Не топор мужика кормит — лето. Фекла с Филиппом радовались, что к покосам все мужчины дома, но зарядили дожди, две недели сряду в хозяйстве Сапожникова копнили и снова раскидывали сено для просушки. Работы по хозяйству было столько, что зачертыхался даже терпеливый Василий, а Сысой в своих грешных помыслах давно искал повод, чтобы увильнуть от опостылевшего тягла и наконец это случилось, тоболяков призвали в крепость с оружием и припасом.

Васька с радостью бросил вилы, Сысой повеселел, оставляя хозяйство на ленивых каюров. Филипп повздыхал, поворчал, но против условий контракта ничего поделать не мог. Фекла стала покорно собирать мужа в дорогу, а Ульяна, которой тоже изрядно надоело крестьянствовать, напросилась идти с мужем.

Втроем они сердечно, но торопливо простились с домочадцами и вырвались на волю как мухи из паутины: столкнули на воду две байдары, неспешно поплыли вдоль скал с висячей зеленью трав. Море было тихим и синим в цвет неба без облаков, над сушей мельтешило марево подсыхавшей земли, весело кричали чайки и клокотал прибой. Васька, улыбаясь, поглядывал то на острые белые вершины гор, то на жену:

— Не пропади «Феникс» — уже два года вспоминали бы эту красу в тобольских степях, — подмигнул Ульяне: — Может, останемся?

Байдары шли рядом, борт против борта. Сысой, щурясь и улыбаясь, тоже весело поглядывал по сторонам, но после слов Василия лицо его резко напряглось и переменилось. Потускневшим рассеянным взглядом он окинул скалистый берег и пробормотал:

— Плывите-ка в крепость без меня! Заеду на Еловый остров, к Герману.

Давно не видел скитника.

Он развернул байдару, изо всех сил налег на весло и без передышки греб, пока не пропала из виду лодка Васильевых. Добравшись до острова, спрятал лодку в кустах и направился по тропинке к скиту. Подлесок стал реже. Среди травы и деревьев лежали камни, оплетенные корнями елей. Сысой остановился, скинул шапку, перекрестился и зашагал к знакомой поляне.

Согнувшись, Герман рыхлил землю палкой, то ли услышал шаги гостя, то ли почувствовал его, обернулся, вытер руки, пошел навстречу.

— Давненько не виделись! Повзрослел, возмужал… Вот я тебя ягодкой угощу!

— Я поговорить?! — смущенно пробормотал Сысой, переминаясь с ноги на ногу.

— Понятно, что не песню петь! — улыбнулся скитник. На его лице резче обозначилась паутинка морщин, в волосах и бороде появилась проседь, только глаза были такими, как прежде. Герман выкопал и освободил от камней небольшое углубление в склоне, прикрыл его жердями и берестой, вход завесил старым лавтаком. Внутри земляной норы были нары, покрытые сухой травой, очаг из камней, обмазанных глиной. Котел, топор и несколько икон составляли все богатство жилища.

Сысой хотел спросить о своих смутных тревогах и вдруг почувствовал, что приготовленные слова вылетели из головы. Монах потряс неумело сделанный туесок, насыпал ягод на кусок бересты, подал гостю, говоря о своем, житейском:

— Прошлый год с капустой столько хлопот было и все зря: червь съел — одни кочерыжки остались. Как-то нынче? Я ведь огородами никогда не занимался, не вам, пахотным чета.

— Золой посыпай — червь уйдет! — мимоходом обронил Сысой и сморщил лоб, вспоминая, зачем пришел.

— Спасибо за совет! — опять радостно залопотал Герман. — Так и сделаю.

Уж борода седа, а не знаю того, чему всякий пахотный обучен. И прежде, в монастыре, удивлялся, отчего пашенные так крепки в вере, хоть часто в ней же безграмотны. В земле все дело! Работая здесь и молясь, многое открываю для себя в полной ясности. Пахотный человек он и есть подобие Божье: взлелеет почву, бросит семя, заботливо польет и убережет от вреда. Появился первый ранний плод — сорвет его, любя, и вкусит с радостью, а теряя лучших из детей своих, не ропщет на несправедливость Божью… Как там Васильевы? — поднял глаза на Сысоя. — Не убиваются по младенцу?

— Смирились, — вздохнул и перекрестился Сысой. — На все воля Божья.

— Вы-то понимаете! — участливо кивнул инок, торопливо и весело заговорил о другом. — Посмотри, какая у меня репа. Красавица! Осенью плоды из земли повыдергиваю, ботву оборву, в землю брошу, чтобы удобрить ее, милую. А вот картофь! Придет время, весь выкопаю — для нее сущий конец света. Я же, что получше, на семя оставлю, что похуже — на пропитание. А другой весной — все заново. Иной плод забудешь выдернуть — он и сидит в земле ни людям, ни Богу, ни сам жизни не рад… Промышленные, чиновные приходят за советом, как на исповедь, иные жалуются, а то и гневаются на судьбу. Я им говорю — землю возделывать надо и откроется вам смысл всего!

Герман говорил о чем-то близком, наболевшем. Сысой походил среди грядок, сделанных неумелой рукой, остановился, где чахлые ростки душила буйно разросшаяся трава.

— Межу надо делать шире и глубже! — посоветовал. — Ишь, как сорняк лезет!

— Сил не хватает, Сысоюшко, — вздохнул скитник, — полю, полю, а он растет себе даже без земли, на камнях. Вот ведь какая сила?! И все для того, чтобы удобрить землицу другим, полезным растениям…

Сысой попинал носком сапога там, где среди сорняка виднелись чахлые ростки овощей.

— А как быть тем, кто здесь уродился? Ни на еду, ни на семя не пригодны: разве что удобрить камни?!

— Мой грех! — развел руками Герман. — Бросил семя с края и обрек на муку.

Но с него и спрос другой… Лукин как-то был, о кровосмешении спорил. Я ему про собак — кто следит за породой? Множатся да исполняют предназначение, пока помнят хозяина, а нет — на корм идут или дичают, с волками смешиваясь.

А он меня, глупого, и озадачил: запусти, говорит охотских собак в Иркутск или в Московию — будет бедствие хуже, чем от волков…

— Вдруг и нам обратного пути нет? — Жалобно взглянув на скитника, Сысой наконец-то спросил о том, чем был обеспокоен.

Герман потупил лучистый взор, вздохнул, разводя руками:

— То одному Отцу Небесному ведомо!

Вскоре они попрощались. Промышленный столкнул на воду байдару и поплыл на другой берег пролива к Павловской крепости, где ждали друзья. На другой день галера «Святая Ольга» с полусотней байдар за кормой прошла мимо Елового острова к матерому берегу Аляски. Баранов в броне, с золотой медалью на шее скакал на одной ноге, цепляясь за борта и тросы, командовал судном, самые надежные из кадьяков и алеутов, сидели на веслах.

Уже возле Сукли-острова партия встретила куттер «Ростислав» под началом Григория Коновалова. На баке, приветствуя партию, топтался и махал руками старовояжный стрелок Галактионов. Ульяна заерзала, заулыбалась Григорию. Васька Васильев, ревниво поглядывая на нее, тихо выругался и достал трубку. Коновалов стал кричать:

— Царевна! Опять с мужем? Поди, не поцелуешь, бедного, при нем?

— Тьфу на тебя, хрен старый! — громче заворчал Васильев. — Опять свалился на мою голову.

Не было в его душе никакого подлого подозрения, одно только раздражение и печаль. «Ну, как явлюсь с такой женой к родне? — думал, болезненно щурясь. — Где крестьянка или казачка должны стыдливо опустить глаза — она хохочет, где — гневно сверкнуть глазами — отшучивается». Григорий же, едва откланявшись Баранову, уже кричал:

— Еще красивше стала: аж дух захватыват, борода дыбом становится!

— Ты меня все нахваливаешь! — смеялась Ульяна, весело блистая глазами. — Знаю, что дурна. Болела…

Куттер приткнулся к борту галеры. Григорий, передав румпель Галактионову, перескочил на «Ольгу», обнял Баранова, Кускова. Пока был далеко — смеялся, а очутившись рядом с Ульяной, заробел. После родов, смерти младенца и тяжелой болезни, она похудела и постарела.

— Кто вместо тебя в крепости? — спросил его Баранов.

— Уваров! — ответил Коновалов и шагнул к передовщикам, чтобы обсудить дела.

Зимовали на Нучеке трудно. После прибытия транспорта все, кто в был силах, — промышляли, отъедались и готовились к обороне. Весть о гибели Михайловского форта пришла в Новоконстантиновскую крепость раньше, чем на Кадьяк.

Лукин бросил свою избу-одиночку на мысу святого Ильи и вернулся на Нучек. Григорий со своими стрелками уже ходил в Якутат и к мирным медновцам, знал о настроениях крещеных индейцев и их диких сородичей.

Баранов долго расспрашивал его о племенах и селениях, о надежных тойонах, на которых рассчитывал в войне с Ситхой. Усы правителя мало-помалу обвисали к подбородку, лицо становилось печальней, он то и дело старался прилечь на бок или на живот, поднимался все неохотней, а когда куттер, галера и караван байдар подошли к восстановленной крепости на Нучеке, слег, поскрипывая зубами от болей в пояснице. Опять скрутила его застарелая болезнь поясницы.

— Похоже, ты прав! — сказал Кускову с жалкой улыбкой на постаревшем лице. — Не судьба мне в этом году воевать с Ситхой. Какой воин из немощного?! Только обузой буду. Придется, Ванечка, тебе идти без меня.

Прибывшие на Нучек передовщики сошли на берег. Кусков нашел в крепости Лукина. Терентий работал в кузнице. Он неспешно закончил ковку, отложил в сторону инструмент, скинул кожаный фартук, ополоснул руки.

— Так ты еще и кузнец? — присел против него Кусков, показывая, что у него разговор долгий.

— Какой из меня кузнец?! — отмахнулся Лукин. — Одно время покойному Шапошникову помогал, обучился пустякам — лудить, паять… — вопрошающе взглянул на Кускова и улыбавшихся тоболяков. — Опять воевать? — спросил, хмурясь.

— Михайловский сожгли! — вздохнул Кусков. — Нельзя допустить, чтобы Якутат разорили, тогда и Нучек не удержим.

— Нельзя! — согласился Лукин. — А про Ситху я предупреждал. Сказано:

«Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас». А ваш Бырыма: «Крести понарошку»! Докрестились, мать вашу!

— Что теперь об этом, — потупился Кусков. — Сколько народу погибло?!

Должно быть, по лесам да в рабстве есть живые. Твоя помощь нужна, Терентий Степаныч?

— Нужна, так нужна, — проворчал Лукин и заговорил душевней: — Хотел затвориться на мысу, жить ради сына и никуда не ввязываться. Не вышло!..

Там-то, — указал кивком на запад, — хоть наша родина-мать своих детей стыдится, все о приемышах печется, там можно хотя бы в скиту скрыться.

Здесь одному не выжить! — спохватившись, что много говорит, умолк, обернулся к тоболякам:

— От Прошки нет ли вестей? Сон мне был, будто к встрече.

— Бубновские пассажиры с «Дмитрия» говорили, видели в Охотске живого.

Среди зимы ушел с казаками на Якутск. Лебедевских, ваших промышленных, десять человек вернулись. Говорят, на пропавшем «Финиксе» было больше. От передовщика Беляева тебе поклон.

Это известие не обрадовало Лукина, он опустил седеющую голову и пробормотал:

— Вот оно! Не приемлет Родина блудных: погрязли во грехе, одичали.

Монах Герман давно открыл мне, что будет так!

Галера «Святая Ольга» с разбитым болезнью правителем на борту, бесславно вернулась на Кадьяк. Куттер «Ростислав» в сопровождении полусотни байдар алеутов и кадьяков, потерявших на Ситхе родственников, подошел к Якутату. Кусков долго смотрел в подзорную трубу на крепость, на трепетавший над ней Российский флаг, на знакомые ледники, сползавшие в море.

— Что за место?! — в сердцах ударил кулаком по планширю. — Не строится укрепление — хоть разбейся. Вроде бы, сам Ювеналий святил, несколько старост сменилось, управляющий.

— Не строят, потому и не строится! — проворчал стоявший рядом Лукин. — Прежде покойный Поломошный мешал, все грехи на него валят, а все равно работать не хотят. Людишки ссыльные, день прошел — и слава Богу! С колошами перероднились, забыли, с какого конца ружье заряжать. Не думают, что леностью подстрекают диких к мятежу. Я им говорил про кенайцев и Никольский редут, там так же все начиналось. Не верят, смеются, дескать, мы сами стали как колоши, сивучий жир ягодой заедаем, у шаманов причащаемся.

Иные красят рожи, думают оттого местные народы за своих будут принимать.

Все население Якутата выбежало на берег встречать русский куттер.

Григорий Коновалов, стоя на румпеле, посмеивался:

— Нигде не видел столько дармоедов разом. Месяцами могут ждать транспорт и чесать брюхо, но не пошевелятся, чтобы прокормиться.

Байдары прибывшей партии рассыпались по заливу. Одни ловили рыбу, другие гонялись за нерпами. Кусков сошел с судна и надолго уединился с Ларионовым, служившим после гибели Поломошного и за управляющего, и за старосту. На следующий день они собрали на совет всех промышленных.

— Каюры намекают, что по всему побережью рыскают ситхинцы, подстрекают к мятежу, — сказал Кусков. — Если до сих пор не перебили русичей, кадьяков, чугачей и алеутов, то только потому, что меж самих много распрей. Якутатский тойон Никола объединился с ними, многие тойоны местных жил готовы переметнуться. Чудом застали мы крепость не разоренной.

Сход промышленных решил оставить в Якутате часть своих людей под началом Галактионова, чтобы принудить поселенцев укреплять стены и выставлять караулы. Кусков и Васильев оставили здесь жен: как ни ветхи были стены здешней крепостицы, но надежней куттера. А вояж предстоял опасный.

Всем партовщикам: алеутам, чугачам и кадьякам, Кусков с Коноваловым выдали компанейские ружья.

«Ростислав» пошел вдоль берега к югу, взяв курс на ненадежные якутатские селения. Удачи в пути не было. Только ушли от островов — усилился ветер, заморосил дождь, возле Акойской бухты разыгрался шторм.

Куттер под началом Коновалова, проскочил мимо камней в устье реки, но большая байдара, следовавшая за ним, перевернулась. Сысой с Василием барахтались в холодной воде, спасая фляги с порохом и спиртом. Из десятка бывших с ними кадьяков никто не умел плавать, но они не пошли камнем на дно, а уцепившись за плавучие предметы, ждали, когда их вытащат из воды.

Пока Григорий развернул на волне судно, да пока подошли другие байдары, Сысою пришлось выпустить из рук флягу с со спиртом, спасать людей и ружья. Выбравшись на борт, он сбросил мокрую одежду, грудой кишок упавшую к ногам, и заплясал на ветру. Лукин дал ему сухую парку, Кусков развел руками: спирт был только в байдаре, своего у передовщика не было.

— Ну и ладно! — притопывая, Сысой натянул мокрые сапоги. — Трезвей — праведней! Дальше-то что?

— В полутора верстах — Акойское селение. Тамошний тойон Павел Родионов наш друг: зимовал на Кадьяке, выучился говорить по-русски.

Остановимся у него, просушимся.

Промокшие и продрогшие партии из последних сил поднимались по реке, байдары жались к бортам «Ростислава». Даже неутомимые алеуты выглядели уставшими. Кусков долго высматривал селение в подзорную трубу.

— Неужели поджидают? — спросил, обернувшись к Коновалову.

Тот тоже приложился к трубе, нахмурился.

— Похоже, у акойцев гостей раза в три больше, чем их самих. Были бы верны нам, уже заметили и вышли встречать, но не торопятся.

Скоро невооруженным глазом стали видны хижины и летники на берегу реки. С крыши кажима сползал дым, стелился по сырой земле, а селение будто оглохло и ослепло: из какого-нибудь летника выбегал полуголый индеец, не глядя в сторону судов, переходил в другое жилье.

— В драке согреемся! — прихлопывая себя по бокам, скакал на месте Сысой.

Васильев тоже переоделся в сухое, чистил ствол фузеи от промокшего заряда и досадливо смахивал локтем мокрую бороду. С нее капало.

— Хорошо бы без этого! — проворчал Кусков, заталкивая за кушак сложенную подзорную трубу. — Просушиться бы, да закрепиться.

Огибая мели, караван подошел к песчаному берегу. С «Ростислава» бросили якорь.

— Сколько людей надо, чтобы удержать судно, если нападут? — спросил Коновалова.

Тот неуверенно пожал широкими плечами:

— Оставь Лукина, Труднова, Антипина, тоболяков да алеутов полдесятка!

— Лукина, Антипина и алеутов бери — остальные со мной в посольство! — жестко блеснул глазами Кусков, протянул Коновалову подзорную трубу и сунул за кушак двуствольный кремневый пистоль.

Промышленные покидали в большую десятибеседочную байдару ружья, одеяла, подарки для акойцев, разобрали весла и стали грести к берегу. Черная туча закрыла полнеба. Слабеющая волна задирала то нос, то корму стоявшего на якоре куттера. В воздухе висела водяная пыль.

Алеуты и кадьяки высадились первыми и стояли на суше возле лодок, ожидая передовщика. Оставив возле байдар охрану из чугачей, исконных врагов материковых индейцев, отряд двинулся к селению. На полвыстрела не доходя до кажима, все остановились, промышленные сложили ружья, алеуты и кадьяки присели на корточки. Посольство из пятерых русичей и толмача, с пистолетами и ножами под парками, направилось к жилью и вошло в кажим.

Посередине бревенчатой хибары горел большой костер, вокруг него сидело до полусотни лучших воинов из разных селений Якутатского побережья. Волосы воинов были украшены пухом, лица размалеваны сажей и красками. Возле стен стояли мушкеты, пехотные, крепостные ружья и даже дальнобойные штуцера. Акойский тойон Павел Родионов, крестник отставного прапорщика, важно восседал на почетном месте с перьями и горностаевыми шкурками в длинных волосах. Он хмуро взглянул на вошедших, не поднялся с места и не ответил на приветствие Кускова:

— Собралось так много родственников, что бродягам места нет! — пробормотал скороговоркой, щуря глаз.

У костра приглушенно захохотали.

— Влезли на наши земли, всех зверей перебили, теперь лезут в наши дома! — пробурчал индеец, сидевший рядом с ним. Кусков по голосу узнал одного из самых верных якутатских тойонов — Николая.

Сысой почувствовал подступающее к горлу волнение, обычное перед боем, покосился на ружья, прислоненные к стене, подумал — если бросить в огонь пороховницу, после взрыва, в несколько мгновений замешательства, можно перебить до четверти собравшихся. А там, как Бог даст!

— И ты здесь, Николай? — все еще стоя у входа, с упреком спросил Кусков.

— Вижу, в Акое собрались самые верноподданные колоши, присягавшие Русскому царю.

Тойон Павел, опять искоса взглянув на гостей, сказал громче:

— Бырыма и Компания обещали табак, чай, одежду… А сами так обеднели, что раздевают наших мертвецов…

Кусков, уже не дожидаясь приглашения, подошел к огню, раздвинул сидящих индейцев так, что те не смогли понять, попрано ли их достоинство или оказана честь.

— Русский человек уважает мертвых и чтит законы гостеприимства! — передовщик сел, не спеша стал доставать из торбы подарки: табак, чай, бисер.

Горбоносый Павел хотел сделать вид, что не интересуется содержимым мешка, но, то и дело зыркал — что там еще.

— Мы входим в чужой дом с подарками и одариваем пришедших к нам, — говорил Кусков, — таков наш обычай. Я всегда думал, у акойцев все так же, потому и пришел к тойону Павлу. Когда-то он встречал меня лучше всех других тойонов. Пусть эти подарки останутся в память о нашей прежней дружбе, а сейчас на всем побережье нет тойона гостеприимней Федьки.

Кусков знал, как поддеть тщеславных индейцев. Селение тойона Федьки, между якутатами и медновцами, было самым малочисленным и бедным. Лица Павла и Николая посмурнели и перекосились. Прежде они похвалялись тем, что считаются самыми близкими друзьями Бырымы. Теперь тойоны других селений поглядывали на них с насмешкой.

Кусков, посеяв распрю, сделал знак своим людям и они встали. У выхода из хибары индеец наставил на него ружье. Передовщик оттолкнул ствол, звезданул кулаком по размалеванному лицу. Караульный упал в лужу, сородичи у огня захохотали. Посольство прошло мимо сконфуженного воина к ждавшему отряду.

— Плохи дела, — сказал Кусков. Еще недавно надменное, его лицо сделалось беспокойным, непроницаемый взгляд переменился: глаза горели, ноздри раздувались. — В море уйти не можем, на судне все не поместимся, а просушиться надо. Придется разбить лагерь.

— Лучше там! — Труднов указал стволом на высотку вблизи берега, к которой подбегала волна прилива.

— Пресная вода далеко и дров мало! — возразил Кусков. — Поблизости переночуем, а завтра, даст Бог, уйдем… Слободчиков, бери кадьяков, иди в лес за дровами… Васильев и Труднов! С чугачами — к ручью, найдите место для лагеря, обшарьте кустарник в овраге, вдруг засада! Остальные со мной — таскать вещи.

Через час у ручья горели костры и были поставлены палатки. Лагерь обнесли городьбой из лодок, суша просматривалась со всех сторон на два выстрела. При отливе до моря было далеко, зато трудно подойти незамеченным. Не успели промышленные просушиться и напечь мяса, как из селения к ним потянулись группы по три-четыре человека. Они подходили к заплоту из байдар, глазели на стрелков, злобно ругали чугачей и кадьяков.

Мокрая и злая охрана не могла отлучиться с мест. И все же до сумерек из стана выкрали три одеяла. В темноте индейцы схватили и поволокли две байдары.

Часовой стрелял в воздух. Одну байдару удалось отбить, другую унесли и скрылись.

Около полуночи возле лагеря появился тойон Павел со свитой и потребовал встречи с Кусковым. Васильев и Труднов вышли навстречу, бесцеремонно обшарили посольство, выбрасывая в кучу пистолеты и кинжалы.

Молодой индеец больно наступил пяткой на пальцы Васьки, когда тот обшаривал обувь. Тоболяк не дрогнул, не вскрикнул, будто невзначай, ткнул посла локтем в печень. Тот выпучил глаза, но не согнулся.

Ветер с моря пронизывал до костей. Нечувствительные к холоду индейцы были почти голыми. Глядя на них, продрогшим стрелкам становилось еще муторней. Тойон вошел в палатку передовщиков и сразу стал ругать партовщиков:

— Зверя повыбили… Мы, в своих угодьях, не можем добыть шкуры, чтобы купить необходимое. Месяц назад косяки обворовали наших покойников…

Кусков насторожился: прежде не придал сказанному значения, а тут подумал — вдруг ситхинские погорельцы пробираются к Якутату.

— Где это было? — спросил. И, выслушав, сказал: — Ни в этом году, ни в прошлом там не промышляли наши люди!

— В бобровых шапках были! — напирал тойон.

— Бостонцы тоже носят бобровые шапки!

— Все белые на одно лицо: что русичи, что бостонцы!

— Бостонцы приходят и уходят, а мы всегда здесь. Когда твое селение умирало от голода, ты просил помощи у нас!

Тойон пропустил сказанное мимо ушей, повел голыми плечами, давно, мол, это было, не стоит вспоминать. Но Кусков опять задел его за живое, Павел двинулся к выходу, бросив:

— Промышлять будем без Компании! — и, высунувшись из палатки на полтела, обернулся, ухмыляясь: — Тойон Николай говорит, что только он имеет право убить тебя?!

Ни одна жилка не дрогнула на лице Кускова.

— Правильно говорит! — согласился. — Жена Баранова — его родственница, он дядя детей правителя, наместника Русского царя. Николай — первый среди колошских тойонов.

Лицо вождя акойского селения перекосилось, будто его ударили кистенем.

Он побледнел, побагровел и выскочил за пределы лагеря.

Перед рассветом хлынул ливень. О том, чтобы сняться с места не могло быть и речи. Три украденных одеяла и байдара не были большой потерей для партии, опасно было оставить кражу ненаказанной. Но Кусков склонялся к тому, чтобы достойно не заметить ее. Отряд успел запастись дровами, накрыл их от дождя байдарами. На рассвете опять явился тойон Павел Родионов.

Дождь тек по его размалеванному лицу. Волосы вперемежку с перьями и горностаями липли к темени. Важно поглядывая на караул, он заявил, что мирные отношения с партией прерваны.

Сысой слышал, как Кусков пытался вразумить тойона, обещая ему медный котел, но приближенные Павла загоготали и стали удаляться. Провожал их новокрещенный чугач и вскоре вернулся с разбитым лицом, сказал, что украли еще одну байдару. Сысой скинул промасленный чехол с фузеи, поймал на мушку голову тойона — за ствол ухватился Кусков, хрипло прошипел:

— Не стрелять без моей команды!

— Всех убить! — скрипнул зубами побитый чугач, сплевывая кровью.

Сысой выдернул из рук передовщика ствол, но курок спустил и сунул ружье в чехол.

— Захотели — давно пугнули бы! — проворчал. — А то вон как распоясались.

— Успеем! — жестко бросил передовщик. — Чем позже начнем, тем лучше…

И для нас и для пленных.

Подошел краснорожий Труднов с фузеей, завернутой в камлею, сказал, матерясь:

— Еще двух байдарок нет! Что я говорил? На кекуре лагерь ставить надо!

— Кто ж мог знать, что задержимся, — проворчал Кусков. Ткнул пальцем в прорвавшееся небо: — Теперь пресной воды хватает! — и обернулся к Сысою. — Драться хотел? Подбери стрелков и закрепись на холме.

Во время отлива к высотке можно было подойти окружным путем по берегу или напрямик из лагеря, через падь, поросшую кустарником. Один рывок — и там! — решил Сысой, думал, что акойцы не успеют понять маневр. Но из зарослей выскочило полсотни воинов вооруженных ружьями и копьями.

Голый индеец спустил курок колесцовой пищали, брызнули искры, но выстрела не последовало. Небрежность к оружию дорого обошлась и другим, скрывавшимся в засаде: ухнула охотская самоковка, громыхнул мушкет, неуверенно были брошены копья. От них партовщики увернулись, стрела с костяным наконечником чиркнула по щеке неповоротливого алеута.

«Не поленились же с ночи сидеть под дождем, выжидая удобного для нападения случая?!» — удивился Сысой. С его стороны безотказно прогрохотали полтора десятка ружей. Засада бросилась врассыпную, оставив убитых и раненых. Тойон с Ледового пролива споткнулся о скользкий камень и ударился затылком.

Отряд перезарядил ружья, стал выбираться из оврага, по порядку стреляя с колен и выбираясь к высотке. Пороховой дым завис над кустарником.

Нападавшие не могли поднять голов. Сысой схватил вращавшего дурными глазами тойона за волосы. Тот пришел в себя, рванулся, но был сбит с ног и связан. Индеец завыл, подгоняемый пинками, полез на холм, но улучив момент, бросился со скалы вниз головой и разбился о камни.

Не успев отдышаться на высотке, стрелки отряда топорами и прикладами стал зарываться в камни, устраивая окоп. В это время лагерь Кускова сложил вещи в байдары и двинулся к черте прибоя. На него, как воронье на поживу, бросились индейцы из селения и из пади. Две большие акойские лодки гребли к «Ростиславу». Один только якутатский тойон Николай со своими воинами бездействовал в стороне.

Сверху партия видна была как на ладони. Кусков успел выстроить промышленных. Те, прикрывшись байдарами, ощетинились штыками.

Нестройные выстрелы нападавших не нанесли им урона. Но дружный залп партии повалил десятка полтора воинов. Второй и третий залпы обратили в бегство толпу. Ухнули фальконеты «Ростислава», защелками выстрелы ружей.

Коновалов, Антипин и Лукин с алеутами отбивались от акойцев на воде. Вдруг прямо в их лодке разорвалась граната, пущенная чьей-то верной рукой из пушки. Она была единственной, хранившейся на крайний случай. Через мгновение индейцы барахтались в воде. Вторая лодка, подобрав тонущих, стала отходить к селению.

Партия Кускова, не растягиваясь на большое расстояние, торопливо челночила груз. Индейцы еще раз неуверенно атаковали с берега, но были отбиты. Тогда они бросились к лодкам, решив напасть с воды. Но тут отряд тойона Николая стал палить по сородичам из ружей, его люди пригнали свои байдары к высотке, размахивая ружьями, чтобы по ним не стреляли, отправили безоружного тойона к Сысою. Вскоре якутаты наравне со всеми стали рыть окопы, таскать дрова. Переметнувшиеся индейцы привели с собой двух плененных тойонов, из селений, злостно оскорбивших их.

У Кускова кончался порох, он медлил спускать отряд на воду и отправил к «Ростиславу» быстроходную двулючку. Волна в устье реки поднималась все круче. Но юркая байдарка легко скользила по гребням. Акойцы кинулись ей наперерез, но догнать на воде алеутов могла только акула. Байдарка пристала к борту судна. Лодки нападавших болтались на волнах, недосягаемые для пуль ни с высотки, ни с «Ростислава».

Куттер, постреливая из фальконетов, насколько мог приблизился к берегу.

Двулючка с флягой пороха оттолкнулась от борта. Коновалов, опасаясь посадить судно на мель, стал менять галс. Алеуты увидели, что наперерез им несутся две большие лодки, но пренебрегли опасностью. Григорий спохватился поздно. Сысой заскрипел зубами и стал забивать в винтовку лучшую пулю.

Целился он долго, тойон Николай бормотал на ухо:

— Шаман, стреляй… Шаман!

Если и стрелял когда-нибудь Сысой на такое расстояние, то неудачно.

— Шаман, стреляй, — бормотал тойон.

Индейцы перехватили двулючку, вынужденную грести против волны.

Алеуты пытались отбиться, размахивая веслами. Одного схватили за камлею, он вырвался, прыгнул за борт и пошел ко дну. Сысой увидел порох в руках акойцев и спустил курок. Державший флягу согнулся вдвое. Тойон Николай завыл и стал плясать. Индеец, державший двулючку за борт, выпустил ее, подхватив раненого. Алеут изо всех сил налег на весло и через мгновение оторвался на несколько саженей. Вторая лодка с «лысым» акойским шаманом кинулась следом. Но теперь силы были равны: все гребли против волны. Сысой торопливо перезаряжал винтовку.

— Шаман, стреляй! — кричал тойон Николай.

Коновалов наконец справился с маневром. Кренясь на борт, пошел прямо на индейские лодки. С полубака прогрохотала пушка, пустив по воде веретено дыма. Два ядра, скованных цепью, снесли корму лодки, в которой была фляга с порохом, с воем понеслись дальше, высоко подскакивая на гребнях. Шаман, с солидной плешью от содранного когда-то скальпа, и десяток гребцов очутились в воде. На холме плясали якутатские индейцы, переметнувшиеся к партии Кускова. На судне, как черт у котла, с фитилем в руке, прыгал Антипин.

«Ростислав» снова развернулся, едва не коснувшись мачтой гребня волны, и пошел на безопасную глубину.

Сысой спустил курок ружья и аккуратно обмотал его промасленной кожей.

Пленные тойоны со связанными руками угрюмо сидели под дождем. На холме развели костры. Партия Кускова на байдарах наконец-то подошла к ним.

— Чем тебя так обидели акойцы? — спросил Сысой ликующего тойона Николая.

— Лысый шаман сказал, что жена Бырымы — дочь калги из племени Собаки, — глаза его сверкали гневом.

— Обидно! — кивнул Сысой.

Найдя в «косяке» понимание, тойон Николай стал азартно углублять окоп.

В нем уже можно было лежа укрыться от пуль и вести стрельбу.

Дождь прекратился так же неожиданно, как хлынул. Усилился ветер, круче стали волны. «Ростислав» поплавком болтался среди них и вынужден был бросить второй якорь. Облепив разбитую лодку, индейцы кое-как добрались до берега и пустились в пляс, показывая флягу с порохом. Собрав полторы сотни воинов, они тут же двинулись на приступ с трех сторон. Черные облака ползли по небу. Отряд Кускова выбрался на холм, слегка обсушился и стал готовиться к обороне.

Кусков польстил тойону Николаю:

— В стрельбе из луков нет равных якутатским колошам!

Тот чуть не лопался от гордости, но когда узнал, что передовщик хочет забрать у него порох и пули, стал торговаться. Они все же договорились: порох и пули Кусков отдал лучшим стрелкам, остальные примкнули тесаки к стволам или ждали боя с копьями.

По убылой воде акойцы высадившись на обсыхающий берег и начали стрельбу по высотке. С других сторон тоже подступили индейские отряды и палили с четверть часа. Пули рикошетили по скалам, со шмелиным жужжанием уходили вверх, не причиняя вреда осажденным. Поскольку ответной стрельбы не было, нападавшие с победными воплями кинулись на холм. Загрохотали фузеи и мушкеты — наступление захлебнулось. Из окопов выскочили чугачи, кадьяки и алеуты, переметнувшиеся якутаты, с тесаками и копьями бросились на нападавших. Те побросали ружья и разбежались.

Кусков не дал пролить много крови, остановив свою партию и воинов тойона Николая. Они собрали ружья, пороховницы, крикнули засевшим за камнями мятежникам, чтобы те забрали убитых и раненых. Не прошло и часа, показался тойон Павел без перьев на голове, с крестом и медным Российским гербом на груди, крикнул, что хочет говорить с Кусковым. Его пропустили одного, без почетного караула. По лицу тойона видно было, что партия стычку выиграла: в лагерь пришел индеец, столь отличный от прежнего заносчивого тойона, что трудно было не ответить на его предложение снова устроить мир, вернуть пленных и разменяться заложниками.

Кусков потребовал вернуть украденные байдары, одеяла и утварь. Тойон Павел смущенно ответил, что не знает, где все это. Гости с Якобиевого острова ушли, с Ледового пролива собирались оставить акойцев. У кого что — надо разбираться. Тойон обещал все вернуть, когда партия будет возвращаться с промыслов.

Кусков, конечно, не верил ни одному слову Павла, но ему, пока, достаточно было даже обещания. Передовщик для острастки постыдил акойцев за мятеж и вернул пленных. Тойон осмелел, стал торговаться, пытаясь всучить заложницей дочь, поскольку в отместку за измену, девок русичи не убивали.

Но Кусков настоял, чтобы Павел выдал сына и племянника. Договорились, что акойцы заготовят для Кадьяка двадцать бочек сивучьего жира и лавтаки по бостонским ценам в обмен на одеяла, табак, бисер.

При последнем штурме Сысой был ранен, стрела с костяным наконечником воткнулась в плечо. Он потянул ее, в глазах потемнело. Тойон Николай, со знанием дела, разорвал парку, надрезал кожу рядом с наконечником, выдернул стрелу, выдавил черные сгустки крови. Сысой зубами надорвал патрон и присыпал рану порохом. Скинув кушак, перетянул плечо.

Погибших хоронили на высотке в самом глубоком из окопов. Тела сложили без гробов, сняв с них все пригодное для носки и обернув старыми лавтаками. Из сырой ели вытесали большой крест, по обычаю вырезав на нем надпись «Земля Российского владения».

Чуть стих шторм, партия ушла к югу, не задерживаясь возле акойского селения. «Ростислав» качало на волне, Сысой лежал в трюме, то, впадая в забытье, то просыпаясь, озноб менялся на жар, от которого выступала испарина на теле, больно стучала кровь в плече. Почудилось в бреду, что пронесся «Финикс»: как ночная птица, выскочил из тьмы, обдал запахами, звуками, пропал и, как при болезнях детства явилось видение непрожитого дня. В сырое небо Русской Америки поднималась высокая мачта флагштока. К ней прилип мокрый Компанейский флаг. Сысой раздраженно дергал за скользкий фал, желая спустить его, от того было тошно и муторно, все начинало кружить водоворотом… Он проснулся или пришел в себя, сел, открещиваясь от кошмара. В полусне-полубреду голова его моталась вместе с судном, кренившимся то в одну, то в другую сторону.

Партия подходила к Какнауцкому жилу. Увидев байдары и куттер, все население бросилось в лес, а трое полуголых оборванцев побежали к берегу.

По походке в одном из них узнали алеута.

— Наши! — крикнул Кусков, разглядывая бегущих в подзорную трубу.

Байдарки алеутов и кадьяков, потерявших на Ситхе родственников, помчались к берегу. В честь освобождения и встречи начались пляски. Русские стрелки подходили к спасенным, радовались, что видят партовщиков живыми.

После плясок и угощения Кусков с Лукиным долго расспрашивали их о ситхинской расправе. Они бесстрастно рассказывали как после пленения ситхинские старики и дети мучили пленных: привязав к дереву, стреляли в них из луков, отрубали конечности, живым вспарывали животы и вытаскивали внутренности, как учились снимать скальпы. Пока пленных было много, их не жалели. Спаслись проданные в рабство, рабов индейцы берегли по хозяйскому расчету.

Выслушав рассказы, Лукин перекрестился:

— Как дети, не ведают, что творят!

Спасенные требовали сжечь какнауцкое селение, а тойона с шаманом повесить. Кусков с Коноваловым не решились на такую расправу и обидели своих людей, бывших в плену, одарив стариков селения табаком, просили их передать бежавшим, что прибыли сюда как гости и не собираются мстить за содеянное.

Ночью исчез чугач с байдаркой. Очевидно, был взят в плен. Кусков с Коноваловым сделали вид, будто не догадываются об этом. На другой день в селение вернулись женщины и дети. Передовщики принимали их ласково, убеждали, что хотят жить мирно: переждут плохую погоду и уйдут.

Скоро на небе показалось солнце, улеглась волна. Партовщики ловили рыбу, стрелки охотились на нерп и птиц. Запас пищи был пополнен, партия собралась в путь. Один из какнауцких стариков, седой и беззубый, подошел к Кускову и заговорил про то, где и какой зверь водился в прежние времена.

Кускову некогда было беседовать о пустяках, но в настойчивости старика он чувствовал особое значение.

— Там, где Ситха, — кашляя, продолжал говорить старец, — когда-то было много котов, больше, чем сейчас. На берегу огромными сборищами в несколько стай собирались волки, чтобы поживиться свежим мясом, — старик посмотрел на небо, ткнул в сторону солнца трубкой. — Точно в такую погоду и собирались… Думаю, они и сейчас там. Котов уж нет, а волки все ждут, надеются, что вернутся…

— Не те ли волки крепость сожгли? — спросил Кусков.

Старик замялся, испуганно озираясь:

— Откуда мне знать? Стар стал, далеко от стана не хожу!

— И на том спасибо! — Кусков насыпал ему горсть табака.

На другой день бесследно пропала еще одна байдарка. Кусков, как бы случайно, обронил при какнауцких женщинах:

— Мало стало зверя, бегут партовщики!

Сысой возмутился было сказанному, но передовщик взял его под руку и отвел в сторону:

— Знаю, что никто отсюда доброй волей не побежит. Но мы и к весне не доберемся до Ситхи, если будем воевать в каждом селении. Пусть лучше они думают, что мы глупы, но не догадываются, насколько слабы!

От острова к острову, с опаской и оглядкой, с долгими стоянками, партия продвигалась к Ситхе. Однажды вечером, уже присмотрев остров для ночлега, партовщики услышали с берега крик. Сидевшие в байдарах, похватали ружья, на судне запалили фитили. Все настороженно поглядывали вокруг и прислушивались. Крик повторился. На береговую скалу вылез полузверь, обернутый сырыми шкурами, замахал руками и бросился вниз головой в воду.

— Наш! Ишь как плывет! — улыбаясь, пробормотал Григорий Коновалов и повел «Ростислав» ближе к берегу. Плывущего втащили на байдару. Из мокрых волос, спутанных с бородой, на партовщиков смотрели дикие глаза. Спасенный тяжело дышал, пытаясь, что-то сказать.

— Урбанов? — вскрикнул Василий Труднов, узнав передовщика. Тот кивнул и уронил голову на руки.

Приняв спасенного на борт, перекрестился Кусков:

— Не зря шли, вдруг еще кого найдем.

К ночи стрелки и партовщики разбили табор на острове, заняли оборону и выставили секреты. Урбанов пришел в себя, переоделся и даже остриг волосы в кружок. Он был до неузнаваемости худ, рассказывал о мытарствах и скитаниях по лесам, а в глазах попыхивали бешеные огоньки.

Другой ночью Кусков с алеутами тайно подплыл к Ситхе и высадился возле кекура, где стояла палатка Баранова. При свете луны он обошел пепелище бывшего Михайловского форта. Одно задание было выполнено — передовщик убедился, что укрепление сожжено. Вернувшись в лагерь, он собрал всех природных русских людей и креолов, обсудил общие дела. Сход решил, что продолжать поиски пленных равносильно самоубийству и утром «Ростислав» со сводной партией повернул на север к Якутату.

При хорошей погоде и попутном ветре обратный путь был скор и легок.

Судно без опаски вошло в Якутатский залив и направилось к берегу.

Коновалов крикнул на бак, чтобы промышленные готовили якорь. Кусков, оторвавшись от подзорной трубы, указал ей на стены крепости и обеспокоенно спросил Лукина:

— Терентий Степанович! Какой сегодня праздник?

Тот почесал бороду и пожал плечами:

— День работный и постный!

— Разве раку гонят из ягод!? — проворчал Кусков и протянул подзорную трубу Коновалову. — Неужели пьянствуют?

Мореход долго всматривался в обезлюдевшее селение, озадаченно поскоблил бороду, приказал спустить парус и передал трубу Лукину.

— Даже флаг не поднят… Если бы напали на крепостицу, хоть что-нибудь да сожгли! Все цело?!

Громыхнула пушка холостым зарядом. Ответа из крепости не последовало.

С судна подали еще один сигнал. Через четверть часа на краю леса показались две женщины с детьми и снова скрылись среди деревьев. Байдары с вооруженными стрелками пошли к селению. На корме одной из них сидел Васильев с ружьем поперек колен, раскуривал трубку, пальцы его дрожали.

Тойон Николай и его воины торопливо надевали деревянные доспехи.

На берег высадились тремя отрядами. Якутаты двинулись к лесу. Оставив судно на Лукина и едва оправившегося от раны Сысоя, Коновалов с отрядом чугачей и кадьяков занял побережье. Кусков, выстроив русичей и алеутов, при двух фальконетах двинулся к крепостным воротам. Они были распахнуты.

Ветер шевелил разлетевшиеся по крепости листы бумаг. Двери в казенник и казарму были выломаны. Возле сторожевой башни вниз лицом с ошкуренной головой лежал иркутский мещанин Галактионов. Тело было черным от засохшей крови и множества ран. Вокруг него лежали шесть тел каюров и до самой казармы тянулся широкий кровавый след. Дорого отдал свою жизнь беспокойный стрелок. Заметив желтый лоскут в его сжатых пальцах, Кусков разжал топорищем мертвую ладонь и вытащил обрывок шелкового Катькиного платья. В казарме лежали раздетые тела нескольких промышленных и поселенцев.

Видя, что стрельбы нет, из лесу вышли воины тойона Николая с тремя телами, положенными на копья. В одном из них с трудом опознали управляющего Якутатской крепости Степана Федоровича Ларионова.

Васильев, с пистолетом в одной руке с топором в другой, с дурными глазами шнырял по крепости.

— Среди убитых баб нет! — крикнул Кускову. — Должно быть, укрылись?!

Передовщик взглянул на него хмуро и ничего не ответил. Когда над крепостью подняли Российский флаг, из лесу с опаской вышли женщины с детьми. Они со слезами бросились к Кускову и стали оправдываться, что испугались, увидев высадившихся на берег якутатов, думали это бунтовщики.

Женщины рассказали, что война была три дня назад. Во главе взбунтовавшихся был крестник Баранова Федька-тойон. К нему присоединился тайно прибывший чильхатский тойон Асик. В тот день в крепости и селении было всего двенадцать русских людей, остальные ушли на промысел с партией Демьяненкова и Кондакова. Управляющий Степан Федорович Ларионов с женой и детьми отправился за ягодой.

Федька-тойон с десятком приближенных стал проситься в крепость, но недоверчивый Галактионов, стоявший в карауле, что-то заподозрил. Тогда они выхватили из-под плащей пистолеты и короткие копья, начали стрельбу, другие учинили резню в селении и перебили всех бывших там медновцев с чугачами. Из лесу с ревом выскочили воины чильхатского тойона Асика, числом больше сотни, бросились на стены, начали ломать ворота. Галактионов с горсткой русичей и алеутов долго отбивался, но силы были слишком не равны. Две бабы, оставленные партией Кускова, заперлись в аманацкой избе, стреляли через дверь, пока были пули. Напавшие выломали дверь, пленили их и увезли вместе с награбленным добром. Ругались, что в казеннике оказалось мало шкур.

Ларионова поймали в лесу. Жену и детей не тронули, ему же сказали: «Ты с нами был добр, поэтому много мучить тебя не будем!» К его ногам бросили шкуры лисиц и рысей. «Ты заставлял нас добывать это, мерзнуть и мокнуть в лесах! — сказали и выкололи ему глаза. — Ты любил наших женщин!» — отрезали член и стонущему затолкали в рот. После этого сняли скальп и умертвили.

Вернувшиеся из лесу креолки и русские бабы вспоминали, что еще за неделю были признаки к мятежу, но поселенцы их не поняли: каюры собирались по трое-четверо и лопотали больше обычного. Один поселенец прикрикнул на венчанную с ним колошку, чтобы не надевала его камлею, она, смеясь, сказала: — «Скоро все будет наше!» Чье «наше», ныне покойный уточнять не стал, но разговор с женой передал соседям.

К вечеру, когда в крепости выставили посты, Сысой нашел дружка в сенях аманацкой избы, стен которой были изрешечены пулями и картечью. Васька молчал, опустив незрячие глаза, лицо его было серым. Потоптавшись возле него, не зная как утешить, Сысой прикрикнул:

— Не сожрут же они твою Ульку?! Иди! Кусков зовет!

Передовщик расхаживал взад-вперед по комнате управляющего крепостью, глаза его были сухими, лицо — бесстрастным. На лавках сидели Лукин, Коновалов, Труднов, Антипин и вернувшийся с промыслов стрелок Баженов, служивший прежде в артели Лебедева-Ласточкина. Его сожительницу — индеанку племени Волка — мятежники тоже увезли. Продать ее в рабство они не могли, так как племена Волка и Ворона единокровников не покупали, должно быть, забрали, чтобы вернуть родственникам. Обернувшись к вошедшему Васильеву, по лицу догадавшись, что у того на душе, Кусков жестко обронил:

— Война есть война. Будешь слезы лить — ни себе, ни людям не сделаешь пользы!

Васильев виновато улыбнулся, слегка подтянулся и сел рядом с Коноваловым.

— Страдать будем потом! — добавил Кусков. — А делать надо вот что: укрепить стены крепости, дать знать на Нучек и держаться здесь до известий или подмоги. Знаю, что ждать трудней всего. Но по следу беглых пошел тойон Николай. К пострадавшему медновскому тойону Михейке уже отправлено посольство с подарками.

Васильев с остервенением работал всю неделю: валил лес, крепил стены и палисад, рыл ров. В заливе показалась большая байдара с возвращавшимся посольством. Васька бросил топор, выбежал на берег. Якутаты привезли из Михейкиного жила двух беглых каюров и крещеную колошку, венчанную жену русского стрелка, бывшего в партии Кускова. Тойон передал, что еще один изменник ушел далеко на промыслы.

Индеанка держалась дерзко, плевала мужу под ноги и смеялась, когда тот спрашивал о детях. Каюров-мужчин пытали огнем. Они орали песни, подстрекали палача надрезать пупок и медленно тянуть кишки — очень больно.

Кусков макнул горящий веник в бочку с водой, велел развести пленных по разным избам и посадить на цепь. Еще через день тойон Николай прислал разбойного каюра из своих жил и сообщил, что напал на след убийц Галактионова.

В Якутат вернулся «Ростислав», ходивший под началом Григория Коновалова на Нучек. С ним прибыли освободившиеся от промыслов стрелки.

Из Новоконстантиновской крепости сообщали, что после бунта в Якутате Федька-тойон с десятком сородичей прибыл на Нучек, сказал Уварову, что хочет торговать с чугачами. Уваров разрешил им плясать, не подозревая, что Федькиного знака ждут две сотни воинов. Но с острова, где они скрывались, удалось бежать плененному в Якутате чугачу. Он и сообщил о заговоре. Его сородичи-чугачи напали на остров, где скрывались мятежники, и перебили их там до семи десятков. Федьку-тойона Уваров схватил и заковал. Но, ночью крестник Баранова зарезался.

Бежавших с острова чильхатских и якутатских индейцев в море настигла буря и выбросила на мыс Медной реки. Здесь их, почти всех, перебили враждовавшие с ними медновцы. Немногим удалось уйти с награбленным добром вверх по реке.

Григорий Коновалов собрал и привез на «Ростиславе» все пригодное для мены добро и флягу самогонной водки из ягод. Кусков налил ее по полной кружке и поставил перед пленными. Те долго смотрели на раку, не выдержав, выпили, потом выпили еще и мало-помалу рассказали, что рыжую бабу, креолку и баженовскую индеанку со всем награбленным добром доверенные люди увезли вверх по Медной реке для мены с тундровыми индейцами племен Волка.

Хуже придумать долю было трудно. Васька, скрывшись от глаз товарищей, тихо завыл. Сдал и Кусков, к полуночи напился допьяна, каким его не видели, метался по избе и кричал стонущему Ваське:

— Твоя-то рыжая на матерой Аляске в диковинку, моя-то дура черножопая кому понадобилась? Ей тридцать, по диким понятиям — старуха… За нее десять одеял никто не даст.

Стрелок Баженов тоже тосковал по сожительнице, уверяя, что лучше жены ему уже не найти.

Все природные русские, креолы и обрусевшие алеуты работали от темна и до темна. Вечером, сменив караулы, собирались в конторе, ложились с оружием под рукой, недолго разговаривали при свете жировика. Васильев поторапливал: идти надо, жен выручать! На Кадьяк с Нучека были посланы байдары и Кусков тянул время, ожидая наказов главного правителя.

— Что скажет твой Баранов? — ворчал Лукин. — Мало мы с ним спорили?

Все по-моему вышло… Сперва говорил, какая разница во сколько букв пишется имя Божье?! После чужие волосы с бантом надел — дескать, по чину надо блюсти достоинство перед иноземцами, теперь в дворяне записан, и опять, вроде бы, для нашей пользы, для порядка… Так-то! Отступил раз — дальше само пойдет. По себе, грешному, знаю…

И про Якутат предупреждал!.. Галактионов хоть караулы стал выставлять, прежде и этого не было. А вокруг дикие шляются, каюров подстрекают: мол, везде уже косяков перебили, только у вас они живы, придут ситхинцы — все их добро себе заберут. Вот и соблазнились… Нече доверять чужим…

— Теперь все умные! — хмуро отвечал Кусков. — Скажи лучше, что делать?

— Выкупать баб… Взять ценного товара, пороху, да, помолившись, идти к волкам полудюжиной надежных стрелков. А там как Бог даст…

— Ты-то пойдешь ли?

— Да уж не брошу, — обиженно хмыкнул Лукин.

— Гляжу на тебя, — поднял усталые глаза Кусков, — беззлобен, все с молитвой да с наговором, но от боя не отказываешься, кровью не брезгуешь, хоть сказано «не убий…»

Лукин усмехнулся, глаза его стали холодны.

— Нахватались ереси! То же про родичей сказано, не про врага. Будут на твоих глазах убивать детей, жену, а ты, на Господа уповая, только молиться станешь, на все, мол, воля Твоя? Если и была на то Его воля, тебе на судилище ангелы в глаза наплюют — почему не стоял насмерть за кровное? Почему не убивал, если перед тобой был враг?

Кусков пожал плечами:

— Наверное, твоя правда! Как думаешь, кого с собой взять?

— Я да ты, да тоболяки, да Гришка Коновалов все равно пойдет, хоть здесь нужен…

— Труднов хочет идти?!

— У Васьки рожа красная, крови много! — покосился на стрелка Лукин. — На море ничего, а на суше он не ходок.

В полдень при свежем ветре в заливе показался парус малого судна.

Побросав работу, кадьяки, алеуты и русичи выскочили на берег. Вскоре пришел и Кусков с подзорной трубой, приложился к ней, сказал хмуро:

— Правитель старую галеру прислал?! Что за нужда?

Время было штормовым, галера «Ольга» — ветхой.

Судно вошло в залив и бросило якорь. На нем было много народу. Кусков отправил из селения две большие байдары. В одну из них сошли с «Ольги» и набились два десятка пассажиров. Байдара просела по самые кромки бортов и стала возвращаться к берегу. В другую — грузили мешки, тюки и корзины.

Сысой потянул носом воздух и почувствовал в нем запах хлеба.

— Гляди-ка! — сказал передовщику. — Вон, тот, в чекмене, на Прошку Егорова похож?!

Кусков повел тубой, присмотрелся, проговорил хрипло:

— Вроде бы, постарше и ростом поменьше!

Первая байдара уже подошла к берегу. Из нее высаживались незнакомые промышленные. Среди них был чиновник с бритым лицом в сюртуке и шляпе.

Он повертел головой, спросил встречавших:

— Где управляющий?

Ему указали на Кускова в парке и шапке. Он стоял рядом с Сысоем в стороне от других. Чиновный подошел, спотыкаясь о камни,

— Николай Мухин, — представился, сняв шляпу. Сунул руку за пазуху и вытащил пакет. — Александр Андреевич велел передать в руки Ивану Кускову.

— У тебя, Мухин, нет ли родни в Тобольске? — спросил Сысой, удивленно поглядывая то на чиновного, то на галеру, где заканчивалась погрузка.

Чиновник поморщился и сдержанно ответил:

— Курский я, из мещан!

А Сысой, не дослушав, ткнул передовщика локтем в бок:

— Смотри! Тот, в чекмене, нос вытирает, ну как Прошка?!

Кусков сунул ему подзорную трубу и отошел в сторону с Мухиным, рекомендованным Барановым в старосты Якутатского селения. Сысой же начал скакать и вопить:

— Проха, друг! Эх-ма! — прошелся вприсядку, завернелся колесом. Но напомнила о себе рана: шилом заколола в плече разгоряченная кровь. Байдара уже подходила к берегу. Сысой забрел по колено, из лодки выпрыгнул Прошка Егоров — все тот же и какой-то другой. Друзья обнялись и вышли насушу.

— Эй! Соха тобольска?! — раздался насмешливый голос за спиной. Сысой обернулся, удивленно шаря глазами по незнакомым лицам. — Не узнаешь? — беззубо прошамкал чубатый мещанин со шрамленым лицом.

— Коломин? — удивился Сысой.

— Он самый! — кивнул бывший лебедевский передовщик. — Лукин жив?

— Слава Богу!

— Ну и ладно! — старовояжные отошли в сторону, оживленно заговорили. — Бырыма не взял меня управляющим, — добродушно проворчал Петр Коломин. — Совсем лыс стал, усы сбрил, оттого морда стала хитрей прежней. Говорит, вдруг опять всех перессоришь, послужи-ка начальником гарнизона. А мне что?

Хоть начальником, хоть стрелком. Лишь бы здесь! — с восторгом взглянул на ледовые вершины.

Разгрузившись, байдара снова ушла к галере. Сысой и Прохор едва присели на камни, к ним подошли Васильев с Лукиным. Увидев друга, даже Васька просветлел лицом.

— Ну, здравствуй, Прошенька! Чуял, быть встрече и не ошибся, — улыбнулся Лукин.

Прохор обнял его, потом Ваську.

— Слышал, не сберег сестричку!

Васильев побелел, опустил голову, замигал уставшими от дум глазами.

Прохор вынул из-за кушака свой, известный всем старовояжным крест, передал Лукину.

— За что мне такой дар, Прошенька? — удивился тот. — Наш крест, старинный, пожалуй, со времен Грозного царя, бившего еретиков и бояр.

— Дед, царствие небесное, велел тебе передать, коли мне самому носить не по силам… Вернулся, застал его живым, но хворым. Стал рассказывать о житье за морем, а он мне: «Какого ж хрена тебе надо было? Отчего бежал?» Я и солгал, чтобы порадовать старого: за тобой, говорю, вернулся. А он мне:

«Спасибо, внучок, что не забыл. Похоронишь и возвращайся!»

Прохор с улыбкой взглянул на Лукина:

— Про тебя много расспрашивал. Перед кончиной велел просить, чтобы помолился за него, грешного. А как старым крестом распорядишься — сам думай. Он мне все потроха отбил, иногда живот был синим.

— Расскажи, как там, за морем, живут? — спросил Сысой.

Прохор едко усмехнулся, поморщился, мелькнула в глазах затаенная злоба.

— А всяк сам по себе. Пахотные особняком, к ним не подступишься, разговаривать с чужаком не станут. Ваших, староверов-белополяков к рудникам приписали, — кивнул Лукину. — Беглых старообрядцев объявили ясачными навек, зовут кержаками. Они теперь как хотят, так молятся — никто им не указ, и русскими быть не желают. А по лесам все равно много скитов. На рудниках работные бергаеры, как раньше жили, так и живут, разве воли еще меньше, чем прежде. Субботними вечерами штейгер ходит по баракам, высматривает пьяных, наутро, кто в церковь не пошел — записывает. После штрафуют, иных порют. Казачья доля — хуже каторжной. Тоже бегут в леса.

При мне двое на Убе-реке искали беглых и сами сбежали. А дворяне с чиновными… — Прохор помолчал, вздохнул, плюнул под ноги, презрительно рассмеялся: — Были немцами, стали французами: крикливыми, спесивыми.

Сестры прежде отца с матерью обзывали фатером-мутером, теперь гнусавят — папан, маман. Старый парик в чулан бросил, на лысой башке один хохолок остался, так он его завивает. Дядья такие же. Теперь на иного обрусевшего немца глянешь — мужик и мужик, — не то, что эти…

А я приехал при деньгах, в козловых сапогах, в золоченом кафтане.

Капитал мой они зауважали, стали уговаривать вырядиться в панталоны. За сапоги я в Иркутске пять целковых отдал, вдвое чем на Кадьяке, а они носы воротят — купецкая обутка, нерпичьим жиром воняет. В церкви с одной девкой пару раз переглянулся — к вечеру наехала родня. «Не погуби, — плачут, — приставихиной крестнице, кажись, приглянулся. Рассердишь девку, нас в шахтах сгноят».

Похоронил я деда, гроб долбленый ему взял, справил, все честь по чести, сказал родне, что еду в Бийск заявить капитал, записаться в купцы. Паспорт не просрочен был. Нашел компанейского приказчика, подписал контракт и айда на восход!.. А народ по Иркутскому тракту все свой. В Охотске и вовсе как дома. Петьку Коломина встретил — он сюда собирался. От него узнал, что на пропавшем «Финиксе» возвращались полтора десятка старовояжных из лебедевской артели… А сам именитый купец Павел Сергеевич ЛебедевЛасточкин помер два года назад. Старик Бочаров тоже помер в Охотске, Измайлов с галиотом пропал в море. На Кадьяке сказали, что вы все у Кускова в партии. Я к Бырыме — посылай к ним! — Прохор посидел молча, глядя себе под ноги, тряхнул головой, вскинул непокорные глаза: — Ничего, Васька, найдем нашу рыжую и выручим. А я туда уже не вернусь! — кивнул на закат дня.

Узнав, что к материковым индейцам собирается отряд выкупать баб, в контору явился Григорий Коновалов. По его лицу Кусков понял, что отговаривать морехода бесполезно, все равно пойдет.

— Ладно! — сказал, смиряясь. — Новоконстантиновскую оставим на Уварова, а «Ростислав» на кого?

— На Петьку Коломина!.. Я один среди вас встречался с кайганскими народами, их обычаи знаю. От медновцев слышал, людоеды!

Васька заскрипел зубами.

— Да ты не бойся! — жалеючи, кивнул ему Коновалов. — Народ там бедный, белые бабы — в диковинку.

На крыльце послышалась ругань. Кусков приоткрыл дверь. Караульный выталкивал из сеней подвыпившего стрелка Баженова.

— Впусти! — разрешил передовщик.

Баженов вошел, скинул шапку, крестясь на образа, бросил взгляд на собравшихся, понял, о чем разговор — Меня с собой возьмите?! — сказал смущенно. — Вдруг свою колошку верну.

— За выкуп родня ее не даст! — попытался вразумить его Кусков. — Соседи говорят, ты ее бил пьяный…

Баженов вздохнул, глядя на образа:

— Силой увезли. Я бы ее спросил, хочет жить со мной или нет.

— Колошки мстительны, как кошки! — сказал Коновалов, насмешливо поглядывая на промышленного. — Коли девку обижал, она может нас всех погубить.

— Доведите до селения, где ее родня, дальше сам управлюсь… Не возьмете — самовольно уйду!

— Я тебе уйду! — прикрикнул на промышленного Кусков и добавил мягче: — Десяти верст не отойдешь — обдерут живьем.

— Чем она тебя присушила? — рассмеялся Григорий, разглаживая бороду по груди.

Баженов хмуро взглянул на него и не ответил.

Осенний желтый лист плыл по реке Медной. Отряд из пятнадцати человек тянул бечевой тяжелогруженую байдару и две малых, легких лодки. Уже через три дня медновцы стали насторожены и подозрительны, а вскоре, не слушая посулов, взяли обещанную плату и поплыли вниз по течению. При ватажке осталось только трое чугачей, верно служивших Коновалову еще во времена лебедевской артели. Но и они, народ дерзкий, коварный, стали требовать частых остановок, иногда подолгу разглядывали скалистые берега реки, делали недолгий переход и снова останавливались. Следов людей не замечали, но по ночам костров не жгли, днем громко не разговаривали. На седьмой день байдара и лодки прибыли к месту торга племен Волка и народов, живущих на побережье моря. За несколько верст до торжка чугачи вызвались налегке уйти вперед и осмотреться. Коновалов дал ружья двум проводникам, третьего оставил при себе.

К вечеру разведчики вернулись и сказали, что на торжке никого нет.

Объяснив, как туда добраться, они потребовали плату, побросали в лодку свое добро и уплыли. Такая поспешность насторожила русичей. Семеро потянули байдару бечевой. В темноте, переменив место, ночевали с осторожностью. С рассветом осмотрелись и, не заметив ничего подозрительного, двинулись дальше.

Торжок располагался на ровном месте в излучине реки, среди редколесья было много остывших кострищ.

— Вот тебе и ярмарка! — оглядываясь по сторонам, пробормотал Кусков.

Лицо его обросло бородой, в длинных волосах прибавилось седины.

Посоветовавшись, ватажка выбрала место с нависшими над водой ветвями деревьев вдали от излучины. Под ними спрятали байдару, разгружать ее не спешили. Сысой, Василий и Прохор занялись обустройством ночлега. Лукин, Кусков, Коновалов и Баженов, которого все-таки взяли с собой, с оружием отправились искать тропу к перевалу, присматривали, где бы спрятать привезенное добро. Этот товар не давал ватажке покоя. При небольшой охране находиться на чужой земле с таким богатством было не безопасно.

К утру в сухом месте промышленные зарыли флягу с порохом, запас пуль и картечи, двадцать одеял, топоры, бисер, флягу водки. На другой день на видном месте развели костер и устроили дневку. Лукин с Коноваловым несколько раз ходили к тайнику и при разных высотах солнца высматривали, не остались ли какие-нибудь следы. У костра пекли рыбу и мясо, поджидали местный народ, но никто не подошел к лагерю.

Лукин с Васильевым всю ночь стояли в карауле, на рассвете разбудили спавших товарищей:

— Идти надо! — сказали. — Не похоже, чтобы кто-то нас видел! Так и до весны прождать можно.

Каждый стрелок взял по ружью и пистолету, по ножу и топору, по нескольку одеял, котлу, да мелкого товара на мену и съестной припас. К полудню под перевалом все семеро поняли, что с таким грузом далеко не уйти.

— Ишь, как обленились, — тяжело дышал, Григорий. — Все на байдарах да на судах, а как пешком — так и задохлись…

После полудня отряд с трудом поднялся к седловине и все попадали на землю. Коновалов, вытирая шапкой лицо, сказал то, что думали другие:

— Разгружаться надо. Идем, ничего не видим кроме ног. Нас голыми руками возьмут!

Здесь, среди скал, решили спрятать часть одеял, топоров, котлов и другой поклажи. Вниз зашагали легко и весело, перекидывая ружья с плеча на плечо.

Ночевали без огня, настелив под себя веток и хвои. Курить Лукин не давал, чтобы не высветить место ночлега. На рассвете промышленные развели большой и дымный костер, разогрели мясо.

— Надо же было на себе тащить снедь?! — смеялся в бороду Коновалов.

Вокруг, почти не опасаясь людей, бродили дикие козы. Медведь, поглядывая сердитыми глазками, кругами ходил вдали от костра, принюхивался к запахам. Кусков то и дело прикладывался к подзорной трубе.

В полусотне шагов на суку дерева, почти сливаясь с ним, лежала рысь.

— А вот и хозяева! — пробормотал. — Двоих вижу. За деревьями прячутся…

Сысой! Осторожненько, в секрет! Чтобы не заподозрили, что замечены.

Василий! Доешь — и следом!

Уже поднялось солнце, а дикие все стояли и глазели на костер.

— Может, позвать? — Кусков обернулся к Лукину и Коновалову.

Баженов встал, помахал рукой, крикнул по-кайгански, приглашая к костру.

Двое с копьями вышли из-за деревьев, важно подошли и присели у огня на корточки. На них были только меховые накидки поверх разрисованных тел, волосы заплетены в две косы по плечам. Один скинул плащ из шкур и протянул его Баженову. На промышленном поверх рубахи была канифасная камлея. Он снял ее и протянул дикому. Второй тоже поспешил подарить свои лохмотья и нарядиться в удобную одежду. В манере держаться и говорить туземцы походили на ситхинцев.

Оказалось, что знание языка Баженовым и Коноваловым заканчивалось на приветствии и всяких пустяках. Они подолгу мычали, вспоминая слова, подсказывали друг другу. Индейцы понимали их плохо, зато Лукин, внимательно слушавший тарабарщину, вдруг быстро залопотал. По лицам гостей стало ясно, что они его понимают.

— Спроси про баб! — одними губами подсказал передовщик.

Лукин неторопливо наливал гостям чай и угощал сахаром. Те пили, пока испарина не выступила на теле и пот не потек по лицам, а он осторожно и важно выспрашивал о здешних новостях, как это в обычае у всех лесных народов.

— Слышали они про наших баб. Говорят, недавно были живы. А Баженова колошка живет в селении у дяди недалеко отсюда.

На предложение проводить в голцанское жило, купившее женщин, индейцы ответили, что у них вражда и с презрением отвергли плату — горсть бисера. Пришлось добавить по пригоршне табака. С копьями на плечах они пошли впереди, согласившись проводить в сторону тех селений на один день пути. При расставании русские добавили к награде горсть корольков и шли до темноты указанным путем. На другой день, к полудню вышли на гриву с лабиринтами скал, о которых говорили индейцы. Поблуждав там, нашли капище с черным кострищем в полторы сажени шириной.

«Быка целиком пекли?» — хотел сказать Сысой, но заметил среди углей тонкую человеческую кость, бросил растерянный взгляд на Васильева — тот был бледен.

— Небось! — подхватил его под руку Лукин и пошевелил угли носком сапога. — Мужик был и не наш!

Васька с надеждой и страхом вскинул растерянные глаза, Лукин наклонился, поднял обуглившуюся колюжку.

Оставив у жертвенника горсть бисера, путники стали спускаться в долину.

Осенний ветер нес запахи мха и сохнущих трав. Лукин поводил носом, уловил едва приметный дух человеческих нечистот, а вскоре донесся лай собак.

— Стой! — скомандовал он. — Негоже являться к ночи.

Осмотревшись, путники нашли овражек, промытый пересохшим ручьем.

Там можно было укрыться от глаз и от стрел при нападении. Пожевав юколы, двое спрятались в секретах. Пятеро прижались друг к другу, укрылись одеждой и уснули. Среди ночи караульные разбудили смену и, зевая, улеглись на их согретые места.

Мерцали звезды, с гор текла ночная стужа. Сысой лежал в окопчике, прижимая к груди фузею, дышал под парку и прислушивался к звукам. Издали опять донесся лай. «Эх, вернуться бы!» — с тоской вспомнил жену и сына.

Утром промышленные решили оставить при себе пистолеты, а ружья с припасом пороха и пуль спрятать. Помолившись на восход солнца, они замаскировали тайник, подкрепились, посидели, думая каждый о своем.

— Ну! — поднялся Лукин. — Господи, благослови!

Все встали и в полный рост зашагали к селению. Долина, окруженная горными хребтами, была рассечена неширокой и мелководной речкой. Она причудливо выгибалась в том месте, где стояли большие юрты из жердей, обложенных дерном, и палатки из шкур. К ним можно было перейти через речку, не замочив ног.

— Хорошо живут! — поглядывая по сторонам, заметил Григорий Коновалов.

— Ни караулов, ни стен.

Едва он успел сказать так, из юрт выскочили полуголые жители, с воплями подбежали к реке и стали швырять камни в пришельцев. Промышленные остановились, удивленные видом туземцев. Некоторые были в накидках, надевавшихся через голову, мужчины — стрижены в кружок, у женщин длинные волосы распущены по плечам.

— Может быть, это не колоши? — поежился Лукин, помахал рукой, крикнул, стараясь выговаривать, как недавние проводники: — Мы пришли выкупить белых женщин, украденных у нас. Мы хорошо заплатим.

Ответа не последовало, но вопли стихли, перестали лететь камни с другого берега. Знаками туземцы показали, чтобы промышленные не переходили ее.

Путники бросили к ногам заплечные мешки и сели, терпеливо ожидая, что будет. В селении к чему-то готовились. Женщины и дети таскали хворост в одно место на излучине реки. На военные приготовления это не походило.

Из юрты вынесли сухой пень наподобие кресла. Вскоре оттуда же с важным видом вышел туземец средних лет с костяной спицей в носу и длинной тощей бородой. Длинноволосый шаман, обвешанный костями, скальпами и пучками трав, с дымящей головешкой в руке побегал-попрыгал вокруг хвороста, разжег костры и стал знаками зазывать гостей.

— Скверны боятся! — сказал Лукин. — Зовут пройти через воду и огонь.

Кусков рассмотрев, что на тойоне надета ветхая накидка, натянул поверх чекменя голландскую кружевную рубаху. По знаку подняв свои мешки, промышленные перешли реку в указанном месте, где вода была выше колен.

Затем прошли между пылавших костров. Соблюдя туземное приличие и одарив стоявших рядом с тойоном людей, Лукин повторил:

— У нашего вождя украли жен и продали вашим людям. Мы пришли выкупить их за хорошую цену.

Тойон пошевелил костяной спицей в носу, взглянул на Кускова в белой кружевной рубахе и стал стаскивать с себя накидку. Оставшись в одном наборном поясе со старинным русским кортиком, протянул одежку передовщику. Тот принял ее и с готовностью стянул с себя рубаху. Тойон долго путался в рукавах и кружевах, прежде чем надел ее. По толпе прокатился восхищенный ропот. Лукин, глядя на тойона, тайком перекрестился: в белой рубахе тот походил на истлевшего мертвеца, вставшего из могилы. Кусков накинул дареную накидку поверх чекменя.

Подобревший тойон стал говорить, важно и медленно произнося незнакомые слова. Лукин, не оборачиваясь к Кускову, переводил короткими фразами:

— По описанию — наши бабы! Говорит, куплены дорого, в жертву прежнему умершему тойону, но сородич прельстился на них и выкупил в женки. Он промышляет в полудне пути отсюда. С ним надо говорить… А толпа, как понимаю, требует с нас табак…

Кусков полез в мешок, раздал стоявшим возле тойона и шамана по листочку табака.

— Спросил, откуда у тойона кортик?

Лукин с пониманием кивнул, полопотал еще и процедил сквозь зубы:

— Потом скажу!.. Нам дают кров и пищу, мы — гости селения.

В низкой палатке из шкур можно было положить на ночлег человек десять.

В ней на четвереньках ползала голая грудастая девка и раздувала огонь. Под пологом было жарко. Пришельцы скинули верхнюю одежду, разлеглись вокруг огонька в рубахах и сапогах. Дым плохо вытягивался через отдушину. Глаза гостей слезились, в горле першило. Туземная девка, игриво поглядывая на Сысоя, совала ему под нос то разрисованную до самого сосца грудь, то синее от флема плечо, то ягодицу. Он терпеливо отодвигал от лица женские прелести: был важный разговор.

— Шаман говорит, что кортик достался ему от великого предка, приплывшего из-за моря, говорит, что у прежнего тойона борода была чуть меньше, чем у меня. Узнав, что мы тоже из-за моря, он принял нас как своих родственников. Уж не чириковские ли пропавшие люди правят нам с того света? — Лукин помолчал, удивленно качая головой. — Некоторые слова у них схожи с нашими.

— Хочешь сказать, что это и есть Ирия? — криво улыбаясь, спросил Сысой и снова, как ветку от лица, отодвинул тугую грудь индейской девки.

Лукин ничего не ответил, даже не взглянул на него.

— Троим надо остаться, все равно тойон потребует аманат. Ты, — кивнул Кускову, — и Васька идите дальше и мне надо быть с вами.

— Я тоже! — сказал Сысой. — Как дружка брошу?

— Один Бог знает, кому будет хуже! — пробормотал Лукин, глядя в сторону.

Григорий Коновалов, сдвинув шапку на затылок, похлопал дикарку по ягодице, делая вид, что восхищен зигзагами, черточками и линиями татуировки на ее теле. Девка тут же забыла про Сысоя и стала вертеться перед ним.

— Что-то ты не договариваешь, Терентий Степанович? — пристально глядя на Лукина, сказал Кусков.

— Нечего говорить, — проворчал тот, — Но чую, уйти отсюда будет трудно.

Подкрепившись мясом, четверо собрались в путь при малых подарках.

Егоров, Коновалов и Баженов оставались в селении. Все присели у очага перед дорогой. В палатку просунулось косматое чудище. По туземному обычаю скинуло одежду у входа и оказалось широкой в плечах девкой с уродливо короткими ногами.

— Ну, вот, — вздохнул Лукин. — Похоже, тойон решил улучшить кровь сородичей, придется вам послужить вместо бугаев… Что-то еще будет?!

— Послужим! — беззаботно рассмеялся Прохор. — Мы с Гришкой всех перекроем!

Лукин пробормотал молитву, четверо поднялись, взяли мешки и одежду.

Кусков, Васильев и Сысой уже вышли из палатки, Терентий обернулся к Прохору, хотел что-то сказать, но только махнул рукой и вышел. Их уже ждали проводники. Промышленные пошли за ними на север.

— Уродка, похоже, дочь тойона! — рассмеялся Сысой. — Прошке от нее и бежать некуда!

— Это не Сибирь, где бабы нарасхват! — усмехнулся Кусков. — У диких, чтобы не рассердить духов, каждая созревшая девка должна рожать и чем чаще — тем лучше. А если какая не может найти жениха, отец обязан найти хотя бы временного муженька. У нас, за Уралом, где девок много, если у крестьян или мещан дочь остается незамужней, родня тоже обеспокоится, — передовщик помолчал, шагая следом за проводниками, и добавил: — Поживешь среди колошей, приглядишься: много похожего с нами. Так ведь, Терентий Степанович?

Лукин обернулся и упрямо тряхнул бородой:

— Так, да не так! У них — своя правда, у нас — своя! Смешай их, та и другая кривдой станут. Един Бог — истина!

— Нашли время спорить!? — нахмурился Васька. — Неизвестно, доживем ли до вечера… И все по моей вине!

К вечеру путники вышли на равнину, покрытую мхом и чахлой невысокой березой. У озера стояли две юрты и палатки. Проводники знаками приказали чужакам ждать и вскоре вернулись, пригласив в особый балаган, покрытый кожами. Промышленные скинули парки. За колышущимися стенами усиливался ветер, темнело. Вскоре полог откинулся, пригнувшись, в балаган вошла полуголая женщина с котлом вареного мяса. С непокрытой головой и распущенными по плечам волосами она прищурилась, разглядывая гостей в полутьме. Кусков перехватил из ее рук котел с мясом и стукнул под глаз. Она плюхнулась на кучу одежды.

— Ванечка?! — бросилась на шею передовщику. Тот передал котел Лукину и, отстранившись, спросил:

— Ульяна где?

— Здесь! Живая, все плачет по Ваське, аж почернела!

— Зато ты весела и румяна! — проворчал Кусков и ткнул ей под другой глаз.

Катька ойкнула, замотала головой и снова повисла на шее мужа:

— Я ей говорю — все равно нас найдут, а она чуть не запостилась до смерти… Сегодня еле уговорила выпить мясного отвара.

— Где она? — простонал Васильев. На лбу его выступил пот.

Катерина накинула на плечи старенькую шкуру и повела Ваську в юрту, где возле очага хлопотали женщины.

— Отчего мужиков нет? — спросил Кусков, пошедший следом за ними.

— На промысле, оленей бьют! — под глазами Катерины набухали синяки.

Она откинула полог — на груде полувыделанных шкур лежало подобие изможденной старухи, в которой только по растрепанным волосам можно было узнать Ульяну.

Васька застонал, опускаясь на колени. Вмиг вспомнилось, что видел под Рождество в бане. По одному только запаху почуяв мужа, Ульяна завыла и с нечеловеческой силой вцепилась в подол его рубахи. Васька поднял жену на руки: в ней не было и трех пудов.

На другой день на стан вернулись мужчины. Собаки тянули волокуши с мясом. Позади всех, переваливаясь с боку на бок, шагал индеец странного вида.

В отличие от стройных и сухощавых сородичей он был широк в плечах, с огромной головой, растущей прямо из туловища, руки и ноги были коротки, как обрубки сучьев.

Толстяк, кряхтя, вполз в юрту и упал на шкуры. Живот его опускался и поднимался. Женщины хлопотали и раздевали его, промышленные и проводники молча сидели в стороне, ждали, когда дикарь придет в себя. А он с важностью и достоинством то и дело бросал в их сторону презрительные взгляды. Толстяка раздели, почесали ему спину и плечи, придвинули к огню.

Он сунул руку с короткими пальцами под живот, почесал в паху, затем навел пристальный взгляд на гостей.

Лукин произнес приветствие на якутатский манер и сказал, что пришли издалека по важному делу. Затем кивнул Кускову, чтобы тот раздавал подарки.

Передовщик развязал мешок, придвинул к толстяку. Женщины, щебеча, обступили его. Хозяин запустил в него руку, вытащил пачку черкасского табака, крякнул, почмокал толстыми губами, что-то пробурчал. Женщины налетели на мешок, вытряхнули из него пару одеял, медный котел, фунт бисера и корольков, табак, чай, сахар.

Глаза проводников от увиденного богатства сделались печальны.

Толстяк, подобрев, спросил:

— Что надо?

Лукин многословно как индеец стал говорить, что подлые рабы, воспользовавшись доверием русских людей, украли их жен и продали. Он намекнул, что его тойон отнесся благосклонно к купившим жен. Видимо Терентию не хватило знания языка племени. Одна бровь Толстяка опустилась на щеку, другая изогнулась коромыслом. Лукин понял, что сказал это зря.

Толстяк выпятил губы и с важностью гыркнул:

— Я сам — вождь! — Лукин добавил к подаркам пачку табака, сказанная неловкость была забыта и начался торг. Сипя и чмокая, Толстяк миролюбиво пожаловался: — Обещали привезти черную бабу, а привезли рыжую, другая только наполовину белая.

Лукин перевел сказанное Кускову, тот пробормотал, сидя с каменным лицом:

— Пусть назовет цену!

Толстяк долго сопел, соображая, насколько богаты гости, и наконец, сказал:

— Рыжая баба — больная, скоро помрет — отдам за сорок одеял. Другая, хоть и старая, вкусно варит мясо, спать с ней сладко.

Непроницаемое лицо Кускова побагровело, зубы скрипнули. Как бегущие навстречу друг другу волны в его душе яростно схлестнулись противоречивые чувства, готовые выплеснуться кровью и стрельбой, но он взял себя в руки и, почувствовав торговый зуд, кивнул Лукину:

— Скажи, за такую морду, как у Катьки, одного драного одеяла много!

Лукин перевел сказанное, чем озадачил толстяка. Тот велел позвать калгуКатьку. Она скромно вошла, пряча лицо. Толстяк хотел спросить, чем плоха бабенка, но та подняла голову с припухшими синяками. Тойон покряхтел, посопел и заявил, что дешевле, чем за шестьдесят одеял ее не отдаст.

«Сто одеял сразу можно собрать только на Кадьяке», — подумал Сысой. Он не вмешивался в разговор, молча следил за родичами тойона, так же наблюдавшими пришельцев, водил глазами, прикидывал, кто чем вооружен. От Васьки толку не было. Опустив глаза, он сидел с отрешенным лицом. Лукин с Кусковым азартно торговались. Когда стали договариваться о том, как промышленные передадут требуемый товар, Сысой достал трубку. Индеецпроводник запустил руку в его кисет и наполовину опустошил его.

Женщины вывалили из котла мясо на большое деревянное блюдо. Тойон первым выхватил жирный кусок и начал есть, охая и закатывая глаза, что не было в обычае у береговых индейцев. Его родичи ели без жадности с непроницаемыми лицами. После ужина гости ушли в отдельную палатку. К лютой зависти проводников, хозяин получил в задаток содержимое трех оставшихся мешков и милостиво разрешил взять своих жен, его рабов.

Без слез и радости Ульяна лежала, приткнувшись к мужу, тупо смотрела на огонь. Кусков переводил одеяла в топоры, табак и бисер, бормотал что-то под нос и чертил сучком на земле.

— Где ж мы столько добра наберем? — настороженно спросил Сысой.

— С тем, что спрятано у реки, набирается почти половина, — пробормотал Кусков, не поднимая глаз. Обернулся к Лукину: — Как думаешь, на каких условиях они нам в долг дадут?

— Аманат потребуют! — зевнул Лукин и тихо выругался: — Пропавшие чириковские матросы, по слухам были природными русскими, а в этом, явно, сибирская кровь.

— Какие ни есть — родственники, — мотнул головой Кусков и опять спросил:

— Нельзя ли договориться, под какую-нибудь клятву?

— Волки с псами не договариваются, — Лукин бросил на передовщика насмешливый взгляд. — Кабы наши проводники не вернулись без нас да не обобрали Гришку с Прошкой: сильно опечалились, когда увидели, с каким богатством привели нас?

— Ладно! — Кусков поскоблил заросшие бородой щеки. — Давайте думать, как уйти. И ты думай! — обернулся к Катерине. — Сдружилась уже, обычай их поняла… — Опять резко озлившись, блеснул глазами: — Волки с псами не договариваются, но при случае их сучек кроют и отпускают живыми.

— Толстого ни оружием, ни единоборством не раззадоришь, а на удовольствия он падок, — за всех сказал Лукин. — Устрою ему праздник!

Полгода шлялся с китайцем-поваром, кое-чему выучился.

Лукин провел у котла всю ночь. Перед рассветом из балагана потекли такие запахи, что и неприхотливые к еде стали истекать слюной. Толстяк проснулся, поводил ноздрями и двинулся к их сладостным истокам. Шевеля приплюснутым носом, он влез в гостевой балаган, подполз к котлу, сунул в него голову и стал чавкать, кряхтя и хрюкая, при полном молчании пришлых людей. Опорожнив котел, рыгнул, отвалился на бок и захрапел.

Той же ночью старик-индеец, из сопровождавших его добытчиков, устал жить. Это было обычным явлением среди материковых и островных народов.

Он объявил об этом и на стане засуетились, как перед праздником. Катерина ушла узнать, в чем дело. Решив умереть, и уже обсыпанный пухом старик с важным видом сидел на земле, вокруг него плясали. Затем он влез в палатку из кож, поставленную в стороне от стана. Родственники закричали, спрашивая, готов ли он. Из-за полога раздался чуть слышный голос. Сын старика вошел в палатку и вскоре вышел с окровавленным костяным ножом. Толпа завыла, снова начались пляски. Тело выволокли из палатки, положили на носилки и понесли на гору.

Толстяк в этом не участвовал. Он сидел рядом с очагом в гостевой юрте и с вожделением наблюдал, как Лукин колдует над котлом. После полудня, опять обожравшись, стонал и чесал брюхо. К вечеру Кусков стал договариваться об условиях возврата недостающей части выкупа. Тойон согласился подождать возвращения долгов, но потребовал в заложники Лукина.

Недостающие одеяла можно было собрать на Нучеке и Кадьяке, но чтобы доставить их сюда в целости, требовалось целое войско. Уединившись, промышленные стали обсуждать, как уйти и вернуться без потерь. Лукин уже все продумал.

— Один я сбегу, даст Бог! Надо баб к реке доставить. А как они будут в безопасности — дайте мне знак. Сами придумаете, какой.

— Выходит, мы за своих жен тебя, друга, предаем?! — смущенно замялся Кусков.

— Ничего! — улыбнулся в бороду Лукин. — Я — грешный, авось зачтется…

Всем сразу не уйти. Думаешь, отчего они нас не сторожат?

Кусков пожал плечами. Сысой тоже удивлялся почему им дают жить в чужом селении свободно и не караулят.

— Это не приморские народы. Тем лучше лишний час плыть, чем версту пройти. Эти и мышь по следу отыщут. Будете уходить, знайте, что от них скрыться трудно: ходят, опустив голову, высматривая на земле следы.

С тойоном удалось договориться, что все одеяла находятся у отряда, ждущего в нескольких днях пути. Пришельцы возьмут проводников, передадут им оговоренный выкуп. Когда они доставят все в селение — тойон отпустит Лукина.

Утром Васильев, Кусков и Сысой с женщинами ушли на Кривую речку.

Ульяна немного окрепла, но все равно из-за нее приходилось часто останавливаться для отдыха.

— Ну, здравствуй, сестричка! Вот и свиделись, слава Богу! — Прохор расцеловал Ульяну, шутливо укорил Васильева: — Я тебе какую девку отдавал — зверю глаза бы выцарапала. Что же ты с ней сделал?

Григорий Коновалов, смущенно улыбаясь в мужицкую бороду, сбил шапку на ухо:

— Может, теперь поцелуешь, злата царевна Васильева? — и развел руки, опуская глаза: — А мы тут жируем, что жеребцы… Убогих тойонских дочек никто из колошей крыть не хочет, так мы с Прохой стараемся…

Ульяна тихая, испуганная, будто дурными травами опоенная, вдруг всхлипнула, повисла у Григория на шее, зарыдала. А он, не зная, что делать, смущенно озирался, тяжелой ладонью оглаживал ее исхудавшие плечики.

— Опять что-то не так сказал? — спросил растерянно.

Васька подхватил жену на руки и унес за полог.

Катерина, весело постреливая глазами, успокоила Григория:

— Отходит баба! — накинула парку, схватила котел, выскочила из палатки, залопотала там с кем-то, рассмеялась.

— Метла! — болезненно щуря глаза, мотнул головой Кусков. — Эта нигде не пропадет.

Вскоре Катерина вернулась с водой в котле и с олениной. За ней приковыляла коротконогая Прошкина полюбовница с дровами. Катерина скинула парку, оставшись в белой мужской рубахе, едва прикрывавшей колени, на четвереньках стала раздувать огонь. Кусков слегка шлепнул ее по круглому заду.

— Чего выставилась всем напоказ, бесстыжая?! — в его голосе было смирение.

Катерина, уловив перемену в настроении мужа, улыбнулась:

— Тринадцатый год живу с тотемским мещанином, так и не пойму, что за бабы там у них в России? Чего тамошним мужикам, от них надо? У колошек, — кивнула на помогавшую ей дочь тойона, — все понятно: чем чаще мужчин любит — тем богам угодней… У вас и то — грех, и это — грех, не пост так еще что-нибудь, только работать да лбом по полу стучать…

— Катька, в глаз дам! — смиряясь, пригрозил Кусков.

Она хмыкнула, чихнула и снова стала раздувать очаг, пуще прежнего выпячивая зад. Передовщик морщился, глядя на нее усталыми глазами, молчал.

После ужина она пропала, а когда вернулась — сообщила, что тойон Прошку не отпустит, пока тот не забрюхатит дочь до явных признаков.

— Вот еще один аманат! — пробормотал Григорий.

— Оставьте меня до весны! — посмеялся Прохор. — Я им всех баб перебрюхачу…

— Экий ты смелый?! — выругался Кусков. — Лукин — старый волк, уйдет. А дикие как узнают, что мы дали только половину выкупа и Степаныч сбежал, так сделают тебя мерином: за уд на первой березе повесят.

В селении заболел отрок, шаман собирался камлать, как взойдет луна. В потемках возле большого костра начались приготовления. Прохор и Григорий, томившиеся бездельем, вышли из балагана, никто им не препятствовал присутствовать при камлании. У костра были поставлены две оленьи головы, глядящие круглыми глазами во тьму. Мужчины расселись в круг. Шаман бил костью в бубен, как все шаманы, распалял себя, кричал все громче, прыгал чаще, бегал — быстрей. Время от времени склонялся к оленьим головам и чтото шептал в мохнатые уши. Поскакав, спрашивал о чем-то сородичей. Те отвечали ему угрюмым хором. Оленьи головы с пучками травы у застывших губ равнодушно взирали на происходившее.

Шаман, как ему положено, пришел в бешенство, забегал вокруг огня на четвереньках, стал хватать рукой красные угли, совать их в рот и глотать, наконец, завопил, упал на землю, выхватил костяной нож и всадил его себе в живот по самую рукоять. Из круга наблюдавших за ним поднялся индеец, отец отрока, взял березовое полено, деловито ударил им по рукояти ножа, забивая его еще глубже. Но крови не было. Мать больного подползла к шаману с котлом. Тот дернулся и стал выплевывать в котел остывшие угли.

Утром пришла временная Прошкина женка, сказала, что отрок стал выздоравливать. Она скинула с широких плеч одеяло и осталась слегка принаряженной: голова и стыдное место были посыпаны птичьим пухом.

Скрываясь от нее, днями Прохор шлялся по селению. Увидев, как молодой лупоглазый воин неумело насаживает подаренный топор на палку, помог выстрогать топорище. На благодарность Прохор не рассчитывал, но закончив работу, подумал, что этот топор можно использовать для дела: метнул его в березу, но не лезвием, а топорищем. Достал из-за кушака свой, метнул, сухая береза загудела, лезвие топора на полвершка вонзилось в ствол. Индеец завыл и заскакал от восторга, подбежал к дереву, вырвал топор гостя.

Прохор, не протестуя, что его топор отобран, направился к своему балагану. Индеец, неумело покидав топоры, догнал его и стал просить, чтобы он покамлал. Катерина объяснила, что приручить топор к хозяину может только длиннобородый, оставшийся у Толстого тойона. Молодой индеец предложил сбегать туда. Переговорив с друзьями, Прохор нацарапал на топорище: «Через три ночи — на капище». Лупоглазый, на ночь глядя, убежал к промышлявшим оленей, вернулся под утро, бесцеремонно залез в балаган, разбудив отдыхавших. Прохор, позевывая, вылез из-под полога, раздул очаг.

При свете огня осмотрел топорище. На нем было нацарапано: «Буду» и буква «Л»

Лупоглазый индеец без тени усталости в лице что-то лопотал, указывая на топор, Катерина, откинув одеяло, сказала, зевая:

— Лукин ему сказал, что по возвращению ты еще сам должен пошаманить!

Прохор соскоблил с топорища знаки:

— Скажи, что надо дождаться дня!

Катерина полопотала и снова укрылась одеялом. Прилег к колошке и Прохор. Индеец не ушел, стал ждать рассвета возле очага. Едва погасли звезды, начал будить гостя, но наткнулся на девку. Дочь тойона подцепила его пальцами за ноздри и пару раз ударила лбом о стойку. Катерина проснулась и стала раздувать очаг.

Четверо промышленных, две выкупленные женщины и шесть проводников почетной охраны ушли с восходом солнца. Григорий отдал приглянувшейся колошке свой кисет, прощаясь, пошлепал ее по спине. Индеанка глядела не него с независимым видом, задрав нос, как это принято у ее народа, но в больших коровьих глазах тлела скрываемая печаль. Егоров и Баженов были оставлены тойоном в аманаты, отчего бывший лебедевский стрелок долго чертыхался — как ни хитри, а встреча с бывшей женкой откладывалась.

Прохор пошел следом за друзьями, Баженов остался в селении. У оврага промышленные отрыли один из тайников, забрали четыре ружья и порох, чем опечалили сопровождавших их индейцев. Другой тайник, с тремя ружьями, с припасом и флягой водки, трогать не стали. Кусков прошептал Прохору:

— Придется вам на себе тащить. Будет не по силам — бросьте.

Они расстались возле капища. Прохор пошлялся среди скал. За ним никто не следил и он вернулся в селение к закату. Дочь тойона уже наварила мяса и терпеливо ждала его.

На другой день он бездельничал, ел впрок и учил Лупоглазого метать топор. Вечером подсыпал в еду девке, данного Лукиным снадобья. Вдвоем с Баженовым они проверили оружие и стали ждать полуночи. Речку перебрели без шума и осторожно пошли выверенным путем в гору. Холодный осенний ветер продувал одежду. Прислушиваясь, нет ли звуков погони, беглецы долго кружили по склону и не могли в темноте найти овраг. На пути попадались какие-то ямы, камни. Стали меркнуть звезды. При свете луны видна была седловина перевала, не то бы заблудились. Прохор уже решил бросить тайник, но споткнулся о метку возле тропы. «Где же нас носило?» — подумал с удивлением. Промышленные быстро откопали ружья и флягу, бряцая ими, полезли в гору. К капищу выбрались на рассвете, стараясь не оставлять следов, покружили среди скал. Лукина не было. Прохор в отчаянии хотел уже свистнуть, но на его затылок бесшумно легла цепкая рука. Он скосил глаза к земле и с облегчением увидел сапоги.

— Пропадешь! — прошептал на ухо Терентий. — Нет в тебе осторожности.

— Что же не помог, коли все видел? — прошептал Прохор, скидывая оттянувшие плечи ружья. — Я ими печенку отбил.

— Нельзя было! — ответил Лукин. — Выдернул из-под ног пучок сухой травы и вытер клинок ножа, подаренного Барановым. Только тут Прохор и заметил, что руки его в крови.

— Ранен? — спросил.

Лукин повел глазами в сторону:

— Пришлось грех на душу взять! Вас едва не убили, а ты и не заметил.

За камнями, обрызганными кровью, лежал индеец лицом вниз. Прохор поднял теплую голову и узнал одного из проводников, ходивших к Толстому.

— Вот кто за нами следил?! — сказал удивленно Баженов.

— Чего же он в овраге не напал?

— Подумал еще есть тайник. Так, наверное! — пробормотал Лукин и спросил: — Водку забрал?.. Дай сюда! — положил флягу возле убитого, подхватил ружье и зашагал к югу. — Часа через два-три из селения пошлют десяток воинов, — приглушенно говорил на ходу. — Те найдут водку, напьются.

После полудня за нами пойдут все мужчины селения и завтра к утру догонят.

Трое шли на полдень. Так как Лукин не слишком понижал голос, Прохор громко спросил:

— А как твои?

— Спят. К вечеру отойдут, завтра с тяжелой головой начнут погоню. Им нас не догнать.

Прохор то и дело вырывался вперед, оглядывался, поджидая Лукина и тяжело идущего Баженова.

— Поскорей бы! — поторапливал.

— Старый я! — ворчал Лукин, все так же неспешно передвигая ноги.

К вечеру Прохор с Баженовым едва тащились от усталости, а он все так же вышагивал, не думая об отдыхе. Наконец, присели у ручья. Егоров с Баженовым стали набивать трубки. Лукин, с презрением глядя на них, лег на бок, поковырял ножом в земле, надергал съедобных корешков, ополоснул и стал жевать.

— Погоня близка! — сказал. — Придется по воде уходить.

— Птицы они, что ли? — простонал Прохор.

— Хорошие ходоки, не нам чета!

Уже ни о чем не спрашивая, Егоров и Баженов вошли за ним в холодную воду ручья. Когда Лукин вылез на берег, Прохор не чувствовал ног. Следом выполз Баженов, упал на иссохшую траву, стянул раскисшие бродни. Лукин тоже разулся, обнажив ступни со вздувшимися жилами.

— Откуда в тебе столько силы? — прохрипел Прохор.

— Если бы, как вы, все силой брал, к полудню бы издох! С молитвой надо.

Бог сил даст, если дело правое… Да вот ведь, ума выпросить забыл, — проворчал Лукин. — Залезли в плохое место. Не дай Бог, след оставили — запрут здесь. Стемнеет — через гору полезем.

Он стал резать ножом траву на постель. Трое легли рядом, укрывшись одеждой и ветками. Помолчав, Лукин пробормотал:

— Завтра без крови не обойтись. Не яритесь. Коли нельзя иначе — раньте, а убийства старайтесь не делать. Их правда, не наша!

— Какая правда — ворованное покупать? — огрызнулся Прохор.

— У них свои обычаи, не нам их менять… Обещали расплатиться, договорились, а сами уходим, как воры.

Спорить не было сил. Беглецы лежали, закрыв глаза, но так и не смогли уснуть. Тело бил озноб, ноги то и дело сводило. Взошла луна. Лукин перестал свистеть носом, взглянул на небо, зевнул, крестя рот.

— Пора!

Подъем на гору среди ночи осилили. Спускались по очереди, связав кушаки, удерживая друг друга. Вдруг Баженов вскрикнул и выругался, растирая ногу, попробовал встать, снова вскрикнул. Лукин ощупал его ступню, вправил сустав, сел:

— Вот и все! Теперь на одного Бога надежда!

— Бросьте меня! — простонал Баженов. — Не погибать же из-за одного?!

— Грех товарища бросать! — тихо, но твердо сказал Лукин.

И вспомнилось Сысою, как завидев бобриху со щенком, алеуты и кадьяки считают их добытыми. Ловят щенка, подолгу не умеющего быть под водой, заставляют его пищать, и мать плывет к добытчику. Но бывает, если у бобрихи два щенка, одного бросает, чтобы спасти другого. «Прав ли Лукин?» — подумал и сказал:

— Влипли, что бобриха со щенятами!

Баженов выхватил пистолет, скрипнул курком и приставил дуло себе к уху:

— Ей богу, доведете до греха… Вот вам крест!

Лукин помолчал, шевеля бородой, поднялся:

— Твоя взяла! На все Божья воля!

К затухавшему костру они прокрались незадолго до рассвета. Лукин отыскал сушину с выгнившей сердцевиной, вычистил труху, насыпал туда полтора фунта пороха, запыжевал мхом и сухой травой. Затем, оставив Прохора при заряженных ружьях, подполз к тлевшему костру и положил «бомбу» в кучу хвороста, вернулся, подхватил пару ружей. Ступая осторожно, они продолжили путь к югу. Уже видны стали очертания деревьев. Лукин сказал приглушенным голосом:

— Десятка полтора их там, не больше. Если не соединятся с соседним жилом — управимся.

— Проводники говорили, у них вражда?! — напомнил Прохор.

— Вчера была вражда, сегодня могут помириться! — пробурчал Лукин и в этот миг прогрохотал взрыв, по ложбине заметалось эхо.

— Ну, вот, — перекрестился промышленный, — с час можем идти не оглядываясь.

Преследователей не было видно до полудня. Тропа поднималась в гору, к месту ночлега, где промышленные встретили двух диких. Лукин то и дело останавливался, глядел назад и прислушивался. По каким-то своим приметам он решил, что преследователи получили подмогу от враждебного селения. Уже виднелась седловина последнего перевала, за ним был спуск к реке, к друзьям и байдаре, но внизу показались до полусотни преследователей. Лукин с досадой взглянул на Прохора, обстучал прикладом пень в рост человека.

— Шапка у тебя приметная. Давай оставим?!

— А я как? — удивился Прохор и посмеялся: — Плохая примета терять, но голова дороже!

Лукин оторвал рукав с рубахи, насыпал в него пороху, воткнул туда ствол пистолета с бечевой, привязанной от курка к шапке, уложил все в дупло.

Беглецы были в полуверсте, когда к пню подошли двое и стали разглядывать следы. К ним подтянулись другие. Кто-то указал на макушку знакомой шапки и острием копья ткнул ее. Вдруг пень превратился в сизое облако. Грохот взрыва через несколько мгновений догнал беглецов. Прохор хохотнул, высунувшись из-за камня: оглушенные преследователи ползали по поляне, подбирая оружие.

— Нашел над чем смеяться? — проворчал Лукин. — Вдруг и покалечило кого!.. Уходить надо!

Еще бы три-четыре часа, и они поднялись на седло. Но преследователи бежали трусцой и уже приближались на расстояние выстрела. Тяжело дыша, Лукин опустился на землю.

— Все! — прохрипел. — Отойди на выстрел. Укроешься. Как я побегу к тебе, начинай стрелять. Да старайся не убивать!

Прохор не пробежал и половины намеченного пути, за спиной раздался выстрел фузеи. В ответ полетели стрелы и загрохотали выстрелы индейцев.

Лукин, волоча за собой ружье, бежал от камня к камню. Прохор выстрелил, потом еще. Лукин перезарядился.

Стрельба только раззадорила диких. Толпа завыла. У иных кровь хлестала из ран, но они делали вид, что не замечают ее, другие, вымазав кровью тело, шли в полный рост, не страшась выстрелов.

— Не отстреляться! — вздохнул Прохор и взглянул на солнце, покатившееся к закату. — И не уйти!

Лукин, догнав его, присел рядом, движения старого промышленного были странными, дыхание свободным. Он бросил Прохору пистолет и фузею, взял у него топор, скинул кафтан с шапкой.

— Заряди все оружие, — сказал чужим голосом и стал молиться.

— Выбрал время!? — с раздражением подумал Прохор, забивая пулю в ствол.

Набухшие мешки под глазами Лукина расправились. Волосы встали торчком и, казалось, потрескивали искрами. Бросая на спутника косые взгляды, Прохор поднял ружье, целя в грудь бегущему впереди. Лукин без слов, оттолкнул ствол, раскинул руки с топорами, приподнялся над землей как дым и вдруг заплясал с непристойной для его бороды резвостью, заскакал, то вприсядку, то через голову. Несколько стрел воткнулись в землю рядом с ним, прогремели выстрелы. А он прыгал все быстрей и быстрей. Дикие остановились, удивленно глядя на беглецов. «Так плясать не смогли и тоболяки!?» — разинул рот Прохор.

Шар, сверкающий топорами, покатился вниз, врезался в толпу, круша все на своем пути. Индейцы с суеверным ужасом бросились врассыпную. Терентий провернулся раз-другой в пустоте и распластался на земле. Немного отдохнув, тяжело поднялся, помогая себе топорищами, заковылял вверх. Прохор, с заряженным оружием, был готов к новому нападению.

Прежний, усталый и пожилой Лукин, тяжело дыша, плюхнулся рядом с ним и стал натягивать кафтан.

— Вот так да! — захлебывался от восторга Прохор. — Слышал от старых казаков про такое, но вижу впервой.

Лукин сунул за кушак двуствольный пистолет, ни слова не говоря, заковылял с ружьем вверх. То и дело оборачиваясь к преследователям, за ним бежал Прохор. С четверть часа дикие топтались на месте, бранясь между собой.

Потом без былого запала продолжили преследование. Прохор догнал спутника.

Он обернулся:

— На той стороне они нас копьями забросают сверху! — сказал Лукин. — Если от наших не будет подмоги, придется до темноты держаться на седле, — и вдруг вскрикнул: — Глянь-ка!

В полуверсте, под самым седлом размахивали ружьями Сысой и Григорий.

— Ети их! — беззлобно выругался Прохор и почувствовал, что сил больше нет.

Лукин тоже стал хромать, по-стариковски заворчал:

— Я, грешным делом, уже помирать собрался!

Увидев подмогу, преследователи остановились.

— Ну, слава Богу! — обнял Прохора Сысой, — Будто камень с души…

Баженова убили?

И Прохор понял вдруг, чего не хватало ему в рудничном поселке, что никогда не могла дать та мирная жизнь. «Не Ульку спасали! — подумал. — Себя!»

— Чего это они? — указал вниз Коновалов.

Все обернулись к склону. Толпа преследователей не спеша уходила.

— Четверых испугались?

— Этих не напугаешь! — Григорий взял у Лукина ружья: — Что бы это значило, Терентий Степаныч?

— Не дураки, зачем им под пули лезть? — Лукин скинул сапоги, вытряхнул стершиеся стельки.

— На седло мы бы их не пустили, зато туда, — Григорий указал стволом на ближайшую высотку, — они могли бы вылезть…

— А там бы и стемнело. Мы бы ушли вниз, сели в байдару и уплыли, не дожидаясь утра…

— На реке ждать будут? — спросил Коновалов. — Устроят коварство?! Ты бы как поступил на их месте?

— За порогами перегородил бы реку бревнами и ждал, — Лукин не спеша надел бродни, встал, разогнулся, растирая поясницу.

— Должно быть, так и сделают! — мотнул бородой Коновалов и весело спросил: — Ну, что, хватит сил добраться до реки?

— Куда деваться? Не ночевать же?

Еще не взошла луна, щупая посохами путь в темноте, четверо подошли к реке, посвистели, дождались ответа. Где-то рядом хрустнула ветка, из тьмы вышел Кусков, обеспокоенно спросил:

— Ну, как?

— Баженова пришлось бросить! Лукин с Егоровым живы, еле ноги волочат! — ответил Коновалов.

Передовщик перекрестился:

— У нас все готово.

Он вывел пришедших на поляну, где храпели и мычали опоенные водкой проводники. Ульяна с Катериной бросились к ним с благодарными слезами.

Терентия с Прохором уложили в байдару, дали им еды. Сами перетаскали на поляну все запасы из тайников: одеяла, бисер, топоры, котлы. Взошла луна.

Помолившись и распутав ноги проводникам, байдару оттолкнули от берега.

Течение подхватило ее и понесло к своим медновцам и чугачам.

Несколько раз лодку захлестывало волной, заносило на отмели и камни, но Лукин и Егоров ничего этого не слышали. Время от времени они просыпались, нащупывали оружие и снова забывались в тяжелом сне. Взошло солнце, Лукин окончательно проснулся. Егоров все еще дремал, не желая подниматься. Тело болело, ноги опухли.

— Пора будить! — сказал Кусков. — Скоро будет хозяйский гостинец,

«сюрприз», как говорят бостонцы.

— А мы — контрмину! Так, царевна? — Григорий опять приставал к исхудавшей Ульяне с похвальбой и разговорами, Василий смиренно терпел их.

— Бабы будут стрелять, а мы — лодку через загородь… Как думаешь, Терентий Степаныч, додумаются, что мы их хитрость предусмотрели?

Лукин, расправляя свалявшуюся после сна бороду, плеснул в лицо забортной водой, крякнул:

— По своему норову, они всех считают дураками…

— Нам дешевле! Тоболячки! Правьте-ка к берегу, уже порог слышен.

Байдара пристала в тихом месте, скрытом от глаз, Кусков вышел на сушу.

— Мы с Гришкой посмотрим, что они приготовили, — сказал полушепотом.

— Вы тут сидите тихо. Баб дальше, чем на пять шагов не отпускать. Лучше пусть подол на голову задирают от стыда, чем еще раз отбивать из плена.

Тоболяки при топорах и пистолетах сошли на берег следом за Коноваловым и Кусковым. В виду байдары стали присматривать лаги, пригодные для дела. Сысой нагнулся за жердью — Васька схватил его за плечо и замер, вытянув шею. Земляк выпрямился, водя головой. Раздался приглушенный хрип, потом сдавленный крик. Тоболяки кинулись по следу ушедших, прикрывая друг друга. Двигались по-тунгусски, прячась после небольших перебежек и осматриваясь. Через полсотни шагов увидели лежавшего ничком Коновалова. Шестеро дикарей облепили хрипящего Кускова, распятого спиной к дереву. Сысой метнул топор, распластав одному голову. Васильев завалил двоих топором и ножом. Сысой метнул нож, выхватил пистолет. Двое бросились за камни. Кусков с окровавленным лицом сполз по дереву и уронил голову на грудь.

Васька, выдернув нож и топор из живых еще тел, добил их обухом и подхватил передовщика. Сысой водя, стволом, озирался, ожидая нападения.

Отступил спиной к дереву, обернулся. Волосы на окровавленной голове Кускова как-то странно топорщились, а он с серым лицом вращал дурными глазами.

— Веди его! — кивнул Василий, взвалил на руки Григория с топором вонзившимся между лопаток. Через минуту из кустов выскочил Прохор с тесаком на фузее. Замычал, заскрипел зубами, увидев торчащий из тела друга черенок топора, его, прошкиными руками, выстроганный. Попеременно, прикрываясь, они с Василием понесли Коновалова. Лукин с пистолетом и фузеей проскочил мимо, не взглянув на раненых. Встал за дерево, ожидая погони, скомандовал:

— Все в байдару!

Бабы тихо заголосили. Коновалова уложили лицом вниз на подстилку, где недавно спали двое. Кускова положили рядом.

— Может, прирастет еще! — виновато бубнил Василий, глядя на стонущую Катьку. Только сейчас разглядел, что ото лба к темени у передовщика ошкурена голова. Лукин без суеты загнал всех в байдару и оттолкнул ее от берега. Мужчины разобрали весла, Катьку оторвали от раненого, сунули в руки ружье.

— Ну, бабенки, вам стрелять!

Они увидели ловушку, когда до нее оставалось шагов тридцать. Под водопадом, в середине течения, вращали заостренными сучьями в аршин длиной связанные между собой бревна. Заплот выгибался дугой по течению.

Дикие, увидев, что байдара не пошла к берегу, выскочили из укрытия и с хохотом ждали развязки.

— Плыви! — крикнул Лукин Васильеву. Тот сбросил парку, нырнул вниз головой. Три мужчины и две женщины изо всех сил налегли на весла, удерживая лодку против течения, но неодолимая сила влекла ее к перепаду воды между вылезшими скалами. Голова Васильева все больше отдалялась от носа лодки.

Дикие не сразу поняли, почему стрелок оказался за бортом, лишь когда он вынырнул из бурунов с ножом в зубах, ухватился за бревно и стал резать связку из жил и кожи, завыли, стали метать стрелы и стрелять. Но заплот уже раздвигало течением, и в распахивающиеся ворота устремилась байдара.

Людей в лодке тряхнуло. Волна захлестнула борта. С байдары дали залп.

— Ну, бабыньки, гребите изо всех сел, чтобы корму не занесло! — прокричал Лукин. — Навались!

Байдара пронеслась мимо высыпавших на берег индейцев. Два копья на излете пробили борт. Ульяна зажала пробоину рукой, на вторую села Катька, выстрелила из пистолета по бегущим вдоль берега. Рядом с бортом мелькнула голова Васильева. Он уцепился за корму, боясь перевернуть лодку, в следующий миг затишья мокрым кулем перевалился в нее и сразу схватился за весло. С байдары дали еще один залп, и она оторвалась от преследователей.

Через полчаса на спокойной воде беглецы подгребли к песчаной отмели, откуда на выстрел просматривался каждый камень.

Григорий, еще живой, едва не захлебнувшийся, хрипло дышал, бессильно задирал подбородок, отплевываясь водой и кровью. Лукин заглянул ему в глаза и смутился, увидев блеск иной жизни.

— Что у меня в спине? — прохрипел Коновалов. — Выньте, Бога ради!

— Нельзя, Гришенька! — ласково сказал Лукин, вытаскивая из карманов кедровый крестик и образок Спаса. Расстелил платок, поставил на него коробочку, зажег огарок свечи, прикрывая ладонями колышущееся на ветру пламя. Обернулся к Васильеву:

— Зачерпни водицы!

Тот набрал холодной, бегущей из-подо льдов воды Медной реки. Лукин черпнул ложкой, достал половинку иссохшей просвиры, выпеченной постарому с восьмиконечным крестом, отколупнул сухарик и с молитвой опустил в ложку. Сысой с Ульяной сели против ветра, прикрывая мечущийся огонек свечи, чтобы не дать погаснуть до времени.

— В нашей вере, Гришенька, без исповеди не причащают, — сказал Лукин. — Нет церкви и священника — ты другу покайся, и простит Бог.

Вымученная улыбка мелькнула в мокрой бороде Коновалова:

— Грехов-то много, все не припомню, — прохрипел.

— Бог милостив, Гришенька, ты за друга в бою душу положил…

— Веры не держался, как ты, Лукин, — пролепетал Григорий. — Ульку опять увидел и подумал против Васьки: неизвестно, кто вернется. Вот ведь грех… Ты, Вась, прости!

Васильев опустился на колени, слезы текли по его мокрой бороде.

— Век доброту твою помнить буду и Бога за тебя молить… Шапку продам, а свечку поставлю.

Ульяна плакала навзрыд, целуя мокрое лицо передовщика и морехода, знаменитого лебедевского артельщика. Тот стал дергать гайтан на шее, протянул ей ладанку, сказал крепнущим голосом:

— Хорошо-то как!

— Повторяй за мной, — стал поторапливать его Лукин, — «верую, Господи и исповедаю, яко ты еси Христос, сын Бога живаго, пришедый в мир грешники спасти, от них же первый есмь аз…» Мертвеющие губы приняли ссохшуюся частицу. Говорить уж не было сил.

Новый порыв ветра загасил огонек свечи. Сладкий дымок с фитилька пахнул в лица и унесся вниз по реке. Лукин продолжал читать, покачивая головой с полузакрытыми глазами:

— «…помилуй мя и прости ми, и осляби ми согрешения моя, вольная и невольная… сподоби мя неосужденно причаститися пречистых ти Таинств во оставление грехов и в жизнь вечную, яко благословен еси во веки. Аминь!» Умер передовщик, державший в страхе племена от Кенайской губы до Якутата, которого, говорят, побаивался сам Баранов. Понеслась душа его следом за дружками, ушедшими далече.

Ульяна развязала ладанку и брызнул ей в лицо свет с граней чудных камней в сережках. Прохор, глотая слезы, выдернул из спины покойного топор, сделанный его руками.

— Моя вина! — сказал, вытирая глаза рукавом.

Кусков выполз из полузатопленной байдары. Ничего не понимая, не помня, стонал и ощупывал голову. Катерина перевязывала его куском рваной рубахи, влила ему в рот водки. На берегу развели костер и просушили одежду.

Байдару заштопали, настелили сухих веток, положили на них одного вперед ногами, глазами к небу, другого — лицом вниз, вперед окровавленной головой.

Лодку столкнули на воду и поплыли дальше. Налегая на весла, спешили на закат дня, распевая:

«Со святыми упокой… где нет болезней и печалей, но жизнь бесконечная…» и «Сам един еси Бессмертный», сотворивший человека земным и в землю уходящим… «И рекий ми: яко земля еси, и в землю отыдеши… надгробное рыдание творяше: аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя!» На ночлег не останавливались, дождались луны и гребли, по очереди отдыхая. Утром Катерина давилась слезами: рану Кускова обметало не черной коростой, но бледной сукровицей.

— К медновскому шаману надо плыть! — сказал Лукин. — Среди побережных колошей есть плешивые с ошкуренной головой. Кто-то же их лечит?!

После полудня в байдаре стали узнавать места каньона, куда заходили прежде шелиховские и лебедевские промышленные. Вскоре проплыли мимо креста убитого лебедевца. Медновцы из жила тойона Михейки встретили гостей ласково, хотели нести с байдарой в кажим, но Лукин не велел и потребовал позвать шамана. За ним, промышлявшим у камней, отправили бат и вскоре шаман прибыл в селение: кособокий, с головой, ввалившейся в плечи.

Его одежда была обшита клювами птиц и когтями, лицо исполосовано шрамами и прорезями.

Это был самый знаменитый шаман на побережье. Говорили, что он долго противился духам, выбравшим его. Они били и калечили несчастного до тех пор, пока он не согласился стать шаманом. Однажды велел завернуть себя в кожи и бросить на дно моря. Родственники долго отговаривали, потом исполнили его приказание, привязав к кожам длинную бечеву с пузырем. Три дня пузырь болтался на волне, потом пропал. Родственники подплыли к тому месту, где утопили шамана, и увидели его лежащим на скале и поющим. С тех пор духи дали ему такую власть, что стоило рядом с ним появиться зловредному колдуну — тот переворачивается вверх ногами и висел в воздухе, поневоле рассказывая о своих кознях.

Длинными руками шаман сорвал с головы передовщика повязки, поводил носом над гноящейся раной, пощелкал языком, велел развести большой костер, принести чаячьих яиц, заготовленных на зиму в ледовых ямах. Кускова, то впадавшего в забытье, то приходящего в себя, полуголым положили у огня.

Шаман плясал, разговаривая с духами, поливал его жиром и яйцами. Потом велел добыть нерпу и снять с нее шкуру. К полуночи в изнеможении шаман упал возле костра. Катерина подползла к нему, спросила, что сказали духи, и посветлела лицом: Кускову была обещана жизнь.

Придя в себя, шаман сказал стрелкам, чтобы они воздерживались от жен, а их жены — от мужей, чтобы три дня не ели морских пауков…

Осенним утром, когда запах снега стекал с ледовых гор в стынущее море, заалели белые вершины гор, потом схватились небесным пламенем. Как всегда встала на крыло Рассветная птица, пустила по небу огненные стрелы, заря иглой булатной стала зашивать кровавые раны. Кадьякам и алеутам рассвет в этих местах не нравился: — надо слишком высоко задирать голову, чтобы увидеть утреннее солнце.

Кусков пришел в себя, взглянул на пылавшие снежные вершины и попросил есть. Лукин, встав с молитвы, упал без сил и спал весь день. Вечером Кускову стало еще лучше. Лукин пошел к шаману, спросил, сколько ему заплатить? На что тот презрительно ответил: заплати сколько хочешь! Лукин отдал три топора и котел, больше дать было нечего, но он обещал привезти богатые подарки в другой раз.

Байдара с покойным и больным пошла в Якутат, так как дул противный северный ветер, против которого на Нучек не угрести. И выпала Григорию судьба быть похороненным рядом с дружком Галактионовым. Один до последнего вздоха бился за женщин, другой их отбил.

Баранов на Кадьяке к этому времени вполне оправился от невзгод, хворей, напастей и уже больше по привычке, чем по нужде ходил, опираясь на палку.

Получив благородный статский чин, он сбрил усы и перестал носить парку, даже на работы одевался по чину. А дел было много. На верфи строилось еще одно гребное судно, птичьи партии готовили припас в зиму, работные копали картофель, который, на присыпанных вулканическим пеплом огородах уродился на диво богатый и крупный.

Баранов был обеспокоен задержкой партии Кускова и ждал возвращения лейтенанта Сукина на «Екатерине». Но с Уналашки донесли, что галиот стоит в Капитанской бухте, а государев штурман Сукин ведет праздную жизнь: пьянствует и справляет свадьбы промышленных.

Через месяц лейтенант наконец-то явился на Кадьяк с транспортом, упреков правителя слушать не пожелал, потребовал новое судно, припас и пополнения команды для описания, якобы, открытых им новых земель, неподалеку от Уналашки. Баранов умолял его идти в Якутат, где, может быть, гибнет партия Кускова, обещал дать все требуемое позже. Но Сукин опять запил и закуролесил на этот раз от огорчения: то своих людей не пускал с судна, то не велел им работать, а те за него и за выпивку готовы были на все.