Отойду на этот раз от уже сложившейся традиции и не стану объяснять, откуда я взял название главы. Единственное, что скажу — и то лишь для того, чтобы напустить побольше туману, — под упомянутым выше зайчиком я подразумеваю себя.

Предыдущую главу, получившуюся у меня очень длинной, я закончил, утомившись как в настоящем времени (еле хватило сил довести эту главу до конца), так и в том, которое я описывал, — мы с Антоном разошлись, и я решил попить чаю и несколько развлечься, почитав перед сном книжку. Однако выполнить свой план мне было не суждено. Пока я пил чай, рассеянно блуждая мыслями там и сям, откуда-то в моем усталом сознании появилось соображение, вновь выводившее меня на дедуктивный простор. Вялость мою как рукой сняло. Надо же — вроде бы, мы с Антоном уже вытоптали этот простор, не оставив на нем живого места. Казалось бы, негде уже искать неисследованные территории и белые пятна — всё прошерстили, под каждый кустик заглянули. Ан нет — нечаянно обнаружилась еще одна нехоженая тропка. Я вспомнил, что Калерия во время обыска в комнатах Жигуновых очень убедительно объяснила отсутствие воды в графине тем, что преступник помыл над кадкой с фикусом руки и испачканные в крови «инструменты», использованные им для расправы со своими жертвами. По крайне мере, земля в кадке была влажной, и следовательно, вода из графина была вылита в кадку. В сочетании с вымытыми бритвой и пепельницей это не оставляло других возможностей для объяснения — и можно считать, что мытье преступника в комнате Жигуновых, это твердо установленный факт. Я не сомневался в этом и тогда, когда слушал рассказы Калерии и Антона, но сейчас я понял, что сей факт представляет собой капитальное свидетельство того, что преступником не может быть никто из наших соседей. Действительно, любой из них мог спокойно осуществить данную операцию (мытье рук и прочее) в гораздо более удобных условиях, достаточно было ему пойти в ванную и там спокойно помыть руки (с мылом), тщательно под проточной водой вымыть всё остальное, даже можно замыть, застирать замеченные на одежде пятна крови. Очень удобно и совершенно безопасно для человека постоянно живущего в этой квартире. В самом деле, что подозрительного в том, что один из жильцов направился в места общего пользования — пусть даже и глубокой ночью — ну, приспичило ему. Он мог не опасаться особенно, что его кто-то может случайно заметить — по сравнению с прочими подозрениями, падающими в равной степени на всех, это были бы пустяки. Но такой поход ванную или на кухню был бы совершенно немыслим для находящегося в квартире чужого человека — именно он и вынужден был мыть руки, не выходя из комнаты. На мой взгляд, вывод простой и в высшей степени убедительный — сколько я его не поворачивал так и сяк, никаких изъянов в нем не обнаруживалось.

Я даже пожалел, что пришел к фундаментальному выводу после того, как отослал своего верного Ватсона спать, хотелось рассказать о своем маленьком открытии и немного похвастаться этим (чего тут скрывать: я был доволен собой и своими дедуктивными способностями). В постель я всё же улегся, но чтение у меня не пошло: уже на третьей странице я обнаружил, что не могу вспомнить ни слова из того, что я, вроде бы, только что прочитал, — мысли мои блуждали где-то далеко и упорно не давали мне возможности осознанного чтения. Я отложил книжку, выключил свет и некоторое время я еще прокручивал в голове — в который раз! — все рассуждения и соображения по поводу убийственной истории, бывшие предметом наших с Антоном разговоров в последние дни.

Нельзя сказать, что они были совершенно бесплодными. Я так не считал — кое-что нам всё же удалось вытащить на свет и расположить в обозримом логичном порядке. Это касалось и гипотетических мотивов убийств (а ведь они могли навести на след преступников), и обоснования — я не без удовольствия вспомнил об этом — того, что преступник постарался удалить с места действия Матрену, и того, что найденные нами доводы практически полностью исключали возможность участия в преступлении одного из жильцов нашей квартиры. Только что изобретенное мною дополнительное подтверждение этого принципиального для дела вывода подводило итоговую черту под этим вопросом. Я готов был теперь утверждать кому угодно, что ни один из моих соседей не является искомым преступником. Это дело рук чужого, проникшего в квартиру человека. Моя убежденность в правоте такого воззрения прочно подпиралась с обеих сторон: и со стороны непосредственного чувства, твердящего мне, что не могли мои соседи совершить это злодейство — не такие они люди, и со стороны логического анализа фактов, бесстрастно свидетельствующих, что предположение о виновности кого-либо из соседей неминуемо приводит к абсурдным выводам и заставляет приписывать подозреваемым отсутствие здравого смысла и поступки, свойственные только душевнобольным, — а ведь никакая психиатрическая экспертиза не могла бы признать их таковыми. Я считал, что вопрос об их виновности следует снять с дальнейшего рассмотрения, как окончательно разрешенный. Так что у меня были определенные основания для удовлетворительной оценки наших с Ватсоном дедуктивных трудов: кое-чего — и немаловажного — мы добились.

Но при всём при том, если взглянуть на всю историю в целом, мы никак не могли считать, что существенно приблизились к ее пониманию — имевшаяся перед нашими глазами картинка не только не стала прозрачнее, стройнее и понятнее, а представлялась теперь, с определенной точки зрения, еще запутаннее, чем она выглядела до наших попыток ее расшифровать. Логичность и стройность наших представлений о происшедшем вдребезги разбивались двумя капитальными несуразностями, от которых нам никак не удалось избавиться: пророчеством «ясновидящей» дурочки Матрены и чужаком-убийцей, способным проходить сквозь стены и запертые двери.

Я опять стал перемалывать в уме все мелочи, которые я знал о «пророческой арии», — наверное, у меня в мозгах в этом месте уже мозоль была натерта из-за постоянных возвращений к одному и тому же. Конечно, можно было считать, что мы имеем дело с простым совпадением: крики Матрены — сами по себе, а убийство — само по себе, и впечатляющее совмещение этих двух событий во времени и пространстве — чистая случайность. То есть, дело выглядит так: никто и никогда — на протяжении нескольких лет (да, вероятно, и до того) — не слышал от Матрены ни единого слова, хотя бы отдаленно похожего на прорицания, и вдруг она ни с того, ни с сего заблажила-запророчила. Причем ее «пророчество» не назовешь туманной невнятицей, которую можно толковать и так, и эдак: оно четко, ясно, определенно. Это само по себе удивительно, хотя не так уж и невероятно. Но самое главное: ее единственное пророчество было высказано именно в то время и именно там, где уже назревало описанное ею преступление. И это я должен объяснить случайным совпадением событий? Нет, я не верю в возможность таких совпадений и даже не могу заставить себя в это поверить. Этак любое чудо и любое приводящее нас в недоумение событие можно было бы объяснить совпадением. Где-то я читал, что существует отличная от нуля (но очень-очень маленькая, выражаемая единицей, поделенной на число с астрономическим количеством нулей) вероятность того, что движение всех молекул воды может случайно совпасть по направлению и скорости и тогда мы должны стать свидетелями истинного чуда: вода внезапно выскочит из спокойно стоящего стакана и разольется по столу — без какого-либо внешнего воздействия, исключительно за счет теплового движения молекул. Но если бы я стал свидетелем аналогичного события, я бы ни за что не поверил в такое — «статистическое» — его объяснение. Я бы продолжал искать его истинную причину. И, с моей точки зрения, был бы прав. Пусть возможность такого рода совпадений теоретически и не исключается, но их возникновение воздействует на зрителей подобно чуду именно в силу их чрезвычайной редкости. И тогда сам факт нашего присутствия при описанном выпрыгивании воды из стакана оказывается не менее чудесным, чем поведение воды. За все время существования нашей галактики такой факт мог произойти не более одного раза (да и то, его единичная демонстрация имеет ничтожно малую вероятность) и произошел он не где-нибудь и не когда-либо, а именно на планете Земля, на столе в вашей кухне и как раз в тот момент, когда вы, зайдя на кухню, взглянули на стол. Если это совпадение (еще одно невероятное совпадение) вы не посчитаете чудесным, то что вы называете чудом. (Я не буду утверждать, что мне, лежащему тогда в постели и готовому уже заснуть, приходили в голову эти мысли. Вовсе нет, это я сейчас так рассуждаю — когда пишу эти строки. Но чувствовал я тогда именно так: не верил я в подобные совпадения). Нет, совпадение я решительно отвергал (я скорее бы поверил в возможность ясновидения) и исходил из того, что между Матрениными воплями и убийством должна была быть некая связь, опосредованная вполне реальными факторами. Но в чем она состоит, было покрыто для меня непроницаемым мраком.

Правда, теперь я мог бы вернуться к своей — блаженной памяти — варяжской гипотезе. После того, как я ввел в логическую реконструкцию событий предположение, объясняющее, зачем преступнику понадобилось убирать тетю Мотю из квартиры, это соображение вполне можно было бы использовать как пластырь и залатать брешь в корпусе утонувшей гипотезы. Но плыть дальше на таком поднятом со дна моря «Варяге» мне что-то не хотелось — видимо, я утратил доверие к мореходным качествам этого плавательного средства. Главным его недостатком, конечно, была чрезмерная гипотетичность: одно предположение громоздилось на другое. В прочих своих рассуждениях мы с Антоном допускали определенные предположения, чтобы связать друг с другом установленные факты: гипотеза служила мостиком, по которому можно было перейти от одного известного события к другому — тоже известному. Но здесь я предположил, что Жигунов знал о грозящей ему опасности и боялся ее, только для того, чтобы обосновать — опять же гипотетически — возможность того, что Матрена распознала этот страх, и это подтолкнуло ее к «пророчеству». Такой переход по цепочке предположений — не обоснованных, собственно говоря, ничем кроме желания связать факты, которые не удавалось связать другим образом, — делал «гипотетический мостик» очень зыбким и ненадежным. Моя гипотеза теперь — после всех возражений и дополнений — оставалась в моих глазах по-прежнему остроумной, но сильно потерявшей в убедительности. Полагаться на нее мне не хотелось. Кстати сказать, Антон в разговоре об этом также высказал большие сомнения. По его словам, Жигунов при вступлении его в квартирную дискуссию вовсе не выглядел испуганным, угнетенным или в чем-то необычным — он был таким же как всегда. А вот в тот момент, когда Матрена заголосила, он, похоже, и в самом деле, не на шутку испугался («Его прямо перекосило всего, — сказал Антоша, — такое было впечатление, что он сейчас на пол рухнет»), но заметить это Антон, в это время смотревший прямо на него, мог только на секунду: потом антоново внимание — как и у всех — было приковано к вопящей тете Моте, да и после ему было уже не до наблюдений за Жигуновым. Разумеется, внешнее спокойствие соседа не доказывает отсутствия у него страха, но и никаких независимых свидетельств в пользу того, что он боялся и, соответственно, вел себя не так, как обычно, у нас не было. Резюмирую: очаровавшая когда-то меня гипотеза перестала меня устраивать — надо было искать какую-то иную связь между убийством и пророчеством (где ее искать-то?), если не принимать в расчет реальную возможность ясновидения.

Размышляя таким образом и незаметно для себя перейдя от восторга, вызванного обнаружением убийственного в своей логике довода в пользу невинности моих соседей, к унылой констатации того, что я по-прежнему нахожусь в логическом тупике и не знаю, как из него выбраться, я наконец уснул и неожиданно для себя проснулся среди ночи.

Обычно со мной такого не случается, и я до сих пор могу при случае прихвастнуть тем, что засыпаю быстро и сплю крепко, так что, если на меня не наступать и не включать над ухом на полную громкость радио, я буду спать при любых обстоятельствах, пока окончательно не высплюсь. Но в тот раз я всё же почему-то проснулся задолго до того времени, в которое я обычно вставал, — вероятно, усиленная умственная деятельность накануне вечером что-то сместила в моем внутреннем функционировании. Было еще почти темно, и совершенно тихо — лишь мерно тикал стоявший рядом на столике будильник. Эта ночная и — и после непрестанных мыслей об убийстве — немного жутковатая атмосфера (света я зажигать не стал) навела меня на мысль, что преступник — а теперь я не сомневался, что им был какой-то неизвестный мне злодей, — покидал нашу квартиру приблизительно в такой же обстановке.

Я мысленно видел, как он — темная мужская фигура без лица и особых примет — собирается покинуть место своего ужасного злодеяния. Он уже всё обшарил, вымыл руки и бритву, тщательно протер ее и пепельницу, не забыл при этом и графин и другие предметы, к которым он притрагивался, — всё! дело закончено, надо идти. Да, наверное, он снял с себя рубаху с запачканными кровью обшлагами и, пожалуй, надел одну из хозяйских рубах (хорошо бы проверить, все ли жигуновские рубахи на месте; да, кто это сможет сказать?) Даже если она не подошла ему по размеру, это пустяки, никто из встреченных на улице не обратит на это внимания: всё лучше, чем в окровавленной одежде или вовсе без рубахи. Он пакует, заворачивая в газеты, банку с «кладом», другую свою добычу, снятую с себя рубаху, аккуратно перевязывает пакет веревочкой. Готово. Останавливается, думает: ничего не забыл? Приоткрывает штору и выглядывает на улицу: уже светает, но на бульваре никого, всё тихо. Пора. Он приоткрывает двери в коридор — жаль не нашел ключи, нечем закрыть, но нет смысла продолжать поиски; наплевать — разница не велика. Он осторожно делает несколько шагов по направлению к входной двери и в слабом свете, проникающем в коридор через кухонные окна, видит лежащего на полу Витю. Опа-на! Вот так фокус — хода нет! Он возвращается в комнату Жигуновых и раздумывает, как ему быть. «Еще хорошо, — соображает он, — что я так долго провозился, пока обшмонал в комнатах все углы и щели, и двинулся на выход только сейчас, когда уже рассвело. А то в темноте наткнулся бы на этого кретина — это было бы дело». Он опять подходит к окну, выглядывает: всё по-прежнему.

На этом месте мой мысленный кинофильм прервался — я опять зашел в тупик. Почему он не вылез в окно? Это же так просто и не могло не прийти ему в голову. Что его остановило и что он сделал вместо этого? Черт! Ерунда какая-то! Может, он знал, что соседка выходит на пробежки рано по утрам и боялся с ней столкнуться? Допустим, когда он возвратился в комнату Жигуновых, он через неплотно прикрытую дверь услышал, как в коридор вышла Калерия, и… Ох ты!

Я аж сел в постели! Вот это да! Всё понял! Всё! В одну секунду вся механика этого дела стала мне ясной. Не сумею описать свои чувства, которые я испытал при пережитом мною тогда внезапном озарении. Это был не восторг и не упоение своей интеллектуальной мощью. Я бы сказал, что ощущение это было ближе к удивлению: как будто мне показали занимательный — и даже ошеломляющий — фокус, а в следующее мгновение я понял, что никакого фокуса-то и не было и что я сам обвел себя вокруг пальца. Еще чуть-чуть и я бы просто расхохотался. И если этого не произошло, то лишь потому, что вся обстановка отнюдь не располагала к смеху и на милую дружескую шутку ситуация вовсе не походила.

Слегка оправившись от шока, я встал — спать при таких обстоятельствах я уже никак не мог, хотя на часах еще не было и пяти, — оделся, умылся, пошел на кухню, зажарил себе яичницу из шести яиц (было же время, когда я мог завтракать яичницей на сале, — съедал целую сковороду, и хоть бы хны — никаких неприятных последствий! сейчас бы так), вскипятил чайник, поел, помыл посуду, вернулся в комнату — всего лишь начало шестого. Я нарочно оставил дверь в комнату слегка приоткрытой и слышал, как щелкнула Калериева дверь, как она прошла куда-то, вернулась, снова вышла — значит, двинулась на пробежку. Я и до этого знал из ее же слов, что никакие ужасы не помешали ей продолжать свои упражнения. Ни одного дня не пропустила — железный характер у человека. Я покурил у окна, взял было в руки начатую вчера книжку, но отложил ее в сторону, даже не открывая, — не до чтения мне было. Еще покурил. Решил использовать образовавшееся свободное время — пошел принял душ, побрился, даже постирал кое-какое мелкое бельишко. Вернулся в комнату, опять покурил. Время чуть перевалило на седьмой час. Выглянул в коридор, слышно было как вернувшаяся соседка чем-то побрякивает на кухне. Парни еще не выходили из своих комнат — конечно, спали еще. Витя, кстати, вопреки своим обыденным привычкам, за все дни, которые я пробыл дома, еще ни разу никуда не отправлялся по вечерам, и приятели к нему тоже не подваливали. Он сидел у себя в комнате, и чем занимался, бог ведает. Правда попросил у меня два тома Чехова — может, и читал.

Пока я занимался всей этой бурной, нудной деятельностью, чтобы заполнить медленно тянущееся время, параллельно я обдумывал детали своего плана, в общих чертах уже сложившегося у меня в голове. Для его приведения в исполнение надо было только дождаться того момента, когда все обитатели нашей квартиры проснутся и закончат со своими утренними делишками. Я намеревался провести с ними следственный эксперимент.

Не буду продолжать описывать дальнейшие подробности того воскресного утра (прошло как раз две недели с того дня, как тетя Мотя переступила наш порог). Думаю, что мне в какой-то степени удалось передать читателям то ощущение нетерпения, которым я был тогда охвачен.

К десяти часам, когда все уже встали и я выяснил, что никто из соседей не собирается сейчас никуда уходить, я дождался прекращения утренних перебежек по коридору туда и сюда и собрал всех в коридоре. Вид у меня был пасмурный и скучноватый (нарочно напустил на себя такой), и именно в таком тоне я попросил их поучаствовать в моем эксперименте: хочу, дескать, поточнее представить, как всё происходило в утро того понедельника. Не знаю, что уж они подумали обо мне, но никто не возразил и не отказался от участия. Мы с Виктором пошли к входной двери: проверили закрыт ли замок и дополнительно задвинули засов. «Ты здесь лежал?» — «Ну да, головой туда». Ладно. Вернулись в большой коридор. Теперь с соседкой: «Калерия Гавриловна, приоткройте, пожалуйста, окно в своей комнате и защелкните за собой дверь, чтобы все было как тогда. Теперь всё именно так?»— «Да. Точно так же». Хорошо. Антона я попросил оставить дверь в его комнату незапертой — она должна была играть роль жигуновских комнат, сейчас для нас недоступных. После этого, еще раз удостоверившись, что диспозиция ничем не отличается от той, которая была две недели назад, я велел всем троим посидеть несколько минут в моей комнате и подождать, пока я кое-что проверю. Несколько сбитые с толку, они всё же послушно расселись у меня на стулья и тахту, а я вышел в коридор и закрыл за собой дверь. Я засек время на своих наручных часах: эксперимент начался.

Буквально через три минуты я стоял перед домом с «коммунхозовской» его стороны и крикнул в открытое окно своей комнаты:

— А я уже здесь! Ау!

Хоть я в начале и предупредил, что буду здесь изображать зайчика, который вышел (и я ведь действительно вышел), но крикнул я в точности, как ежик из гриммовской сказки о еже и зайце, которые соревновались в беге (но и в этом я не погрешил против верности сюжету: ведь я, как тот сказочный ежик, показывал соседям свой фокус-покус).

Я сказал выглянувшему в окно Антону, чтобы он открыл мне входную дверь, и сам оказался у нее еще раньше Антона — слышно было, как он лязгает засовом, отпирая. Зайдя в квартиру, я продемонстрировал участникам своего эксперимента, что дверь в комнату Калерии по-прежнему закрыта и что окно у Антона закрыто на оба шпингалета — условия задачи были соблюдены.

— А как же?… — не докончила вопрос Калерия.

— Ну, тут еще мне надо немного проверить… — напустил я туману, стараясь обойти прямой ответ на незаданный вопрос. — Но я думаю, у милиции теперь не будет больше оснований подозревать кого-то из наших жильцов, — добавил я в гораздо более уверенном тоне.

— Дай то бог! — вздохнула Калерия и от дальнейших расспросов отказалась, чему я был очень рад, — долго изворачиваться мне не хотелось.

Виктор, к счастью, промолчал, хотя и посматривал на меня испытующе. Не исключаю, что он заподозрил нас с Антоном в сговоре (тот ведь мог полязгать засовом и при открытой мною двери), но, возможно, он что-то сообразил, однако встревать не стал.

На Антона я выразительно зыркнул: потом, мол, все объяснения потом.

Я поблагодарил всех за участие, сказал, что мне нужно еще всё как следует обдумать, и мы разошлись по своим комнатам.

Буквально через пять минут — я не стал томить ожиданием ни себя, ни своего Ватсона — я уже был у Антона. Ничего не говоря в ответ на его вопрошающий взор, я подошел к окну, отодвинув шпингалеты, открыл его и пальцем показал наружу. Затем я тем же пальцем обвел круг и опять указал на окно, и, наконец, я описал пальцем круг — хотя и не завершенный — в другую сторону. Хоп! — мой палец теперь снова торчал в окно, указывая на улицу и проезжавшую там детскую коляску — мамаши собирались на бульвар на утренние посиделки.

— Ух ты! — только и мог вымолвить Антон, когда до него дошел смысл описанных моим пальцем магических фигур. — Просто-то как!

И действительно, разгадка была простой как репа. Теперь можно было начинать ломать голову над противоположной проблемой: почему мы так долго не могли ее увидеть. Но наткнувшись ночью на решение проблемы запертых дверей и окон, я в своем эксперименте в три минуты воспроизвел действия преступника: вылез в антоново окно, залез в окно Калерии, вышел в коридор, предварительно поставив замок ее двери на предохранитель, чтобы он не защелкнулся, вернулся к Антону, закрыл окно на шпингалеты и пошел в обратную сторону: снял замок с предохранителя, закрыл дверь и — через окно — вышел вон. Вот такая простая механика.

Мы, конечно, тут же обсудили все подробности, возбужденно перебивая друг друга, и при этом от меня уже не требовалось скрывать свое торжество — не стану отрицать, я был горд собой: как ни проста оказалась загадка, но тем не менее я оказался первым, кто нашел для нее адекватную отгадку.

Фактически, для нас расследование можно было считать законченным: искать пришлого злодея было нам не по силам, да и вообще этим должна была заниматься милиция. Я намеревался на следующее же утро созвониться с капитаном и выложить ему все результаты, достигнутые в предпринятом мною расследовании. Пусть он базируется на наших выводах в своих дальнейших розысках.

Правда, оставался открытым вопрос о «пророчестве». Однако несмотря на его таинственную связь с фундаментальным вопросом о реальности ясновидения (а может быть, и других феноменов паранормального восприятия), в нашем случае он вряд ли мог существенно помочь в поимке преступников. Скорее наоборот: их поимка могла привести к выяснению судьбы пропавшей пророчицы — дай бог, чтобы она была жива к моменту, когда ее разыщут. Не стану врать, что мне так уж жалко было эту несчастную дурочку — кто она мне? да я и не видел ее ни разу — но всё же предполагать, что преступники лишили жизни и ее, было мне неприятно. Какая бы ни была, а всё — живая тварь. Доброму человеку и за кошку неприятно — перефразирую, хоть и не слишком складно, известную поговорку.

Я пошел в свою комнату и, почувствовав усталость, прилег на тахту. Дело было сделано — торопиться больше некуда. Загадка злодея, проходящего через запертые двери, была решена. Проблему с пророчеством я отодвинул на неопределенное будущее: во-первых, я ошибочно полагал, что ее разрешение не даст ничего нового для поимки преступника, а во-вторых, мне было ясно, что найти ответ на эту загадку будет посложнее, чем на только что мною решенную. Орешек был, несомненно, крепче того, что мне удалось расщелкнуть. Я уснул — всё же я большую часть ночи не спал и сильно вымотался к этому времени — и не успел узнать, что опять ошибся в своем прогнозе и что я узнаю ответ на загадку, связанную с мнимым «пророчеством», еще до того, как кончится этот длинный воскресный день.