Вот я и опять вернулся к натуральной цитате в заглавии. Это строчка из довольно известной песни Вертинского. Саму песню я уже и не помню — никогда особенно не увлекался Вертинским, — но вот эта строчка застряла в памяти. Правда иной читатель, ознакомившись с содержанием главы, может посетовать, что у Вертинского речь совсем не о том. Ну так что же? Конечно, героини резко не совпадают, но ассоциация здесь есть: как по подобию, так и по контрасту. Фактически, точно так же, как и в первой главе. Кроме того, как мне кажется, есть и некий слабый комический эффект такого сопоставления. Ну да, это все не так уж и важно. Главное — шаг за шагом двигаться дальше, выстраивая нашу историю.

Опять же сразу скажу: я не был непосредственным свидетелем и участником описываемых событий. В это время я находился за много километров от нашего дома, в командировке, куда меня отправила столичная ведомственная газета, и даже в страшном сне мне не могло присниться то, про что я сейчас пишу. Ничего этого я и знать не знал, и ведать не ведал, и не было у меня никаких предчувствий, и сердце у меня не щемило без причины, да и, вообще, я, вероятно, не вспоминал в это время про своих, не так уж и интересующих меня соседей. Я жил собственной, как мне казалось, полнокровной жизнью: усердно трудился, лазая по очередному «объекту» и что-то карябая для памяти в своем блокноте; в свободное время развлекался как умел (иной раз до одури); шлялся по местным книжным, выискивая что-нибудь интересное, и так далее. Что мне было вспоминать о покинутой на время квартире? Вот вернусь, тогда и вспомню. А вернулся я лишь на пятый день после избранного мною за точку отсчета июньского воскресенья. Так что страницы, на которых я буду выступать в качестве одного из активно действующих героев, еще впереди. А пока что всё, о чем я здесь рассказываю, я узнал позднее, лишь после своего возвращения, из рассказов тех, кто оставался на месте событий. Но читателю, как мне кажется, нет особой нужды заботиться о том, своими ли собственными глазами я видел описываемое или же мне об этом рассказал кто-то из числа достоверных свидетелей. Для читателя важно знать лишь одно: происходило ли то, о чем пишется, в реальности или же это может оказаться чьими-то выдумками, возможно даже злонамеренными. И, с этой точки зрения, читатель может полностью положиться на мою честность как повествователя. Если я описываю, как оно было, то именно так оно и было, и у меня есть достаточные основания для такого утверждения (хотя не исключено, что я удостоверился в этом позднее, а не тогда, когда выспрашивал участников и свидетелей того или иного происшествия). Если же у меня относительно чего-то нет такой уверенности, то я и не описываю это как непреложный факт, а прямо ссылаюсь на слова сообщившего мне об этом свидетеля: он, дескать, обрисовал мне это событие так-то и так-то. Можно ли ему в данном вопросе верить, это выяснится, вероятно, на последующих страницах (а может, так и останется тайной и для меня, и для читателя), но пока что я вам честно сообщаю, что он мне по этому поводу рассказал. И только основываясь на этом принципе, можно, как я считаю, строить повествование в детективном жанре. Это и есть принцип «честной игры» или, по крайней мере, одно из его важнейших следствий.

Ну вот, а теперь продолжим наш рассказ о злополучном воскресенье.

В квартире было тихо, как это обычно и бывало у нас по воскресеньям (да и по будням, собственно говоря). Тот десяти- или пятнадцатиминутный взрыв эмоций, который я описал в предыдущей главе, не забылся, конечно, и, несомненно, должен был иметь какие-то последствия, но пока что наступило затишье. Каждый сидел в своей комнате и не делал первого шага, чтобы каким-то образом обсудить случившееся и найти приемлемые для большинства способы реагирования, не ведущие к обострению ситуации.

Ясно, что положение было тупиковое. До тех пор внутриквартирные конфликты не выходили у нас за пределы сгоревших пельменей и луж воды, оставленных на полу в ванной, а потому все такие бытовые происшествия, даже если и приводили к мелким стычкам, не оставляли за собой вопроса: что же теперь делать и как быть. Единственный долгосрочный конфликт (я о нем уже писал), который возник на почве непримиримого отношения Калерии к пьянству и возобновлялся чуть ли не каждый месяц после очередного появления Виктора в состоянии «ни тяти ни мамы», в перспективе был, конечно, опасен, но что тут было обсуждать и что тут можно было сделать. Как ни злился Виктор на распекавшую его соседку (она порой доводила его до белого каления: у него башка с похмелья разламывается, а она его честит, поймавши утром в коридоре), он и сам понимал, что допиваться до свинского состояния нехорошо, однако одного понимания тут было мало. Оставалось надеяться, что процесс Витиной алкоголизации пойдет медленно и что до финала еще далеко.

Но в случае с Матреной ситуация была посложнее. Я сейчас пытаюсь понять, как бы я себя повел тогда, если бы пришлось занимать какую-то позицию, а какую-то надо было бы выбрать. На чью сторону я бы встал, за кого бы, фигурально выражаясь, «проголосовал». Конечно, не тот «я», который сейчас это пишет (я и знаю гораздо больше, да и, вообще, я стал уже другим человеком), а тот — каким я был в то время, тот «я», который должен был через четыре дня приехать и — хочешь, не хочешь — включиться в повседневную коммунальную жизнь и отношения между соседями.

В этой лишь намеченной будущей схватке было, как я понимаю, два центра сил: Жигунов, который уже сказал свое веское слово и теперь от него не отступит (плюс во всем послушная ему Пульхерия), и Антон, который воспринял ситуацию как свое публичное унижение (саму тетю Мотю вряд ли стоит принимать во внимание, она, вероятно, и не понимает ничего в происходящем).

Виктора это противостояние никак не занимает. Ему всё равно, и что бы ни случилось, он будет воспринимать это как развлечение, поглядывая со стороны.

С Калерией исход довольно туманный: ее боги Порядок и Справедливость, обычно выступающие сплоченным строем, здесь, похоже, окажутся по разные стороны баррикады. С одной стороны, сцены, подобные только что пережитой, и вообще появление в нашей квартире дурочки такой человек как она не может воспринять иначе, нежели как грубое нарушение общественного порядка. Сумасшедшим не место среди здоровых людей — тезис, за который она проголосует обеими руками. С другой стороны, Калерия явно симпатизирует Антону и ей жаль парня, попавшего в результате проявления родственных чувств в такой унизительный (то-то Виктор будет его теперь подначивать по поводу здоровья его тетушки) и болезненный для его гордости переплет. Но главное даже не в этом. Жалость к парню со счетов, конечно, не сбросишь, однако Калерия вполне может перешагнуть через любые сентиментальные привязанности, если они будут противоречить ее жизненным принципам. Дело не в жалости, а в справедливости. Как не крути, а все же несправедливо лишать Антона возможности общения со своей единственной родственницей, какой бы она ни была и как бы она нас — окружающих — ни раздражала. У каждого есть право любить и жалеть своих родных, даже самых убогих и скверных, заботиться о них, а все остальные должны это право уважать и при необходимости защищать — этого требует элементарная справедливость. Рассуждая таким образом, я прихожу к выводу, что от Калерии можно ожидать чего угодно. Скорее всего она выберет некий средний путь: и Жигунова урезонить, чего это он раскомандовался, и посещения тети Моти свести к минимуму. Но поскольку такое взвешенное среднее решение вряд ли сможет удовлетворить хотя бы одну из сторон, не исключено, что поборница справедливости (или порядка — что победит, еще неясно!) поддержит — со всей присущей ей жесткостью и прямолинейностью — какой-то из крайних вариантов действий, и тогда ее вряд ли что сможет остановить: она пойдет до конца.

Что касается меня самого, то тут тоже так просто не решишь: импульсы противоречивы, и путь компромисса тоже выглядит плачевно. Ясно, что мне не хотелось бы сталкиваться в квартире с припадочной дурочкой, тем более, что от нее, похоже, можно ожидать чего угодно. Да и связываться с Жигуновым неохота: он, я думаю, такой, что и письма соответствующие в райком, горком, облздрав и так далее напишет, и комиссии какие-нибудь призовет, и на работу кляузу настрочит — от лица возмущенной общественности и Совета ветеранов. Мне-то бояться особо нечего, но вони может быть достаточно и даже с избытком.

Но! И еще раз: но! Достаточно мне будет хоть в чем-то солидаризироваться с позицией, которую Антон считает жигуновской, как он, не раздумывая, запишет меня в предатели. Сейчас он, наверняка, в таком состоянии, что любые уговоры и призывы к разуму не помогут: он воспримет их как лицемерное прикрытие моего эгоизма и трусости. Молодость, горячность и распаленное принародным падением в грязь (как ему кажется) самолюбие. До того момента, как он остынет и станет способным воспринимать рациональные доводы, мы с ним уже окончательно рассоримся, и назад пути не будет. Очень мне нужно из-за какой-то дурочки и этого козла Жигунова терять единственного из соседей, годного в приятели и собеседники. Я уж не говорю, что Антон мне, в целом, симпатичен и я хотел бы его в такой ситуации по-дружески поддержать. И, пожалуй, самое для меня важное: ну, не хочу я становиться на сторону Жигунова против Антона — даже в самой малости не хочу — воротит меня от такой альтернативы.

Закончив свой доморощенный психологический анализ настроений соседей и самого себя в ту пору, я должен присовокупить к нему дополнительное объяснение. Буквально через страницу-другую читатель поймет, что проблема Матрены разрешилась совершенно непредсказуемым образом и что, следовательно, все эти мои рассуждения не имеют смысла. В то время (то есть до приезда домой) я не мог об этом думать, поскольку и не подозревал о существовании проблемы, а сейчас мне нет смысла об этом рассуждать, потому что я — в отличие от читателя, находящегося на этой странице, — уже знаю, что проблема эта, просуществовав очень краткое время, разрешилась сама собой, без каких-либо действий со стороны жильцов нашей квартиры. Всё это так. Но вернувшись из командировки и собрав все доступные мне сведения о данном эпизоде — о пророчестве, — я многократно прокручивал в уме подобные мысли (правда под несколько иным углом зрения), пытаясь представить себе психологические установки и состояние всех участников и свидетелей того, что стало исполнением этого пророчества. Сейчас же, когда я взялся за описание тех дней, я решил — просто для удобства изложения — чуть-чуть сместить реальную временную последовательность. Мне кажется, что читателям так будет легче вообразить ту психологическую атмосферу, которая сопутствовала описываемым событиям.

А теперь вернемся к этим событиям.

Антон, если верить его рассказу (а какие у нас основания ему в этом не верить), придя немного в себя и мало-мало успокоившись, решил покормить тетю Мотю обедом — было около двух (как раз время обеда в доме престарелых). До того — пока он нервно ходил из угла в угол, пытался что-то читать и бессмысленно глазел в окно — тетя его спокойно сидела на застеленной для нее лежанке, не выказывала никакого недовольства и пророчествовать больше не пыталась. Она лишь немного оживилась при его вопросе: «Кушать будем?» — «Будем», — согласилась она. И это все их разговоры за полтора или два часа. Антон разогрел заранее сваренную рисовую кашу, сардельки, вскипятил чайник. К его большому облегчению на кухне он ни с кем не встретился. Матрена съела две полных тарелки каши и в доступной ей манере выразила свою благодарность хозяину: «Рисовая… Ску-у-сно», — сказала она. Видно было, что она очень довольна, если не сказать счастлива, и это не удивительно, так как в меню дома престарелых такие блюда появлялись нечасто, там больше нажимали на перловую и ячневую, да и с размерами порций особой щедрости там ожидать не приходилось. После этого она согласилась лечь спать и спала до восьми часов, пока ее не разбудили. Антон тоже большую часть этого времени проспал, даже старухин богатырский храп не мог ему помешать — «Устал очень. Перенервничал», — объяснял он мне, когда по моей просьбе описывал в мельчайших подробностях события этого дня.

Несколько позже, где-то около четырех, пообедали и Жигуновы. Пульхерия ходила туда-сюда на кухню, гремела там кастрюлями, потом мыла посуду — всё как обычно. Калерия Гавриловна, нарочно в это время не выходила из своей комнаты, чтобы не столкнуться с соседкой и не быть втянутой в обсуждение неприятных событий. «Не знала, что ей говорить», — объяснила она мне. Вероятно, и сама Жигунова не стремилась что-то обсуждать, поскольку не наведалась к ней в комнату, хотя в обычное время частенько приходила поточить лясы или позвать соседку посмотреть какую-нибудь телепередачу. И еще о Жигуновых: я забыл упомянуть, что, стоя у окна, Антон видел, как Афанасий Иванович куда-то ходил — в магазин, надо полагать, так как вернулся минут через двадцать с кульками и свертками в сетке. На подходе к дому он, вероятно, заметил глазевшего в окно соседа и отвернул голову, чтобы не встречаться с ним взглядом (так посчитал Антон, и, как вы догадываетесь, был дополнительно уязвлен: «Змей! будет теперь меня третировать при каждой встрече!»)

Калерия тоже, должно быть, пообедала, хотя не исключаю, что она довольствовалась компотиком или молочком с хлебцем — вопрос этот ввиду его неактуальности остался неосвещенным.

Приблизительно около этого же времени — часа в три-четыре — Витя покинул пределы нашей квартиры и направился в точно не известные мне места культурного отдыха. За ним зашли два его кореша (один из них — тот самый, которого я уже упоминал, похожий на артиста Брондукова, Славик, что ли). Виктор побрился, надел чистую ковбоечку и — несмотря на теплую погоду — свою новую заграничную курточку, которой он очень гордился. Хорошая была куртка, кстати сказать, японская, если не ошибаюсь. Я бы и сам от такой тогда не отказался. Правда, карман у нее был уже надорван и пришлось подколоть его английской булавкой — при Витином образе жизни новые вещи у него сохранялись недолго.

В коридоре Витя столкнулся с Калерией и она — довольно едко, по его мнению, — спросила, придет ли он сегодня домой и, соответственно, закрывать ли дверь? Спрошенный вовсе был не расположен отвечать на такие заковыристые вопросы, тем более в присутствии приятелей, но вопрос был по существу, и его нельзя было просто проигнорировать. Обычно входную дверь на ночь дополнительно закрывали на засов, а Виктор, что случалось уже неоднократно, мог не появиться и до следующего дня, если у него не было очередного дежурства.

— Как получится, — буркнул он на ходу. — Приду, наверное. Не закрывайте.

Какие именно места посещали Витя с приятелями, отправившиеся «отдыхать», из путаных Витиных объяснений понять было трудно: сначала вроде бы был ресторан «Поплавок», потом, в разросшейся компании, к которой присоединилось несколько особ женского пола, танцплощадка в парке, ее Витя помнил уже туманно, затем — в составе только избранных и проверенных друзей — какая-то кочегарка, после чего полное затемнение, которое частично рассеялось лишь в коридоре нашей квартиры. Впрочем, нам нет никакого смысла разбираться в этих его похождениях, которые — уверяю вас — никак не были связаны с нашим основным сюжетом и которые могут лишь служить дополнительной характеристикой обычного Витиного времяпровождения. Единственный существенный момент, необходимый для дальнейшего изложения, заключается в том, что Виктор, любивший потрепаться в компании и похохмить, с большим артистическим успехом изобразил приятелям недавнее выступление Матрены на малой сцене и ее кровавую арию (его собственное определение), а потом — по пути на танцплощадку — еще раз исполнил свой номер «на бис!» для тех, кто только что присоединился к компании и его не слышал.

Вот, пожалуй, всё, что мне удалось выяснить о передвижениях и занятиях наших жильцов во второй половине того воскресного дня. Ничего особенного. В общих чертах, всё как всегда. Но в восемь часов произошло важное событие. Во входную дверь позвонили, и Калерия, открывшая ее, увидела на пороге женщину средних лет, в белом халате, довольно сурового вида, со специфическим выражением лица, по которому нетрудно распознать человека, находящегося при исполнении. Действительно, женщина сухо, без улыбки и не представившись, осведомилась, здесь ли проживает гражданин Кошеверов и дома ли он? Калерия направила ее к антоновой двери, и та, постучав и дождавшись, когда Антон откроет ей, зашла в комнату. Заинтригованная Калерия решила дождаться конца этого — явно официального — визита и выяснить, в чем тут дело. Тон посетительницы, по ее мнению, не предвещал соседу ничего хорошего. «Может, в музее что случилось? Но при чем тут белый халат?» — объясняла мне она свои предчувствия. Чтобы держать под контролем выход из квартиры и не прозевать ухода нежданной гостьи, Калерия пошла на кухню и занялась там, якобы, уборкой в своем шкафчике. Ждать ей пришлось недолго. Минут через пять-семь она услышала шаги и из маленького, ведущего в кухню коридорчика могла, сама оставаясь не на виду, наблюдать за направлявшейся к выходу процессией: впереди пришлая тетка, за ней Матрена со своим узлом и без всякого выражения на лице и, наконец, Антон, смурной и опустивший голову. Всё это шествие проходило в полном молчании. Что это значит, понять было невозможно. Через пару минут Антоша вернулся один, запер входную дверь и быстро прошел в свою комнату. Как ни мучили Калерию любопытство и тревога за «пацана», она не решилась пойти за ним и выяснить, что же произошло и почему пришедшая тетка забрала с собой Матрену.

Что происходило в комнате в течение тех пяти минут, которые так интересовали Калерию, мне рассказал сам Антон, да кроме него и некому было.

Он дремал, когда в дверь постучали, и первая его мысль спросонья была: «Матрена могла сама выйти и пойти гулять по квартире; и вот ее привели… ужас». Но, слава богу, его гостья оказалась на прежнем месте и продолжала спать. Он открыл дверь, и вошедшая женщина — лет сорока пяти, худощавая, светлые завитые волосы, в белом халате (это всё, что он мог припомнить, описывая ее) — первым делом удостоверилась, что перед ней, действительно, Кошеверов А. Б., приходящийся племянником Матрене Акинфьевой, и что спящая и есть сама Акинфьева. Антон подтвердил, что так оно и есть, а сам судорожно пытался понять, о чем идет речь и чего эта незнакомая женщина от него хочет. «Психиатр, — догадался он, — Жигунов, гад, вызвал». Но тут же выяснилось, что это была ошибка.

— Вы уже поняли, откуда я? — спросила пришедшая. — Я — старшая по режиму. Какое вы имели право забирать пациентку, не оформив документы? Что это за самоуправство?

— Но я же договорился с Амалией Фадеевной, — вконец запутавшись, пролепетал Антон. — Она мне разрешила… Какие документы?..

— Не знаю я, с кем вы договаривались. Мне сама Амалия Фадеевна позвонила и велела срочно забрать пациентку по указанному адресу.

И чуть помолчав, добавила еще более раздраженным тоном:

— Будто у меня дел других нет в воскресенье — беглых по домам собирать… Будите ее — ехать пора.

— А как же…

— Все вопросы будете решать с Амалией Фадеевной. Родственников она принимает по четвергам, с четырнадцати до семнадцати. А до тех пор свидания вам запрещены. Понятно? Всё. Собирайте ее.

Совсем выбитый из колеи Антон растолкал свою тетю Мотю — благо, она спала не раздеваясь, — вручил ей так и не развязанный узел с ее бельишком, а затем проводил изъятую у него пациентку вместе со старшей по режиму до стоявшего слегка поодаль старенького, запыленного «газика». Попрощавшись — Матрена при этом никак не реагировала и не ясно было, понимает ли она что-нибудь, — и подсадив бабку в машину, Антон воротился домой в совсем уж мрачном настроении. «Вот полоса же пошла, — думал он, чертыхаясь, — столько хлопот, неприятностей, и можно сказать, всё зря; всё с самого начала пошло кувырком».

На этом рассказ Антона закончился, а я, немного забегая вперед, добавлю уже от себя:

Это был последний раз, когда Антон видел тетю Мотю. Уехав с женщиной в белом халате, она бесследно исчезла. Более того. С той поры прошло двадцать с лишним лет, но я до сих пор не знаю, что с нею стало. Может быть, она и жива еще, а может, давным-давно и нет ее на свете, но, где схоронены ее косточки, не только мы с Антоном не смогли узнать, но это осталось неизвестным даже нашей вездесущей и всезнающей милиции и другим компетентным органам, которые, если им потребуется, могут хоть из-под земли достать какого-нибудь врага трудового народа или пособника немецко-фашистских захватчиков.