Мать Антония Борчевского в двадцать втором году умерла от тифа, отец, политработник Красной Армии, еще два года тому назад погиб в бою, и Антоний остался теперь один в родном пограничном местечке. Брат вызвал его к себе, в город, где он жил, на работу в военной канцелярии. Он прислал денег, и Антоний, готовый к отъезду, отправился на базар нанимать до железнодорожной станции лошадь. Но до базара он не дошел. Почти у самого крыльца остановил его какой-то человек в черной меховой шапке, полушубке и валенках.
— Вам, говорят, до станции нужно? — осведомился он.
— Да.
— Могу довезти задешево. Мне по пути.
И он действительно назвал очень малую цену. Антоний обрадовался и тут же условился с ним.
— Только пешком до деревни дойдем, — сказал мужик. — Недалеко, версты две-три будет. Вещички-то где? Я понесу.
Он взял сундучок с вещами Антония, и Антоний, распрощавшись с соседями, пошел.
Идя за мужиком, Антоний думал об отце, о матери, о брате, о будущей городской жизни и не замечал дороги. Было холодно, и он поднял воротник военной шинели и надвинул папаху на уши.
Мужик долго водил его по лесу, и Антоний уже несколько раз спрашивал, скоро ли деревня, когда они вышли к озеру. Здесь, на берегу, ждали дровни. На них навалены были пустые мешки. Лошадь стояла смирно, понурившись, заиндевевшая на морозе.
Низенький человек в тулупе выдвинулся навстречу, обменялся несколькими словами со спутником Антония и нырнул обратно в лес.
Озеро было незнакомое, никогда Антоний тут не бывал.
— Это и есть ваша лошадь? — спросил Антоний.
— До деревни на ней доедем, там перепряжем, — отвечал мужик. — Садитесь.
Антоний примостился на мешках.
Лошадь тронула.
Антоний сидел в неловкой позе, упираясь ладонями о мешки, и по вздрагивающей его спине можно было уже угадать некоторую в нем неуверенность. Он зашевелился, обернулся:
— Что это за озеро?
Мужик только рукой махнул в ответ, приказывая молчать.
Небо над озером — иссиня-черное, в звездах, и не было на нем облака, чтобы затушить луну.
Озеро кончилось.
Сани тащились на крутизну холма, заросшего лесом. Тут, за зимними деревьями, защита от ветра.
Антоний соскочил на дорогу и двинулся рядом с проводником в гору.
Конь вывез сани на холм.
Тут оба — возница и Антоний — сели в сани.
Возница, подвернув ноги, устроился спереди и стегнул лошадь. Лошадь вдруг рванула, и сани ринулись вниз по склону.
Колкий ветер бил в лицо и грудь, лишал дыхания. Навстречу устремилась, подымаясь со сверканием и свистом, белая сумятица, полная морозного ветра, льда и луны. Антонию казалось, что он падает, толкаемый в бок, в спину, в грудь, и не за что уцепиться, нельзя остановить саней.
Но вот все, что крутилось и срывало с саней, стихло. Сани в последний раз подпрыгнули на ухабе и пошли тише по ровному ледяному пути — к черным избам, нахлобученным на белые сугробы.
Антоний оправил сбившуюся к поясу шинель и надвинул на брови папаху.
— Это и есть ваша деревня? — спросил он.
Возница повернулся к нему, и Антоний подумал: профиль у него — как ущербленная луна, острый, и на впалой щеке тень.
— Деревня и есть, — отвечал тот неопределенно.
У крайней хаты он остановил сани. Соскочив наземь, крикнул:
— Ядя!
Антоний сошел с саней и стал у плетня, растирая синими пальцами подбородок, щеки, лоб, уши.
Из хаты вышла женщина в коротенькой, до колен, шубке, накинутой на белый свитер. Ноги у нее тонкие и обуты в невысокие валенки.
— Кого это ты привез, Ильюсь? — спросила она.
— Прими лошадь, — ответил возница.
— Сам установь.
Морозный пар шел от ее дыхания. Она подошла к лошади, тронула губами ее ноздри и глянула на Антония. Губы у нее — красные. Ильюсь сказал Антонию:
— Идемте. В тепле посидите, согрейтесь. Ехать далеко.
И Яде:
— Распрягай. Да возьми салазки и привези дров из лесу.
Ядя отстранила лицо от морды лошади. Меж черных ее бровей прошли злые складки. Потом она раздвинула брови и спросила:
— Что неласков? А поцалунек?
— Проживешь и без поцелуя.
Черный глаз Яди скосился, и она вновь глянула на Антония.
— А пан с женщиной тоже неласков?
И она усмехнулась, глядя на него в упор. Антоний покраснел, растерялся и пролепетал невнятно:
— Я? Нет… Почему же…
Ильюсь взял юношу за локоть и повел вдоль длинного, зарытого в сугробах плетня. Дойдя до ближней хаты, Ильюсь остановился. Хата сидела в снегу, как огромная черная птица, раскрыв долгие крылья и бросая вокруг, на мерзлый снег, синюю тень. Окно было — пласт льда.
— Сюда, — промолвил Ильюсь.
Юноша вслед за ним поднялся на крыльцо и, пройдя сени, вошел в маленькую комнатушку. Ильюсь оставил его тут, а сам скрылся в горнице.
Вернувшись, он окликнул его и в дверях пропустил вперед.
Антоний шагнул через порог. Большая лампа-молния, висевшая под потолком, освещала знакомые портреты вождей на стенах, плакаты и лозунги, которые могли бы рассеять всякое беспокойство и не у такого доверчивого человека, как он. За небольшим деревянным столом сидел человек в красноармейской форме.
— Здравствуйте, — сказал Антоний. — Я вам не помешаю?
Но человек даже головы в ответ не поднял, дописывая какую-то бумагу. Дописал, отодвинул и взглянул на Антония.
— Почему вы хотели бежать за границу? — осведомился он.
— Бежать? Куда? — удивился Антоний. — Разрешите познакомиться. Я — Антоний Борчевский, сын комиссара Борчевского…
— Так, так, — перебил непонятный человек. — Вы позорите память вашего отца. Вы должны были работать в военном комиссариате?
— В военной канцелярии. Да, в канцелярии военного комиссариата. Меня вызвал брат, прислал денег, я нанял лошадь до станции… У меня мать умерла от тифа…
Антоний замолк в растерянности.
— Так, так, — человек, которого Антоний счел следователем, говорил с едва заметным акцентом, — так. Но вы не ответили мне на вопрос о причинах вашего желания бежать за границу.
— Это какое-то страшное недоразумение! — возмутился Антоний. — Я — сын комиссара Борчевского и ехал к брату, чтобы работать в военном комиссариате. Так, товарищ, нельзя же, право… Вот товарищ может подтвердить…
И он обернулся к Ильюсю.
— За границу лошадь нанимал, — промолвил тот кратко.
— Как вам не стыдно! — воскликнул Антоний. — Ничего подобного! Он врет!
В первый раз в жизни он сталкивался с такой наглой ложью — и весь дрожал от возмущения.
— Нам все известно, — сказал следователь. — Своими увертками вы только ухудшаете свое положение.
И вновь повторил:
— Вы позорите память вашего отца.
— Но, товарищ…
— Довольно! Может быть, вы образумитесь к утру. В камеру!
Ильюсь тронул Антония за локоть. Лицо у него было спокойное. Он слегка улыбался. В двери он снова пропустил юношу вперед. Затем Антонию пришлось выдержать тщательный обыск. Револьвер, захваченный им из дому, у него отобрали.
В камере, то есть в чулане, куда Ильюсь запер Антония, было темно и тихо. Антоний опустился на пол и заложил меж поднятых к подбородку колен руки — ладонь к ладони. Так он сидел — ошеломленный, возмущенный, уверенный только в одном — что он неповинен в преступлении, в котором его обвиняют. И он был потрясен встречей лицом к лицу с такой клеветой, такой ложью, которой ему не приводилось еще встречать в жизни.
Вдруг полоса света легла на пол: дверь медленно, без скрипа, отворилась.
Антоний вскочил.
У порога стоял Ильюсь.
— Напугался? — спросил он. — Решили помиловать тебя. За папашины заслуги. Прошение тебе надо подписать. Вот тебе карандаш чернильный. Помусоль.
— Как вам не стыдно так оболгать меня! — воскликнул Антоний. — Вы прекрасно знаете, что я нанимал лошадь на станцию. Зачем вы лгали?
— Ты бумагу прочти, — отвечал Ильюсь. — Я тебе посвечу.
И он придвинул фонарь.
— Вот видишь? «Заявляю, что Илья Грачев оболгал меня, и поэтому я больше дела с ним иметь не хочу». Следователь, добрая душа, вписал. Не поверил мне.
— Как стыдно! — сказал Антоний, подписывая это по всей форме составленное прошение. — Я никак не мог ждать от вас такой… такой лжи!
Ильюсь удалился и очень скоро вернулся обратно.
— Собирайся в дорогу, — сказал он. — Тебя Ядя повезет. Считаешься теперь проверенным. Только следователь проститься с тобой хочет.
Он повел Антония к следователю, и тут новая неожиданность ожидала Антония.
Та же большая лампа-молния висела под потолком, но она освещала совсем не те портреты, что были раньше. Какие-то чужие усатые рожи глядели, усмехаясь, со стен на юношу. Плакаты и лозунги исчезли. Офицер в канареечной форме сидел за столом. Это был тот же самый человек, которого Антоний принял за следователя, но это был чужой человек, как все чужое было здесь теперь, в этой горнице.
Антоний побледнел и не мигая глядел на офицера.
— Хотели вы или не хотели, — начал тот, улыбаясь, — а вы за границей. Вы понимаете теперь, что попали не в родное Чека? У нас вы так откровенно не подтвердили бы то, что, впрочем, нам и без того было, известно. И прошение не подписали бы. Не правда ли? Но мы на вас не в обиде. Мы будем друзьями и отпустим вас на родину. Уезжайте, работайте, будьте счастливы. Мы просим от вас только несколько услуг, раз уж вы к нам заехали. Несколько небольших услуг — и никто никогда не узнает о вашем приключении. Итак, вы должны давать нам кое-какие данные…
Антоний хотел ответить, оборвать офицера, но смог промолвить одно только слово:
— Нет.
— Но будьте благоразумны, — продолжал офицер. — Ведь я вас сюда не звал. Вы сами приехали. Или, может быть, вас силой затащили?
Он сделал паузу.
— Ведь нет? А по дороге вы могли заподозрить, что вас ведут через границу? Так? Но вы пошли? Но вы, значит, сами хотели попасть к нам? Мы совсем не хотим ссориться с вами. Но вам же будет хуже, если вы пожелаете ссоры. Вот у меня ваше прошение, в котором вы жалуетесь на Грачева, не хотите больше иметь с ним дела. Но, значит, вы до того имели с ним дела? Так? А Грачев — наш крупный разведчик и вербовщик. Не вы первый из наших агентов жалуетесь на него. Ссоры между сослуживцами — они часто бывают… Вы у себя на родине никак не сможете оправдаться. Ведь если вы пожелаете поссориться с нами, то мы в порядке добрососедских отношений с вашей страной передадим эту вашу записку пограничникам…
— Вам никто не поверит! — вскрикнул Антоний.
— Посмотрим, — отвечал спокойно офицер. — Обязательно поверят, и вас ожидает большой позор. «Ложное Чека» мы применили в первый раз. Кто же вам поверит, что, подписывая, вы не знали, где находитесь?
Он помолчал.
— Все будет очень секретно, — продолжал он затем. — Никто ничего не будет знать. И много выгоды. Вы все равно уже наш, вы в моих руках, в любой момент я могу передать ваше признание о связи с нашим разведчиком. Если ваш брат узнает, что сын комиссара Борчевского имел связь с нашим вербовщиком и разведчиком, он отречется от вас, он вас самолично расстреляет, как шпиона… Вас ожидает позор, от которого вам никак не избавиться. А несколько небольших услуг, даже только одна услуга нам — и вы навсегда забудете об этом приключении и будете свободны и счастливы.
Все это было очень похоже на сон. Голос офицера настойчиво, как бред, бил в уши.
— Сын героя! — говорил офицер. — К такому есть особое доверие. Кто вас заподозрит? Ваш брат, как удалось выяснить господину Грачеву, тоже сражался в Красной Армии… Какой позор ожидает вас, если узнают о ваших сношениях со шпионом! Ну? Решайтесь!
— Нет, — повторил Антоний хрипло.
Он казался старше теперь. Лицо его осунулось, и глаза угрюмо глядели из-под длинных ресниц.
— Все равно придется вам согласиться, — промолвил офицер.
Приведенный обратно в камеру, Антоний растянулся на полу ничком и, закрыв лицо руками, заплакал, — все-таки ему было только восемнадцать лет. Ему было жалко себя. Все было бесстыдно, бесчеловечно здесь. Он вдруг свалился на дно грязной ямы, и ему суждено здесь погибнуть, в этой вонючей лжи. Теперь он лучше, чем раньше, понимал ненависть отца и брата. Отец, окруженный белогвардейцами, застрелился, чтобы не попасть в плен. Но у отца был револьвер… И он не подписывал позорной бумаги.
Антоний поднялся. Он дрожал в необычайном возбуждении, выискивая хоть щель, чтобы бежать отсюда.
Было темно и тихо. Неужели еще вчера он мог радостно думать о будущем? Не может быть! Страшней того, что с ним случилось, не бывает на свете.
Он должен вырваться отсюда. А если удастся ему вырваться, то на родине никакая клевета не опорочит его. На родине победила правда. И такая любовь к родной земле охватила его, какой он тоже не знал раньше. Он расскажет все безбоязненно. Он ничего не скроет. И товарищи отбросят ложь врагов.
Не было ни окна, ни щели. Бежать невозможно. Значит — смерть.
Антоний не знал, что убивать его не намерены. Он думал, что ему предстоят пытки или расстрел, когда утром его вывели из чулана.
Ильюсь привел его к своей хате и оставил тут с Ядей. Сам пошел запрягать.
И вдруг Ядя подбежала к нему. Черный завиток выбился из-под шапочки ее на висок. Она шепнула!
— Бежим!
И потащила его за собой к озеру.
— Спаси меня от Ильюся! Уведи в Русь!..
Антоний, не раздумывая, побежал к озеру. Поскользнулся, чуть не упал, тронул кончиком пальцев лед и вновь припустил за Ядей, которая, конечно же, знает дорогу лучше его.
За холмом, на склоне, Ядя замедлила бег, остановилась, прижала руки к груди, и кисти тонких рук ее обнажились над рукавицами. Дышала она трудно, и торопливо.
— Спаси меня, — прошептала она. — Ильюсь меня убить хочет.
Она внезапно прижалась к нему, и тут Антоний совершил движение почти инстинктивное, не сразу осознанное им, основанное на том, что он уже никому и ничему здесь не верил, — он вынул револьвер из кармана ее шубки и зажал в руке. Он все время высматривал оружие и, должно быть, ощутил револьвер в ее кармане, когда она прижалась к нему.
Ядя нежно и спокойно улыбнулась.
— Бери, — сказала она. — Я б сама дала тебе. Бежим!
И они быстро заскользили по озеру.
На бегу Антоний оглянулся и увидел, что позади, на вершине холма, показался Ильюсь. Он был на лыжах. Покатился по склону, завернул в сторону очень ловко и остановился. Значит, увидел беглецов и будет стрелять.
Этого человека Антоний ненавидел так, как никого еще не доводилось ему ненавидеть в жизни.
Ильюсь задумчиво глядел на советские леса. Яде должно удаться дело. Она прильнет к этому мальчишке и на той стороне будет хорошей лазутчицей. Если мальчишка не станет агентом, если выкрутится, она все равно останется. Все было сговорено точно. Она будет бегать к нему, а он — к ней. Не в первый раз совершает она такие экскурсии. Потом опять перекинут ее на другой участок. Ильюсь любил свое дело и гордился тем, что ему поручено было раскинуть сеть агентов здесь до самого города. И он стоял, оглядывая советские земли, как свои. Он был хозяином там раньше — винокуренный завод, пахота… Рано или поздно все вернется к нему обратно. Он поднял револьвер, чтобы наверняка промахнуться, — надо ж показать, что он хочет пристрелить беглецов.
И вдруг раздался выстрел. Антоний, остановившись и внезапно подняв револьвер, выстрелил в Ильюся. Стрелял он хорошо и метко.
Ильюсь пошатнулся.
— Измена! — крикнул он.
Вторая пуля свалила его, и он покатился по склону.
И последней его мыслью было: «Ядя, изменница, отдала револьвер мальчишке». Он судорожно хватался за оледеневшую землю и падал… Одна лыжа, сорвавшись с его ноги, скользнула вниз, сразу перегнав его.
Ядя оглянулась на выстрелы и осталась недвижима. Бормотала только:
— Матка бозка ченстоховска, крулева неба и земли, змилуйся надо мной! Неповинна!
Все произошло внезапно и неожиданно. Ильюсь! Ее Ильюсь убит, мертв. Неужели убит? И она бросилась туда, где чернело его тело. Но Антоний крепко схватил ее за руку и потащил в лес.
Ядя, вырываясь, шипела:
— У, холера, замордовала б!..
И замахнулась свободным кулаком.
Лицо ее было изуродовано злобой.
Они были уже на той опушке, где ждали Ильюся дровни с пустыми — после сдачи контрабанды — мешками. Значит, это еще не граница, а может быть, начало нейтральной зоны. Граница в тот, двадцать второй год не охранялась еще так крепко, как сейчас.
Антоний притащил Ядю в глубь леса и тут вновь выстрелил. На тревогу примчались пограничники, и Антоний сдал им разведчицу.
В комендатуре он рассказал во всех подробностях все, что случилось с ним. Не утаил, конечно, и прошения, которое подписал столь неосмотрительно.
Труп Грачева на озере, виденный пограничниками, подтверждал его слова. Все же была произведена тщательная проверка всего его рассказа. Все оказалось правдой, и Антоний отправился к брату. Он получил даже благодарность за первое свое задержание — за привод искусной лазутчицы Ядвиги Валевской, а также за уничтожение крупного шпиона Ильи Грачева.
Об этом случае Антоний перестал через некоторое время рассказывать, потому что мало кто верил ему. Происшествие это казалось иным людям неправдоподобным, и некоторые даже считали, что Антоний просто хвастается. Кроме того, после этого случая Антоний вообще стал не очень разговорчив.
1937