Жизнь людей, зверей, и их промысел — все на Кадьяке зависит от ветров: задует с севера — холода, задует с востока — туманы, повеет с запада или юга — над скалистым островом светит ясное солнце. В одиночке Филиппа Сапожникова, как на Руси, на коньке избенки резные петухи призывали весну, на Благовещение задружная семья купалась в студеной речке, обмывала вешней водой скот, брызгала на домашнюю птицу. За окнами сверкал океан, наполняя дом светом, был слышим день и ночь: белыми гребнями бил и бил в скалы, грозя кому-то гневом. Но вот и он успокоился от бурь.

Сысой с Василием, загрузив байдару, отправились морем в крепость. Ее ворота были распахнуты, два десятка стрелков и работных спускали на воду «Северный Орел». На причале стоял Куськин в сюртуке с чужого плеча, застиранных офицерских штанах, и с важным видом наблюдал за работами.

Наверное, он служил в какой-то одиночке. Сысой напрочь забыл о попутчике из Иркутска, едва впервые высадился на Кадьяк и только тут его вспомнил.

— Транспорта не было? — окликнул его, но тот и бровью не повел. — Эй, холоп, оглох, что ли? — громче крикнул Васька.

Куськин нехотя обернулся и процедил сквозь зубы:

— Нет!.. — Свысока поглядывая на прибывших, добавил: — Их благородие прошлый год в это время транспорт увел, не то, что всякие Шильцы и Измайловы.

— Чтой-то ты на дворянского сына стал похож? — рассмеялся Сысой, складывая в кучу привезенные мешки, туеса, корзины. Крестясь на купол церкви, тоболяки вышли на берег, выволокли лодку на песок.

— Подпоручику теперь служу, — заулыбался Куськин и стал приветливей. — Я всю жизнь при благородных, манерам обучен. Прихожу к нему квартиру убирать — господин подпоручик ставит на край стола чарку и если я ее не пью, спрашивает: «Сказывай, господин Куськин, чем недоволен? Я люблю, когда — напрямик…» — Ты про какого подпоручика талдычишь? Про штурмана, что похож на черного гишпанского матроса?

— Про Талина, — подсказал Васильев.

Куськин взглянул на них насмешливо и снисходительно, хмыкнул, придвинулся так близко, что Сысой отпрянул от пахнувшего зловонного перегара раки, выгнанной из макарши-травы.

— У него полномочия, — сказал приглушенно, подмигнул, воровато оглянулся. — Его даже господа лейтенанты боятся. — И в полный голос добавил, опять принимая важный вид: — Их благородие говорит: «Послужишь мне, отправлю прошение ко Двору, выхлопочу тебе благородный чин…» Так-то!

Куськин собирался еще о чем-то рассказать, но промышленные с мешками на плечах пошли к воротам крепости, забыв про бывшего связчика. Возле сторожевой башни они столкнулись с пушкарем Темакаевым в котовой шапке.

Тот смутился из-за нечаянного убийства их земляка Бабыкина, но, тут же взял себя в руки, взглянул на тоболяков с удалью и вызовом.

— «Финикс» не приходил? — миролюбиво спросил Сысой.

Темакаев, не видя неприязни, поник, ответил, опуская глаза:

— На неделе в тумане видел! — Помялся, почесывая затылок, и добавил: — Только никто мне не верит.

— Отчего! — Удивленно взглянул на него Сысой. — Нынешним штурманам зима не помеха.

— Я тоже так думаю! — согласился Темакаев. — Да только… — Опять смущенно помялся. — Стоял в карауле на батарее, под утро шла зыбь, полз туман. Вдруг разнесло окно в море, гляжу, под малыми парусами бортом к волне дрейфует фрегат. Хотел уже из пушки пальнуть — а он пропал. Может, другой какой корабль, может «Финикс» в тумане проскочил мимо залива. Если он, то со дня на день должен подойти.

— Хорошо бы, — проворчал Васильев. — Мы уже сусеки выскоблили…

— У Филиппа не отощаешь! — раздался насмешливый голос за спиной. К ним шел Тимофей Тараканов. — Давно вас жду. Пора партию собирать.

На нем была парка поверх шерстяной рубахи, голова острижена, как у квихпака, на щеках щетина — от сбритой бороды.

— Не болел? — спросил Сысой.

— Хлеб кончился, а как на юколу перешли — вши заели. Вот и обрил патлы, чтобы им не разгуляться.

Звонили к обедне, но народу возле церкви было мало. Смеясь и шаловливо крестясь, на крыльцо взбежали, чернявые креолы и кадьякские дети. В притворе упали на колени в детской, игривой молитве. «Совсем как на отчине» — удивился Сысой. С клироса сошел долговязый Афанасий, о чем-то ласково спросил детей на гнусавом европейском языке. Ребятишки, смеясь, заквакали в ответ. Тоболяки переглянулись — монахи учили школьников другим языкам.

Степенно кланяясь и отвечая на поклоны, из свечной лавки вышел убогий Герман в латаном подряснике, узнал Сысоя с Василием, подошел. Они поклонились.

— Здоров ли?

— Слава Богу! А вы как зимовали? — Светлые глаза инока смотрели на стрелков печально. — Редко на исповеди бываете. Грех! — вздохнул и добавил: — А за молоко спасибо. В скоромные дни пьем и вас добрым словом вспоминаем.

За репу благодарствуем. Храни вас Господь! — Он обернулся к детишкам. — Наши питомцы, — сказал. — Школьники. Скоро и твоего сынка учить бы надо.

Сысой пожал плечами, отводя глаза: дома о том было говоренопереговорено и решено оставить Петруху при хозяйстве. Монахи худому не научат, но что с мальчонки будет, если с таких лет станет жить по казармам?

— Заходите после полудня, поговорим, — кивнул инок.

— У нас сход, батюшка!

Мерцающий свет в добрых глазах монаха озадаченно мигнул, он наморщил лоб.

— А нас не приглашали.

Тоболяки отстояли литургию, пошли к причастию после протиснувшихся вперед кадьяков и колошей, при том стыдились своей природной брезгливости, как греха: одно дело — Никольский приход, где все друг друга знают, другое дело — здешний, туземцы хоть и крещены, а чужие. У кадьяков в обычае похваляться, кто какую дрянь ел, колоши разборчивей в еде и чище телом, но у них свое, чуждое. В Павловской церкви всегда было много любопытных зевак из инородцев.

По случаю воскресенья поселенцы и промышленные отдыхали, только на стенах маячили караульные. После службы Сысой с Василием отправились в казарму, там им сказали, что схода не будет: передовщики уже все за всех решили. Тоболяки хотели уже идти к правителю, доложить о своем житье, но их снова нашел Тимофей.

— В пакгауз зайдите, — сказал тихо. — Давно вас, набожных, ждем.

Поговорить надо!

Возле скрипучих ворот склада на бочонке сидел Демид Куликалов и со строгостью поглядывал на проходивших. По всему было видно, что уже пропустил чарочку.

— Здорово живешь, Демид Ильич? — поприветствовали его стрелки. — Слышали, тебя в Якутат управляющим прочат?

— В Иркутск енерал-губернатором зовут, да выбираться далеко! — Без смеха в глазах ответил передовщик и кивнул на ворота: — Заходи!

Здесь на бочонках и ящиках сидело человек сорок барановских дружков. И сам в урильей парке поверх голландской шелковой рубахи, без шапки — лысоват, усат и добродушно насмешлив.

— Коли тоболяки явились, души от греха ослобонив, пора и погрешить!?

Старовояжные служащие загалдели, оживляясь.

— У монахов причастились, теперь с нами, грешными, — налил из бутыли в знаменитую круговую чашу-братину.

Сысой с Василием приняли ее, перекрестились, отпили по глотку. В пакгауз вошли братья Кочесовы и Тараканов, собиравший стрелков по крепости. Приложились и они к братине. А когда ее пустую вернули Баранову, правитель встал, призывая к тишине.

— Теперь можно и поговорить. На днях подумал: чем наших мнительных попов звать да крикливых дворян со всем нынешним сбродом, приглашу-ка верных друзей-товарищей, поговорю с ними по душам. А то, как наше дело спасать — так вы, как орать да компанейский хлеб требовать — так сотня глоток.

«Бу-бу-бу!» — донеслись удары с берега бухты.

— Что это? — спросил кто-то.

— Господин Талин готовит к походу «Северный Орел»! — усмехнулся в усы Баранов. — Прошлый год отказался сопровождать партию — новые земли искал возле устья Медной реки и в Кенайской губе. Я предписывал ему идти на юг от Ситхи до европейских владений, к крепости, которую, говорят, гишпанцы продали англичанам. А он, как понимаю, туда не пошел, судовой журнал мне не представил и туманно рассуждал об аглицком присутствии в гишпанских владениях. Этот год, вопреки предписанию, собирается искать земли к северу от Прибыловых островов…

— Неужели отдашь ему пакетбот? — удивленно спросил Медведников.

— А что делать, Васенька? — развел руками правитель. — У него и у господ лейтенантов в контракте написано: «Делать промеры глубин, составлять карты побережья, искать новые острова и земли». Талин один раз удачно сгонял транспорт в Охотск и возгордился… Наше счастье, что лейтенанты Сукин и Машин кораблей не требуют. Зиму были в ссоре меж собой, хоть в одной комнате жили. Теперь помирились, но перессорились с Талиным. Бурду из кореньев поставили. Вчера присылали Куськина ружейный ствол просить. Раку гнать собираются… Их счастье, что не я им жалование плачу — Компания. Эхэх! На Сукина я надеялся — потомок одного из первых сибирских воевод…

— Для кого крепость строили? — хмуро заворчали братья Котельниковы, Савва и Ларион: — Думали, по-русски заживем, чинно и по старине…

— Как их блядородия появились, мы в своей крепости — будто в гостях, — пророкотал Медведников.

— Не жалейте о том, детушки, — сверкнул глазами Баранов. — Крепость десяти лет не простояла, уже прогнила, — улыбнулся, обводя дружков хитроумным взглядом. — Пусть им остается, мы новую построим…

На общем сходе от таких слов был бы рев. Здесь друзья правителя хмуро молчали, ожидая, что еще он скажет.

— Ни о чем не жалейте, детушки! — Баранов наклонился, вытащил из-под ящика четверть и налил до краев круговую чашу. — Много холуев, крикунов и бездельников выявилось за эти годы. Господа дворяне давно бы с голоду сдохли, в своем дерьме сгнили, кабы не они…

— На Ситхе строить хочешь? — хмуро спросил тощий Острогин.

— Там, детушки! Там должно быть нашей столице. Республиканцы из Северных Американских Штатов, англичане, гишпанцы — все мечтают закрепиться на Ситхе, да сил и духа не хватает. Там каждый год бывает полтора-два десятка торговых кораблей. Если укрепимся — вся торговля будет наша…

— Я тебе прямо скажу, Андреич, — поднялся Федор Рысев, вояжный с девяностого года. — Надоело топором махать. Но было бы ради чего, потерпел бы. А то ведь, не успеем построить — понаедут всякие ряженые, шепелявые, на наших трудах станут свой закон править.

Сотня глаз смотрела на правителя с одним вопросом. Почувствовав вдохновение, он поднял братину, отпил глоток и пустил ее по кругу. А когда вернулась она с остатками зелья, встал — седой, поджарый, мускулистый — лицом стар, осанкой молод.

— Многие из вас пришли сюда вместе со мной почти десять лет назад!

Помню разбитый галиот, голодную зимовку на Уналашке. На верную гибель шли! Но выжили, потому что была вера… Вспоминаю теперь — счастливое было время! Потом Павловскую крепость построили, монахов встретили, зажили богаче, грамотные штурмана стали приводить транспорт в разное время. Только вера пропадает, и духа былого нет: работаю, воюю, все будто во сне. А попал на Ситху — запела душа. Там наше место! — Глаза правителя сверкали. — Поставим острожек, чужих не возьмем. Теперь знаем, на кого положиться. И заживем на восточном рубеже империи: мы и Государь, а над нами — Господь… Все!

— Дворян, прихлебаев и чиновных — взашей! — прорычал из угла Васька Труднов. — Лучше алеутов и кадьяков возьмем.

— А, была — не была! Всех денег не заработать! — Тяжелым кулаком ударил по бочке Василий Медведников. — Возьмусь строить, но в последний раз…

Наливай! — …Труднов… Что нос красный? Не перепил ли?

— Он у меня всегда красный, таким уродился!

— Эх, легко с вами! — Радовался Баранов. — Разве на сходе так потолкуешь?

Попы одно талдычут, чиновные другое, поселенцам их каторжную правду подавай… Берись за строительство, Васенька. Человек двадцать определю тебе на компанейское жалование. Грузи, что надо, на «Катерину». Потаж пойдет с тобой штурманом.

— Вот те, бабка, Юрьев день! — проворчал Наквасин, насмешливо водя рыбьими глазами. — Один немец уже есть.

— Наш он! — загалдели стрелки. — Потаж ни с кем из чиновных и дворян не водится. Работящий, безотказный!

— Ты, Прохор, просился на Ситху промышлять, — обернулся Баранов к Наквасину. — Иди передовщиком! Малахов, прости нас грешных, тебе год-другой придется побыть в Кенайской губе. Как всех замиришь — отдадим промыслы тем, кто на Кадьяке останется. Ивану Кускову и Григорию Коновалову в Чугачах на Нучеке быть. Их промыслы к югу до Якутата.

— «Финикс» будем ждать или опять без припаса пойдем?

— Шильц рано транспорт не приводил. Это господа офицеры вас разбаловали. Как придет — харч отправим. А пока на юколе и бобрах потерпите.

Вам не впервой!

Седой Василий Малахов с недовольным видом проворчал:

— В Кенайской и сейчас мир. Все крещены трудами праведных Ювеналия с Макарием, клянутся в верности Русскому царю…

— Отчего же грозят попов перерезать?

Малахов смущенно пожал широкими плечами:

— Батюшки их местные нравы плохо знали: для них, что кадьяки, что кенайцы, — все одно. С венчанием напутали, рабов с тойонами уравняли. Сами погибли и народ в распри втянули, прости, Господи, — перекрестился передовщик.

Заканчивался контракт: Сысою с Василием после летних промыслов можно было возвращаться домой и Филипп все чаще заводил жалостливые разговоры о том, что останется один, сажал на колени Петруху, шершавой ладонью гладил по светлой головке, спрашивал: как тот будет жить без него, без деда?

— А мы тебя с собой возьмем! — говорил малец, и Сысой поддакивал.

— Конечно, возьмем, не бросим.

Сапожников вздыхал, качая головой, печалился пуще прежнего:

— Кому нужен, старый нахлебник, в чужой семье?

Васильев, с отросшей мужицкой бородой, тоже кручинился, с беспокойством выспрашивая дружка не собирается ли увольняться со службы?

— Тебе чего?! Жена тамошняя, работящая. А как я с бергалкой явлюсь? Она же все делает не так, как наши, слободские и посадские. Или те ее со свету сживут, или она на них войной пойдет… Прошлый год, без нас, Филиппа пугала. Говорит, спать ложился — бороду платком обвязывал, боялся — осмолит.

— Зато с тобой ласкова! — смеялся Сысой. — Моя-то все коров гладит…

Уродись алеутом, поменялся бы с тобой женами.

— Твоя работяща, — вздыхал Васильев. — С такой чего не жить? Ульке дай волю — весь день будет зевать да мух считать. Правильно Филипп ее учит. Еще бы год-другой пожила при хозяйстве, глядишь привыкла и обучилась.

— Понятно, на что ты намекаешь, Васенька, — посмеялся Сысой. — Я транспорт ждать не буду. Он может и в августе прийти. А до тех пор Филипп с Феклой меня умучают работой. Нынче в партию пойду, а там посмотрим.

— Это ты правильно решил, — обрадовался Василий. И, повеселев, как о пустячном, сказал:

— Тогда этот год я Ульку с собой возьму, сильно просится.

На Антипу-лисогона партии Медведникова и Наквасина погрузились на «Екатерину», под началом штурмана Потажа, монахи отслужили молебен.

Галиот, салютуя из фальконетов, вышел в холодное и капризное апрельское море. Две недели Медведников рыскал по факториям и одиночкам, собирая нужных людей, инструменты и материалы. Штурман Потаж вел судно, куда требовали, стоял вахту, сколько просили, беспрекословно отрабатывая жалованье.

Баранов на галере «Святая Ольга» собирался идти к востоку месяцем позже, после Николина дня. К этому времени партия Тараканова насушила юколы, запаслась чаячьими яйцами. Отстояв службу на покровителя всех странствующих и промышляющих, байдары партии под прикрытием галеры пошли к ситхинским промыслам.

Кричали чайки, увязываясь следом за караваном. Архангельский мещанин Иван Антипин, оглядываясь на Кадьяк, посмеивался:

— Сколько лет на островах! Хе-хе! Пожил, слава Богу! — С хитринкой в глазах кивал Сысою. — От Архангельска до Ситхи красивше твоей Феклы бабы не видывал. Ой, зря оставляешь ее с Филиппом… Седина в бороду — бес в ребро! По себе знаю!

— Ничего, — отвечал Сысой, смеясь одними глазами. — Даст Бог, не похудеет. Молока вволю, репа лучше, чем в Тобольске…

— Ой, смотри, мужик! Баба-то сильно красива. Попутает бес, а Филипп-то рядом… Не такой уж старый и креолку прогнал.

Василий с Ульяной прыскали от смеха, не оборачиваясь к говорившим.

Сысой делал вид, что не понимает намеков, но долго не выдержал, тоже рассмеялся:

— Ничо, даст Бог, от сглазу не родит!

Васильевы обернулись к Антипину, хохоча в полный голос.

— А что, — удивлялся их беспечности архангельский мещанин, — не скопец ведь Филька.

— Дед он наш! — Тоболяки стали грести веселей. Клокотала вода под кожаным днищем байдары. Солнце все выше поднималось над морем, лучилось иерусалимским крестом, суля благополучие.

Сысой склонился над черной водой, глянул в морскую глубь. Как из нави всплыло темное постаревшее отражение: будто дядька Семен глянул с того света. Стрелок отпрянул, бормоча молитву. Вскоре усилился ветер с запада, и караван решил изменить курс, правя в открытое море к якутатскому берегу.

Половина байдарщиков ночевала на галере. Вытянули на нее, просушили и смазали жиром свои лодки. Другая половина по-алеутски связала их в гибкий плот и провела ночь на воде. К утру ветер стих. Кругом было только море.

Не зная, на каком расстоянии караван от Нучека и Якутата, Баранов решил идти к северу. Запас воды был мал, уже к полудню выдачу пришлось сократить, и тут на горизонте показался парус. С галеры стали стрелять из фальконетов, сигналя, чтобы судно остановилось, но там делали вид, что не замечают пальбы и подняли дополнительные паруса. К вечеру ветер стих настолько, что сделался штиль. Караван байдар и галера под веслами стали догонять судно и узнали в нем пакетбот «Северный Орел». Он лавировал из стороны в сторону, отыскивая ветер, но вскоре вынужден был остановиться с обвисшими парусами. На палубу вышел подпоручик Талин и сказал, глядя на подходившую к борту галеру:

— Не чаял здесь встретить своих! А воды я вам не дам — у самого мало.

Баранов скрипнул зубами и повел караван дальше. Ночь провели, как прежнюю: половина байдарщиков ночевала на воде, другая на галере. Утром бочки из-под воды были сухими. Зарозовело небо, и вдали, блистая льдами, показалась великая гора. Она казалась обманно близкой, но все знали, как далек еще путь.

К полудню на горизонте заметили двухмачтовое судно с обвисшими парусами. Когда подходили к нему, кое-кто из промышленных уже держали во рту свинцовые пули — начиналась жажда. Алеуты, которые подошли к судну первыми, были допущены на палубу и плясали на шканцах. Капитан из республиканских штатов, узнав, что на галере находится сам Баранов, пригласил его в каюту, долго беседовал о ценах на меха и нынешних промыслах. Бостонцы поделились с партией пресной водой, в обмен на добытые меха продали муку, чай, тростниковый сахар и табак.

На другой день партия подошла к мысу святого Ильи, где в это время в одиночке жил Терентий Лукин. Завидев караван, он вышел на берег в высоких броднях, в длинной рубахе, от радости встречи даже Баранова обнял, с тоболяками расцеловался. Терентий много говорил и суетился, указывая, где положить байдары, куда нести груз. Русичи пошли в его дом, укрепленный частоколом и нагороднями, алеуты и кадьяки стали готовить стан на берегу, ловили рыбу и гонялись по заливу за нерпами.

В доме гостей встретила молодая чернявая женщина в русском сарафане, с покрытой головой. Из-за печки выбежал мальчонка двух лет, уставился на стрелков черными бусинками глаз. Лукин подхватил его на руки.

— И грех мой, и счастье, — сказал, обернувшись к Баранову.

Его женка расторопно накрывала на стол, улыбалась, стесняясь говорить по-русски. Гости трижды перекрестились и расселись на лавки.

— Как раз на Савву Стратилата родился, — Лукин опустил сына на тесовый пол. — Пусть послужит, как его покровитель — Святитель Пермский, только здесь, в Америке. Ему эта земля не чужая.

— Какой в том грех такого молодца родить? — улыбнулся Баранов. — Ты еще молодой. Мне — за пятьдесят, старик, а ведь тоже позапрошлый год колошка сына родила. Двадцать лет прожил без детей со своей венчанной, все подкидышей растил. Наконец, привалило счастье: дочь, потом сын, а монахи стали требовать забрать у меня единственного сына, чтобы самим воспитать, потому что я с колошкой не могу обвенчаться. Я не дал им младенца — так они на святого Антипу окрестили его Антипатром — «противу отца» значит, чтобы сын на меня не походил и блудником бы не был, — Баранов тряхнул головой, прогоняя заботы и обиды, пристально взглянул на хозяина фактории.

— А у нас к тебе разговор! — Выставил на стол штоф, стал доставать из мешка подарки. Самому Лукину протянул нож в сафьяновых ножнах.

Выдернул волос из седого уса, чиркнул клинком и перерубил надвое. Какой русич не любит хорошего оружия? Глаза у Лукина ожили, засветились.

— Опять воевать? — спросил.

— Не то, чтобы воевать, но жить придется по-воински.

— Было бы за что? — вздохнул Лукин.

— Да все за нее, за матушку-Русь!

— Где она, Русь, в которой есть место русичу? — усмехнулся Лукин.

— Доля наша такая! — качнул круглой головой Баранов. — Испытывает нас Господь, как воинов перед битвой, — не отречемся ли от Родины ради благополучной жизни. Зачем так надо — ему видней…

Лукин покряхтел, метнул на него взгляд из-под бровей, как поверх ружейного ствола.

— Эдак ты и холуев в святые возведешь!

Правитель же, вдохновляясь, стал говорить про русский острожек на Ситхе, где будут жить по правде и старине, в верности Руси и государю только надежные люди. Лукин опустил голову, скрывая блеснувшие слезы, покряхтел, покашлял, почесывая бороду, пробормотал, глядя в сторону:

— Думать надо!

— Что тут думать? — Запальчиво мотнул головой Баранов. — Не удовольствия же ради ты мотался по свету… Искал чего-то?

Лукин поднял прояснившиеся глаза:

— Русский дух, может быть, еще только и остался в суровом беглецком толке… Думать надо!

Водку он пить не стал, но выставил бочонок с таким крепким пивом, что промышленные вскоре запели, а Сысой с Ульяной пустились в пляс.

На другой день партия ушла в Якутат. Байдары двигались к югу медленно, то и дело останавливаясь для промысла. Галера далеко от них не отрывалась.

Не скоро караван достиг Якутатского залива. Едва лодки и галера стали видны с берега, к воде высыпало все население крепости и селения. Индейцы и русские поселенцы столкнули байдары на воду, стали грести навстречу партии.

Малое судно не могло принять на борт их всех, поэтому якутатские лодки кружили возле галеры прожорливой чаячьей стаей. Скаредно кричали поселенцы, спрашивая, не пришел ли «Финикс»? Привезен ли пайковый харч?

Индейцы бросали на правителя такие взгляды, будто Компания задолжала им жалованье за десять лет.

Когда Баранов сошел на берег, страсти немного поутихли, самые яростные крикуны стали выдыхаться. По гвардейски вытягиваясь, чеканным шагом к правителю подошел Иван Григорьевич Поломошный. Он был в новеньком сюртуке, в модной шляпе, с аккуратно выбритым лицом. Холодно поздоровавшись, управляющий потребовал себе замену и передал тяжелый пакет с докладными, где обстоятельно излагал причины, вынуждавшие его просить отставки.

Александр Андреевич повертел в руках пакет, сунул его за пазуху.

— Здесь все до единого канальи и твари, — сказал Поломошный голосом, приглушенным, как отдаленные раскаты грома. — Кому благодетельствовал — и те изменили…

Едва он отошел в сторону, к Баранову подступил Степан Федорович Ларионов — староста крепости. У него в руке был почти такой же сверток исписанных бумаг.

— Все ссоритесь? — Неприязненно поморщился правитель. — Нет бы, стол накрыть, баньку истопить…

— Баньку готовят, — смутился Ларионов. — А за один стол с этим… Я не сяду! — С тоской взглянул на торчавший из-под парки угол пакета Поломошного: — Должно быть, собрал все сплетни и требует суда на Кадьяке, а то и в правлении Компании?! — Резко мотнул головой в его сторону.

Баранов прибыл на Ситху в июне вместе с партией передовщика Тараканова. В Бобровой бухте, по виду уже не первый день, стоял «Северный Орел», на палубе пакетбота никого не было.

— Господин подпоручик новые земли ищет! — Презрительно прищурился правитель, проводя галеру мимо компанейского судна. Ни салютом, ни флагом суда не приветствовали они друг друга.

Возле Индейской реки, за кекуром, где был похоронен Лука Кочергин, поднялись стены казармы. Со стороны леса был поставлен частокол. Увидев галеру, строители Медведникова бросили работу и высыпали на берег. Одна за другой к галере подходили байдары партовщиков. Сысоя с Василием и Ульяной стали выгребать к берегу. Медведников, в мокрой рубахе без опояски с непокрытой головой, направился к ним.

— Лодыри сапожниковские?! — Улыбнулся в лешачью бороду. — Поди, забыли, как топор в руках держать. А мы тут на обухе спим, топорищем подпоясываемся… Ну, здравствуйте! «Финикс» не пришел ли?.. Жаль! Шильц, хрен аглицкий, наверное, ждет, когда распогодится. Он рисковать не любит. Да и зачем? Ему жалованье платят.

Прихрамывая, на берег сошел Василий Кочесов, со смехом стал спрашивать партовщиков на кадьякском наречии, не желают ли попариться? И хохотал, обнажая в бороде беззубые розовые десна:

— Ишь, чего говорят?! Шаман не велел мыться и стирать одежду, а про парную молчал — значит, можно.

Кабанов с Урбановым выволокли из лесу тесаное бревно, подтащили к крепости, бросили и неспешно двинулись к галере. У того и другого за кушаком по пистолету, на боку — тесаки.

— «Финикс» не пришел ли? — хмуро спросил Кабанов, отдуваясь и стирая пот с лица.

— Нет!

Он сел, стал набивать табаком трубку. Урбанов, вытирая лоб шапкой, просипел:

— Как дошли? Все ли живы?

— Все! — коротко ответил Сысой.

— Ну и ладно. Вы молодцы крепкие, отдохнувшие, потаскайте-ка лесины, а мы, по немощи, караульных подменим.

Краснорожий Труднов сунул за шиворот пятерню, выискивая колючие щепки.

— А может, Шильц того? — пробормотал, кашляя и выпуская дым из бороды. — Много товара должны прислать… Чего бы, не прельститься, да угнать транспорт в Кантон или еще куда.

— Кто его знает, — проворчал Медведников, косясь на товарища. — Выкрест — он и есть выкрест: душа потемки!

Афанасий Кочесов нетерпеливо топтался на кекуре, перебрасывал фузею из руки в руку, поглядывал вниз из-под руки. Наконец он дождался перемены караула, спустился со скалы, подошел к галере, только раскрыл рот, как Труднов сипло перебил его, пуская клубы дыма из рта и ноздрей:

— Не пришел «Финикс»! Шлет приветы всем голодным!

Баранов был доволен, что Медведников смог договориться с индейцами и те не препятствовали строительству крепости. Они часто приходили сюда, с важным видом глазели на работающих, или начинали плясать, отрывая строителей от дел. Но место Баранову не понравилось: слишком близко от индейского селения.

— На кекуре придется держать батарею, — указал рукой на скалу с маячившим на ней караульным. — Завладеет противник высоткой и будет сверху простреливать укрепление.

С небольшой ватажкой гребцов он обошел вокруг острова на галере, но лучшего места так и не нашел, стал устраивать пиры тойонам и их знатным сородичам, одаривал и ласкал нужных ему индейцев, убеждая идти в подданство России, за что Компания обязывалась снабжать их всех нужными вещами и охранять от врагов.

Промыслы возле Ситхи были хороши, но индейцы охотились на воде хуже русских, стреляя зверя из ружей. Алеуты, кадьяки, чугачи из партий братьев Кочесовых, Наквасина, Урбанова и Тараканова за короткий срок добыли столько бобров, сколько все компанейские партовщики за прошлый год. При том, два десятка русских стрелков все время валили лес и таскали бревна, десять — несли караул, отдыхая от трудов строительства.

Не нравилась Сысою Ситха, как бы ни расписывал ее прелести Баранов.

Лес сырой, густой, с деревьями в три обхвата. Их корни оплетают саженный слой падших и гниющих лесин, покрытых мхом, под ними — вода и камень, земли нет. И все это переплетено колючим вьюном. В лесу много маленьких черных мух, которые выедают открытую кожу хуже мошки. Смолы на деревьях мало, древесина рыхлая, поленья в печи долго шипят и дымят, прежде чем схватиться пламенем. Но стучали топоры, день за днем, с рассвета до заката, хрипели от надсады люди. Иногда за завтраком кто-нибудь вспомнит, какой нынче праздник, как его отмечают на Руси, и снова работа.

А пакетбот все болтался на якоре в Бобровой бухте. Подпоручик Талин под разными предлогами уклонялся от встреч с правителем. Баранов отправил к нему Сысоя с Василием в двулючке, требовал помощи в строительстве от его бездельничавших людей. Их лодка подошла к борту. Куськин и промышленный Белоногов, дремавшие на юте, долго выспрашивали, не пришел ли транспорт, нет ли у тоболяков водки и хлеба, потом нехотя поплелись будить капитана.

Подпоручик поднялся на палубу в рубахе и ночном колпаке, долго зевал, потягивался, прежде чем выслушал посыльных, а когда узнал, зачем те прибыли, — повертел головой, подергал редкими усами и заявил:

— Своих людей не дам!

— Бырыма сам приедет — хуже будет! — пригрозил Сысой.

Талин позеленел, затопал ногами:

— Пусть только явится: к мачте привяжу, выпорю! Так и передай купчине!

И еще скажи, чтобы пайковый харч прислал.

Баранов со своей канцелярией жил в бане возле Индейской реки, из которой, по поверью, кто ни выпьет воды — всю жизнь будет сохнуть по Ситхе.

Иногда он выходил на берег, водил подзорной трубой по морю. По субботам связывал в узлы бумаги, перья, чернильницы и перебирался в казарму ко всем остальным промышленным. В воскресенье к вечеру, когда баня выстывала и подсыхала, опять уединялся и скрипел перьями от зари до зари.

— Андреич! — Прибежал к нему посланный от караула Васильев. — Бригантина на рейде!

— Чья? — Отложил гусиное перо и потянулся Баранов.

— Под флагом Республиканских Штатов.

— Оружием торговать будут, — скаредно выругался правитель и, пригибаясь, вышел из низкой банной двери. На его носу краснел след от очков.

Индейцы на долбленых лодках уже гребли к судну, бросившему якорь. С бригантины салютовали Русскому флагу. С батареи ответил медный единорог калибром в четверть пуда. Баранов долго рассматривал в подзорную трубу палубу судна. Индейцев на нее не пустили, показывали товар с борта. Полтора десятка матросов с ружьями наблюдали за торгом.

— Шляются тут всякие, — проворчал, щелкнул трубой. — Васенька, скажи Тараканову, пусть возьмет людей и, как колоши перестанут крутиться возле бостонца, пусть он поговорит с капитаном, узнает, что и почем.

Ситхинцы с недавних пор как-то нехорошо стали посмеиваться над русичами, что они самые бедные, — порох и ружья не продают, одеяла и сукна меняют дороже, чем бостонцы и англичане. Баранов спорил, показывая наши добротные шерстяные одеяла и бостонские, ветхие, скупленные по приютам.

«Одеяло и есть одеяло» — азартно торговались ситхинцы. Они были проворней и остроумней эскимосских народов и своих сородичей — кенайцев с якутатами.

Вечером Тараканов с пятью удальцами побывал на бригантине, вернулся, не задержавшись и на час, сразу отправился к Баранову. Промышленные, ходившие с ним на торговое судно, пошли в казарму. Старовояжный стрелок, захлебываясь, рассказывал товарищам:

— Вот купцы так купцы — чертей наловили и торгуют! По сотне бобров за каждого рядятся. А у тех сиськи — во! — Показывал руками и крестился. — Меж ног, как у бабы… Если кто из колошей купит черного раба, другие от зависти звереют…

— Что так быстро? — спросил Баранов вернувшегося Тараканова.

— Чаем не угощали! — Усмехнулся передовщиик. — Оно и лучше — разговор короче… Харч у них только для себя. Меняют бусы, топоры, котлы, ружья и негров… Капитан удивлялся, что на Ситхе наша крепость. Сказал, что англичане в проливе Нушка не выдержали постоянных нападений и бросили крепость, которую купили у испанцев.

Об этом Баранов уже слышал от прибывавших торговых судов, зевнул и спросил:

— Кто капитан?

— Мистер Кокс!

Глаза у правителя стали круглыми, усы задергались.

— Кто-кто? — вскрикнул он.

— Кокс! А что?

Баранов обеспокоенно забегал возле баньки:

— Медведникова, Труднова, Кочесовых, Кабанова — ко мне… Сам тоже приходи, разговор есть!

Удивляясь странностям правителя, Тараканов пошел к казарме, возле речки встретил умывавшегося Кабанова.

— Андреич зовет! — сказал стрелку.

— Чего ему? — хмуро обернулся промышленный. С мокрой бороды стекала вода, по спине узлами ходили жилы.

— Не знаю, — пожал плечами Тимофей. — Сказал, что капитаном на бригантине Кокс, а тот…

— Кто-о-о? — Уставился на передовщика Кабанов разъяренными глазами зверя. Не дождавшись ответа, схватил рубаху и бросился к бане.

Возле недостроенных сеней казармы, покуривая, сидел Афанасий Кочесов.

Тараканов сказал ему:

— Баранов зовет тебя с братом и еще Медведникова с Трудновым…

— Чего ему надо? — пробубнил передовщик, не вынимая трубки изо рта.

— На бригантине прибыл капитан Кокс…

Афанасий подскочил, чуть не выронив трубку.

— У, е-е! — выругался и бросился в казарму. Через минуту оттуда выскочили все званные. Тараканов поплелся за ними, не дойдя до бани, услышал громкие голоса старовояжных и правителя, повторявшего:

— Оборотень, должно быть!

Тимофей согнулся в дверях, ступил в баньку. Все обернулись к нему и стихли. На заваленном бумагами столе горел жировик, лица говоривших были растеряны.

— Наш, проверенный! — Кивнул на вошедшего Баранов.

Стрелки вновь обступили его и загалдели.

— Батька, мы тебе верим, но для порядка бумаги покажи, — пробасил дюжий Медведников.

— Закуют в железо — не оправдаемся тем, что ты нам говорил, — хмуро добавил Кабанов.

— Все бумаги при мне, хоть на иных уже чернила выцвели! — Баранов вытащил кожаный бумажник с бечевой для ношения на шее. Открыл, нацепил на нос очки и стал перебирать старые слежавшиеся письма.

— Вот они! Читайте… Тимофей, у тебя глаза острей, — протянул листки. — Мой договор с главным пайщиком артели, с курским купцом Шелиховым.

Тараканов придвинулся к глиняной плошке с горевшим в ней жиром и мхом, стал читать с указанного места. — … Принять все необходимые меры против шведских каперов, под предводительством аглицких капитанов, стремящихся захватить угодья. Если каперы войдут в русские гавани или высадят десант… Всеми средствами и силами отразить его… Сделать отряд из американцев, приобща алеут или вымарать их красками, хитростью выманить команду на берег или заманить судно в опасное место, другим же напасть на него… приготовленным инструментом извертеть борта в нижних местах или иным каким способом сжечь его, скрывая при этом русских…

— Лихой был купец Григорий Иванович, царствие небесное, только случись следствие — он за нас уже не постоит, — беззубым ртом прошамкал Василий Кочесов, взял в руки письмо и стал разглядывать прочитанное, далеко отодвигая от глаз.

— Есть и другие документы, — обиженно проворчал Баранов. — Уж коли взялись выяснять — делайте до конца… Тимофей, читай! — …«От коллежского асессора Ивана Коха Александру Баранову, 16 августа 1790 г. № 21», — прочитал Тараканов и спросил: — Все подряд читать?

— Нет у меня от вас секретов!

— «…Секретнейше извещен я Его Высокопревосходительством генералпоручиком Иваном Алферовичем, что шведский король открыл умысел под его флагом сделать нападение на тамошние окольные места. К сему делу употреблен будет некто из англичан Кокс, который в начале 1789 года снаряжал судно, вооруженное четырнадцатью пушками, обитое медью и весьма хорошо снабженное парусами, именуемое „Меркурий“, которого изображение на корме в скульптурной работе имеется… Его Высокопревосходительство, основываясь на вышеописанных известиях, изволил предписать мне — снабдить вас о том ясными наставлениями. Во исполнение чего я рекомендую вам:

1. Во время вояжа, окажется ли где такое судно, и вы в том без малейшего сомнения уверены будете, и неприятельское судно пушечной пальбой намерение то явно откроет, тогда вы имеете долг, призвав Всевышнего на помощь, дать отпор грабителям и победить многоумством и природной храбростью российских людей, каковой неприятель наш лишен…

2. Во время бытности вашей на Алеутских островах и твердой земле Америки, рекомендую вам против всех приближающихся иностранных судов и кораблей принимать меры предосторожности… Но при том крайне остерегаться должно, кабы безвременной предприимчивостью не нарушить святейшего закона страноприимства, политических связей России, не отказать страждущим и прибегающим к вам от бед…» — И так можно повернуть наказ и эдак, — проворчал Кабанов. — Слава Богу, Кох еще жив, — голос промышленного стал спокойней, чем минуту назад.

Другие тоже притихли.

— Ты вот чего, — сказал Труднов Баранову, — под пули больше не лезь, не дай Бог, помрешь вперед нас, тогда нам не оправдаться…

— Это уж как Бог даст! — проворчал правитель. — Я вот о чем думаю, детушки. Капитан Мур, сообщивший нам о смерти Кокса, мог ошибиться, а мог и намеренно лгать. Потому советую всем быть настороже, в казарму и на батарею гостей не пускать, караулы усилить, лишнего даже своим не говорить.

— Куда больше усиливать? — пророкотал Медведников. — И так треть в караулах, работать некому, а талинские бездельничают.

На другой день матросы с бригантины шныряли возле русского селения.

Близко их не пустили, а удаляться от берега они боялись, чтобы не попасть в руки индейцев. Вскоре на шлюпке к Баранову прибыл капитан Кокс, ничем не походивший на бравого английского пирата, нападавшего на русские промыслы в Кенайской губе. Но его мирная внешность не успокоила правителя. Поговорив с ним, он стал выспрашивать о брошенной англичанами крепости. Капитан неприязненно усмехнулся:

— Скоро вернутся! Если вы закрепитесь здесь, им будет легче удержаться против немирных индейцев.

— Мы уже закрепились! — сказал Баранов.

Капитан ехидно рассмеялся:

— Вы сильны — пока на берегу, англичане и испанцы — пока на кораблях.

Скоро здесь будет много кораблей и вряд ли вы долго продержитесь против их пушек.

— Цыплят по осени считают! — Откланялся правитель и, взглянув на озадаченного Тараканова, не знавшего, как это перевести, кивнул ему: — Скажи: поживем — увидим!.. Ишь, вспылил, барышник, что в острог не пустили!

Вскоре к торговому судну подошла байдара с «Северного Орла».

Подпоручик в белых штанах и при шпаге поднялся на палубу.

— Должно быть, компанейскими мехами торговать собирается их блядородие! — переговаривались караульные. — Своим откуда быть? На «Орле» только Кривошеин, Белоногов и Сивцов — промышленные, остальные лодыри и дармоеды. Кривошеина не видать, похоже, бросил службу. Креол Сивцов их кормить не станет. На то он и креол, чтобы думать: а не много ли я работаю?..

К вечеру на палубе бригантины показался подпоручик в обнимку с бостонским капитаном. На байдару погрузили корзину и бочонок. Скучавший и злой Куськин, которого на судно не пустили, стал грести к Бобровой бухте.

Утром бригантина снялась с якоря и ушла к югу.

Пару дней «Северный Орел» стоял на прежнем месте без признаков жизни.

Потом на палубе появились больные от пьянства матросы, кое-как подняли якорь и парус. Пакетбот подошел к устью Индейской реки и встал там.

Клейменый поселенец Агеев начал кричать с борта, требуя от имени капитана морской паек. На крикуна никто не обращал внимания.

Тогда, цепляясь за ванты, на палубу выполз в одной рубахе навигационного искусства специалист.

— Управляющего ко мне! — стал кричать пьяным голосом.

Баранов, посмеиваясь, продолжал свои дела, не оборачиваясь к пакетботу.

Наконец с борта спустили ялик. Саженного роста каторжник сел за весла, стал грести к берегу. Чуть не перевернувшись на бурунах возле рифов, он едва выбрался на сушу. Баранов спросил, не дав ему раскрыть рта:

— На что пили?

— Гости угощали!

— Компанейскими мехами торговали? — Строго нахмурился правитель, невольно задирая голову рядом с верзилой.

Агеев ухмыльнулся, поцокал языком, нащупав рыбью кость между зубов.

— Ты вот что, Андреич, дай-ка ведро водки?! Их благородие требуют!

Баранов задумчиво помолчал, в глазах заискрились насмешливые огоньки:

— Хорошо! Пусть господин Талин представит судовой журнал и отчет о вояже, потом поговорим о пайке!

Агеев озадаченно поморщил клейменый лоб и взмолился:

— Андреич, хоть опохмели. Зря, что ли, греб? Вымок до нитки.

Щуря хитрые глаза, Баранов пристально взглянул на него и согласился:

— Что ж, опохмелить могу!

Через полчаса Агеев лежал на берегу без чувств на виду команды пакетбота. Талин ругал строителей и «самозваного» правителя-тирана. Ему подвывал Куськин:

— Благородное сословие голодом морят! Лавочник околоточный, разбойник Иркутский, кандалы по тебе плачут…

— Ишь, как спелись, — посмеивались строители.

— Васенька! — Баранов кивнул Медведникову. — У тебя голос погромче, крикни, чтобы подпоручик сдал судовой журнал!

— Вези журнал, твое блядородие, опохмелим! — громовым голосом закричал Медведников.

— Я учен писать на языке французском! — кричал в ответ подпоручик, мотая головой, как обессилевший петух. — Тебе не понять писаного… К мачте привяжу, выпорю! Варвары! Скифы!.. «Финикс» где?

— Ишь, как разбирает! — Труднов попробовал пальцем заточку топора. — Передохнут ведь с голодухи.

— У нас не богадельня! — жестко отрезал правитель и ушел по делам.

— В кандалы всех! — сипел охрипший Талин, кашлял, свешиваясь за борт.

Агеев, слегка протрезвев, поднялся, качаясь, пошлялся по стану. Никто с ним не заговаривал. Он сунулся в поварню, на него налетела креолка Катька, жена стрелка Лебедева, Ульяна Васильева чуть не огрела котлом.

— Темные вы! — Плюнул под ноги Агеев. — Манер не знаете. — Поплелся к берегу, где волна прибоя подбиралась к брошенному ялику. Столкнув его на воду, поселенец поплыл к пакетботу виниться перед хозяином.

До утра «Северный Орел» болтался на рейде, на рассвете поднял якорь и ушел к северу, в сторону Якутата.

Через неделю к Ситхе подошла «Екатерина» с грузом компанейских мехов.

Галиот прикрывал партии Демьяненкова и Кондакова. Мореход Потаж доложил Баранову, что дошел до испанского порта, против воли коменданта ворвался в бухту под видом необходимости ремонта. Испанцы там так немощны и малочисленны, что не пускают иностранцев, скрывая свою слабость.

Уже недалека была пора возвращаться партиям к местам зимовок, а транспорта все не было. Если островные народы на своей природной пище лоснились от жира, были здоровы и веселы, то русские люди без хлеба были вялыми и болезненными. Баранов все больше беспокоился, вызвал тоболяков с лесоповала. Они с радостью побросали топоры и явились к правителю.

— Кому-то нужно сходить на Нучек, — сказал правитель. — Вам, должно быть, больше всех туда хочется?! Я отправляю Потажа на Кадьяк: у нас скопилось слишком много мехов. А у колошей глаза завидущи, боюсь вести их в соблазн. И «Финикс» по времени должен быть в Павловской бухте, но почему-то к нам не идет… Зайдите в Якутат, заберите у Поломошного все меха.

После Потаж доставит вас в Новоконстантиновскую крепость к Кускову. Если у него есть мука, пусть поделится. «Екатерина» пойдет дальше, а вы обратно на байдаре. И поторапливайтесь, люди у нас изголодались.

Ульяна тоже засобиралась с мужем: она была рада оставить опостылевшие котлы на кадьячек, жен строителей. Вскоре галиот взял курс на север, она в алеутской парке до пят сидела на баке, смотрела на высокий берег с горными вершинами. С них струился свежий ветер с запахом снега и сохнувших трав.

Кренясь на борт и покачиваясь на волне, галиот шел в бакштаг вдоль берега, не меняя галсов, команда бездельничала. Потаж, поставив к штурвалу тоболяков, походил возле них, поглядывая, как держат курс, спустился в каюту и пробыл там с четверть часа. Когда поднялся наверх, от него попахивало спиртом. Напевая под нос, он взглянул на горизонт, на вершины, походил от борта к борту. Мореход был невысок, строен и подтянут, на обветренном лице розовой морковкой торчал нос, заглянувший не в одну сотню чарок.

— Откуда родом, братцы? — спросил, имея желание поговорить.

— Тобольские! — степенно ответил Васильев.

— А я — архангельский!

— Слыхали, что из крещеных немцев!

Напоминание об этом не понравилось штурману, он посопел и сказал с обидой:

— Какой же я немец? Еще мой дед, со всей немецкой слободой перессорившись, крестился в православие. Заморские купцы нос воротят оттого, что русский, вы — что немец. И всю жизнь так.

— На морду-то наш! — желая сгладить неловкость, сказал Сысой. — Охотский служилый Иван Гаврилович Кох, тоже из немцев, а говорят — шибко умный!

— Ну, спасибо, тоболячки, — усмехнулся штурман.

Сысой, не понимая, чем обидел морехода, добавил:

— В Тобольском много внуков пленных шведов: кто в казаках, кто в пахотных — люди как люди… Разве пьют поболе?!

— Поболе! — поддакнул Васильев, живший рядом с таким пашенным. — Сосед жаловался: руки — золотые, голова — светлая, рот — поганый. А так мужик. Пахать, косить…

Усилился ветер с запада. Галиот бросил якорь возле устья реки в виду Акойского селения. Не зная глубин, Потаж не решился войти в залив.

Покачиваясь на волнах, из селения вышли большие лодки. Индейцы просили разрешения плясать на палубе в честь прибытия судна. Команда угостила их травяным отваром и бобровым мясом, Сысой передал акойскому тойону Павлу Родионову, сносно говорившему по-русски, наставления правителя Баранова.

Тойон прислал ягод, луковиц сараны и рыбы, звал в гости. Но «Екатерина» спешила на Кадьяк.

Выбрав якорь, галиот взял курс на Якутат. Остались за кормой гостеприимные акойцы, промышлявшие на Компанию.

«Северный Орел» опять встретился в Якутатском заливе, он бросил якорь в полумиле селения. На его палубе не было даже вахты. Не приветствуя пакетбот, Потаж подвел «Екатерину» ближе к суше. Тоболяки и двое матросов из колониальных поселенцев сошли на берег, их встретили промышленные из партии Куликалова и якутатские служащие. В кафтане и мягких сапогах к гостям вышел Степан Федорович Ларионов.

Здесь мало что изменилось. Посмеиваясь, Сысой вспоминал наставления главных пайщиков и компаньонов о строительстве каменного города. Каким был редут пять лет назад, таким и остался, только кое-где обвалились стены. К полузасыпанному крепостному рву жалось селение «Славороссия»: землянки, срубленные на скорую руку, хижины, индейские таны из полубревен. Одеты поселенцы были плохо: на иных вместо рубах — парчовые и шелковые женские платья, которых присылали больше нужного из-за дороговизны.

Приняв бумаги, Ларионов долго читал их, ворча под нос. Потом вскочил, походил из угла в угол и схватил шляпу:

— Пойдем, — сказал решительно.

К запасному колониальному магазину была прирублена горница, ее венцы еще не почернели от ветров, дождей и солнца. Вдвоем они поднялись на крыльцо, вошли в низкую дверь. Тотемский купец Иван Григорьевич Поломошный собирал вещи: на лавках, столе и полу было много узлов и корзин. Сам приказчик сидел у окна и что-то торопливо писал. Он молча взглянул на вошедших поверх очков и снова углубился в свое занятие.

Ларионов, глядя на него неприязненно, достал бумаги, полученные от Баранова, положил на стол, сам, сняв шляпу, сел на лавку. Перекрестившись на образа, не понимая, зачем он здесь, Сысой тоже сел.

— Господин правитель распорядился передать меха на галиот! — сказал Ларионов, непонятно на что сердясь.

— В этом нет необходимости! — пробормотал Поломошный, продолжая писать. — Я ухожу на Кадьяк на «Северном Орле», сам доставлю компанейский груз.

— Иван Григорьевич, изволь взглянуть на присланные бумаги, — багровея, прохрипел Ларионов. Сысой не мог понять, чему сердится староста. Если управляющий решил доставить меха сам, то команде «Екатерины» работы меньше. Он встал, не желая быть свидетелем чужой распри.

— Нам лясы точить некогда! Вы вот что: или груз сдайте, или расписку, что выдать его отказываетесь.

— Я никаких расписок не даю! — пробасил Поломошный, снял очки, пристально взглянул на промышленного: — «Финикс» не пришел ли?.. Тогда с Богом! Харч у нас кончился, как утверждает Степан Федорович, — кивнул на Ларионова. — Что даст — ваше счастье, нет — я ему не указчик.

Ларионов с Сысоем вышли на крыльцо.

— До чего зловредный человечишко?! — староста пнул подвернувшийся камень. — Все ему надо сделать поперек!

— Не стоит серчать, Степан Федорович! — Сысой метнул на него удивленный взгляд. — Отпиши Бырыме и мы пойдем к Нучеку.

На Преображение галиот «Святая Великомученица Екатерина» вошел в Константиновскую бухту. Вместо черных, торчащих из земли горелых бревен, на острове поднялась новая крепость с восьмигранными башнями, с окованными железом воротами, со стенами в две сажени. Со стороны леса был ров. На кладбище промышленные подновили старые кресты.

Увидев «Екатерину», на берег вышли стрелки и работные чугачи. Все они ждали транспорт, но никто не подал вида, что разочарован прибытием галиота от промышлявших партий. Хозяева подхватили гостей под руки и повели к себе. Из крепости вышел передовщик Кусков с отросшей до плеч гривой. В его волосах виднелись нити проседи, лицо было выбрито, чтобы местные девки любили и Катька, не понимавшая русской красы.

— Доброго здоровьица, Иван Александрович! — приветствовали его тоболяки. — С Яблочным Спасом тебя… Катерине Прохоровне поздравления и поклон от Александра Андреевича!

Катерина сверкала черными глазами, радуясь встрече. Она была простоволоса, как девка, в шелковом барском платье. Бросилась к Ульяне, приняла корзину с репой, переданную Лукиным, восторженно ойкнула, что-то зашептала подружке на ухо. По случаю светлого праздника в крепости не работали. Промышленные были принаряжены и чисты. Гостей повели в баню, накормили, затем толпой, отправились на кладбище. Григорий Коновалов с дружком Галактионовым шли впереди и по-хозяйски указывали, где кто лежит.

И здесь уже было много знакомых у Сысоя Василием, у Ульяны еще больше.

К соборному столу она вышла в шелковом платье с непокрытой головой, на которой вместо платка или кички копной были уложены волосы. Васильев взглянул на жену, охнул, застонал и сел на пол, промахнувшись мимо лавки:

— Срамота-то какая!

А Григорий Коновалов смотрел на Ульку с таким восхищением, что она зарозовела, опустила глаза с подрагивающими ресницами, придерживая пышные юбки, склонила голову с башней золотых волос.

— Ну и как я тебе нравлюсь, Гришенька?

— Царевна! — прохрипел Коновалов с таким неподдельным восторгом, что Ульяна зардела еще краше. А он, взяв себя в руки, тоскливо улыбнулся, расправил по груди пышную бороду, заломил шапку: — Меня бы такая хоть раз от души поцеловала — кожу бы дал с себя содрать!

— Так-то, Васенька! — Поклонилась мужу Ульяна. — Людям нравлюсь.

Купи-ка ты мне это платье.

— Пусть Гришка и покупает, раз ему нравится! — проворчал Васильев.

Коновалов, сверкнув глазами, сбил шапку на затылок, встал фертом:

— Дозволь, царевна! Сделай счастливым, прими подарок!

Но Ульяна опустила голову, подхватила длинные полы и кинулась вон, скрывая слезы.

— Эх, Вася-Вася?! — укоризненно взглянула на Васильева Катерина и ушла следом за ней.

— А чего такого я сказал? — удивленно пробубнил Васильев, в недоумении почесываясь и переминаясь с ноги на ногу. — Срамота русской бабе в такой одеже… Еще бы, как колошка, вышла на люди голой.

— Васька! — зло прорычал Коновалов. — Не купишь жене платье — сам куплю, надену на свою полюбовную чугачку, выкрашу ее вохрой и буду думать, что с Улькой сплю…

— Тьфу на тебя! Кобель старый. И когда только отвяжешься от меня?! — разъяренно вскрикнул Васька и ушел следом за женой.

Глаза у Ульяны просохли быстро: не прошло и десяти минут — она смеялась, вихляясь, как кадьячка в шелковом платье, с непокрытой головой обносила всех пареной репой вместо яблок, как это водится в Сибири на Спас.

Катерина наливала в чарки пиво, приговаривая:

— От Лукина, значит, освященное!

— Эх, нет с нами старого! — Покачал головой Кусков. — Некому почитать для души, что пристало в этот день.

Отпели, отгуляли Спас, видно раздразнили силу темную, нечисть завистливую. Стали на небе собираться тучи, засвистал ветер — удалеемолодец. Извиваясь в похабных плясках, заскакали по морю жгуты смерчей. От их буйств взбеленились волны. Среди ночи разыгралась буря в устье реки Медной. Ветер рвал с корнями деревья и швырял в море, волны захлестывали малые острова и камни.

В Новоконстантиновской крепости люди сидели за теплыми стенами и радовались, что у них есть крыша над головой. В это время специалист навигационного искусства подпоручик Талин из последних сил правил пакетботом и ругал команду. В тех самых местах, возле острова Сукли, попадал в ураган Василий Медведников на галиоте «Три Святителя». С надежными друзьями, боровшимися со стихией, он спасся тем, что ушел в открытое море. Подпоручик был хорошим мореходом, но в бурю оказался одинок. Приказчик Поломошный молился, не выползая из кубрика. Куськин лежал под трапом, намертво вцепившись в него руками. Ни пинки, ни крики и уговоры не могли заставить его подняться. Агеев с четверть часа бестолково метался по палубе и, не сумел даже закрепить спущенные паруса. Вскоре его смыло за борт. Наверху работал один промышленный Белоногов, креол Сивцов, матерясь и плача, отчерпывал воду.

Подпоручик увидел на гребне набегавшей волны лиственницу со стволом в три обхвата, взмолился о чуде, но дерево обрушилось на пакетбот со страшной силой, сломав мачту и разбив перо руля. «Северный Орел» понесло на рифы. За ними виднелась песчаная отмель. Чудом уцелевший мореход бросил бесполезный штурвал, взглянул на берег и подумал, что у него есть шанс выжить.

Шторм бесчинствовал два дня, потом стал утихать. Вскоре прояснилось небо и показалось солнце — редкий гость в Чугацкой губе. Как только улеглись волны, к Новоконстантиновской крепости подошли байдарки чугацких партовщиков и привезли «косяка» в драной парке поверх голландской кружевной рубахи.

— Господин мореход, вы ли? — удивился Кусков.

— Я! — ответил привезенный. — Потерпел крушение возле острова Сукли.

Команда и приказчик Поломошный погибли. Часть груза и обломки судна выброшены на берег.

— Вот так встреча, барин?! — подошел Сысой. — Холопы твои живы ли?

— Все погибли! — равнодушно ответил Талин.

Сысой скинул шапку, стал креститься с испуганным лицом.

— Баню ему надо! — Указал на спасшегося Кусков. — Должно быть, голодный. Займись-ка горе-мореходом, — приказал Сысою.

Он повел подпоручика в выстывшую баню, растопил каменку, принес воды.

— Сиди, грейся, подбрасывай дрова, а я тебе поесть принесу.

Вскоре вернулся с китовиной, с диким луком и ягодой, обычной едой промышленных. Кусков дал полуштоф раки, чтобы согреть морехода изнутри.

Тот накинулся на еду. Сысой отщипнул кусочек китовины, пожевал, вздохнул, мотнув головой:

— Ишь, как судьбы сводит! — пробормотал задумчиво. — С Куськиным от Иркутска шли, с Агеевым — от Якутска.

Офицер выпил, крякнул, поморщился.

— Что же ты даже не перекрестишься? — с обидой спросил Сысой. — Утопил людей, души загубил…

Штурман швырнул в огонь рыбью кость, пробормотал с неприязнью:

— Никчемные были людишки, зря им деньги давал и благодетельствовал…

Налей еще!.. Ох-ох! — Выпив, помахал ладошкой у рта. — какая гадость…

Сволота купецкая… Достойную гастрономию обещали, питье. Падалью кормят, ракой поят…

Сысой взглянул на него удивленно:

— Могли бы и этого не дать, после того как ты в море водой не поделился.

И какое брюхо тебя рожало?! — Сплюнул за порог, сунул в зубы чубук трубки.

— Ты-то кто таков? — насмешливо спросил офицер, неверной рукой сам потянулся за полуштофом.

Сысой подкинул дров, так как спасенный то и дело забывал про каменку.

— Меня-то с какой стороны ни смотри — пашенный сибирской слободы.

— Да какой ты пашенный-крестьянин? — Брезгливо кривился офицер. — Крестьяне живут по деревням, за море бегут только воры и лодыри… Да и по слободам — бродники, да сволота всякая.

Сысой бровью не повел, раскуривая трубку от уголька: он не мог даже обижаться на благородного.

— Дед сказывал: еще до меня огулял нашу суку лис. А та стара была и ощенилась в последний раз ублюдками. Дед оставил пару сучек, что больше на собак походили. Из-под хорошего кобеля потомство пошло лучше, кур уже не давило. И так несколько раз. По сей день у нас собаки хорошие. И люди в слободе так же. Были и бродники, — перекрестился, вспомнив рассказы про предка Епифана, искавшего Ирию.

— Все одно! — прокашлялся, прочищая горло, Талин. — Темнота, грязь! — В глубине его мутных глаз мелькнули живые искорки: — Ты хоть грубиян, а не дурак! Тебя бы образовать, побрить… Так вот, слушай, мужик, мы, дворяне, — люди государственные! Мы порядок держать должны, за вами, ворами и пьяницами, следить. А потому ты не попа неотесанного слушать должен, а меня, почитая во мне власть и культуру. Так-то! — штурман снова плеснул себе в кружку. — И угораздило же родиться в этой стране, с эдакой мразью рядом жить!

Двое россиян уставились друг на друга, разглядывая один другого, как диковинную живность: с любопытством, опаской и брезгливостью. Сысой смотрел в черные дырки глаз, видел бабью морду, засаленную косицу, кружевную рубаху, портки с женскими подвязками и думал, что никогда, пожалуй, не сможет объяснить этому барину своей правды, не сможет понять жизни, в которой доброй волей сосут устриц, говорят со своими детьми на чужих языках.

Штурман смотрел на молодого, заросшего волосами и дремучей бородой, изгоя, в броднях из сивучьих горл, вонявших прогорклым жиром — шелехом.

Не мог понять, чем этот полузверь, обвешанный деревянным крестом, ладанкой, образками и прочими дикарскими побрякушками, отличается от здешних индейцев и эскимосов.

Сысой мотнул головой, спросил:

— Ты песни поешь?

— Зачем? — не понял его подпоручик.

— Ну, выпил, душа веселья запросила? Если она у тебя есть.

— Я не мужик, чтоб орать и прыгать!

— Ну, что-то ты делаешь для… души?

— Я думаю, — пробормотал мореход. — Сбегай-ка, принеси еще этой дряни, я тебе потом денег дам.

Сысой затянулся из трубки, пустил дым в пьянеющее лицо, зло усмехнулся:

— Не сбегаю. И баню топить не буду. — Вышел на чистый воздух, выколотил трубку и сунул ее за голяшку.

— Дикарь! — пробормотал вслед подпоручик.

Кусков дал два мешка кукурузной муки и соли, выменянной на меха с торговых судов. Больше поделиться с Ситхой ему было нечем. Григорий Коновалов повел шитик в Якутат, высадил там посыльных от Баранова. Он должен был прикрывать свои промысловые партии. От Якутата до Ситхи со всеми селениями был мир и все-таки тоболяки одели Ульяну по-мужски, шли на байдаре с предосторожностями: колоши могли прельститься мукой и оружием, напасть из-за белой женщины, которую можно дорого продать дальним родам.

Василий то и дело вспоминал Новоконстантиновскую крепость, Кускова.

— Порядок у него! — восхищался. — Все по справедливости, по правде, хоть сам из купцов.

— Из тотемских мещан, — ласково перечила мужу Ульяна. — Только служил в Иркутске по коммерции.

— Все одно — купец, а пьет с умом, хмельным не бывает и лишнего не скажет.

— На что ему пить? — смеялась Ульяна. — Говорят, он в Иркутске потратил жалованье за двадцать лет вперед.

— Пропил, что ли? — Обернулся к говорившим Сысой, придерживая байдару веслом.

— То ли казенные деньги дал в долг, то ли в оборот пустил и потерял…

Катька говорила, но я не поняла. Жена у него была. А как узнала, что Ивану грозит долговая яма — сбежала с купцом. Он ведь Катьку в Охотске подобрал.

Та тоже с каким-то матросом венчана. Родилась на Уналашке у старовояжного стрелка. Отец вывез ее в Охотск, там помер, ну и пошла она по рукам. А как Баранов на Кадьяк собирался — прибилась к Кускову: молодой, лупоглазый, губастый, контракт у него бессрочный. Катьке Сибирь даром не нужна: она без хлеба живет — не мучается, под байдарой спит — и довольна…

— От бабы, от народ! — раздраженно заворчал Васильев. — Только что с Катькой целовалась, а тут чуть ли не гулящей обзывает, над мужем ее насмехается. Вот, пристанем к берегу, задеру подол… Тьфу ты! Спущу штаны, выпорю при друге…

— Так я ведь к тому, что ты у меня красавец, — Ульяна обняла мужа со спины за широкие плечи. — Я бы на Кускова, не прельстилась…

— Зато на Гришку пялишься, а он на тебя! — Васильев высвободился из объятий жены и мягче добавил: — Грести мешаешь. Перевернемся, не дай Бог, вытаскивай тебя… Одних платьев — куль.

Он поскупился на одно шелковое платье — пришлось купить пару. При воспоминании о цене и трате, ворчал: «Куда столь одежи? Пока одно платье сносишь, другое истлеет в сундуке».

Ночевали они на острове с небольшой песчаной отмелью. Прежде чем пристать — долго осматривались, не заметил ли кто. На берег вышли осторожно, следов не нашли, развели костерок под скалой, в закрытом со всех сторон месте. Взошла луна. Пока Ульяна с Василием пекли рыбу на рожнах, Сысой в одной рубахе вышел на отмель. Набегала волна, шурша гладким окатышем. Он пошел вдоль нее, высматривая на песке сухой плавник для костра. Вдруг, остановился, разглядывая странный камень под ногами, попинал его носком сапога, наклонился, ощупал. Занесенный песком и окатышем, измятый прибоем, под ногами торчал край большой медной фляги, в каких Компания присылала водку. Редкая находка, дорогая. Такую флягу выправить, почистить и можно поменять на десяток бобров. Сысой потянул ее на себя — тяжела. «Вот бы водка вместо воды?!» — подумал как о чудном и несбыточном.

Очистил от песка крышку, откинул, понюхал — ром. Осторожно сделал глоток — в голове зашумело.

Так бывало во сне. Видел хлеб, трогал его, щипал себя, чурался и крестился, подносил ко рту и… просыпался. Сысой посидел, соображая, во сне или в яви находится в сей час. Трижды плюнул через плечо, перекрестился, отхлебнул еще раз — ром!

— Разберемся, — пробормотал. Взвалил флягу на плечо и понес к стану.

— Компанейскую чарочку из матросского пайка не желаете получить? — спросил, глупо посмеиваясь и опуская флягу на камни. Васильевы обернулись, думая, что он опять дурит.

— Улька, у баб нюх тоньше. Сними-ка пробу?!

Ульяна вытерла жирные пальцы, открыла флягу, понюхала, отхлебнула и поперхнулась от удивления.

— Где взял? — просипела.

— На берегу!

Подошел Василий. Попробовал. Долго шевелил бородой, глядя на костер.

— Неспроста это! — сказал, хоть у самого глаза горели. — Нам на Ситху надо, а посреди дороги фляга с ромом. Козни чьи-то.

— Колоши подложили, чтобы Ульку украсть! — ухмыльнулся Сысой, радуясь находке.

— Те за флягу своих жен отдадут, — посмеялась Ульяна.

— Видать, нечистого козни! — прошептал Васильев.

— Ясное дело, святой покровитель такого не сделает, — посмеиваясь, теребил бороду Сысой. — Ладно, вот что: ты, Васька, выпей одну и хватит, другой раз наверстаешь, а мы с Ульяной — по две чарки… Тихо-тихо. Петь не будем.

Тлели угли, светились звезды. Шумел прибой, доносился рев сивучей.

Сысой с Ульяной лежали возле затухающего костра, одними носами выводили песню.

— Вась, а Вась?! Душа просит! — ласково пела Ульяна.

— Как дам в ухо — уймется!

— Да ничего не будет, кто нас видел?

— Цыц, дура! Чтоб еще раз взял с собой… Вот те крест! Сиди при котлах, дольше проживешь.

— На рудники бы тебя, Вась, — простонала Ульяна, покорно укладываясь под бок к мужу, — в большое начальство выбился бы. Глядишь, и я — в генеральши… У них такой порядок — каждую неделю новое платье.

Васильев засопел громче, показывая, что не желает быть генералом.

— Лукин сказывал, на мысу нашел штуку сукна, — пробормотал. — С чего бы?

На безымянном острове возле Ледового пролива, где промышляла партия Урбанова, трое плывущих к Ситхе увидели остывшие костры. На берегу сохли байдары, полоскала на ветру палатка. Людей не было. Тоболяки, с ружьями поперек бортов, подгребли ближе, покричали: никто не отозвался. Они переглянулись, думая об одном. Прикрывая друг друга, высадились, обошли камни, увидели разбросанные тела кадьяков и алеутов. Подкрались ближе и поняли, что они живы, но мертвецки пьяны.

— Если бы «Финикс» пришел без нас, Бырыма не дал бы сразу много выпивки, — сказал Сысой, опуская ружье. Василий под байдарой нашел алеута, протрезвевшего настолько, что мог говорить.

— Бостонцы напоили? — спрашивал, встряхивая партовщика.

Тот долго мотал головой и, собравшись с силами, сказал:

— Морской бог! — Пополз к большой байдаре, поставленной на бок, откинул лавтак и показал измятую прибоем флягу, в каких Компания присылала водку. Сысой открыл ее — на дне еще поблескивал спирт. Тоболяки удивленно переглянулись.

В это время на Ситхе старовояжные стрелки думали, как назвать строящийся форт. Баранов предлагал слова высокие, героические, заковыристые: «Врата России», «Новомосковия»! Но большинство стояло на том, что укреплению нужен святой покровитель. В море и у Американских берегов молитвы быстрей доходят до Господа через Михаила Архангела и Николу Угодника. Иногда правит промышленным Богородица, но реже и неохотней: у нее в России дел много. Другие святые и вовсе не озабочены делами русских людей в Америке. Говорили о названии крепости долго и спокойно, без споров и страстей: дело важное решалось неспешно. Думали бы и дольше, но был подан знак свыше и люди тщеславно истолковали его в пользу своих надежд.

Афанасий Кочесов на кадьякской байдарке с алеутским веслом шел вдоль берега, поглядывая на полосу прибоя — не выкинуло ли туши раненых зверей.

Вдруг он заметил черную доску в полтора аршина длиной. Передовщика удивила ее правильная форма и цвет. Приткнувшись носом каяка к берегу, он вышел на сушу, подошел ближе, перевернул доску и ахнул, опускаясь на колени. На него глянул грозный лик предводителя Небесного воинства. Белые крылья трепетали за спиной, строгие глаза смотрели в упор, в деснице блистал меч.

Выбросив из каяка все лишнее, Кочесов изо всех сил стал грести к крепости, высадился возле Индейской реки и направился прямиком к кекуру, на который перебрался Баранов, поставив там палатку.

— Братцы! — кричал на ходу, — чудо явлено!

Побросав топоры, к нему сбегались строители форта. Афанасий поднимал над головой икону, показывая ее всем, и радостно смеялся.

Потрясен был и сам Баранов, увидев светлый лик. Спустился с кекура, со слезами приложился к краю иконы.

— Знак это! — вскрикнул радостно. — Не напрасны были труды наши, коль удостоены наивысочайшего внимания… Называться форту Михайловским.

Здесь будет город под покровительством святого Архистратига.

Правитель принял икону из рук Кочесова, вышел на середину стана. Со всех сторон к нему стекались промышленные и работные люди, только караул оставался на своих местах, томясь любопытством.

— Господа! — голос правителя дрожал от благоговения. — Быть здесь рубежу Российскому, а значит, и нам, грешным быть! Поднимутся вскоре стены города и заживут люди счастливо… Слава тебе, Господи! Слава тебе! Наши павшие товарищи радуются на небесах вместе с нами…

— Байдара идет! — крикнули караульные. — Похоже, наша. Трое гребцов.

Баранов, сбитый на взлете вдохновенной речи, пошевелил усами и обернулся к морю, опустив икону.

— Не тоболячки ли возвращаются от Кускова? — пробормотал обыденно. — Вдруг хлеб везут?!

Едва лодка подошла к берегу, ситхинские промышленные подхватили ее с волны и выволокли на сушу. Ульяну вынесли на руках, Сысоя с Василием похлопывали по плечам, обнимали, радовались их возвращению.

— Вот молодцы-то! Мука и соль! А это что?

— Ром!

— Не бреши!

— Попробуй!..

Тоболякам стали рассказывать про явление иконы Архангела. Васька увидев лик, занес, было, щепоть ко лбу, но замер, нахмурился, приблизился к иконе, долго водил по ней носом, потом, торопливо крестясь, сказал:

— Видел я ее! То ли на Уналашке, то ли еще где…

— Все иконы по канону писаны, Васенька, — улыбнулся Баранов.

— У меня верный глаз. Эту самую видел и не так давно. Не дай Бог, на «Финиксе».

— Поклон всем от Терентия Степановича, — щебетала Ульяна. — Поздравляет всех с праздником, желает доброго здоровья и удачных промыслов… Завтра Успение.

Грех в праздник думать о житейском, но не могли веселиться ситхинские промышленные. Баранов не спал ночь, ворочался в палатке от тяжких дум, дождавшись утра, разбудил Сысоя, повел к себе. На столе из жердей и дранья лежала раскрытая карта. Правитель ткнул в нее пальцем:

— Здесь разбился «Орел», здесь выбросило сукно на мыс…

— Здесь мы нашли флягу, — указал Сысой, — а здесь урбановские алеуты.

Баранов положил на карту ладонь с растопыренными пальцами:

— Здесь найдена икона!.. Не может на такое расстояние разбросать груз с одного судна, — облегченно вздохнул. — Измаялся ночью, все думал о транспорте. Ничего, потерпим. Бывало, приходил в октябре. Мало ли что случается в пути.

После полудня, помолившись, все сели за праздничный стол. Женщины постарались, напекли и нажарили промышленных лакомств. Но русские люди глазели на лепешки из кукурузной муки. Разлили ром по чаркам, выпили без оглядки на грех — кончился пост. В России разговлялись свежениной — здесь без отвращения не могли смотреть на мясо.

Надо было говорить о высоком, но промышленные то и дело начинали спор не вынесло ли «Финикс» в Ирию, и могло ли всех скопом принять царство Беловодское. По времени пора было вернуться старому архимандриту Иосафу в епископском сане. Под его безгрешным началом многим грешникам на борту фрегата могли проститься грехи…

— А ром и водка причем? — горячась, спрашивали другие.

Спорщики чесали бороды, закатывали глаза:

— А чтоб все думали, что они утопли! Вдруг искать начнут. Выкинули часть груза по ветру и дело с концом…

Каждый по-своему доказывал свои домыслы пока не вмешался молчавший Баранов:

— Не поверю, чтобы старый Иоасаф бросил икону за борт, а Шильц — ром с водкой.

Тут стали посмеялся над собой и сами спорщики.

— Уж точно. Шильц и к воротам Судилища приволокся бы с недопитой флягой.

В середине сентября на Ситху прибыла «Екатерина» с грузом, но не с тем, которого ждали. Из трюма стали выгружать коров и телок, измученных качкой, лебедкой вытащили быка. Он долго лежал, принюхиваясь к запахам. Потом поднялся и, качаясь, как пьяный партовщик, сделал первые неверные шаги на новой земле.

«Финикс» так и не пришел на Кадьяк. Сысой со вздохом сказал Васильеву:

— Теперь уж точно зимовать будем с Филиппом!

Штурман Потаж передал Баранову несколько писем. Монахи слезно просили его вернуться в Павловскую крепость, где царит произвол штурманов, раздор приказчиков и вольность французская. Бакадоров сообщал, что не имеет сил положить конец бесчинствам чиновных и офицеров, перессорившихся между собой, поделившихся на враждующие партии, которые втягивают в скандалы работных и караульных. Наказать же зачинщиков он, Бакадоров, не может по своему чину.

— Ишь, как запели без власти?! — злорадно сверкнул глазами Баранов. — А то обзывали жестокосердым тираном. Хотели республику — получили, да еще пьяную.

Если у правителя и было желание явиться на опостылевший распрями Кадьяк, то он не мог себе этого позволить: Ситха требовала его постоянного присутствия, тонкой дипломатии с сильным, коварным и хорошо вооруженным хозяином земли. Баранов почти убедил тойонов идти в подданство России. Уже заготовлена была гербовая бумага об уступке части острова Российскоамериканской компании. Подстрекаемые сородичами, кичившимися своей вольностью, ситхинцы стали строить крепость рядом с Михайловским фортом.

Зная индейскую страсть к соперничеству, отговаривать их от этого было бессмысленно: можно только направлять.

Не выходя из палатки, Баранов три дня строчил письма и указы во все концы Заморской Руси. Кускову предписал идти на Кадьяк и навести там порядок. Если ко времени возвращения партий транспорт не придет, Поторочину и Баламутову приказывал подобрать надежных людей, сколько сами считают нужным, идти на Уналашку байдарами. Бакадорову предписывалось снарядить лисьи и песцовые партии к зимним промыслам.

Остальным, как обычно, готовиться к зиме.

Один из матросов с «Екатерины» рассказывал, что в еще августе на пути к Кадьяку видел «Финикс». Между делом Потаж передал об этом Баранову и от себя прибавил:

— Говорит, будто на штурвале стоял архимандрит… На «Финиксе» рулем правят два здоровых молодца… А тут старик — прямо Самсон в рясе…

Баранов позвал матроса-креола, обиженного на всю команду за насмешки, сумел разговорить его и дотошно выспросил все мелочи.

Галиот дрейфовал в тумане в двух милях от Александровского мыса, что находится на устье Кенайской губы, и подавал звуковые сигналы корабельным колоколом. Вдруг за кормой показался бак «Финикса» с золоченой надписью на борту. На нем матрос ясно увидел отца Макария, всматривающегося по курсу.

Потом мимо кормы галиота проплыл борт со сломанным планширем. Возле штурвала стоял архимандрит, то есть нынешний епископ, в рясе и без шапки…

Едва матрос пришел в себя от удивления и ударил в колокол, Иоасаф стал оборачиваться к нему лицом, но «Финикс» накрыло туманом, и все пропало.

Баранов подлил матросу раки, раз и другой переспросил о расстоянии между судами, о высоте борта, о бортовой надписи, которую подновили и исправили не так давно. Потом задумчиво пробормотал:

— В тумане, бывает, чего не привидится… Вынесло нас как-то на галере к Частым островам. Туман — будто черти в глаза мочатся. Стою на румпеле вторые сутки. Вдруг вижу — каргопольская улица, знакомый дом, на крыльце венчанная жена, взглянула на меня и как заорет: «Где содержание за полгода?» Я от страха румпель на борт и положил. А Васька Труднов с носа как заорет — камни по курсу! Тут все пропало, а мы чудом спаслись.

Креолы — народ обидчивый, ранимый. Матрос поводил черными глазами туда-сюда, не зная, что сказать, почесал затылок. Баранов спросил задумчиво:

— Отчего епископ на палубе и без шапки?

Матрос поежился, пожал плечами:

— Вдруг и, правда, привиделось?! — развел руками. — А как настоящий. По шкафуту фальшборт проломлен, на бизани — лохмотья от паруса… Во сне всякая мелочь так не является.

На «Екатерину» погрузили меха, лавтаки, бочки с жиром, байдары.

Промысловые партии возвращались по домам. На Ситхе оставались передовщики с надежными кадьяками и алеутами, решившими здесь зимовать.

Оставались Кочесовы, Наквасин, Кабанов, Тараканов, Урбанов, уговаривал Баранов остаться и Васильевых. Скотины у Филиппа поубавилось, зимой можно было обойтись без них. Но Васька с Ульяной заскучали по дому и по Петрухе, которого полюбили, как родного, стали проситься к Сапожникову на любые компанейские работы.

Перед отплытием компанейского галиота возле Индейской реки показался «Юникорн». Фрегат салютовал Русскому флагу и два дня бойко торговал с колошами. Когда торг утих, капитан прислал посыльного с предложением скупить оптом оставшиеся у него продукты и товары. Мистер Барабер спешил в Кантон.

Обмен был проведен к общему удовлетворению. Баранов начал было удивляться, что на этот раз не дождался подвоха от «друга». Но с фрегата спустили шлюпку с пятью гребцами, а «Юникорн» стал выбирать якорь.

— Зачем они здесь? — закричал Потаж с «Екатерины».

Капитан Барабер, усмехаясь, ответил:

— У меня нет лишнего фала, чтобы повесить этих смутьянов…

Среди брошенных был черный матрос с Сандвичевых островов.

— Ну, вот, опять довесок! — проворчал Баранов, выходя к берегу, куда правила шлюпка.

Пятеро с фрегата просили поддержать их до прибытия первого европейского судна и обещали отработать расходы на их содержание.

— Может быть, останетесь? — упрашивал Баранов Васильевых, провожая галиот. — Без дам, что за жизнь — и поглядеть-то не на кого.

— Так уж и без дам? — шаловливо посмеивалась Ульяна. — Шесть венчанных жен, кадьячки, еще и ситхинских девок прельщаете.

— Оговариваешь, золотце ты наше ненаглядное, — льстил Ульяне правитель. — От колошек какой прок? Ни полюбоваться, ни поцеловать, — Баранов выпятил нижнюю челюсть, передразнивая здешних индеанок, вставлявших под губу дощечки в полтора-два дюйма. — Я хоть стар, а на тебя смотрю и душе радостней.

— У Кузьмичева ситхинская девка живет, — посмеивалась Ульяна.

— Так то в услужении! — ухмыльнулся Баранов. Глаза его попыхивали плутовскими огоньками. — Я ему давал разрешение жениться на крещеной девице Ювенальевой.

— Крещеная-то крещеная, — смеялась Ульяна, — а не понимает, почему мужу нельзя иметь двух жен… Не глухая, слышу, в каком она услужении, — схватив мужа за рукав, прижалась к Васькиному плечу. — Спасибо за ласку, Александр Андреевич, до весны не пропадете. А там, даст Бог, вернемся.

— Ну, тогда с Богом! — поклонился правитель.

— На другой год, может быть, я с семьей прибуду и на зиму останусь, — откланялся с борта Сысой.

«Екатерина» с партиями пришла на Кадьяк до Покрова. К разочарованию промышленных, транспорта из Охотска не было. Пошлявшись по крепости, трезвые и злые, кадьяки и алеуты разъехались по своим жилам. Поторочин звал Сысоя на Уналашку за двойное жалование. С ним отправлялся Демид Куликалов и еще несколько известных старовояжных стрелков. Через месяцполтора они рассчитывали вернуться. Ульяна стала ругать передовщика, что сбивает мужнина друга с толка, а Сысоя за то, что слушает, когда жена дома ждет уж полгода.

Тоболяки набрали подарков в опустевшем запасном магазине и ушли к Сапожникову. Еще в полуверсте от одиночки запахло навозом. Вскоре залаяли собаки, кинулись навстречу идущим, не сразу узнав своих, смущенно завиляли хвостами. У ворот стояли Филипп с Петрухой за руку и Фекла в перовой парке.

Ульяна кинулась вперед, чмокнув Петруху и Филиппа, обняла подружку.

Сапожников подтолкнул мальчонку к отцу. Сын был в добротной парке, сшитой по росту. Сысой подхватил его на руки, как всегда после разлуки удивляясь, насколько он похож на родню. И шевельнулась под сердцем тоска по дому.

Фекла стояла, опустив руки, смущенно ждала, когда подойдет муж. Он схватил ее, прижал, подумал, целуя: «На этот раз не выпущу, хоть кричи».

Шумной гурьбой все ввалились в прибранный дом. Радостно крестясь на образа, стали раздеваться, развязывать мешки, раздавать подарки.

Фекла вспомнила про баню, выскочила в сени, схватила березовые ведра.

Сысой, приметив, что сын занят гостинцами, взялся за шапку. «Тут-то я ее и поймаю!» — подумал с веселой злостью. Пошел следом за женой. Она протиснулась в низкую дверь бани, увидела там мужа, подала ему наполненные ведра. Подхватив их, он рук жены не выпустил, привлек к себе, стал ласкать с жаром, снимать с нее парку, надетую по-алеутски на голое тело. Фекла, тайком крестясь, простонала:

— Баня — место нечистое!

Дым из каменки потянулся по потолку к низкой двери. Глаза щипало.

Было светло от маленького оконца. Но Сысой уже ничего не видел и не слышал, припал к жене, как жаждущий к роднику. Стыдясь, она одной рукой обнимала его, другой расплетала волосы, чтобы прикрыться.

— Ох, и дура, — шептал он, тяжело дыша, — уродись кадьячка с такой грудью, как у тебя на исповедь бы ходила без одежи, а ты от мужа прячешь.

Фекла вздохнула, шевельнулась под ним на скомканной парке:

— Тесто поставить надо!

— Улька поставит! — крепче сжал ее в объятиях Сысой.

— Дров хоть подкинь, прогорели уже! — застенчиво отвечая на ласки мужа, прошептала она.

— Успею!

— Каменка-то погасла! — глянул в окно Филипп.

— Знать, дрова хорошо колют! — рассмеялся Василий.

— И то, правда, — улыбнулся в бороду Сапожников. — Давно не виделись, милуются. Дай-то Бог! — Перекрестился на образа и вздохнул. — Нарожали бы детушек побольше да осели, дом большой срубили. Чего по морю шастать? Вот и я смолоду все куда-то рвался, воевал, земли открывал, тонул, горел, голодал…

Для чего? Только с вами и узнал жизнь.

Ульяна заерзала на лавке:

— Кобель замучит жену! Помогать надо!

— Сиди! — строго приказал Васильев. — Бабы от того краше становятся…

Сама же удивлялась: не приметила за Сысоем, чтобы с дикарками путался.

Как было оговорено после промыслов, к Михайлову дню из одиночек и факторий промышленные потянулись в Павловскую крепость на сход и обсуждение зимних дел. К устью Сапожниковской речки пристал куттер «Благоверный Князь Ростислав» под началом кенайского передовщика Василия Малахова. Старовояжные гости зашли в избу, Ульяна с Феклой стали накрывать стол. Малахов перекрестился на образа, скинул камлею и парку, сел на лавку, расправляя пальцами поседевший волос и сивую бороду.

— Однако мы с тобой не помолодели, — с грустью заметил Филипп.

— Это так! — вздохнул Малахов, глядя на него, и кивнул на тоболяков: — Давно ли юнцами были? Матерые мужики. — Помолчал, разглядывая нехитрое убранство дома, спросил вдруг:

— Возле вас корабль не является в море?.. А у нас перед Покровом и после каждую неделю являлся, дрейфовал вдали от берега. На фрегат похож. Паруса спущены. А чей, не разглядеть… На Александровском мысу нашли часть фальшборта. Плотник посмотрел, узнал свою работу с «Финикса», — Малахов поглядывал на тоболяков и на Филиппа с таким видом, будто хотел услышать ответ на свои домыслы: про «Финикс» говорили все и беспрестанно. — У вас-то какие новости? — спросил, опуская голову.

— А какие у нас новости?! — зевнул, крестя бороду, Филипп. — Корма скотине задал, навоз вычистил, коров подоил сиди, ремонтируй байдары к промыслам. И так каждый день.

— Хорошо живете, — грустно улыбнулся передовщик.

Гости переночевали, а утром ушли на веслах в Павловскую бухту. С ними уплыли на сход Сысой и Василий. Возле батареи «Ростислав» поднял весла и салютовал флагу из ружей.

— Что нового, пушкари? — задрав бороду, крикнул на скалу Малахов.

К воде спустился Чертовицын в добротной урильей парке поверх старенького сюртука, в сапогах из сивучьих горл.

— «Финикс» не приходил! — виновато развел руками. Видно, всякий прибывший в бухту первым делом спрашивал об этом. — Поторочин с Баламутовым тоже не вернулись. А Кусков вчера только прибыл с Нучека…

Тут такое дело: Бакадорова запугали, от власти отстранили, правит нами теперь консилиум.

— Что за хреновина? — спросили с «Ростислава».

— Монахи, штурмана, чиновные, безносый приказчик, толмач и несколько промышленных объявили себя народной властью, постановили до транспорта все работы прекратить, в караул ходить всем по очереди… Кусков вернулся, поди уже война в крепости, я туда не хожу, здесь ночую.

Гребцы с куттера опустили весла на воду. Малахов спросил Чертовицына:

— Судно в дрейфе не видали?

— Как не видать? Часто является, — будто о пустячном и ничтожном ответил отставной прапорщик. — Морок это! Перекрестишь — пропадет. Не к добру, должно быть, — печально взглянул на старых друзей.

У причала «Ростислав» встретил Иван Кусков. На нем под паркой клацал панцирь. Из-за кушака торчал пистоль. Рядом стояли Ворошилов и Москвитин — тоже вооружены до зубов.

— Давненько не виделись, соседушка! — обнял Малахова Кусков.

Здороваясь с тоболяками, сказал строго: — А вы могли бы пораньше прийти.

Живете недалече.

После полудня подошли байдары с Карлука под началом Афанасия Швецова. Передовщик с алеутами привез несколько бочек китового жира и мясо.

Сход начался сам по себе. Недовольные службой крикуны возмущались по казармам, собирая вокруг себя толпу. Двое распутных поселенцев из томских каторжных крестьян, присланных в 1794 году, кричали:

— Рассудите нас, люди добрые, не то перережем друг друга!

Распря началась из-за бобра, которого непонятно чья стрела поразила первой, и кончилась кадьячкой, которая сожительствовала с ними обоими.

Кусков согласился выслушать споривших и велел пригласить девку. Их обступила толпа любопытных. Вдруг в казарму вбежали безносый приказчик с подпоручиком Талиным, за ними монахи Афанасий и Нектарий. Положив подрагивающую от пьянства руку на эфес шпаги, офицер крикнул:

— По какому праву вы, простые граждане, беретесь судить себе подобных?

— По праву, данному мне законным правителем Российских владений в Америке и на островах, — ответил Кусков. На его бритых скулах заходили желваки.

— Это право принадлежит только нам, дворянам, избранным Богом и Государем, но не купцам и мещанам!

— Предъявите письменные свидетельства ваших полномочий, и я беспрекословно уступлю вам! — громче и злей сказал Кусков и протянул к офицеру руку с раскрытой ладонью. За его спиной, плечом к плечу, встали Ворошилов и Москвитин. Сысой с Василием неспешно придвинулись к ним.

— Еще чего? — Усмехнулся подпоручик. — Достаточно того, что я дворянин… Мы обязаны властвовать над вами не потому, что жаждем повелевать, а потому, что родились дворянами… Нет власти, данной не от Бога!

Так ли я говорю, преподобные отцы? — обернулся к монахам. — Те смущенно закивали. — Покажите невежам, где это писано в Евангелии, — подпоручик обернулся к Кускову с дружками. — Так же, как с них, духовных, спросится, не погубил ли кто из вас свою душу, — продолжал мореход с важным видом, — так с нас, дворян, спросится за власть и порядок, а с вас — за покорность…

— Ишь, как запел господин офицер! — зло рассмеялся Кусков. — Будто перед ним холопы… Среди нас тульских да курских — раз-два и обчелся, господин навигационный специалист. Здесь почти все потомки исконной Руси, вольного Новгорода: тотемские, устюжские, каргопольские, архангельские, со всей Сибири от Тобольска до Петропавловска… Ха! Не туда попал, ваше блядородие, — глаза Кускова пылали бешенством. Толпа промышленных загудела, сбиваясь в кучу.

— Вот выпорю тебя, мещанишко, и власть меня не осудит. Ты же, едва замахнувшись на дворянина, кончишь жизнь в кандалах…

Кусков захохотал, закинув голову.

— Ваше благородие желает поединка? На пистолетах, ножах, топорах?

Можно и на шляхетских шпажонках?!

— Дворянину не к лицу поединок с низкорожденным, — презрительно усмехнулся подпоручик и вдруг заметил, что толпа прихлебаев за его спиной смущенно редеет.

— Ты, пьянь тухлая, — больно ткнул его в грудь пальцем Кусков. — Да ты своими трясущимися ручками с шести шагов в бочку не попадешь! — Кусков шагнул вперед так, что подпоручик вынужден был отступить. — Да я плевком тебе башку проломлю!

Между ним и озиравшимся офицером кинулись монахи, грозя карой небесной. Безносый приказчик влез на китовый позвонок, закричал о блуде и разврате, грозя отписать самому Государю о неповиновении промышленных. И вдруг взвыл, выгибаясь дугой. Кто-то сзади вытянул его плашмя тесаком по ягодицам. Толпа захохотала. Подпоручик удалился с таким видом, будто вскоре вернется, приняв крайние меры.

Лейтенант Сукин заскрипел зубами, глядя, как при нем оскорбляют дворянина, протиснулся вперед, к Кускову, потребовал разговора с глазу на глаз.

— Я тебя не боюсь! — сказал с вызовом. — И твои разбойники мне — не указ!

— Я тебя тоже не боюсь! — глаза Кускова все еще блистали гневом.

Переломив природную гордыню, Сукин добавил:

— А всех этих масонов с господином Талиным, всех смутьянов — презираю!

— Я их тоже презираю! — в глазах Кускова появился интерес к офицеру.

Лейтенант помолчал, что-то тупо соображая:

— Ругают Россию, народ, царя, церковь… Я и сам вижу — все у нас плохо…

Но когда ругают выскочки, чьи деды были лекарями и сапожниками — досадно.

Я — не учен, как они, сказать им не умею… Тебя не боюсь, — повторился, — но за них вступаться не буду.

В эти самые дни от распрей ли людских, от злобы ли, затряслась на Кадьяке земля, да так, что печки в казармах рассыпались. Из чуть курившейся горы вырвался столб дыма и пламени. Загудела потревоженная утроба, гул, треск и взрывы доносились из-под земли, в воздухе летали пепел и сажа, от которых люди чихали и кашляли до изнеможения. Похоже — наступал конец света.

Тоболяки, обвязав лица тряпками, поспешили домой. Жены с плачем бросились им на шеи, перед кончиной уже не чаяли увидеться. Филипп с черным от сажи лицом, с воспаленными глазами, не мог удержать мечущийся скот. Втроем они заперли коров, задали им корма на два дня вперед. Семья закрылась в доме, счастливая уже тем, что все под одной крышей. Засветив лампадку, запели, единясь в домной молитве. Рассыпавшаяся печь остыла.

Домочадцы все тесней сжимались в круг, чувствуя светлую любовь друг к другу, и благость, которой смерть омрачить не в силах.

Прижавшись телом к телу, как алеуты в ненастье и невзгоды, они не выходили из дома два дня, согревая себя своим теплом. Но голодный скот разжалобил их. Сысой с Феклой вышли во двор, засыпанный пеплом, дали корм животным. Васька принес глины, обмазал печь, затопил, и в доме стало тепло. Сысой, повеселев, потянул Феклу на полати.

А с восточной стороны Кадьяка бурлило море, расступались волны, из воды вырывалось пламя. Оно поднималось все выше и выше, расправляя колышущиеся языки, как птица огненная крылья: одно трепетало, указывая на полночь, другое — на полдень. Но не было слышно, ни песни сладкоголосой, влекущей в царство смерти, ни песни радостной, вещающей о славе и жизни беспечальной. Те пламенные крылья, указав кому-то предначертанный путь, стали слабеть, а через несколько дней огонь и вовсе пропал, сгорев дотла, оставив среди волн черный остров с парящей вершиной. И начался проливной дождь.

Всю неделю лилась с небес вода, будто плакали ангелы и души, ввысь ушедшие, об оставлении взывающих к ним. Затонули низины, вздулись реки и ручьи. «Ну вот, не сгорели, так потонем среди грязи!?» — стонали в казармах и одиночках, ожидая гибели. Но кончился и дождь.

Зазвонили колокола на крепостной церкви. Заулыбались обессилевшие люди, надеясь, что беда пронеслась над их головами, а дальше будет только радость. Но беды еще не было: были только признаки ее близости.

Компанейский запас юколы, яиц и жира кончился к началу поста. У Сапожникова осенью был собран хороший урожай картофеля и репы.

Половину, по уговору, работные оставили себе, но в крепости начался голод, и к Юрьеву дню сапожниковские отшельники разделили свой припас надвое, к Спиридонию поделили его пополам еще раз. И все же им жилось сытней, чем в крепости.

Первыми оголодали безалаберные алеуты, не умевшие запасаться впрок, за ними офицеры и чиновные стали бродить по крепости с голодными глазами.

Добровольная прислуга уже не прельщалась их деньгами и бросила господ — лишь бы самим выжить. Те, отощав, стали ходить наравне со всеми по полосе отлива, собирать съедобную траву, рачков и моллюсков. Даже алеутам, целыми днями болтавшимся в байдарах посреди залива, редко удавалось поймать две-три рыбины. Стрелки шлялись по падям, но чаще возвращались с пустыми руками. Возле селений, завидев человека, собаки стремглав бросались в лес. Не подпускали к себе на выстрел даже вороны и чайки. Лютовал голод и в кадьякских бараборах.

Не обошла беда сапожниковское хозяйство. Перед Святками Ульяне сделалось плохо: ни кашляла, ни хрипела, но жаловалась, что внутри все болит, вскоре заметалась в бреду. Сысой побежал в крепость, привел Германа, оторвав его от школы и братских дел. Монах помолился, освятил дом, причастил и соборовал больную. Васька, глядя на него, почувствовал неладное, взмолился со слезами:

— Батюшка, сделай чего-нибудь?!

— На все Божья воля, — инок ласково коснулся его головы и ушел в крепость, отказавшись от провожатых. По его глазам Сысой понял, что Ульяне не выжить.

Печально встречала Рождество задружная семья Филиппа, хоть и было припасено в доме снеди больше, чем у других. Горел жировик, освещая побеленную печь, стол, поникшие лики святых. Васька оторвался от жены, почерневший, худой, посидел со всеми, уронил голову на руки и простонал:

— В Тобольске, нашлась бы добрая душа, заговорила лихоманку… А здесь кого просить? Не шамана же.

Фекла опустив голову, прошептала одними губами:

— Грех это! Может, Господь через гибель душу спасает. Наговором только тело исцеляют.

— Так погадай, пока черти не испортились! — смущенно попросил ее Сысой, водя ножом по скобленым доскам стола. — Теща-то, сказывали, ведьмачила, прости ей Господи! Должно быть, тебя учила?!

Васька, как услышал, так и вцепился в шитый крестами рукав Феклы:

— Попробуй! Помоги! На себя грех возьму, за тебя молиться стану?!

Она опустила голову, слезы закапали на подол. Вдруг поднялась, огрубевшая, чужая, сняла крест с шеи, скинула платок, тряхнула головой и рассыпались волосы по полу, укрыв ее всю.

— Медный котел принеси! — сказала хриплым мужицким голосом, от которого у Сысоя побежали по спине мурашки.

Он быстро сделал все, что велела жена. Она же, нашептав на воду, набросала в котел углей, сняла с Васьки крест и повела в баню. Сысой с Филиппом стояли под образами, молились за нее, как наказала.

В теплой еще баньке было сыро. Тишь и тьма среди выстывших, закопченных стен. Васька выбил искру из огнива, раздул трут, дрожащими пальцами засветил огарок свечи, взятый из холодных рук покойницы, путавшейся с нечистью. Завыл ветер, заскреблись мыши среди сухих веников, скрипнула дверь, качнулось пламя. Поставив на каменку котел, Фекла склонилась над ним, укрыв все своими волосами, нашептала что-то и, откинув с лица спутанные пряди, поманила Василия, шепча:

— Смотри, что будет!

Глянул Васька в котел, на воду, а там Ульяна, старая, худая, полуголая сидит в углу и со слезами что-то грызет…

— Господи, поми… — чуть не перекрестился он.

Фекла схватила его за руку, но было поздно: пропало видение.

Не оглядываясь, они вернулись в дом. Василий держал котел над головой жены. Фекла, бормоча заклинания, вылила в него растопленный воск. Зашипел он и застыл чудным комком. Слепок этот долго разглядывали, мужчины ничего в нем не увидели.

— Вроде, баба брюхатая! — прошептала Фекла. — Может, и ничего, обойдется еще… Ладно уж… Теперь идите из дому. Одна останусь с ней.

Мужчины вышли в сушильню, раздули камелек. Васька, ощупав крест на груди, вздохнул прерывисто, как ребенок после слез.

— Как вспомню, что в бане видел — сердце кровью обливается.

На другой день Ульяна пришла в себя, а Фекла слегла. Мужчины доили коров, варили еду, она же, не принимая ни мужа, ни сына, лежала три дня, глядя пустыми глазами в потолок. Потом слезла с печи затемно и молилась, ударяя лбом о тесовый пол до тех пор, пока не вылезли на лбу шишки вроде рогов.

— Ох, и дура баба, — сокрушался Сысой, глядя на нее. Утром увел жену в церковь. Когда они вернулись, наголодавшись вместе со всеми в Павловской крепости, Ульяна уже могла пить мясной отвар.

На Крещение в крепости стало совсем тяжко: двое умерли, семеро промышленных лежали. Устроив порядок, исполнительный и предприимчивый Кусков стал искать возможность к выживанию, жесткой волей заставил работать приготовившихся к смерти людей. Во все концы Кадьяка были отправлены малые партии. Все, кто в силах, ходили стрелять, что подвернется, ловить рыбу, собирать съедобное. Каждый день жили ожиданием Поторочина с байдарщиками. Под святого Афанасия-ломоноса, шатаясь от голода, к монахам пришли офицеры Талин, Сукин и Машин, просили исповедать и причастить отдельно от других. Афанасий пожурил двоих, что прилюдно восхищались иезуитами, называли миссионеров дикими но, видя плачевное состояние благородных, исповедал и причастил буянов. А те, повеселев, стали выспрашивать, отчего монахи живы и здоровы, хоть едят меньше всех, при том, не имея хлеба, мяса в рот не берут?

— Молитвой спасаемся! — привычно ответил иеромонах.

— Может быть, коренья какие знаете? — допытывались офицеры. — Так скажите нам, мы доброту вашу припомним.

На святого Ефрема Сирина к сапожниковским затворникам пришел стрелок Иван Антипин с каюрами. Работные алеуты взяли молоко и ушли обратно в крепость. Антипина же прислал Кусков с наказом для Филиппа — компанейский скот беречь, не резать, хоть бы и голодали, а Сысою с Васькой — плыть к югу острова и постараться добыть кита.

— Захворала, царевна? — склонился над Ульяной Антипин. — И так природных русских баб мало… А тут еще ты, — проворчал. — Из каторжанок уже половина перемерли.

Ульяна порозовела, виновато улыбнувшись.

— Ничо, теперь пойдешь на поправу, даст Бог, — старовояжный, низко кланяясь, перекрестился на образа. — Нельзя Ваську от больной жены отрывать, — тихо сказал Сысою. — Как-нибудь вдвоем доберемся до Толстого мыса, там знакомые партовщики помогут.

— Твоя правда! — так же приглушенно пробормотал Филипп. — Только вдвоем средь зимы идти в море — не дело. Работы по хозяйству мало, Васька с Феклой управятся, да и Петруха уже помощник… Я с вами пойду. Вы же ни языка, ни порядков их не знаете.

Фекла разбудила мужчин затемно. На столе уже стояла горячая снедь.

Филипп приподнялся на локте, прислушался к ветру и морю.

— Вроде, тихо! — зевнул, крестя рот.

На рассвете Сысой с Иваном Антипиным вынесли из сарая смазанную жиром трехлючку. Сапожников и Васька уже два раза сходили на берег, вынося ружья, одежду, припас. Устье речки было подернуто редеющим туманом. Вдоль скалистого берега на волне прибоя колыхались и скрежетали льдины. Называя трехлючку по-кадьякски пейтальком, Сапожников распоряжался, куда что класть. Сысой поцеловал жену, она перекрестила его, нехотя отстраняясь.

Где волоком через льдины, где водой, между ними, промышленные вышли в море и закачались на пологой волне. Сысой обернулся. Жена в парке все еще стояла, опустив руки, как раненая птица крылья. Он махнул ей, байдара пошла к югу и долго еще видна была гора, по склону которой ходили из крепости к Сапожниковской пади.

Пройдя около семидесяти верст без отдыха, чуть живые от усталости, промышленные выбрались на пологий берег и хотели ночевать, но в заливе показался кадьякский каяк. Как здесь принято, двое гребли однолопастными веслами, стоя на коленях и правили к месту высадки русских стрелков. Каяк подошел близко к берегу, один из гребцов сбросил капюшон камлеи, спросил, куда и зачем плывут «косяки». Сысой узнал Федьку — игацкого толмача и писаря, обрадовался встрече, пригласил его на берег. Но кадьяки предложили отбуксировать пейтальк в Угацкое селение.

Промышленные, посоветовавшись, решили воспользоваться предложением, снова натянули поверх парок камлайки, сели в байдарку и затянули ее обтяжки вокруг груди. Вскоре сумерки превратились в безлунную ночь, не видны были даже концы весел, только слышался плеск впереди, да горячий дух кадьяков доносился по воде. Вдали залаяли собаки. По шуму прибоя угадывался близкий берег.

— Вот ведь, глазастые! — ворчал Антипин. — Сколь лет с ними промышляю и все удивляюсь. Говорят — это от алеутского корня, которым они глаза очищают.

По каким-то признакам в селении ждали гостей. Встречать их вышли женщины, раскрашенные охрой, что считалось особо почетным уверением в добрых намерениях. Кадьячки, скинув парки, вошли по грудь в холодную воду, вынесли байдару на берег, помогли освободиться от обтяжек и собирались уже нести гостей на спинах, но Сапожников сказал на их языке, что они дойдут сами.

В жупане, куда привели гостей, сидело полтора десятка мужчин и стариков, горел жировик, пахло кадьяками и тухлой рыбой. Едва Федька вошел следом за русичами — тут же сказал по-кадьякски, что среди уважаемых гостей есть косяк, который так любит туземный народ, что изучил его язык.

Сапожников кивнул и пробормотал приветствие, понимая, что Федька предупредил сородичей, чтобы те держали язык за зубами.

Писарь по-свойски кивнул Сысою, насмешливо проворчав в адрес сородичей: — Совсем глупые! Думают, раз долго не приходят корабли — нет больше косяков за морем, перевелись. Я им говорю про Иркутск — а они надо мной смеются.

Гостям предложили холодной воды, с которой у островитян начиналась любая трапеза, потом сказали, что в селении нет никакой еды — все съедено.

Тойон Савва был в Килюдинской губе у родственников. Гостей принимал в своей бараборе шаман Минак, которому было лет восемьдесят от роду. Разрез на его нижней губе был больше природного рта, из подбородка торчал с десяток седых волосков, но он не походил на дряхлого старца и содержал двух жен. Домом заправляла его внучка, имевшая трех мужей, один из которых, вместе с Федькой-толмачом, буксировал трехлючку к селению. Здесь же жили два молодых парня из других селений, по русским понятиям — женихи правнучек шамана и его работники, добивавшиеся расположения невест. На Кадьяке мужья обычно жили в домах своих жен.

Мужчина и женщина средних лет были стрижены наголо и вымазаны сажей по случаю траура. Недавно у них утонул сын. Сысой стал расспрашивать Федьку и узнал, что отец упрекнул сына за то, что тот обильно угощал гостей жиром, которого и самим мало. Сын сказал ему, что умрет и тогда другим еды достанется больше. На другой день он выплыл на середину залива и перевернул байдарку.

Утром, по кадьякскому обычаю, все мужчины сидели на крыше и наблюдали восход солнца, а когда оно поднялось, решили, что будет ветер.

Искупавшись, как обычно, они разбрелись по домам, не помышляя о завтраке.

Русских промышленных людей такая жизнь не утраивала. Сысой с Иваном сели в байдару, отошли от берега на полсотни саженей и забросили удочки.

Сапожников стал выспрашивать старого шамана, нет ли в селении охотников на китов. Разговор этот был не прост. Кадьяки хоть и почитали китобоев, называя их прокормщиками, но не жили рядом с ними и не ели из одной посуды. Минак долго увиливал от прямого ответа, потом намекнул, в каких местах может жить такой человек: по подозрению, он недавно украл в Угацком селении труп Неустрашимого, обещал украсть и Минака, когда тот умрет.

Сысой с Иваном вернулись на берег к полудню, наловив пару пудов камбалы и палтуса. Не много, но возле Павловской крепости давно не было таких уловов. Они вошли в барабору. Женщины сидели на полу и шили парки, мужчины, задрав ноги, лежали на коротких нарах, колотили в бубен и, время от времени, пели, ничуть не заботясь о пропитании.

— Что ж вы рыбы не наловите? — спросил Сысой.

Филипп перевел сказанное. Кадьяки, зевая, ответили, что рыба нынче не ловится.

— Хорошо ловится! — посмеялся отощавший стрелок Антипин. — Скажи: пусть мужики рыбачат, а бабы принесут улов из нашей байдары.

Вскоре кадьячата, с прутьями в ноздрях, принесли рыбу. Самое вкусное место — рыбьи головы, были раздроблены или с выколотыми глазами. Сысой попытался дознаться, зачем они так сделали, но ничего не понял. Филипп же проворчал:

— От большой любви к нам!

Посмеиваясь в бороду, он раздал рыбу женщинам. Те с благодарностью кланялись, повторяя: «Ладно! Ладно!» Русичи развели костер и испекли себе завтрак, кадьяки съели рыбу сырой.

Вскоре вернулись посланные рыбачить с хорошим уловом и стали благодарить гостей, что те заставили их ловить рыбу.

Вопреки предсказаниям, погода не портилась. Русские промышленные отправились в Килюдинский залив, переночевали там и пошли дальше к местам, где, по намекам старого шамана, жил охотник на китов. По пути они несколько раз пытались подкрасться к киту, но ближе, чем на сотню шагов, подплыть к нему не могли. Стреляли пулей, метя в голову, кит нырял, уходил далеко, и непонятно было — ранен ли он настолько, чтобы умереть.

Возле острова Салтхидака наступила тихая и солнечная погода.

— Вот сюда мы и пришли на двух галиотах третьего августа 1784 года, — оглядываясь на остров, заговорил Сапожников. — Из Охотска выходили на трех, но возле Камчатки в тумане «Святой Михаил» пропал. Гришка Шелихов с женой и детьми был на «Трех Святителях» под началом Бочарова, я — на «Святом Симеоне и Анне Пророчице» под началом Герасима Измайлова… Туда вон, за остров, прошли буксиром в гавань и встали на якоря. Вокруг были одни птицы, даже на берегу не нашли человечьих следов.

На другой день стали промышлять малыми партиями, разошлись во все стороны, и только одна байдара вернулась к вечеру с местным жителем. На галиоте было полтора десятка уналашкинских алеутов, которые кадьяков иначе, чем «враг», не называли. Они вызвались плыть с нами, чтобы воевать с ними. Говорили о «враге» презрительно, что кадьяки — вечные зачинщики ссор, без чести, что храбры только на словах, хвастливы и крикливы, как вороны на падали…

Григорий Шелихов расспросил кадьяка о чем хотел, одарил их бисером и отпустил на волю.

Пятого августа к рейду прибыли на каяках трое местных жителей, раскрашенных красными и черными полосами, без страха поднялись на палубу «Трех Святителей», плясали в честь встречи. Передовщики Шелихов и Сомойлов одарили их, говорили о дружбе и приязни. И вдруг во втором часу пополудни солнце сделалось красным, как перед бурей и стало гаснуть.

Кадьяки побросали подарки за борт, кинулись к лодкам и уплыли к берегу. — … Вон тот остров видите? — спросил Филипп, указывая веслом на скалу с плоской вершиной, торчащую из воды на пять-семь саженей. — Там собралось их как муравьев. Наши через толмача просили у них заложников, но они подплыли на каяках и давай кричать, чтобы мы убирались навсегда. А двенадцатого августа в полночь напали на галиоты. Вахта не дремала.

Ружейными залпами их отогнали. У нас никто не был даже ранен в стычке, только борта галиотов утыканы стрелами. Вскоре прибыл на судно перебежчик-алеут, бывший у кадьяков калгой-рабом. Сородичи его не признали, презирая, что живым дался в плен. Он остался у нас и сказал, что засевших на камне около четырехсот человек и они ждут подмоги от других селений.

Галиоты подошли к острову и стали палить из пушек. Утром мы высадились на него и нашли только пятерых раненых. Ни одного покойника не было. После узнали, что убитых осажденные побросали в море. Наши промышленные высадились на мысу. Кадьяки собрались силами и опять напали. Мы отбились и взяли в плен сто человек. Доброй волей вернулся тот самый кадьяк, которого привезли на галиот первым, сказал, что сородичи во всем винят его и всюду гонят. Он так и остался среди нас, жил долго, без измены. И еще сказал, что кадьяки считают русских людей чертями, явившимися из моря, будто мы умеем превращаться в огненные стрелы.

Гришка Шелихов все это на ус намотал, хоть и брился каждую неделю, стал пускать всякие слухи… Велел высверлить в камне дыру, набил ее порохом, вставил ружейный замок, от него протянул веревку, наговорил пленным небылиц и взорвал камень на их глазах. Потом отобрал сорок здоровых мужиков, два десятка детей — в заложники, остальных отпустил с подарками.

Пленным дали сети и заставили ловить рыбу.

Как раз здесь все и было! — Указал на берег Сапожников.

— Царствие небесное, конечно! — перекрестился желчный Антипин, оторвав руку от весла. — Бог все видит! Только никак не пойму, отчего все талдычат: Шелихов да Шелихов… Мухоплев, Зайков, Деларов — задолго до него были даже в Чугацкой губе, Бочаров с Измайловым ходили к тем местам, где пропали чириковские шлюпки!? А вот ведь, молебен по Шелихову служили, даже Баранов его хвалил…

Сапожников, сидевший впереди, обернулся к нему с насмешливыми лицом.

— И Мухоплев, и Зайков с Деларовым из Чугацкой губы еле ноги унесли, все, кто до нас к Кадьяку приставали, уходили ни с чем, силой переломить кадьяков не могли. А Гришка всем показал, как надо с ними ладить.

В те поры среди кадьяков были непрестанные войны. Одно селение воевало с другим, родственники друг на друга нападали, мужчин убивали, женщин и детей брали в плен… Шелихов хотел их главного тойона наказать за то, что его люди не хотят работать на нас. А он говорил: «Я смерти не боюсь, хочешь проверить — ударь копьем в сердце, но не позорь побоями!» Тут Гришка и смекнул, чем их пугать. Потом тот же тойон сказал ему. «При косяках мой народ не убивает друг друга. Это мне нравится. Не хочется, чтобы не стало кадьяков!» Гришка некоторых из них крестил, оказывал им почтение и помощь, детей брал в школы, для их и для своей пользы. Чудеса показывал: на ночь выставлял лампу Кулибина, а кадьяки думали — солнце крадет… Захочет, и не выпустит утром. Так, одних лаская, других наказывая, разделил всех. Крещеные стали презирать диких сородичей, а те — их Потом кенайцы тойона Шуяха напали на Афогнак, он послал туда тридцать русских стрелков, алеутов и кадьяков, выбил колошей с острова.

После него и Сомойлов с Деларовым, и Коломин с Коноваловым, и Баранов, — все по его научению, как по-писаному, приводили диких к повиновению.

Шелихов же прожил здесь два года и стал собираться в Охотск по своим делам, оставив вместо себя Сомойлова-старшего. Как раз двадцать второго мая 1786 года вышел отсюда на «Трех Святителях» и в двух милях от острова встретил идущий к Кадьяку «Святой Михаил»…

В Разбитовском селении, где, по догадкам Сапожникова, жил китобой, промышленные остановились и снова стали гоняться за китами. Сысой был легче своих спутников на ноги и стрелял коз. Однажды на небольшом острове он увидел со скалы, как кадьяк выполз из-под камней и заложил за собой вход.

Едва тот уплыл на каяке, Сысой подобрался к замеченному месту, откинул камни и оказался в пещере, набитой трупами. От иных остались черные кости, другие были вздуты и смердили. У входа лежала горка свежей рыбы, которую принес кадьяк для «корма» мертвым.

Не в силах терпеть вонь, Сысой выскочил из тайника и заложил вход как было. Филипп обрадовался, узнав, кто хозяин мертвецов и пошел разговаривать с ним, известным колдуном, по прозвищу Калпак. К вечеру он вернулся, сказав, что убедил колдуна добыть кита. Его сородичи, как только поняли, что «косяки» знают, кто «прокормщик», так перестали о нем молчать, рассказали, что Калпак получил покойников в наследство от отца, а тот от деда.

Все они собирали человечий жир с гниющих трупов, мазали им наконечники стрел.

Колдун, которого сородичи побаивались и сторонились, никого с собой на промысел не взял. Привязав к байдарке связку гарпунов длиной в десять футов, к концам которых были привязаны пальцы, уши и другие человечьи части, он поплыл на ветер. Удерживаясь в стороне от намеченной жертвы, весь день болтался на воде вдали от резвящегося кита, и только к вечеру оказался рядом, бросил гарпун и тут же стал грести к берегу, а раненый кит скрылся под водой.

Вскоре наступили сумерки. Ни с кем не разговаривая, колдун уединился в маленьком шалаше и сидел в нем на корточках три дня, изредка вздыхая как раненый кит. Сородичи сказали — это для того, чтобы кит спокойно умирал и был прибит к берегу. На четвертый день Калпак вышел из затворничества, искупался в студеной воде и закричал «Я — жив!». Потом поплыл к месту, где ранил кита, и нашел тушу возле берега. Это был небольшой кит — тридцати пяти футов от хвоста до рта. После полагавшихся плясок, добытчик вырезал ножом то место, где застрял наконечник гарпуна, и бросил его воронам. Тушу стали разделывать. Калпак указывал, кому какие куски взять и что отделить для Компании.

Загрузив байдары мясом и жиром, в сопровождении нескольких знакомых партовщиков, служащие прибыли в Павловскую крепость и сдали добычу Кускову. Сысой с Филиппом, не теряя времени, пошли домой через гору.

Через неделю к Чиниакскому заливу подошла сельдь. Жители острова были спасены от голода. По заливу носились байдары, черпали и черпали из серебристого от рыбы моря, варили, солили, пекли, складывали на берегу копнами. Из казарм выползли больные, в селение вернулись отощавшие собаки. Разжиревшие вороны и чайки с важным видом расхаживали под ногами людей, не уступая дорогу.

На Сорок мучеников в Павловскую бухту вошла компанейская галера.

Двое стрелков, подхватив под руки и свели на причал Баранова. Его скрутили боли в пояснице. Доклад Кускова правитель слушал полулежа среди одеял и подушек в своей крепостной избенке, где жила крещеная индеанка с двумя прижитыми от него детьми. Принарядившись в длиннополое барское платье, она накрывала стол, раздувала огонь в печи.

Робко светило солнце, часто скрываясь за ползущими с востока облаками.

Сорок жаворонков натужно несли весну на крыльях. Но приползла брюхатая, черная туча, накрыла остров мокрым боком и погасли зайчики, блиставшие на меди котла. Жуткий рев раздался из полуземлянки правителя. Наружу выскочил простоволосый Кусков, черпнул бобровой шапкой грязи из лужи и кинулся обратно.

— А-а-а! Сука колченогая! А-а-а! Стерва лупоглазая! — кричал больной правитель.

Передовщик Леонтий Ногаев, сменившийся из караула, услышав рев, вбежал в распахнутую дверь, протиснуться в землянку не смог, вышел с красным лицом.

— Что случилось? — обступили его промышленные.

Ногаев только странно вращал глазами и бормотал:

— От ети ее! — а собравшись духом, пролепетал: — Кажись, колошка Бырыме муди обварила, чтобы не блядовал…

— Ну и стерва! — ахали промышленные, сами не первый год живущие с индеанками и эскимосками. Знали, что их женки скрытны и мстительны, но не настолько же…

Из землянки опять выскочил Кусков, крикнул:

— Жир несите!

Быстро принесли рыбьего жира, передали за дверь. Толпа возле избенки прибывала. Кое-кто уже требовал посадить колошку в казенку и заковать в железо, чтобы другим неповадно было.

— Ничо, может, еще заживет! — вышел Бакадоров и пристыдил Ногаева: — Чего трепать-то, ботало! Девка-дура напялила барское платье, с котлом в руках наступила на подол, упала и кипятком прямо на ногу Андреичу. Скачет теперь болезный, поясница отпустила…

Повисев над крепостью, черная туча поползла на запад и вскоре заблестело солнце. Со смотровой башни закричали, что видят в море парус. С батареи дали сигнал. Кусков, опоясавшись поверх потрепанного сюртука кушаком, вышел на причал. Из крепости валил народ, бросив правителя и его девку.

Затаив дыхание, ждали транспорт. Но в бухту вошел бриг «Интерпрайз» под звездным флагом Соединенных Штатов. Гости встали на рейде, спустили шлюпку и подошли к берегу. Джеймс Скотт — капитан и служащий Гудзоновой компании просил разрешения пополнить запас пресной воды, торговать мукой, чаем, сахаром. Бриг побывал на Ситхе. Капитан передал Кускову донесение Медведникова.

Справившись о ценах, Кусков настороженно заводил глазами: они были высоки, но приемлемы при нынешнем положении. Посоветовавшись с Барановым, он купил самое необходимое и расплатился компанейскими мехами. Промышленные меняли свои паевые меха на муку, табак и ром.

Служащие Гудзоновой компании предлагали наладить регулярный торг с Кадьяком по твердым ценам.

Купленного припаса хватило на неделю, но долго вспоминали добрым словом Гудзоновских купцов.

В конце мая на Кадьяк вернулся Григорий Поторочин, без Куликалова, оставшегося на Уналашке, и без Баламутова.

— Что так долго? — простонал Баранов, лежа среди одеял и подушек.

Поторочин, облепленный чирьями, просипел:

— Шторма! С ноября как начались, почти не стихали… По месяцу на островах ждали погоды.

Шея его не двигалась. Как волк, он оборачивался всем туловищем и глядел исподлобья.

— Ларионов велел передать, что «Финикс» прошел мимо Уналашки еще в марте прошлого года с грузом на полмиллиона рублей, восемьдесят промышленных, Владыка, монахи Стефан с Макарием… Смотри-ка, — протянул доску.

— Господи, помилуй! — опасливо перекрестился правитель. — Это же с надстройки «Финикса» — Еще кнехт выбросило возле Кадьяка. Тоже с него, — Поторочин вздохнул, глядя мимо правителя. — Остатки «Симеона» нашли прошлый год на Прибыловых островах.

— Царствие… — потянулся было щепотью ко лбу правитель. Поторочин остановил его жестом.

— Я тоже сперва так подумал, а под Унимаком видел его…

— «Финикс»? — удивленно вскрикнул Баранов.

Поторочин мигнул, не имея возможности кивнуть одеревеневшей шеей, и отвел взгляд.

— Не я один. Половина моих стрелков — свидетели. Был туман, потом чуть разъяснилось. Мы добыли мяса и готовили припас на берегу. Баламутов на однолючке гонялся за раненой нерпой. Ему кричали, чтобы вернулся, да куда там, — хрипло вздохнул передовщик. — Вдруг является из тумана корабль. Я глянул в трубу — «Финикс». Баламутов тоже увидел его с моря. Пока мы байдару готовили, он подплыл к борту, видно, кричал, но никто не отозвался, трап ему не подали. Глядим, подплыл к носу, зацепился за трос и выбрался на борт. Сам видел, как стоял на баке. Тут и накрыло их туманом.

— Дальше-то что? — спросил Баранов, яростно накручивая на палец ус.

— Все! — просипел Поторочин. — Байдару Баламута мы нашли на мысу возле Карлука: прибоем выбросило.

— Спаси и помилуй! — удивленно замигав, перекрестился правитель. — Должно быть, — морок. Маются мытари неотпетые.

Поторочин поморщился, повел в сторону туловищем с недвижимой шеей.

— Может, и морок, — прохрипел. — А может, плутают… Помнишь «Предприятие Святой Александры…»? Сколько лет носило по морям?

— С нашими-то навигационными специалистами!? — засомневался Баранов.

— Коли судьба кривая — никакая наука не выправит, — вздохнул Поторочин, помолчал и добавил с печалью: — Скажи монахам, как знаешь, а те пусть думают — отпевать или еще что.

— Постой-ка! — спохватился Баранов. — Помнишь, на Ситхе матрос с «Екатерины» говорил, что видел «Финикс» возле Александровского мыса? Мы еще удивлялись, откуда на нем быть беглому Макарию? Выходит, правда?

— Сказывали, Макарий с киселевскими алеутами и с самим купцом ездил в Петербург к царю. Киселев, ясное дело, жаловался на Монополию, а Макарий, говорят, был не в себе, пророчествовал о погибели всех за морем, о беде, грядущей на Русь. Из Петербурга его отправили в якутский монастырь, а там, на обратном пути, подобрал Владыка. Видать, было отцу Макарию Откровение, да не верил никто.

Только к концу июня на Кадьяке смогли снарядить галиот с припасом для Нучека, Якутата и Ситхи. «Екатерина» под началом штурмана Потажа готовилась выйти в море, но на Аграфену-купальницу пошла вдруг волна с белыми гребнями, с разбойным посвистом задул ветер.

— Ишь, полезла нечисть на лысую гору, плясать для Самого… — глядя в море, говорили промышленные. — Ждать надо. Под Купалу много нашего брата пропало в море — заморочит, защекочет нечисть и потопит… Не раз так было.

А в море показались паруса корабля, которому не страшны были ни волны, ни ветра, ни темные силы. Громыхнула пушка на батарее, затем фальконет на сторожевой башне. Баранов на костылях выполз из своей избенки и задрал голову.

— Похоже, «Юникорн» идет! — крикнул караульный. — Собирается галс менять, в бухту поворачивает. Запустить?

— Чего не запустить старого друга? Вдруг с товаром, — пробормотал правитель.

Но на башне удивленно вскрикнул Кусков, глядевший на фрегат в подзорную трубу:

— Андреич, наши на шканцах… Тараканов, Батурин, Плотников, кадьячки и кадьяки…

Правитель подергал ус, думая, что бы это могло значить? Гремя костылем, вернулся в дом. В тяжелом предчувствии колотилось сердце в его груди, на лбу выступил пот. Баранов сел на прежнее место, двумя руками поднял и уложил на подушки больную ногу.

Фрегат с обычным проворством вошел в бухту и скинул все паруса. На гроте, растопырив руки, крутился и выплясывал повешенный индеец. Бросив якорь, корабль закачал мачтами, приветствуя жителей острова. Завертелся волчком, заскакал повешенный.

Кусков и Бакадоров в окружении десятка промышленных вышли на причал. С фрегата спустили шлюпку. Матросы разобрали весла, разом опустили их на воду. Вскоре на берег вышел рыжий помощник капитана с тощей косицей на затылке. За ним прыгнул на песок белокурый толмач с глазами, не знающими совести. Один залопотал, другой стал переводить, что возле Ситхи увидели они на кекуре, где прежде стояла палатка правителя, белого человека, взывавшего о помощи. Из-за реки по нему стреляли из ружей.

Верные долгу, моряки «Юникорна» спустили шлюпку, десять вооруженных матросов стали грести к кекуру и под пулями индейцев сняли несчастного со скалы. Вскоре с корабля снарядили еще одну шлюпку и подобрали на другой стороне залива несколько алеутов. Шлюпки подошли к месту русского селения, оно оказалось сожженным, вокруг валялись обезглавленные трупы, от пушек осталось шесть медных слитков. Имея христианское сострадание, всех убитых матросы предали земле, расплавленные пушки доставили на фрегат.

Дабы вызволить несчастных из плена, пришлось испортить отношения с выгодным торговым клиентом. В настоящее время на корабле трое русичей, восемнадцать кадьяков с алеутами и шесть детей. Зачинщик погрома, тойон Михаил, наказан, — помощник капитана указал на рею, где покачивался мертвец. — Мистер Барабер надеется, что старый друг, господин Баранов — джентльмен и хотя бы частично возместит убытки от несостоявшегося торга, а также по содержанию пассажиров, принятых на борт голыми.

Помощник капитана вынул из-за обшлага сюртука список спасенных, счет расходов и убытков. Сумма составляла, без малого, пятьдесят тысяч пиастров в переводе на деньги испанских владений.

Ни одна жилка не дрогнула на лице Кускова. Он принял бумагу, не глядя, передал ее Бакадорову.

— Могу я поговорить со спасенными? — спросил хрипло.

— О, пожалуйста! — Помощник капитана указал на ждавшую его шлюпку.

— Развлеките гостей! — бросил Кусков через плечо дружкам и шагнул в шлюпку фрегата.

Он вернулся через час, раскланялся с помощником капитана, тут же отбывшим на «Юникорн», и пошел к правителю для доклада.

Баранов сидел среди подушек, опустив голову с набухшими до синевы веками. Обваренная нога была задрана на лавку, усы обвисли по подбородку.

Кусков взглянул на него и испугался, не умер ли?

— Ну, что, Ванечка? — пробормотал он, не открывая глаз. А когда разлепил набухшие веки — по Кускову скользнули тусклые глаза старца.

— Поговорил со всеми, — сказал он, снимая шапку, взглянул на образа, вздохнул, перекрестился и сел напротив. — Захар Лебедев стоял в карауле при казарме. Внизу были пушкарь Темакаев, Кабанов, Овдин и англичанин с «Юникорна». Медведников, Наквасин, Шмелин, Чумляков — на верхнем этаже.

Плотников, Мартынов, Клохтин — во дворе. Остальные разъехались: Тараканов нерп стрелял. С ним Кузьмичев и Изохтин были. Афоня Кочесов с Карповым за сивучиной уехали, Василий Кочесов, Еглевской, Зырянов, Кунивской — рыбачили…

Слушаешь ли, Александр Андреевич?

Тусклые глаза приоткрылись.

— Всю жизнь неразлучны были Кочесовы, — прошептал Баранов с хриплым комом в горле, — а напоследок разъехались… Сон мне был. Молодых видел, красивых, ругал, что нашли богатый остров, а мне не сказали. Вон к чему все…

— Девка колошская, что у Кузьмичева прислугой была, выждала, когда в крепости будет мало народа, и донесла своим. Их набежало, диких и крещеных, до полутора сотен, все с ружьями. Захара Лебедева сразу застрелили, Плотников успел убежать в лес. Кто рядом с казармой был — заперлись.

Колоши подступили, стали рубить дверь и ставни, во все щели стреляли.

Медведников спустился вниз, его тут же ранили, он уполз наверх. Те, что были на втором этаже, закрылись, стреляли через бойницы. Колоши дверь в казарме выломали. Кинулись внутрь. Раненый Темакаев из пушки пальнул картечью в упор, промышленные выбили их из сеней, но колоши подожгли казарму с трех сторон. Наши, что были внизу, стали наверх стучать, чтобы впустили. Им не открывали. Шанин прорубил дыру в потолке, оттуда брызнул огонь.

Медведников, должно быть, уже сгорел.

Плотников из лесу видел, что Наквасин прыгнул с верхних перил, побежал, но споткнулся. Его догнали четверо, подняли на копьях, приволокли к казарме и отрубили голову. Потом Кабанов прыгнул — его закололи. Другие промышленные как только выскакивали из огня — их тут же убивали, — перекрестился Кусков. — Говорят, вокруг казармы лежало много тел да опознать их было трудно. Только Кабанов цел, остальные обезглавлены и обожжены. Утром еще коровы ревели, копья по земле волочили. Грабители для забавы втыкали их в скотину.

Тараканов говорит, услышал стрельбу, кинулся к байдаре, из-за острова выскочили колошские баты, давай палить из ружей так, что головы не поднять.

Изохтина и Кузьмичева застрелили на месте. Кадьяков и алеутов били в упор.

А его приняли за англичанина — выбрит и в камзоле. Побили, одежду содрали.

Из-за черного матроса передрались между собой. Тимофея бросили в лодку и увезли в жило, даже не связали. Смеялись: «косяки» — плохие, другие белые и вовсе дерьмо. Должно быть, надеялись за него выкуп взять.

Где остальные — одному Богу известно. Наверное, есть живые в плену, по лесам прячутся…

— Погибли Кочесовы, — опять пробормотал правитель. — И Медведников погиб…

Кусков помолчал, теребя шапку, так как правитель молчал, осторожно продолжил:

— Плотников три дня в лесу скрывался, кадьячку с детьми нашел. Потом услышал пушку. Думал «Екатерина» подошла. Выскочил на кекур, стал кричать. На рейде против кекура стоял «Юникорн». С его борта спустили елбот, Плотникова со скалы сняли и кадьячку с детьми подобрали. На другом берегу залива нашли Батурина с алеутами. К вечеру Барабер сам высадился в Михайловском, всех погибших похоронили.

Через три дня к фрегату подошли колоши на батах: тойон Михаил с племянником Котлеяном, с ними девка кузьмичевская. Спрашивали, есть ли на борту «косяки». Если есть, то торговать не будут. Барабер заверил их, что наших людей нет, как-то сумел заманить на корабль и заковал в железо, требуя привезти всех пленных. Грозил ситхинцам повесить тойона с племянником и девкой. Несколько раз надевал им на шеи петли, угрожал увезти на Кадьяк. Тут подошли еще два аглицких судна, дали залп по колошским лодкам, уцелевших взяли в плен.

Ситхинцы привезли им Тараканова, четырех девок и несколько мешков с бобрами. Барабер выпустил кузьмичевскую девку. Потом перегрузил в трюм несколько лодок с мехами и отпустил Котлеяна. А когда колоши сказали, что больше у них нет ни пленных, ни мехов, тойона Михайлу повесил у всех на виду. Не сторговался!

— Ловок! — пробормотал Баранов.

Кусков снова замолчал, теребя шапку. Молчал и правитель.

— Что делать будем, Александр Андреевич? Барабер ждет выкуп и наши у него томятся. Пятьдесят тысяч пиастров требует. Деньги большие. Корабль с грузом купить можно.

Веки управляющего поднялись, усы поползли вверх, сам он стал выпрямляться, в глазах блеснул свет.

— Хрен ему на рыло! — сказал оживающим голосом. — У нас в казеннике одних бобров было тысяч на сто ассигнациями…

— Так что сказать?

Баранов осторожно, как запеленатого младенца, опустил на пол больную ногу.

— Всех, кто в силах, — на стены и на батарею. В старую галеру погрузить несколько бочек смолья и жира, удальцов на весла. Гранаты у нас были, прошлый год покупали?

— Они к пушкам не подходят по калибру! — Пожал плечами Кусков.

— Придумай, как с батареи бросить их на палубу. Всех кадьякских и алеутских лучников — на стену. К стрелам привязать огниво. Всех офицеров и чиновных — ко мне, чтобы были при мундирах и шпагах, всем своим видом оказывали мне почтение. Кто вздумает бунтовать — своей рукой расстреляю.

Мне уже бояться нечего, я свое прожил…

Пятьдесят тысяч, хе-хе! Да за такие деньги самого Барабера купить можно…

С фрегата заметили военные приготовления, сыграли боевую тревогу.

Канонирские люки распахнулись, обнажив жерла пушек. Но открылись ворота крепости, две девки расстелили на причале ковер, четыре дюжих молодца вынесли кресло с восседавшим на нем правителем. Вышли офицеры при шпагах в парадных мундирах, стали за спиной Баранова. На фрегат дали знать, что губернатор острова и правитель Российских владений в Америке желает говорить с капитаном.

Покачивались мачты корабля, то в одну, то в другую сторону, клонясь в чинной польской мазурке, плясал на рее голый труп тойона Михайлы. От фрегата отошла шлюпка с полутора десятками вооруженных матросов.

Капитан Барабер со свитой шел для торга.

Обменявшись поклонами, извинившись за недуг и немощь, Баранов приветствовал старого друга, вспоминал прежние встречи и не давал гостю рта раскрыть. Тот посматривал по сторонам, сверлил взглядом непроницаемые лица офицеров и свиты.

— Не лучшие времена на Кадьяке, не так ли, господин Баранов? — улучив паузу, нетерпеливо спросил капитан «Юникорна».

— Должен признаться, мистер Барабер, не лучшие! — пожаловался правитель. — Одних бобров тысяч на сто разграблено, не говоря об остальном…

А тут еще здоровье подкачало. Стар стал, ленив, жаден…

— Мы с вами люди деловые, господин Баранов. Знаем, что почем. Ради спасения ваших людей я потерял своих постоянных клиентов, отклонился от курса. Двадцать семь человек одел и кормил… А возвращаться придется с товаром в трюмах.

— Одних только бобров в Михайловском было на сто тысяч, эх-эх! Должно быть, все у вас в трюмах. И даже больше. А вы за прокорм моих людей торгуетесь… Достойно ли это христианина? Я вот при своей скупости и не намекнул, чтобы вы возместили украденное… Берите, с Богом! Но еще и пятьдесят тысяч пиастров — это много.

Барабер непринужденно рассмеялся:

— Если вы дарите мне прежние свои меха, то я могу вам подарить ваш остров…

— Мистер Барабер! Ведь мы не только торговые люди, но еще и законопослушные граждане своих империй. За все свои деяния мы с вами несем ответ не только перед Богом, но и перед державным судом своего правительства. Я не имею права не вознаградить ваш благородный поступок и предлагаю десять тысяч пиастров, ради того, чтобы не запятнать чести Российского флага — Государь и Компания под Его Высочайшим Монаршим покровительством, заботятся о своих служащих. Но если я заплачу копейкой более, мне поставят в вину, что был напуган вашими пушками. Этого мне не простят ни Господь, ни Всемилостивейший Император.

Каждый раз, когда Баранов произносил Высочайшее Имя, офицеры и чиновные снимали шляпы, вооруженные головорезы набожно закатывали глаза и крестились.

— Вы можете оправдаться тем, что фрегат угрожал сорока пушками против ваших десяти-пятнадцати и мог в полчаса разнести крепость в щепки, а следовательно, забрать все, что есть.

— А мне скажут, где была наша природная храбрость? — усмехаясь в усы, отвечал Баранов. — Где были многоумство и честь? — правитель дал знак и со стены полетела горящая стрела, брызнув искрами, воткнулась в палубу фрегата. Ее тут же потушили.

— Имея возможность метать до двухсот таких стрел в минуту, я испугался сорока пушек? Да вам ведь и стрелять будет некогда — придется тушить мои стрелы… А там галера стоит, — указал пальцем в сторону. — В носу несколько бочек сивучьего жира и жаровня пылает. На веслах сидят отчаянные удальцы, которые протаранят борт и подожгут фрегат. Наконец, на скале — батарея. Она не даст вам выйти из бухты. Как же я при таком явном преимуществе оправдаюсь перед судом Божьим, хе-хе, и перед судом гражданским?

Десять тысяч, господин Барабер, и ни копейкой более. Меха буду отбирать я сам по прошлогодним ценам. Шутить изволите: за пятьдесят тысяч пиастров можно купить ваш корабль и повесить половину команды, не то, что несчастного колоша или индейца, как вы их называете.

Деловые люди сторговались к общей выгоде. Фрегат набил трюма мехами и ушел, оставив вызволенных с Ситхи людей и часть товара, предназначенного для мены. Барабер с лихвой окупил предполагаемые недоприбыли торга мукой на Кадьяке и оружием в Якутатском заливе. Но на Сандвичевых островах он узнал, что Россия и Англия находятся в состоянии войны и пожалел, что не разграбил Кадьяк дочиста, тем более, что поблизости от него находились еще два английских корабля.

В крепости служили молебен по невинно убиенных. Друзья и спасенные вспоминали павших, но, кроме как травяным отваром помянуть их было нечем.

Среди товара, выменянного у Барабера, хлеба не было.

Со смотровой башни дали сигнал. В бухту шли большие байдары.

Население крепости высыпало на берег, опасаясь, не разорен ли Якутат?

Но байдары шли с Уналашки под началом новоприсланного штурмана Бубнова. Возле Капитанской бухты он разбил бриг «Святой Дмитрий» с транспортом. Груз и люди были спасены, а судно ремонтировалось. Баранов на костылях приковылял к причалу.

— Слава тебе, Господи! Спасены!

Загудели колокола в церкви, на причале служили благодарственный молебен. Компания знала о бедственном положении в колониях и готовила большой транспорт. В крепости запахло хлебом и отъедались им несколько дней сряду.

Штурман Бубнов привез много новостей. Шла война. Корабли белых государств гонялись друг за другом, подстрекая дикие народы к нападениям на своих врагов. На смену Баранову был прислан титулярный советник Баннер, но он заболел в пути и до выздоровления остался на Уналашке.

Приняв почту, больной правитель ахнул, увидев пакет на свое имя с высочайшими вензелями. Дрожащими руками сорвал печати и раскрыл жалованную грамоту, возводившую его в чин коллежского советника и потомственное дворянство. Усы правителя затряслись, глаза загорелись.

Отшвырнув костыли, он заскакал на больной ноге как раненая птица. Кусков вовремя подхватил его под руку.

— Отец мой, каргопольский мещанин, всю жизнь мечтал объявить капитал в пятьсот рублей, чтобы стать гильдийным купцом! — Баранов ткнулся лбом в крепкое плечо верного друга и помощника. — Всемилостивейший мой благодетель мне, грешному, ничтожному человечишке, оказал такую честь… А я!? Я не могу вернуть утраченный форт? Не могу наказать разбуянившихся ситхинских бунтарей? Не бывать тому! Или мы уже не русичи, Ванечка?

Неужели не соберем сотню удальцов, чтобы надрать уши проказникам?

— Выждать надо, Александр Андреевич, приготовиться, — тихо, но твердо возразил Кусков.

— Года не прошло, как мы, малым числом, мирили и усмиряли целые народы, наводили страх на все побережье?! Что стало с нами?

— Тогда ты один род бил, другие ласкал и они не вмешивались. Сейчас все повязаны пролитой кровью, ждут нас и последнее продадут, чтобы купить оружие… Не время воевать, Андреич. Побывать там надо, все узнать, разведать.

Вдруг свои, пропавшие, еще отыщутся… Якутат надо укреплять. Побили Михайловский форт, придут и туда!

Гремя костылем, Баранов заскакал взад-вперед по избенке.

— Отправь судно на Уналашку. надо поскорей доставить груз с «Дмитрия».

Подумай, кого послать мореходом? Господа офицеры если до винного пайка доберутся, пока не выпьют — не вернутся…

— Кашеварова отправим!

— Ученика Медведникова? Царствие небесное Васеньке! Так он же малоопытный?

— На галере отправь!

— «Ольга» совсем ветхая.

— Кашеваров — плотник хороший, починит!

Баранов помолчал, раздумывая, и снова загремел костылями, не в силах усидеть на месте.

— Надо отправить в Охотск меха, на миллионы скопилось. На «Екатерину» много не нагрузишь. Да и опасно много слать одним транспортом: война на море, враг силен…

Баранов вновь взял в руки жалованную грамоту, осмотрев ее без прежнего умиления, сказал:

— На Уналашку отправляй Кашеварова, а в Охотск на «Екатерине» — Сукина. Все-таки потомок древнего рода, не чета выскочкам… Может быть, совесть еще не пропил?!..

И вдруг ударил костылем о тесовый пол:

— Нет! — вскрикнул. — Или умереть или завоевать Ситху в число земель Государевых! Готовь флот, какой есть, созывай людей верных. У нас одна судьба и один курс — встреч солнцу!

Лейтенант Сукин два года бессмысленно томился на Кадьяке, не понимая:

«Зачем звали навигатора, если не имеют судов? Не на байдаре же искать новые земли и описывать острова?!» Все это время он жил в тесной комнате с такими же обманутыми офицерами флота. Все они так надоели друг другу, что старались не общаться и не видеться: в черед выходили на прогулку, когда другие спали, и ложились, когда кто-нибудь вставал.

— Твое благородие! — грубо растолкал лейтенанта промышленный с рваными ноздрями. — Правитель зовет!

— Пусть сам придет, коли я ему нужен! — зевнул лейтенант.

— Вставай! Слышал, он хочет отправить тебя в Охотск на «Катерине». — Меня возьми. — На лице промышленного расплылась беззубая улыбка: — Погуляем!

Лейтенант скинул одеяло. После двух загубленных лет прогулка на старом галиоте показалась ему праздником.

Среди привезенной штурманом Бубновым почты была весточка из Тобольска. Родные писали Слободчиковым и Васильевым, что был пожар, почти вся слобода и половина посада выгорели. Кто вчера был богат — сегодня гол и нищ. У Сысоя — отец с матерью, у Васильева — брат и вся родня просили денежной помощи. Тоболяки посоветовались с женами, решили отправить через компанейскую контору все, что было заработано за семь лет и остаться на другой срок: все равно уже переслужили два года сверх контракта.