В низине, влажной и пахучей, присели избушки. Это — деревушка Вышки. И от Вышек, сквозь леса и болота, — бревенчатый путь, наскоро кинутый саперами. По этому пути пришли и осели в Вышках на зимний отдых солдаты и офицеры — остатки некогда славного полка. По этому же пути уйдут они, когда придет приказ воевать. Но приказа нет, потому что зимой наступать трудно. Солдаты зарылись в землянках, в поле, а офицеры расселились в деревне. Путь же и зимой ремонтируется.
Из соснового леса, болтая локтями и сбиваясь к луке желтого английского седла, трясся на белой кобыле земгусар из строительного отряда.
У офицерского собрания потянул, распяливая локти, поводья, задрал морду кобыле: «Тпру!» — как хороший кучер. Грудью лег на толстую шею кобылы, путаясь в стременах, высоко задрал правую ногу и сполз наземь. И когда сполз, казалось, будто все еще сидит он в седле, нисколько не снизился, — такой он длинный.
Солдаты строителю чести не отдали и не подскочили, чтобы отвести кобылу куда нужно. Строитель оглядывался сердито. Остренькое лицо — строго, а глаза бегают. Хочется прикрикнуть на солдата, да опасно: а вдруг облает в ответ? Что тогда? Погоны-то у строителя, правда, со звездочкой, да не офицерские — узкие и с черным кантом. Видно, что не офицер.
Пока строитель, мигая глазами, боялся кликнуть зевающего у входа в собрание вестового, вышел на уличку офицер — подышать вечерней сыростью.
— А, приехал? Ну иди, иди — вино есть. И вестовому:
— Бери кобылу.
Строитель козырнул важно и, поглядывая гордо на вестового (офицер под руку взял), вошел в собрание.
В собрании воздух жаркий, густой и от табачного дыма лохматый. И лампа — как седина в лохмах.
Офицеров в собрании — битком. Кто курит, кто рассказывает похабный анекдот, а подполковник Прилуцкий, командир полка, с прапорщиком Пенчо и еще несколькими склонились над круглым столиком. На столике — на круглой желтой папке — скачки. Картонные жокеи перескакивают на картонных конях с линии на линию к финишу. Кинет офицер кости — сколько очков? — и хватает жокея своего за шею, двигает ближе к финишу. Азарт.
Пенчо поднял голову:
— А, пришел? Иди — пришивайся…
Строитель осторожно подходит к столу, глядит будто в сторону, а рука уже зацепила бутылку.
Стакан. Еще стакан. И строитель распрямляет плечи и даже крутит желтые усы. И если бы он сейчас завидел вестового, сказал бы ему обязательно «ты» и, не боясь, выругал бы его даже по-матерному.
Так всегда: когда винная влага подкрепит тело и душу, строитель даже и на офицеров поглядывает гордо. А к ночи, похаживая, говорит:
— А мне чего-то хочется. А мне чего-то хочется.
И, выкидывая важно ноги, выстукивает каблуками высоких и гладких сапог к выходу.
— Адье, господа офицеры!
И знает он: господам офицерам того же хочется, что и ему. А вот не свободны господа офицеры: без приказа из Вышек не уйдут. А он, не офицер, строитель жалкий, — всех офицеров выше. Захотелось ему — на коня и — фьють!
— Адье, господа офицеры!
И уж ловчее вскакивает он в седло и вскачь несется по полю в лес. Льдинки бьются под быстрыми копытами, Дышит лес холодным ветром, солдаты шарахаются и отдают честь.
Хорошо пьяному человеку проскакать на свободе сквозь холод и тьму к теплу, к…
— А мне чего-то хочется, — присвистывает строитель и шпорит кобылу. — А мне чего-то хочется.
И сосны белыми лапами укрывают его фигуру.
А господам офицерам — сидеть в офицерском собрании и пить. И как уедет строитель, так будто безнадежнее смыкается круг: утром и днем — ученье, вечером — вино и азарт.
Прапорщик Пенчо боится пить. Как выпьет, так заснет. И после того трое суток голова ноет и мучает тошнота. Прапорщик Пенчо и без вина пьян. И без вина не может усидеть на месте: вечно вертится, черный, увертливый, маленький, — и швыряет словами, не договаривая.
— Пришивальщик, черт его… — сказал прапорщик Пенчо, когда уехал строитель, и лег на скамью, лицом в застланный дымом потолок; и сквозь дым, сквозь пьяный шум глядел в Польшу, в то лето, с которого все пошло: днем — пески, ночью — звезды. И ночью темная громада людей, коней, орудий и обозов медленно, как огромная черепаха, движется на восток. А на востоке, на западе, на севере, на юге — везде, куда ни оборотить засыпающий взор, полыхает пламя, жадно облизывая черное небо. И все — пески, звезды и движущаяся сквозь тьму громада, — все заколдовано в огненный круг зажженных врагом деревень. И вырывается темная громада из круга.
Давно разомкнут круг, давно вырвался полк, — а вот осело навеки в памяти, и мучает, и толкает. Куда — неизвестно.
— Скоро в наступление пойдем, — успокаивает подполковник Прилуцкий.
А у самого — рожа красная, шея — жирная, и не цигарка — толстейшая цигарища торчит из черного рогового мундштука.
— Дело ясное. Россия не может никак погибнуть. Россия, братец ты мой, весь мир победит. Как же иначе?
И тут подполковник Прилуцкий пустил из-под жирных усов столько черного дыма, что кажется, будто в пасти у него взорвался шестнадцатидюймовый снаряд. И вся изба на миг колыхнулась в дыму, а прапорщик Пенчо, чихнув, вертит головой.
— Не верю.
— Н-но!
Тут подполковничья грудь ширится под коричневым свитером. Прилуцкий затягиваемся цигарищей и, выбросив в лицо прапорщику черный клуб дыма, продолжает:
— Но! Дис-цип-лина, брат! Ты с командиром так рассуждать не смей! Я тебя — под арест!
Но прапорщик Пенчо не может усидеть на месте. Немедленно, вот тут, не откладывая, нужно что-то сделать. Чтобы не было больше огненного круга перед глазами. А что сделать — неизвестно.
Есть в Вышках пруд, за избами сразу. Зима покрыла пруд ледяным кругом. И вот в центре вбил прапорщик Пенчо самолично кол. Призвал потом двух солдат, из плотников, и целых три дня удивлялись офицеры: что это прапорщик на пруду мастерит? А через три дня, когда сошлись у пруда, оказалось: хитрая игра. Азартней «шмоньки» и даже скачек. На колу, как на оси, чуть-чуть выше пруда, вращается колесо, от колеса — к берегу, к самому краю пруда — бревно, к бревну прикреплены сани. Двинуть колесо — скрипнет бревно и полетят сани по кругу скорее скорого. Азарт.
Обновил сани сам прапорщик Пенчо. Солдат медленно кружил в центре колесо, а сани, чуть ото льда не отрываясь, взвизгнули по кругу, по краю пруда — вот-вот взлетят с разбегу на воздух.
На втором круге стали сани. Пенчо вскочил на ноги, совсем не суетливый — и глаза спокойные.
— Хорошая штука!
И подполковнику Прилуцкому:
— Пожалуйте, полковник. Испробуйте.
— Я не авиатор, — отвечал подполковник. — Я пехотный офицер. Мне летать доктор воспретил.
Но стыдно подполковнику: будто перед всем офицерством струсил. Пустил в последний раз дым из-под усов, сдал мундштук соседу и взгромоздился на сани.
— Валяй!
А сойти с саней не смог, помогли офицеры.
— Чертово колесо, — сказал подполковник, отдышавшись, — будто в атаку прешь, а тебе в рожу из пулемета насквозь. А ну-ка, поглядим: есть ли еще воинский дух у русского офицера? Ложись следующий, по очереди!
Визжали сани по кругу. Крепко, грудью, жались офицеры к саням, чтобы не сорваться с круга. И никто не сорвался. Все выдержали испытание.
— Ладно, — сказал подполковник. — Выпьем сегодня.
В офицерском собрании пили. Пьяные опять пошли к пруду. И оказалось: если пьяного офицера привязать к саням, на втором круге хмель из головы выскочит. Иди и пей дальше. Хорошая игра!
Прапорщик Пенчо тоже пить стал. Теперь, чтобы не заснуть от вина, мог он кружиться на санях. Уже по четыре круга делать мог.
Когда строитель снова замотался по офицерскому собранию, подполковник Прилуцкий подманил его к себе, поставил бутылку коньяку:
— Дуй из горлышка!
Строитель жадно обнял худыми пальцами бутылку, запрокинул голову и полбутылки отхватил разом. Хотел отнять бутылку от горла, да задрожали руки, и вместе с табуретом опрокинулся строитель затылком об пол. И бутылка, выпустив коньяк на лицо, на коричневый с серебряными пуговицами китель, осколками звякнула по полу.
Подполковник Прилуцкий гоготал тяжко, как мортирная батарея:
— Го-го-го! Го-го-го!
А строитель ползал по полу, собирая ноги. Ног у него стало много, не сосчитать: уже до сотни доходят.
— Эй! Пенчо! — сказал подполковник. — На сани его!
И строитель повис, как мокрое полотенце, на крепкой руке подполковника. Прилуцкий — впереди, за ним — Пенчо, за Пенчо — все офицеры: к пруду.
У пруда подполковник стряхнул строителя с руки.
— Привязывай!
— Господин полковник, не убивайте! Я бедный строитель… Не нужно… Для вас же на пути работаю…
— Это ты на что намекаешь? — нахмурился подполковник. — Это ты на что намекаешь, что нам еще дальше отступать нужно? А? А впрочем, — прибавил он, — пшел к черту. Катись на кобылке!
Согнувшись, слабый от испуга и трезвый, шагом отъезжал от Вышек на дебелой кобыле строитель. И страшен был ему белый огромный лес, и белое огромное небо, и безглазая, бессмысленная луна.
И пуще всего грустно ему было потому, что не пить ему больше в Вышках с офицерами.
А в Вышках со дня на день пуще пили, а напившись — к пруду: кружиться на санях навстречу морозному ветру.
Однажды хозяин собрания сказал:
— Господа офицеры! Вино кончается. На две недели еще хватит, а дальше — крышка. Сегодня строителя встретил. Он берется купить, ежели поручат. Заявится сюда — условиться.
Подполковник Прилуцкий гаркнул:
— К черту! А вот что: в сутки все вино кончим. Азарт. В скачки пойдем: кто кого перепьет? А кто всех перепьет — тому отпуск устрою. Идет?
С вечера началось. На пруду, у чертова колеса, поставили дневального. И при собрании полувзвод дежурил. Свалится офицер, и волокут его за ноги к пруду, там покрутят на санях — и хмель из головы выйдет. Встанет офицер:
— Спасибо, братцы.
А солдаты:
— Рады стараться, ваш-всокродь!
А офицер опять в собрание пить, но уж не уехать ему в отпуск: вышел из строя. Пьет офицер, пока опять не поволокут его на сани, чтобы выкрутить из тела вино.
Сначала по чинам шло: валились прапорщики, за прапорщиками — подпоручики, за теми — поручики. А дальше — без чина: кто капитан, а кто прапорщик — не разобрать, все одинаково пьяны. И оказалось — крепче всех подполковник Прилуцкий и прапорщик Пенчо. К вечеру второго дня все еще сидели они друг против друга, будто трезвые, и стакан за стаканом гоняли в желудок вино.
Так застал их строитель, робко застрявший в дверях.
— А!.. Пся крев. Иди — пей.
Строитель молча опрокинул два стакана, закусил и провел, распрямившись, пальцем по желтым усам. Выпил еще и заговорил негромко:
— Все ясно. Все правильно. Все хорошо. Если только людей не обижать. Вот я, например… Я на пути работаю. Для вас же, господ офицеров, работаю, и сам я, может быть, тоже офицер.
И так как прислушивались к нему офицеры, он встал, глазки у него блеснули, и продолжал:
— Все вы тут хорошие люди. А меня обижаете. Зачем? Я — прекрасный человек. Я — замечательный человек. Я, например, стихи пишу и посылаю в газеты. Душа у меня русская, откровенная, а вы говорите — пся крев. С вином ко мне.
Но тут прапорщик Пенчо ткнул его легонько в грудь, и строитель опрокинулся на табурет.
— Молчи!
И когда встал прапорщик Пенчо, не шатался, но по лицу, по слишком четким движениям поняли все: пьян человек, и так пьян, что никогда больше не отрезвеет, хоть десять кругов на санях открути.
— Господа офицеры! — сказал прапорщик Пенчо. — Спасите меня. Я погибаю. Тело мое жаждет покоя, а душа счастья.
И, покачнувшись, прапорщик Пенчо вырыгнул на стол вино.
Подполковник Прилуцкий загоготал радостно:
— Крышка тебе! Не выдержал. Раз такое делаешь, не выдержал: пьян. Я всех перепил! Я! Я в отпуск поеду! Я! Я всех перепил!
Поставил стакан и рукавом опрокинул бутылку. Из горлышка полилось красное вино. Хозяин собрания подскочил:
— Последняя бутылка, господин подполковник.
— Все равно. Я всех перепил. Я уеду в отпуск. А в отпуске, в столицах-то…
И, оглядев всех, подполковник продолжал, откинувшись на спинку стула и усмехаясь:
— А лучше так. Очередь моя по правилам — первая. Так не уеду я в отпуск. Всех перепил — могу, значит, а не уеду и вас, братцы, не выпущу. Так-то! Война! Айда, братцы, к пруду!
Пенчо схватил строителя за шиворот.
— И этого! И этого! Пусть покружится, пришивальщик!
Единственное, что видел прапорщик Пенчо, — это черный кол посредине пруда. Бесстрашно вступил в неверный круг, подошел к колу.
Офицеры с гиканьем и смехом валили строителя на сани.
— Я сам! — кричал тот. — Я храбрый человек! Я сам! Он уже лежал на санях, а подполковник Прилуцкий, стоя на пруду, закидывал его снежками.
— Покружишься, пся крев!
И вдруг подполковник Прилуцкий шлепнулся затылком о лед. Что-то тяжко подбило ему ноги. Не понимая, он привстал, опираясь ладонью правой руки о лед, а левой зажимая рану на темени. И тут снова по всему боку — от поясницы до шеи — тяжко хлестнуло бревно и, подкинув, швырнуло тело офицера о лед, под новый удар все быстрее заворачивающего по кругу бревна.
Плясало по льду, подскакивая и мотаясь, тело подполковника Прилуцкого. А прапорщик Пенчо стоял посредине пруда и крутил колесо.
— Крутись, чертово колесо! Круши черепа! Мели кости! Рви мясо! Полосами сдирай кожу! К черту!
Строитель летал по кругу без дыхания, без мысли, костенеющими пальцами уцепившись за сани, прильнув к саням, но на четвертом круге не выдержал: сорвался с саней, взлетел, кувыркаясь, на воздух и только раз успел взвизгнуть. Визг этот далеко слышен был по деревне и в солдатских землянках. И, взвизгнув, строитель шлепнулся с размаху лбом о дерево и прошиб лоб до затылка.
1922