Вот и Пушкин нам пригодился. Действительно, было бы даже неприлично использовать для заглавия квазипушкинскую строку и пренебречь истинно пушкинским наследием. Тем более, что именно в этой главе даже самому невнимательному читателю должно стать окончательно ясно, что ситуация, в которой очутились жильцы нашей квартиры, оказалась исключительно запутанной, темной во всех отношениях и не дающей надежды на какой-то разумный выход из нее. «Мутно небо, ночь мутна», как сказал поэт, и «страшно, страшно поневоле средь неведомых равнин».

Причем главным источником страха было не столько кровавое злодейство само по себе — хотя, сами подумайте, каково было бы вам продолжать жить в такой квартире, выходить в почти неосвещенный коридор, выглядывать из расположенного на первом этаже окошка в сгущающуюся вечернюю тьму: одного этого достаточно, чтобы мороз пробежал по коже, — но всё же еще более устрашающим было ощущение полной непонятности механизма преступления, если здесь уместно употребить это слово. Кто так жестоко расправился с Жигуновыми? зачем? как ему это удалось и куда он делся? что у него на уме? а, может, он и вовсе безумный? Никаких ответов — даже гипотетических — на эти и связанные с ними вопросы не было, и невозможно было себе представить, каковы могли бы быть ответы. Какой-то кровавый туман, фигурально выражаясь, сгустился над нашей квартирой — туман, из которого в любой момент мог вынырнуть какой угодно бес или монстр. Я сам чуть позднее оказался в этой же самой ситуации и хорошо помню жуть, охватывающую душу, когда, проходя по коридору, невольно бросал взгляд на опечатанную дверь жигуновских комнат. Кроме того у моих соседей была еще одна причина, нагонявшая на них страх, однако об этом обстоятельстве чуть позже.

В предыдущей главе — в ее начале — я описывал события, опираясь на рассказ Виктора, да иначе и быть не могло: только он был в состоянии сообщить, как он провел ночь и как он обнаружил убитого Жигунова. Никто не мог подтвердить или поставить под сомнение правдивость изложенной им версии. Дальнейшие события происходили на глазах уже двух человек: Виктора и Антона. Я расспрашивал их и по отдельности и вместе и должен сказать, что их свидетельства практически совпадали друг с другом, то есть, если исключить возможность их предварительного сговора, мы можем заключить, что их совместный рассказ в достаточной мере правдив (не говоря, конечно, о тех высказываниях, в которых они сообщали о своих мыслях и переживаниях, и вынося за скобки мои невольные комментарии при пересказе мной услышанного). В этой главе я могу опираться на рассказы всех троих своих соседей. При каких-то событиях они присутствовали по отдельности, и тогда мы можем заподозрить каждого из них в намеренном искажении истины, но во многих случаях об одном и том же рассказывали двое или даже трое свидетелей, и, если их рассказы в основном совпадают, тогда мы должны, я считаю, воспринимать их как истинную картину происходившего. Разумеется, теоретически нельзя исключить, что все трое сговорились и синхронно лгут о некоторых событиях. Однако такое предположение сразу же завело бы нас в тупик: в этом случае у нас не было бы ни малейшей возможности докопаться до истины, и мы должны были бы сходу отказаться от всяких попыток разобраться в этой истории. Поэтому мы должны — и у нас нет иного выхода — считать, что никакого сговора нет, и, если кто-то из рассказчиков хочет что-либо утаить или прямо солгать, он должен учитывать возможность опровержения со стороны других свидетелей, не заинтересованных в подтверждении его ложного сообщения.

Оставив своих героев на пороге соседкиной комнаты, я должен, продолжая изложение событий в хронологическом порядке, сказать, что состояние всеобщего ошеломления и недоумения, легко объяснимое экстраординарностью ситуации, продолжалось недолго и рассеялось после первых же произнесенных ими фраз.

— Калерия Гавриловна! Поймите… Жигуновых убили!.. Мы… — выдавил из себя Антон, чуть-чуть оправившийся от внезапного появления — сбежавшей? убитой? — соседки.

— Как?! Что ты?.. Кто убил? Почему?.. — только и смогла вымолвить потрясенная известием Калерия.

— Ничего не знаем. Их обоих… Мы беспокоились, что с вами… Вдруг?.. Вы поймите нас… Страшно ведь, ничего не понятно. — Упоминать о витиных подозрениях Антон, естественно, не стал.

Но и загадка с исчезновением соседки разрешилась тут же и очень просто. Выйдя утром на ежедневную пробежку, Калерия столкнулась с тем фактом, что выход наглухо забаррикадирован Витиным телом. (Уже потом она рассказывала мне более подробно и морщась от отвращения: «Лежит там — храпит. Не ворочать же мне его. Да и пахнет от него на весь коридор. И перегаром… и… может, еще чем… Противно…» — прозрачно намекнула она на конфуз, не так уж и редко случающийся с людьми в мертвецки пьяном состоянии. Однако здесь она, видимо, перегнула палку в своем отвращении к Витиным пьяным выходкам. Не только Виктор, что было бы вполне понятно, но и Антон, от которого данный факт было бы невозможно скрыть, об этом ни словом не упоминали. Когда я прямо спросил, не заметила ли она утром чего-нибудь, проходя мимо жигуновских дверей, она, слегка вздрогнув (от запоздалого страха, как я понимаю), уверенно отрицала наличие каких-либо указывающих на трагедию признаков: дверь была закрыта, всё тихо). Натолкнувшись на препятствие, Калерия тем не менее не отказалась от своих планов и решила вылезти через окно, благо это оказалось не трудно, после чего она, как обычно, пробегала час по пустынным улицам. Возвращаясь, она машинально направилась к входным дверям и была очень озадачена, обнаружив их распахнутыми настежь. Последующее ошеломление Калерии при виде хозяйничающих в ее комнате ребят уже известно читателю.

После краткого рассказа об увиденном у Жигуновых — Калерия при этом не выразила желания взглянуть на это собственными глазами, и вряд ли можно этому удивляться — было принято единогласное решение вызвать милицию. «Скорая помощь» была бы здесь неуместна, а что еще можно было бы предпринять в данных условиях? Антон вызвался сбегать к телефону и, одевшись попристойнее, быстрым шагом, временами переходящим в трусцу, отправился к телефонной будке, находящейся около новых домов — Калерия видела его в окно, — а затем быстро возвратился обратно.

— Сказали, что сейчас подъедут, — сообщил он встречавшим его в коридоре соседям. Действительно, не прошло и полчаса, как к дому подъехал «газик», из которого вышли три милиционера во главе со старшим лейтенантом. До того, как они приехали, рвущийся в бой и не способный сидеть без движения Витя предложил более внимательно осмотреть место преступления, но более осторожный (и, возможно, более впечатлительный — как он ни крепился, лицезрение мертвых тел и луж крови далось ему нелегко; а кому оно могло понравиться?) Антон не только сам решительно отказался еще раз переступать жигуновский порог, но и внушительно предостерег Виктора от таких действий: «Надо всё оставить как было, иначе милиции это не понравится, да и лишних следов можем натоптать». Как показало всё дальнейшее, это было в высшей степени правильное и предусмотрительное решение. К счастью, Витя согласился с ним и жигуновская дверь осталась нетронутой до приезда милиционеров. Таким образом, весь недолгий период ожидания мои соседи провели в своих комнатах, в одиночку размышляя о случившемся. Калерия при этом немного всплакнула — сам Жигунов, насколько я знаю, не пользовался у нее симпатией, но с Пульхерией они давно поддерживали приятельские, можно сказать, отношения. Антон при виде всхлипывающей и шмыгающей носом соседки попытался выдавить из себя какие-то слова утешения, но не зная, что тут говорить, после невнятного сочувственного мычания махнул на это рукой и, проводив Калерию до ее двери, сам скрылся в своей комнате. Не исключаю, что он и сам испытывал какие-то жалостливые чувства, — всё же он знал Веру Игнатьевну с детства, и хотя в последние годы он относился к чете Жигуновых настороженно и скорее презрительно (сужу об этом по отдельным замечаниям, проскальзывавшим в наших разговорах, которые мы вели задолго до описываемых событий), но детские воспоминания о тете Вере, время от времени, как я предполагаю, угощавшей соседского мальчика пирожками с капустой или что-то подобное, тоже со счетов не сбросишь. Трудно ожидать проявлений какой-то печали со стороны Виктора — Жигуновы были ему никто, и никакие сентиментальные воспоминания его с ними не связывали, однако, не думаю, что и он остался к их внезапной смерти совершенно равнодушным. Картина зверского убийства (не в пьяной драке у пивной или на танцплощадке — это было бы еще в порядке вещей, и вряд ли бы потрясло закаленного Виктора, — а в тихой коммунальной квартире), усугубленная при этом воспоминанием о только что слышанном предсказании: кровь на стенах, кого угодно вывела бы из равновесия, и Виктор не оказался здесь исключением, несмотря на свой легкий характер и отсутствие привязанности к покойным.

Прибывшие на место происшествия стражи порядка из районного отделения МВД быстро и достаточно поверхностно осмотрели тела убитых и обстановку в комнатах: старший лейтенант при этом прошел в комнату, присев на корточки и не касаясь трупа, внимательно осмотрел его, прошел затем в другую комнату, побыв там пару минут, вернулся и предварительный осмотр был на этом закончен. Приехавшие с ним нижние чины наблюдали за его действиями, стоя на пороге комнаты, но внутрь не заходили; кое-что было видно и стоявшим в коридоре за их спинами нашим свидетелям преступления. После окончания осмотра комнату закрыли, начальник задал жильцам несколько коротких вопросов: «Кто и когда обнаружил убитых?» — «Я, — сознался Витя, — приблизительно в полшестого утра увидел сначала Жигунова, а потом — минут через пять-семь — мы с Антоном прошли в другую комнату и увидели его жену». — «Трогали ли они что-нибудь в комнатах и перемещали ли трупы?» — «Нет, насколько помнится, ни до чего не дотрагивались». — «Когда в последний раз видели покойных?» — «Вчера ночью, без пяти двенадцать, точно знаю, Вера Игнатьевна приоткрывала дверь и выглядывала из нее», — сообщила Калерия. Дав задание одному из подчиненных собрать данные о свидетелях, начальник попросил у Калерии разрешения воспользоваться столом в ее комнате, расположился на нем и что-то писал авторучкой на вынутых из папки листах и бланках, пока получивший задание рядовой, слюнявя карандаш, заносил паспортные данные свидетелей — для этого каждому из них пришлось принести паспорт — в свой потрепанный блокнот. Покончив с этими формальностями, двое из приехавших удалились, оставив третьего — сержанта милиции — следить за неприкосновенностью места происшествия и строго предупредив свидетелей, что они не должны покидать квартиры до приезда следственной группы, которая вот-вот должна приехать.

— А как же с работой?.. Мне к девяти надо. У нас строго. — заволновалась Калерия.

— Не беспокойтесь. Вам на всё время выдадут повестки для предъявления в отдел кадров.

На том и закончился первый контакт с милицией.

Делать было нечего. Обычное течение времени как бы приостановилось, и приниматься за обыденные занятия было совершенно невозможно. Этому мешали и внешние условия (вот-вот должен был появиться следователь), и внутреннее состояние выбитых из колеи жильцов. Сидели по своим комнатам, попили чаю, Калерия сварила какую-то кашку. Виктор, несмотря на свою впитанную с молоком матери нелюбовь к ментам, вынужден был, как хозяин, пригласить сержанта в свою комнату — не стоять же ему в коридоре, — чтобы тому через распахнутую Викторову дверь можно было наблюдать за порученным объектом охраны. Поскольку сидеть вместе за столом и пить чай (пришлось угостить служивого и чаем с сушками) в абсолютном молчании затруднительно, между сержантом и Витей завязался вялотекущий разговор: о футболе, о жилищных условиях, об ожидавшемся приезде в город Майи Кристалинской, так, вообще… обо всем и ни о чем. При этом оба вынужденных собеседника старательно избегали разговора о том, что находилось за дверью напротив. Всё же точившая Витю мысль о необъяснимой (мистической?) связи между воплями Матрены о крови на стенах и реальной кровью на стенах неудержимо рвалась наружу, ею необходимо было с кем-то поделиться, и Виктор, не удержавшись, в кратких, но выразительных словах сообщил сержанту о вчерашнем происшествии: «Никто не понял, о чем она вопит, думали она по дури своей, а оно видишь как вышло». Сержант не стал комментировать услышанное, пробормотав только нечто невнятное, но видно было, что Витин рассказ произвел на него впечатление. Не успев закончить рассказ, Витя уже пожалел о своей несдержанности: «Черт меня за язык дернул, — говорил он мне впоследствии, — не надо было ментам-то об этом трепаться, они б поди и не узнали об этом». Но слово не воробей, и оно уже вылетело, хотя Виктор и быстро перевел разговор на другие материи.

Обещанное «вот-вот» растянулось на несколько часов: старший лейтенант отбыл приблизительно в полседьмого, а следователь с компанией появились уже в десятом часу. Следственная группа состояла из нескольких человек и приехала на двух машинах, командовал ею неприятный — по мнению моих информаторов — тип с опухшим и не вызывающим доверия лицом (слова Антона; Виктор же охарактеризовал его, как обычного ментяру — как все они), назвавшийся майором Макутиным, но одетый в невзрачный штатский костюм. Да и почти все приехавшие — их было человек шесть или семь — были в штатском, фотограф и вовсе в ковбойке с закатанными рукавами.

У некоторых из читателей в этом и подобных случаях вполне может возникнуть вопрос: как это автор сих писаний мог на протяжении двадцати лет помнить о закатанных рукавах у фотографа, которого он (автор) и в глаза не видел? Сомнения эти не только оправданы, но и, вероятно, неизбежны, и я чувствую необходимость специально высказаться по этому поводу: то есть относительно моей, якобы феноменальной, памяти, сохранившей мельчайшие подробности тех далеких дней. Разумеется, к числу феноменов я не принадлежу, и память у меня самая обыкновенная, а теперь — с возрастом — еще и слабеющая год от году. Но из тех лет, а особенно то, что касается рассказываемой здесь истории, я помню довольно много и даже с подробностями (к тому же неожиданно многое припомнилось, когда я начал это описывать). Частично это, наверное связано с тем, что я очень много думал об этой истории и многократно перемалывал все ее перипетии в мозгу, когда она непосредственно развертывалась перед моими глазами и позднее, тем более, что несколько раз потом рассказывал о ней своим хорошим знакомым. Поэтому многие детали и застряли в моей — отнюдь не феноменальной — памяти. Так я уверен, что именно ковбойку с закатанными рукавами я помню из рассказов моих соседей, хотя, конечно, утверждать это под присягой я не решусь: вдруг я всё же ее выдумал, а потом сам поверил в эту выдумку. Но главное, конечно, не в том, была ли такая деталь в действительности или же мне это только кажется. Главное всё же в том, что я пишу не милицейский протокол и даже не документальный очерк — я пишу роман, а потому любую упоминаемую в тексте подробность — неважно, припомнилась она мне или я ее только что выдумал, — я оцениваю, в первую очередь, с литературной точки зрения. Если мне кажется (как автору), что упоминание закатанных рукавов ковбойки усиливает художественную убедительность и реалистичность моего описания событий (а так ли это, судить читателям), то я, не раздумывая, ввожу такую деталь в текст вне зависимости от соответствия ее моим воспоминаниям, в которых, безусловно, по прошествии стольких лет есть множество прорех и белых пятен. Более того, как я уже предупреждал, многие реальные (и запомненные мною) подробности описываемых событий и персонажей, в них участвующих, я сознательно заменяю на выдуманные, чтобы затруднить сопоставление героев моего романа с их реальными прототипами. И в заключение моего очередного отступления от сюжетной линии мой призыв к скептически настроенным читателям: отнеситесь к этому тексту как к занимательному чтиву и плюньте на его верность фактам — если мой роман вас увлекает и побуждает продолжать чтение, значит вы уже получили желаемое и вам не о чем сожалеть или беспокоиться, если же он не доставляет вам удовольствия и читать его муторно и тягостно, то никакая фактографичность его не спасет, как бы ни нажимал на нее автор и как бы он ни клялся в своем скрупулезном следовании виденному и слышанному.

Приехавшие заполнили квартиру и принялись за свою обыденную для них работу. Командующий ими майор — по его хмурому виду можно было предположить, что он страдает той же, что и Витя, болезнью, — осмотрел комнаты, судмедэксперт натянул халат и занялся обследованием трупов, фотограф защелкал фотоаппаратом со вспышкой, снимая общие планы в каждой комнате и расположение тел, дактилоскопист со своими кисточками и порошком занялся исследованием отпечатков пальцев на оконных стеклах, дверных ручках, выключателях, спинках кроватей, полированной мебели. Еще два сотрудника и сам майор тщательнейшим образом обыскивали жигуновское жилье, выдвигая и просматривая ящики комода и серванта, заглядывая во все стоявшие на полках чашки и вазочки, перебирая обнаруженные документы и т. д. Ни один угол и закуток не был пропущен, и вся эта кипучая деятельность растянулась до двух часов дня. При этом один из членов этой бригады, сидя за столом, писал под диктовку майора протокол, куда заносились важные, с точки зрения следователя, данные.

Перед всей этой процедурой у наших жильцов опять переписали паспортные данные и Калерию с Антоном привлекли к делу в качестве понятых, им пришлось все время присутствовать при осмотре тел убитых и при обыске, и в их обязанности входило внимательно следить за сообщаемыми сотрудниками милиции данными, осматривать то, что им показывали, а затем подписать составленный следственной группой протокол. Занятие, конечно, утомительное и малоприятное, но зато позволившее им (а затем и мне) узнать кое-какие детали об убийстве соседей. Мы потом тщательно — вплоть до мельчайших подробностей — разбирали с Антоном, а затем и с Калерией, всё, что им удалось запомнить, однако здесь я изложу лишь те факты и соображения, которые, на мой взгляд, непосредственно касались интересующих нас вопросов (кто? как? когда? почему?) и могли как-то прояснить суть дела, а кроме того, хотя бы намеком, указать на то направление, в котором двигалась мысль следователя — кого он мог заподозрить и удалось ли милиционерам найти какие-то улики, обосновывающие их подозрения. Но такой экстракт из всего виденного и слышанного моими соседями, присутствовавшими при осмотре места преступления и обыске, я приведу немного позже, а сейчас еще о некоторых событиях, происходивших в тот понедельник — «день тяжелый», выбивший жильцов нашей квартиры из обычной колеи и поставивший их жизнь буквально с ног на голову: всё, что было до того, казалось мелким и незначительным, а что будет дальше, невозможно было предсказать.

Первое, что следует упомянуть из рассказанного мне позднее, это увеличение числа участников следственной группы, работавших на месте происшествия, произошедшее, приблизительно через час после начала обыска. К тому времени занавески на окнах жигуновских комнат были уже раздернуты, и Калерии, сидевшей на стуле недалеко от окна, было хорошо видно, как из подъехавшей машины вышли четыре милиционера и с ними довольно большая, но не страшная на вид розыскная собака («Это ищейка — вынюхивает всё; потому и ментов «легавыми» называют», — прокомментировал позднее Витя). Они прошли в квартиру, а собаку даже завели в осматриваемые комнаты и дали ей обнюхаться. Командующий всем майор, выйдя в коридор, раздал, по-видимому, инструкции приехавшему подкреплению, и они включились в работу. Поглядывавшая в окно Калерия заметила, что, покрутившись немного у крыльца и у выходящих на фасад окон, собака, похоже, взяла какой-то след и резво понеслась в сторону бульвара, таща за собой на поводке невысокого, но шустрого милиционера, не отстававшего от своей несущейся во весь опор ищейки и быстро скрывшегося из виду. Минут через пятнадцать розыскная команда вернулась к дому, и теперь уже запыхавшийся вожатый вел на поводке свою четвероногую сотрудницу. Собака еще раз побегала около дома, и они опять ринулись — собака впереди, милиционер за ней — в сторону больших домов. Затем они как-то оказались на задах нашего дома: Калерия, конечно, их видеть не могла, но Виктор из своего выходящего на задворки окна видел, как собака и следовавший за ней проводник шарились в кустиках и даже у края болотца, довольно далеко от нашего дома. Тем не менее, результаты всей этой розыскной деятельности были, по-видимому, разочаровывающими. Калерия видела, как появившийся опять в ее поле зрения проводник что-то докладывал вышедшему на улицу майору (собака молча сидела рядом), и при этом начальник, похоже, был неудовлетворен услышанным — он с раздраженным лицом распекал милиционера или что-то выспрашивал у него, но тот лишь пожимал плечами и разводил руками. Дело кончилось тем, что майор возвратился в дом, а проводник с собакой погрузились в машину и уехали.

В это время уже вся наша квартира стала ареной бурной следственной деятельности. Приехавшие во вторую очередь сотрудники занялись исследованием всех комнат в нашей квартире (помимо уже и так втянутых в расследование жигуновских и моей, закрытой на солидный замок, который ногтем, по методу Остапа Бендера, не отопрешь), обыском они это не называли и вежливо попросили у жильцов разрешения на осмотр помещений (а вы бы рискнули не разрешить? да, впрочем, моим соседям и в голову не могло прийти, что на осмотр требуется какое-то разрешение хозяев), но, конечно, это был самый настоящий обыск, хотя и гораздо более поверхностный, нежели в жилище Жигуновых. Виктор сам присутствовал при осмотре своей комнаты, а для осмотра прочих понадобились дополнительные понятые, в качестве которых были призваны две женщины из коммунхозовской конторы с нижнего этажа — они уже пришли на работу, но ясно, что в подобных обстоятельствах ни о какой нормальной работе не могло быть и речи. Производимый милиционерами осмотр был, по всей видимости, нацелен на выявление одежды со следами крови на ней, и я думаю каждый согласится, что их действия выглядят совершенно логичными и оправданными механикой убийства: какие бы предосторожности ни предпринимал убийца, нельзя было исключить возможности того, что на его одежде остались следы крови — пусть это были всего лишь небольшие брызги. Фонтаном бьющая из артерий кровь жертв делала эту возможность очень вероятной, если даже не считать запачканную кровью одежду убийцы неизбежным следствием совершенного преступления. Можно не сомневаться, что именно поэтому обыскивающие тщательно рассматривали все обнаруженные ими рубашки, кофточки, платья и брюки — вплоть до фартуков и носков, — а некоторые даже просвечивали каким-то специальным приборчиком. Осмотру подверглись не только жилые комнаты, но и кухня с ванной, в которых были обшарены все шкафчики, тазы, ведра, баки для выварки белья, полочки и коробки, все закутки, куда теоретически можно было что-то засунуть. Однако, насколько я понимаю, ничего подозрительного проводившим обыск обнаружить не удалось, по крайней мере, никакие из просмотренных вещей не были изъяты и приобщены к делу в качестве вещественных улик. Можно, мне кажется, констатировать, что все старания осматривающих были напрасными.

Еще одним предметом, вызвавшим пристальный интерес осматривающих квартиру (правда это было уже позже: во второй половине дня — после опроса свидетелей), был замок на двери, ведущей в комнату Калерии. Один из криминалистов даже отвинтил его, а затем, сняв с двери и распотрошив, долго рассматривал в лупу его железные внутренности под яркой настольной лампой, зажженной им несмотря на нормальное солнечное освещение комнаты. Однако и здесь, похоже, милиции не повезло. Замок был установлен на место, и возившийся с ним доложил своему начальнику, что всё чисто, никаких следов.

К двум часам дня с обысками было покончено, и следственная группа почти в полном составе отбыла на обед. На месте остались только двое сотрудников: один, устроившись за жигуновским столом, писал какие-то бумажки, а другой и вовсе без дела слонялся по квартире, чуть ли не каждые десять минут выходя на крылечко покурить. Жильцов предупредили, чтобы они никуда не уходили, так как после обеда следователь будет еще с ними разговаривать. При этом Антону, по его просьбе, было разрешено ненадолго отлучиться в магазин, чтобы купить какой-нибудь еды. Этим походом за продуктами он воспользовался и для того, чтобы позвонить в свой музей и на работу Калерии — предупредить о вынужденном прогуле. Виктор, перехватив его на выходе, попросил заодно купить ему хлеба и бутылочку красненького: «В долг, — несколько смущаясь, объяснил он, — я завтра же отдам — за мной не заржавеет, ты же знаешь».

После обеда вернулись только двое: сам майор и еще один сотрудник в штатском. Они официально, под протокол допросили всех свидетелей по очереди, каждого в своей комнате. Опять дотошно выясняли, кто кого когда видел? где были свидетели? что они слышали? не было ли ночью какого-то шума или криков? и так до бесконечности. Очень заинтересовал следователя эпизод с Витиной ночевкой в коридоре, и этому не приходится удивляться. Когда он пришел? в каком состоянии? как именно лежал? не вставал ли ночью? ходил ли кто-то мимо него? зачем он пошел к Жигунову? — можно себе представить, каково было Виктору отвечать на такие ранящие его самолюбие вопросы, понимая, что о том же будут спрашивать соседей, и потому не решаясь далеко уклоняться от истины (в довершение всего у него поинтересовались, не состоит ли он на наркологическом учете и сколько раз он попадал в вытрезвитель). Кроме того много вопросов касалось поведения Жигуновых в быту, их взаимоотношений с соседями, круга их знакомств, посещений друзьями и родственниками, возможного наличия у них врагов и недругов. Об отношениях Жигунова и его жены с кем-то за пределами квартиры, не считая упоминания о посещавших их друзьях-преферансистах (и об этом я уже писал), соседи мало что знали, и прицепиться здесь было не к чему, но Калерия всё же вспомнила, что у нее где-то должен быть адрес племянницы Веры Игнатьевны — когда-то по просьбе соседки Калерия вязала ей кофточку и высылала бандеролью на этот адрес. Листочек с адресом был разыскан, и майор сказал, что оповещение родственников о случившемся они берут на себя — Калерии не надо об этом беспокоиться.

Все эти беседы — с уточнениями, разъяснениями, возвращениями к уже сказанному — шли долго и закончились только к шести часам вечера. К этому времени не только свидетели уже вымотались — чудненький у них денек выдался! — но сам следователь, вероятно, исчерпал свой трудовой энтузиазм. Протоколы были подписаны, жигуновскую дверь закрыли на замок, опечатали, и остатки следственной группы отбыли в только им одним известном направлении. Вероятно, поехали домой на заслуженный отдых, но не исключено, что им в тот день еще предстояло какое-нибудь совещание, отчет перед начальством о проделанной работе, согласование планов на следующий день, сбор оперативной информации, поступающей к ним по специфическим тайным каналам, или еще какие-то неотложные дела. Признаюсь, я очень плохо представляю, чем занимается милиция в подобных случаях, и все мои домыслы и предположения основываются исключительно на нескольких прочитанных мною романах о сложном и благородном труде советских органов правопорядка.

На этом все события в нашей квартире, достойные описания в романе, на этот день закончились. Жильцы, наскоро обменявшись впечатлениями (собственно, весь обмен мнениями свелся к высказанному Виктором неверию в эффективность следственных действий: «Черта лысого они поймают! Где они кого будут ловить?» — сказал он, на что Антон прореагировал неопределенно: «Посмотрим», — на этом разговор и закончился), разошлись по своим комнатам. Всё в квартире опять затихло до утра.

Рассказывая о допросах свидетелей, я, практически, совершенно не касался тех сведений, которые следователь мог извлечь из ответов на свои вопросы. Но, по-моему, это было бы излишним повторением того, что уже известно читателю из предыдущих глав. Картина, в них нарисованная, как раз и отражает то, о чем спрашивал следователь и что я — несколькими днями позже — столь же дотошно выпытывал у своих соседей, впутанных в кошмарное преступление и еще не вполне оправившихся после пережитого потрясения. Так что уже на протяжении многих страниц читатель знакомится с результатами моей сыскной деятельности (или, лучше сказать, моих историко-криминалистических исследований) и с моей реконструкцией событий тех двух дней. Сейчас я думаю: какие огромные, вероятно, кипы бумаги должны исписывать следователи и их помощники при занятии любым более или менее серьезным уголовным делом, если мне для самого краткого изложения фактической стороны только начального этапа событий потребовалось несколько десятков страниц, да и то я еще не совсем управился с этим делом и собираюсь закончить описание в следующей главе.