Принимаясь за эту главу, я вспомнил известное стихотворение Брюсова — про каменщика, который строит тюрьму для своих братьев по классу, своих ближайших родственников, а, может, и для себя:

Однако, перечитывая его с целью найти подходящую цитату (интересно, кстати, заметить, как аккуратно велись строительные работы в брюсовские времена: каменщик работал в белом фартуке; или здесь поэт чего-то напутал?), я не смог подобрать удовлетворявшую меня строчку: общий смысл подходящий, а бьющей в центр единственной строчки нет. Поэтому пришлось довольствоваться застрявшей с детства строчкой из какого-то забытого стишка: в сочетании с уже процитированным четверостишием Брюсова она выражает именно тот смысл, который мне нужен.

Я обещал познакомить читателей — в кратчайшем изложении — с теми сведениями, которые я получил от понятых (Антона и Калерии) и без знания которых невозможно представить картину убийства Жигуновых, как она вырисовывалась на основании обнаруженных вещественных свидетельств, и собираюсь выполнить сейчас свое обещание. Пытаясь понять, что же это такое произошло, я разговаривал с присутствовавшими при расследовании соседями очень долго и даже не один раз — нельзя сказать, что им и мне всё было ясно и прозрачно, многое так и осталось во тьме, окутывающей действия убийцы (а может, убийц?) и его мотивы, — но здесь я не стану нагонять излишнего туману и запутывать читателя перечислением множества выявленных при обыске подробностей, чьи смысл и значимость остались для меня неясными, а изложу — по пунктам — только те данные, которые показались мне существенными для понимания сути дела.

Во-первых, надо сказать, что судебный медик, осматривающий трупы, хотя и отложил окончательный диагноз до вскрытия, но уже сразу без сомнений определил причину смерти погибших (она была очевидной, и его вывод не требовал глубоких медицинских познаний — Виктор с Антоном, будучи полными профанами в медицине, пришли к точно такому же заключению). По словам специалиста, занесенным в протокол, смерть обеих жертв наступила «вследствие несовместимой с жизнью потери крови, вызванной массивным кровотечением из сонных артерий». Глубокие резаные раны на шее, сопровождавшиеся нарушением целостности стенок артерий, были нанесены неким орудием с узким острым лезвием (чем-то вроде опасной бритвы), при этом интенсивное кровотечение должно было привести к потере сознания жертвой в течение нескольких секунд и к смерти через несколько минут. Время наступления смерти он отнес приблизительно к часу ночи — в промежутке от двадцати трех часов тридцати минут воскресенья до двух тридцати ночи следующих суток, но сказал, что после вскрытия этот интервал возможно будет сузить. (С этим моментом можно связать и несколько озадачивший Калерию вопрос следователя: «Во сколько именно ужинали Жигуновы?»)

Как считал судмедэксперт, и Афанасий Иванович, и его жена погибли приблизительно в одно и то же время. Однако не возникало сомнений, что Жигунов был убит первым. Видно было, что он еще не ложился спать — он был в своей обычной домашней одежде, кровать его была нетронута (не считая подушки, которую убийца использовал, чтобы закрыть лицо Веры Игнатьевны) — и ясно, что убийца не мог расправиться с его спящей женой, пока не прикончил его самого.

Исследование трупов на месте продолжалось недолго, судмедэксперт попрощался, и вскоре тела Жигуновых увезли приехавшие с носилками двое крепких мужичков. Это было большим облегчением для наших понятых, у которых, как ни отводи взгляд, всё равно время от времени в поле зрения попадала ужасная картина. После того, как тела покойных были увезены, атмосфера в комнатах стала полегче, хотя и оставшейся на полу лужи запекшейся крови и кровяных потеков на стене в спальне было достаточно, чтобы вывести из равновесия любого непривычного к таким видам человека.

Второй важный момент, установленный во время обыска, касался входов и выходов жигуновского жилья. По свидетельству Виктора, дверь в коридор была не заперта, и следователь заинтересовался этим, по его мнению, нетривиальным фактом. Логику майора вполне можно понять: покидая комнату, преступник почему-то не замкнул дверь, хотя такая простая предосторожность могла бы оттянуть время обнаружения преступления, по крайней мере, на несколько часов. Почему же он этим не воспользовался? Но эта маленькая загадка разрешилась очень быстро и просто: преступник, по всей вероятности, не смог найти ключа к жигуновской двери. На ночь старожилы запирались изнутри на засов, а замком пользовались только уходя из дому. И оба их ключа были найдены при обыске: один — в нагрудном кармане спецовки Афанасия Ивановича в связке с ключом от наружной квартирной двери (его покойный, видимо, всегда носил с собой), а другая связка ключей — Веры Игнатьевны — обычно лежала, как засвидетельствовала Калерия, на полочке дивана недалеко от двери, но в этот раз ее обнаружили на трельяже под платяной щеткой. Все три окна были заперты изнутри на шпингалеты, и было ясно, что убийца (или все-таки он был не один?) не воспользовался ими для исчезновения с места преступления — он вышел через дверь.

Следующее обстоятельство было связано с орудием (или точнее, с орудиями) преступления. Делавшие обыск внимательно осмотрели и изъяли в качестве вещественных доказательств футляр, который был обнаружен на буфете и в котором хранились две жигуновские опасные бритвы, а также массивную мраморную пепельницу — хотя хозяин сам и не курил, эта пепельница, по словам Калерии, всегда стояла на столе — очевидно, «для гостей». Особый интерес милиции к этим предметам был связан с тем, что на них не было найдено никаких — даже хозяйских — отпечатков пальцев (на это было специально обращено внимание понятых перед тем, как они подписали протокол обыска). Факт этот мог объясняться только тем, что преступник тщательно протер и бритвы, и пепельницу, вероятно, смыв предварительно следы крови. Такое вполне обоснованное предположение объясняло заодно и то, каким образом убийца смог зарезать Жигунова, не оказавшего ему, по всей видимости, никакого сопротивления — об этом говорило отсутствие в комнате каких бы то ни было следов драки и борьбы. Судя по всему, ничего не подозревавший Жигунов сидел за столом, когда его гость, замысливший свое кровавое дело, внезапно хватил хозяина пепельницей по голове и, взяв из коробки бритву, завершил исполнение своего замысла, предварительно прикрыв тело оглушенной и свалившейся на пол жертвы скатертью, которую он стянул со стола. И только после этого преступник занялся мирно спавшей Верой Игнатьевной. Обнаруженные улики хорошо укладывались в такую — пусть гипотетическую, но очень логичную и непротиворечивую — картину совершенного преступления. Кроме того, мне, когда я узнал об этом, сразу же пришло в голову, что такой механизм преступления очень расширяет круг возможных подозреваемых: ошарашить Жигунова тяжелой пепельницей мог не только какой-то здоровый мужик, способный справиться с крепким и жилистым хозяином в схватке один на один, но и любая — даже самая хрупкая — женщина или даже подросток, решившийся на такое жуткое дело.

Еще один момент, сильно заинтересовавший милиционеров, производивших обыск, заключался в следующем: земля в кадочке с фикусом оказалась довольно рыхлой и влажной, а кроме того — и это было самым главным — часть земли, наполнявшей кадку, куда-то просто исчезла. Как ни странно звучит это утверждение, но факт был налицо: уровень земли в кадочке был приблизительно на полтора пальца ниже того, каким он был раньше — старый уровень был отчетливо виден на внутренних стенках кадки в виде засохших и прочно приставших к дереву отложений солей, возникших в результате длительного поливания растения. Обыскивавшие уделили фикусу чрезвычайное внимание: они, правда, не стали выковыривать его из кадочки, но тщательно исследовали землю в ней, протыкая ее обнаруженной в вещах Веры Игнатьевны длинной вязальной спицей. Ничего подозрительного им найти не удалось — никаких посторонних предметов или тайников в кадочке, судя по всему, не было. Однако возню преступника с фикусом подтверждала еще одна улика, замеченная Калерией, — именно она обратила внимание милиционеров на грязные разводы на полу в том углу, где стоял фикус. По ее словам, соседка (то есть Жигунова), очень следившая за чистотой в своих комнатах, никак не могла оставить свои полы в таком виде, а значит разводы оставил преступник, рассыпавший землю и пытавшийся (хотя и не слишком успешно) скрыть свои манипуляции с кадочкой и находившейся в ней землей. И действительно, под диваном было обнаружено грязное, испачканное землей полотенце, еще не успевшее как следует высохнуть. С этой уже и так достаточно подтвержденной гипотезой о мывшем полы преступнике хорошо согласовалось и отсутствие воды в большом графине, который, по свидетельству наблюдательной Калерии, всегда стоял заполненный водой у соседей на столе. И в довершение всей совокупности доказательств на поверхности графина не было отпечатков пальцев — убийца протер и его. Калерия резонно предположила — и ведущие обыск милиционеры с ней согласились, — что, закончив свою возню с кадкой, преступник помыл над ней запачканные кровью и землей руки, воспользовавшись при этом водой из графина. (В качестве ремарки к этому эпизоду обыска я должен упомянуть, что рассказывавший мне об этом Антон особо остановился на том, что в ответ на последнее предположение Калерии о мытье рук следователь как-то странно взглянул на нее: то ли с восхищением ее дедуктивными способностями, то ли с подозрением по поводу ее чрезвычайной осведомленности о действиях преступника. Сама Калерия этого милицейского взгляда не заметила, во всяком случае не вспомнила о нем в своем рассказе о том, что происходило во время обыска. Мне же кажется, что даже если такой недоверчивый взгляд, действительно, имел место, а не почудился Антону, то свою подозрительность следователю было бы трудно обосновать — на самом деле, какая причина могла заставить нашу соседку, будь она как-то замешана в преступлении, обращать внимание следствия на улики, которые без ее вмешательства вполне могли бы остаться незамеченными. Я бы скорее считал такое поведение свидетельством в пользу ее непричастности к этому убийству. Хотя черт их разберет этих милиционеров, всё же они, наверное, получше меня разбираются в психологии преступников.)

Таким образом, вся совокупность обнаруженных фактов говорила о том, что преступник копался в кадке с фикусом — вероятно, как и милиционеры, он предполагал, что в земле может быть что-то спрятано. Осталось только совершенно неясным, куда он дел часть находившейся в кадочке земли. Унес с собой? Но какой в этом может быть смысл? Чем она могла его выдать?

Кстати я позабыл сказать, что после предположения Калерии о мытье рук над кадкой следователь взял немного земли в пакетик (как я думаю на анализ, рассчитывая обнаружить в ней следы крови).

Сказав о том, что убийца что-то искал и для этого рылся в земле, в которой рос фикус, я плавно перехожу к описанию главного, по всей видимости, факта, установленного при обыске. Оказалось, что Жигунов был гораздо богаче, чем это можно было предположить, глядя на его жизнь со стороны. И Антона с Калерией, и меня, узнавшего об этом из их рассказов, данный факт просто потряс. Ничего мы, выходит, не знали о своем соседе и видели его совершенно не тем, кем он в действительности был.

При обыске выяснилось, что преступник (кто бы он ни был) основательно обшарил комнаты, принадлежавшие нашим «Старожилам», которых он хладнокровно зарезал. Он забрал все найденные им наличные деньги (какие-то — пусть и небольшие — деньги у Жигуновых должны же были быть) и драгоценности: исчезли золотые сережки Пульхерии и ее уже упоминавшийся в рассказе перстенек с рубином, а также некая брошка с розочкой — тоже золотая, о наличии коей сообщила следствию Калерия. Но две несомненно виденные им сберкнижки, выданные в двух разных сберкассах нашего города на имя А. И. Жигунова, он — надо отдать должное осторожности преступника — оставил нетронутыми. Нежелание рисковать (а риск попасться при попытке получить вклад был, конечно, очень велик) пересилило, как видно, его корыстолюбие, хотя куш был очень даже солидный: на одном счету числилось около трехсот, а на другом — и вовсе тысяча двести новых рублей. Подчеркиваю, что цифры привожу в «новых» рублях, хотя тогда, вскоре после реформы 1961 года, мы всё продолжали еще оценивать в «старых» — в десять раз меньших по стоимости — рублях. И для тех времен сумма на счетах Жигунова была весьма внушительной: несколько больше пятнадцати тысяч старых рублей, то есть приблизительно официальная цена машины «Победа» в те годы.

Если учесть, что в начале шестидесятых обладание даже швейной или стиральной машиной могло считаться признаком определенного благосостояния, что же говорить о человеке, который располагал суммой, достаточной для приобретения автомашины — блага, доступного тогда лишь профессорам с академиками, народным артистам или таким передовикам производства, имена которых были на слуху у всей страны. Конечно, и тогда заслуженных, ценимых властью людей, разъезжающих на легковых машинах было не так уж и мало, и не только в столицах, но и в нашем довольно провинциальном городе: например, на той же самой «Победе» ездил главный редактор моей родной областной газеты; не сомневаюсь, что свой автомобиль (и уж, наверное, не «Победа», а в два раза больший по габаритам «ЗИМ») был и у директора завода, на котором работал Жигунов, и у ихнего главного инженера; и даже у директора близ расположенной картонажной фабрики, наверняка, была какая-то приличествующая его статусу машинешка, на которой не только он сам ездил на работу или в некие вышестоящие органы, но и жена его отправлялась в вояжи по магазинам на том же самом средстве передвижения. Однако всё это было совсем не то, о чем говорилось выше и с чем следовало сравнивать обнаруженное у Жигунова. Личные автомобили у этих больших и маленьких начальников были служебными, прикрепленными к ним соответственно с занимаемой ими должностью, и скорее принадлежали этой должности, нежели человеку ее занимающему. Те же, кто такой должности не занимал, не только не имели возможности приобрести машину на свои честно заработанные деньги, но даже в мечтах, большей частью, не покушались на обладание собственным автомобилем. Захватывающая широкие слои населения автомобилизация началась несколько позже, и широко известный фильм «Берегись автомобиля», в котором собственная «Волга» или «Москвич» рассматриваются как завидный и достаточно редкий, но все же мыслимый в реальной жизни вид личной собственности, описывает уже иную, приходящую на смену всеобщей бедности эпоху нашей жизни.

Понятно, что приобретение «Победы» (даже если бы ему удалось как-то — по своим каналам — добиться выделения ему права на покупку столь дефицитного товара) было бы безумным поступком со стороны Жигунова, на который он никак не мог пойти ни при каких обстоятельствах. Но даже само обладание столь крупной суммой уже наводило на обоснованные подозрения относительно происхождения этих денег — откуда они могли появиться у обычного завскладом с его отнюдь не примечательной зарплатой, который к тому же — судя по всему — не особенно экономил в своих обыденных тратах на жизнь. Однако найденные в ящике трельяжа сберкнижки оказались лишь цветочками, а ягодки были спрятаны гораздо хитрее, и их-то убивец не нашел, несмотря на свои достаточно тщательные, как считали производящие обыск милиционеры, поиски. Можно себе представить, как кусал бы он себе локти, если бы узнал, какая добыча ускользнула из его рук, будучи, грубо говоря, у него под носом. Хотя теоретически не исключено, что он знал (или хотя бы догадывался) о ее существовании, но не сумел найти ее местонахождение.

Однако сотрудники милиции, производящие обыск, оказались проницательнее (а, может быть, просто профессиональнее и опытнее) незадачливого преступника и нашли-таки хитроумно спрятанную Жигуновым «заначку» в — ни много ни мало — пять тысяч новых рублей. Именно эта найденная при обыске сумма перевернула все наши представления об истинной сущности нашего, в общем-то мало чем внешне примечательного соседа.

Уже сам способ сокрытия богатства наводил на вполне определенные размышления. На стоящей в спальне этажерке среди старых газет и журналов «Работница» за какой-то там год обыскивающие нашли невзрачную затертую книжонку из серии «Военные приключения» — что-то вроде известных «Следов на снегу» или «Конца осиного гнезда». Были (да и сейчас, наверное, еще издаются) такие небольшого формата книжечки, выходящие в «Воениздате» и представляющие собой, почти в ста процентах случаев, самую обыкновенную убогую халтуру, якобы воспевающую подвиги доблестных советских разведчиков и тех, кто, напротив, посвятил себя борьбе с ихними шпионами и диверсантами. Нормальные читатели (а тогда среди читающих было все же больше нормальных, чем теперь) брезговали, понятное дело, такой литературой, но ввиду почти полного тогда отсутствия приключенческих книжек (не говоря уже о любимых нами детективах) время от времени снисходили до этого разряда бульварщины и, отплевываясь после чтения, давали себе зарок: «Чтобы я еще когда-нибудь…» — зарок, который соблюдался до следующего приступа острого желания почитать что-нибудь такое-этакое, хотя бы чуточку напоминающее любимых с детства героев захватывающих приключений.

Так вот (я опять несколько уклонился в сторону), среди тех немногих книжек, находившихся в жилище убитых супругов, эта упомянутая книжечка внешне ничем не выделялась (всего-то книжек в их доме было столько, что можно было по пальцам перечесть), но тем не менее привлекла внимание работающих на обыске специалистов. Они ее тщательно осмотрели, прощупали, затем бестрепетной рукой вскрыли (можно сказать разодрали) картонные обложки, и выяснилось, что во внутренностях этой задрипаной книжечки скрывается натуральный клад. Тайник был сделан остроумно и аккуратно: в обеих картонках, образующих переднюю и заднюю корочки книги, внутренние части были вырезаны и вместо картона в них были вложены с одной стороны паспорт на имя Опрышкина Ивана Максимовича, выданный три года назад и прописанный в городе Воркуте, а с другой — сберкнижка на предъявителя, выданная в 1956 году в московской сберкассе и содержащая вклад на сумму пятьдесят тысяч дореформенных рублей. После произведенной переплетной операции, замуровавшей указанные документы в невзрачную книжицу, на корочки были наклеены бумажные обложки и форзацы, взятые очевидно с другой аналогичной книжки. Сделано всё это было тщательно, и никаких подозрений эта совершенно обычная на вид книжечка у взявшего ее в руки и перелистывающего страницы человека вызвать не могла.

Интересным был и паспорт. По словам, проверившего его следователя, он не был подделан и имевшаяся в нем фотография владельца с уголком захваченным гербовой печатью, также оказалась настоящей, не переклеенной. Нельзя сказать, что запечатленный на ней И. М. Опрышкин был разительно похож на нашего соседа Жигунова, но все же определенные черты их сходства можно было заметить: оба были приблизительно одного возраста (ну, может быть, Опрышкин выглядел, по мнению Антона, несколько помоложе), у обоих были сходной формы лица, увенчанные в обоих случаях жиденькими шевелюрами, с одинаковыми увеличивающими узенькие лбы залысинами, ничем непримечательные носы, глаза и все прочее. Короче говоря, две личности, которые не знакомый с ними человек, вряд ли смог бы отличить одну от другой через десять минут после встречи с одним из них. Правда, было между ними одно бросающееся в глаза отличие: истинный владелец найденного паспорта был — в отличие от нашего соседа — усатым. Однако, и этот элемент внешности Опрышкина не представлял из себя чего-то яркого и запоминающегося: его усы вовсе не были особенно пышными и роскошными — ничего похожего на буденновский или казацкий тип, — но не походили они и на подбритые узенькие усики опереточных злодеев и светских хлыщей или на гитлеровскую щеточку под носом. Опять же можно сказать, что усы у него были такие же, как у всех. Усы как усы, о которых трудно сказать что-либо определенное. Но именно это сомнительное украшение опрышкинской физиономии не давало возможности спутать его владельца с не имевшим усов Жигуновым.

Когда мы позднее обсуждали этот момент с Антоном, мы пришли к выводу, что облик владельца паспорта был выбран очень тонко и с дальним прицелом. Приготовившийся к исчезновению в случае какой-либо опасности Жигунов — а нет сомнений, что книжка с заклеенными в ней документами была подготовлена именно для такого случая, — продумал всё заранее и мог рассчитывать на успешное выполнение своего плана. Действительно, достаточно было хитрому и загодя обеспечившему себе пути отступления преступнику (а кем еще мог быть Жигунов, как не преступником? разве что шпионом, проникшим на оборонный завод и сообщающим своим глубоко законспирированным хозяевам секретные сведения о номенклатуре и объемах материалов, используемых в производстве оборонной продукции? но это уже, пожалуй, чересчур и слишком напоминает дичайшие сюжеты книжек из недавно упомянутой «Библиотечки военных приключений»), достаточно было ему, прихватив с собой снятые со счета в сберкассе деньги и положив в сумку заветную приключенческую книжечку, уехать куда-нибудь за пределы нашей области, в какую-нибудь деревеньку или поселок под Москвой или в Рязанской области и на какое-то время поселиться там в качестве находящегося в отпуске работяги, любящего рыбалку и походы за грибами. Можно, не опасаясь ошибиться, считать, что он и местечко такое уже загодя для себя присмотрел. Антон даже вспомнил, что при обыске была обнаружена небольшая картонная коробочка с рыболовными принадлежностями: моточками лески, грузилами, крючками, что его несколько удивило, поскольку в жизни Жигунов никогда не проявлял склонности к рыбалке. Риск что в течение двух-трех недель его «отдыха на природе» кто-то обнаружит разыскиваемого в нашем городе А. И. Жигунова за двести или триста километров отсюда практически равен нулю. Тем более, что ему и не надо будет скрываться от властей и выдавать себя за другого человека, он вполне может пользоваться своими (жигуновскими) документами — никто в деревне не сможет предъявить ему никаких претензий и не будет ни малейших оснований его в чем-то подозревать. Единственное, что ему от этой деревни нужно, — это перестать бриться на протяжении этих двух-трех недель. И это также не будет выглядеть подозрительно: человек живет вольной лесной жизнью, целыми днями пропадая на речке, вот и забросил на время эту надоедающую мужикам ежедневную процедуру. А затем, отдохнув и всласть нарыбачившись, обросший бородой Жигунов покинет гостеприимную деревеньку, сбреет бороду в парикмахерской на железнодорожной станции, попросив, конечно, оставить и подровнять усы, распотрошит свою драгоценную книжку, которую он постоянно таскал с собой в кармане куртки (и на рыбалку, и куда угодно), сядет в поезд, а в Москве с поезда сойдет усатый гражданин с паспортом Опрышкина в кармане. Всё. Превращение завскладом N-ского завода А. И. Жигунова в бывшего труженика Заполярья И. М. Опрышкина, поднакопившего за годы работы в тяжелых условиях определенную кругленькую сумму, свершилось. Теперь ему все дороги открыты. Сняв совершенно законным образом с московской сберкнижки свои денежки (якобы пресловутые длинные северные рубли), он может отправиться куда угодно, в любую сторону нашей бескрайней страны, и, купив себе хороший домик хоть в средней полосе или на Украине, а хоть и в Крыму или под Сочи — денег для этого у него достаточно, — жить себе припеваючи, особенно не опасаясь, что его кто-то отыщет и разоблачит. На этом наша с Антоном фантазия истощилась, и мы не стали обсуждать дальнейшую безоблачную жизнь этого, оказавшегося столь ловким и предусмотрительным, жулика. Тем более, что всем этим замечательным жигуновским планам не суждено было осуществиться — судьба приготовила ему совсем другой конец. Как говорится, человек предполагает, а Бог располагает, и не в человеке путь его. Так и в этом случае: всё рассчитал наш злодей-сосед и, вполне возможно, ему удалось бы избежать суда земного, но высшие силы судили иначе, и кара — соответствующая его прегрешениям или нет, не нам решать — настигла его с неожиданной стороны, внезапно, не обратив ни малейшего внимания на все его приготовления и извороты.

На этом я заканчиваю изложение сведений, выясненных при обыске жигуновских комнат и попавших в поле зрения моих соседей, которые присутствовали при обыске в качестве понятых. Я старался изложить всё, что помню, и не упустить ни одной значимой детали. Осталось, пожалуй, только добавить, что Виктор не ошибался, когда надеялся получить от Жигунова необходимую ему «лекарственную дозу», чтобы опохмелиться: действительно, в буфете было обнаружено две или три бутылки водки и даже бутылка «красненького» — что-то вроде «Лидии», очень популярной у дам в те годы.

А теперь подытожим, к чему мы в результате пришли, собрав в кучку все эти многочисленные сведения, полученные мною из рассказов моих соседей по квартире в нашем старом доме.

Самое, пожалуй, удивительное из того, что мне удалось узнать, касалось личности убитого соседа: факты недвусмысленно указывали на то, что Жигунов был отнюдь не тем мелким прохиндеем, каким я его представлял до этих неожиданных посмертных открытий, он оказался гораздо более крупным ворюгой или, выражаясь несколько иначе, деловым воротилой с серьезной уголовной историей. Недаром он всегда казался мне темным и опасным типом, от которого можно ожидать самого худшего.

Во-вторых, поразмыслив и пораскинув мозгами, я пришел к выводу, что убийца — кем бы он ни был, — не планировал своего преступления загодя, до встречи с Жигуновым. Об этом говорил тот факт, что преступник воспользовался в качестве орудий убийства теми предметами, которые оказались под руками — он взял их на месте преступления, а не принес их с собой. Следовательно, он не предполагал заранее, что они ему понадобятся. Правда, подумав еще немножко, я вынужден был признать, что мои умозаключения не столь уж и безупречны — могло быть и иначе. Можно ведь предположить, что преступник бывал до того в комнате Жигуновых и знал, что на серванте стоит футляр с бритвами. Этот ход мысли казался еще более вероятным, если учесть, что Жигунов, скорее всего, был знаком со своим убийцей: во всяком случае он сам открыл ему двери и впустил в комнату (или же он впустил его через окно?) и, судя по всему, не ожидал от него нападения и не опасался его, — складывается картинка, что они достаточно мирно разговаривали перед тем, как хозяин комнаты внезапно получил пепельницей по темечку.

Чем был вызван этот нетривиальный поступок — я имею в виду вопрос об основном мотиве, подтолкнувшем преступника к решению «убить», — остается невыясненным. Можно предполагать как внезапно возникший аффект — чем-то Жигунов в разговоре дико озлобил своего собеседника, — так и более устойчивый мотив — страх, месть, ревность, корысть (сообщники по уголовным делишкам не поделили какой-то особо лакомый куш?) — существовавший до прихода убийцы к своей будущей жертве. Но каким бы ни был первоначальный импульс, убийца не оставил без внимания и материальный доход от совершенного им преступления. Зная (или, по крайней мере, догадываясь) о размерах жигуновского богатства, злодей тщательно обшарил в его поисках обе комнаты и прибрал к рукам всё, что ему удалось найти. Таким образом, нельзя исключить, что стремление завладеть жигуновскими деньгами и было основной причиной его убийства. (То, что жену Жигунова убили просто «за компанию» — она никакой роли здесь не играла, но куда же преступнику было деваться: пришлось убить и ее, — я оставляю без обсуждения: мне это кажется очевидным).

Еще один вывод относительно личности и физических данных преступника я уже упоминал: убить описанным способом мог любой, в том числе самая хлипкая женщина. Даже имевшая инвалидность Пульхерия, не пади она жертвой той же бестрепетной руки, вполне могла бы попасть под подозрение в убийстве мужа: даже ее слабых силенок хватило бы для выполнения этой задачи.

Ну, и в конце я возвращаюсь к тому, с чего я начал эту главу: к тюрьме и к тем, чьими руками она строилась. Это был основной и имеющий принципиальное значение вывод, к которому я пришел в результате своего анализа ситуации, реконструированной мною на базе соседских рассказов о событиях в роковую ночь с воскресенья на понедельник. Всё мною услышанное однозначно говорило о том, что преступник не мог незаметно покинуть квартиру после совершенного им убийства. А следовательно: либо убийца — один из моих соседей по квартире, либо кто-то из них — сообщник убийцы, помогавший ему исчезнуть из якобы запертой изнутри квартиры. Следовательно, как только это дело будет раскрыто, одному из моих соседей неминуемо светят годы тюрьмы. И что странно, загадочно и даже просто абсурдно: в тюрьму его приведет вся совокупность показаний, данных жильцами квартиры на следствии, в том числе и собственных показаний этого — еще неизвестного мне — человека, так или иначе участвовавшего в убийстве.