Славка дневал и ночевал у портала. Пневматическая погрузмашина на рельсах носилась и визжала, как свинья под ножом. А он на подножке за рычагами скалился и хмурился, прокаленное лицо то разглаживалось, то напрягалось гофрами, с хеканьем выдыхал из себя воздух одновременно с броском ковша, будто лопатил породу вручную.

А она — ну и дрянь: валит и валит. Крепили ее сплошной венцовой крепью. Могутные лиственные бревна гнулись и трещали, когда гора обжимала выработку. Наконец дошли до прочных пород, разбурили-отпалили камеру, собрали в ней металлическую крепь, забетонировали свод и осталось тем же сечением вернуться к порталу через сыпучие породы, закрепив их бетоном и железом.

Клокотала Чиличка, зеленели тугаи, часам к одиннадцати за гору, где портал, заглядывало солнце. Был перекур. Проходчики Славкиного звена лежали на бревнах в отсыревшей одежде, сушились, курили, дремали. Один только Славка, как Ванькавстанька, не мог сидеть и ныл:

— Ну, хорош! Вздрогнули!

Тишина.

— Не пора ли погреться? — не унимался.

— Заколебал, зануда! — ворчали. — Дай просохнуть.

Славка вскочил, подбежал к компрессору, завел его. На бревнах раздраженно заворочались от стрекочущего шума.

Выстроенный за зиму портал под горой, как гигантская рыба, разевал пасть полукругом бетонированного свода. Дальше, в тени, горловиной темнело устье выработки. Славка нырнул в него. Ресивер компрессора до предела наполнился сжатым воздухом, которому не было расхода. Предохранительный клапан сработал, издав мерзкий звук, от которого мурашки поползли по спине:

— П-рь-рь-рь!

Клюшкин приподнялся, сплюнул и стал наматывать портянку.

— П-рь-рь-рь! — снова сработал клапан.

Димка-китаец сел, стер рукавом слюну со щеки, закурил.

— П-рь-рь-рь! — прозвучало через ровный промежуток времени. Клюшкин матюгнулся, сунул босые ступни в сырые резиновые сапоги и захлюпал в них к компрессору, хотел выключить. Лица проходчиков, лежавших на бревнах, уже залимонило и повело в ожидании очередного перепуска воздуха сквозь травящий клапан.

Но он не сработал — Славка начал бурить. Клюшкин вернулся, скинул сапоги, стал не спеша наворачивать портянки, тут горловина выработки будто сделала глотательное движение и закрылась. Несколько глыб выкатились к самому краю портала, придав ему вид зубастой пасти.

Не успел никто ни дернуться, ни встать, а компрессор снова стравил воздух: «П-рьрь-рь!» Все вздрогнули. Клюшкин кинулся к нему босой, портянка волочилась по земле, цеплялась за камни. Компрессор умолк. Димка, на ходу подтягивая сапоги, заскочил под свод портала, выбил клин из быстросъемника воздуховода. Резиновый шланг, переполненный сжатым воздухом, дернулся нервным хвостом змеи, из засыпанной обвалом трубы громыхнуло. Послышались удары с другой стороны — Славка был жив и догадался разъединить воздуховод в забое.

— Бичара! — закричал в трубу Клюшкин, — Ты живой?

— Живой! — утробно донеслось с другого конца трубы.

Клюшкин стоял на четвереньках: обтянутый робой зад, грязные потрескавшиеся пятки. Димка боднув его лбом, потянулся губами к трубе:

— Может, только с нашего края присыпало, сами разберем?

— Не, — донеслось из трубы, — завалило до бетонной крепи, по самые уши… Курить мало, — всхлипнул Славка. — Это ты у меня полпачки расстрелял, морда…

ЧП разом переменило участок. Как кубик Рубика, на котором год за годом крутили-вертели цветные квадратики людей, путались-путались, и вдруг, в несколько движений каждая грань совпала по цвету: все просто и разумно, каждый стал тем, кто он есть на деле, а не тем, кем его назначили по каким-то соображениям.

Мастер-салажонок, отиравшийся вдали от работяг и надзиравший, побежал в контору. Он был шнырем и стал им. Клюшкин взял на себя организацию спасработ и через несколько минут подъехал мехколонновский подъемный кран, забросил на верх портала два буровых станка. Лис в мокрых штанах оказался проворным обеспеченцем: стоило бровью повести, он понимал, что нужны штанги, арматура, из-под земли доставал их за невероятно короткий срок. Тихий крутился за его спиной, где авторучку подаст, где в машину подсадит.

Больше года научные институты и высокие начальники ломали головы, как закрепить слабые породы и врезаться в гору. А тут, будто по волшебству, все было решено в секунды. С кровли портала бурили веером. Если клинило, оставляли штанги, если удавалось пробурить до коренных пород и вытащить снаряд — забивали в скважины арматуру большого диаметра. Чуть приостановив осыпь, начали разбирать завал, Славке через воздуховод просунули алюминиевую проволоку со свертком сигарет и спичек.

— Слав! — кричал Димка. — Задубел, наверно?

— Не на пианинах играю, — донеслось из трубы: — Разбираю помаленьку выход.

Такырбас приехал на следующий день, когда завал был убран. Славку вынесли из забоя, напоили, привезли в поселок и, как был в спецовке, бросили на койку. Шмидт с сильным польским акцентом долго пытался что-то сказать, но усталость взяла свое. В тяжелом сне маячила корова, испугавшая его в детстве. Он мотал головой и шипел.

Утром у Такырбаса было странное лицо: будто плохой гример пытался придать ему гримасу озабоченности. Начальник расхаживал возле портала, Лис, клоня повинную голову, семенил за ним, смена делала вид, что работает, тешила начальство. Опять все встало на свои места, поделенные сумасбродным временем.

Я готовил станки к спуску, сидя наверху портала, ждал подъемный кран, смотрел на начальников, слышать, о чем они говорили, не мог, но сейчас понимаю — радовались не тому, что за сутки была проделана работа нескольких недель, а тому, что авария явно была и теперь под ее шумок можно много чего списать. Вертелся Лис, ловил запахи дурных денег, идущие с рук начальника.

Чуть позже я сказал Абишу:

— Главный враг Такырбаса тот, кто хорошо работает!

Я рассуждал, что провозись мы с завалом неделю, он, соответственно, во много раз удачней погрел бы руки на затянувшейся аварии. Я ошибался, много позже понял: все, что мы делаем, мы делаем ему на пользу. Но, Абиш, похоже, поверил мне, самодельному философу.

Еще не началась настоящая работа: едва дошли до коренных пород и только-только собрались показать, на что способны, Такырбас отвалил участку зарплату вдвое больше ожидаемой. От денег не отказываются, высокой зарплате радуются, в глубине души понимая, что это подачка.

Лис на раскомандировках мигал растерянными глазками, шумно чесал затылок, озирался, будто его загоняли в ловушку. Говорил, теперь будем работать по-новому — из управления треста пришла бумага, велено перейти на хозподряд. — «Что за подряд, — ворчали бродяги, — если мы до сих пор не знаем, сколько зарабатываем? Такырбас, как иждивенцам, сколько надумает, столько кинет». Лис смотрел в потолок, хмурился, оправдывался:

— Должны быть расценки на все виды работ. Сам видел, да забыл. Склероз…

А Славка озверел. Проходчики шутили — не надо было откапывать. Но шутка звучала все серьезней, как предупреждение. Чего хотел звеньевой? Может быть, поверил, что теперь каждый будет получать по труду? Он завелся, стал комплектовать свое звено.

Клюшкин с Димкой остались, остальных выжил. На мастера — «салаженка в очках», кричал на каждой раскомандировке: говорил, что дубаки ему не нужны, что лопата падает из рук, когда мастер стоит за спиной, а пользы от него нет.

— Усы оборву, сачок, если крутиться не будешь.

Мастер отмалчивался, но с каждым наскоком звеньевого делал глаза строже. В комнате итээровского общежития, тренировался перед зеркалом, надеялся прожечь Славку взглядом. Лис, Лева, Тихий ухмылялись, помалкивали. Салаженка устроил на участок сам Такырбас.

— Таракан, — не унимался Славка. — Сунет за пазуху транзистор и тормозок с бутербродами, сидит, трясется, как сученка от холода. Я говорю: «Возьми лопату, погрейся!» — А он мотает головой: не могу, я — начальник!

Славка похвалялся, что писал в Якутию и на Колыму, где работают друзья — настоящие проходчики. Вот приедут — дадим жару. Теперь не то, что вчера, — теперь подряд!

Я бурил недалеко от портала. Сигареты кончились, пошел к тоннельщикам. Гляжу, в Славкином звене лопатит схватывающийся бетон мужик в черном подшлемнике. Лицо его показалось мне знакомым, будто вчера виделись. Оказалось — Абиш, только моложе.

Спросил, родственник травника, что ли? Он подмигнул — молчи! Вот тебе и бичара из каменной конуры.

За месяц они прошли двенадцать погонных метров тоннеля. Лис так и не вспомнил расценки. Получили меньше, чем в прошлом месяце, когда завалило Славку, смеялись: вместо того, чтобы пупок рвать, — надо устраивать по аварии каждый месяц.

Славка в город на отгулы не поехал, не пил, шлялся по окрестностям с дробовиком, а по участку с кислой рожей.

Я слышал, что Лис по ночам устраивает концерты, думал, работяги шутят.

Начальник не курил, не пил, жена под боком, — с чего бы ему не спать ночами? Но как-то приспичило проснуться я до рассвета. Зевая и пошатываясь, пересек двор и услышал бормотание во тьме. Лис стоял возле распахнутых дверей склада, под тусклым фонарем, и шарил в воздухе руками. — …Пятнадцать, шестнадцать… Семнадцать… Опять! — вскрикнул возмущенно.

Захлопнул дверь, щелкнул замком и побежал вдоль стены:

— Стой, семнадцатый! Ворюга, кто ты?

Я протер глаза и окончательно стряхнул сон: может, он лунатик?! Не видел бы сам «концерт» — не поверил бы.

На смену я пошел к порталу. Абиш азартно лопатил бетон, брызги летели во все стороны. Славка, проходя мимо, остановился, снял пальцем блямбу раствора с глаза, стряхнул, выругался. Клюшкин, увидев под глазом звеньевого пятно, расхохотался.

Славка, обернувшись к Абишу, скривился:

— Ну, ты полегче, мужик.

Абиш распрямился, увидел меня, кивнул: проходи, мол, мимо, потом поговорим!

Не хотел показывать, что мы знакомы, значит, так надо. Обиды нет! После ужина я отправился к его землянке. Долина казалась белой от лунного света, длинная тень кривлялась, повторяя мои движения, вдали, со стороны поселка, маячила чья-то фигура. Я оглянулся раз и другой — не за мной ли идут? Присел в русле высохшего ручья, подкараулил идущего. Это был Проша и он явно следил за мной, потому что, потеряв из виду, заметался, потом тоже спрятался. Я подождал несколько минут, выпрямился и быстрым шагом направился к могильнику — пусть попробует найти там.

Абиш лежал, отдыхая после трудов. Железяка-меч под головой, в ногах новенький ящик с гвоздями. Я сел на него. Наверху послышались шаги, потренькали камушки и вскоре все стихло. Прислушиваясь, я вполголоса стал рассказывать, что вытворял ночью Лис.

— Семнадцатый — это я! — заявил Абиш. — Разве не догадываешься по зарплате, что на участке мертвые души? Я их узнаю по запаху, а Лис только на ощупь.

Я молчал, не верил помолодевшему старику, но все равно было интересно. И он громче и торопливей заговорил:

— Мертвые души… Шестнадцать человек. Днем делают вид, что работают, ночью торгуют краденым. Вчера Лис давал гвозди. Я пристроился, будто из их компании. Забрал семнадцатый ящик — это справедливо. Лис понять не мог, кричал…

— Старый, а врешь. Нехорошо! — вздохнул я и поднялся, потому что ждал не такого разговора.

Вышел не прощаясь. Вдали, почти у бетонного узла, маячили две тени. Проша и Орангутанг, потеряв меня, возвращались в свой красный вагончик под горой. Я поплелся следом ними, вспоминая ящик гвоздей. Откуда взял? Лис и ржавый гвоздь без расписки не даст.

Клюшкин с шофером мехколонны, ездил в одно из ущелий Турайгыра на ночную охоту, фарить зайцев. Машина вернулась утром и лихо развернулась возле бичевского вагончика. Клюшкин выпрыгнул из кабины, зажимая под мышкой сверток с разобранным дробовиком, в руках — четыре зайца с болтающимися длинноухими головами, толкнул плечом дверь. Славка с Димкой переодевались после смены.

— Ну, мля, что видел, до сих пор глазам не верю, — бросив у порога зайцев, захлебывался Клюшкин. — Из Копенгагена напрямки ехали по полю. Гляжу — на повороте у скал такырбасовская волжана, дверцы нараспашку, а начальник стоит загнутый…

Клюшкин умолк, торжественно вглядываясь в вытянутые лица друзей.

— Точно говорю: спина голая, плащ, рубаха, майка с галстуком на голове… А его шофер, этот хлопчик-холопчик, пристроился сзади. Мля буду, видел. Мы в низинку скатились, потом выскакиваем, а эти голубки уже в машину и по газам.

У Димки глаза полезли на лоб: Такырбас — педик? Вот так новость!

Славка хохотнул, недоверчиво отмахнувшись рукой:

— Я его шофера знаю — не тот парень.

— Ну, видел, ну?! — не обижаясь, оправдывался Клюшкин, сам себе не верю: — Ну, что мне, в натуре, глаза выколоть? Трезвяком ехал… Шофер рядом.

Через неделю хлопчик-холопчик вошел в бичевской вагон.

Славка с Димкой жарили кекликов на маргарине. Дух шел на весь посёлок, даже повара из участковой столовой по прозвищу «Пустой котел» воротили длинные носы в сторону бичей.

— Здорово, орлы, — торкнулся хлопчик на их половину с минимумом удобств и уюта.

Славка обернулся и расхохотался. В смехе мелко затряс головой Димка, узкие щелки его глаз плутовато поблескивали. Хлопчик окинул их удивленным взглядом и приветливая улыбка сползла с лица, на щеках выступили красные пятна.

— Вы чо?

— Садись, садись, гость дорогой! Орел! — комично засуетился Димка, указывая на кровать с грязным ватным одеялом без белья. — Садись, куда хочешь, только не на мой зад. — И-хи-хи! — опять затрясся в смехе.

— Ты, говорят, герой, — подмигнул ему Славка. — Как подумаю, что товарищ начальником пользуется, как шлюхой, честное слово, горжусь!

— Да вы чо? Сдурели? То совсем другое дело!.. — сообразил хлопчик, на что намекают, подскочил, сорвался в крик:

— У него батарейка села, вот я и менял. Дурни вы…

Славка с Димкой оторопели — какая батарейка?

— «Какая, какая!» Вот не знаете, — брызгал слюной хлопчик. — Из складки кожи на спине торчит контакт, к нему подсоединяется… У меня в бардачке еще одна лежит — не веришь, могу показать.

— Ты чего гонишь-то, парень? — возмутился Славка. — Чтоб у живого человека — и батарейка?

— А чо? — напирал шофер. — Ампулу же алкашам вшивают. А у шефа, может, сердце плохо работает без батарейки. Вдруг, ни с того ни с сего, он начинает часто-часто мыргать и шипит, как Шмидт с перепоя. Ну, а я уже знаю — новая батарейка всегда при мне — загибаю, подсоединяю — и все дела… Во, придурки. И придет же в голову, — всё громче расходился шофер.

Обидели хлопчика, даже от кекликов отказался. С неделю еще похохмили на участке о странном случае и забыли: мало ли какая блажь приходит в головы начальникам? Чтобы выбиться в люди или в нелюди, это кем надо быть: иметь наглую рожу, уметь не мигнуть, не покраснеть. Черт их разберет. Иной инженеришка после института помыкается в мастерах, плюнет и уйдет в работяги, потому что при совести.

Шмидт бурил южный склон шрамленой, покалеченной горы. Когда-то он один из первых прокладывал здесь дорогу. Где она? От вершины до подножия зияющие раны террас, огромная ниша полукругом — здесь будет входной портал тоннеля. Подземщики готовились врезаться в южный склон. Бригада из мехколонны наступала им на пятки, торопила: ей строить портал и шлюзовую камеру.

Лишь на восходе и на закате солнца здесь появляется небольшой треугольник тени, в которой можно укрыться. К полудню ниша раскалялась, как сковорода на печи. Шмидт божился, что слышал как шипит на теле промасленная спецовка. Может быть, у него так начинались слуховые галлюцинации от перегревания. Он выключал станок, спускался к реке, лез в одежде и сапогах в мутную протоку, блаженно чмокал, плескаясь. Остыв, поднимался к станку, оставляя за собой широкий мокрый след на разбитом взрывчаткой, растасканном бульдозерами граните. Начинал работать — спецовка была уже почти сухой: лишь по швам и складкам таилась потеплевшая влага. Меня отправили ему в помощь. Мы бурили по очереди, по очереди лезли в воду.

Вечером в столовую шумно ввалилась толпа гробокопателей. Орангутанг слегка покачивался во хмелю, его тусклые глаза смотрели на всех исподлобья. Он сел за соседний столик ко мне лицом, неприязненно уставился, громко заговорил:

— Кто под яром возле старого могильника удочки ставил — чтоб к утру убрали!

В том месте никто не рыбачил. Гробокопатель закидывал пробные камушки в мой огород, не мог простить Абиша.

— У нас экскаватор, — усмехнулся, пристально глядя на меня, — завтра разроем могильник!

— Замучаетесь разрывать! — проворчал я, не поднимая головы.

Орангутанг подскочил, как на пружинах.

— А это ты видел? — показал всем сидевшим за столами договор на санобработку затопляемой территории.

— Сказал, замучаешься! — громче повторил я.

— Имею законное право. — Закричал он. — Если что там спрятал — попрощайся. Мой человек будет сидеть там всю ночь.

Я бросил в мойку поднос с грязной посудой, пошел из столовой. Орангутанг за моей спиной нахально хохотнул, возомнив, что испугал меня. Шмидт вышел следом.

— Надо бы им пятаки начистить, поможешь? — спросил я.

Товарищ вздохнул, отвернулся, помолчал, раздумывая.

— Не буду вмешиваться в это дело, — проворчал, — и тебе не советую. У них бумага, пусть хоть все перекопают, все равно затоплять. А старик твой и в общаге может пожить.

Славка, Димка и Клюшкин тоже отказались идти на «бакланку», против законного договора. Ни себе, ни им я не мог объяснить, зачем все это надо… Просто решил — не дам старика в обиду.

На участковом автобусе подъехал взрывник. На штольне заказали взрывчатку со взрывсклада. «Запереть бы их всех в вагоне да взорвать!» — мелькнула несерьезная мысль, но через мгновение я уцепился за нее: а почему бы нет? Заскочил в автобус, вытряхнул из пропарафиненной пачки патронированную взрывчатку.

— Тебе зачем? — спросил взрывник.

— Печь не могу растопить, — ответил я.

Взрывник молчал, тупо соображая, зачем и какую печь надо топить в июле. Кусок бикфордова шнура у меня был. Я знал, что делать.

Из вагончика гробокопателей доносился пьяный галдеж. Поблизости от него во тьме горбатился мехколонновский экскаватор «Беларусь», под его колеса была подложена двухметровая чурка. Она-то мне и нужна.

Я осторожно заглянул в открытое окно вагончика с прочной решеткой. Там сидели трое — все, кто мне нужен с эксковаторщиком. Один из гробокопателей должен быть на могильнике, если, конечно, Орангутанг не врал. Где еще один? Появись он неожиданно, мог бы все испортить.

Я вытащил чурку из-под колес и подпер ей дверь вагончика. Из окна смердило, как из пепельницы. Я достал из-за пазухи пачку, туго перетянутую жгутом, с торчащим огрызком бикфордова шнура, и положил ее на железный прут решетки. Все обернулись к окну. Глаза Орангутанга протрезвели.

— Тебе по-хорошему предлагали убраться, — срывающимся голосом заговорил я и прижал спичечную головку к сердцевине бикфордова шнура. Трудно было не расхохотаться, вид тройки стоил того: — Не слушал, а зря…

Проша завизжал. Я даже вздрогнул от его нечеловеческого крика и чиркнул коробкой по серной головке. Снопик искр вырвался из среза шнура, пороховой дым потянуло в вагончик. Проша с воплем ударил плечом в подпертую дверь. Экскаваторщик сидел на койке не шевелясь, выпученными глазами глядел на горящий шнур и громко икал, содрогаясь всем телом. Орангутанг бросился на четвереньки, ткнулся носом в угол и начал по-собачьи скрести пол ногтями. Шнура оставалось секунды на три. Я швырнул пачку ему на спину, он шкурой расстелился на полу. Шнур догорел и погас. В пачке из-под взрывчатки были опилки. Проша сполз по стене и сел, разинув рот, задыхающейся рыбой.

— Оставь могильник! — крикнул я. — В другой раз подкину путевую…

Гробокопатели уехали, может быть, на следующий день, может, позже. Черепки с захоронения, которое им указал Абиш, они собрали, курган хотели разорить для куража и под выполненный договор. Зря я с неделю таскался с увесистым забурником, ночевал у Абиша. Весь заезд на меня орала жена экскаваторщика — она тоже работала в мехколонне нормировщицей. Грозила подать в суд. Я сначала не мог понять, что она так шумит: ну, пошутил… Потом сказали, у мужа от пережитого случилась полная импотенция. К концу месяца нормировщица утихла, хоть и не здоровалась со мной, наверно, мужик пришел в себя.

* * *

Подземщики набирали темпы. Молния! «Сорок погонных метров тоннеля в месяц! Во, дают!.. Что составляет 120 % плана». О том, что зарплата — копейка в копейку, как в прошлый месяц, не писали. Тогда прошли только двадцать метров и план тоже был переполнен.

Димка со Славкой опять не поехали на отгулы в город: там их никто не ждал, да и разгуляться было не на что. Они шлялись по остаткам тугаев, ловили форель в притоках будущего водохранилища, постреливали тощих зайцев и все без шума, молчком. Не иначе как что-то замышляли против начальства.

Я со Шмидтом зарядил последний блок в «сковороде». Отпалили. Еще облако газа не стекло с места взрыва, а Шмидт уже лежал в редкой тени, шепелявил, и радовался, что покидаем пекло. Едва успели проверить, все ли заряды сработали, — бульдозеры ринулись утюжить нишу, проходчики стали подтягивать технику.

За полночь, взопрев в духоте от чая, выпитого вечером, от шепелявых речей напарника, все еще гнавшего коровку в далеком далеке детства, я вышел из вагончика.

Обходя круги света под фонарями, направился к уборной возле складов и опять чуть не столкнулся с Лисом. Он стоял в распахнутом дверном проёме склада, тусклая лампочка горела под потолком, Лис шарил в воздухе руками и, приглушенно матюгаясь, бормотал:

— Тридцать первый, а второму… Стоять! Тридцать третий, бросай листы! Всё равно не выпущу.

С неожиданным проворством для полного тела он отскочил, захлопнул дверь, подпер ее задом и сунул в пробой дужку навесного замка. Похоже, тащили кровельное железо, потому что в запертом складе ухал и зычно громыхал металлический лист. Все это только позавчера привезли. Тихий уверял бурильщиков, что канючил у Лиса четвертинку оцинкованного листа — не дал. Бурильщики хотели сделать из него кожух на мотор станка, чтобы прикрыть его от выброса воды из скважин. Их било током за рычагами.

Славка, хоть и отдыхал на чистом воздухе, а лицом позеленел. Лис осторожно пошутил, мол, цветешь и толстеешь только в вытрезвителе. Но тут же прикусил язык, а заглянув в дурные Славкины глаза, захлопал руками по карманам:

— Аккордный наряд подписан, да вот забыл, куда положил.

— Расценки где? — припер начальника к стене проходчик. Лис пискнул, крутнулся:

— Па-азвольте, это совсем другое дело… их заслали в министерство на переутверждение… Не вернулись еще бумаги.

Проходку тоннеля вели сразу с двух сторон, производительность была бешеной. Но что-то уже надломилось в людях: в глазах и в разговорах появились жалкая обреченность, тупая безысходность. Не скоро я понял что происходило, да и самого себя: не зарплату получали, подачку, хоть и не малую, а самое мерзкое — с этим стали мириться.

Тоннель углублялся с двух сторон. Дело шло к сбойке с невиданной досель на участке скоростью, бригадир, из новых, уже не работал, но всю смену трепался с мастером, конторским придуркам давно потеряли счет. Работяги злились, поносили их междусобойчиком, косились друг на друга, выжидая, кто первым не выдержит и молчали.

Теряло смысл все кроме одного мига, когда в кругу семьи или друзей рабочий мог вынуть из кармана тугую пачку денег. Только в тот короткий миг верилось, что они не заслужены, но заработаны.

Поубавилось веры и у Славки, хотя в его звене работали по-старинке, сказать лишнего не боялись. Но как-то и он вздохнул, не понимая до конца, что его так бесит в Такырбасе. А Клюшкин однажды, с жестокой обыденностью, как о вытрезвителе, просипел:

— Сидеть неохота, а то бы кончил!.. Вот бы поимел кайф, — сощурился, как кот после сытной трапезы.

Маркшейдер, хоть и был уверен в расчетах, но в день сбойки нервничал: если ошибся, — позор на всю жизнь. Высота забоя четыре метра: смотришь на кровлю, каска падает. Забурилось. Полутораметровая штанга ушла в породу — ни звука, ни лучика с той стороны. Славка перекрыл воздух, отсоединил перфоратор. Чьи-то руки выдернули штангу из шпура, вставили длинную, кривоватую, в два с половиной метра.

Славка бурил, бригада стояла за его спиной, осторожно вдыхая через нос пыльный и влажный воздух. Перфоратор дернулся, привалился к забою, заелозил стаканом по монолиту. Славка отсоединил штангу, кто-то с другой стороны потянул ее на себя.

Славкины проходчики загалдели, тоже стали тянуть, штанга не поддавалась, выскальзывала из рук и плясала в шпуре. На той южной стороне тоннеля на породе у забоя сидел маркшейдер, курил сигареты одну за другой — штанга вышла точно по центру.

Он не ошибся.

Пришло время, неспокойное для горных мастеров: прежде были при бригадах вроде довесков, теперь приходилось работать больше всех, но массовиками-затейниками.

Наезжали начальники — один главней другого, комиссии — одна важней другой. Мастера, как режиссеры, расставляли рабочих по местам, поправляли им спецодежку, новенькие каски, совал в руки лом или лопату, уговаривал по сигналу делать вид, что работают, а сами бегали, следил за начальством.

Понуро сидели проходчики, курили, кто с лопатой, кто над разобранным перфоратором. Мчался мастер — начали! Комиссия шла по тоннелю. Димка, отвернувшись, угрюмо постукивал ломом по выступу породы. Клюшкин елозил лопатой по борту — на душе погань, как на в зоне после дурного сна, будто очнулся в лагерном гареме. Там, будто вынул голову из петли… А тут терпят, придуряются, сжав зубы, притворяются работающими. Мастер с измученным лицом ел всех глазами, умолял, ну хоть что-нибудь делать.

Славка взвыл, хватил ломом по гранитной стене. Лом отлетел, звякая по породе.

Звеньевой, сбрасывая на ходу новую спецовку и каску, отплевываясь, пошел в поселок, настрочил заявление на увольнение, но так и не смог объяснить Лису, почему уходит в самое лучшее время: впереди и премиальные и пусковые… Славка мотал головой, отказываясь от них и всяких грамот и на душе, без водки, становилось легче, будто камень с груди сдвигали.

Мы же до конца смены курили, кто с ломом, кто с лопатой на коленях, придурялись перед начальством и снова сидели, а вечером от усталости едва добрались до коек и, разбитые, засветло падали спать. Тихо было в поселке. Только в бичевском вагончике гуляли Славка с Димкой, прощаясь с Бартогаем. Димка дотянул до конца смены и тоже подал заявление.

Наступили новые времена. Утром я тащился в тоннель. Курил от безделья, ежеминутно поглядывая на часы, дождавшись конца смены, потом шел к Абишу и слушал его рассуждения об иных временах, о том, что мертвые души работают в три смены, круглосуточно, их уже больше, чем живых, и все — верные рабы Такырбаса.

Я рассеянно кивал. Видел начальника нынешним утром: бородавка на глазу подрагивала, как чувствительный индикатор, сам сытый, холеный, самодовольный, лишь несколько царапин на лице: наверно, след рубца от подушки.

— Сегодня ночью хотел убить его! — сказал Абиш, и я насторожился. Он размотал кожу на своем посохе, который называл мечом, я опять увидел рукоять с мерцающими камями. Абиш сжал ее пальцами, потянул чуть ниже рукоятки… И как платок из руки фокусника, стал выходить из его кулака блистающий клинок. То, что я считал ржавой полосой железа, упало на каменный пол — это был всего лишь камуфляж.

Он протянул мне сверкающий изящно изогнутый меч, как передают из рук в руки новорожденного ребенка. Я поднес к лицу голубоватую сталь с волнистым рисунком, и на ней, как на зеркале, пятнами замутилось мое дыхание.

— Попробуй, — кивнул Абиш на ящик у изголовья его лежанки. — Гвозди рубить можно… Я бил Такырбаса изо всех сил, но не смог даже ранить. Мертвому не убить мертвого, — свесил голову. — Это должен сделать ты!

Я смотрел на волнующий изгиб лезвия. Шершавые камни ласково впивались в ладонь, будто они были вделаны в рукоять именно для моей руки. Робко и самозабвенно я любил этот меч первым чувством, отданным когда-то девчонке-однокласснице. Понимал, что Абиш не шутит, предлагая мне оружие, и чувствовал, что он прав. Путались в душе соблазны и страхи, боязнь крови, но больше всего мучило самолюбие: чтобы убить Такырбаса, надо доказать себе, что моя бесценная жизнь глупей и дешевле его рыхлого тела. Признать этого я не мог, а не признав, не решился на преступление… Какая-то плесень и я… Пятый разряд, десять лет стажа, достойная служба в Армии!.. Будто отрывая от себя клок мяса, с сердечной болью я вернул меч Абишу.