1

В такой погожий денек мысли мальчика поневоле устремлялись прочь от классной комнаты, где все утро провел он у ног своего учителя, старого Лукулла, и от связки учебных свитков, перекинутой через плечо на ремне, конец которого был захлестнут петлей у него на запястье. Флавий Валерий Константин, известный своим друзьям как Константинас — так по-гречески звучало его имя, — шел по улице в теплых лучах весеннего солнца, шел, взбивая сандалиями сухую дорожную пыль, и мыслями был далеко от Наисса, города в горной провинции Далмация, где с рождения прошло его детство. В своем пылком воображении он во главе турмы из тридцати двух всадников после сокрушительной атаки разгоряченно гнался за отрядом бегущих вестготов, а сзади неумолимо наступали пешие легионы, способные превратить проделанную им во вражеских линиях брешь в смертельную рану.

Превращаясь как раз теперь из мальчика в юношу, Константин двигался с трогательной грацией жеребенка — и это благодаря длинным ногам, за ростом которых не поспевало наделенное ими тело. В своих фантазиях он видел себя не иначе как предводителем турмы, хотя для более трудных баталий делалось исключение, и тогда он командовал уже алой, состоящей из двенадцати турм в едином строю. Ведь, в конце концов, разве не был он сыном Констанция Хлора, славнейшего из военачальников в армии императора Диоклетиана? К тому же царских кровей — благодаря своему происхождению от императора Клавдия Готика, который за пять лет до появления на свет Константина разбил орду пришедших с севера готов и гнал их по долине Вардар, пока именно здесь, у Наисса, не настиг их и не уничтожил.

По дороге домой Константин задержался на небольшом пригорке, чтобы взглянуть на место великой битвы, положившей конец войне и освободившей от осады Фессалоники, спасшей Грецию, Родос, Кипр и все Ионическое побережье от жестоких тевтонских завоевателей. Он стоял прямо, гордо держа голову, ибо в своем воображении был он теперь самим императором Клавдием и получал донесения о битве от трибунов, командовавших легионами, а в ответ рассылал нарочных с приказами, обрекавшими захватчиков на окончательное поражение.

Мир Константина ограничивался городом Наисс и окружающими его горными районами Далмации. Но живое воображение позволяло ему свободно скитаться по всему пространству Римской империи, простиравшейся от Стены Адриана через Британию на северо-западе до персидских земель за Евфратом на востоке и от Дуная на севере далеко на юг, до нильских водопадов в Египте.

В своих мечтах Константин чаще всего видел себя в восточном центре империи — во дворце императора Диоклетиана в Никомедии; этот город находился в прекрасной провинции Вифиния, чьи берега омывались теплыми водами Эвксинского, или Черного, моря. Но, случалось, это бывал и Медиолан, или Милан, — город в Северной Италии, где держал свой двор и правил западной половиной империи соправитель Диоклетиана Максимиан. Ибо, как потомок императора, Константин очень надеялся, что в скором будущем он наденет пурпурный плащ августа и станет править в одной из двух столиц, если не в обеих сразу.

С восточной стороны Константин различил знакомую линию на горизонте, темную и неровную: там тянулся каменистый кряж горы Гем, куда прошлой весной он с отцом и дядей Марием ездил поохотиться. Некогда соратник императора Диоклетиана, Констанций был на высоком счету среди римских военачальников и в настоящее время состоял в должности губернатора провинции, именуемой Далмацией, — гористом приморском крае, лежащем между дунайскими бастионами Паннонии и, южнее, Грецией. Занятость государственными делами не позволяла Констанцию часто появляться в Наиссе, но мальчик чувствовал, что нехватка времени — не единственная причина все более редких его приездов и что это как-то связано с положением его матери Елены, которая, хотя они с отцом и состояли теперь в законном браке, по-прежнему оставалась в глазах людей всего лишь конкубиной.

С ожесточением он еще раз напомнил себе о том, что семья матери, пусть и незнатного рода, но все же занимала важное положение в Дрепануме, который считался их семейной резиденцией, а также в столичном городе Никомедия. Знал он и то, что дядя Марий, хотя и был ненамного старше Елены, исправно служил с его отцом в армии до тех пор, пока в сражении с персами на берегах Тигра не был покалечен ударом меча.

Более дотошный человек мог бы недоумевать, почему это он и его мать живут здесь, в Наиссе, а не в столице провинции вместе с отцом. Но Константину довольно было и того, что в этом городе его царственный предок одержал знаменитую победу, что место это приятно радовало глаз: неподалеку две реки, сливаясь воедино, образовывали приток, бегущий на север, к Дунаю и границе с германскими племенами, — и что Констанций обещал позволить ему вскоре приступить к военному обучению.

Вспышка солнечного света, отраженного от медной крыши, привлекла внимание Константина к скромному храму, стоявшему неподалеку от городского центра, где находилось пересечение двух главных дорог. Когда-то посвященный Асклепию, греческому богу врачевания, храм последнее время служил местом встречи членов странной секты, известной как христиане.

Он знал, что его мать сочувствует этим людям, нередко подвергаемым гонениям и казням. Его также интриговали рассказы школьных товарищей о странных и жутких обрядах, во время которых участники якобы пьют кровь и предаются самым разнузданным оргиям. Но когда он и еще несколько мальчишек, заметив приоткрытую дверь, пробрались однажды в храм, они не увидели ничего ужасающего, обнаружив всего лишь потускневшую роспись на стене, изображавшую мужчину, распятого на грубом деревянном кресте, над которым был написан странный, прежде не виданный Константином символ. После этого он, не долго думая, выбросил христиан из головы, ибо ему импонировали воинственные боги — Митра и Юпитер. И когда пришла его пора думать о таких вещах, он не сомневался, что будет следовать традициям римской армии.

Константин вдруг вспомнил, что как раз перед тем, как его внимание привлекла крыша храма, он приметил двух приближавшихся к Наиссу с востока всадников. Теперь же, когда он присмотрелся, то увидел, что они подъезжают к центру города, и поспешил спуститься с холма, решив, что это курьеры государственной почты, развозящей по всей империи письма и важных пассажиров.

Время от времени, особенно когда на границе начиналась заваруха, он вместе с другими школярами любил после уроков поторчать во дворе гостиницы, что возле перекрестка, надеясь услышать рассказы запыленных курьеров, торопливо налегающих на мясо, хлеб и вино в ожидании смены лошадей. Но если не считать выскочки Караузия, захватившего римскую провинцию Британия, пока Диоклетиан и Максимиан были заняты подавлением восстания где-то еще, да галльских мятежных крестьян-багаудов, периодически устраивавших беспорядки, на границах империи в настоящий момент было спокойно.

Шагая знакомой улицей под теплыми лучами солнца, Константин снова дал волю своей фантазии: и снова мчался он на коне во главе атакующей турмы. Но тут ему в плечо ударил комок земли. Он резко повернулся. Перед ним стояла компания ухмыляющихся подростков во главе с вожаком, постарше и покрупней. Они, очевидно, ждали его, желая окружить у стены мясной лавки, отрезавшей ему путь к отступлению, а он, погрузившись в фантазии, позволил им захватить себя врасплох.

 

2

— Ублюдок! — бросил в лицо Константину тот, что был выше всех ростом, и его широкая крестьянская физиономия с маленькими свиными глазками растянулась в ехидной ухмылке.

— Дай-ка пройти, Трофим! — Константин пропустил мимо ушей оскорбительный эпитет и, быстро обведя глазами всех окруживших его одного за другим, снова остановился на самом длинном. Этот мгновенный осмотр позволил ему заключить, что главный заводила — Трофим, как это не раз случалось и раньше, и если справиться с ним, то остальные вряд ли полезут в драку.

— Сегодня я не один, — похвастал длинный. — Нас четверо против тебя.

— Ну-ка, поведай нам о своем знаменитом предке, императоре Клавдии, — язвительно предложил другой, но Константин оставил его без внимания, ни на секунду не теряя из виду того, кого звали Трофимом.

Захваченные драматизмом ситуации, они не заметили приближения двух всадников — тех самых, что недавно видел въезжающими в город Константин. Когда тот, что был пониже ростом, явно начал пришпоривать коня, желая поспешить к месту начинающейся драки, чтобы помешать ей, его спутник сделал протестующий жест рукой. Он превосходил первого и ростом и шириною плеч, и хотя дорожный плащ, нужный ему как защита от пыли, скрывал форму и звание, в его манере сидеть на лошади и держать осанку видна была военная выправка и привычка командовать.

— Погоди, Марий, — мягко остановил он первого. — Лучше посмотрим, как наш герой справится с ситуацией.

— При таком перевесе сил?

— Ничего, впереди у него схватки покруче.

Снова заговорил Константин, упреждая то, что могли бы сказать ездовые.

— Вас четверо, а я один, — подчеркнул он, обращаясь к сознанию нападавших. — Я предлагаю драться с каждым из вас поодиночке, начиная с этого бочонка сала, что стоит передо мной.

От этой колкости парень по имени Трофим покраснел, но все еще медлил, будучи неуверен в том, что другие последуют его примеру. Наконец, сообразив, что они ждут от него первого шага, Трофим приступил к действиям: правая рука юркнула к ремню и тут же взметнулась вверх, сжимая рукоятку ножа. Нет, не кинжала — просто короткого лезвия с деревянной ручкой, каким мясники срезают постное мясо с хребта Забитой коровы или свиньи. Но против невооруженного юноши этот ножичек был, что ни говори, опасным оружием.

Теперь уж второй путник стал пришпоривать лошадь, но задолго до того, как он смог вмешаться, Константин, Действуя стремительно и безжалостно, сам позаботился о том, чтобы отвести от себя угрозу. Когда всадник увидел, что юноша вполне способен постоять за себя, он сдержал лошадь, впрочем ни на секунду не спуская с него глаз и готовый действовать, если бы кто-то из этой четверки вздумал напасть.

Видя сверкающее на солнце лезвие, Константин сделал к Трофиму два быстрых шага, одновременно стягивая с плеча связку со свитками. Он старался держаться на безопасном расстоянии от ножа, но задумавший напасть на него был так поражен быстротой, с которой намеченная им жертва вдруг стала охотником, что не успел пустить в ход оружие.

Наподобие того, как варвары размахивают железными шарами на цепях, усеянными острыми шипами, — оружием для рукопашной схватки под названием маттиа, — он взмахнул связкой тяжелых свитков, и от удара, угодившего Трофиму в запястье, ножик отлетел в сторону. Развивая свое преимущество, Константин выставил плечо и всею тяжестью тела врезался в противника, отчего тот завертелся и рухнул наземь.

— Кто следующий? — насмешливо осведомился Константин, пока, воя от боли, Трофим по-крабьи полз на четвереньках к отворенной двери мясной лавки, принадлежавшей его отцу.

— Ну а ты, Сиск, — адресовался он к мальчишке, который насмехался над его родством с императором Клавдием Готиком, — ты-то как оказался в такой компании? Ведь я считал тебя своим другом.

— Трофим говорил, что мы только посмеемся над тобой, — промямлил тот, — Мы не знали, что он с ножиком.

Константин наклонился, чтобы подобрать нож, и в этот момент, держа в руке здоровенный резак для разделки туш, из лавки выбежал ее владелец — тучный, с двойным подбородком и раздувшимися от гнева щеками, лавочник.

— А, попался с поличным! — заорал он. — Я тебе покажу, как кидаться на людей с ножами!

Прежде чем Константин смог ему возразить, один из наблюдателей, тот, что был пониже ростом, дал шпоры коню и выхватил длинный кинжал, какие нередко носят путники для защиты от воров.

— А ну-ка брось резак! — потребовал конный и, поскольку мясник не захотел тотчас повиноваться, кольнул его кинжалом в жирную шею, отчего тот, взвыв от боли и ярости, сразу же выпустил нож из рук.

— Этот негодяй напал на моего сына, господин, — ревел лавочник. — Взгляните, что у него в руке. Видите?

— Это нож твоего сына, и именно он напал первым, — спокойно возразил второй всадник. Константин обернулся, чтобы поблагодарить своего защитника, и глаза его так и засияли от счастья.

— Вранье! Вранье! — брызжа слюной, надрывался лавочник. — Глядите, у него в руке…

— Ты смеешь говорить, что цезарь Констанций лжет? — Мужчина с кинжалом снова наградил мясника уколом в шею.

— Це…? — Лавочник вытаращился на второго всадника, колени его вдруг подогнулись, тело обмякло, и он тяжело опустился на землю. — Но, благородный…

— Передай ему нож, Флавий, — все так же спокойно обратился Констанций к сыну, — И тот длинный резак тоже.

Константин поднял резак и отдал разделочные ножи мяснику, пальцы которого так дрожали, что ему едва удавалось удержать оба лезвия в руках.

— И чьи же инициалы вырезаны на рукоятках? — строго спросил Констанций у лавочника.

Бледный от страха, тот вгляделся в инициалы и снова побагровел от гнева.

— М-м-мои, — пошевелил он дрожащими губами. — Но ведь…

— Твой сын поднял руку с ножом — твоим мясницким инструментом — на моего сына, — с презрением заключил Констанций.

— Как! На вашего сына?! — Казалось, лавочник вот-вот свалится без чувств. — Но ведь люди болтают…

— Кто бы ни были эти люди, теперь ты знаешь, что они не правы, — отрезал Констанций. — Флавий Валерий Константин — мой сын, рожденный в священном браке.

Он ловко спрыгнул с лошади и откинул за спину свой дорожный плащ, пурпурный цвет подкладки которого выдавал в нем военачальника высокого ранга. Кучка зрителей встретила это благоговейным ропотом, но Констанций, не обращая на них внимания, бросил вожжи своему спутнику и нежно, с любовью сжал руку сына чуть выше локтя.

— Надеюсь, обычно ты находишь своим свиткам лучшее применение, — с улыбкой заметил он. — Впрочем, возможно, это я упускал из виду, каким ценным оружием они могли бы стать для моих солдат.

— Прежде я ни разу их так не использовал. — В глазах Константина сверкнула гордость за своего красавца отца, — Завтра учитель Лукулл наверняка накажет меня розгами, но дело стоило того. — Он повернулся к другому: — Можно я поведу лошадь отца, дядя Марий?

— Конечно. — Марий бросил ему повод, и он ловко и со знанием дела подхватил его.

— На этот раз ты сможешь погостить у нас подольше, отец? — поинтересовался Константин, когда они оказались за пределами центра города.

— Боюсь, что нет — я лишь на одну ночь. У меня важные новости. Твоя мать сейчас дома?

— Если и не вернулась, то скоро будет. В это время дня она иногда ходит молиться в храм, вон туда, — Кивком головы Константин указал на строение с медной крышей, — Только теперь его называют церковью.

— Как я понимаю, ты этого не одобряешь?

Константин пожал плечами.

— Христиане — хорошие люди, матери они нравятся. Но у воинов бог — Митра, а император требует поклоняться Юпитеру.

— Так оно и есть, — трезво согласился Констанций. — Тебе еще, пожалуй, слишком рано делать выбор. Позже у тебя еще будет на это время — когда сам станешь воином.

Константин позабыл обо всем, что касалось вопроса религии, когда другая, более волнующая тема — собственная военная карьера — захватила его мысли. С ранних детских лет, когда он еще размахивал деревянным мечом, вырезанным для него дядей Марием, который был адъютантом отца до ранения, положившего конец его военной карьере, Константин никогда ничуть не сомневался, что пойдет по стопам своего родителя, римского военачальника, и однажды станет августом, императором, как и его замечательный предок Клавдий Готик; однако эту гордую мечту он хранил в глубочайшей тайне и никому ее не поверял.

— Ты ведь цезарь, отец, это правда? — спросил Константин.

— Да, это так. Четыре дня назад в Никомедии сам император Диоклетиан облек меня в порфиру цезаря.

— Как жаль, что меня там не было! Наверное, это было потрясающее зрелище!

— Ты прав. Мы с Галерием стояли рядом, пока император вручал нам пурпурные мантии и именовал нас обоих «сыновьями августа» — приемными сыновьями самого Диоклетиана.

— А при чем тут военачальник Галерий? Ведь всем известно, что если решение предоставить солдатам, то командовать всеми войсками империи легионы выбрали бы тебя.

— Диоклетиан еще горько пожалеет о том дне, когда он позволил Галерию Валерию Максимиану вставить ногу в открытую дверь, — сурово проговорил Марий. — Уже и то было паршиво, что он отдал Максимиану пол-империи, а теперь ее придется делить на четыре части, из-за которых его военачальники перегрызутся; а ведь твой отец мог бы все это держать в одних руках.

Константина прямо-таки распирало от вопросов, но они уже добрались до небольшой виллы, где всего лишь с парой слуг жили он и его мать. Елена, встречая их, подошла к двери, и, когда он увидел свет в глазах своей рослой красивой матери, зажегшийся при виде его отца, и то, как подошел к ней Констанций, чтобы принять ее в свои объятия и поцеловать, смутное чувство опасения, беспокоившее мальчика во время недолгого разговора с отцом, начало постепенно исчезать.

Даже сюда, в Наисс, находившийся в доброй неделе езды верхом от восточной столицы Диоклетиана Никомедии в Вифинии — и, как представлялось мальчику, бесконечно далекий от легендарного Рима, — новости приходили быстро. Константин был довольно хорошо знаком с планом наследования власти, задуманным Диоклетианом, когда он стал августом чуть больше шести лет тому назад.

Диоклетиан своим проницательным крестьянским умом понял, что необходимо разделение как власти, так и ответственности, если он хочет сохранить мир на территории от Северной Британии, населенной частенько восстающими пиктами, до Персии, находящейся под властью столь же воинственных царей династии Сасанидов. Характерной чертой его решений была простота. Поделившись властью над западной половиной империи с другим полководцем по имени Максимиан, — который взял себе второе имя Геркулий, чтобы доставить удовольствие солдатскому богу, являвшемуся также божественным покровителем Рима, — Диоклетиан надеялся устранить искушение карьерой, причину стольких неурядиц в минувшем веке. Но вместе с тем он позаботился о прочности своего честолюбивого плана, сохранив за собой последнее слово власти как за старшим августом и одновременно предприняв совершенно неслыханный шаг: Диоклетиан объявил о своем намерении править империей только в течение двадцати лет и добился согласия своего соправителя Максимиана на отказ от титула августа по истечении того же срока. В довершение всего Диоклетиан также обещал, что задолго до окончания своего двадцатилетнего правления он назовет имена двух цезарей, которые в итоге унаследуют титул августа. Император сдержал свое слово, назначив Констанция и Галерия цезарями и в качестве «сыновей августа» будущими императорами.

 

3

Когда Констанцию случалось посещать их раньше, — а в последнее время такое происходило все реже и реже, — маленькая вилла наполнялась весельем и смехом, пока они задерживались в триклиниуме, или столовой, чтобы насладиться вином и сладкими пирожными. Сегодня дела обстояли иначе: мать с отцом словно бы кто-то вынуждал к фехтованию с обнаженными мечами, при том что никто из них не хотел поранить другого. Наконец после долгого молчания, когда, казалось, у обоих иссякло желание говорить, Константин не выдержал больше натянутой атмосферы.

— Отец, а где ты будешь цезарем? — полюбопытствовал он. — Здесь, в Иллирии?

— Нет, сынок. Мне дали префектуру Галлии.

— Варварский край! — вскричала Елена.

— Ну что ты, Елена, Галлию больше не населяют варвары, — возразил Констанций. — Ведь Юлий Цезарь завоевал ее более трехсот лет назад, во времена республики.

— Одна только беда: Цезаря околдовала царица Египта Клеопатра, и он выпустил галлов из-под своей власти. С тех пор никто не смог приструнить их как следует.

— Дворец мой будет в Августе Треверов — в Галлии его называют просто Треверы, — пояснил Констанций. — Но главной моей заботой будет то, что творится еще дальше на запад. Мятежный император Караузий похваляется, что скоро станет править Галлией и Британией.

— Нам Лукулл рассказывал о нем, — оживленно подхватил Константин. — Держу пари, отец, что ему долго не продержаться, когда ты возьмешься за него.

— Надеюсь, надеюсь. — Констанций протянул руку и взъерошил темные волосы сына. — А, я вижу, ты в курсе этих дел?

— Лукулл сказал, что Караузий обманул доверие императора после того, как был назначен начальником римского флота в Британии.

— Караузий действительно принял командование флотом, который охраняет Фретум Галликум — канал между Британией и Галлией, — и воспользовался этим, чтобы объявить себя императором, — подтвердил Констанций.

— Но почему император Диоклетиан так долго ждет, чтобы расправиться с этим узурпатором, тогда как ты мог бы это сделать за несколько месяцев? — недоумевал Константин.

— Было заявлено, что Британия слишком далеко, — сказал Марий, — но настоящая правда в другом: военачальников, завидующих твоему отцу, так много, что они убедили Диоклетиана держать Констанция в должности губернатора провинции, вместо того чтобы дать ему префектуру, как заслуживает потомок императора.

— Ну нет, — мягко возразил Констанций. — Ведь прошло всего лишь двадцать лет с небольшим с тех пор, как Клавдий Готик разбил тевтонов неподалеку отсюда после того, как те наводнили страну до границ Македонии и Греции и взяли даже Кипр и Крит. Нужно было прежде всего обезопасить границу по Дунаю и затем взять под контроль границу по Рейну. Теперь, когда Рейн прочно в руках Максимиана, мы можем перебросить наше внимание в другие точки.

— Неужели всегда должны быть войны и страдания? — Елена почти не вмешивалась в этот оживленный разговор, если не считать ее замечания насчет варваров.

— Мы не можем позволить им вытеснить нас с территории Римского государства, — сопротивлялся Марий.

— Но ведь первоначально она принадлежала им. Мы все вместе могли бы жить в мире, если бы только уважали права друг друга.

— Что за речи я слышу от супруги цезаря и «сына августа»? — Марий осекся. — Я хочу сказать…

— Ты права, Елена. — У Константина возникло странное ощущение, что отец заговорил лишь для того, чтобы помешать дяде Марию сказать что-то лишнее, хотя мальчик и представления не имел, что могло бы открыться, если бы тот продолжал говорить. — Свыше пяти столетий назад Сократ и Платон знали ответ на вопрос о сохранении мира, но мы — люди и, боюсь, чаще всего не способны уберегаться.

— Христиане верят, что Сын Божий отдал свою жизнь в качестве выкупа за всякого, кто верой в него пожелал бы заслужить право на вечную жизнь, — сказала Елена.

— Должен признаться, что их убеждения мне по душе, — заявил Констанций, — хотя они и отличаются от тех основ, на которых держится разделяемый некоторыми из нас культ Митры. Впрочем, я не уверен, что они удовлетворительны как средство управления империей.

— Уж не христианка ли ты, Елена? — строго спросил Марий.

— Нет, но вполне могла бы ею стать.

— Не делай этого, — посоветовал Марий. — Галерий их ненавидит. Теперь, когда Диоклетиан сделал его цезарем, я только и жду, что он со дня на день начнет преследовать сторонников этого еврейского раввина.

— Но почему? — возмутилась Елена.

— Политика! Что же еще? Для установления нового двора и содержания своих прихлебателей Галерию придется повысить налоги. А чтобы отвлечь внимание людей от таких вещей, самое лучшее — вовремя найти козла отпущения, и чем он будет чернее, тем лучше.

— Но зачем преследовать людей, которые безвредны? В учении Христа нет ни слова, побуждающего одного человека причинить боль другому.

— Марий говорит не совсем то, что хочет сказать, — постарался успокоить ее Констанций. — Диоклетиан считает, что раздел империи на четыре префектуры, с сильным правителем в каждой из них, поможет предотвратить войны и кровопролитие между теми, кто правит в каждом отдельном регионе. Что ж, пока он жив, может, так оно и будет. Но Максимиан слаб, и у него есть честолюбивый сын Максенций…

Вырвавшийся у Мария хрип отвращения прервал его на полуслове.

— Ты имеешь в виду эту змею, которая прячется в траве, только и дожидаясь момента, чтобы выпустить свое жало?

— Не каждому везет иметь такого прекрасного сына, как тот, что подарила мне Елена, — согласился Констанций, снова ероша волосы Константина, — Что же касается Галерия, то он, несомненно, желал бы править всей империей после того, как Диоклетиан снимет с себя мантию августа, а это значит, что он постарается убрать меня всеми доступными ему средствами.

— Бьюсь об заклад, что именно Галерий убедил императора отправить тебя в Галлию, — не унимался Марий, — Он знает, что нет ничего сложнее, чем вести военные действия в таких неспокойных водах, как пролив между Галлией и Британией. И если экспедиция против Караузия истощит силы рейнских гарнизонов, франки наверняка снова нанесут удар в южном направлении.

— Значит, Констанций, тебя посылают в Галлию и Британию не только по причинам военного характера? — встревожилась Елена.

— Говорил я тебе, что нет никакого смысла обманывать ее или мальчика. — Марий повернулся и сказал, обращаясь прямо к Константину: — Вот почему на тебе лежит такая ответственная задача, Флавий.

Константин — лишь близкие члены семьи звали его Флавием — выглядел озадаченным.

— Дядя Марий говорит тебе по-своему прямо и без околичностей, — стал объяснять отец, — что ты завтра едешь с ним вместе в Никомедию, где начнешь свое обучение военному делу.

Эта новость ошарашила мальчика, ибо даже в самых что ни на есть розовых мечтах он не видел себя в Никомедии — может, только несколькими годами старше.

— И что каждому захочется найти в тебе изъян, потому что когда-нибудь твой отец станет августом, — добавил Марий.

— А он там будет в безопасности? — тревожно спросила Елена.

— Диоклетиан обещал мне, что права моего сына будут защищены, — успокоил ее Констанций. — Я настоял на этом, прежде чем согласился на его обучение в Никомедии. Естественно, к нему будут относиться не более благосклонно, чем к другим учащимся там молодым людям.

 

4

Глубоко за полночь Константин проснулся. Перед тем ему не сразу удалось заснуть — взволновало известие, что он скоро станет учиться военному делу и начнет восхождение на вершину власти, которое, как он втайне надеялся, принесет ему пурпурную мантию цезаря или даже августа.

За тот час или дольше, пока он лежал без сна, Константин пришел к ряду решений. Во-первых, он должен стараться учиться изо всех сил, чтобы его наделили полномочиями трибуна и назначили на должность командира. Затем он должен заслужить уважение императора Диоклетиана, ибо каждому было известно, что, когда престарелый правитель сложит с себя свой сан, тот, кто был цезарем, станет августом и в свою очередь назначит себе в замену другого цезаря. Отрезвленный этими думами и серьезностью возложенной на него ответственности, он наконец погрузился в сон и даже не проснулся, когда в ту же комнату — ведь вилла была не очень велика — вошел дядя Марий, чтобы лечь в приготовленную для него постель.

Наверное, его разбудил дядин храп, и, чувствуя жажду, он встал с постели и пошел босиком по саду на кухню, где прислуга всегда держала глиняный кувшин с водой, наполняемый из близлежащего колодца. Дом стоял погруженный во тьму, хотя встающая луна слабо освещала сад, вокруг которого он был построен в форме прямоугольника с одной открытой стороной. Умудренный долгим опытом, Константин без труда отыскал дорогу на кухню и приложился к кувшину, даже не зажигая другой свечки от той, что обычно всю ночь горела в триклиниуме — утром от ее пламени разжигали печи.

Утолив жажду, он возвращался в спальню через атриум, большую комнату в передней части дома, когда приглушенный звук голосов заставил его остановиться; Он узнал их — разговаривали отец с матерью — и уже сворачивал, чтобы незаметно пробраться к себе в комнату тем же путем, что привел его на кухню, как вдруг отец заговорил громче, так, что Константин смог разобрать слова.

— Голубушка, я все еще могу отказаться, — говорил Констанций Елене. — Диоклетиан сам написал постановление о разводе, но я настоял на том, что мне нужно до принятия окончательного решения побывать с этим постановлением у тебя.

— Когда состоится твоя свадьба с Феодорой?

— Когда я приеду в Медиолан. Там Максимиан со своим двором.

Константину эти имена кое о чем говорили. Феодора, падчерица императора Максимиана, по слухам, обладала незаурядной красотой, но тем не менее была все еще незамужней, и, следовательно, то, что подслушал Константин, могло означать только одно: отец разводится с Еленой, чтобы теперь, когда он является цезарем и «сыном августа», расчистить путь к браку более выгодному для карьеры, сулящей ему в будущем титул августа. Потрясенный словами отца, Константин почувствовал, как его захлестывают волны гнева и боли — гнева оттого, что Констанций мог просто даже подумать о разводе с его матерью по каким-то политическим соображениям, и боли оттого, что человеком, которого он боготворил больше всех других, оказывается, руководят те же самые побуждения, что и большинством людей.

— Даже не вздумай отказываться от развода, — убеждала Констанция мать, и Константина удивило, что она могла говорить так спокойно в то время, как рушился весь их мир.

— Но ведь негоже, чтобы я отделался от тебя, как от какой-то танцовщицы, нанятой на ночь, — протестовал Констанций.

— Нам следует в первую очередь позаботиться о твоей карьере, а не о моих чувствах, и больше всего — о будущем Флавия, — спокойно настаивала Елена. — Что бы случилось, если бы ты отказался принять постановление о разводе и жениться на Феодоре?

— В Риме не место цезарю, который восстает против назначившего его августа.

— Тогда ни у тебя, ни у меня нет выбора.

— Это разобьет мне сердце. Даже мысль о разрыве с тобой причиняет мне боль.

— Но разве может каждый из нас пожертвовать чем-то меньшим ради нашего сына?

Наступило затяжное молчание, только изредка прерывавшееся негромкими всхлипываниями матери и неясными бормотаниями пытавшегося утешить ее отца. Потрясенный до глубины души, борясь с настойчивым желанием возненавидеть своего отца, который всего лишь несколько мгновений назад был для него единственным богом, Константин прокрался к своей постели.

Когда почти час спустя в комнату вошел отец, он еще не спал, но плотно закрыл глаза, чтобы отец не догадался об этом. А когда отцовская рука ласково коснулась его темных волос, он едва сдержался, чтобы не оттолкнуть ее.

Утром Константину удавалось избегать как отца, так и матери до тех пор, пока не настала минута прощания с Констанцием. Никто не упомянул о разводе, и, пока слуга выводил из конюшни отцовскую лошадь, он с непроницаемым лицом молча стоял во дворе.

— Твой дядя Марий поедет в Никомедию вместе с тобою, Флавий, — известил его Констанций, садясь в седло, — Если понадобится, он будет рядом.

— Будь здоров, цезарь! — крикнул Марий осипшим от волнения голосом. — Да правит Митра твоими стонами.

— И Бог христиан, — прибавила Елена, — Я слышала, их много в Британии.

— Если обо мне позаботятся оба этих бога, то там, за проливом, мне вряд ли будет нужна армия, — Констанций улыбнулся, понуждая лошадь к движению и вытянув руку, чтобы взъерошить волосы Константина, — Береги мать, сынок, как следует береги, — хрипло проговорил он, — Когда станешь заправским воякой, может, приедешь ко мне в Галлию и Британию, и тогда мы будем вместе.

— Да я… — начал было Константин и, наверное, выпалил бы, что больше никогда в жизни не захочет видеть отца, если бы Констанций, глубоко растроганный этим прощанием, не постарался поскорее отъехать прочь, и, прежде чем мальчик смог закончить свое предложение, он был уже на мостовой перед домом. Елена, однако, заметила его скованность.

— Сынок, что-нибудь не так? — живо осведомилась она.

— Да н-н-нет. — Он быстро отвел глаза, стараясь подавить слезы гнева и разочарования.

— Прошлым вечером ты, похоже, был так рад приезду отца, а нынче утром даже и не попрощался.

— А ты рада, что он с тобой развелся? — выпалил мальчуган.

Марий, который, прихрамывая, ковылял через двор по направлению к двери, услышав сказанное Константином, так резко повернулся, что едва смог удержаться на поврежденной ноге.

— Кто это сказал тебе такую глупость? — возмущенно крикнул он.

— Это не глупость, это правда! — Голос мальчика прервался. — Или тебя он тоже обманывал, как и мою мать?

— Молчать, мальчишка!

— Не надо, Марий, прошу тебя, — взмолилась Елена. — Давайте-ка все пойдем в дом, где мы сможем поговорить об этом.

Открыв перед Еленой дверь, Марий вошел вслед за нею, и Константину пришлось закрывать.

— Присядь-ка рядом со мною, Флавий, — попросила она сына, подходя к кушетке, на которой накануне вечером сидела вместе с Констанцием. — Нам многое нужно обсудить.

Он упрямо покачал головой.

— Лучше я постою.

— И что все это значит? — Марий опустился в кресло, скривившись от боли в ноге, — Суешь свой нос в дела отца, юнец?

— Прошлой ночью ты разбудил меня своим храпом, — язвительно сказал Константин. — Я пошел попить воды — я не знал, что кто-то еще не спит, — и услышал, как отец с матерью разговаривали в этой комнате.

— Подслушивал — ты это хочешь сказать?

— Я… я, наверное, так удивился, что не мог двинуться с места, — Константин быстро взглянул на мать. — Это правда, что император Диоклетиан дал моему отцу постановление о разводе, чтобы он мог жениться на Феодоре?

— Все, что ты слышал, правда, — подтвердила Елена, — И сегодня утром я подписала это постановление, согласившись на развод.

— Но почему? Ведь прошлой ночью отец говорил, что любит только тебя, я слышал.

Елена быстро отвела взгляд, и, увидев, как от рыданий содрогнулись ее плечи, он встал перед ней на колени и обнял ее. Она уткнулась лицом ему в тунику, сквозь тонкую ткань которой он ощутил на коже теплую влагу слез.

— Нам казалось, что пока тебе бы лучше не знать всей правды, — уже более мягко пояснил Марий. — Но кто-нибудь непременно проговорится, поэтому будет лучше, если ты узнаешь ее сейчас от тех, кто тебя любит.

Елена вытерла глаза рукавом Константина.

— Ты всегда должен верить только тому, Флавий, что я самая везучая женщина, — твердо сказала она. — Меня любит твой отец, у меня есть ты. Те, кому предназначено править, редко имеют возможность жениться по любви, поэтому я счастлива, что благодаря своему рождению не стала фигурой в игре, которую можно двигать куда угодно, или игральной костью, которую можно бросать как попало.

— Но почему отец развелся с тобой?

— На Западе нужен сильный военачальник с авторитетом цезаря, чтобы изгнать узурпатора Караузия из Британии и править префектурой Галлии, — стал толковать ему Марий. — Если бы Диоклетиан отправил туда человека талантливого, каким является твой отец, не заверив Максимиана, что его не сместят с поста августа, то Максимиан попытался бы всячески мешать ему. Но женитьба Констанция на Феодоре умиротворит Максимиана, и твой отец сможет вести войну без помех. Если бы Елена была всего лишь конкубиной, не возникло бы никаких затруднений: у многих знатных людей есть наложницы. Но твои родители сочетались законным браком в Дрепануме. Я сам оказался свидетелем на брачной церемонии. Поэтому императору пришлось составить постановление о разводе.

— Твой отец отказался подписать его, пока не переговорит со мной, — сказала Елена, — но я люблю его и не хочу помешать ему стать августом — ведь это много значит для всех, особенно для тебя.

— Это была его идея: отправить меня сейчас в Никомедию? — спросил Константин.

— За это надо благодарить Галерия, — возразил Марий. — Наш новый цезарь испугался, что союз твоего отца с династией Максимиана будет означать сосредоточение слишком большой власти на Западе. Он нашел выход из этого положения, убедив Диоклетиана в том, чтобы тот заставил Констанция отправить тебя в Никомедию для обучения военному делу.

— Но тогда Флавий будет мало чем отличаться от заложника! — Теперь пришла очередь Елены забить тревогу. — В этом я как-то не отдавала себе отчета.

— Так хотел Констанций, — заверил ее Марий. — Диоклетиан всегда считал его почти что сыном, а Флавий так похож на отца, что император непременно заметит это сходство и, конечно, хорошие качества мальчика. Галерий хитер; но на этот раз он перехитрил самого себя. Если я не ошибаюсь, не пройдет и года, как Флавий станет любимчиком Диоклетиана.

 

1

В середине прекрасного весеннего дня Марий и Константин обогнули низкую отвесную скалу на дороге из Дрепанума, где осталась Елена со своей семьей, в римскую столицу восточной части империи Никомедию и на минуту попридержали своих лошадей. Их взорам открылся ландшафт редкостной красоты — с волнистыми на переднем плане холмами, покрытыми зеленью виноградников, пастбищ и крестьянских полей, фоном которым служили далекие горы.

Местность полого спускалась к заливу Никомедии, довольно узкому рукаву, в основном запертого сушей моря Мармара, соединявшего Средиземное с Эвксинским, или Черным, морем. С холмов по заросшим травой долинам к заливу сбегали ручьи, тут и там натыкаясь на вышедшие на поверхность каменные породы. Но, как правило, земля отличалась плодородием, и долины в нижнем течении рек лежали в обрамлении шелестящих бамбуков, лавров, можжевельника и косматых дубов, тогда как выше располагались рощи чахлых на вид сосен, окруженных полями цветущего ракитника, вереска и папоротника.

У Константина от восторга захватило дыхание, когда в поле их зрения, обогнув небольшой мыс, появилась гладкая, лоснящаяся от воды галера. Весла ее взбивали вееры брызг, моментально обращаемые солнцем в многоцветную радугу, а на высокой мачте трепетал широкий белый парус. И с каждым поворотом курса матросы карабкались на нее и ставили парус под таким углом, чтобы он снова напрягся от ветра.

В школе он читал о давних приключениях отважной горстки греческих мореплавателей, которых вел один из их героев по имени Ясон. Эти храбрые матросы, как говорилось в книге, проникли в те воды, что лежали теперь пред его глазами, отбиваясь от дикарей, стремившихся помешать им и не дать продолжить трудный путь в поисках манящего их золота. Ибо в древние времена крепкие рудокопы, выкопав груды ценной руды на холмах у Эвксинского моря, отмывали сей редкий металл от земли в ниспадающих горных ручьях, собирая его на расстеленных шкурах овец для просушки, и получили эти шкуры название «Золотое Руно».

— Эх, такие прекрасные места! — ворвался голос Мария в размышления Константина. — Часто вот думаю, и зачем я только променял их на жизнь солдата. Чтобы в конце концов превратиться в калеку?

— Но ты только представь себе, дядя Марий, чего бы ты тогда не увидел. — В новой тунике, с крепкими голыми ногами, Константин уже теперь обещал ладно выглядеть в форме римского военачальника. — Британия! Галлия! Сирия! Палестина! Египет! Ты же повидал весь мир, а я за всю свою жизнь дальше этого места никуда еще из дому не уезжал.

— Поживешь — узнаешь, что в большинстве своем все места одинаковы. Римские лагеря, где бы их ни разбивали, мало чем отличаются друг от друга. И мухи в Британии жалят так же свирепо, как мухи в Египте.

— Почему император выбрал своей столицей Никомедию, а не Рим?

— Рим, если говорить о нем как о центре империи, уже умер. Настоящий передний край — на Востоке, на границе с Персией.

— Но ведь сенат еще там.

— Что ж, вполне подходящее для них местечко, — усмехнулся Марий. — Эти напыщенные дураки в Риме, которые все еще думают, что их слово имеет какое-то значение в управлении империей, могут дискутировать сколько душе угодно, а как привести в исполнение свои решения, они не знают. Диоклетиан правит железной рукой, даже Максимианом, и отсюда, по суше или по морю, живо полетят легионы, чтобы подавить любое восстание.

— Значит, Рим обречен?

— Вряд ли. Впрочем, я бы не стал огорчаться при виде того, как Рим теряет свою силу. Империи нужен символ, служащий напоминанием о ней подданным, которые поддерживают ее налогами. Рим всегда будет таким символом, и, устраивая время от времени торжества во славу своих побед, любой император может хранить его в этом, качестве. Будь уверен: Диоклетиан это понимает, и Максимиан тоже, и твой отец.

— А цезарь Галерий?

— Галерий — надутый осел, но он женат на дочери Диоклетиана, поэтому его положение обеспечено. Вот тебе мой совет: держись от него в сторонке.

— Почему?

— Уж больно ты похож на своего отца, Флавий, а Констанций — любимец всех воинов, кто носит короткий меч. Вот и напомнишь ты видом своим Галерию, что, как дойдет дело до борьбы за власть, когда Диоклетиан с Максимианом сойдут с трона, отец твой сможет победить, даже не приложив усилий.

— Ты уверен, что по прошествии двадцати лет оба императора действительно откажутся от трона?

— Диоклетиан свое слово сдержит: сколько я его знаю, его слово — всегда закон. Максимиан помоложе и, возможно, захочет остаться у власти. К тому ж его сын, Максенций, учится в Никомедии и, уж верно, мечтает о царской порфире, так что, похоже, беды не миновать.

Они уже приближались к столице; берега залива, в крайней точке изгиба которого она лежала, были застроены виллами и деревенскими домиками, искусно обсаженными садами. Многие пирсы выдавались в залив с причаленными к ним изящными баржами для прогулок, снабженными навесами и достаточно просторными, чтобы в них могла разместиться вся семья. Однако главный канал, видимо, сильно заилился, так как давешняя галера прекратила двигаться вверх по течению и теперь пришвартовывалась к пирсу намного ниже основания территории города.

Главной архитектурной особенностью столицы Диоклетиана, раскинувшейся на холмах, была, как показалось Константину, неуклюже расползшаяся громада императорского дворца. На другой стороне от него через низкую долину; на округлом возвышении, стояло сооружение гораздо красивее, хоть и из дерева. По виду оно напоминало храм, но когда они проезжали рядом, Константин не заметил, чтобы какая-либо статуя Бога указывала на его принадлежность к тому или иному культу.

— Только христиане осмелились бы построить свою церковь чуть ли не на пороге императорского дворца, — молвил Марий.

— Видно, в Никомедии они — большая сила.

— В Вифинии есть христианские церкви, которые построили спустя несколько лет после смерти их Бога.

— Бога или его сына? Мать говорит, что они поклоняются и тому и другому.

Марий недоуменно пожал плечами.

— Что можно ожидать от людей, которые спорят между собой, в одном ли их Бог лице или в трех? Но вот что я скажу в пользу последователей учения назареянина, которые служат в легионах: они стойки и надежны и не боятся умереть.

 

2

Когда они проезжали по оживленным улицам Никомедии, восторженные глаза Константина так и разбегались от жадного любопытства. Со всех сторон он видел новые строящиеся здания, величественные храмы любимым римским богам — Юпитеру, Геркулесу и Аполлону; а также пристройки к стадиону и амфитеатру — все признаки процветающего и быстро растущего римского города.

Рабочие в коротких полотняных туниках по колено развозили по улицам товары в свои мастерские. Лукулл, наставник Константина в Наиссе, говорил, что эти люди объединены в хорошо организованные гильдии и корпорации, и некоторые из них настолько влиятельны, что даже император вынужден с ними считаться в делах управления; и почти над каждой мастерской он различал эмблему той гильдии, к которой принадлежал ее хозяин.

У купцов и представителей знати туники, как правило, были длиннее, чем у ремесленников, но только изредка попадалась ему на глаза церемониальная тога, какую, как он слышал, все еще часто носят в Риме. Рабочие обычно ходили босыми или носили сандалии с деревянными подошвами, но те, которым цена была по карману, щеголяли в кожаных сапогах, иногда высотой достигавших икры. Случилось ему увидеть и высокопоставленного правительственного чиновника, облаченного в шелковую тунику и вышитый далматик — полосу роскошной ткани, обернутую вокруг его шеи; он шествовал по улицам за своими ликторами. Они важно несли в руках связки розог и топоры, которые были их официальной эмблемой, меж тем как раб держал над головой хозяина красочный зонт для защиты от слепящего солнца.

Один раз им с дядей пришлось свернуть в сторону, чтобы пропустить большую повозку, запряженную волами. Константин с удивлением увидел людей, выглядывающих из окон, проделанных по бокам, но Марий сказал ему, что есть и такие повозки, где даже хватит места, чтобы спать, когда едешь из города в город по долгим дорогам, где гоняет императорская почта. Вывески на уличных мастерских говорили о ремеслах, которыми занимались внутри: ветеринары, подстригатели овец, парикмахеры, швеи, закройщики, банщики, учителя красноречия, стряпчие, писцы с их свитками и вощеными дощечками и мастера по мрамору и черепице. Продавцы фруктов разложили на своих прилавках такие деликатесы, как печеные яблоки, абрикосы и сладкие дыни, миндаль, грецкие орехи, винные ягоды из Сирии, финики, персики и черешню. А уличные торговцы овощами бойко выкрикивали названия своих товаров: морковь, артишоки, спаржа — и чего там еще только не было.

Массивная громада дворца Диоклетиана на какое-то время стала преградой для глаз Константина, но когда на пути к казармам, где были расквартированы легионы, они обогнули ее, он увидел, что за дворцом, на фоне покрытого лесом холма, возведен ряд новых, блестящих строений, включая амфитеатр для игр, столь важных в жизни императорского Рима. Позади дворца стояли также казармы городского гарнизона, куда входили элитные части имперской гвардии.

Константин знал, что подобного рода части — знаменитые преторианцы — были расквартированы в Риме и не раз вершили судьбы царского двора, убивая неугодных им императоров и вместо них возводя на престол других. Но теперь, с перенесением столицы старшего августа на Восток, влияние преторианцев в Риме заметно поубавилось.

У ворот огороженной территории военного городка Марий осадил свою лошадь.

— Согласно желанию твоего отца, я не должен ехать дальше, — сказал он Константину, — Но я все-таки позабочусь о том, чтобы Диоклетиану стало известно о твоем прибытии. Управляющий его двором Плотин — мой старый друг, — Он слегка улыбнулся, — В конце концов, мы, иллирийцы, должны помогать друг другу. Уж слишком много подхалимов из Рима стараются приобрести влияние здесь, на Востоке.

— Я буду осторожен, дядя Марий, — пообещал Константин, — и за меня вам никому не будет стыдно.

— Я в этом уверен. Как войдешь, спроси центуриона Дация, и пусть тебя не обманут его манеры: он бы жизнь отдал за твоего отца. Подчиняйся ему беспрекословно, как бы ни тяжки были возложенные на тебя задачи, и в один прекрасный день ты заслужишь звание цезаря.

— Августа, — хмуро поправил его Константин.

Марий вгляделся в глубину мальчишеских глаз и улыбнулся, довольный тем, что он там увидел.

— Я очень удивлюсь, если ты когда-нибудь не будешь носить этот титул! Но тебе придется заслужить его как сыну цезаря, тебе будут чинить препятствия на нормальных путях служебного роста и, пока жив Диоклетиан, выше ранга трибуна прыгнуть не дадут. А после его смерти твоя жизнь может даже оказаться в серьезной опасности.

Наблюдая, как по улице, ведущей от дворца, удаляется по-военному прямая фигура его дяди, Константин вдруг почувствовал еще незнакомую ему доселе глубину своего одиночества. Желание вернуться по той же дороге в Дрепанум, где материнская любовь послужит ему, как в детстве, надежным щитом, было столь велико, что он едва справился с побуждением пришпорить лошадь и умчаться прочь от неласковых стен армейских казарм. Но этот импульс длился всего лишь мгновение; и вот, дернув повод, он направил лошадь в ворота.

 

3

По ту сторону ворот стоял, опершись на копье, часовой и разговаривал с другим солдатом. Он не обращал внимания на Константина до тех пор, пока тот не стал въезжать в ворота. Тогда копье быстро опустилось, да еще в такой близости от лошадиного носа, что животное встало на дыбы и сбросило бы своего седока, если бы тот не натянул поводья и моментально не прижал бы колени к седлу. В первое мгновение Константин в приступе гнева едва не спрыгнул со спины лошади на спину часовому, но вовремя одумался, сообразив, что этот поступок солдата был продиктован желанием показать, что и у малого должностного лица есть какая-то толика власти. Кроме того, за неделю, прошедшую с тех пор, как он проводил глазами уезжавшего из Наисса отца, Константин хорошо уяснил себе одну истину: с сына цезаря спрос велик, и главное, что спросится, — самообладание.

— Куда прешься, деревенщина? — грубо спросил часовой. — Здесь казармы императорской гвардии, и никто без разрешения сюда не допускается.

— Мне нужен центурион Даций.

— По какому делу?

— У меня для него письмо. — Константин достал лежавший на груди под туникой небольшой пергаментный свиток с кратким посланием, написанным Констанцием начальнику императорской охраны, ответственному за подготовку солдат для императорской гвардии.

— Дай-ка взглянуть на него. — Часовой потянулся за свитком, но Константин отвел руку назад, медленно повернул свиток таким образом, чтобы тот мог увидеть массивную восковую печать, закрепившую кончик пергамента на рулоне.

— Печать Констанция-цезаря! — Солдат, который беседовал с часовым, вдруг встал по стойке «смирно» и бросил своему товарищу, шевеля уголком рта: — За твою наглость, Марк, тебе когда-нибудь не сносить головы.

При виде печати часовой со стуком опустил копье на землю и больше не препятствовал въезду Константина на территорию городка.

— Центурион во втором здании справа, — доложил он, стоя прямо и жестко, как древко копья.

Центурион Даций сидел за столом в комнате, расположенной в конце длинного казарменного здания. От солнца и ветра его кожа приобрела дубленый оттенок, волосы были серо-стального цвета, а лицо покрывали шрамы от ран, полученных им в сотне военных кампаний. Стоя перед ним, мальчик чувствовал, как острый, проницательный взгляд серых глаз старшего центуриона проникает ему в самую душу, изучая и оценивая ее. На это пристальное внимание он, однако, не сказал ни слова, и наконец Даций развернул свиток. Читал он медленно, молча шевеля губами. «Да, письма — явно не самая сильная сторона седеющего командира», — решил Константин и тут же почувствовал к нему нечто вроде духовного родства, ибо и у него с письмами было неважно.

— Значит, ты потомство Констанция, — молвил наконец Даций. — Мы с ним бывали во многих походах, повоевали. Но небось теперь, когда он стал цезарем, ты ждешь, что я паду ниц пред тобою и увенчаю тебя шлемом с пером трибуна.

— Отец послал меня сюда учиться — учиться быть солдатом. Мне не нужно ничего такого, чего я не могу заработать себе сам.

— Похоже, что сказано сыном Констанция, — одобрил Даций. — Но это не вся еще правда. Тебя прислали сюда, потому что цезарь Галерий убедил императора в необходимости иметь заложника, чтобы Констанций, как только доберется до префектуры в Галлии, не объявил себя августом. Легионам уже известно, что твой отец — прекраснейший воин на службе империи.

— Надеюсь, что буду таким же, как он, командир.

И снова Даций долго изучал его, не говоря ни слова.

Затем сказал:

— Может, и будешь. Посмотрим. В настоящее время императорской гвардией и учениками командует Флавий Валерий Север. Ты увидишь, что он справедлив, но Север — близкий друг Галерия, тоже зятя императора, так что никакого покровительства ты здесь не найдешь. — На его обветренном, загрубелом лице промелькнула неприветливая улыбка. — Да в нем и не должен нуждаться истинный сын Констанция Хлора. Как приехал в Никомедию?

— Верхом на лошади.

— Ну что ж, по крайней мере, умеешь ездить верхом. Императорской почтой не пользовался? Ведь печать на этом свитке давала тебе такое право.

— Я… мы ехали на собственных лошадях.

— Твою я отправил в конюшни твоего дяди Мария, — сообщил ему Даций, — Кривая персидская сабля, которая его покалечила, отняла у Рима прекрасного командира, но и, вполне вероятно, оказала ему услугу. Ни один солдат никогда не становился богачом, если он не был высоким военачальником.

Он выкрикнул приказание, и в дверях появился раб в грубой домотканой тунике.

— Найди ученику Флавию Валерию Константину спальню, тюфяк и что-нибудь из одежды, — распорядился Даций и снова повернулся к Константину: — Твое обучение начнется завтра, а на сегодня упражнения закончены. — Снова промелькнула неприветливая улыбка. — Да пошлет Юпитер тебе удачу. Сдается мне, что она тебе понадобится.

 

4

Отведенная Константину спальня — кубикула — едва вмещала в себя соломенный тюфяк, который днем можно было свертывать в рулон, отчего жизненное пространство несколько увеличивалось, и военное обмундирование, вскоре доставленное ему рабом. В стены были вбиты деревянные колышки, чтобы вешать на них амуницию, а стенной шкаф позволял убрать в него привезенную им одежду. На столе в углу стояла лохань из обожженной глины, а рядом с ней — ведро, в котором можно было приносить воду из устроенного неподалеку резервуара, наполняемого трубой, соединенной с акведуком, по которому в Никомедию поступала вода из лежащего на холмах озера.

Константин не питал никаких иллюзий относительно жизненной программы, к осуществлению которой он теперь приступал. В семнадцатилетнем возрасте сильные и здоровые римские юноши принимали на себя обязательство нести военную службу до шестидесяти лет — с отпусками в периоды мирного затишья. Последние пятнадцать лет обычно посвящались гарнизонной службе, хотя и не всегда по соседству с домом. Кампании на севере в основном проводились летом, так что во время холодной погоды солдату частенько приходилось сидеть дома и перебиваться как может.

Как кандидат в преторианцы, и даже командиры, Константин мог надеяться на менее суровую жизнь, чем простой солдат, по получении младшего командного чина в конце учебного периода. Он мог бы иметь собственного слугу и спать в палатке во время походов, тогда как обычному солдату, если повезет, приходилось довольствоваться шалашом, где он заворачивался в толстый плащ, который днем служил ему верхней одеждой, а ночью одеялом. Но произведут его в трибуны или нет, ему все равно предстояло делить грубую пищу легионеров, если он не окажется достаточно везучим и не будет располагать личными средствами для покупки чего-нибудь повкуснее. Но даже в чине командира он не мог избежать суровости походной жизни и опасностей сражения.

С тех пор как Константин научился ходить, он следовал заведенному порядку, который предписывался для юных римлян: он должен был заниматься бегом, прыжками, лазаньем по горам и плаванием. В Наиссе это в основном оказывались дружеские соревнования со сверстниками как в школе, так и вне ее. Теперь же, когда его приняли на обучение в настоящую армию, он понимал, что программа будет гораздо суровей.

Однако для начала его военное снаряжение было много легче, чем то, что нес солдат на марше, — около семидесяти пяти фунтов груза, куда входили оружие, топор, лопата, щит, доспехи, шлем, коса, котелок, рацион на неделю или больше и два толстых заточенных кола. Из последних не только сооружалась часть рамы, на которой солдат нес свою ношу, они служили и для постройки наносного бруствера и других укреплений, а также для возведения вокруг разбитого на ночь лагеря деревянного ограждения.

Его ученическое снаряжение состояло из пары грубых туник для тренировок и запаса трусов и хлопчатобумажных рубашек как нижнего белья, а собственная одежда оставалась на остальные случаи жизни. На ноги он получил тяжелые сандалии с деревянными подошвами, на голову — круглый шлем, способный защищать от ударов во время учебных сражений. Этот список завершали небольшой тренировочный щит, непременно короткий и довольно тупой меч и крепкий кол, который позже должны были заменить на копье, когда он станет более ловок в обращении с ним.

Он уже стал подумывать, сколько же еще осталось до обеда, как в комнату с открытой дверью вошел несколько приземистый молодой человек, как показалось Константину, лет двадцати пяти. Вошел он без предупреждения, по обычаю, царствовавшему в казарме, в чем впоследствии ему пришлось убедиться. На вошедшем были знаки отличия декуриона, а туника оказалась пошита из прекрасного добротного материала гораздо более богатого цвета, чем обычный гардероб молодого командира этого ранга.

— Меня зовут Крок, я из Новиомага, — объявил он.

— Из Галлии? — воскликнул Константин.

— Мой отец — царь провинции на рейнской границе. — Крок усмехнулся. — А ты что ожидал? Что у галла должны быть рога и хвост, как у христианского черта?

— Извини. — Константин сразу же проникся симпатией к Кроку: в нем была располагающая к себе естественная простота. — Меня зовут Флавий Валерий Константин.

— Даций мне говорил. Уверен, что половину тех, кто стремится к высоким постам в армии и империи, называют либо Флавием, либо Валерием. Так что у тебя хорошее начало.

— Ты ученик? — поинтересовался Константин.

Крок отрицательно покачал головой.

— Даже у галльских легионов мало командиров из Галлии. Меня отец прислал сюда учиться, но, когда Даций обнаружил, что галла с копьем водой не разольешь, он убедил префекта Севера назначить меня инструктором верховой езды и кавалерийской тактики. Здесь, в казармах, четверо из нас пользуются услугами рабов, но только мне одному оказывается та же честь, что и ученикам, потому что отец мой — царь, а наши конники — лучшие во всей империи.

— Ты сказал — четверо. А кто же другие?

— Пара цезарских щенят: Максенций — сын императора Максимиана и Максимин Дайя — племянник цезаря Галерия откуда-то с Востока, — Крок вдруг сделал большие глаза и шлепнул себя по губам с таким комическим ужасом, что Константин рассмеялся.

— Я тоже щенок, — согласился он.

— Но самый породистый из них, будь уверен. А кстати, сколько тебе лет?

— Двадцать, — отвечал Константин, прибавив целых два года к своему действительному возрасту.

— Вот как? — Крок удивленно поднял брови, — Я бы не дал тебе столько. Но двое других будут постарше, так что тебе придется постоять за свои права, — Он лукаво посмотрел на Константина, — Или ты, может, уже об этом знаешь?

— Я знаю, зачем я здесь, если именно это тебя интересует.

Снаружи заиграла труба.

— Вот и сигнал к обеду, — сказал Крок, — Пойдем покажу, где мы едим.

Остальная часть здания в большинстве своем представляла пространство с рядом перегородок, деливших его на отдельные кубикулы. Через каждые два шага в стены оказались вбиты ряды колышков. С них свисала военная и прочая одежда, и под каждой группой колышков лежал аккуратно свернутый и связанный толстыми веревками соломенный тюфяк.

— Здесь спят младшие командиры императорской гвардии, — пояснил Крок. — Там, в конце казармы, есть две личные кубикулы — для трибунов. Немного попросторней наших. Сами охранники спят в другом здании, которое примыкает к этому, а питаемся все вместе, ведь жратва у всех одинаковая.

По крытому крышей переходу они прошли в другое помещение, откуда доносился аромат приготовленной пищи. Крок толкнул дверь, и их встретил гвалт голосов: видимо, люди кричали, чтобы расслышать друг друга за нестихающим шумом разговоров и звоном посуды. Не обращая внимания на шум, отвечая на приветствия и грубые шутки, — похоже, он пользовался довольно большой популярностью, — Крок прошел к угловому столу, где уже обедали двое других молодых людей.

Один из них, представленный Кроком как Максенций, высокий и худой, с первого взгляда не понравился Константину своими томными, фатоватыми манерами. Другой, Максимин Дайя, крепкий и темнокожий, выглядел лет на двадцать с небольшим, угрюмым; эта черта, как потом узнал Константин, сохранялась за ним большую часть времени, тогда как элегантный Максенций был слишком апатичным, чтобы проявлять к чему-либо восторг, не считая вина, которое он употреблял с неизменным постоянством.

Еда была добротной, хотя и грубой: густой суп в деревянных мисках, за ним козлятина с вареной чечевицей и жесткие хлебные лепешки. Вино оказалось разбавлено водой, но все же сохраняло приятный аромат — холмистая местность, тянувшаяся вдоль южного берега моря Мармара и залива Никомедии, славилась своими виноградниками.

Максимин Дайя ел как свинья, сопя и пуская слюни над своим мясом и вином, но никто, похоже, не обращал на него внимания. Покончив с обедом, он оттолкнулся от стола и вытер свой сальный рот мускулистым волосатым предплечьем.

— Как, ты сказал, тебя зовут? — в первый раз обратился он прямо к Константину.

— Константин.

— В честь Констанция Хлора?

За четырьмя столами в углу воцарилась внезапная тишина, и Константину стало ясно, что сидящие за ними смотрят на него и ждут его ответа.

— Это мой отец.

— Так ты незаконнорожденный! — презрительно фыркнул Дайя. — По какому же праву ты тут, среди нас?

Первым желанием Константина было схватить лежавший на столе нож и приставить к горлу этого коренастого парня. Но он уже начинал учиться управлять своим обычно горячим характером и поэтому не без усилия заставил себя расслабиться.

— Моя мать — Елена из Дрепанума.

— Конкубина?

— Законная жена, разведенная в Наиссе с моим отцом меньше недели тому назад по постановлению императора Диоклетиана.

— А почему это он с ней развелся? — допытывался Максимин. — Небось она…

— Констанция развели, чтобы он смог жениться на моей сводной сестре Феодоре. — Сказав это, Максенций зевнул. — В самом деле, Дайя, ты с каждым днем, мне кажется, все больше становишься похожим на свинью, на глупую, невежественную свинью.

Максимин Дайя не оскорбился: очевидно, эти двое были достаточно близкими товарищами, чтобы беззлобно обмениваться оскорблениями.

— Значит, Констанций оставил своего щенка шпионить для него, пока он сам в Галлии и Британии, — сделал он заключение и предупредил: — Только смотри, где шпионишь, малыш Константин, а то схлопочешь дротик в животик.

 

1

На следующее утро для Константина наступила пора небывало тяжелой работы. На рассвете, пока ночной туман с залива еще окутывал город, сигнал трубы выгнал из казармы солдат, проходивших подготовку, равно как командиров, так и легионеров, и сам Даций возглавил их энергичную пробежку по пригородной местности. Трудной была дистанция: приходилось преодолевать препятствия, перепрыгивать через заборы, шлепать по ледяной воде шумно сбегающих с гор речушек.

Темп бега не ослабевал, несмотря на возраст центуриона. Когда они снова оказались в казарме, Константин дышал тяжело, но с удовлетворением отметил, что и другие, особенно приземистый Дайя и апатичный Максенций, чувствовали себя не лучше. Все-таки недаром часами он бегал по холмам и берегам реки в Наиссе, готовясь к тому дню, когда наступит суровая пора военной подготовки.

В казарме после пробежки они успели только ополоснуть водой лица и тела — солдаты у длинного корыта, протянутого вдоль стены казармы, а будущие командиры — над медными тазами в своих кубикулах. Потом они толпой повалили в триклиниум — если столь просторный зал можно было назвать просто столовой — и с жадностью проглотили обильный завтрак, поскольку в полдень они получали только корку хлеба, немного сыра и фруктов.

После завтрака наступили нескончаемые часы маршировки: вперед, назад — так они учились двигаться в строю, не мешая друг другу. За этим последовали упражнения в метании дротиков и в обращении с франциской — устрашающим боевым топориком, введенным в военный обиход франками (отсюда они и получили свое название). Это грозное оружие, которое либо ловко метали опытные воины, либо просто использовали как боевой топорик, сперва наносило огромный урон тесно сплоченным рядам римских легионов в первых войнах с галлами. В основном по этой причине легионы теперь сражались в гораздо более рассредоточенных порядках, а щиты их, или скутумы, стали делать в форме полуцилиндров, чтобы лезвие лишь скользило по их поверхности.

В одном из этапов подготовки учились владеть пилумом и гладиусом. Первое представляло собой метательное или ударное копье выше человеческого роста, второе — меч длиной от кончиков пальцев до локтя, с широким тяжелым клинком. Пилум в руках сильного воина, метал он его или наносил колющий удар, мог пробить самую крепкую броню, а клинок гладиуса в ближнем бою мог отсечь руку или ногу.

Для обучения боевым искусствам Константина поначалу зачислили в ряды велитов, преимущественно состоящих из юношей, недостаточно еще закаленных для сражений в передовых частях легионов, в отличие от превосходных боевых машин, называющихся гастатами.

Армия в целях маневренности подразделялась на легионы, когорты, манипулы и центурии во главе с умудренными в боевом искусстве трибунами и центурионами.

В классическом боевом порядке, в том, который достиг, пожалуй, наивысшего уровня эффективности при Юлии Цезаре, три манипулы разного вида (гастаты впереди; закаленные воины, называвшиеся принципы, во втором строю; и третий состоял наполовину из триариев — ветеранских резервов, участвующих в своей последней кампании, и молодых велитов, которым близость таких опытных воинов могла пойти на пользу) действовали как боевая единица, когорта, численностью от четырехсот до шестисот человек. Десять таких когорт могли составить легион и вместе со вспомогательными частями и конной алой становились соединением, способным к выполнению самостоятельных задач.

Каждой армией поначалу командовал консул, ответственный перед сенатом, но теперь — полководец, ответственный перед одним из двух императоров или одним из двух цезарей. У главнокомандующего в подчинении находилось шестеро трибунов, — обычно это были молодые аристократы, — но действительное управление многочисленными армейскими делами ложилось на плечи знаменитых центурионов, буквально являвшихся костяком командного состава римской армии.

Несколько раз в неделю проводилось обучение верховой езде и бою из положения в седле под непосредственным руководством Крока, который, как и большинство его земляков, был искусным наездником. Верховая езда всегда очень нравилась Константину, и эти занятия доставляли ему самое большое удовольствие, особенно когда с галльским вождем у него стали налаживаться все более дружеские отношения.

На учениях всадников группировали в турмы из тридцати двух человек, разбитых на восемь шеренг, поскольку основной принцип римской теории войны заключался в том, что группа солдат, сражающихся вместе как боевая единица, бывает во много раз эффективней, чем все они, бьющиеся каждый сам за себя. Заметив способность Константина к руководству кавалерией, Крок и Даций вскоре передали ему командование его собственной учебной турмой, и уже через некоторое время этот отряд оставлял позади другие, когда они устраивали скачки на скорость или строевые маневры.

Месяц за месяцем проходил в таком плотном учебном графике, что они делали стремительные успехи. От Елены регулярно приходили письма, и иногда Константину удавалось выбраться из казармы на обед к дяде Марию и его семье на их прекрасную виллу: она стояла на окраине города и с нее открывался вид на чистые голубые воды залива. Как-то раз, когда близился к концу первый год обучения, пришло письмо от отца. В нем говорилось, что Даций прислал ему донесение, в котором хорошо отзывался о его успехах. Но о том, что больше всего интересовало Константина — о действиях франков в Галлии и о том, как готовится экспедиция для подавления мятежных бриттов, отец не сказал почти ничего.

Какое-то время Константин осмеливался надеяться, что с истечением срока его подготовки он, возможно, получит направление на Запад, в армию Констанция, и вместе с ним сможет участвовать в британской кампании. Но со временем он достаточно поднаторел в вопросах политики императорского двора, чтобы исключить вероятность осуществления подобных надежд.

Как и он сам, товарищи Константина по казарме к концу их учебного дня сильно уставали и потому не причиняли ему особых неприятностей. Максимин Дайя так и оставался угрюмым (похоже, с таким уж характером он родился), тогда как Максенция мало что интересовало, кроме вина и девочек, которых он разыскивал по городским тавернам, когда ему удавалось незаметно ускользнуть из казармы. Императора Константин видел редко, да и то только издалека, во время военных смотров. Однажды старший военачальник Север, под командованием которого учебные манипулы проделывали свои ежедневные тренировки, поздравил его с успехами и тепло отозвался об отце.

Так прошел год, и к концу его стало ясно, что Константин, который проявил все лучшие качества настоящего солдата, и в частности кавалериста, не только равен другим молодым кандидатам в военачальники, но обычно в чем-то и превосходит их.

За эти месяцы интенсивной воинской подготовки он превратился из юноши в красивого молодого человека. Он здорово подрос, раздался в плечах, а суровые тренировки сделали его неизмеримо сильнее. Интеллектуальная его сторона также не осталась без внимания: риторику будущим воинам преподавал Луций Целий Лактанций, один из самых выдающихся учителей империи, привезенный в Никомедию Диоклетианом, чтобы помочь в обучении молодых людей из императорской гвардии.

Лактанций настаивал на том, чтобы Константин работал над своим греческим, который оказался в сильно запущенном состоянии, но тут дела пошли довольно медленно, ибо на первом месте у него были другие заботы. Однако учитель познакомил его, и в солидном объеме, с великой литературой Рима, так что ум его приобретал живость и широту кругозора, а тело — твердость и резкость инструмента войны.

Уже несколько недель они готовились к большому военному смотру в связи с предстоящими Августалиями — праздником, посвященным поклонению обожествленным императорам, начало которому много лет назад положил император Август. На ясной утренней заре праздничного дня гвардию, как обычно, разбудил звук сигнального рожка. Завтракали в полумраке раннего рассвета, но утреннюю пробежку отменили, чтобы выкроить время для надраивания амуниции и облачения в специально выданную ради такого события форму.

Константина поставили во главе одной из двух турм кавалерии, которым предстояло продефилировать перед троном императора, уже установленным сбоку на большом стадионе. Предводителем другой турмы назначили Крока, галльского инструктора, и эти два отряда неделями отрабатывали свои действия до тех пор, пока каждый всадник не достиг вершины своего мастерства.

Военный смотр открыла гвардия, в боевых доспехах и во всеоружии шагая маршевым строем взад и вперед по плацу. Эта демонстрация вызвала крики одобрения у членов императорского двора и горожан, окруживших все поле, за исключением небольшого участка, откуда выходили войска. Константин с нетерпением ожидал этой возможности произвести впечатление на императора, показать ему, как он ловок, но на другой стороне поля этим утром он увидел, на троне коренастую, с прямой осанкой фигуру, явно не принадлежащую Диоклетиану. Даций, облаченный обязанностями распорядителя на этом смотре, объяснил ему, в чем дело.

— Вчера из Сирмия приехал цезарь Галерий, чтобы специально побывать на Августалиях. Диоклетиан всегда рад переложить на кого-нибудь другого эту черную работу — организовывать смотры.

По слухам из императорского двора, Галерий имел сильное влияние на императора, потому что командовал большим контингентом римской армии и был зятем Диоклетиана. Но большую часть года цезарь восточной половины империи занимался пограничными делами на Дунае, и Константину впервые представилась возможность увидеть его собственными глазами.

Продемонстрировав свою строевую выучку, пехотинцы покинули поле, и сигнал трубы возвестил о том, что пришла пора Константина. Он уже был в седле и, опустив поднятый вверх меч, дал шпоры своему коню. Всадники его турмы во весь галоп последовали за ним через поле и мимо места начальника, принимающего парад.

Для защиты головы всадники — в большинстве своем юноши из главных провинций империи — носили классические шлемы из испанской стали, для большей прочности снабженные сверху накладками в форме креста. Подвешенные к ним на петлях щечные ремни оканчивались под уголками рта, а спереди над глазами был небольшой козырек. Для защиты тела, в случае если небольшой круглый щит на левой руке не сможет защитить от меча, они носили чешуйчатый доспех, отличавшийся легкостью и гибкостью.

Проносясь со своей турмой мимо принимающего парад, Константин смог хорошо разглядеть цезаря Галерия. Стоял теплый день, и цезарь отложил в сторону свой пурпурный плащ, выставив напоказ широкие плечи под ярко отполированными доспехами из серебра, предназначенными для ношения во время ритуальных церемоний: Украшенный перьями шлем также лежал в стороне, и Константин заметил, что в коротко остриженных волосах Галерия пробивалась седина, на широком властном лице с хищным носом и выступающими скулами глубоко сидели глаза, холодные, как у кобры.

Когда звуки трубы снова поплыли над полем, Константин привел свою лошадь в движение, как и те, что были у него за спиной, громко крича от избытка воодушевления. Расстояние между двумя рядами верховых, мчавшихся друг на друга, быстро сокращалось, но ни один из командиров не отдавал приказа до тех пор, пока между обеими группами атакующих не оставалось и десяти шагов. И тогда каждый из них одновременно ударил рукояткой меча по щиту, подавая условленный сигнал.

Уловив команду, обе шеренги чуть свернули на полном скаку и прошли одна сквозь другую, и было так тесно, что Константин ощутил дыхание лошади Крока у себя на щеке и увидел огонь возбуждения в глазах своего друга, когда они одновременно обменивались ударами меча по щиту. То же сделали и все другие, и звон ударов металла о металл прозвучал подобно единому удару медного гонга, прокатившемуся по учебному полю.

Когда вторично запела труба, обе шеренги развернулись, и всадники снова помчались навстречу друг другу, и на этот раз они сшиблись с таким металлическим звоном, что услышали эхо, отраженное окружавшими поле холмами. Перестроившись в традиционные плотные турмы, они во весь опор пролетели по полю и стали, взрыв землю, перед троном, на котором сидел Галерий.

Эта демонстрация верхового и боевого искусства вызвала в массе собравшихся зрителей гром аплодисментов. Ожидая от Галерия какой-нибудь знак оценки или одобрения, Константин неприятно поразился, увидев в глазах этого более взрослого человека холодный враждебный взгляд — как раз за секунду перед тем, как Крок отдал команду покинуть поле. Две турмы легкой рысцой поскакали туда, где столпились солдаты, наблюдавшие за этим блестящим зрелищем. Там Константин спешился и передал повод одному из солдат. И тут же к нему подбежал Крок, весело стукнул его по спине большим кулаком и прокричал:

— Здорово получилось, дружище! Никаким готам и франкам тебя бы не переплюнуть!

— Стоящая похвала. Она же относится и к тебе.

Охваченные возбуждением по поводу успеха своего выступления, ни один из них не заметил, как от того места, где стоял трон, отделился посыльный и, перебежав поле, направился к Дацию. Все еще радостно обсуждая успех своей показательной схватки, они ждали окончания военного смотра, чтобы после можно было возвратиться в казарму и переодеться для послеполуденного вечернего пира, где можно будет поглазеть на молодых придворных дам и горожанок.

— Константин! Крок! — позвал их Даций. — Ко мне!

Оба поспешили туда, где стоял центурион. Константин заметил, что у него было выражение лица человека, припертого к стене.

— Что-нибудь не так? — спросил он.

— Вы поработали хорошо — может, даже слишком хорошо. Цезарь Галерий распорядился, чтобы предводители двух шеренг, которые только что участвовали в показательном турнире, продолжили демонстрацию упражнений.

— Каких еще упражнений?

— Бой на конях.

— Но почему?

— Может, ему нравится вид крови. Вам будет трудно удержаться, чтобы ее не пролить. Он также приказал, чтобы вы дрались боевыми копьями.

 

2

Константин взглянул на Крока и увидел такое же замешательство в глазах галла, которое чувствовал и сам. Копье, которым сражались всадники, представляло собой облегченный и удлиненный вариант пилума, тяжелого копья, которым легионы завоевали большую часть известного мира, и по своей значимости как оружие лишь слегка уступало мечу. Заострялась почти треть его металлического наконечника, с тем чтобы оно могло пробить доспех, а деревянное гнездо, к которому прикреплялся оголовок, занимало вторую треть его древка, служа не только местом, за которое можно было держать оружие, но и защитой для кисти руки. В опытных руках оно являлось смертельно опасным оружием, а при том снаряжении, которым располагали эти двое: чешуйчатые доспехи, мечи и небольшие закругленные щиты, — было бы поистине трудно провести даже учебный бой верхом на лошадях без того, чтобы один из них или оба не получили ранения, возможно смертельные.

Когда Константин садился на коня, именно Даций заметил неравенство в том, как были вооружены соперники. В то утро Константин пользовался учебным мечом — коротким, изготовленным из второсортной стали и плохой закалки. У Крока же был при себе его собственный меч из прекрасной испанской стали; он был длиннее и мог гораздо легче держать удар меча противника, когда они звонко сшибались щитами во время учебной атаки.

— Держи, Константин. — Даций отстегнул свой личный, достаточно длинный меч и бросил его молодому всаднику. — Носи его.

Пока Константин возился, пристегивая оружие, Даций подошел поближе к лошади и тихо сказал:

— Крок тебе друг, я знаю, но эти галлы в бою легко забывают все на свете, к тому же боец он опытный. Будь осторожен и держи свой щит поближе к телу, не то он на первом же проходе сорвет его с твоей руки.

Константин кивнул головой и вскочил в седло. Лошадь Крока уже нетерпеливо вставала на дыбы, и они поскакали по полю к месту начальника, принимающего парад. Там оба отсалютовали поднятыми вверх копьями, повернули лошадей и разъехались примерно на сто шагов. Когда горнист дал сигнал к началу показного боя, они пустили своих лошадей вскачь навстречу друг другу и быстро преодолели разделявшее их расстояние.

В классическом рисунке боя предполагалось, что при вооруженном столкновении всадники, держа копья горизонтально, пытаются поразить противника в тело и тем самым либо убить его, либо выбить из седла. Но в показном бою, как этот, каждому надлежало целиться в щит и стараться нанести такой удар, чтобы противник оказался на земле и был вынужден сражаться на ногах, в значительно неблагоприятных условиях. Поэтому Константин крепко сжал копье в правой руке, а левой выставил перед собою щит, делая его легкой мишенью противника.

И только заметив лихорадочный блеск в глазах своего друга, который, напрягшись каждым мускулом, весь подался вперед, Константин понял, что галльский вождь намерен придать этой, по общему мнению, показной схватке всю видимость настоящего боя. К тому моменту острие копья Крока было уже почти на расстоянии длины древка от его щита, и, когда оно вдруг отклонилось, Константин понял, что Крок целится так, чтобы древко его копья прошло между телом и щитом и, воспользовавшись огромной силой рычага, он смог бы буквально выворотить своего соперника из седла и сбросить его на землю.

Помня наказы Дация, Константин увернулся от острия его копья и одновременно подтянул щит поближе к телу. Копье ударило в щит и прошло вскользь, издав резкий скрежещущий звук, Константина всего встряхнуло, но он удержался в седле. Этот неожиданный ход тем не менее сбил его с прицела, и он лишь едва коснулся копьем щита противника, когда их лошади проносились мимо друг друга почти прямо напротив трона Галерия.

Живо сдвинувшись набок и подтянув щит, Константин избежал участи оказаться сброшенным на землю, но эта внезапная перемена в положении тела соперника осложнила Кроку задачу управления своим копьем, и оно, скользнув по щиту, опустилось. Удар, как почувствовал Константин, пришелся по лошади прямо за седлом, он услышал глухой скрежет металла о кость в глубине лошадиного крупа.

Рана была смертельной, и, когда умирающее животное стало оседать на передние ноги, Константину ничего не оставалось делать, как, пользуясь древком копья как шестом, выскочить из седла, прежде чем оказаться придавленным лошадиной тушей. Он приземлился недалеко от несчастного животного, но его щит и оружие все еще были при нем. Кроку тем временем удалось вытащить копье из тела умирающей лошади.

Когда галльский вождь отъехал шагов на сто, Константин взглянул туда, где сидел на троне Галерий со стоящим рядом трубачом. Он ожидал услышать звук горна, который положил бы конец теперь уже явно неравной схватке, но труба молчала. И, как бы очнувшись от сна, он осознал, что Галерий и не намерен ее прерывать, каков бы ни был финал.

Быстро повернув голову, Константин увидел Крока, снова несущегося на него с нацеленным для следующего удара копьем. Общая инерция коня и всадника теперь уже не оставляла Константину почти никакой надежды избежать серьезного ранения или даже смерти. К счастью, как раз вовремя он вспомнил об уловке, с помощью которой гоплиты, тяжеловооруженные пехотинцы Александра Македонского, ухитрялись отражать стремительные атаки персидской кавалерии.

Крок был уже совсем рядом, когда Константин вдруг стал на колени и опустил задний конец копья на землю, приподняв наконечник, на который Крок тут же со всего маху и напоролся щитом. Копье зарылось в землю, буквально вырвав Крока из седла за счет силы его же собственной инерции. Кувыркнувшись в воздухе, он шлепнулся на землю чуть ли не у самых ног Константина — без копья, с расколотым пополам щитом, болтающимся у него на руке. Это внезапное падение вышибло у него весь дух, и он лежал на поле, ошеломленный и беспомощный. Вытащив меч, Константин пересек разделяющее их небольшое пространство и встал над телом галльского вождя, касаясь концом клинка его благородного горла.

Смутно Константин услышал, как шумно взорвалась толпа у него за спиной, понуждая его к убийству. На мгновение в глазах у него помутилось от бешеной злости — на Крока за то, что тот так разошелся и чуть не превратил показательную схватку в настоящее кровавое столкновение, и на цезаря Галерия за то, что тот не остановил поединка. Его рука с мечом у горла Крока напряглась еще больше, и Константин увидел каплю крови, появившуюся из-под его острия. По глазам Крока, внезапно загоревшимся страхом, он понял, что друг соображает, как сильно его искушение под крики беснующейся толпы вогнать ему в горло меч и этим окончить спор, как и желательно было публике. Но искушение быстро прошло, и Константин, вложив меч в ножны, нагнулся и помог Кроку подняться на ноги. Этот поступок оказался встречен ревом недовольства, но ему стало наплевать на зрителей, да и на Галерия тоже — ведь он же должен был прекратить эту схватку, прежде чем она из показательной не превратилась чуть ли не в смертельную.

Крок от падения пострадал больше, чем об этом догадывался Константин. Когда он покачнулся и едва удержался на ногах, его молодой друг одной рукой обнял своего недавнего соперника сзади за плечи, и тот захромал по полю, поддерживаемый Константином, под улюлюканье кровожадной толпы. А тем временем Даций послал конюхов поймать коня Крока и одновременно перерезать горло издыхающей лошади Константина, перед тем как уволочь ее с поля. Как только очистили место перед троном, звук трубы возвестил о начале следующего демонстрационного номера.

В другое время Константину стало бы интересно увидеть это: группа легионеров-иллирийцев демонстрировала свое умение владеть маттиобарбулами — соединенными в пары свинцовыми шарами, которые традиционно были на вооружении у воинов Далмации. Мальчишки начинали учиться метать это странное изобретение, как только у них появлялось достаточно силы, чтобы поднять его. А к тому возрасту, когда пора было поступать на военную службу, они уже вполне могли уложить человека этим чрезвычайно опасным оружием, раскрутив на короткой цепи грозные шарики.

Даций их встретил на краю поля, и они вместе подвели пострадавшего Крока к носилкам. Лицо благородного галла исказилось от боли, когда узловатые руки центуриона с удивительной ловкостью ощупывали его тело, но он вытерпел эту проверку не дрогнув.

— Я уверен, что все кости целы, — сказал наконец Даций. — Но снова удобно сидеть на лошади ты сможешь очень не скоро.

— Обычно против опытного кавалериста человеку на своих двоих никак не устоять, и все же ты поставил меня, ветерана, в дурацкое положение. — Крок поднял взгляд на Константина и выдавил из себя подобие улыбки. — До сих пор не понимаю, что произошло.

— Это уловка древних греков. Если бы ты не был слишком уверен в себе, она бы никогда не сработала.

Крок покачал головой.

— Какая там уверенность — тщеславие. Я сказал себе, что добьюсь расположения Галерия, унизив сына цезаря Константина на глазах у публики. И ты очень правильно поставил меня на место. Прости, что даже подумал о таком. Простишь?

— Я чуть не проткнул тебя мечом Дация, — напомнил ему Константин. — Мы оба были хороши, так что на деле у нас ничья.

— Если я не ошибаюсь, вы оба сегодня проиграли, — невесело проговорил Даций. — Мне бы сюда Галерия — я бы глотку ему перерезал, и с превеликой радостью.

Тут рядом с ним появился посланец и сообщил:

— Цезарь приказывает Константину немедленно явиться к нему. Мне велено сопроводить его во дворец.

Даций положил свою ладонь на руку Константина.

— Теперь ты можешь оказаться в большей опасности, чем там, на поле, — предупредил он. — Пусть Галерий говорит, а ты отмалчивайся. А главное, не спорь с ним.

 

3

Посыльный привел Константина в роскошные апартаменты дворца, где за столом над картами работал адъютант, а в углу писари копировали на свитках пергамента военные документы. Никто не предложил ему сесть, поэтому он стоял и смотрел. Наконец в комнату, крупно шагая, вошел Галерий, а за ним военачальник Север — командир императорской гвардии.

Цезарь Востока скинул свой пурпурный плащ на кушетку, и Константин увидел, что он был украшен обязательными для высокопоставленного римского военачальника регалиями. Его сандалии сплетались из ремней, покрытых золотым листом, а белая шелковая туника была искусно отделана складками, что говорило о мастерстве тщательно обученных рабов, прозванных пликатами. Картину дополняли серебряный нагрудник и шлем с торчащим вверх обязательным пером цвета финикийского пурпура, которое в римской армии служило отличительным признаком полководцев.

— Эй, ты, — Галерий обратился к Константину, как, наверное, обратился бы к рабу, и кивнул головой в сторону полуоткрытой двери, ведущей в другую комнату. — Сюда.

Север вошел вслед за Галерием в дверь, и, когда он проходил мимо, Константин удивился его быстрому успокоительному кивку. Галерий сразу же прошел к мягкой кушетке, плюхнулся на нее и крикнул слуге, чтобы принес вина. Ни Константина, ни Севера он не приглашал присоединиться к себе и, только осушив залпом серебряный кубок, снова заговорил:

— Стало быть, ты сын Констанция. Сколько тебе лет?

— Девятнадцать, — отвечал Константин.

— Отчего же ты только что не прикончил галла?

— Мы с ним друзья. К тому же мы дрались не насмерть.

— Этого хотели зрители, да и он пытался убить тебя.

— Я понимал, что это просто показательный бой верхом.

— В котором ты не очень-то силен, — с презрением заметил Галерий, — В моей армии тебя бы мог свалить любой кавалерист.

— В этом виде боя я еще недостаточно много тренировался. — Константин старался говорить ровным голосом, хотя почувствовал себя уязвленным.

— Небось надеешься дослужиться до высокого чина в армии, потому что ты незаконнорожденный сын Констанция.

Константин вспомнил назидание Дация и не стал ничего отрицать. Ему не совсем было понятно, почему Галерий подкалывает его, хотя первые подозрения на этот счет уже появились. Но он твердо решил, что не даст оснований подвергнуть себя наказанию, которое, как ему было известно, распространялось на солдат и даже на начальников за самые пустячные прегрешения. Ужасное бичевание плетью с множеством хвостов, часть которых оканчивалась мелкими железными шариками, могло бы превратить спину в месиво, причем кожа оставалась целой, а человек на всю жизнь превращался в калеку.

— Я надеюсь, что когда-нибудь заслужу ответственный пост в армии, — сказал он. — Но своим собственным трудом, а не потому, что я сын цезаря.

— А где твоя мать? — спросил Галерий.

— В Дрепануме, со своей семьей.

— Помню ее хорошо, когда она была буфетчицей в Вифинии.

И снова Константин внутренне призвал себя к спокойствию, теперь уже твердо уверенный, что Галерий подбивает его на резкость, которая и станет уважительной причиной для наказания.

— Ну что ты за сын? — с издевкой усмехнулся Галерий. — Тебя даже не возмущает, что твой отец бросает твою мать?

— Она вполне обеспечена, — спокойно отвечал Константин. — Мы с ней понимали, что волей императора Диоклетиана отец должен с ней развестись и жениться на дочери Максимиана-августа.

Последнюю половину предложения он прибавил с умыслом — чтобы напомнить Галерию, что он находится под государственной защитой по приказу самого Диоклетиана. И увидел, что его выпад достиг своей цели: Галерий напряженно сощурился и постарался сдержать свои эмоции. Север ничего не сказал, но промелькнувшая на его лице улыбка одобрения ободрила Константина: теперь он знал, что в высоких сферах у него есть хотя бы один друг.

— Тогда убирайся, — резко приказал Галерий. — И скажи там моему адъютанту, чтобы явился ко мне.

Когда Константин вернулся на учебный плац, демонстрация уже закончилась, и зрители расходились. Войдя в служебную комнату Дация, в конце многооконной казармы, он удивился, увидев там дядю Мария.

— Я утром присутствовал на показательных учениях, — пояснил ему дядя. — Тебя с поля провожал посыльный примерно в то же время, когда ушел и Галерий. Вот я и решил, что тут, возможно, какая-то связь. Сюда я зашел, чтобы у Дация разузнать, что случилось.

— И увидел, что я в таких же потемках, как он, — признался Даций. — По всем правилам показательного боя, трубачу Галерия следовало бы прекратить это дело, когда твоя лошадь пала. Что он тебе сказал?

— Он хотел узнать, почему я не убил Крока.

— Галерий понимает, что, если бы здесь, в Никомедии, Крока убили, люди его отца почти без всякого сомнения затеяли бы кровавую вражду с армиями твоего отца в Галлии… — Даций остановился, не договорив, и тихонько присвистнул. — Клянусь крыльями на пятках самого Меркурия, тут-то и должна заключаться разгадка.

— Разумеется, — согласился Марий. — Даже войскам известно, что Констанций куда как самый лучший полководец в империи, и Галерий живет в постоянном страхе, что после отречения Диоклетиана не быть ему старшим августом.

— Или что Диоклетиан поймет, насколько он неспособный, и не сложит с него порфиру, — согласился Даций.

— Мне все это как-то не совсем ясно, — признался Константин.

— Крок — опытный воин, — стал растолковывать Даций, — и шансы были в его пользу. Если бы во время так называемого показательного выступления он убил тебя, войска Констанция считали бы виновным племя Крока, и вспомогательные части в Галлии могли бы дойти до бунта. С другой стороны, если бы ты убил Крока, галльские племена обвинили бы твоего отца. В обоих случаях Галерий чувствовал уверенность в том, что он сможет выиграть, позволив показательному бою стать чем-то более серьезным, надеясь, что Крок потеряет голову — как и случилось — или что ты разозлишься и будешь драться насмерть.

— Почти так и было.

— Мы можем радоваться, что все обошлось так хорошо, — с пылом сказал Марий.

— Я рад, что этому конец, — согласился Даций.

Но этому еще не было конца, как убедился Константин, возвратясь в казарму несколькими днями позже и застав Крока за упаковкой своих вещей.

— Ты куда собрался? — поинтересовался он.

— На родину, в Галлию.

— Твой отец прислал за тобой?

— Нет. Цезарь Галерий уволил меня из армии.

— На каких основаниях?

— Он же цезарь. Какие еще нужны ему основания?

— Но тебе хоть объяснили причину?

— Даций говорит, это потому, что я на днях тебя не убил, или потому, что ты не убил меня. Как ни крути, а мне это непонятно.

— Все очень просто, — проговорил Константин и рассказал ему о своей беседе с Галерием.

— Так вот в чем дело. — Крок недобро усмехнулся. — Нас двигают по доске, как фигуры в какой-то игре. И никому из нас нечего особо сказать, в какой переплет мы угодили.

— Почему бы тебе не обратиться к императору?

— Даций уверен, что это не помогло бы. Нет, дружище Константин. Моей карьере в римской армии конец, ну и пусть. Я даже в каком-то смысле счастлив. — Кроку удалось улыбнуться, — Чему я действительно рад, так это тому, что ты меня не прикончил. А если бы я тебя убил, никогда бы себе этого не простил.

— Но что же ты собираешься делать?

— Поехать домой, я полагаю, и пороть отцовских рабов, чтобы доказать, что я хоть что-то значу.

— Мой отец — цезарь на Западе, — напомнил Константин, — и я уверен, что он нуждается в обученных кавалерийских начальниках, чтобы умиротворить пиктов и каледонцев в Британии. Я дам тебе для него письмо, и если к тому времени, когда я сам буду там, ты не станешь командиром вспомогательной кавалерии всей префектуры Галлии, Британии и Испании, я сам тебя выпорю.

 

1

В конце первого года обучения большинство юношей получило повышение в звании, правда, им был присвоен только чин дикуриона, как правило имевшего под своим началом десять человек. Максенций, являясь сыном августа, и Максимин Дайя, как племянник и протеже цезаря Галерия, могли надеяться на быстрое продвижение по службе, но Константину нечего было ждать от цезаря, и он это прекрасно понимал. А поскольку император редко появлялся у него на глазах, он порой сомневался, знает ли Диоклетиан вообще о его существовании.

Теперь, как декурион учебных манипул, Константин располагал гораздо большей свободой по сравнению с тем временем, когда он был рядовым учеником и ему изредка удавалось вырываться в Дрепанум и навещать свою мать. В городе Елена устроилась удобно — там обитало множество ее родственников, и его отец хорошо ее обеспечивал, регулярно посылая ей деньги из своей резиденции Августы Треверов в Галлии. От матери Константин узнал о рождении своего единокровного брата — сына отца от Феодоры, падчерицы императора Максимиана. И когда ему сообщили, что этого ребенка нарекли тем же именем, что и его, всем его надеждам сменить отца на посту цезаря, а возможно, и августа был нанесен сокрушительный удар.

В мрачной задумчивости и даже возмущенный он ехал после полудня назад в Никомедию. Но по возвращении в казармы Даций не позволил ему раскисать, встретив его новостью, что декурион, ответственный за наряды по охране императорских садов, заболел и он велит ему, Константину, заменить заболевшего.

Дворцовые сады славились своей красотой с их расположенными террасами грядами цветов и кустарников и музыкальным плеском воды, издаваемым рядом фонтанов, которые шли один за другим с постепенным понижением уровня. Константин расставил своих людей на посты, требующие постоянного обхода, и, покончив с этим рутинным делом, задержался после обхода караула у тихого пруда, где сквозь ветви деревьев пробивалась луна, отбрасывая на воду пятнистый узор из теней и света. Погруженный в нерадостные мысли, он вдруг услышал какое-то движение, совсем рядом, почти у локтя, и, быстро повернувшись, схватился за рукоять меча.

— Часовой, потерявший бдительность, долго не живет, — проговорил густой голос. Узнав императора Диоклетиана, Константин вытянулся по стойке «смирно».

— Мои люди на своих постах, доминус, — он назвал императора Рима титулом восточного монарха, который, как известно, тот предпочитал титулу «император». — Я только что закончил обход караула.

— И, будучи молодым, задумался о других вещах?

— Да, доминус.

— Как тебя звать, декурион?

— Флавий Валерий Константин.

— Сын Констанция?

— Да, господин.

— Я хорошо знал твою мать, еще когда Констанций за ней ухаживал. Она была очень красивой.

— Для буфетчицы? — Из-за той глубины отчаяния, в которую повергла его услышанная в Дрепануме новость, Константин говорил порывисто и ожесточенно.

— Родители твоей матери держали гостиницу на императорской почтовой дороге. Дело они вели добросовестно, все по закону, — резко сказал Диоклетиан. Затем несколько смягченным тоном добавил: — Но, полагаю, тут тебя кое-кто обвинил в том, что ты незаконнорожденный, потому что она была конкубина.

— Да, господин.

— Следующего, кто это сделает, уличи во лжи от моего имени. Я пил вино на свадьбе твоего отца; ты законнорожденный.

— Но он развелся с матерью.

— По моему распоряжению, во благо империи.

— А теперь у него и госпожи Феодоры есть сын, которого тоже назвали Константином.

— Так вот отчего ты такой мрачный? — Диоклетиан дружески положил руку на плечо юноше, — Ну-ка, присядь-ка со мной вот здесь, на скамейку, и я тебе кое-что объясню.

Когда они сели на скамью у пруда, Диоклетиан сказал:

— Те, кто стоят у кормила власти, должны в большинстве случаев как можно раньше научиться оставлять в стороне свои личные чувства. Я знаю, как сильно твой отец любит Елену, и уважаю его за это. Но он еще и солдат и обязан подчиняться моим приказам. Между прочим, Даций сообщает, что ты самый лучший из всего помета щенят в этом году.

Константин так остолбенел, что не знал, как ему ответить, а спокойный густой голос продолжал:

— И в твоих жилах, юный Константин, течет благородная кровь. Даже можно было бы сказать, что ты лучше годишься на роль здешнего правителя, чем я.

— Мне и в голову такое не приходило…

— Значит, ты не так честолюбив, как я мог бы предполагать. Но все равно я должен предупредить тебя: пока я правлю Римом, не надейся, что станешь цезарем или августом. А знаешь почему?

— Потому что я этого недостоин.

— Напротив. Я уверен, что ты достойней многих бывших и будущих правителей Рима. Почти столетие империю разрывали на части амбиции ее полководцев и их сыновей, желающих быть императорами. Передо мной правил Нумериан — человека лучше и добрее его я еще не знал, — но его убил собственный префект претория, Аррий Апер, который сам мечтал о титуле августа. Я такого желания не имел, но солдаты выбрали именно меня.

— Это был выбор по зову сердца, господин.

— По крайней мере, взяток я не давал. Я также поклялся сойти через двадцать лет с престола, чтобы вместо меня и Максимиана августами стали твой отец и Галерий. И когда они выберут цезарей себе на смену, им так же повезет, как мне, в слугах престола. — Он перешел на другую тему. — Я собираюсь назначить Максенция и Максимина Дайю на службу в легионы. А ты где бы хотел служить?

— В Галлии — принимать участие в осаде Гезориака.

— Боюсь, это невозможно.

— Значит, правда, что меня держат в заложниках, не доверяя верности моего отца? — Константин тут же ужаснулся собственной безрассудной смелости в таком обращении к самому могущественному человеку на свете, но Диоклетиан, судя по всему, и не думал обижаться.

— Твоему отцу я доверил бы собственную жизнь. И, начинаю в этом убеждаться, тебе тоже, — добавил он. — Но Галерий настаивает на том, чтобы ты остался на Востоке. Дайя отправится на границу по Евфрату, там он живо наберется опыта. Максенций будет определен на службу в префектуре Италии. Он, похоже, военной службе предпочитает роскошь и попойки; в Риме у него этого будет вполне достаточно, чтобы хранить его от честолюбивых притязаний, которые иначе могли бы мутить воду где-нибудь еще. К тому же в Африке становится неспокойно, так что там у него будет возможность приобрести опыт.

— Он смелый и отважный…

— Чересчур отважный, на мой вкус, — сухо оборвал его Диоклетиан. — Что же касается тебя, то я хочу, чтобы ты остался при мне в качестве одного из начальников императорской гвардии. По словам Дация, ты не только отличный солдат, но к тому же имеешь хорошую голову на плечах. И, надо признаться, ты это доказал во всей этой истории с галльским вождем, Кроком.

— Но в этот день вас даже не было там, господин. Не думал, что вы что-то знаете об этом.

Диоклетиан издал довольный смешок.

— Императору необходимы невидимые глаза и уши, если он хочет остаться у власти. Разумеется, галлу уже нельзя было и дальше оставаться кавалерийским инструктором после того, как его выбил из седла и победил один из его учеников. Но Констанцию оказалось достаточно того, что ты поручился за его способности, и теперь он — один из лучших командиров у твоего отца.

— Я рад за Крока.

— Тебя сразу же переведут на пост центуриона в моей гвардии. И если ты во всем таков, каким я тебя себе представляю, то скоро станешь рангом повыше.

Ошеломленный, Константин с трудом подыскивал слова:

— Я… это больше того, что я заслуживаю, доминус.

— Тогда докажи, что ты этого заслуживаешь и что Даций прав, говоря о твоем уме, ответив на один вопрос, который не дает мне покоя, — весело сказал Диоклетиан. — Чтобы содержать четыре огромные армии и заботиться об охране границ, нужно все больше и больше денег, чтобы платить по ценам, предлагаемым торговцами. До меня императоры постоянно понижали содержание ценного металла в наших монетах, но от этого положение становилось только хуже. К какому, по-твоему, результату привел бы указ, фиксирующий все цены и жалованья на их нынешнем уровне?

Вопрос был не из легких, и Константин сомневался, действительно ли Диоклетиан просит у него совета, что казалось маловероятным, или же просто испытывает его способности к логическому мышлению. Выросши в Наиссе, рядом с плодородной землей Иллирии, он унаследовал от нее и от своих родителей некие черты крепкой, здоровой личности, в равной степени характерные как для простых крестьян, так и для благородной знати этого региона, поэтому первым его побуждением было не согласиться с замыслом императора. Однако Константин понимал, что, согласившись с Диоклетианом, он мог бы укрепить свое положение при дворе и ускорить свое продвижение к высшим чинам военной иерархии, которые в делах империи лишь на одну ступень стояли ниже императора. Впрочем, он ни на миг не поддался этому искушению.

— Я понимаю преимущество монет с неизменным количеством ценного металла, — сказал он. — Но я не думаю, что фиксирование цен и жалованья будет эффективной мерой.

— Это почему же? Я ведь только пытаюсь внести порядок в хаосе растущих цен и выплат.

— Тогда делайте это путем фиксации количества золота и серебра в монетах на более высоком уровне, чем сейчас; сделайте разменную монету постоянной. Тогда те, кто работает, получат больше за свой труд и не станут требовать еще. А те, кто продает, получат больше за свои товары, и таким образом у них не возникнет искушения повышать цены.

— Да что ты говоришь? Разве ты не знаешь, что все торговцы жадные?

— Из-за того, что они жадные, я думаю, ваш план, господин, как раз и провалится, — серьезно сказал Константин, все больше увлекаясь темой разговора. — Если вы на все установите фиксированную цену, торговцы уберут товар с рынка, пока его станет не хватать, а потом начнут продавать его из-под прилавка за более высокую цену, чем та, что установлена правительством.

— Несмотря на угрозу бичевания или смерти?

— За деньги люди готовы на любой риск. У нас теперь не хватает солдат, чтобы сдерживать варваров на границах. Как вы их будете защищать, если ваши армии будут заниматься арестом торговцев, получающих больший доход, чем им позволено, или понукать ремесленников, которые отказываются работать за установленные вами платежи?

— Каким же образом фиксация ценности монет предотвратит все эти безобразия?

— Не все торговцы продают сейчас ту же вещь по одной и той же цене, — заметил Константин. — Кому-нибудь всегда желательно продать побольше, смирившись с тем, что его доход при этом упадет. Если отпустить цены на товары, они придут к разумному уровню, при условии, что никто не посмеет утверждать, что у денег разная ценность.

— Ты, наверное, понимаешь, — не так ли? — что, споря со мной, возможно, рискуешь тем благорасположением, которое я обещал выказать тебе? — Голос Диоклетиана посуровел.

— Да, господин. Но если бы я согласился с вами лишь для того, чтобы снискать ваше расположение, а потом мой совет окажется неправильным, вы будете еще более низкого мнения обо мне.

— А ты считаешь меня достаточно справедливым, чтобы не таить на тебя зла, если ты окажешься прав?

— В вашей воле, господин, все наши жизни. Если я не верю в вашу справедливость, я не могу верить ни во что.

Диоклетиан задержал на нем изучающий взгляд, затем поднялся со скамьи.

— Если, молодой человек, я окажусь не прав в этом вопросе, — сказал он очень серьезно, — то могу также оказаться не прав и в другом: в том, что ни один сын августа не должен сменять своего отца на этом посту. Думаю, что Даций был прав: у тебя на плечах мудрая голова, хотя мы еще посмотрим, кто из нас мудрее.

 

2

Какая бы ни была причина, но Диоклетиан не сразу ввел в действие декрет, который он обсуждал с Константином, зато немедленно выполнил свое обещание о переводе его в императорскую гвардию. На следующий же день одним и тем же приказом Максенций направлялся в Италию, Максимин Дайя — на Евфрат, а Флавию Валерию Константину присваивалось звание центуриона, назначающегося с этого момента на службу во дворце.

При первой же возможности, примерно неделю спустя, Константин поехал в Дрепанум, чтобы рассказать матери о своем новом почетном назначении. Он застал ее в саду небольшой виллы с привлекательной девушкой, с нежными чертами лица, светлыми волосами и умными живыми глазами, которой, по его оценке, было лет шестнадцать.

— Это Минервина, — представила девушку Елена, — А это мой сын, центурион Флавий Константин.

Девушка с любезностью восприняла это знакомство, а когда захотела уйти, Елена настойчиво попросила ее остаться.

— Ведь тебе интересно будет послушать о том, что делается во дворце, дорогая, — сказала она, — А уж офицер императорской гвардии наверняка знает все слухи и сплетни.

— Значит, это уже не сюрприз, — улыбнулся Константин. — Как же ты узнала?

— Марий написал мне о твоем повышении, и одновременно он послал письмо твоему отцу в Гезориак.

— Уже приступили к осаде?

— Да, — Елена внимательно посмотрела на него, — Ты очень расстроен, что тебя там не будет?

Константин пожал плечами.

— Теперь это не важно. Император Диоклетиан сказал мне, что я никогда не стану ни цезарем, ни августом.

— И ты покорно принимаешь этот приговор? Это что-то не похоже на правнука Клавдия Готика.

После скованной формальностями жизни во дворце в Никомедии Константин почувствовал, как приятно прохлаждаться в саду, а особенно любоваться хрупкой красотой Минервины. Когда Елена оставила их наедине, а сама отправилась на кухню, чтобы понаблюдать за приготовлением вечернего обеда, он узнал, что девушка — дочь купца из Дрепанума и дальняя родственница его матери. Она обладала живым умом и была куда осведомленней о делах империи, чем молодки в Никомедии, постоянно добивающиеся его внимания. Лучше его владея греческим, Минервина прочла прекрасные сказания этого романтического и чрезвычайно музыкально одаренного народа.

— Где же ты всему этому научилась? — восхищенно спросил Константин.

— Мой наставник, Феогнид из Никеи, большой знаток языков и литературы. Он так же свободно себя чувствует в греческом, как и в латинском.

— Жаль, что я не учился у него, когда был мальчишкой, — признался Константин. — Старый Лукулл знал только латынь, да и то не слишком хорошо. К счастью, солдату не нужно большого образования, кроме как в военных искусствах.

— Когда ты станешь императором, то сможешь нанять себе греческого певца, чтобы он пел тебе об Ахилле и Одиссее, или латинского поэта, который рассказывал бы о плаваниях Энея.

— Ты что, прорицательница, которая видит будущее? Или жрица на службе у оракула?

— Я христианка, — спокойно отвечала она, — Нам запрещено поклоняться другим богам, кроме нашего собственного, как и любому идолу или кумиру.

— Но ведь опасно быть христианином. — На сей раз Константин стал серьезен, ибо как-то сразу проникся симпатией к этой очаровательной юной девушке, симпатией большей, он признавал это, чем к любой доселе ему известной молодой женщине.

— Нас все время преследовали, — сказала она тем же спокойным тоном, — но Христос всегда защищал нас.

— А что ты скажешь о тех, кого распяли или сожгли, словно факелы, по приказу Нерона?

— Они пребывают с Иисусом на небесах.

— Откуда ты это знаешь?

— Он сам поведал нам об этом в Святом Писании, когда говорил: «Бог так возлюбил сей мир, что послал единственного Сына своего, чтобы всякий, кто уверует в него, не погиб бы, но имел жизнь вечную». Потому-то злым людям, стремящимся уничтожить нашу веру, никогда это не удается.

— Диоклетиан начинает прислушиваться к Галерию и некоторым другим, кто хочет уничтожить христиан.

— Тогда ему придется уничтожить собственную жену Приску и свою дочь Валерию.

— А кто говорит, что они христиане?

— Не могу тебе сказать.

— Потому что у тебя нет никаких доказательств?

— Нет, не потому. Просто когда-нибудь тебе, может, придется приказать солдатам убивать нас.

— Я не воюю с женщинами и детьми, — жестко промолвил он. — Или со стариками. Ты вполне можешь доверить мне свой секрет.

— Какой секрет? — Елена вошла в сад как раз, чтобы услышать последние слова.

— Ты знала, что Минервина христианка?

— Конечно. Это одна из причин, отчего она так мила и добра и почему я люблю ее.

— И почему когда-нибудь ее могут предать смерти, — резко сказал Константин. — Не говори мне, мама, что ты придерживаешься их варварских обрядов: ешь плоть и пьешь кровь?

— Слушаешь всю эту глупую болтовню? — презрительно проговорила Елена. — Христиане — прекрасные люди, которые помогают друг другу. Как раз завтра христианская Суббота, пойди послушать их и узнаешь правду.

— Они подрывают авторитет императора и римских богов. Неужели ты думаешь, что слуга империи станет слушать весь этот вздор?

— Пойдем завтра со мной и Минервиной, и тебе откроется правда, — подзадорила его Елена, — Даже центурион дворцовой стражи может кое-чему поучиться у такого образованного человека, как Феогнид из Никеи. Здесь у дяди Мария хранятся туника и плащ, чтобы было во что переодеться после дороги, когда он приезжает из Никомедии, У вас с ним не такая уж большая разница в размере, и не нужно, чтобы люди видели, в каком ты чине.

У Константина совсем не было желания проводить свой короткий отпуск, слушая кошачьи завывания священнослужителей. Но эти две женщины загнали его в угол, и ему приходилось или соглашаться, или же провести остаток отпуска, зная, что всякий раз, когда он посмотрит на ту или другую, то сможет увидеть, что они о нем думают.

К тому же в каком-то отношении для него почему-то стало важным, сможет ли он завоевать расположение этой худышки, которую впервые увидел всего лишь несколько часов назад.

 

3

Местом сбора христиан в Дрепануме служило скромное, неказистое здание, которое раньше, видимо, использовалось как магазин или склад. В нем ничего не было от величия знакомых Константину храмов Юпитера, бога-покровителя Рима, или значительно более строгих святилищ Митры, куда ходили поклоняться многие воины.

Комната оказалась заставлена ровными рядами скамей, в основном уже занятых посетителями. В одном ее конце находился простой алтарь — проще сказать, стол, покрытый скатертью, на котором стояли тарелка, тоже накрытая расшитым полотном, кубок и графин вина. Позади стола виднелся крест из кованого серебра, вероятно самый дорогостоящий предмет в этой комнате, с горящей перед ним единственной свечой.

Собравшиеся, заметил Константин, совсем не отличались от тех, кого ему доводилось видеть в римских храмах. В некоторых из них он узнал горожан, которые попадались ему на глаза во время его предыдущих наездов в Дрепанум. Другие носили на себе одежду погрубей — одежду рабов из городских окрестностей, которые обрабатывали землю, принадлежавшую землевладельцам.

Они втроем уселись на последние места, и вскоре через дверь в задней части дома в комнату вошел священник, о котором говорила Минервина, Феогнид из Никеи. Это был рослый мужчина с тонкими, точеными чертами лица греческого ученого и мистика, увенчанного высоким лбом и седеющими волосами.

Белое одеяние священника украшалось лишь далматиком из роскошной ткани, собранной складками вокруг его шеи. На нем золотом был вышит странный узор, который, оказывается, состоял из греческих букв: «йота» — «хи» — «тау» — «йота» — «сигма», но расположенных в необычном порядке: они не складывались ни в одно известное Константину слово. В центре буквы оказались выше, чем по краям, и в целом получалось очертание рыбы.

Константин уже готовился попросить Елену растолковать ему смысл странного акростиха, когда заметил у основания чеканного креста тщательно отполированную дощечку, на которой по-гречески было выжжено каким-то раскаленным инструментом: «Иисус Христос Теон Иос Сотер». И даже при своем несколько ограниченном знании греческого он узнал слова: «Иисус Христос, Сын Божий, Спаситель», которые и послужили основой для акростиха. Около алтаря находилось небольшое сооружение для чтения, или кафедра проповедника. Подойдя к нему, священник поднял руки и стал произносить слова молитвы, к которой присоединились и все остальные. Это заклинание, доселе еще незнакомое уху Константина, казалось ему до странности простым и прекрасным:

Отче наш, сущий на небесах,

Да святится имя Твое.

Да лриидет Царствие Твое.

Да будет воля Твоя

И на земле, как на небе.

Хлеб наш насущный дай нам на сей день.

И прости нам долги наши,

Как и мы прощаем должникам нашим.

И не введи нас в искушение,

Но избавь нас от лукавого.

Аминь.

— Эта молитва была дана нам самим Иисусом, когда он пребывал на земле, — шепнула Минервина Константину. Особенно одна фраза — «Да придет Царствие Твое» — поразила его слух; в ней, похоже, подразумевалось, что христиане просят своего Бога установить царство на земле, а это явилось бы изменой Риму, наказуемым смертью преступлением. Однако он не успел спросить об этом Минервину, потому что священник заговорил снова.

— Я прочту вам, — объявил он, — из проповеди, которую произнес Господь наш Иисус Христос с горы в Галилее, как она записана для нашего руководства в Святом Писании:

— Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное.

Блаженны плачущие, ибо они утешатся.

Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю.

Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся.

Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут.

Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят.

Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими.

Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царствие Небесное.

Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить на Меня.

Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах: так гнали и пророков, бывших прежде вас.

Феогнид положил на кафедру свиток, с которого он читал, и начал говорить. Слова его были просты, как и слова прочитанной им проповеди. Кратко, но красноречиво он рассказал историю о Боге, который, будучи всесильным, так любил людей, что послал единственного своего сына, чтобы он показал им путь к вечной жизни. Феогнид говорил о служении человека по имени Иисус Христос в далекой Палестине, как народ жаждал той правды, которую он ему принес, как глубоко черпал из его мудрости. Он поведал о том, как власти, религиозные и светские, ополчились против этого простого учителя из неприметного городка под названием Назарет и как они в конце концов предали его суду, ложно обвинив в измене, утверждая, что он возглавляет восстание против Рима. Клятвенно подтвердив свою ложь, они вынудили римского наместника провинции Понтия Пилата приговорить Иисуса из Назарета к самой позорной из казней — к смерти на кресте в окрестностях Иерусалима, известного Константину под римским названием Элия Капитолина.

Под конец Феогнид рассказал чудесную историю о том, как к гробнице, куда положили тело Христа, пришли преданные ему женщины, чтобы совершить последний обряд помазания, и увидели, что гробница пуста. И вот голосом, в котором звучала надежда, принесенная воскрешением Иисуса всем, кто шел за ним, он поведал о явлениях назареянина его сподвижникам, названным апостолами. И в частности об одном человеке по имени Савл из Тарса, который, хотя сначала и являлся гонителем христиан, был переименован в Павла и призван Христом распространять добрую весть за пределами Иудеи и который стал подлинным светочем истины.

— Иисусе говорит в сердце каждого из нас ежедневно, — сказал Феогнид в заключение своей проповеди. — Если мы только прислушаемся и отдадимся ему, то познаем радость апостола Павла, когда ему наконец была указана цель, предначертанная Богом. И что бы тогда ни выпало на нашу долю, мы, уверенные в своей собственной цели, всегда будем преисполнены Святым Духом, с которым мы восторжествуем над смертью, как и было обещано нам Господом нашим Спасителем Иисусом Христом.

Проповедь закончилась, но осталась еще одна часть службы под названием причастие, которую Феогнид объявил как Обедню Любви. Константин с беспокойством подумал, неужели сейчас последует тот ужасный ритуал, о котором он был уже наслышан — питие крови и поедание плоти. Но церемония оказалась простой и прекрасной: в память человека, которого христиане считали сыном своего Бога, они преломляли хлеб и ели его, запивая вином, потому как, по словам Феогнида, во время прощального ужина в Иерусалиме его пил с учениками Иисус перед тем, как претерпеть страшную смерть, к какой обычно приговаривали беглых каторжников, дезертиров и самых низких предателей.

Константин не принимал участия, как и его мать, но Минервина присоединилась к тем, кто встал на колени перед алтарем для принятия причастия. После богослужения множество людей столпилось вокруг Елены и Минервины, а там подошел и сам священник. Без своего внушительного облачения Феогнид не казался таким уж высоким, но в глазах его горел дружелюбный огонь, а когда их представили друг другу, он крепко пожал Константину предплечие руки.

— Поздравляю с назначением в императорскую гвардию, — сказал он, — В Никомедии говорят, что император благоволит тебе и что ты быстро пойдешь вверх.

Когда лицо Константина выразило удивление, он с улыбкой добавил:

— Я не обладаю никаким даром предсказания. Просто твой дядя Марий — мой старый друг, хотя он еще не наш. Твой учитель Лактанций тоже. Скажи-ка мне, как тебе сегодняшняя служба?

— Она была очень интересной — и новой для меня.

— Но во многих отношениях не так уж сильно отличающейся от обряда почитания солдатского бога Митры — это у тебя на уме?

— A-а, как вы догадались?

Феогнид рассмеялся:

— Тут нет никаких дьявольских сил, можешь быть уверен. Видишь ли, я когда-то был поклонником Митры и долгое время разрывался между ним и Христом, пока не увидел тавроболиум — обряд заклания быка.

Обряд, о котором упомянул Феогнид, Константину доводилось видеть уже не раз. Этой дорогостоящей церемонией проситель предположительно должен был завоевать высочайшее расположение солдатского бога; в начале обряда он спускался в яму, поверх которой устанавливали металлическую решетку, а над ней жрец перерезал горло молодому бычку, заливая коленопреклоненного в яме кровью и символически очищая его в служении Митре, позволяя ему выйти из ямы новым и освященным человеком.

— Я спросил себя, какая польза человеку от крови бычка, когда Божий Сын отдал жизнь свою как жертву за всех, кто идет за ним и называет его Господь и Спаситель, — продолжал Феогнид. — И тогда я понял, что ни Митра с Юпитером, ни любые другие боги не смогут предложить мне дара вечной жизни, которую дает Иисус Христос.

— Вы пытаетесь обратить меня в свою веру? — спросил Константин.

Феогнид покачал головой.

— Судя по тому, что говорят твоя мать и Марий, ты мыслишь самостоятельно и тебя нелегко переубедить. Я уверен, центурион Константин, что в один прекрасный день ты увидишь свет, но, сдается мне, это произойдет только тогда, когда Иисус Христос пожелает, чтобы ты прозрел.

В задумчивости возвращался Константин назад в Никомедию к своим обязанностям во дворце. Но на этом коротком пути его мысли были не столько о виденной им в Дрепануме службе и проникновенных словах священника, сколько о тоненькой девушке, стоящей под солнцем со светлым ореолом волос, обрамляющих прекрасные черты лица. И он уже подумывал, скоро ли ему удастся найти благовидный предлог, чтобы оставить свои обязанности во дворце и еще раз приехать в Дрепанум.

 

1

Три года, проведенные Константином в Никомедии, пока он достигал своего совершеннолетия, были для него во многих отношениях периодом неудовлетворенности. Ибо хотя ему и оказали честь служить в личной гвардии императора, он бы с радостью все это обменял на возможность принимать участие в увлекательных событиях, разворачивающихся на Западе, под умелым и энергичным руководством Констанция.

Гезориак, главный морской порт Галлии, расположенный напротив Британии, пал, когда Констанций, следуя примеру, поданному Александром Великим при осаде Тира, построил огромную дамбу, сделавшую гавань досягаемой для его военных машин. С переходом порта к Риму самозваный август Караузий лишился базы, из которой его флот нападал на торговые суда в проливе Фретум-Галликум и держал в частичном подчинении северные племена аллеманов. А имея Гезориак в своих руках, Констанций мог уже подготовить флот для вторжения в Британию.

Главный удар предстояло нанести непосредственно по ближайшему британскому берегу, переправившись через канал, но Констанций применил диверсионную тактику, послав из устья реки Сены эскадру под командованием префекта Асклепиодата. Этот небольшой флот добился успехов сверх всяких ожиданий, когда под покровом густого тумана смог войти в одну из главных рек Британии и подняться до города Лондиния. Тем временем Караузия убил его заместитель Аллект, который сам, захваченный врасплох близ Лондиния, был скоро побежден войсками под началом Асклепиодата. В результате Констанций высадился с главными силами, почти не встретив сопротивления, и Британия пала без какого-либо серьезного сражения.

Примерно в это же время Диоклетиан в согласии с соправителем Максимианом выпустил указы, которые в тот памятный вечер он обсуждал с Константином в саду своего дворца. С момента вступления их в действие устанавливались твердые цены на все продаваемые товары и услуги, а также твердые ставки оплаты всех работающих. Фиксировалась и пропорция ценного металла в монетах, но этого оказалось недостаточно, чтобы противодействовать злу, порожденному прошлыми делами, — и в результате начался буквально ад кромешный.

Торговцы припрятывали товары, дожидаясь их дефицита на рынке, а затем тайком продавали дороже. Люди отказывались работать за предлагаемые деньги, и наниматели вынуждены были втайне приплачивать им за труд. Народ большей частью неизбежно превратился в нацию нарушителей закона, за чем, естественно, последовал период внутренних неурядиц.

Все это время источником счастья для Константина являлись его поездки в Дрепанум, где он встречался с Минервиной, которая распускалась как цветок, превращаясь в необыкновенно красивую женщину. К тому же новости с юга вновь всколыхнули его надежды побывать в настоящих сражениях.

В Африке и Египте, где мир давно уже был под угрозой, внезапно вспыхнула война, когда группа из пяти мавританских народов оставила свою родную пустыню и вторглась в спокойные и богатые провинции, лежащие по Нилу. Этим моментом также воспользовался грубый и дикий народ блемиев, живший в не тронутом культурой регионе меж устьем Нила и Красным морем, и восстал против власти Рима.

Но Египтом восстание не ограничивалось. Западнее, на побережье Северной Африки, мавр по имени Юлиан объявил себя в Карфагене августом, облачившись в пурпурный плащ. А в Александрии египтянин по имени Ахилл заявил претензию на тот же высокий пост. Таким образом, Максимиану пришлось двигаться из Италии, пересекать узкую полоску воды, отделяющую остров Сицилия от Карфагена на африканском берегу, пока Диоклетиан готовился вести вторую армию в Египет.

В новостях от Констанция из Треверов сообщалось о почти ежегодном рождении у него детей от Феодоры. Второго мальчика, вслед за первым получившего имя Константин, назвали Аннибалианом, а третьего — Констанцием. Елена, естественно, забеспокоилась о том, чтобы у нее появились внуки, — дабы сохранить наследственную линию своего сына, и вскоре перед отъездом с императором в Египет Константин взял себе обожаемую им Минервину в конкубины, так как любая другая форма брака между ними оказывалась невозможна из-за того, что он происходил из знатного рода, а она нет.

В тихом городишке Дрепанум он приятно провел отпускную неделю с матерью и юной женой, а затем вернулся в Никомедию, чтобы возглавить во время египетской экспедиции императора когорту его личной охраны, нося на сей раз знаки отличия первого трибуна.

 

2

Спустя несколько недель галера с императором Диоклетианом и непосредственными членами его двора, включая Константина, уткнулась в причал огромного мола, составляющего часть гавани города Кесарии в Палестине. Даций, которому удалось добиться, чтобы его включили в состав экспедиционной армии, несколько лет назад воевал в этих местах и довольно хорошо познакомился с их историей. Портовый город, объяснил он Константину, был построен почти триста лет тому назад иудейским царем Иродом, известным как «Великий», чтобы не путать его с правителями, носящими то же имя, которые пришли позднее.

Кесария оказался городом столь же великолепным, что и Никомедия: с огромным амфитеатром и дворцовой крепостью, где расположился Диоклетиан на время ожидания из близлежащих районов вспомогательных войск, приданных его силам, готовящимся выступить в южном направлении на Александрию. Однажды ранним вечером Константин обедал на балконе дворца, выходящем на запад, на цепь холмов, отделяющих береговую равнину от горы с удивительно красивой снежной вершиной, ярко-розовой в лучах угасающего солнца, когда ему сообщили о прибытии посетителя. Он поднял глаза от стола и увидел худого человека лет тридцати с небольшим, в простой одежде из грубого материала, по которой он уже научился распознавать христианских священников.

— Благородный трибун! — Гость поклонился. — Меня зовут Евсевий Памфил.

— Христианин и священник?

— Да.

— Что привело тебя сюда, уважаемый? — Константин жестом указал на стул. — Ты ведь знаешь, что я не принадлежу твоей вере.

— Но разве ты не сын цезаря Констанция?

— Да.

— И знакомый моего друга Феогнида из Никеи?

— Я встречался со священником Феогнидом. Но как ты узнал об этом?

— Мы вместе учились в школе Памфила, пресвитера Кесарии.

Пресвитера? — Константин нахмурился. — Это слово мне незнакомо.

— В нашей Церкви им обозначается руководитель, — объяснил Евсевий. — Здесь, в Кесарии, Памфил руководил школой священников, и я — хранитель его библиотеки.

— А зачем ты пришел ко мне?

— Вчера император принес жертву в храме Аполлона.

Главный жрец изучил внутренности животного, чтобы погадать о предстоящей войне в Египте, и обещал победу…

— Но в словах, дающих лазейку, если Дела пойдут плохо, — напомнил ему Константин.

— Кроме того, жрец посоветовал императору избивать жителей Александрии до тех пор, пока его лошадь не окажется по колено в их крови.

— Ты же не просишь снисхождения для мятежников, вырезающих римских солдат?

— Нет, не прошу. Апостол Павел учил нас молиться за царей и всех, кто имеет над нами власть. Мятежники, несомненно, должны быть наказаны, иначе будет анархия и в конце концов пострадают все. Но Александрия — один из первых центров нашей веры за пределами Палестины, и там живет много христиан. По полученным оттуда сообщениям я знаю, что они не бунтуют, но, если после вашей победы начнется большая резня, они тоже пострадают, хотя и невинны.

— Помню. Феогнид говорил мне об этом Павле, — сказал Константин, — Я вижу, вы, христиане, во многом полагаетесь на него.

— Он являлся и является величайшим учителем после самого Иисуса. Письма-памятки, адресованные им новым церквам, которые он основал, входят в наше Священное Писание. Я уверен, что они тебя заинтересуют.

— Возможно, когда у меня найдется время. Но зачем обращаться ко мне по поводу христиан в Александрии? Ведь я всего лишь трибун и у меня мало действительной власти.

— Ты сын цезаря. И будешь когда-нибудь править…

— Здесь ты ошибаешься, — Константин не скрывал своего раздражения. — Император Диоклетиан вовсе не намерен позволять цезарям назначать себе на смену собственных сыновей.

— Но цезарь Галерий уже наделил своего племянника очень большой властью на Востоке. Здесь, в Палестине, поговаривают, что, когда цезарь Галерий станет августом, Максимин Дайя будет цезарем этого региона, а также Египта; так почему бы и твоему отцу не поставить тебя цезарем на Западе?

— Ты говорил о Египте, — резко сменил тему Константин. — Чего бы ты хотел от меня?

— Император прислушивается к тебе. Если бы ты попросил за невинных в Александрии, это бы много значило.

— А также предоставил бы цезарю Галерию желанную возможность повредить мне и императору, — заметил Константин. — А знаешь ли ты, что, если бы это дело поручили ему, он бы вас, христиан, уничтожил всех до одного?

— Знаю, — спокойно сказал Евсевий, — Скоро нас, по всей видимости, снова начнут преследовать и казнить, как при Нероне, поэтому мне бы хотелось спасти как можно больше людей. Видишь ли, трибун Константин, гонения начинаются и прекращаются с развязавшими их правителями, но Церковь Христа вечна. Даже если все в Александрии будут преданы мечу, мы продолжим решать задачи, поставленные перед нами Христом, когда он был взят на небеса после своего воскрешения. Я прошу только о том, чтобы ты, если представится случай, сделал все возможное для спасения невинных александрийцев, будь то христиане или язычники, как это сделал твой отец в Галлии и Британии.

— Что смогу, я сделаю, — пообещал Константин. — Но многого не ждите. Император придает большое значение словам прорицателей и оракулов. Если они велели ему затопить улицы Александрии кровью, да еще так, чтобы она была по колено его лошади, тогда боюсь, что он так и поступит.

 

3

Впервые увидев Александрию, Константин был восхищен: уже стемнело, и запалили костры огромного маяка под названием Фарос, и расположенные за ними на вершине огромной колонны из белого камня зеркала отражали лучи пламени далеко в море. Он знал, что ничто в мире не могло бы даже отдаленно сравниться с Фаросом по высоте и великолепию. Но интуиция воина напомнила ему, что огромная колонна серьезно затруднит им штурм города, поскольку наблюдателям там, наверху, было видно все, что делалось в лагере римлян.

На следующее утро сам город предстал его глазам лишь как низкая белая масса на горизонте. Но с приближением войск к его оборонительным сооружениям он смог различить защищающий гавань большой изогнутый волнолом, на котором стоял царский дворец и великолепный храм Изиды. До прибытия армии римский флот уже занял указанное ему положение снаружи у входа в гавань, заблокировав путь судам. Но дельта в устье Нила была столь плодородной И склады, где хранили зерно и другое продовольствие для перевозки в порты по всему миру, были столь вместительны, что значительное время население вряд ли могло бы испытывать муки голода.

Осадив Александрию, Диоклетиан прежде всего перекрыл акведук, по которому вода из Нила поступала во все районы великого города. Но существенных результатов не достиг.

За годы военной подготовки Константин изучил классические методы ведения осады по-римски; теперь впервые он видел, как она осуществляется на деле. Начальной ступенью стало строительство земляных укреплений и частокола на расстоянии, чуть превышающем дальность полета стрелы; они сооружались вокруг всего города, исключая тот отрезок, что выходил к воде, запертый судами, участвующими в блокаде. Обычно на второй стадии после возведения земляных укреплений делался подкоп: нападающие прокладывали тоннель под стенами в том месте, где намеревались штурмовать. Однако защитникам нетрудно было обнаружить это место и следить за ходом работ: приложив щит к земле и ухо к его выпуклой стороне, они прислушивались к звукам под землей, которые в данном направлении многократно усиливались. Тут же устанавливали направление и скорость прохождения тоннеля, и защитникам оставалось только выждать, пока подкопщики не окажутся в той точке, где можно будет выкопать вертикальный колодец в подкоп и обварить работающих там насмерть кипятком.

Но в Александрии рытье подкопа оказалось делом негодным: тоннели быстро заливало грунтовой водой, и даже окопы вскоре превращались в сточные канавы, стоило их только выкопать на нужную глубину. Поэтому пришлось пустить в ход множество осадных машин, которые при всей их эффективности подставляли свой персонал под удары врага. В результате с передовой в тыл хлынул постоянный поток раненых, которых обрабатывали хирурги, после чего их раны промывали водой и вином и перевязывали льняной тканью.

Из множества осадных машин баллисты, онагры и катапульты — этими тремя пользовались чаще всего — имели принцип работы в основном одинаковый. Во всех трех в качестве движущей силы применялись толстые веревочные тяжи, скручиваемые лебедкой до тех пор, пока они не создавали мощное напряжение на плече рычага с лежащим на нем метательным снарядом; стоило отпустить брашпиль, как снаряд взлетал в воздух.

Онагр, названный так в честь дикого осла из-за отдачи, подобной взбрыкиванию, в момент пуска имел только один моток веревки, приводящей в действие брус. Сначала веревку скручивали посредством воротов и зубчатых колес, после чего к ней подтягивали брус и устанавливали на нем метательный снаряд. Поставленный на колеса, онагр мог довольно быстро передвигаться и служил излюбленным орудием для нападения на живую силу противника.

Баллиста отличалась значительно большим размером; эта машина была способна запустить камень массой примерно в треть человеческого веса на расстояние целых пятьсот шагов. И, наконец, катапульта; в этом орудии применялись две туго скрученные веревки, прикрепленные к деревянным плечам для натяжения жесткого шнура наподобие тетивы; ее снаряд — тяжелая стрела или дротик, — летя примерно на то же самое расстояние, развивал силу, достаточную, чтобы пробить даже самую мощную броню.

Главный свой лагерь римляне расположили на приличном расстоянии за круговым укреплением. Он разбивался в виде квадрата с пересекающимися под прямым углом улицами в центре, где находился штаб императора Диоклетиана. Где бы ни ставились такие лагеря, схема оставалась неизменной — и не только в устройстве помещений для отдыха солдат, но и в местоположении палаток обеспечения, штабов различных подразделений и тому подобного. Таким образом, в случае внезапного нападения на лагерь ночью легионер, очухавшись ото сна, мог почти с закрытыми глазами найти место, где хранится его оружие, и быстро занять свое место в строю.

Тащась по грязи перед Александрией, Константин не особо развеселился, узнав, что Максимиан отвоевал мятежную провинцию Мавританию, лежащую далеко на западе, в результате молниеносного похода, предпринятого из Италии против Африканского побережья. Или что Максенций, действуя по поручению своего отца, предал огню значительную часть восставшей провинции, включая Карфаген. Этим бывший ученик преторианцев заработал себе репутацию человека, обладающего безрассудной и холодной жестокостью, за что римский сенат почтил его триумфом, когда он вернулся в тот город, где был заместителем командующего у собственного отца, а также начальником знаменитой преторианской гвардии.

Под градом сыплющихся на нее снарядов даже Александрия не могла держаться бесконечно против мощи наступающего на нее Рима. После восьми месяцев непрерывной осады, в течение которой болезнь свалила значительную часть населения, — и немало из тех, кто нападал, — городской глава наконец капитулировал и запросил пощады. Помня о предсказании жреца, гадавшего о будущем по внутренностям жертвы, принесенной Аполлону в Кесарии, Диоклетиан не проявлял никакой жалости к поверженному городу. Когда он с триумфом вступал в Александрию, идущие перед ним легионы вырезали тысячи жителей, не разбирая пола и возраста, пока на улицах и впрямь не стало красно от крови, как и говорилось в пророчестве.

Хотя за многие месяцы осады Константин ожесточился и в душе его осталось мало сочувствия к людям, которые своим упрямством сами на себя навлекли несчастье, все же эта ненужная резня несколько его отрезвила. Но сделать он ничего не мог, ибо сам Диоклетиан приказал устроить египтянам кровавую баню. Будучи высокопоставленным начальником в элитарной императорской гвардии, он при въезде в город находился непосредственно за императором, а с улиц уже поднимался тошнотворный запах крови, да такой сильный, что лошади занервничали, и их приходилось держать в жесткой узде.

Впереди себя Константин увидел, как лошадь Диоклетиана отшатнулась от тела женщины, лежащей поперек улицы — из ее перерезанного горла все еще вытекала кровь, и он пришпорил своего скакуна, решив, что может понадобиться его помощь. Но прежде чем он успел поравняться с Диоклетианом, испуганная лошадь императора поскользнулась и пала на колени посреди лужи крови. Если бы Константин не изловчился и не схватил его за руку как раз в тот момент, когда лошадь стала опускаться, седока выбросило бы на мостовую и, уж конечно, не обошлось бы без серьезных травм. Константин поддерживал Диоклетиана, пока его лошадь пыталась снова встать на ноги, как вдруг его осенила вдохновенная мысль, и он прокричал:

— Пророчество Аполлона сбылось! Взгляните на колени императорского коня — они красны от крови!

На мгновение все вокруг императора ошеломленно замолчали: возглас Константина напомнил о предсказании жреца Аполлона в Кесарии, и теперь уже всем показалось, что оно чудесным образом сбылось. Диоклетиан колебался: кровожадный инстинкт, направленный против народа, осмелившегося сопротивляться ему целых восемь месяцев, боролся в его душе с врожденной суеверностью его натуры. Он подался вперед, чтобы взглянуть на передние ноги коня, и увидел, что они и впрямь запачканы кровью.

— Прекратить резню! — раздался его приказ, — Пророчество сбылось! Хватит убийств, не то мы оскорбим бога.

— Скачи вперед и передай этот приказ войскам, — велел Константин декуриону, ехавшему рядом с ним. — Прекратить убийства под страхом императорского наказания.

— Простите, что я осмелился коснуться вас без разрешения, доминус, — сказал он, когда декурион поскакал вперед, по пути оглашая приказ обгоняемой им шеренге солдат, — Я боялся, что ваша лошадь падет.

— Ты дважды спас мне жизнь, трибун Константин, да-да, дважды, — с благодарностью молвил Диоклетиан, — Один раз, когда не дал мне упасть, и потом, когда не дал мне навлечь на себя недовольство Аполлона, если бы я пошел против его воли. Я бы так и не сообразил, что пророчество уже сбылось, да хорошо, что ты заметил. Александрийцы могут теперь поставить в твою честь памятник, как когда-то Клеопатра ставила обелиски в память о Юлии Цезаре, — там, впереди, на площади.

Константина не удивило, когда после распределения захваченного в Александрии добра он обнаружил, что его доля оказалась выше доли любого римского военачальника, и даже самого императора. К тому же захваченная в Египте богатая добыча пришлась весьма кстати для империи в целом, поскольку еще до падения города приходили официальные сообщения, что персидский царь Нарсех, воспользовавшись занятостью Диоклетиана в Египте, нарушил границу Августы Евфратены и шел на восток — к Антиохии. Диоклетиан немедленно отправил Галерию депешу, приказывая цезарю Востока подготовить армию к возвращению императора в Антиохию, так как похоже было, что придется вновь воевать на персидской границе. К счастью, после падения Александрии египетская кампания быстро завершилась, и к Диоклетиану стали прибывать посланники лежащих далее вверх по Нилу городов, убеждая его в их верности.

Во время долгой осады значительная часть провинции Верхнего Египта объединилась с черными дикарями Эфиопии и блемиями — варварским племенем, ненамного опередившим по развитию обезьян, которые в их краях стаями жили на деревьях, — чтобы доставить римлянам много хлопот. Когда Бусирис, один из самых древних центров Египта, и Копт, через который более тысячелетия велась интенсивная торговля Египта с Индией через Красное море, перестали присылать в знак своей верности значительные суммы денежной дани, Диоклетиан решил сровнять их с землей и эту задачу возложил на Константина.

Когда он готовился к отъезду для выполнения своего задания, имперский курьер доставил ему письмо из Дрепанума. Написанное рукой матери, оно сообщало о том, что почти в одночасье с падением Александрии он стал отцом — у него родился сын. И поскольку был уже и второй Константин — сын Констанция и Феодоры, — Минервина с Еленой решили назвать младенца Криспом; с материнской стороны это имя считалось родовым.

Итак, в возрасте двадцати двух лет Флавий Валерий Константин не только стал отцом, кое событие он по своей чрезмерной занятости в последние месяцы не мог даже толком обдумать, но и, похоже, достиг той грани своей военной карьеры, перейти которую и не надеялся. Ибо велик был шаг от трибуна до старшего военачальника, а при всем расположении к нему Диоклетиана Константин знал, что Галерий ни за что не одобрит повышения в звании того, кого он считал потенциальным военным и политическим противником.

 

1

Вернувшись в Александрию, в конце недолгого похода по усмирению Бусириса и Копта, Константин обнаружил еще одно письмо от матери. Написанное вслед за первым, оповещавшим его о рождении сына, всего лишь с недельной разницей, оно содержало печальную новость о том, что Минервина, никогда не отличавшаяся особо крепким здоровьем, не пережила последствий деторождения и через несколько дней после появления на свет ребенка заболела родовой горячкой. Письмо прибыло почти месяц назад и пролежало в Александрии, дожидаясь его возвращения из военного похода вверх по Нилу.

Константин не видел Минервину целых десять месяцев, и это несколько смягчило потрясение, испытанное им при известии о ее смерти. Теперь он помнил только, что это была хрупкая светловолосая девушка, тихая и скромная. Ее черты уже как-то расплылись в его памяти. А что до ребенка от собственных его чресел, Константин не мог себе даже представить, как тот выглядит. Но он не сомневался, что Елена позаботится о Криспе, как о своем собственном сыне.

Едва Константин дочитал до конца письмо от Елены, как его вызвали к императору. Он даже не успел снять с себя пропыленную от долгого пути одежду и окунуться в долгожданную ванну, но Константин хорошо знал, что императора лучше не заставлять ждать. Диоклетиан, облаченный в форму, расхаживал крупными шагами взад и вперед по зданию, в котором он устроил свой штаб, и выражение лица его было злым и раздраженным.

— Как твое задание? — резко спросил он, опередив Константина.

— Ваш приказ выполнен, доминус. Бусирис и Копт сровняли с землей.

— Теперь, может, эти проклятые египтяне как следует подумают перед тем, как снова решиться не платить Риму налогов, — Диоклетиан удовлетворенно хмыкнул и осмотрел Константина с головы до ног. — Я вижу, ты не терял времени, чтобы явиться на мой вызов.

— В послании говорилось, что вы хотите видеть меня немедленно.

— Отлично! Рад видеть человека, беспрекословно подчиняющегося моим приказам. — Лицо императора смягчилось. — Моего слуха коснулась новость, что недавно ты пережил семейную драму.

— У меня в Дрепануме в родах умерла жена. Письмо ждало здесь, когда я вернулся.

— А что ребенок?

— Мать пишет, что он крепок и здоров.

— Каким и должен быть, ведь в его жилах течет кровь Клавдия Готика и Констанция Хлора, не говоря уж о твоей. Тебе нужно вернуться в Дрепанум?

— Нет, доминус. Мать позаботится о ребенке.

— Прекрасно! Скоро ли ты сможешь выступить в Дамаск и на персидскую границу с кавалерией в пятьсот всадников?

Этот вопрос не явился для Константина неожиданностью: за несколько лет тесных отношений с Диоклетианом он приучил себя к тому, что готов услышать нечто в этом роде и немедленно дать ответ.

— Как только будут готовы войска, доминус. Что-то не в порядке в Дамаске?

— Волнения на всей границе по Евфрату! Нарсех выдворил из Армении царя Тиридата!

Константину не потребовалось дальнейших разъяснений, чтобы понять гнев Диоклетиана. Уже много веков одна из самых неспокойных границ Римской империи проходила по реке Евфрат, где персидские цари готовы были воспользоваться любым осложнением, требующим присутствия римских легионов где-то еще. Когда Юлий Цезарь более чем три века назад проводил свои блестящие кампании в Галлии, Красс, получивший после консульства наместничество в Сирии, стремился поскорее разделаться с персами, чтобы умалить быстро растущую популярность Цезаря. Выступив из Сирии на восток, он нанес им удар в Каррах, но превосходство персидской кавалерии заставило его отступить. Когда Красс отходил, сохраняя боевой порядок, враги заманили его на военный совет и предательски убили, после чего его армия, оказавшись без вожака, была почти полностью уничтожена на равнинах в окрестностях Карр, что явилось одним из самых унизительных для Рима поражений.

Рим неоднократно предпринимал попытки упрочить восточную границу, но проходило несколько десятков лет, и снова там начинались схватки, граница смещалась то к востоку, то к западу — как кому повезет. При императоре Валериане, за несколько десятилетий до прихода к власти Диоклетиана, Армения — страна, лежащая к северу от Месопотамии и соприкасающаяся с самым восточным концом Эвксинского моря, — была захвачена персами. И только благодаря храбрости сторонников убитого армянского царя Хосрова был спасен его сын-подросток Тиридат.

Воспитанный как римлянин, Тиридат после победоносной кампании против персов возвратился в Армению и оказался очень популярным и способным правителем, укрепившим северо-восточную часть границы по Евфрату. Но теперь, когда этот бастион попал к персам, Константину не нужно было напоминать, что его следует отбить как можно скорее, прежде чем скифы из бескрайних северных степей, а возможно даже, и люди желтой расы с Востока хлынут сквозь проходы в горах Кавказа, чтобы угрожать плодородным равнинам и долинам Сирии.

— Царь Тиридат убит? — спросил Константин. Он никогда не встречался с армянским царем, но знал о его прекрасной репутации.

— По поступающим ко мне сведениям, не убит, но четкого знания обстановки у меня еще нет. Ходит даже слух, что Галерий с армией, которую я приказал ему собрать, уже движется к восточной границе.

— И оставил дунайскую незащищенной? — воскликнул в ужасе Константин.

— Даже мой зять не сделал бы такой глупости, надеясь при этом сохранить свой пурпурный плащ, — сухо молвил Диоклетиан. — Мне говорят, что он оставил ветеранов в достаточном количестве, чтобы обеспечить дунайские форты. Так что вряд ли, мне кажется, у готов достанет смелости переправиться через реку. Но как только мы соберем достаточно перевозочных средств, я пойду к Антиохии, чтобы быть поближе к восточному фронту.

— Что от меня требуется, доминус?

— Обнаружить линию баталии, если таковая имеется, и поддержать пехоту и вспомогательные части Галерия теми пятьюстами конников, которых я доверяю твоему командованию. Но не забудь, что случилось с Крассом. Персы — искусные кавалеристы.

— Я это помню.

— Как только прибудешь на евфратскую границу, — добавил Диоклетиан, — изучи ситуацию и пришли мне личный отчет.

Теперь цель его миссии стала ясна: фактически его посылают на евфратскую границу шпионить за Галерием. И Галерий тоже — Константин не сомневался в этом — поймет, в чем дело, как только он появится со своими пятью сотнями всадников.

— Твоим помощником будет Даций, — продолжал Диоклетиан. — Он прошел с боем Сирию, Палестину и Месопотамию, так что знает, что к чему.

Константин не сразу пошел к себе, где его ожидала уже налитая ванна, а сначала разыскал Дация, чтобы распорядиться насчет подготовки алы, или «крыла», — флангового подразделения кавалерии, с которым ему предстояло скакать на северо-восток к евфратской границе. Теперь от него исходил дух уверенности и целеустремленности, которых ему недоставало до отъезда из Александрии. Когда он закончил делать распоряжения, Даций одобрительно кивнул:

— Где-то между этим городом и Бусирисом или Коптом ты стал настоящим мужчиной. Насчет Минервины сочувствую, она была прекрасным ребенком.

— Я видел ее в последний раз меньше года назад, а, вот поди ж ты, трудно в точности вспомнить, как она выглядела.

— Это мучит тебя?

— Я ее очень любил — или, мне так казалось. А теперь все думаю: насколько же постоянной может быть любовь между мужчиной и женщиной.

— Время притупляет наши воспоминания, хорошие они или плохие, — заверил его Даций, — И нам повезло, что это так. Ты сильно расстроился, когда приказал солдатам разрушить беззащитные города Бусирис и Копт?

— Я все еще расстроен, — признался Константин. — Казалось, это так ненужно; ведь этим людям можно было сохранить жизнь, чтобы они могли помочь процветанию империи.

— Мир — тоже вещь важная. И зачастую принести его может только пролитая кровь.

— Так-то оно так, но должен быть путь и получше.

— Пока у полководцев достаточно честолюбия, чтобы рисковать, такого пути нет, — многозначительно произнес Даций.

— Значит, действительно Галерий пошел на персов, не посоветовавшись с императором?

Даций кивнул:

— Зная Галерия, могу сказать, что, наверное, слишком уж заманчивой показалась ему эта возможность, чтобы ее упустить. В конце концов, Максимиан завоевал Мавританию за несколько месяцев, в Британии твой отец постоянно наращивает свой успех, а Диоклетиан и мы вместе с ним застряли тут, под Александрией, чуть ли не на год. Когда персы выставили Тиридата и стали отодвигать евфратскую границу снова на запад, Диоклетиан приказал Галерию собрать в Антиохии армию. Но Галерий увидел тут шанс прославиться самому, пока народ еще недоволен тем, что Диоклетиан истратил так много денег на эту египетскую кампанию.

— Какие шансы на быструю победу у Галерия?

— Да все, если он станет действовать с умом. Уж он наверняка прихватил с собой царя Тиридата и как только возьмется отвоевывать Армению, народ этого царства соберется к нему под знамена. А это — множество вспомогательных войск, от которых здорово пополнится его армия, так что персам придется для удержания Армении слать войска на север, ослабляя свои силы в Месопотамии. Немного везения — и Галерий сможет обойти их северный фланг. Нарсех тогда поневоле запросит мира, и вся слава достанется Галерию.

— Неужели у него хватает глупости, чтобы помышлять об утверждении себя императором вместо Диоклетиана?

— Пока еще нет. Но он ждет не дождется того времени, когда Диоклетиан в конце своего двадцатилетнего царствования сложит с себя свои полномочия и заставит Максимиана сделать то же самое. Тогда твой отец, возможно, все еще будет скован в Британии и Галлии, и Галерий сможет претендовать на всю империю, провозглашая себя единственным августом. Ты же станешь одной из первых его жертв.

Константин улыбнулся:

— Иногда я удивляюсь, и чего я слушаю твои дикие бредни…

— Да потому что ты знаешь, что это правда. Империи создаются и удерживаются интригами, подобными той, которой сейчас занят Галерий. Твое счастье, что он туп даже для военачальника, и ты можешь легко его перехитрить.

— Как?

— Это мы решим, когда доберемся до границы и увидим, что там происходи!. Но боги явно благоволят тебе.

— И когда же ты в этом убедился?

— Да в тот день, когда ты одолел Крока и выиграл первый раунд у Галерия. Есть люди, Константин, у которых на лбу написано, что им назначено быть правителями; это проявляется уже в самом начале жизни. Я полагаю, что ты и есть один из таких, вот только хочется дожить до того времени, когда я действительно окажусь пророком.

Константин любовно ткнул седеющего центуриона кулаком в плечо.

— Когда придет это время — уж не знаю, придет ли, — ты торжественно поедешь рядом со мной, старина, — пообещал он, — Но завтра нам лучше выступить пораньше, не то судьба возьмет и оставит нас позади.

 

2

Отряд в пятьсот всадников на расстоянии более чем недельного пути от Александрии переправился через реку Иордан близ Иерихона и поскакал дорогой, ведущей чуть на северо-восток, к древнему городу Амман, названному теперь Филадельфией. Дацию уже случалось тут ездить и раньше, и он убедил Константина, что до Дамаска этот путь короче, чем тот, что проходил вдоль извилистого русла узкой и грязной реки.

Все они были рады, когда вновь оказались среди заросших зеленью холмов: уж и впрямь нелегкая им выпала дорога с тех пор, как возле городка под названием Рафия они сошли с древнего «морского пути», ведущего на север вдоль берега моря. От Рафии они ехали по такой труднопроходимой и пустынной местности, каких Константин еще никогда не видел, пробираясь к городу Хеврон и далее к поселку Эн-Гади, из которого открывался вид на свинцово-голубую поверхность странного моря, которое, как объяснил Даций, не имело в себе никакой жизни из-за чрезмерной солености своих вод.

Рядом с Эн-Гади из земли выбивались большие источники, превращая поселок в оазис. Но, продвигаясь вдоль берега Мертвого моря на север, они снова оказались в местности все с теми же застывшими волнами камня, с разломами ущелий и пропастей, подобной скомканному в руке листу пергамента. Зеленые орошаемые поля вокруг Иерихона явились приятной переменой рельефа, и теперь, когда их путь за рекой постепенно уходил вверх, характер местности стал более походить на родную Константину Иллирику: вокруг были заросли кедра, лавра, серебристого тополя, акации, фисташки и олеандра.

Стаи птиц взлетали в воздух, потревоженные во время кормежки такой многочисленной группой проезжающих мимо всадников. А из зарослей, с берегов реки, до них изредка доносились то рычание льва, то глухое ворчание медведя, то пронзительный визг кабана. Несколько раз они мельком замечали странного вида зверька — Даций назвал его тушканчиком — с задними конечностями той же длины, как и тело, и с еще более длинным хвостом, которые позволяют ему преодолевать земное пространство с помощью ряда удивительно легких прыжков, создающих впечатление полета.

Поскольку они часто переправлялись через льющиеся с плато наверху реки, лошадям в изобилии хватало пресной воды. Однажды отряд остановился отдохнуть на высоте, откуда Даций показал рукой далеко на север, на искрящиеся синие воды озера, которое он назвал морем Тивериады или Галилеи. За ним, еще дальше на север, тянулась цепь заснеженных гор, и Константин вспомнил, что видел ее с другой стороны, когда они высадились в Кесарии. Даций, воевавший в этих краях с персами, назвал вершину горой Ермон, а район богатых пастбищ, густо поросших лесами холмов и процветающего там народа — частью древней области, называвшейся Гилеад.

— Именно в эту область, — сказал он Константину, — около тысячи лет назад бежал Давид, царь Израиля, изгнанный из Иерусалима своим старшим сыном Авессаломом.

— Откуда ты все это узнал? — поинтересовался Константин.

— Не думай, это не бабушкины сказки, — с ухмылкой заверил его Даций. — С нашими армиями императора Тита воевал один местный военачальник по имени Иосиф, когда в этих местах подавляли крупное иудейское восстание — это было больше двухсот лет назад. Иосиф написал историю своего народа; тебе понравится, почитай.

А почему этот твой Авессалом пошел на своего родного отца?

— Давид являлся одним из величайших царей Израиля, но когда он состарился, Авессалому стало невмоготу поскорее занять его место. Он был у народа любимчиком и к тому же очень тщеславным, поэтому кое-кто из знати решили, что, посадив его царем на место отца, они смогут добиться большей власти для самих себя.

— Много раз такое случалось — и раньше, и после этого.

— И будет случаться, пока люди не изменятся в сердце своем, — согласился Даций. — Давиду и Иову, главному начальнику его войска, требовалось время, чтобы собрать армию; Давид же не хотел, чтобы в битве между ним и Авессаломом пострадал Иерусалим, поэтому он и покинул столицу. И даже когда Авессалом гнался за своим отцом за Иорданом, Давид все еще приказывал, чтобы молодого царевича не убивали. Но Иов позаботился об этом. Авессалом отрастил очень длинные волосы, и когда он верхом спасался бегством во время битвы, они запутались в ветвях дерева, и он остался висеть. Иов увидел его и несколькими Дротиками поразил в сердце.

— Этого он и заслуживал за то, что хотел уничтожить своего отца.

— Несомненно, — согласился Даций. — Но иудеи дают другое объяснение. Они утверждают, что на все это была воля их Бога, чтобы другой его сын, Соломон, смог унаследовать царство и построить ему храм в Иерусалиме.

— Это тот же самый Бог, сына которого должны были распять?

Даций бросил на него быстрый изучающий взгляд.

— Откуда ты слышал об Иисусе из Назарета?

— Минервина была христианкой; да и мать моя имеет к ним склонность. В Дрепануме я однажды оказался в христианской церкви.

— Когда снова будешь писать своей матери, передай ей, чтобы держала свое отношение к христианам в тайне, — посоветовал Даций. — После этих новых эдиктов Диоклетиана о твердых ценах, выплатах денег и содержании золота и серебра в монетах дела идут не слишком-то хорошо. Я слышал, что некоторые придворные, ответственные за проведение этих указов в жизнь, стремятся взвалить вину на христиан, утверждая, что они своими заклинаниями вызывают злых духов, чтобы мутить народ.

— Два года назад с лишним я говорил императору, что это не сработает, — сказал Константин.

— Тогда будем надеяться, что виновными у него окажутся христиане, а не ты. Человек, которого звали Иисус из Назарета, проповедовал в этих местах, и у него было много сторонников, особенно вокруг Галилейского моря, к северу отсюда. И вот за восстание-то галилеян в Иерусалиме он и поплатился своей жизнью на кресте.

— Но христиане говорят, что он пришел спасти мир и отдал свою жизнь за тех, кто верит в него.

Даций издал звук, выражающий острое разочарование.

— Тогда почему же он не спас свой собственный народ? Спустя каких-то сорок лет после его смерти они снова взбунтовались против Рима, и с ними пришлось обойтись так же, как ты совсем недавно с Бусирисом и Коптом.

 

3

В Филадельфии, или Аммане, Константин со своим отрядом всадников стал лагерем в караван-сарае, месте отдыха для путешествующих, расположенном на окраине города. Кое-кто из его солдат был из Филадельфии, и Даций дал им увольнение, чтобы они могли провести ночь в своих семьях. Константин удивился, увидев одного из них разговаривающим с Дацием едва ли час спустя после ухода из лагеря. Вскоре оба пришли туда, где слуга Константина поставил его палатку.

— Вот тут Иосиан рассказывает странную историю, — доложил центурион. — Его отец занимается торговлей и слышал ее от погонщика каравана, который прибыл сегодня утром на рынок.

— Что за история?

— Хозяин каравана говорит, что он слышал, будто римская армия под началом цезаря Галерия движется из Антиохии на восток, чтобы напасть на персов.

— Какая же это новость? Император знал об этом до того, как мы ушли из Египта.

— Но этот человек говорит, что Галерий пошел по дороге в Карры, а не на север через Армению.

— Карры! Что это ему вздумалось идти по такому рискованному маршруту?

— Причина та же, что была у Красса сто лет назад: надежда покрыть себя славой, внезапно нанеся удар по центру персидской сторожевой границы, пока Нарсех занят устрашением армян.

— Какие у него шансы на успех?

— Это безрассудный шаг. Но иногда там, где умным — погибель, глупым — победа.

— Приведи ко мне хозяина каравана, — приказал Константин солдату по имени Иосиан. — И вот еще что, Даций.

Скажи-ка мне, удалось ли командирам турм достать такое количество зерна и продовольствия, которое способны нести их лошади помимо самих седоков?

— Чтобы обеспечить форсированный марш?

— Для чего же еще?

Даций не ответил, но кликнул своего ординарца и велел ему принести карты, которые всегда носил с собой в походах в цилиндрическом футляре за седлом. Когда они прибыли, он развернул одну из них.

— Мы находимся здесь, — сказал он, ткнув пальцем в Филадельфию, — Дамаск — почти точно на север, до него дня два пути, если поднажмем. Там мы, вероятно, узнаем больше о том, что делает Галерий, и подготовим докладную для императора. Она дойдет до него к тому времени, как он прибудет в Антиохию, и, если Галерий действительно позволит поймать себя в пустыне, тогда придется назначать нового цезаря Востока.

Константин склонился над картой, с минуту изучал ее внимательно, затем сказал:

— А почему бы не обойти Дамаск, а там двинуть прямо на северо-восток, к Киркесию, где граница пересекает Евфрат? Так мы могли бы выиграть несколько дней.

— Как бы ты ни спешил, все равно Галерий будет утверждать, что ты слишком запоздал, чтобы помочь ему, какую бы он ни одержал победу, — напомнил ему Даций, — А если он попадет в ловушку, нам что — тоже в нее попадаться?

— Ты спрашиваешь или испытываешь меня, старая лиса?

— Понемногу и то и другое, — с ухмылкой признался Даций.

— Если цезарь Галерий будет побеждать, я скажу императору, что мы прибыли слишком поздно, чтобы оказать какую-то помощь. А если он будет проигрывать, армии понадобится вся помощь, которая только есть.

— Включая и нового полководца?

Константин пожал плечами.

— Кто знает? Самое главное сейчас — это не допустить еще одни Карры.

Тут подошел Иосиан с хозяином каравана — темноволосым, с гордой физиономией и ястребиным носом торговцев-бедуинов, способных ходить по древним, лежащим в пустыне дорогам, по которым веками ходили их предки со своими караванами. Константин почтительно с ним поздоровался и с помощью Иосиана как переводчика сразу же устремил на него поток вопросов.

— Ты видел эту римскую армию — ту самую, о которой говорил? — спросил он.

— Своими глазами — нет, благородный трибун, — отвечал хозяин каравана. — Но в Зуре мне о ней рассказывал человек, которому я доверяю. Он только что прибыл из города Баты и видел армию своими глазами.

— Баты находятся на главном пути из Антиохии в Карры и Резайну, — Даций поднес свой толстый, похожий на обрубок палец к карте. — Галерий, должно быть, захочет переправиться через верховья реки Хаборы и пойдет дальше к Низибису, что на границе. Если он успеет прийти туда, пока армии Нарсеха все еще будут сдерживаться севернее в Армении, он сможет сделать тогда быстрый марш-бросок через Сингару и выйти к Нину на реке Тигр.

— И всадить стрелу в самое сердце Персидского царства, — согласился Константин, — Отважный шаг, подстать только смельчаку.

— Или дураку.

— Галерий не таков, и ты, Даций, знаешь это не хуже меня.

— Тогда скажем так, что честолюбие может превратить его в дурака. — Даций показал на карте участок между Антиохией и широким изгибом Евфрата на западе, — Между горной местностью вокруг Карр и рекой Евфрат лежит песчаная пустыня, совершенно бесплодная, где не сыщешь даже дерева или источника пресной воды, чтобы напоить идущую по ней армию. Пока не проделаешь такой путь, не поймешь, какую жажду может испытывать человек, но в сто раз хуже возвращаться назад, когда отступаешь. Тогда легион должен держать свои ряды и смыкать их всякий раз, когда кто-то падает, и не останавливаться, чтобы помочь ему. Ведь когда шеренги ломаются, вражеская кавалерия может проникнуть вглубь и за считанные минуты искромсать весь легион на куски.

— Мрачную ты нарисовал картину, — сказал Константин. — Но если Галерию удастся разделить войска Нарсеха, римская граница передвинется намного дальше к востоку, чем прежде. — Затем добавил так тихо, что только Даций мог услышать: — И понадобится третий цезарь, чтобы править такой обширной территорией.

— Красс поставил десять легионов как раз на эту сторону игральной кости — и проиграл, — напомнил ему Даций. — Какие будут распоряжения на завтра? Поедем на север — к Дамаску или в пустыню?

— Какой кратчайший путь до Киркесия, где граница с Персией пересекается с рекой Евфрат? — спросил Константин у хозяина каравана.

Иосиан быстро перевел вопрос темнокожему бедуину, затем внимательно выслушал ответ и повернулся к Константину.

— Он говорит, что его люди не пользуются такими картами, как эта, господин, — перевел тот. — Знания о караванных тропах устно передаются от отца к сыну. В пустыне проводник выбирает звезду и идет по ней.

— А не знает ли он более прямого пути в Киркесий, чем через Дамаск? — настаивал Константин. — Если знает, скажи, что я ему хорошо заплачу за то, чтобы он провел нас туда.

Снова состоялся короткий диалог, с окончанием которого Иосиан доложил:

— Он знает один путь в окрестности Киркесия, по которому мало ходят, господин. Дорога каменистая, но проходимая и сокращает путь на несколько дней. Но ему придется заплатить за караван, который он только что привел сюда, ведь дальше он не пойдет.

— Твой отец ведь торговец, правда? — спросил Константин Иосиана.

— Да, благородный трибун.

— Скажи ему, чтобы купил караван у этого человека и позже перепродал его за то, что дадут. Ему заплатят разницу из средств императорской казны.

— Будет сделано, господин. — Иосиан без лишних слов отправился с хозяином каравана.

Константин молча смотрел, как Даций сворачивает карты и убирает их в футляр. Он ждал, какой приговор вынесет старый центурион по поводу намеченного им действия, но когда Даций заговорил, его речь скорее была похожа на монолог.

— Значит, молодой орел расправляет свои крылья, — проговорил тот с улыбкой и затем добавил: — Скоро мы увидим, как остры его когти.

 

1

Позади уже осталось много дней трудного пути верхом, когда наконец Константин и его команда остановили своих лошадей на западном берегу Евфрата, недалеко от того места, где великая река делала резкий поворот на север, в сторону цепи Таврских гор. В этой точке они находились на расстоянии целого дня пути на запад от их исходной цели назначения, от Киркесия, где римская граница пересекалась с Евфратом.

Решение повернуть на север было принято в связи с тревожными слухами о бедственном положении римской армии, которые дошли до них в оазисе на одной из главных караванных дорог, связывавших народ, живущий в бассейне Тигра и Евфрата, с территорией, веками называвшейся Ханааном, а теперь — провинцией Келесирия. На противоположном берегу широко разлившегося Евфрата они увидели стены римской крепости, охранявшей этот район, но она казалась странно опустевшей.

— Что ты об этом думаешь? — День за днем молодой начальник все больше усваивал властные привычки — с полного одобрения седеющего центуриона, который первым осознал тот факт, что птенец уже вполне созрел, чтобы покинуть гнездо.

— Либо они эвакуировали крепость, — предположил Даций, — либо ожидают осады.

— Переправимся и посмотрим. Пошли три турмы на восточный берег и разведай местность.

С тех пор как они выехали из Египта, у лошадей и всадников сложилось такое близкое взаимопонимание, что для осуществления переправы почти не понадобилось команды. Константин переправлялся среди первых и, когда все уже были на другом берегу, приказал трубачу построить войско в одну колонну. Затем с орлами Рима в голове колонны и их гордо развевающимися на ветру знаменами они стали приближаться к укреплениям, охранявшим речную переправу. Однако на расстоянии доброго полета стрелы от крепости Константин приказал колонне остановиться, а сам подъехал чуть ли не к самым воротам окруженной частоколом территории, что было типично для римской пограничной крепости. Константина сопровождали лишь двое его знаменосцев, и по его знаку — кивку головой — трубач протрубил сигнал.

— Флавий Валерий Константин, первый трибун, выполняет задание императора и просит допуска в крепость, — громко объявил он.

Какое-то время все было спокойно, затем ворота распахнулись, и вышел одетый в форму коренастый центурион, а за ним двое легионеров, несущих знамена, сходные с теми, что были рядом с Константином. На открытой площадке перед воротами центурион стал по стойке смирно и отдал приветствие сжатым кулаком, как было принято у римских солдат, на которое Константин ответил с придирчивой щепетильностью.

— Луций Катулл, центурион четырнадцатой когорты, командующий гарнизоном, — отрекомендовался он. — Въезжайте со своими людьми, трибун Константин. Конюшни у нас пусты, но корм для ваших лошадей найдется.

Когда ала въехала в крепость, Константин с Дацием проследовали за центурионом в штаб крепости.

— Наверное, вы удивлены, что мы не встречали вас с распростертыми объятиями, — сказал Луций Катулл — Но я всегда следовал принципу — si vis pacem, para bellum.

— «Если хочешь мира, готовься к войне», — повторил за ним Константин одобрительно. — Отличный девиз.

— Верно. Война где-то к северу от нас, если она еще не кончилась, — продолжил Луций Катулл. — Но когда персы у нашего порога, лучше им не знать, что в гарнизоне осталось всего лишь несколько охранников, а остальных я послал на север, на помощь цезарю Галерию.

— Так, значит, он и впрямь попал в беду? — поспешно спросил Константин. — До нас дошли слухи.

— Если верить рыночным сплетням — а они обычно на несколько дней опережают официальные донесения, — зятя императора вот-вот обратят в бегство, — сообщил Луций Катулл. — Жду вот, что со дня на день мне придется отступать к Антиохии, чтобы спасти шкуры оставшихся у меня людей, уже не говоря о своей собственной.

— Опять Карры? — спросил Даций.

— Что-то похожее, насколько я слышал. У персов прорицатели всегда были мудрее наших. Должно быть, они сказали Нарсеху, что Галерий ударит по центру, а не пойдет отвоевывать Армению. А вас-то чего сюда прислали?

— Император беспокоился насчет арсенала в Дамаске, — объяснил Константин. — И ему нужно было знать, что же в самом деле происходит на персидской границе.

— Пока арсеналу ничего не грозит. Какое-то время у Нарсеха руки будут заняты, ведь отступление римлян началось всего лишь несколько дней назад.

— Отступление! — воскликнул Константин. — Куда?

— К Антиохии, если слухи правдивы, — мрачно отвечал Луций Катулл. — Может даже, к порту Селевкия или в море. Я так слышал, что Галерий уж очень спешил одержать победу в Персии и поэтому сколотил свою армию из неопытных солдат из Киликии и Келесирии, а своих ветеранов оставил позади для защиты дунайских укреплений, а то вдруг готы снова захотят посетить Грецию.

— Ты, как и старый ветеран Даций, — без обиды будет сказано, трибун, — можешь себе представить, что там стало твориться, когда такой сброд пошел отступать от Карр к Евфрату.

— Было бы добрым делом, если бы им сперва перерезали глотки, — согласился Даций. — Эти кривые сабли, что у персидских всадников… Еще не знаешь, что с тобой происходит, а у тебя уже перерезано горло. Уж там небось столько людей порублено…

— Значит, ты не имеешь никакого представления, где конкретно проходят бои? — спросил Константин.

— Или есть ли вообще кому воевать, — добавил Луций Катулл. — Персы разделаются с Галерием и явятся сюда. Мой совет тебе, трибун, — переправляйся-ка ты снова через реку и гони в Антиохию.

— Совсем уклониться от боя?

— Зато остаться в живых, — весело сказал центурион и добавил уже серьезно: — Не рискуй пятью сотнями конных, послав их в сражение, которое уже проиграно, они еще могут пригодиться для спасения Антиохии. — Он повернулся к Дацию: — Разве ты не согласен?

— Решение за трибуном Константином, — сказал Даций, не спуская глаз с лица молодого человека, — Он один отвечает перед Диоклетианом за нашу алу.

— Но благоразумие все еще…

— Разверни-ка карту, Даций, и дай мне взглянуть, что там находится на севере отсюда, — сухо прервал его Константин.

Даций развернул карту, и они втроем молча принялись ее изучать. Наконец Константин проговорил:

— Насколько я помню, на север ведут две дороги, а тут я вижу только одну.

— Через два-три часа пути на север она разветвляется, — пояснил Луций Катулл. — Один путь ведет на восток, другой — на запад, в Антиохию.

— Нельзя ли нам перебраться через Евфрат там, где у персов не слишком много сил? Не хочется быть застигнутым в таком положении, когда между тобой и Антиохией река, переправиться через которую нет никакой возможности.

— Вот здесь, — Луций Катулл ткнул пальцем в карту, — есть разрушенный город Зура, который теперь иногда называют Европос. Там, я уверен, можно переправиться, хотя вам, может, придется немного проплыть.

— Когда уйдем отсюда утром, свернем на северо-запад и постараемся побольше узнать о том, где находятся главные силы Галерия.

— Вам понадобится зерно для лошадей и дополнительные мехи для воды, — заметил Катулл. — На рассвете все вам подготовлю.

— Хорошо, — сказал Константин. — Я позабочусь, чтобы сообщение о твоей помощи было внесено в твой послужной список.

— Тот, кто повезет эту похвалу в мой адрес, скажет тебе спасибо, — невесело улыбнулся Луций Катулл. — Мало ему будет удовольствия ехать по дорогам в такой час.

Через два дня тяжелого верхового пути Константин узнал то, что со страхом ожидал услышать все это время. Римская армия, всего лишь несколько недель назад предпринявшая наступление, задуманное как молниеносный удар в сердце Персидской империи, теперь повсеместно отступала к Евфрату и Антиохии. Еще задолго до того, как конница Константина достигла зоны ее отступления, столбы поднимающегося вверх дыма и хищные птицы, кружащиеся в утренних небесах, наглядно рассказали им о том, что происходит.

 

2

Две дороги связывали Антиохию с центром Персидской империи. Для вторжения в Персию Галерий выбрал южную, и самую прямую. Константин убедился в этом сразу, как только со своим отрядом пересек ее восточнее Евфрата. Представшее их глазам ужасное зрелище почти неописуемой резни доказывало, вне всякого сомнения, что недавно здесь прошла армия Галерия — и это оказалось повальное отступление.

Бегущие римляне побросали имущество и оружие. В пыли валялись знамена, нередко обагренные кровью тех, кто их нес. Всюду валялись тела, многие под жарким солнцем уже начали разлагаться — животы вздулись, кожа потемнела, плоть была истерзана хищными птицами, тучами взлетавшими вверх с приближением всадников Константина, ехавших поперек того пути, которым отходила римская армия.

Отступающие, очевидно, не оказывали никакого сопротивления и не следовали девизу обученных римских солдат: «Стой до конца». Только изредка тут и там можно было по темной коже и чужому оружию различить мертвое тело лежащего перса. Армия действительно бежала от стремительно наступающего безжалостного врага. И милостью для раненых оказывалось то, что глотки большинства павших рассекли кривые персидские сабли — скимитары.

— Должно быть, снова повторились Карры, — печально заключил Даций. — Надеюсь только, что и Галерия постигла такая же судьба.

С минуту Константин, охваченный ужасом увиденного, боялся молвить и слово. Наконец он все-таки заставил себя посмотреть вдаль, туда, где картина смерти и грабежа тянулась в сторону запада, к Антиохии, по пути отступления римских солдат.

— Знаешь, а ведь мы оказались в тылу у персов, которые гонят Галерия, — сказал он.

— Клянусь богами Рима! — воскликнул центурион. — Мы заехали в ловушку, сами того не зная. Что же нам теперь делать?

Даций спрашивал о его решении, вместо того чтобы самому давать совет. Это говорило о том, насколько Константин созрел уже как предводитель с тех пор, как они отправились из Никомедии на войну против египетских мятежников.

— Если тот, кто поставил ловушку, не знает, что мы в ней, мы сможем выбраться до того, как он захлопнет ее. — Пока Константин выражал свои мысли вслух, голова его быстро работала, проверяя их, так сказать, на солдатской мудрости Дация, приобретенной им за десятилетия воинской службы. — Не знаешь, далеко ли до Европоса, или, по-другому, Зуры, о котором говорил Луций Катулл?

— Насколько я помню карту, это совсем рядом.

— Здесь отступающая колонна оставила не очень широкий след, — заметил Константин, — поэтому нам, возможно, удастся незаметно обойти персов с юга и переправиться через реку, чтобы соединиться с тем, что осталось от наших войск.

— Пожалуй, это наш единственный шанс пройти мимо персов и остаться целыми, — согласился Даций. — И шанс при этом не такой уж великий.

— Передай приказ, — велел ему Константин. — И предупреди всех, чтобы никакого шума. Их арьергард не должен догадаться, что мы у них позади.

До Евфрата оказалось менее двух часов езды. Как Константин и надеялся, по пути они не видели никаких признаков вражеских войск, но когда они с Дацием впереди колонны взобрались на небольшой пригорок и увидели перед собой реку, мирно текущую в лучах заходящего солнца, глазам их предстало зрелище, в понимании которого ошибиться было невозможно.

Отряд приблизительно из двухсот солдат во главе с высоким человеком, доспехи которого так ярко сияли на солнце, что казались отполированными, пытался осуществить организованную переправу через реку. Высоко вздымались их знамена, ряды еще сохраняли сплоченность, несмотря даже на то, что среди них были раненые, оставшиеся в строю, и раненые, которых приходилось нести, прикрыв для защиты квадратным строем. И, удивительно, паники среди них не наблюдалось, хотя вдвое превосходящая их по численности персидская кавалерия подвергала их стремительным наскокам, используя свой излюбленный прием сражения.

Шансы на то, что многие из атакуемых благополучно переправятся через широкий поток реки, почти в полмили, казались безнадежными. Персидские всадники, очень занятые своим делом, еще не заметили Константина и Дация, так что времени для отхода было много, но Константин о такой возможности и не помышлял. Зрительно быстро оценивая ситуацию, он уже отдавал приказы своему помощнику:

— Возьми половину алы и окружай персов с верховьев реки. А я с остальными стану второй половиной петли.

— Знамена вперед! — приказал Даций, вытаскивая свой меч. — Турмам одна за другой развернуться в боевую позицию. В атаку!

Трубач проиграл сигнал атаки, и, когда подчиненная Константину половина алы выполнила тот же маневр, двойная цепь всадников обрушилась вниз на врага. Стремясь уничтожить намеченные жертвы, персы не сразу сообразили, что происходит, и только когда римская кавалерия уже наседала, вонзая в них острые дротики, они сумели развернуться, чтобы встретить новый удар. При виде римской алы смуглое лицо командира осаждаемой группы просветлело, и он победно потряс поднятым вверх кровавым мечом.

— Переправляйся со своими людьми, пока не стемнело! — крикнул ему Константин. — Мы тут сами справимся.

Высокий кивнул и, когда Константин повернулся, чтобы всадить копье в тело персидского командира, побрел в мутной воде реки к противоположному берегу, крича своим солдатам, чтобы они следовали за ним. Те с радостью подчинились. По указанию своего командира они взялись за руки, чтобы образовать живую цепь и поддержать тех, кто был пониже ростом, иначе их могло бы затянуть под воду в более глубоком месте.

Падая, тело перса чуть не вырвало копье из рук Константина, но ему удалось освободить его, и как раз вовремя, чтобы отразить атаку другого перса. Сквозь кучу сцепившихся в рукопашной схватке людей он увидел Дация, ловко раздававшего удары направо и налево, при этом выкрикивая приказы и подбадривая своих солдат. Затем почти так же быстро, как началась эта схватка, оставшимся в живых персам удалось вырваться из наброшенной Константином петли всадников и бежать, на чем все и закончилось.

Воины Константина и увязались бы за ними в погоню, но он выкрикнул приказ снова построиться в колонну и, загнав свою лошадь в бурую воду Евфрата, начал переправу. К этому времени высокий во главе своего войска достиг уже середины реки, но идти было трудно из-за быстро прибывающей глубины и тяжелых доспехов. Крикнув ему, когда тот оказался уже по грудь в воде, чтобы он ухватился за стремя, Константин велел и своим солдатам последовать такому примеру; и так, с пехотинцами, держащимися за стремена кавалеристов посреди реки, где было самое быстрое течение, им удалось без особого труда переправиться на другой берег. Только раз их цепь на минуту нарушилась, позволив течению унести с собой двух лошадей и с ними несколько воинов, но быстро восстановилась, и переправа закончилась.

На западном берегу рослый предводитель римского отряда стал, пошатываясь, взбираться по склону, а с его одежды и доспехов ручьями стекала вода. Константин помогал своим всадникам выйти из реки, однако с одобрением заметил, что тот, другой, не стал отдыхать, пока вся его команда, за исключением нескольких, что утонули, благополучно не выбралась на берег. Только тогда он передал командование центуриону и широким шагом направился туда, где спешились Константин и Даций.

— Я обязан тебе своей жизнью, трибун, — сказал он на прекрасном латинском языке, хотя, судя по темной коже и широким скулам, Константин с уверенностью мог бы утверждать, что он по рождению не римлянин. — Меня зовут Тиридат.

Константин тут же подобрался и отчеканил официальное приветствие:

— Флавий Валерий Константин салютует царю Армении.

— Боюсь, этот титул я уже больше не ношу, — проговорил Тиридат с невеселой улыбкой. — Персы выгнали меня из моих владений точно так же, как вытеснили из этих мест армию, в состав которой входил и я.

— А цезарь Галерий в порядке? — спросил Константин.

— Был, когда я видел его в последний раз, — несколько суховато отвечал Тиридат. — Мой отряд прикрывал отход, пока основные силы отступали через реку. Но персидской кавалерии удалось отрезать нас от остальной колонны и загнать сюда, в окрестности Зуры.

— Вам знаком этот город?

— От него, боюсь, немного что осталось. Один из моих солдат родом из этих мест, он-то и вспомнил, что реку можно перейти здесь, поэтому мы направились сюда. Но персы отрезали бы нас, если бы вы не подоспели как раз вовремя. — Тиридат бросил на Константина быстрый изучающий взгляд. — Уж не сын ли ты Констанция Хлора?

— Да, царь.

— Я бы узнал тебя по сходству с твоим отцом, да вот было недосуг. Мы с цезарем Констанцием вместе служили когда-то в Паннонии. Прекрасный полководец и храбрый воин. — Глаза его вдруг вспыхнули веселыми огоньками. — Но я уверен, что не прекрасней, чем его сын. Стоило видеть, как ты окружил этих персов и рубил их на куски. Жаль, что я не мог выкроить время, чтобы как следует полюбоваться этим зрелищем.

Слова похвалы, исходящие из уст этого подчиненного Риму царя, заслужившего почет и восхищение всей Римской империи, заставили Константина покраснеть. Но кроме этого он сразу же почувствовал симпатию к Тиридату, во многом похожую на ту любовь, которую он испытывал к Дацию.

— Мы в твоем распоряжении, благородный Тиридат, — сказал он.

— Ну нет, уж лучше нам разделить ответственность поровну — особенно теперь, когда никто из нас не знает, куда идти. — Армянский царь бросил взгляд на небо, туда, где уже заходило солнце. — До Зуры от нас рукой подать. Там, в развалинах, мы поищем убежище, а утром подумаем, как нам найти командующего Галерия с его армией, если от нее еще что-то осталось.

— Вряд ли — судя по тому, как выглядит путь отступления, — высказал свое мнение Даций, — Скверно, что Галерий не стал дожидаться приезда Диоклетиана в Антиохию. Если бы император возглавил этот поход, удар был бы нанесен через Армению, господин, — как, я уверен, вы и советовали.

— Нам лучше поспешить в Зуру, пока еще достаточно светло, чтобы определить, не ждут ли нас там персы, — сказал Тиридат. — Будет еще много времени, чтобы разобраться в этой кампании.

Город Зура оказался в основном грудой развалин, но в ряде домов сохранились стены, за которыми измученные солдаты могли устроиться на покой, а источник с ручьем, впадающим в Евфрат, обещал вдоволь воды для всех. Особенно натерпелись солдаты из группы Тиридата, поэтому Константин приказал своим всадникам взять на себя разбивку и охрану лагеря для предупреждения нападения на них под покровом темноты.

К тому времени, когда поставили лагерь, уже опустилась ночь. Пока одни ели, другие взяли факелы и осмотрели то, что осталось от домов, глядя, не прячутся ли там какие-нибудь персы. Константин с царем Тиридатом насыщались обычным походным ужином римских солдат — лепешками из зерна на растительном масле, запиваемыми кислым вином, — когда до них донесся крик со стороны одного из поисковых отрядов. Они немедленно отправились туда, где перед одним из более крупных зданий, лежавшим в руинах, стоял кричавший солдат. Лицо его в свете горевшего в руке факела было таким бледным, словно он увидел привидение.

— В чем дело, солдат? — строго спросил его Даций.

— Мне кажется, командир, я видел там внутри дух.

Даций, взяв факел из дрожащей руки солдата, обнажил свой меч, как и Константин с Тиридатом. Осторожно они вошли сквози разрушенную часть стены. Очевидно, это был большой дом в римском стиле — судя по тому, что осталось, — построенный вокруг обычного открытого двора, заросшего теперь ежевикой и тростником. Стоило им углубиться на несколько шагов в главную часть жилища, как впереди, вырванное пламенем факела из темноты, они увидели то, что так сильно напугало солдата.

Это оказалась большая картина, написанная на стене одной из комнат или, скорее, двух, между которыми снесли перегородку; она изображала пастуха, окруженного своим стадом, который нес на руках ягненка.

— Молнии Юпитера! — вскричал Даций. — Что это такое?

Ответил ему Тиридат:

— Этот дом, должно быть, служил христианам церковью. Подобные картины я видел и в своем царстве. В виде пастуха изображен человек, которого они называют Иисусом из Назарета.

— Сын христианского Бога? — удивленно воскликнул Константин.

— Он самый.

Даций тихонько присвистнул:

— Христиане, я слышал, утверждают, что он может спасать людей от смерти. Что ж, если он спасет нас завтра от персов, я, когда мы вернемся в Никомедию, обязательно принесу ему жертву.

 

3

— В моей стране много живет христиан, — говорил Тиридат, пока они стояли в развалинах, разглядывая картину. — Народ это мирный, они никого не обижают, поэтому и я их не трогаю. Этот город — Зура, или Европос, как его часто теперь называют, — лежит в развалинах уже по крайней мере лет сто, так что эти картины, должно быть, написаны еще раньше.

Константин заметил, что среди солдат, заглядывающих в разрушенное жилище, есть и его всадники, и спросил:

— Есть ли среди вас христиане?

С минуту никто не отвечал, а затем в комнату ступил солдат по имени Иосион из Филадельфии.

— Меня растили в христианской семье, командир, — сказал он. — Помню, мой дед рассказывал о таких вот церквах. Христиан часто преследовали, так что приходилось собираться в жилищах. Вон видно, что между комнатами убрали перегородку — это чтобы было больше места для богослужений.

Константин поднял повыше свой факел и стал осторожно пробираться по усыпанному галькой полу на другой конец комнаты. Здесь на приподнятом полу возвышалась кафедра, а когда он заглянул в открытый дверной проем комнаты размером поменьше, то увидел врытый в фундамент чан, словно это место служило для купаний.

— Тут, должно быть, крестили, — пояснил Иосион.

— Крестили?

— Это такой символический обряд, командир, с помощью которого грехи верующего смываются водой из этой купели, и он снова становится чистым.

— Похоже на тавроболиум! — воскликнул Даций. — Я уже давно прошел через этот обряд.

Над купелью оказалась нарисована картина, на которой изображался сад, а в нем мужчина и женщина; по словам Иосиона, это были первые люди на земле — Адам и Ева. На другой стене в этой же комнате двое воинов в старинных одеждах и доспехах готовились вступить в схватку. Иосион назвал их Давидом и Голиафом — последний, богатырь-филистимлянин, которого Давид, хоть ростом и поменьше, однако одолел, пустив в него камень из пращи.

На северной стене были изображены гробница и рядом с ней три женщины; Иосион пояснил, что это гробница Христа, из которой, как верили его единомышленники, он восстал после смерти. На верхней части небольшой стены изображалась странная сцена: к людям в лодке по поверхности воды шагал тот же самый пастух, а еще один человек, очевидно попытавшийся идти по воде, но не сумевший, тонул и с мольбой протягивал руку к фигуре Идущего пастуха.

— Иисус шел по воде Галилейского моря, — рассказывал Иосион. — Но когда Симон — Петр попытался сделать то же самое, ему изменила вера, и он тонул до тех пор, пока Иисус не поднял его над водой.

Странно, что, хотя от времени и климатических воздействий краски потускнели, картины тем не менее властно приковывали к себе внимание, особенно те, что изображали стройного пастуха. В мерцающем факельном свете глаза его казались живыми, и, заглянув в них, Константин почувствовал знакомое теплое чувство, какое он испытывал к царю Тиридату в тот день на реке и какое было в его отношении к Дацию, — чувство дружбы и душевной симпатии.

Нес ли он ягненка или приветливо протягивал руки, человек, которого звали Иисус, выглядел так, будто готов заключить в свои утешительные объятия всех страждущих и больных. И действительно, одна из картин изображала его лечащим человека, лежащего распростертым на небольшой постели, тогда как на другой, очевидно являющейся частью той же самой сцены, этот парализованный уже шагал с соломенным тюфяком, свернутым у него за спиной.

На стене, над головой Иисуса, Константин заметил странный символ. Он вспомнил, что видел его в старом храме Асклепия в Наиссе. Его смысл оставался для него полной тайной, хотя каким-то образом узор казался знакомым.

— А эти знаки над головой пастуха, — обратился он к Иосиону, — что они означают?

Иосион поднял свой факел повыше, ярко осветив странный узор, написанный на камне.

— Это греческие буквы с инициалами Христа, командир. Две из них — «Хи» и «Ро» — накладываются сверху.

— Остроумно! — воскликнул Тиридат. — Наверное, в них какое-то магическое значение.

— Сын Божий не нуждается в магии, господин, — сказал Иосион. — У него вся власть: и над людьми, и над землей, и в небесах.

 

4

Константин поудобней устроился на ночь, завернувшись в свой длинный тяжелый плащ и улегшись поближе к углям костра, ибо холодно было ночью на берегах великой реки. Прошел, возможно, час, а тревожные мысли все не давали ему заснуть. Тогда он встал и, подойдя к костру, подул на угли и положил на них еще одну деревянную плаху.

Тепло от огня несколько развеяло смутное чувство уныния, которое Константин ощущал с тех пор, как они Вернулись после осмотра развалин старой церкви, но совсем разогнать их не могло. И он понимал его причины.

Первый раз в жизни Константин испытал настоящую панику. Это было в тот момент, когда они наткнулись на остатки того, что называлось их армией, рассеянные по равнине, и до него вдруг дошло, что он и пятьсот человек, за которых ему отвечать, оказались в тылу у врага. В пылу сражения с персами, уже готовыми уничтожить небольшой отряд Тиридата, и в волнениях последующей за этим переправы через реку Константин забыл свои страхи. Но теперь, окруженный руинами старого города, всем своим видом напоминавшим о смерти, он почувствовал, как они подступают вновь.

До Антиохии — и надежного укрытия — оставалось не менее трех дней, а то и больше, трудного пути по территории, явно кишевшей персидскими войсками. А поскольку те, кто бежал с места недолгой схватки у речной переправы, наверняка должны были сообщить о его пяти сотнях и остатках войска Тиридата, враг, несомненно, явится на их поиски, как только рассветет.

Почему-то Константину вдруг вспомнились картины на стенах разрушенной церкви, что оказалась неподалеку, особенно стройная фигура пастуха, убаюкивающего в руках ягненка и как бы старающегося уберечь его от зла. А разве сам он не стал таким пастухом со стадом примерно в семьсот голов — теперь, когда с ним соединился Тиридат? Но не было в нем ни капли той уверенности, которой, казалось, сияли глаза человека на картине. Помня этот взгляд, Константин ощутил странное желание снова рассмотреть картину, чтобы понять, есть ли на самом деле уверенность и убежденность в глазах пастуха или это лишь игра освещения от принесенных с собой факелов.

Моментально подобрав сухую хворостину и запалив ее на угольях, он вошел с нею, как с факелом, в развалины старой церкви. На лице пастуха оставалось прежнее спокойное выражение, и взгляд его говорил о миролюбии и уверенности в своей цели. И, как ни странно, глядя на эту несколько стилизованную фигуру, Константин почувствовал, как начинают убывать его сомнения и душу вновь наполняет уверенность в успехе, обволакивающая его теплой защитной мантией. Покинув развалины церкви, он возвратился к костру и тут же спокойно заснул, а проснулся лишь только на рассвете, когда их лагерь пришел в движение.

 

1

Пока давали корм лошадям и солдаты поглощали наскоро приготовленный плотный завтрак, Константин, Тиридат и Даций собрались на неофициальный военный совет. Требовалось обсудить только один вопрос: как им выпутаться из крайне опасного положения, в котором они оказались, будучи в тылу у врага.

— Твоя кавалерия может передвигаться гораздо быстрее, чем мои пехотинцы, — сказал Тиридат Константину. — Несправедливо просить тебя, чтобы ты рисковал своими людьми ради заботы о нашей безопасности. Вам бы надо ехать дальше и догнать цезаря Галерия.

— Судя по тому, что мы вчера видели, он, по-моему, еще удирает, — заметил Даций.

— Мы ничего не добьемся, если разделим наши силы, — Нотка уверенности в голосе Константина заставила Дация пристально взглянуть на своего командира. Вчера от взора старого солдата не укрылось то, как Константин, побледневший от вида остатков кровавой бойни на той злополучной равнине, впал на мгновение в панику и испытал вполне человеческое побуждение пуститься скорей наутек. Но теперь в его поведении не было и намека на то паническое состояние, хотя они оказались в таком положении, которое нельзя назвать иначе как отчаянным.

— У меня много раненых, — сказал Тиридат, — Может, нам оставить их, чтобы остальным двигаться поживее?

— Вместе у нас наберется где-то семьсот человек, это примерно четвертая часть легиона опытных воинов и, насколько мы знаем, единственная организованная группа римских солдат в этом регионе, — сказал Константин. — Если мы бросим раненых позади, моральный дух войска от этого не повысится. Оставаясь же вместе, мы, глядишь, и проскочим у персов под носом. Ведь, в конце концов, чем дальше они уходят на запад, тем больше распыляются их силы.

— Каков же план твоих действий? — спросил Даций.

— А что делает пастух, когда его стадо вырезают волки?

— Тот, на кого охотятся, становится охотником! — В глазах Тиридата внезапно вспыхнул огонь. — Отважная мысль, особенно если учесть, что нас так мало…

— Если бы я был персидским военачальником, — продолжал Константин, — я бы предполагал, что мы повернем на север, и послал бы войско в этом направлении. Поэтому мы повернем на юг, и, возможно, нам удастся напасть на тех, кто преследует нашу армию. Так мы сможем выиграть время для цезаря Галерия, чтобы он собрал свои войска и оказал персам сопротивление где-нибудь между этим местом и Антиохией. — Он обвел взглядом своих собеседников. — Все согласны с общей стратегией?

— Я голосую за, — живо откликнулся Тиридат.

— Я тоже, — сказал Даций.

— Труби выступление, Даций. Нам негоже быть здесь, когда сюда заявятся персы.

Оба подразделения состояли из опытных солдат, поэтому скоро они уже были в пути. Те, кто был способен идти, шли пешими, а раненых, способных ехать верхом, усадили на лошадей за спинами всадников Константина. Тех немногих, кто оказался не в состоянии передвигаться подобным образом, везли на самодельных носилках, притороченных к спинам лошадей. Все мехи наполнили водой, поскольку еще предстояло пройти по бесплодной земле, а вперед послали разведывательный отряд из двенадцати всадников во главе с Дацием. Великая река вскоре осталась позади, так как город Зура стоял на западной стороне большого изгиба в ее течении, и теперь их путь лежал прямо в Антиохию. Приблизился полдень, когда впереди показались Даций и один из его разведчиков.

— Ты был прав, — сообщил он Константину, выехавшему ему навстречу. По его настоянию Тиридат со своими людьми стал сдвигаться в хвост колонны. — Персы разделили свои силы и сегодня утром послали большой отряд кавалерии в тыл к реке.

— А далеко ли от нас другие?

— Ходу не более часа.

— Тогда нам нужно изловчиться и напасть, прежде чем вернется группа, посланная нас уничтожить.

— Изловчимся, если не будем терять времени, — согласился Даций.

— А что армия Галерия?

— Отставшие солдаты не должны быть далеко от того места, где мы повернули назад. На поле мы видели тела убитых; многие из них еще не остыли.

— Есть ли какая-нибудь возвышенность между нами и персами?

— Впереди я видел невысокий холм. Они должны бы уже миновать его, когда мы их нагоним.

— Дадим им немного времени — для верности.

Тут подоспел и Тиридат, и Константин вкратце обрисовал ему положение.

— Я предлагаю пройти еще полчаса, и пусть персы зайдут за ту высотку, которую Даций приметил впереди, — сказал он. — Это позволит нам ошеломить их внезапностью, когда моя кавалерия ударит персам в тыл, а ваша пехота нас поддержит. Договорились?

— Оставьте нам хоть что-нибудь, — мрачно сказал Тиридат. — Это все, о чем я прошу.

Полчаса спустя Константин с Дацием впереди колонны подъехали к невысокому холму, замеченному центурионом во время разведки. Холм скрывал от их глаз то, что было за ним. Остановив свое войско под защитой высотки, двое командиров въехали на нее, спешились, чуть не доезжая до вершины, и остальной путь поднимались пешком. С верхней точки холма впереди себя они увидели равнину, на которой персы, по всей видимости, окружили часть римского арьергарда и устроили ему кровавую бойню, как накануне днем Тиридату и его пехотинцам. Похоже, все уже почти было кончено и многие всадники спешились, чтобы забрать оружие и прочую добычу у тех, кто лежал на земле.

— Они у нас в ловушке! — радостно вскричал Константин. — Ты пойдешь с правого фланга, Даций, я — с левого. И скажи трубачам, чтобы побольше шумели.

— Эти шакалы Нарсеха подумают, что им на голову свалилась вся римская армия, — пообещал Даций, когда они спускались туда, где оставили своих лошадей. — Но все же будь осторожен. Потерять в таком вот пустячном деле такого отличного военачальника, как ты, по-моему, было бы большой ошибкой.

Схватка явилась повторением той, что произошла днем раньше, правда, в гораздо более широком масштабе. Подобно песчаной буре, сметающей все на своем пути, оба крыла римской кавалерии дважды промчались по полю, не давая персам сплотиться в организованный строй. Многие из них пали, так и не успев снова сесть на коней. Остальные вскоре все, как один, бросились бежать на восток, не подозревая, что за холмом царь Тиридат со своим войском только и ждет, чтобы снова задать им жару.

При виде римского войска, появившегося, казалось бы, ниоткуда, чтобы прийти им на помощь, к бегущему арьергарду армии Галерия вернулась храбрость, и солдаты стали сопротивляться, чего они, по-видимому, не в состоянии были делать с тех пор, как их погнали от Карр. С окровавленным оружием, но в приподнятом настроении от того, что им дали возможность отомстить за себя, воины Тиридата вскоре появились на гребне холма, гордо маршируя в строю. Всадники же Константина все дальше уходили на запад, и к ним присоединялось все больше и больше отставших солдат Галерия, отрезанных конницей персов от основных сил и брошенных на погибель врагу.

Спустя три часа после краткой, но жаркой схватки на равнине около двух тысяч человек в неровном, но все же вполне армейском строю шагали за Константином и Тиридатом, который наконец согласился сесть на коня. Остальные всадники Константина служили колонне арьергардом, но по прошествии еще одного часа стало очевидно, что персидские застрельщики вовсе не намерены возобновлять атаки на римлян, армия которых пополнилась еще одной тысячей оборванных и грязных солдат.

Четырьмя днями позже армия Константина, численность которой возросла уже до целого легиона, а воинского духа хватило бы на целых два, вошла в небольшой сирийский городок Берея, лежащий на границе с провинцией Августа Евфратена и менее чем в двух днях верховой езды от самой Антиохии. Здесь наконец они обнаружили римский военный штаб, расположенный в большом городском доме и различимый благодаря укрепленным у входа знаменам конницы и пехоты. Константин спешился и, сопровождаемый Тиридатом с Дацием, вошел в комнату, где отдал салют легионов испуганному Галерию и его командирам.

— Флавий Валерий Константин, — торжественно отрапортовался молодой военачальник. — Трибун имп…

— Я знаю тебя, трибун, — резко оборвал его Галерий. — Как ты осмеливаешься соваться вперед перед царем Армении?

Заговорил Тиридат — и резкость его голоса вызвала скованность даже в Галерии.

— Себя и своих солдат я отдал в распоряжение трибуна Константина, цезарь, — заявил он. — Я рад, что служу под его командованием.

— Это совсем не положено, — промямлил Галерий.

— Не положено было и отступать от Карр, — отрубил Тиридат. — Но если бы не этот трибун со своими пятью сотнями всадников, моя кровь давно бы уж смешалась с водами Евфрата.

Галерий вперился в Константина, и глаза его сузились.

— Где это ты раздобыл пять сотен всадников, трибун? — потребовал он ответа.

— В Александрии. Император послал меня с подкреплением для вашей армии. Сожалею, что мы прибыли слишком поздно.

— Наглый пес! — за спиной у Галерия стоял Максимин Дайя.

— Хватит! — Цезарь Востока заткнул рот своему племяннику прежде, чем тому удалось сказать что-то еще. — Ты знаешь, что трибун Константин входит в состав императорской гвардии, и ты слышал, как он сказал, что император послал его к нам с подкреплением. Кто мы такие, чтобы говорить, будто он не выполнял его приказа? — Затем он спросил, прищурившись: — Персы отсюда далеко?

— Мы ухитрились расколоть силы тех, кто преследовал вашу армию, и уничтожили их более чем наполовину, — объяснил Константин. — Остальные, я думаю, решили, что они слишком углубились на запад, чтобы чувствовать себя спокойно.

— Я твой должник, трибун. — Эти слова, очевидно, стоили Галерию большого труда.

— Вы бы на моем месте сделали для меня столько же, цезарь, — спокойно сказал Константин. — Можно мне идти, чтобы расквартировать моих всадников с их лошадьми? Мы проделали долгий путь.

Галерий окинул его долгим взглядом, и Константину показалось, что плечи его слегка ссутулились, словно и впрямь слишком тяжелым оказалось навалившееся на них бремя позора от этого поражения. Потом он распрямился — ведь все же как-никак Галерий был старым закаленным солдатом.

— Можешь идти, трибун, — сказал он и добавил почти так, словно говорил с самим собой: — Ты проделал долгий путь, это уж точно — очень долгий путь!

 

2

Когда прошло два дня и ничто уже не говорило о том, что персы намерены атаковать потрепанные остатки римской армии, которая месяцем раньше так браво шагала из Антиохии на восток, Галерий решил вернуться в сирийскую столицу и предстать перед Диоклетианом, недавно прибывшим туда на судне из Александрии. Сверкающий в своих начищенных серебряных доспехах, в пурпурном плаще цезаря на плечах, он ехал верхом во главе группы всадников. Остальные войска Галерий оставил позади для обороны наскоро возведенной линии укреплений в Берее.

Тут же вслед за Галерием ехал Максимин Дайя, который как племянник цезаря уже считался наследственным претендентом на занимаемый им пост на Востоке. В следующем ряду находились Флавий Валерий Север, командовавший императорской гвардией, еще когда Константин учился в военной школе, Лициний Лициниан и, помимо своей воли, армянский царь Тиридат. Константин же не получил никакого приглашения ехать вместе с предводителями армии, а впрочем, он такого и не ожидал. Ехал он во главе колонны своих всадников довольно далеко позади.

Под ярко сияющим солнцем длинная колонна приблизилась с востока к Антиохии и свернула на обрамленную колоннадой широкую улицу Виа-Цезарея. Впервые оказавшись в сирийской столице, Константин с интересом поглядывал на этот древний город, место пересечения дорог восточного мира, который вместе с приморским портовым городом Селевкия, находящимся примерно в часе езды по берегам могучей реки Оронт, делящей Антиохию пополам, являлся одним из самых богатых и важных городов Римской империи.

Широкая улица с колоннадой оканчивалась среди холмов, переходя в извилистую дорогу, ведущую к скалистым вершинам горы, откуда город был весь как на ладони. С востока густая лавровая роща обозначала то место, где находился пригород Дафны с мерцающим мраморным храмом Дианы посередине. Будучи самой постыдной частью Антиохии, этот пригород, как слышал Константин, массам простого люда приходился по душе благодаря тому, что поклонение богине сопровождалось похотливыми обрядами.

На вершине одной из скал стояла крепость, построенная давно для защиты города от восточных орд, веками стремившихся вырвать его из рук Рима. Над другой скалой возвышался прекрасный храм Юпитера Капитолийского, а чуть восточней Константин различил акведук, сооруженный Юлием Цезарем после победы над помпеянцами, а также великолепные бани. Неподалеку виднелся огромный стадион, лишь немного уступающий по размеру цирку в Риме. Над его самым верхним этажом нависали пестрые матерчатые навесы, служащие защитой от солнца и дождя тем, кто готов был платить побольше.

Вдоль улиц стояли люди, но уж больно молчаливой казалась эта толпа. Пока первые ряды процессии сворачивали на Виа-Цезарею, по каменной мостовой к ним приближалась золотая колесница, запряженная шестеркой — все как на подбор — белых лошадей. Прямо перед шествующей колонной она развернулась и стала, заставляя остановиться и колонну. В колеснице рядом с возницей стоял сам Диоклетиан, но совсем не приветлив был вид этой мрачной, держащейся прямо фигуры.

Галерий вскинул руку, делая знак колонне остановиться, спешился и, подойдя к императору, преклонил колени. Всего лишь несколько слов оказалось сказано между Диоклетианом и его зятем. Слышать их Константин не мог — он был не настолько близко, но заметил, что Галерий вдруг словно окаменел. Когда же цезарь Востока поднялся на ноги, то вместо того чтобы снова сесть на лошадь, он ухватился за золотую колесницу. Сам император отдал приказ колонне двигаться дальше, и императорская повозка покатилась по широкой улице. Галерий шагал с нею рядом, лицо его напоминало высеченную из гранита маску, а ветер с реки надувал пузырем его пурпурный плащ.

— Еще ни одного цезаря так не унижали, — молвил Даций, восседая на лошади рядом с Константином. — Вот уж поистине триумф наизнанку.

Золотая колесница продолжала величественный объезд всей Виа-Цезареи, и рядом с ней, как лакей у стремени своего хозяина, покорно шагал Галерий, и, только проехав весь город, Диоклетиан, который, выпрямившись, простоял весь путь, ни разу не взглянув на толпы притихших людей по обеим сторонам улицы, позволил униженному цезарю снова сесть на свою лошадь.

Хотя другие военачальники последовали за колесницей через мост на остров посреди реки Оронт, где стоял дворец легата, занятый Диоклетианом под штаб, Константину не было предложено сопровождать их. Тогда они с Дацием отправились на конюшни, чтобы позаботиться о своих подопечных. Но теперь он достаточно хорошо знал Диоклетиана и был уверен, что его труды по спасению войска царя Тиридата и отставших солдат армии Галерия не останутся неоцененными. Поэтому его не удивило, когда разыскавший его центурион с пурпурным гребнем на шлеме императорского гвардейца отдал ему салют.

— По приказу императора, — объявил центурион. — Трибун Флавий Валерий Константин с сегодняшнего дня назначается на пост командующего императорской и всей другой гвардии.

В этом новом качестве Константин в тот же день присутствовал на военном совете, где председательствовал Диоклетиан. Кроме него там присутствовали Галерий, Максимин Дайя, Север, Лициний и ряд других высокопоставленных персон. Несмотря на то что Диоклетиан вместо военной формы был одет в роскошную мантию и носил на голове инкрустированную жемчугом корону, никто не сомневался, что именно он распоряжается на совете.

— Сколько легионов тебе потребуется, чтобы исправить содеянное за последние недели? — спросил император Галерия.

— Десять плюс вдвое больше, чем положено, кавалерии из вспомогательных войск.

При названной цифре брови Диоклетиана приподнялись — она почти вдвое превышала то число войск, с которым Галерий начал свое злополучное вторжение на персидскую территорию, — но он воздержался от комментариев.

— Из Египта моя армия скоро будет здесь и займется подготовкой к следующему походу в Персию, — сказал Диоклетиан, — А ты пока отправишься на дунайскую границу и соберешь там остальную часть нужного тебе войска, — Он сделал паузу, затем многозначительно добавил: — Царь Тиридат сказал мне, что поможет собрать вспомогательные ополчения, когда вы станете отвоевывать его страну.

Все, конечно, поняли, что Диоклетиан этим самым отдал приказ к новому наступлению — через владения Тиридата. И Галерию тут было не до возражений: его глупость — прямое вторжение на территорию врага — стоила уже Риму нескольких легионов и принесла ему унижение от руки самого императора.

— Ты позволишь мне, доминус, привести ветеранов с пограничных постов? — спросил Галерий.

— Только половину личного состава военной части, которая занимается их обороной, и не больше.

— Но будешь ли ты в безопасности в Нико…?

— Я останусь в Антиохии, цезарь, пока не закончится война с Нарсехом.

Диоклетиан снова дал ясно понять, что, хотя Галерий и будет командовать новой армией, которую пошлют, чтобы наказать персидского царя Нарсеха, он все время будет находиться под присмотром самого Диоклетиана, и стоит ему только начать повторять совсем недавно сделанные ошибки, как будет незамедлительно отстранен от командования.

— Ты со своим штабом можешь уходить, — сказал Диоклетиан Галерию, и они один за другим покинули комнату, оставив в ней только Константина и двух легионеров из императорской гвардии. Будучи теперь их командиром, Константин обязан был оставаться в присутствии императора до тех пор, пока тот не отпустит его лично, поэтому он и не присоединился к остальным.

— От тебя я не получил никаких сообщений, трибун, — сказал Диоклетиан.

— Совсем не было времени, доминус. Когда мы добрались до места сражения…

— До места разгрома — это ты хочешь сказать?

— …мы оказались в тылу у врага, — продолжал объяснять Константин. — И уж тогда навалилось столько дел, что было не до посылки вестового, к тому же он, вероятно, не смог бы пройти.

— Царь Тиридат рассказал мне о вашей встрече. Значит, ты уже побывал в настоящей битве. Ну как, от нее будоражит?

— Да. Но и тошнит тоже.

Брови Диоклетиана снова приподнялись.

— Не многие солдаты признались бы в этом, хотя ощущали подобное мы все. Но я рад, что ты это испытал: будешь больше ценить достоинства мирного правления.

— Мне нужно свести кое-какие счеты с персами, доминус, — осмелился сказать Константин. — С твоего разрешения, мне бы хотелось, чтобы меня назначили командовать каким-нибудь подразделением, которое идет на войну с ними.

— У тебя уже есть одна забота — смотреть, чтобы меня не убили в собственной постели, как беднягу Нумериана.

Между прочим, сегодня утром мне поступила еще одна просьба о твоем участии в предстоящем походе на Нарсеха.

— Уж конечно не от цезаря Галерия.

— Разумеется, нет, — сухо сказал Диоклетиан. — Мой зятек видит в тебе и твоей удивительной схожести с твоим отцом — и в одаренности, и во внешнем виде — угрозу своему собственному правлению в качестве старшего августа, когда я отрекусь. Что в общем-то и неудивительно, поскольку тогда он возжелает стать единственным августом и чтобы в качестве цезарей ему прислуживали его собственные лакеи. А просьба эта поступила от царя Тиридата.

— Мы с ним крепко подружились в походе. Мне он очень нравится.

— Тиридат говорит, что обязан тебе жизнью. Ему бы хотелось сделать тебя главнокомандующим всех войск в своем царстве, когда восстановится его власть.

Константина это слегка ошарашило, но теперь он уже научился скрывать свои чувства.

— Это большая честь, господин, — сказал он осторожно, не желая заранее связывать себя обязательствами.

— И нечто такое, что обрадовало бы Галерия, если бы он был государственным деятелем, а не просто солдатом. Занятый обороной границы в одном из самых далеких уголков империи, ты перестал бы быть угрозой для него и этого хмурого племянника, которого он прочит в цезари Востока.

— Вы отрядите меня к царю Тиридату, доминус?

— Чтобы лишиться единственного военачальника, с которым я могу быть уверен, что доживу до отречения и порадуюсь недовольству Максимиана, когда заставлю его сделать то же самое? — Диоклетиан издал короткий лающий смешок. — Нет, трибун, ты останешься здесь.

Константин незаметно вздохнул с облегчением, ведь он метил значительно выше, чем пост командующего войск в каком-нибудь подчиненном Риму царстве, подобном Армении, даже если это сулило бы ему значительное повышение в звании.

— Здесь, в Антиохии, у меня для тебя будет одно важное поручение — охранять мою жену с дочерью, — продолжал Диоклетиан. — Этот город всегда был центром для христиан, и, как я слышал, сюда из Кесарии и Тира недавно прибыл священник с очень хорошо подвешенным языком. Они обе — и Приска, и Валерия — благоволят этой упрямой вере, поэтому, конечно, захотят послушать его. — Диоклетиан бросил на него испытующий взгляд. — А твоя жена разве не была христианкой?

— Была, доминус.

— А ты?

Константин пожал плечами.

— Боги Рима — мои боги; а впрочем, я не вижу никакого вреда в этих людях.

— Я бы не был так уж уверен, — возразил Диоклетиан. — В такие беспокойные времена империи требуется только одна верность — императору. А эти христиане претендуют на более высокую верность — человеку, которого они почитают как Сына Бога, а Бога этого, говорят, никогда никто не видел. С каждым днем их становится все больше, поэтому, может, придется уничтожить их, а не то они убедят людей, что я не бог, и уничтожат меня. Ну а пока буду надеяться, что ты присмотришь за моей женой и дочкой.

— Госпожа Валерия приходится цезарю Галерию женой, — напомнил ему Константин. — Ему это может не понравиться.

— Галерий делает то, что я ему велю, а Валерия мне дочь. Ты отвечаешь только передо мной, трибун, и больше ни перед кем.

 

3

Дация освободили от обязанностей помощника Константина в кавалерийском подразделении, и теперь он командовал частью императорской гвардии. Сопроводив императора в его личную резиденцию, Константин разыскал седовласого центуриона. Даций молча слушал его рассказ о разговоре с Диоклетианом, но когда Константин поведал ему о просьбе царя Тиридата, он тихонько присвистнул.

— Всему городу известно, что Диоклетиан приказал Галерию восстановить Тиридата на троне. Если ты примешь это предложение, то за одну ночь станешь большим военачальником.

— Император мне в этом отказал. Право выбора мне не предоставили.

— А ты согласился бы, если бы предоставили?

— Думаю, что нет.

— Почему?

— На это «почему» ответ мне дал сам император, когда сказал, что Галерию это было бы только на руку — ведь тогда бы меня сплавили в Армению, подальше от главного русла политических событий.

— Ну, это еще вилами на воде писано, — возразил Даций. — Цезарем Востока Галерий хочет сделать Максимина Дайю, но куда ему до тебя, даже если ты будешь в Армении. Помню, в училище ты ведь всегда мог превзойти его во всем, кроме вероломства. А при поддержке Тиридата Августа Евфратена, Месопотамия и, может, даже Сирия сами упадут тебе в руки, как спелые сливы.

— Ну вот, снова размечтался, — улыбнувшись, сказал ему Константин. — Как бы там ни было, а император отказался отпустить меня.

— Он бы смягчился, если бы тебе действительно был нужен этот пост и ты бы попросил Констанция походатайствовать за тебя.

— Возможно. Но я не собираюсь обращаться за помощью к отцу.

Мудрые холодные глаза Дация, видевшие многие годы римской истории в процессе ее развития, подвергли его краткому, но придирчивому изучению.

— Значит, ты готов играть даже по более высокой ставке, нежели пост старшего военачальника, хотя тебе еще нет и двадцати пяти? Какой же она будет — пурпурный плащ цезаря?

Константин улыбнулся;

— А почему бы не мантия и корона августа?

— Востока или Запада?

— А почему не двух половин сразу? — Теперь уже Константин перешел на серьезный тон. — Благосостояние империи возрастет, если при твердом управлении будет только один царский двор и одна армия, готовая быстро идти туда, где зреет какая-то смута.

Даций быстро вскочил и направился к двери. Открыв и убедившись, что в коридоре пусто, он с облегчением вздохнул и снова ее закрыл.

— Я уже забыл, о чем ты только что говорил, — сказал он Константину с мрачной серьезностью на лице. — Смотри, не повтори это снова, пока не будешь готов претворить Весь задуманный план в действие.

 

1

Константин познакомился с императрицей Приской и стал ее поклонником во время своего пребывания в Никомедии. Дочь ее Валерию, жену цезаря Востока, раньше он не встречал — Галерий большую часть времени держал свой двор в Сирмие, недалеко от дунайской границы. Когда спустя несколько дней его вызвали, чтобы сопровождать императрицу с дочерью на игры, затем в город, он взял с собой небольшой отряд и явился во дворец, где уже наготове стояли два кресла — ноша здоровенных нубийских рабов, вывезенных Диоклетианом из Египта.

После зрелища резни, виденного им на пути отступления армии Галерия, гладиаторские игры Антиохии вызывали у Константина мало восторга. Круглая арена в центре стадиона была окружена металлической оградой для защиты зрителей во время боя или охоты на диких зверей, нередко входящей в состав таких зрелищ. От арены вверх, разбегались ярусы зрительских скамей; первые пятнадцать рядов были окружены стенами, и в них вели специальные коридоры, с тем чтобы занимающая их знать и высокопоставленные гражданские и военные лица, проходя на свои места, не смешивались с чернью.

Прямо у арены специально для императора и его окружения стояло несколько троноподобных кресел. Проводил их на эти места распорядитель, который финансировал и ставил представления. Появление императрицы и жены цезаря Галерия вызвало интерес и даже аплодисменты зрителей, которые, впрочем, быстро потонули в выкриках разносчиков, продающих подслащенные напитки, печенье, засахаренные фрукты, небольшие мехи с винами и подушечки для жестких каменных скамей.

В середине второй половины дня игры окончились, но императрица Приска с дочерью не пожелали вернуться во дворец. Вместо этого они проследовали в старую часть города, находящуюся на некотором расстоянии от центра, с его великолепными общественными сооружениями. Перед зданием, расположенным на запущенной улице недалеко от реки, нубийцы по приказу императрицы остановились и опустили кресла-носилки на землю.

— В этом районе нет торговых лавок, госпожа, — возразил Константин, когда Приска и Валерия ступили на мощеную улицу.

— Здесь живет епископ Антиохии, и его прихожане собираются в этом доме, — объяснила Приска.

— Христиане!

— Я не буду просить, чтобы ты вошел туда вместе с нами, трибун. Мы с дочерью будем там в полной безопасности.

— Мне нельзя вас оставлять, — твердо сказал Константин. — У меня приказ охранять вас постоянно.

Здание представляло собой переоборудованное жилое помещение. Стены, разделяющие несколько комнат, снесли, и получился довольно просторный зал для собраний, очень похожий на тот, что Константин видел в Зуре на Евфрате. Не удивило его и то, что он увидел на стенах: множество тех же самых картин, изображающих человека, которому христиане поклонялись в облике пастуха, сеятеля, а в сцене, похоже типичной для всех такого рода картин, — как восстающему из гроба.

Навстречу императрице и ее дочери вышел почтенный мужчина с длинной бородой, в одеянии священнослужителя и в каком-то высоком головном уборе, которого прежде Константин еще никогда не видел. Служба уже началась, и зал почти наполнился людьми, сидящими на скамьях и слушающими молодого священника, стоявшего за кафедрой на возвышении в дальнем конце зала. Перед ним был развернут небольшой свиток, с которого он читал увлеченной публике. Слушатели оказались так поглощены его словами, что даже не шелохнулись, когда вновь прибывшие вместе с Константином устраивались на одной из задних скамей.

Константин вдруг с изумлением понял, что уже знает говорящего, он видел его в Кесарии что-то около года назад. Это был Евсевий Памфил.

— «Наконец, братия мои, укрепитесь Господом и могуществом силы Его, — читал священник, — Облекитесь во всеоружие Божие, чтобы вам можно было стать против козней диавольских. Потому что наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных.

Для сего приимите всеоружие Божие, дабы вы могли противостать в день злый и, все преодолевши, устоять. Итак, станьте, препоясавши чресла ваши истиной, и облекшись в броню праведности, и обувши ноги в готовность благовествовать мир. А паче всего возьмите щит веры, которым возможете угасить все раскаленные стрелы лукавого. И шлем спасения возьмите, и меч духовный, который есть слово Божие; всякою молитвою и прошением молитесь во всякое время духом, и со всяким постоянством и молением о всех святых старайтесь о себе самом и о мне, дабы мне дано было слово — устами моими открыто с дерзновением возвещать тайну благовествования, для которого я исполняю предназначение в узах, дабы смело проповедовал, как мне должно».

Евсевий отложил свиток и обратился к прихожанам:

— Нежно любимые, — сказал он, — вы только что прослушали, как я прочел вам слова апостола Павла, написанные церкви в Эфесе, когда он был в заточении и готовился предстать пред судом императора Нерона, неуверенный в том, какая судьба его ожидает. И все же вы слышали, что он призывает всех, кто читает или слышит его послание, отбросить неуверенность и быть стойким в вере и знании Бога и его Сына, Господа нашего Иисуса Христа.

Большинство из вас слышали уже много раз рассказ о том, как Павел стал апостолом и слугою Господа. Он признается, что был гонителем христиан в Иерусалиме, стремящимся разрушить Церковь. Но когда, в рвении своем, он ехал в Дамаск, чтобы там преследовать наших людей, еще на дороге ослепило ярким светом, и он услышал голос, который говорил: «Савл, Савл, — так его звали до тех пор, пока Иисус не повелел ему следовать за собой, — что ты гонишь меня?» А когда он спросил: «Кто ты, Господи?» — голос отвечал: «Я — Иисус, которого ты гонишь. Трудно тебе идти против рожна».

В тот же момент этот человек, еще минуту назад жаждущий поскорее добраться до Дамаска и уничтожить тех, кто служил Господу, изменился точно так же, как изменились многие из нас по милости Бога и Сына Его, пришедшего на землю, пострадавшего и отдавшего жизнь свою за нас, однако восставшего из мертвых, чтобы дать нам уверенность в том, что мы будем бессмертны с ним на небесах, если только уверуем и примем его как Спасителя нашего.

Все вы также не раз уже слышали рассказ о том, как преследовали в Иерусалиме единомышленников Христа, и из-за этого они стали распространять его учение за границей, сея, где бы они ни проходили, свежие семена. Со временем церкви, подобные этой, уже можно было найти далеко на Западе, в самой Британии, и на Востоке — у границ государства желтых людей. У нас в качестве руководящих принципов есть не только слова самого Господа нашего, как они закреплены в Святом Писании и в деяниях святых апостолов, изложенных лекарем Лукой, но и в посланиях Павла всем церквам. В них он призывает нас стоять твердо, как в только что прочтенном мною отрывке, облачась в доспехи, не выкованные в жару печей, и взявшись за оружие, не изготовленное из стали, однако способное перевернуть человеческие души и завоевать их без пролития крови.

— Возлюбленные мои, в страшных гонениях на христиан, которые император Нерон устроил после того, как сжег Рим, апостол Павел не боялся принять такую же мученическую смерть, на которую обрекли апостола Петра и многих других. Он не боялся, и мы не должны бояться, ибо, как он писал в послании к филиппийцам: «Наше же жительство — на небесах, откуда мы ожидаем и Спасителя, Господа нашего Иисуса Христа, который уничиженное тело наше преобразит так, что оно будет сообразно славному телу Его».

Проповедь окончилась, и прихожане гуськом вышли из церкви. Но императрица с дочерью прошли по боковому проходу и преклонили колени для молитвы перед алтарем с бородатым священником, встретившим их при входе, поэтому Константин вышел, чтобы подождать их в вестибюле. Он стоял, размышляя, отчего это только что услышанные им слова повергли его в состояние какой-то неловкости, как вдруг увидел Евсевия: он тоже вышел в вестибюль и куда-то быстро пошел, заметив Константина, остановился.

— Трибун Константин! — воскликнул он с приветливой улыбкой на лице. — Вы уже стали одним из наших?

— Нет, нет. Там внутри императрица с госпожой Валерией.

— Я видел, как вы вошли, и обрадовался.

— Обрадовались? Почему?

— Конечно же это все мое тщеславие: хотелось, чтобы ты услышал мою проповедь, — признался Евсевий, — но это не главное. Я только что приехал в Антиохию из Кесарии. Когда мне сказали, что ты здесь, я решил разыскать тебя и поблагодарить за то, что ты сделал для наших в Александрии.

— Для ваших? Я что-то не помню этого.

— Когда у императора поскользнулась лошадь, ты напомнил ему, что кровь ей уже по колено.

— Так ведь это просто сбылось пророчество жрецов Аполлона из Кесарии.

— Или же это Бог действовал через тебя, чтобы уберечь от смерти тысячи невинных людей.

— Я слышал, что вы, христиане, плохо отзываетесь о языческих жрецах, которые искажают события в угоду собственных прорицаний, — несколько грубовато напал на него Константин. — Но ведь здесь вы делаете то же самое.

Евсевий бросил на него быстрый проницательный взгляд.

— Выходит, и ты почувствовал зов, — сказал он. — И тоже идешь против рожна.

Возможно, оттого, что после долгого дня Константин устал, или каким-то непонятным образом на него подействовала проповедь. Евсевия, ему вдруг в голову пришла мысль, что его используют — пусть даже это будет человек, признаваемый христианами за Сына их Бога, — используют, как фигуру в игре, передвигаемую по доске туда и сюда без всякой на то его собственной воли.

— Теперь ты, пожалуй, скажешь, что меня посетит видение, как и этого вашего Павла, — резко сказал он.

— Я вовсе никакой не прорицатель, коими считают себя жрецы Аполлона, — Похоже, его слова и манера выражения нисколько не обидели Евсевия, — Но могу сказать тебе одно: какую бы цель ни поставил перед тобою Бог, ты не можешь увильнуть от нее, как вол не может увильнуть от рожна, — Тут он улыбнулся, — Вся Сирия говорит о твоих ратных подвигах: спас армянского царя, персов остановил почти у самых ворот Антиохии. Ты настоящий герой дня, и честь эта вполне заслужена.

Трудно было сердиться на человека с таким теплым и, очевидно, искренним сердцем, и Константин почувствовал, как его раздражение отступает.

— Ты сейчас в Антиохии? — поинтересовался он.

— Только ненадолго. Большую часть своего времени я пишу историю всей Церкви, поскольку о рождении нашего Господа возвестили ангелы в Вифлееме. Когда гонения на Церковь заставили апостолов и других руководителей бежать из Иерусалима, они основали новую церковь здесь, в Антиохии. Вместе с Иерусалимом — а по приказу властей это теперь языческий город — Антиохия — наш самый важный центр на Востоке, так же как Рим — на Западе, хотя и епископ Александрийский день за днем обретает все новые церкви.

— Ты сказал, что пишешь историю вашей религии?

— Еще не пишу — только собираю материал, пока не рассыпались от ветхости самые старые документы. Много ценного уже потеряно, и мы знаем о них только по ссылкам в других, более поздних документах.

— Мы обнаружили одну их ваших старых церквей на Евфрате.

— Где именно?

— В городе под названием Зура, или Европос.

— Мне попадались ссылки на нее в старых документах. Что же осталось от этой церкви?

Добрая часть первоначального здания и много настенной живописи.

— А есть ли в ней изображения Христа?

— Да, он изображен в виде пастуха, несущего в руках ягненка, который или отбился от стада, или, может, поранился. Там также есть изображение гробницы, которую видно и на стенах этого здания.

— Мы стараемся сохранить как можно больше старых изображений Спасителя, — сказал Евсевий. — А церковь в Зуре, должно быть, очень древняя, возможно, она сохранилась еще с того времени, когда жил святой Павел. Как ты думаешь, персы могут ее разрушить?

— На этот раз Галерий пойдет на них с такой армией, что им будет не до брошенных церквей, — заверил его Константин. — Не пройдет и года, как это место снова будет в руках у Рима.

— Тогда мне нужно будет съездить туда и изучить настенную роспись. Может, и удастся найти новые сведения о христианах в самый начальный период существования церкви.

— Это действительно так важно? Мне-то казалось, что главное для вас — это просто верить в вашего Бога.

— Наша религия не основывается просто на вере в Бога, даже и во всемогущего, — пояснил Евсевий. — В конце концов, у греков есть Зевс, у римлян — Юпитер, и, куда бы ты ни пошел, люди везде стремятся к Богу, который выше всех других.

— Кое-кто говорит, что у вашего Бога три лица и вы поклоняетесь то одному, то другому, то третьему.

— Мы почитаем Бога Отца, Бога Сына и Бога Святого Духа, — растолковывал ему Евсевий. — Но вот что особенно важно для нашей веры: Отец так возлюбил человечество, что послал своего Сына на землю — чтобы он родился в простом хлеву, а потом жил среди людей и учил их истине.

— И чтобы его распяли? Какой же отец мог бы предать своего сына такой мучительной смерти?

— Именно потому, что он был предан такой мучительной смерти и все же поднялся над нею, мы теперь знаем, что Бог может всем нам даровать вечную жизнь, — строго сказал Евсевий, — Еще на кресте Христос простил тех, кто убил его; поэтому мы, кто следует за ним, можем поступать только так и не иначе.

— Если вас снова подвергнут гонениям, разве вы не возненавидите своих гонителей?

Евсевий отрицательно покачал головой.

— Иисус сказал: «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас. Кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую… И во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними».

— Какой же человек настолько совершенен, чтобы он мог следовать таким правилам? — скептически усмехнулся Константин.

— Только один во всей истории, — признался Евсевий. — Его распяли давным-давно, но он шлет дар Святого Духа всем, кто верит в него и ныне, как доказательство того, что и мы будем жить снова — с ним вместе.

В этот момент появилась императрица с дочерью, и Константин пошел звать их носильщиков. С этих пор он возложил на Дация обязанность по их охране, ибо непонятно почему, но услышанное им в христианской церкви в Антиохии, а также в Дрепануме и странное переживание в развалинах города на Евфрате тревожило его, порождая вопросы, на которые он не мог найти ответа.

 

2

Получив второй шанс и понимая, что, скорее всего, третьего у него не будет, если в войне с персами его снова постигнет неудача, Галерий готовился тщательно. Когда спустя месяцев шесть после своего бесславного появления в Антиохии он снова покидал этот город, то ехал впереди большой и хорошо дисциплинированной армии, направлявшейся на северо-восток, в Армению. Перед своим отъездом царь Тиридат зашел попрощаться с Константином.

— Жаль, что ты не согласился командовать моими войсками, когда мое царство снова станет свободным, — сказал он. — Но я могу понять сына Констанция Хлора: он стремится к более высоким целям.

— Может, они и не принесут мне ничего хорошего, — предположил Константин, — но хозяин каравана, который вел нас по пустыне в Пальмиру, сказал мне, что человек может найти свой путь везде, если он выберет определенную звезду и пойдет за ней.

— Каждому дано осуществить свое предназначение, и не менее того, — согласился Тиридат. — Когда-то человек знатного рода по имени Мамго бежал из Китайской империи со своими людьми и поселился в Армении. Помню, не раз мне приходилось слышать рассказы о желтых людях, живущих на Востоке, об обширности их владений, о многих вещах, которые у них есть, а у нас нет. Мы могли бы еще повоевать с этими желтолицыми, друг Константин. Со временем ты мог бы править огромнейшей в мире империей.

Уже в дверях Тиридат обернулся, чтобы сказать что-нибудь напоследок.

— Остерегайся Галерия. При первой же возможности он попытается уничтожить тебя.

— Но я ведь не сделал ему ничего плохого.

— Император подверг его унижению, и в этом он винит только тебя.

— Но я-то тут совсем ни при чем.

— Галерий смотрит на это иначе: ты остановил персидскую армию, когда его разрозненные силы еще бежали, и этим навлек на него позор.

— Нарсех не дурак, он никогда бы не пошел на Антиохию, зная, что наша египетская армия всего лишь в нескольких днях марша. Остановили мы только мародеров. Главное, наступление персов за Евфрат так и не распространилось.

— Тогда пусть Галерий не ведает о том, что знаешь ты. Мародеры это были или нет, а его солдаты все-таки бежали.

— Кроме тебя.

Тиридат расхохотался:

— А как же я мог — когда у меня за спиной была река?

 

3

Вскоре ежедневно стали поступать донесения о ходе персидской кампании. По мере продвижения Галерия в глубь Армении народ сплачивался вокруг своего любимого монарха, а впереди, за линиями баталий, небольшие отряды всадников из скифских степей, многие — выходцы из племени, возглавляемого Мамго, о котором говорил Тиридат, нападали на линии снабжения персов, отрезали небольшие вражеские группы везде, где они могли это сделать, и безжалостно их уничтожали.

Закаленные иллирийские ветераны, снятые Галерием с дунайских укрепленных пунктов, совместно с крупным вспомогательным подразделением готских конников отличались гораздо большей дисциплинированностью и надежностью, чем те многолюдные и необученные ополчения, брошенные им против персов в предыдущем походе. Когда наконец римская армия из Армении повернула на юг, в плодородный бассейн Тигра и Евфрата, она шла, сметая все на своем пути. И вот наступил кульминационный момент кампании: во время стремительной полночной атаки захваченный врасплох и легко раненный персидский монарх вынужден был бежать под защиту пустыни, куда осторожный Галерий последовать за ним не решился. Однако добычи и славы хватало на всех: захватили все Добро Нарсеха, включая его жен, сестер и детей. Этот ошеломительный победный удар в целом сломил сопротивление врага.

Когда восточная граница наконец-то стала безопасной и протянулась почти до пределов, установленных еще когда-то ненадолго Александром Великим, только тогда Диоклетиан вернулся из Антиохии в Никомедию. И то ненадолго, прежде чем поехать в Рим, чтобы отпраздновать это высокое достижение в истории империи церемонией, известной под названием «триумф».

Достижение действительно значительное. На западе Констанций почти закончил подавление мятежников, поддержавших выскочку Караузия и его помощника Аллекта, вернув империи плодородную и важную во многих отношениях провинцию — Британию. И на севере Констанций принес мир на рейнскую границу, разбив многие непокорные племена и расселив их в Галлии в таких местах, где они больше не смогли бы объединяться в достаточно мощные для безопасности Рима силы.

Решительные действия Максимиана и Максенция давно уже положили конец восстанию в Африке. А с приближением вслед за великой победой над персами Виценналии — двадцатой годовщины правления Диоклетиана — просто сами боги велели отпраздновать оба события в древнем городе Риме, всегда остающемся символическим центром империи, даже несмотря на то, что Максимиан выбрал своей столицей Медиолан.

Как только по прибытии в Никомедию Константин смог получить увольнительную, он отправился в Дрепанум, чтобы проведать мать в ее скромном домишке. Едва Константин спешился, Елена подбежала, чтобы обнять сына. Она долго не выпускала его из своих объятий, затем слегка отстранила, держа руки у него на плечах и вглядываясь в лицо Константина глазами, сияющими от гордости и восторга.

— А ты изменился, — сказала она.

— Я стал почти на два года старше — с тех пор как ты видела меня в последний раз, — напомнил ей Константин. — Но все еще трибун и, — добавил он с легким налетом горечи, — все еще лакей императора.

— Ты изменился в более глубоком смысле: стал мужчиной и еще сильнее походишь на отца.

— А ты, мать, не изменилась, разве что помолодела.

— Бабка молодеет, когда нянчится с малым ребенком. Заходи-ка в дом и посмотри на своего сына.

Младенец спал. Константину почему-то представлялось, что ребенок будет миниатюрной копией своей матери, но вместо этого он увидел крепыша, поразительно похожего на него самого и его собственного отца. Если Минервина и дала Криспу что-то помимо жизни, — тем самым лишившись собственной, — так это волосы, светлые, как и у нее.

— Он как две капли похож на тебя в этом же возрасте, — с нескрываемой радостью говорила Елена. — Дай Бог, чтобы он вырос и стал таким же прекрасным человеком, как ты.

— Дай Бог, — повторил он. — Мама, ты ведь еще не стала христианкой, а?

— Нет еще. Но это добрые и безвредные люди, и многое в их учении мне по душе. А почему ты спрашиваешь?

— Императору они не нравятся. Наверное, потому, что императрица Приска и госпожа Валерия приняли их веру. Галерий уже очищает свою армию от христиан, и я слышал, Максимиан тоже. Конечно, и Диоклетиан последует их примеру.

— Минервина была христианкой. Ее крестили прямо перед смертью, и я уверена, что это дало ей силу умереть спокойно.

Константин вспомнил чан, или купель, в комнатушке рядом с залом собраний в развалинах церкви в Зуре-Европосе и объяснение Иосиона, как ею пользуются. С тех самых пор, как он разговаривал с Евсевием в передней христианской церкви в Антиохии, Константин решительно изгонял из головы все мысли о вере, строившейся вокруг фигуры человека по имени Христос. Не допустил он их и теперь, после того как предупредил свою мать, а повернулся, чтобы прикоснуться к крохотной ручонке спящего в колыбели малыша. Махонькие пальчики обхватили его собственные удивительно крепкой хваткой, и вид этой беззащитной крохи, демонстрирующей ему свою уверенность в отцовской защите и заботе, наполнил сердце Константина теплом, заставив почувствовать, что он наконец дома.

— Отец твой пишет, когда ему удается, — сказала Елена, направляясь к мягкой кушетке и низкому столику, который накрыл старый слуга, бывший у них еще в Наиссе. Легкий ужин состоял из мяса, хлеба, фруктов и вина в серебряных кубках с выбитым на них финикийским символом звезды — это был подарок Константина, купленный им в Антиохии и посланный оттуда матери.

— Все ли с ним хорошо?

— Кампания в Британии закончилась. Осталось несколько мятежных городов, но его помощники справятся. Из Эборака, где Констанций устроил свой штаб в Британии, он уехал и вернулся в Галлию, в Треверы.

— Блестящая была кампания. Я читал о ней в донесениях императору.

— А знаешь, ведь у тебя три брата по отцу: Константин, Аннибалиан и Констанций.

— Что удаляет незаконнорожденного дальше от пурпурного плаща.

— Не смей произносить это слово! — резко вскричала мать. — Твое рождение так же законно, как и их.

— Прости, мама. — Константин коснулся руки этой прекрасной полной достоинства женщины, которая хоть и была когда-то дочерью хозяина гостиницы, однако никог да не переставала гордиться тем, что в жены себе ее выбрал цезарь. — Последнее время я что-то не в духе.

— Что-нибудь неладно при дворе?

— Нет. Император доверяет и благоволит мне, но иногда я думаю, уж не сплоховал ли я, сделав свой выбор в Антиохии. Царь Тиридат предлагал мне командовать вооруженными силами.

— А ты отказался? И это тебя беспокоит?

— Похоже, что так.

— Почему же тогда ты это сделал?

— Потому что мои сильные родители наделили меня честолюбием, — сказал он с вызовом. — Потому что я тщеславен. Потому что, быть может, есть сотня других причин. Кто их знает?

— Уж не потому ли, что ты стремишься к более высокому положению?

— А как ты узнала?

— Женщина, кормящая ребенка, по тому, как младенец требует ее грудь, знает, что он будет за человек, рожден ли он, чтобы командовать. Я никогда не сомневалась, что ты когда-нибудь займешь высокое положение.

— Такое же высокое, как цезарь? Как отец?

— Или как август — им скоро станет твой отец. Неужели в душе ты в этом сомневаешься?

— Нет, не думаю, — признался он.

— Диоклетиан поклялся, что будет править не более двадцати лет. Скоро он отпразднует свою Виценналию. Но в Риме император никогда не видел для себя никакой пользы, поэтому, очевидно, он отправится туда, чтобы поговорить с Максимианом и заставить его тоже отречься. Тогда твой отец станет августом Запада, а, возможно, ты — его цезарем.

— У Максимиана есть сын.

— Максенций — всего лишь жестокий и деспотичный человек без стыда и совести, — с презрением сказала Елена, — В Африке он предал мечу тысячи невинных людей без всякой на то причины. Простой народ его ненавидит, а преторианцы поддерживают его только в надежде, что он снова сможет сделать Рим столицей.

— Мне сам император говорил, что он не позволит сыновьям цезаря или августа замещать своих отцов на этих постах.

— Только потому, что ни один из них не годится для этой роли, кроме тебя. Ты у Диоклетиана в милости, имеешь доступ во дворце во внутренние его покои. Наверняка ты можешь убедить его, что ему следует изменить свое решение.

— Ладно, увидим. — Константин допил свое вино и поднялся на ноги. — Если ты не против, я пойду посплю. А когда просыпается этот молодой человек?

— Не беспокойся, я о нем позабочусь. Тебя я поместила в самой дальней комнате от его кроватки. Пока ты не проснешься, он у меня будет вести себя тихо.

Константин прекрасно выспался этой ночью; он не помнил, чтобы спал так крепко с тех пор, как уехал из Дрепанума перед экспедицией в Египет. Проснувшись, он услышал звонкий смех малыша в другой части дома, пошел туда, вынул его из кроватки и поднял высоко над головой. Ребенок не проявлял никаких признаков страха, напротив, смеялся и требовал еще. Когда тремя днями позже Константин отправился в свой недолгий путь в Никомедию, то ехал туда со вновь обретенным чувством цели, избавившись от главнейших сомнений насчет того, прав ли он был или нет, не поехав в Армению.

Высоко в небесах над Дрепанумом он увидел звезду и, уверенный, что это взошла его звезда, готов был следовать за ней, твердо веря в свою судьбу. Ибо скоро уже другой пойдет по его собственным стопам, как гордо шел он сам по стопам Констанция.

 

1

Прошло ровно двадцать лет с тех пор, как в Риме праздновался триумф. За это время гордая когда-то столица величайшей в мире империи потеряла свое властное положение, сохранив не более чем пустую его оболочку — впрочем, не без некоторого подобия своей традиционной славы.

С приходом к власти Диоклетиана империя приобрела характер восточной монархии. И хотя август Запада делил свою власть с Диоклетианом, более или менее постоянно тревожная ситуация на рейнской границе и за проливом Фретум-Галликум в Британии заставила его перенести свой двор в Медиолан, чтобы находиться ближе к театру военных действий.

Теперь, хотя Рим и цеплялся отчаянно за свою бывшую славу и проводились регулярные заседания сената, его заявления и решения оказывались немногим более чем шумом и яростью — шумом слов, в основном уже потерявших смысл, и яростью высокомерных людей, с которыми больше не считался даже плебс, простой народ густонаселенных кварталов Субурры. Верно, что, как и веками до этого, сенат продолжал ежегодно выбирать магистратов на высшие гражданские должности консула, претора, цензора и трибуна. Но когда они появлялись на публике, символически отправляя свои обязанности, и консул все еще возглавлял шествие сената, а впереди по-прежнему вышагивали ликторы с фасциями, их встречали, по мере продвижения процессии по улице, насмешливые крики толпы. Все знали, что настоящие законы и власть творятся в малозначительном в прошлом городе Никомедия, расположенном в заливе моря Мармара далеко на востоке, коренастым, круглоголовым, седеющим сыном иллирийского крестьянина, который, если бы не его военные успехи, позволившие армии в конце концов провозгласить Диоклетиана императором, вряд ли бы удостоился беглого взгляда даже самого ничтожного магистрата в консульской процессии.

Рим, по сути дела, стал очень похож на театр, где все еще разыгрывались мимы на темы древних сказаний, но реальности в этой игре было не больше, чем божественности в актере, читающем в греческих трагедиях роль бога, статую которого в подходящий момент по ходу пьесы опускали на сцену на конце длинного рычага, чтобы Зевс, Афина или Аполлон или кто там еще снова все исправил и привел в порядок. В Вечном городе, однако, ничто уже нельзя было исправить, и римляне, всегда отличающиеся своим реализмом и практичностью, знали это слишком хорошо.

Там, где республика защищала права каждого человека, теперь правила монархия — восточная если не по происхождению, то по пышности и великолепию. И, подобно восточному монарху, объезжающему второстепенные города своих владений, поздней осенью, на двадцатом году своего царствования, приехал Диоклетиан в Рим, чтобы отпраздновать блестящие победы, одержанные легионами во всех беспокойных уголках империи, которые, хоть ненадолго, напомнили о «римском мире» старых ушедших дней.

Триумфальное шествие Диоклетиана и Максимиана не выдерживало сравнения с прежними церемониалами, окружавшими вступление в Рим великих героев империи после одержанных ими блестящих побед. Аврелиан, например, заставил царицу — воительницу Зенобию из Пальмиры, чье восстание, прежде чем его подавили, успело распространиться, подобно лесному пожару, аж до самых границ Египта — прошествовать в золотых цепях перед своей колесницей. Не раз приходилось и гордым тевтонским вождям ползти запряженными, как рабочий скот, на четвереньках и тянуть за собой колесницы своих победителей. По сравнению с теми триумфальное шествие Диоклетиана и Максимиана фактически выглядело почти спартанским по своему характеру.

В традиционном наряде, в роскошных мантиях, оба августа ехали стоя в золотой колеснице Диоклетиана, запряженной шестеркой горячих белых лошадей. Длинная процессия двигалась через весь город от Марсова поля к храму бога-покровителя Рима Юпитера Капитолийского, где предстояло жертвою отблагодарить этого бога за его милость.

Константин и с ним шестеро самых рослых и сильных молодцов шествовали непосредственно за колесницей, окруженные по обеим сторонам марширующими шеренгами ликторов, непременно сопровождавшими высшее лицо государства в его поездках за пределы своих владений. Вслед за ними везли белого быка, уготованного в жертву, чьи рога были украшены позолотой, а на мощной тяжелой голове крепилась корона из цветов. Следом тянулась длинная цепочка магистратов. Но вместо обычной вереницы телег и повозок с добычей и шествующих за ними скованных пленников там двигался целый ряд платформ для изображений, имеющих целью наглядно продемонстрировать народу реальность победы над персами.

Первой в этом ряду была рельефная карта Персии, изображающая местность с горами, реками и даже городами в миниатюре: эта платформа оказалась так велика, что ее приходилось везти на трех сцепленных в тандеме повозках и направлять с помощью идущих внизу людей. Вслед за ней двигался ряд телег с удивительно похожими портретами жен и детей Нарсеха, хоть в результате последних переговоров они и были возвращены ему в обмен на часть территорий: восточная граница тем самым передвинулась к берегам Тигра. И только после них тянулся обоз с добычей, которую в честь двадцатого года своего правления Диоклетиан дарил народу города Рима. Замыкала шествие колонна преторианской гвардии, чья обязанность в более славные дни знаменитого города состояла в охране священной личности императора.

По заполненным зеваками улицам города, многие жители которого еще никогда не видели августа Востока, процессия двигалась с величественно замедленной скоростью. Достигнув форума, Диоклетиан сошел с колесницы и вместе с Максимианом, следующим за ним с отставанием на шаг, вошел в храм Юпитера Капитолийского и приблизился к алтарю, где главный жрец уже стоял в ожидании. Пока император воскурял традиционный фимиам, виктимарии — Помощники жрецов, — чья работа состояла в действительном выполнении обряда жертвоприношения, ввели в другие двери белого жертвенного быка.

Схватив быка за одно ухо и за морду, один из виктимариев быстро пригнул его голову, тогда как другой нанес умелый удар топором, оглушив животное, с тем чтобы в дело мог вступить жрец и перерезать ему горло своим церемониальным ножом. Кровь хлынула на алтарь, и собравшиеся вокруг него подняли взоры к небесам, прося у Юпитера Капитолийского благословения для себя, для города и для империи.

 

2

Приезд Диоклетиана совпал с одним из праздников, обычно отмечаемых в Риме, на котором простой и знатный люд смешивались в уличных толпах, на многих балах и развлечениях, устраивавшихся по всему городу. Естественно, на них приглашали и Константина как любимчика Диоклетиана, особо отмечаемого им среди военных при дворе. Поскольку вечером в день праздника триумфа должен был состояться большой бал, он поручил Дацию выбрать наряд в караул на эту ночь и, одевшись в лучшую свою тунику, отправился на церемонию.

Одним из первых, кого он увидел там, оказался его бывший сокурсник по военному училищу в Никомедии Максенций. Сын августа Запада болтал с какими-то молодыми мужчинами и женщинами, но поскольку Константину они были незнакомы, он не стал вмешиваться в разговор. Вместо этого он подкрепился бокалом вина, закусив засахаренными фруктами с блюда в руках у раба, и стал разглядывать все прибывающую толпу роскошно одетых людей. Константин с удовлетворением заметил, что, несмотря на великолепие своего наряда, Максенций по рангу все еще стоял не выше трибуна. Константин решил пройти мимо, по возможности не обращая на себя внимания, но Максенций его увидел.

— Привет лакею императора, — насмешливо провозгласил он, поднимая высоко вверх бокал, — хранителю императорской спальни и, кто знает, может, и императорского ночного горшка.

По горстке его собеседников пробежал веселый смешок, но одну девушку, заметил Константин, эта шутка нисколько не рассмешила: стройная, изящная, она на светловолосой головке носила небольшую, украшенную жемчугом диадему, выдававшую ее высокое положение в обществе.

— Уж ты прости моего брата, трибун, за то, что он такой грубиян, — сказала она с ослепительной улыбкой. — До нас дошли слухи о том, как ты остановил всю армию Нарсеха перед Антиохией, так что, естественно, он завидует твоей славе.

Максенций покраснел.

— Знакомься, трибун Константин: Фауста, моя сестра. А это мои друзья, — проговорил он с насмешливо-притворной вежливостью.

Максенций не представил их поименно, и Константин был уверен, что эта неучтивость умышленная. Но девушка взяла его за руку и подошла к каждому по очереди, представляя его. На его общепринятые слова приветствия только несколько молоденьких женщин ответили с большой охотой, но Фауста дала всем ясно понять, что она лично берет его под свое крыло. Константин прикинул, что ей будет где-то около шестнадцати, и, несмотря на кажущуюся хрупкость, для своего возраста она уже созрела.

— Во время недавних беспорядков в Мавритании Максенцию пришлось гнаться за несколькими маврами в глубь пустыни, — проговорила Фауста с ехидной улыбкой, — С тех пор жить с ним стало невозможно — впрочем, и до этого было несладко.

— Чем вы там, в Александрии, так долго занимались с Диоклетианом, Константин? — громко спросил Максенций, и Константину стало ясно, что он здорово пьян. — Небось рыбу ловили?

Присутствующие засмеялись, и Константин вместе с ними, но не Фауста.

— Молчи, дурак! — прикрикнула она на брата. — Хочешь навлечь гнев Диоклетиана на свою голову?

— Есть два императора, дорогая сестричка, — отвечал Максенций, — А через несколько лет будет только один. Тогда мы снова вернем столицу в Рим, где и положено ей быть.

Фауста взяла Константина под руку и отвела в сторону, руководствуясь, как он подозревал, не только желанием Пообщаться с ним наедине, но и стремлением поскорей увести его от брата, прежде чем тот слишком разболтается о планах Максимиана на будущее.

— Мой братец вечно, когда напьется, болтает глупости, — призналась она ему. — Ты в первый раз в Риме?

— Да, в первый.

— Тогда тебе нужно получше его осмотреть. Медиолан как столица империи еще слишком новенький и неотделанный; я всегда с удовольствием возвращаюсь в Рим — тут есть что посмотреть в магазинах. Завтра иду за покупками. Может, и ты со мной?

— У императора Востока могут быть на меня другие виды. Я ведь солдат, ты знаешь.

— И любимчик Диоклетиана, это всем известно. Предоставь-ка это дело мне, — убедительно сказала она. — Уж я позабочусь о том, чтобы тебя завтра днем освободили. А там вечером театр и еще один бал. Дел у нас будет по горло.

— Не много ли ты на себя берешь?

— Ты что, не хочешь быть со мной? — Ее глаза засверкали огнем. — У меня в сопровождающих никогда не бывает недостатка, запомни.

— О, я в этом не сомневаюсь, — поспешил он заверить ее, ибо это странно возбуждающее существо уже начало завладевать его воображением. — Но и у меня есть свои дела.

— Тогда все решено, — весело сказала она, — Мне телохранитель нужен гораздо больше, чем Диоклетиану; не представляешь, сколько мужчин имеют на меня виды. Пока ты в Риме, тебя прикрепят ко мне, и тогда мы все время будем вместе.

Фауста привстала на цыпочки и заглянула ему в глаза, словно выискивая там что-то. Затем снова опустилась на каблучки, явно довольная тем, что увидела.

— Когда-нибудь, Константин, я выйду за тебя замуж, — заявила она, снова беря его под руку. — Так что мог бы уж начинать привыкать к моей компании.

От этой наглости он не мог не рассмеяться, но спохватился, вдруг поняв, что она говорит совершенно серьезно.

— Сколько тебе лет? — поинтересовался он.

— Пятнадцать, но я уже с двенадцати женщина. В моей семье девочки созревают рано. Разумеется, нам нельзя пожениться прямо сейчас, — продолжала Фауста. — Дочери августов не такие, как другие девушки. Их браки устраиваются ради государственного блага, как брак твоего отца на моей сводной сестре Феодоре. Скажи-ка, твоей матери было очень не по себе, когда твой отец с ней разводился?

Этот вопрос заставил Константина слегка напрячься, но на пикантном, вскинутом вверх личике он увидел только любопытство невозможно, некоторую озабоченность.

— Да, — признался, он. — Но она так любила отца, что не хотела мешать ему стать цезарем Запада.

— Уж я бы без борьбы от своих прав не отказалась, — заверила его Фауста. — Мне нужно все, что существует на свете, а может, и немного больше.

— Не сомневаюсь, что ты это получишь.

— Я видела твоего отца на свадьбе. Вы очень с ним похожи.

— Все это говорят, ну а раз и ты тоже, значит, это должно быть правдой.

— Не смейся надо мной, Константин, — предупредила она, и он увидел, что Фауста снова посерьезнела. — Тот, кто надо мной смеется, обычно жалеет об этом.

— Я не смеялся, — успокоил он ее, — Я уверен: ты говорила правду, когда утверждала, что всегда своего добиваешься.

— Теперь о нашем браке. Тебе нужно стать хотя бы цезарем, прежде чем отец отдаст меня тебе. Дочерьми августов пользуются для того, чтобы заключать важные союзы или договоры.

— Император Диоклетиан не намерен делать меня цезарем.

— Отчего же? Ведь Максенций надеется, что он им будет.

Константин быстро отвел взгляд, боясь, чтобы в нем она не прочла то, что с приездом в Рим у него развилось сильное подозрение, — а именно что август Запада, будучи моложе и здоровьем намного крепче Диоклетиана, вряд ли намерен расстаться со своим саном вскоре после Виценналии и передать пурпурную мантию Констанцию Хлору, пусть даже Диоклетиан в своих планах уже назначил на этот пост цезаря Запада.

— Ты мне не ответил. — Щеки Фаусты начинали заливаться румянцем гнева. — Ты что, боишься постоять за свои права как сын цезаря Констанция?

— Нет, конечно, не боюсь, — отвечал он. — Но император Диоклетиан считает, что это будет не в лучших интересах Рима, если каждый из августов выберет себе на смену цезаря из круга своей семьи.

— Фу! Это глупо. Какой человек, сколотив состояние или построив империю, потом не захочет, чтобы его сын их не унаследовал? Но поскольку тебя держат при дворе Диоклетиана как заложника…

— Кто тебе это сказал?

— Максенций. А ты этого не знал?

— Ну… знал.

— Тебя удерживают подальше от отца, потому что боятся, что, когда Диоклетиан отречется или умрет, вы с отцом можете захватить власть над империей, особенно теперь, когда всем легионам известно, как ты спас Галерия в Персии.

Константин понял: то, что он слышит, должно быть, обычная тема для разговоров при дворе Максимиана; и поневоле почувствовал себя слегка виноватым — ведь так получалось, что он словно бы подслушивал. Но Фаусту это не беспокоило.

— Я бы тебе всего этого не рассказывала, если бы не собиралась за тебя замуж, — уверила она его. — Понимаешь, нам нужно заранее составлять свои планы, если ты хочешь быть цезарем, а потом и августом, а меня видеть своей августой.

— И что же это за планы? — поинтересовался он.

— Галерий тебя ненавидит, это ни для кого не тайна. — Сморщив нахмуренный лоб, она раздумывала над вопросом, и он заметил ее необычайную серьезность. — Наверное, он попытается тебя убрать после того, как Диоклетиан провозгласит его августом и отречется от трона, но твой отец очень силен и наверняка будет охранять свои собственные права на Западе. А теперь, когда ты знаешь, что может случиться, позаботься о самом себе. Вот так-то. — Лицо ее вдруг прояснилось. — Как только Диоклетиан отречется, ты должен бежать к своему отцу в Треверы. А там он может провозгласить тебя цезарем, и моей семье понадобится, чтобы я вышла за тебя — чтобы можно было привязать тебя к нам.

— Я начинаю думать, что это тебе следует быть августом.

— Да какой же мужчина признает, что женщина может править империей?

— Царица Зенобия правила. Она чуть не отхватила у нас восточную ее половину.

— А чем это кончилось? Провели напоказ по улицам Рима в цепях. Вот уж не хотела бы, чтобы кто-то видел меня в цепях, пусть даже в золотых.

— Ты бы ухитрилась, чтобы на тебе они выглядели знаком почета, — уверил он ее. — Если я не ошибаюсь, ты похожа на кошку, которая всегда умудряется падать на лапы.

— Женщинам не нравится, когда их называют кошками, — сказала она резко.

— Даже персидскими? В Персии водятся самые царственные кошки.

— В брачное путешествие мы отправимся в Персию. Вот тогда я и посмотрю, — решила Фауста, — Отец никуда меня не отпускает. Говорит, что я слишком молода для путешествий. Но ведь ты возьмешь меня с собой?

— Кому бы не захотелось, чтобы его подданные увидели такую прелестную императрицу? — сказал он и поспешил добавить: — Не то чтобы я когда-нибудь надеялся быть императором, нет.

— Вот ты и выдал себя! — возликовала она. — Разумеется, ты надеешься когда-нибудь стать императором Рима; я бы и не подумала влюбиться в тебя, если бы ты не был честолюбив. — Прежде чем он смог оправиться от этого поразительного заявления, она добавила: — А теперь мне пора, а то отец снова рассердится. Не забудь, что завтра ты идешь со мной в магазины.

— А ты не забудь, что у меня работа.

— Будешь освобожден, обещаю.

И его освободили — он понимал, что в известных пределах, — чтобы назавтра, после полудня, встретить ее портшез, как того требовала записка, доставленная ему в то утро рабом из императорского дворца. Фауста выглядела столь же прелестной и очаровательной в дневном свете, что и накануне вечером, и даже на характерно узких римских улицах люди уступали дорогу ее портшезу с эмблемой Максимиана-августа.

Чтобы добраться до лучших магазинов города, им пришлось пересечь кварталы Субурры. Константину еще не приходилось видеть подобных, зачастую в целых семь этажей домов, с обеих сторон наглухо запиравших узкие улицы. На каждом шагу встречались таверны, в которых не было отбоя от посетителей, а также всевозможные лавки — продуктовые, цирюльные; полные народу базары, где продавали поношенную одежду и почти все, что нужно покупателю; будки, откуда высовывались предсказатели и гадалки, денежные менялы и уличные торговцы. И конечно же, всюду попадались нищие попрошайки.

На Виа-Латина Фауста сошла с портшеза и под руку с Константином прошествовала через затененные аркады к лучшим магазинам Рима. Чудесный хрусталь из Александрии напомнил ему о том, в каком жалком состоянии он видел этот прекрасный город в последний раз, поэтому Константин поспешил дальше — туда, где слышались восторженные восклицания Фаусты, разглядывавшей ожерелья, сережки, гребни, украшенные драгоценными камнями, и зеркала на серебряных подставках, — все, что настойчиво предлагали ее вниманию торговцы, и, уж конечно, роскошные вышивки из Вавилона, изумруды из Египта и шелк из Китая.

Еще на одном прилавке покупателям предлагались безделушки из слоновой кости, привезенные из нубийских земель с далекого Юга Африки, изящные цветные мозаики из Сирии и финикийских городов, а также ткани всех цветов и оттенков. Тут было все, что женской душе угодно, ибо эти лавки угождали вкусу прекрасной половины человечества, тогда как в другом месте, привлекшем внимание Константина, у книготорговцев, продавались свитки на всех языках, карты далеких стран и подробные описания географа Страбона, работы которого охватывали весь мир.

Вскоре Фауста устала от ходьбы по лавкам. Они снова заняли свои места в портшезе, и девушка приказала рабам отнести их в парк отдыха, подаренный римлянам Агриппой в честь побед империи. Здесь портшез снова был остановлен, и его хозяйка со своим эскортом пошла по дорожкам, петляющим меж беседок из роз, аккуратно подстриженных кустов, под сенью нависающих деревьев. В галерее Европы они задержались возле большой карты мира, которую по приказу Агриппы высекли из мрамора с тем, чтобы римляне могли видеть все величие гигантской империи.

— Когда-нибудь это будет нашим, — заверила его Фауста, проводя пальцем по мраморным границам государств и морей. — Вот это все, и даже больше.

— Откуда у тебя такая уверенность?

— Я себя знаю, Константин, и тебя начинаю уже понимать. Когда прошлым вечером я увидела тебя в первый раз, я поняла, что в тебе горит огромное честолюбие — как и во мне. Я должна быть августой, а поскольку женщине нельзя править Римом, я буду это делать как жена августа. Гордиться бы тебе надо, что я выбрала именно тебя.

— У меня все это никак не укладывается в голове.

— Только женщина может показать мужчине, на что он действительно способен. Вместе мы далеко пойдем.

Константин взглянул на огромные солнечные часы, простоявшие в этом месте уже почти триста лет. Солнце уже опустилось так низко, что отбрасываемая ими тень едва была отличима от мощенной мрамором площадки.

— Нам лучше вернуться к твоим носильщикам, — сказал он. — Через час мне предстоит сопровождать императора на большой пир, устроенный в его честь твоим отцом.

— Мы с тобой там увидимся, — пообещала она. — Только смотри, надень свою самую лучшую форму, ведь я буду очень гордиться тобой.

Всю следующую неделю Константин встречался с Фаустой почти ежедневно и каждый раз все больше очаровывался ею. Он быстро понял, что она вполне серьезна в своем стремлении стать августой, пользуясь им как средством, и эта перспектива совсем его не смущала. Но при этом Константин не был так уж ослеплен любовью, чтобы ничего не видеть и не слышать, а все, что он видел и слышал в Риме, не обещало ему быстрого и легкого осуществления его честолюбивых желаний. Влиятельные фракции, очевидно, уже втайне готовились к тому дню, когда император откажется от сана августа ради той роли, о которой Диоклетиан — а об этом он не раз доверительно признавался Константину — мечтал больше всего на свете, — роли садовника в прекрасном дворце в Салонах в Далмации с видом на Адриатическое море. И Константин, был уверен, что в тайных планах заговорщиков в Риме места для него не найдется.

Явное желание Максенция снова сосредоточить всю власть в Риме и стремление сената и преторианской гвардии, — а в этом Константин не сомневался, — вернуть себе прежнюю силу, поддерживая его, можно было не принимать во внимание как пустое бахвальство, исходящее от хвастуна и пустобреха. Но он быстро понял, что отец Фаусты, соправитель Максимиан, задумал ни много ни мало как сесть на место Диоклетиана в качестве единственного августа Римской империи.

 

3

У Константина не было никакого основания подозревать, что Максимиан видит в нем не просто трибуна, возглавляющего личную охрану Диоклетиана, пока в начале второй недели их пребывания в Риме он не испытал некоторого замешательства, получив властный вызов от самого Максимиана. Его быстро провели в небольшой приемный зал дворца, где император Запада с семьей жил во время своего государственного визита в Рим, приглашенный на праздники триумфа и Виценналии, а также чтобы отметить начало официального годового пребывания Диоклетиана на посту консула.

Константин еще никогда не видел Максимиана вблизи, но знал, что он как воин пользуется значительной репутацией и отец его уважает. К своему удивлению, Константин заметил признаки дряблости на его лице, тучную дородность тела и даже пятно от вина на тунике, хотя еще было довольно рано. На салют Константина император даже не потрудился ответить.

— Значит, ты и есть приблудный отпрыск Констанция, — сказал он. — Да уж, никто бы не усомнился, что он твой отец — кто бы там ни была твоя мамаша.

— Мое рождение вполне законно, август, и ты это всегда можешь проверить. — Он уже так привык к тому, что законность его появления на свет то и дело подвергается неоправданным сомнениям, что научился держать себя в руках, — особенно когда обвинение исходило от человека, которого он не мог силой заставить взять его назад — Нужно только спросить импера…

— У Рима два императора, — оборвал его Максимиан. — Мы правим вместе, и ни один из нас не имеет власти над другим.

Константин не стал оспаривать это утверждение, хоть и самому последнему плебею в Субурре было известно, что приказам Диоклетиана подчинялись беспрекословно как Максимиан, так и оба цезаря.

— Максенций рассказывал мне, как ты завоевал расположение Диоклетиана, когда чуть не убил галльского вояку, который был мастером верховой езды в Никомедии, — продолжал Максимиан. — А от цезаря Галерия я слышал, как ты ловко присвоил себе победу над персами, когда, по сути, он уже обратил войска царя Нарсеха вспять.

Константин не дал себе труда оспаривать ложь: чего ради, коль Максимиан — и это вполне очевидно — уже убедил себя в том, во что ему хотелось верить.

— Известно всем и то, как ты пролез в доверие императрицы Приски и госпожи Валерии, потакая им в их христианской ереси, — продолжал Максимиан, — Но должен предупредить тебя, что ко мне в дом, пользуясь моей дочерью, ты не пролезешь. Фауста еще ребенок, и только негодяй может воспользоваться ее молодостью в надежде добиться от меня одобрения его честолюбивых желаний, какими бы они ни были.

— Мое единственное желание, август, — исполнять свой долг воина и римлянина, — не повышая тона, сказал Константин, — Я признаюсь, что проникся к ней большой симпатией и со временем намереваюсь просить твоего разрешения на наш брак.

— Брак! — Максимиан выпрямился, лицо его побагровело, и на мгновение Константин испугался, что августа хватит удар. Но усилием воли он овладел собой и, схватив с подноса на столе плетеную бутыль вина, сделал несколько больших глотков. Наконец он снова обмяк в своем кресле и вперился в Константина холодным, враждебным взглядом.

— До чего же докатился Рим, коль приблудный сын иллирийского крестьянина может возмечтать о женитьбе на дочери императора! — возмутился он.

Константин мог бы напомнить Максимиану, что и сам-то он был просто рядовым солдатом, вышедшим в высшие военачальники и в августы исключительно благодаря дружбе с Диоклетианом. Или что сам Константин — потомок императора. Но он сознавал, что, признавшись в своих чувствах к Фаусте, уже допустил грубейшую ошибку, и поэтому благоразумно решил хранить молчание, чтобы избежать еще одной.

— Если бы ты не был любимцем Диоклетиана, то, помяни мое слово, уже завтра дробил бы камни на дорогах, отбывая дисциплинарное наказание, или висел бы на кресте на Аппиевой дороге, — добавил Максимиан. — Но ты еще и солдат, и я тебе приказываю больше не вязаться к моей дочери.

Спором, понимал Константин, ничего бы он не добился, поэтому он просто отсалютовал. Максимиан машинально ответил, и Константин вышел из комнаты, все время ожидая, что в спину ему полетят проклятия.

В комнате, где он жил с Дацием, в казарме, временно переданной в распоряжение личной гвардии Диоклетиана, Константин снял с себя шлем и, погрузившись в кресло, уставился в пустую стену, размышляя над тем положением, в котором он оказался.

За ту неделю, которую Константин пробыл в Риме, они с Фаустой старались улучить любой возможный момент, чтобы побыть вместе, и его желание близости с ней достигло той степени остроты, когда он вряд ли мог думать о чем-то еще. Мысль о том, что больше он ее не увидит, омрачала его, как затмение, закрывающее от него вид солнца. Но он понимал, что если пойдет против приказа ее отца и встретится с ней снова, то какой бы невинной ни была эта встреча — а о любви друг к другу они еще толком не говорили, — Максимиан потребует, чтобы Диоклетиан уничтожил его. А император Востока был слишком солдат, чтобы прощать того, кто ослушался команды старшего по званию.

Вот таким, беспомощно уставившимся в стену, застал его Даций, вернувшийся со своей очереди несения службы. Центурион снял с головы шлем с гребнем, аккуратно повесил его на гвоздь, налил себе кубок вина и осушил его, прежде чем заговорить.

— У тебя такой вид, словно на тебя извергся Везувий, — промолвил он наконец, — Разве сегодня ты не встречаешься с Фаустой?

— Я только что побывал у императора Максимиана, Он приказал мне никогда больше с ней не встречаться.

— Я тут держал пари насчет того, когда над твоей головой занесется топор. Значит, сегодня и есть тот самый день?

— Но почему? Мы же любим друг друга.

— У любви мало общего с браками в царских семьях. Тебе бы следовало это знать.

— Я не из царской семьи и никогда в ней не буду.

— Если бы Максимиан был в этом уверен, тебя бы приняли в семью с распростертыми объятиями вместо того, чтобы низвергать — как это называется у христиан — в «тьму преисподнюю».

— Выходит, я что — пария? Или прокаженный, которого надо бояться?

— Ты сильный сын сильного отца и потомок великого императора, — напомнил ему Даций. — Какие тебе еще нужны верительные грамоты, чтобы стать правителем Римской империи?

Константин выдавил из себя кривую улыбку.

— Ладно, по крайней мере двое поддерживают мою кандидатуру — ты и Фауста.

— У этой девчонки больше здравого смысла, чем у ее папаши и Максенция, вместе взятых. Будь у них его хоть капля, они бы взяли тебя к себе в союзники, и после отречения Диоклетиана вы трое и Констанций могли бы разделить между собой империю, оставив с носом Галерия и его лакеев: Лициния, Дайю и Севера… Впрочем, нет, не Севера — он лишь честный солдат, подчиняющийся приказам.

— Ты уверен, что это снова не праздные мечты?

— Центурионы правят армией, а через нее — империей. Теперь-то ты уж должен это знать. У меня много друзей в расквартированных здесь когортах и среди тех, что пришли с Максимианом из Медиолана. По их словам, ни для кого уже не секрет, что он не собирается отрекаться — если, конечно, Диоклетиан не заставит его силой выполнить свое обещание; наоборот, Максимиан попытается стать единственным августом империи. Твой отец уже связал себя с этой семьей, женившись на падчерице Максимиана. Если бы ты женился на Фаусте, тогда двое очень сильных противостояли бы одному умеренно сильному сопернику — а уж такую оценку Максимиан вполне заслуживает — и хвастливому пьянице Максенцию. Можешь себе представить, долго ли они продержатся при таких обстоятельствах.

— Что же мне тогда делать?

— Подчиняться приказам, ты ведь солдат.

— Когда мы ехали на север, в персидские земли, все было намного проще, — с легкой грустью произнес Константин. — Война намного лучше политики.

— Что правда, то правда. Но успех в войне приводит к тому, что нужно заниматься политикой. — Даций пожал плечами. — Как это ни назови: судьбой, волей богов, — а результат всегда один и тот же. Мой тебе совет: найди себе другую девчонку, такую, что можно купить, ведь в Риме это проще простого. Я еще нигде не видел такого разнообразия рабынь, как здесь.

— Меня другие женщины не интересуют.

— Ты ей говорил, что овдовел и у тебя малолетний сын?

— А почему это должно иметь какое-то значение? Мальчик живет с моей матерью.

— Что ни говори, а Крисп — твой сын, точно так же, как ты — сын Констанция и камень преткновения для Максимиана в его мечтах править всей империей.

— Что ж, наверное, при таком перевесе сил против меня я никогда не смогу быть августом, — пожал плечами Константин. — Зато у моего сына не будет лишней головной боли.

— Ты ведь не попытаешься снова увидеться с ней, а?

— Нет. А что это ты спрашиваешь?

— Бьюсь об заклад, что Максимиан надеется, что ты все-таки попытаешься и дашь ему предлог уничтожить себя. А Максенцию, разумеется, только того и надо. Ладно, развеселись и давай чего-нибудь поедим.

Но ни Даций, ни Константин недооценили упрямства Фаусты и твердости ее воли. Только они вернулись с обеда, как дверь распахнулась, и девушка, с горящими щеками и часто дыша, сама вбежала в комнату. Константину сперва показалось, что она плачет, но, услышав поток гневных слов, он понял, что ярость, а не печаль по поводу его ухода толкнула ее на такой беспрецедентный шаг, как посещение его жилища.

Даций коротко взглянул на нее и потянулся за своим шлемом.

— Я подежурю снаружи, — сказал он. — Во имя Юпитера, поторопитесь, или слухи об этом разойдутся по всему Риму.

— Зачем тебе понадобилось все разрушить? — сердито упрекнула Константина Фауста.

— О чем ты говоришь? — Терпение Константина в этот день подверглось уж более чем достаточному испытанию, и это был последний удар.

— Просил у отца разрешения жениться на мне. Должен бы знать, что время еще не пришло. Еще многое нужно устроить.

— Да ведь это твой отец послал за мной. Он обвинил меня, что я хитростью, благодаря тебе, хочу пролезть в вашу семью.

— Хитростью, благодаря мне?

— Это он так сказал, а не я. Он еще предупредил меня, что незаконнорожденному сыну цезаря никогда не добиться руки дочери августа.

— Незаконнорожденный сын цезаря? Это все вранье Максенция.

— Похоже, твой отец поверил.

— Он только подстрекал тебя, старался вынудить сделать что-нибудь такое, за что он мог бы погубить тебя. Неужели ты не видишь, что они тебя боятся, Константин? — Теперь ее ярость заметно поубавилась.

— Начинаю в это верить.

— В первый раз, когда Максенций сказал мне эту неправду о твоем рождении, я пошла к писцу в Никомедии, и он составил мне копию с брачного свидетельства.

— Зачем? — Теперь уж и Константину пришла пора онеметь от удивления.

— Решила выйти за тебя, зачем же еще?

— Когда же ты это решила?

— О, очень давно, когда еще была совсем девчонкой — может, лет в тринадцать. Это случилось в Никомедии, когда вы с Максенцием оканчивали свое военное обучение, и я увидела, как ты скакал верхом и дрался с этим галлом, мастером верховой езды.

— Кроком?

— Не помню, как его звали.

— Он теперь царствует в одной из земель на рейнской границе. Отец писал мне об этом, когда я был еще в Сирии.

Похоже, она вдруг вспомнила о том, что привело ее в эту казарму, и снова ее глаза наполнились гневом.

— Как ты мог свалять такого дурака — просить у отца моей руки?

— Это после того, как он обвинил меня, будто я использую тебя, чтобы добиться его расположения.

— И как честный человек ты сказал ему правду?

— Разумеется, — жестко сказал он. — Я люблю тебя и хочу на тебе жениться. Что тут позорного?

— Ты мне этого еще не говорил. — Лицо ее снова смягчилось.

— Ну да, ведь это ты все говорила, что хочешь выйти за меня замуж и стать августой, а мне и рта не давала раскрыть, — отпарировал он, — А теперь чего ты от меня хочешь? Сказать твоему отцу, что я передумал?

— Конечно же нет. — Она подошла к нему, привстала на цыпочках и поцеловала. — Вот так — мы обручены. Но никому больше не рассказывай — пока я сама тебе не разрешу.

— И когда же это будет?

— Немножко попозже. — Внезапно ее лицо расцвело улыбкой, на щеках появились прелестные ямочки — это было одно из тех выражений, которое делало ее такой обворожительной. — Я уже столько ждала, что могу подождать и еще.

— Но смогу ли я? — хрипло промолвил Константин. — Иногда ты мне так желанна — просто невыносимо. А я тебе?

— Разумеется, и ты мне. Но и это должно подождать.

— Почему?

— У нас, дорогой, не может быть так, как у обычных людей. — Она стала похожей на учителя, читающего наставления ребенку. — Нам приходится думать об империи и о нашей собственной в ней роли.

— Я лучше разбираюсь в войнах, чем в политике, — с сомнением проговорил Константин. — Может, мне следует остаться только солдатом.

— Узнаешь, как это делается, — заверила она его. — Отец после отречения Диоклетиана хочет остаться императором, но уверена — ему не позволят, если все мы не будем действовать дружно.

— Мы? Кто «мы»?

— Твой отец через Феодору уже связан с моей семьей, — напомнила она. — Когда мы с тобой поженимся, то сможем объединиться общим фронтом против Галерия: он-то уж никак не заслуживает звания августа после этого позорного поражения в Персии. В восточной армии иллирийцы пойдут за тобой и твоим отцом, а если они поддержат нас, мы сможем сделать отца императором Востока — и хранить это все как семейную тайну.

— А Максенций?

— Может стать цезарем или отправиться в Африку, — весело прощебетала она.

— У тебя, я вижу, все разложено по полочкам. Уж, верно, не сразу все это получилось?

— Конечно, не сразу. Я стала обдумывать этот план еще до возвращения из Никомедии — как только решила выйти за тебя замуж. Ну, пока, милый. — Она быстро поцеловала его в губы и была такова, прежде чем он успел заключить ее в более пылкие объятия.

Когда за ней закрылась дверь, Константин постоял, глядя на нее: ему не верилось, что столь очаровательное существо могло бы составить такой план, и более того — уже приступить к его осуществлению. Но тем не менее он не мог отделаться от странного ощущения, что все выйдет точно так, как она и запланировала, и вдруг слегка испугался, как испугался бы любой, обнаружив, что ему уготована судьба марионетки — наподобие тех раскрашенных кукол, которых он нередко видел на уличных представлениях с тех пор, как приехал в Рим, — все движения которой будут подчинены женщине.

Даций вошел и вытер пот со лба, хотя на улице было не жарко.

— Фу, пронесло, — сказал он. — Но больше в такое не влезай, если тебе дорога жизнь.

— Я не имел к этому никакого отношения, — напомнил ему Константин. — Когда, по-твоему, она решила, что выйдет за меня замуж?

— В первый же раз, как увидела тебя, разумеется. Примерно неделю назад.

— Она и впрямь решила это в первый же раз, как увидела меня, — согласился Константин. — Но было это в тот день, когда я чуть не убил Крока в Никомедии.

— Клянусь кровью священного быка! — воскликнул Даций. — Теперь я припоминаю, что там были Максимиан со своей семьей — из-за Максенция. Но ведь тогда Фауста была еще совсем ребенком.

— Не думаю, чтобы Фауста когда-нибудь являлась совсем ребенком, — проговорил Константин с ноткой благоговейного страха в голосе, — Она уже твердо решила, Даций, что я стану императором.

— И что же ты?

— Не нравится мне мысль, что меня будут водить за нос.

— Ни одному женатому это не нравится, но все равно получается одно и то же.

— Со мной не получится, — сказал Константин с внезапно возросшей уверенностью. — Я возьму дела в собственные руки.

— Каким же образом?

— Я хочу Фаусту, и нам с нею нет нужды чего-то ждать. Если я попрошу императора Диоклетиана, чтобы он потребовал у Максимиана отдать мне ее в жены, я уверен, он это сделает.

— В другой раз Диоклетиан мог бы, — согласился Даций, — но не сейчас.

— Почему?

— Я только что видел одного из слуг императора. У Диоклетиана лихорадка, и лекарь советует ему уехать из Рима. Ты знаешь, какие скверные тут лихорадки.

— Куда же мы теперь?

— В Салоны. Это на обратном пути в Никомедию. Мы выезжаем утром, и сейчас не время говорить с ним о личных делах.

— Тогда все остается нерешенным, — запротестовал Константин, но Даций покачал головой.

— Ты остаешься точно там, где и был. Фауста решила сделать тебя императором, — значит, ты им и будешь. И, надеюсь, я не из тех, кто вечно будет стоять у нее на пути.

 

1

Лето заканчивалось, когда Константин снова оказался в Никомедии. Но еще задолго до того, как они покинули Салоны, где задержался из-за приступа лихорадки Диоклетиан, он узнал, что за время его отсутствия дела в восточной столице круто изменились. Император почти два года пытался справиться с экономическими проблемами, введя жесткую систему контроля над выплатами жалованья и ценами, проводя денежные реформы, но положение стало еще хуже, чем было раньше. Мало предлагалось товаров по установленным государством ценам, и покупателям приходилось приобретать их втайне со значительной переплатой. Фактически, новый порядок вещей оказался выгодным только армии государственных чиновников, ответственных за сбор налогов и проведение указов в жизнь.

За время отсутствия Диоклетиана императором — если не номинально, то фактически — стал Галерий. Пока престарелый правитель еще не оправился от болезни, он вершил государственные дела, и, следовательно, у него появилась возможность свалить вину за царящий хаос на ненавистных христиан — там, где многим, он-то знал, это Придется больше всего по душе. Нужен был только предлог, чтобы обрушиться на них с массовыми гонениями, позволившими бы цезарю Востока и целой иерархии поставленных им чиновников, распоряжавшихся теперь в Никомедии, присвоить себе имущество и казну христиан. Такой предлог появился в январе, вслед за возвращением Диоклетиана в Никомедию.

День выдался слишком теплым для зимы, над горами с юга нависали темные облака, в которых время от времени вспыхивали молнии и звучали приглушенные раскаты грома. Когда Константин расставлял часовых на ночь, в воздухе уже явно попахивало грозой. Внезапно разразившийся ливень загнал его в летнюю беседку — он как раз возвращался в свое жилище во дворце с самого удаленного поста. Хмуро смотрел Константин на грозовые тучи, которые после встречи с Максимианом в Риме, казалось, предвещали его собственное будущее, как вдруг на мгновение ослепившая его молния сверкнула совсем близко, Ударила в дерево и, скользнув мимо него, угодила в край крыши над дворцовым крылом, и тут же вспыхнуло пламя.

Пробегая по двору и крича, чтобы поднять тревогу, Константин задержался у ближнего фонтана, смочил свой плащ и принялся сбивать огонь. Скоро из дворца высыпали слуги, — кто с кувшином, кто с ведром, — и, поливая водой разгоревшуюся древесину, быстро потушили пожар. А однажды вечером, когда он был свободен от своих обязанностей, случилось второе происшествие — сильный пожар в другом крыле дворца. Чтобы его ликвидировать, потребовалось целых полчаса.

В напряженной атмосфере дворца Константин не удивился, получив приказ явиться в суд, занимающийся расследованием причин этих пожаров. Председательствовал главный управляющий дворца, евнух по имени Карин, назначенный на этот пост Галерием. Константину не раз уже приходилось расходиться во мнениях с этим осанистым смуглым придворным, и он не сомневался, что о каждом его шаге евнух угодливо сообщает Галерию.

— Мы здесь для того, чтобы рассмотреть новое преступление христиан — двойную попытку поджога дворца и убийства нашего возлюбленного правителя, — объявил Карин уже в самом начале, еще до того, как были выслушаны свидетели, вынося приговор о виновности.

— Разве христианский Бог распоряжается молниями? — язвительно спросил Константин. — Я-то думал, что они собственность Юпитера.

Карин пропустил его замечание мимо ушей и приступил к опросу свидетелей. Один из слуг поклялся, что во время обоих пожаров в воздухе присутствовал запах серы, а несколько других подтвердили его показания.

— Хорошо известно, что христиане верят в злого духа по имени Люцифер, то есть в дьявола, место жительства которого называется Ад, где всегда горят серные костры, — самодовольно заявил Карин. — Полагаю, что связь с этим делом вполне очевидна для каждого.

— Выходит, ты веришь, что этот злой дух дважды поджег дворец, чтобы навлечь на христианскую секту гонения? — спросил Константин.

— Мы утверждаем, что христиане вызвали нечистую силу, чтобы причинить вред личности и собственности императора, — заявил Карин.

— Вызвали? — Константин удивленно вскинул брови. — Это при том, что Люцифер является врагом христиан?

— Ты, кажется, многое знаешь об этой проклятой секте, трибун, — огрызнулся Карин. — Тогда, может, ты скажешь нам, что случилось!

— Я уже говорил вам, что меня едва не ударило молнией, подпалившей дворец в первом случае. Я не почувствовал в воздухе запаха серы — был только едкий запах, который чувствуется всегда, если рядом ударила молния. Что же касается второго пожара, то меня не было в городе и…

— В тот вечер не было никаких облаков, — прервал его Карин, — и никаких молний.

— Тогда, — пожал плечами Константин, — не могло быть и серного запаха, а потому ваши свидетели, должно быть, лгут.

Слушание скоро подошло к концу, но Константин не сомневался, что Диоклетиану христиан представят как преступников. И что в нынешнем состоянии его духа и здоровья императора нетрудно будет убедить в виновности ненавистной секты. Поэтому Константин не удивился, получив приказ выстроить своих гвардейцев на следующее утро перед дворцом с целью выполнения указа императора, который им тогда же и будет объявлен.

Очевидно, уже нашли козла отпущения, и дело осталось за малой формальностью — публично назвать его имя.

 

2

Дело уже близилось к вечеру, когда Константин смог наконец передать командование дворцовой охраной Дацию и поехать в поместье дяди Мария с видом на залив, которое находилось в нескольких милях за пределами столицы.

— Редким ты стал у нас гостем, племянник, — тепло приветствовал его Марий. — Что, так тяжела служба?

— Да не столько служба, сколько забота кое о чем, — признался Константин, — Ты, наверное, знаешь, что делается во дворце.

— Слетелась стая хищников — служит только Галерию. Уже набрасывались на тебя?

— Прямиком — еще нет. Да главное-то я беспокоюсь о матери — о ней и ее друзьях, христианах.

— Да, у Елены слишком тесные отношения с дрепанумскими христианами, это опасно, — согласился Марий. — Но мы — семейство упрямцев: мне так и не удалось убедить ее расстаться с ними.

— Сама-то она еще не христианка?

— Спрашивал я ее — месяц как назад, а то и меньше. Уверяла, что нет. — Марий посмотрел на него внимательно. — А ты-то как? Даций рассказывал мне о молодом священнике, что служит в Кесарии и Антиохии.

— О Евсевии? — Константин улыбнулся. — Знаешь, а он такой наивный — верит, что их Бог действует через меня.

— Вижу, ты не поддался искушению последовать за человеком, которого они зовут Христос.

При этих словах дяди в памяти Константина возникла знакомая картина — впервые за многие месяцы: лицо хрупкого пастуха с умными и понимающими глазами, которые, казалось, могли не только проникать в душу, но и внушать уверенность и спокойствие.

— На стене разрушенной церкви в Зуре на Евфрате я видел изображение человека, которому они поклоняются, — сказал Константин. — Должно быть, он сильно отличался от других людей.

— Настолько сильно, что навлек на себя смерть на кресте и гибель на тысячи других, которые с той поры идут по его стопам, — сурово отчеканил Марий. — Выброси его лицо из своей головы и выбери себе веру полегче, такую, как поклонение Митре.

— Зачем?

— Диоклетиан может умереть в любой день. Насколько мне известно, Карин по приказу Галерия медленно травит его каким-то коварным снадобьем. Когда это случится, ты будешь сыном августа и, возможно, цезарем.

— Фауста считает, что Галерий после отречения императора попытается меня убить.

— Может, она и права, — серьезно проговорил Марий. — Союз с семьей Максимиана тебе бы совсем не повредил. Линия их рода, конечно, слаба, но твоего — достаточно сильна, чтобы одолеть ее. А как Максимиан или Галерий? Они, по-твоему, одобрят брак?

Константин хмуро покачал головой.

— Перед моим отъездом из Рима император Максимиан ясно высказался на этот счет. Только Диоклетиан мог бы заставить его выдать за меня Фаусту, но меня с каждым днем оттесняют от него все дальше. Если я не ошибаюсь, завтра выйдет декрет, который развяжет новую травлю христиан, и травить их поручат мне, по крайней мере в Никомедии. Уверен, что это дело рук Карина — он надеется, что я откажусь.

— И ты, конечно, подчинишься?

— Мне ничего другого не остается, хотя в Александрии я на это насмотрелся вдоволь. Но мне бы хотелось быть уверенным, что никто не сможет сфабриковать обвинение против матери и Криспа и повредить им.

— Они в безопасности, — заверил его Марий. — Мы с Дацием больше беспокоимся за тебя.

— Почему же?

— Диоклетиану не долго быть императором. Я доволен тем, что он устал от власти и готов покинуть трон.

— Да, в Салонах он мне именно так и говорил, — согласился Константин. — Теперь его главное желание — выращивать там капусту крупнее, чем у всех других в империи.

— Это значит то, что скоро Галерий станет августом Востока, а твой отец — Запада. Когда это случится, ты должен немедленно отправиться в Галлию.

— Если они меня отпустят.

— Здесь, в конюшне, постоянно будет дожидаться пара добрых лошадей, а другие будут наготове на расстоянии не более чем одного дня пути отсюда в сторону Альп, в деревнях людей, кому я могу доверять, — заверил его Марий. — А там тебе никакая погоня нипочем: Даций знает все проходы в горах, как улицы в Никомедии.

— Если мне удастся сбежать и твое участие в моем побеге будет раскрыто, то ты можешь поплатиться своей жизнью, — напомнил ему Константин.

— Твой отец спас мне жизнь, задержавшись, чтобы остановить поток крови, когда мне проткнули ногу копьем. Так что как раз этим я ему и обязан. Кроме того, — весело ухмыльнулся Марий, — вот станет мой племянник римским императором — тогда чего мне бояться.

 

3

К тому времени, когда на следующее утро отряд императорской гвардии во главе с Константином стал на караул по обеим сторонам ведущей ко дворцу галереи, дворцовая площадь густо кишела народом. Центральная часть между дворцом и христианской церковью, стоявшей напротив него на невысоком пригорке, была расчищена, и вскоре черные нубийцы-носильщики, вывезенные Диоклетианом из Египта, вынесли из дворца два тронных кресла.

Константин не знал, что Галерий находится в городе, пока не увидел коренастую фигуру цезаря Востока, шествующего от дворца вслед за куда как более тщедушной фигурой Диоклетиана. Впрочем, он не удивился: в Никомедии мало что происходило без ведома Галерия, и он привык появляться тогда, когда его меньше всего ожидали. Император и цезарь уселись на троны, а за их спинами расположился целый ряд высокопоставленных чиновников.

Толпа встретила императора ревом одобрения — ведь впервые за многие месяцы он появился на глаза народу. Даже Константин видел его впервые за несколько недель: большую часть времени Диоклетиан проводил в личных покоях, куда допускались только личные слуги и высшие чины, ответственные за несколько департаментов правительства. Хотя после долгой болезни лицо Диоклетиана покрывала довольно заметная бледность, он все же выглядел крепче, чем когда-либо с момента их внезапного отъезда из Рима, и в груди Константина снова затеплилась надежда при мысли, что ему еще, возможно, удастся убедить старого императора вступиться за него перед Максимианом.

Главный управляющий Карин стоял возле Галерия и, когда стихли приветственные возгласы, передал ему свиток, который тот стал зачитывать вслух. Первые же слова императорского указа — после обычного официального обращения к милости богов — открыли Константину причину, по которой собрали народ.

Указ был краток и касался только сути дела. С этого дня подлежали уничтожению все изображения христианского божества, или человека, именуемого ими Иисус Христос, как в церквах, так и в частных жилищах, а также все священные для них письменные труды. Обстановка и собственность церквей повсюду передавались в общественное достояние, что давало народу право на открытый грабеж.

Закончив читать, Галерий повернулся к Константину.

— Трибун, обыскать здание, — он указал на церковь, — и все найденные изображения и письменные труды сжечь публично здесь, на площади.

Константин с ужасом думал о том, как он откроет двери церкви и пред его глазами предстанет еще одна картина с худощавым пастухом из Галилеи. Но зная, что на него смотрят Галерий и многие другие, он отдал приказ и, во главе небольшого отряда перейдя через площадь, поднялся по ступенькам церкви. Двое солдат распахнули двери, Константин вошел внутрь, пригляделся — и почувствовал огромное облегчение.

Внутреннее помещение церкви, несколько напоминавшее то, что он видел в Дрепануме и Зуре, представляло собой одну большую комнату со скамьями для молящихся и кафедрой на возвышенном месте в глубине. Но на стенах не было ни одной картины. Не увидел он их и тогда, когда заглянул через открытую дверь в смежную комнатушку, где стояла мраморная купель, предназначенная, как он уже знал, для обряда крещения, так глубоко почитаемого христианами.

Скупая по центральному проходу между скамьями, Константин увидел на кафедре частично развернутым один из свитков, по которым обычно во время службы священник читал учение главы христиан и следующих за ним в порядке старшинства апостолов. За кафедрой стоял высокий человек в белой мантии и вышитом далматике — подобный он видел в Антиохии, — и рука его спокойно лежала на свитке. Он не выказывал никаких признаков страха, и Константин поднял руку, приказывая солдатам за его спиной остановиться.

— Трибун Константин. Выполняю приказ императора по изъятию всех изображений вашего Бога, — объявил он.

— Здесь, трибун, вы не найдете никаких изображений, — сказал священник, — Они запрещены нашей верой.

— Уничтожению подлежат и все священные письмена.

— Вот Священное Писание. — Священник указал на свиток, — Но уж будьте уверены: уничтожите один — появятся сотни других, Как семена в притчах Господа нашего.

— Дайте сюда, — приказал Константин.

— Ну уж нет. Вы можете отнять его, если желаете уничтожить, — твердо сказал священник.

Возмущенный этим неповиновением, стоявший за его спиной декурион рванулся вперед, но Константин, вытянув руку, загородил ему дорогу.

— Людей не трогать! В приказе об этом ничего не сказано, — резко бросил он в сторону декуриона.

— Но ведь он отказался…

Прежде чем ему удалось закончить свою мысль, Константин шагнул вперед и протянул руку к свитку. Но как только пальцы его коснулись пергамента, в памяти ожили слова Феогнида из Никеи, услышанные им несколько лет назад в маленькой церкви в Дрепануме, — прекрасные и простые слова, — и ему, даже теперь, захотелось плюнуть на все и отказаться выполнять отданный ему приказ. Но он понимал, что тогда окажется во власти Галерия, и потому, сделав над собой усилие, заставил-таки пальцы подчиниться своей воле: они неохотно сомкнулись вокруг рулона со Священным Писанием.

— Обыскать помещение, — приказал он солдатам. — Вынести скамейки и сжечь их на площади, а с ними — и всю остальную мебель и украшения, которые попадутся вам под руку. Декурион Павлос, — продолжал он отдавать распоряжения, — взять наряд и обыскать подвал. Все, что можно уничтожить, вынести наружу.

Глаза декуриона загорелись при мысли о возможной добыче, которую можно было бы спрятать под одеждой или в незаметном местечке, чтобы потом вернуться и забрать с собой. Когда Павлос заспешил к двери, ведущей в нижнее помещение, Константин, понизив голос, быстро заговорил со священником:

— Здесь вам лучше не оставаться. Император может приказать сжечь вашу церковь, и вы сгорите в ней, как в погребальном огне. Уходите через черный ход. Я не отвечаю за то, что может случиться, если вы появитесь на площади.

— Да благословит тебя Бог, трибун Константин, — священник повернулся к двери за алтарем. — Ты достойный сын своего отца.

Священник скрылся через другую дверь, а Константин, прошагав военным шагом по проходу между рядами, вышел наружу через центральный вход, высоко держа в руке свиток со Священным Писанием. За ним гуськом тянулись его солдаты, таща на себе скамейки, столы и прочие предметы из дерева, которые они сваливали в разведенный на площади костер. Только Константин прошагал мимо костра и вверх по ступеням к трону Диоклетиана.

— Христианская Библия, доминус, — доложил он. — Изъята согласно твоему приказу.

— А изображения? — спросил Галерий. — Где они?

— Изображений не было, — ответил Константин. — Во время похода в Египет я побывал в местечке, откуда был родом этот человек, которого звали Христос. Там я узнал, что ни христиане, ни иудеи не разрешают в своих церквах поклоняться никаким сотворенным изображениям или идолам.

Напоминание о его собственных бедствиях вскоре после события, упомянутого Константином, заставило Галерия побагроветь от злости.

— Тогда сожги это здание, — рявкнул он. — Уничтожь всякий след этой проклятой веры.

— Рядом с церковью, доминус, много деревянных строений, — обратился Константин к Диоклетиану с серьезным предупреждением в голосе, — Сгорит церковь — сильно пострадает и весь город.

— Чушь! — воскликнул Галерий. — Вон здесь сколько народу. Мы остановим огонь.

— А ну как бросится эта толпа спасаться от пламени? — Константин все еще обращался к Диоклетиану. — Кто ее остановит?

— Константин прав, Галерий, — проговорил Диоклетиан. — Сейчас поджигать церковь было бы слишком опасно. Сожги их нечестивые писания в костре, Константин, и позаботься, чтобы из здания вынесли и уничтожили все, что связано с их сектой.

 

4

Костер, поглотивший свитки и мебель христианской церкви в Никомедии, ознаменовал начало общего наступления на христианство, и вскоре волна всесожжения прокатилась от одного края империи до другого. В тот же самый день по городу распространилась весть о том, что императрицу Приску и госпожу Валерию заставили отречься от своей веры, затем пришла другая — о том, что опубликован второй эдикт с требованием повсеместного уничтожения христианских церквей. Вдобавок христиане лишились всех наград и званий, а тех из них, кто не желал отречься и публично присягнуть на веру прежним богам, должно было подвергнуть пыткам. Судам вменялось в обязанность безоговорочно принимать к рассмотрению любую жалобу против них — с гарантией изъятия их собственности, едва лишь найдется хоть малейший предлог. Впредь христианам запрещалось обращаться в суды по любым вопросам нарушения закона, будь то супружеская измена или воровство, что давало их мучителям полную безнаказанность. И, наконец, у них отнимались все свободы, которыми обычно пользовались граждане Римской империи, включая избирательное право, гарантированное законом всем ее гражданам.

Перед гвардейцами, служащими под началом Константина, поставили задачу расклеить копии декрета на дверях всех общественных зданий и в других заметных местах по всему городу. Он еще и наполовину не справился с этим делом, когда к нему подошли двое солдат, таща за ворот мантии престарелого человека со спутанными и окровавленными седыми волосами. Над одной из щек уже взбухала темная опухоль, молчаливо свидетельствующая о грубом с ним обращении этих двух, которые толкнули его теперь с такой силой, что он свалился к ногам Константина.

— Этого человека мы схватили, когда он сорвал копию указа, только что наклеенную нами, командир, — доложил один из солдат.

— И он разорвал ее на куски, — добавил другой.

Константин наклонился и поднял пожилого человека на ноги.

— Как тебя зовут? — мягко спросил он.

— Аммиан, благородный трибун, — Человек не выказывал никаких признаков страха, хотя и нетвердо держался на ногах.

— Христианин?

При этом слове Аммиан стал распрямляться — и вот уже стоял гордо и прямо.

— Я старейшина в церкви в Никомедии.

— Почему сорвали императорский декрет?

— Потому что цезарь Галерий убедил императора обнародовать эти указы, чтобы везде присвоить себе собственность христиан. Он даже устроил второй поджог во дворце — чтобы потом обвинить нас.

Константин слышал об этом уже не впервые. Что ж, Галерий вполне мог прибегнуть к такой хитрости. На востоке империи ни для кого не являлось секретом, что благодаря преследованиям христиан в подведомственных ему землях он сколотил себе крупное состояние в изъятых у них деньгах и имуществе. Но Галерий не находился под судом; а долг Константина состоял только в том, чтобы закончить расклейку императорского указа и передать Аммиана в руки соответствующих законных властей — и не более того.

— Доставьте его к судье. Пусть ему предъявят соответствующее обвинение. А в ожидании суда посидит немного в тюрьме.

Солдаты увели старика. Он то и дело спотыкался, но при этом ему удавалось сохранять гордую осанку.

Большая часть дня ушла на то, чтобы закончить расклейку императорского указа по всему городу; и когда, ближе к вечеру, Константин во главе отряда уже подходил к площади перед дворцом, предвкушая удовольствие, которое получит от ванной и бокала вина, он услышал впереди крики и увидел, что все улицы, ведущие к площади, забиты толпами людей.

— Что происходит? — крикнул он человеку, взобравшемуся на балкон второго этажа, откуда ему видна была площадь.

— Христианина собираются казнить, командир.

— Какого еще христианина?

— Аммиан его зовут. Он утром декрет сорвал со стены. Говорят, на суде он обвинил цезаря Галерия — мол, цезарь арестовывает христиан, а добро-то их себе присваивает.

— Хоть правду сказал, — заметил кто-то, и из толпы послышался смех. — Скоро Галерий станет первым богатеем на Востоке — если ему хватит на это христиан.

— Декурион, — обратился Константин к своему помощнику по наряду, — возьми четырех человек и проложи мне древками копий дорогу на площадь.

Солдаты тут же бросились исполнять приказ, не обращая внимания на крики и ругань оттесняемых людей, которым, если они слишком медлили, приходилось получать синяки или удары по голове. Вскоре образовался проход, и Константин добрался до края площади. В небольшом отдалении он увидел Дация, стоящего во главе наряда гвардейцев, и подошел к нему.

— Что тут происходит? — спросил он. — Сегодня утром я приказал отвести к судье одного человека, а теперь мне говорят, что его собираются казнить.

— В наше время суд над христианами — дело скорое. Вон там, перед церковью, видишь?

Еще не убрали угли кострища, поглотившего накануне лавки и прочие принадлежности церкви, а уж снова складывали в кучу дерево вокруг установленного там столба. Шагах в десяти от него, на краю открытого пространства, на своем переносном троне сидел Галерий, а рядом с ним двое дюжих солдат держали Аммиана.

По приказу Галерия избитого арестанта частью провели, частью проволокли по мощенной булыжником площади на небольшой пригорок, где стояла церковь. Там его быстро привязали к столбу, а ноги обложили сухим хворостом. Тишина опустилась над площадью — люди ждали следующего акта разыгрываемой перед ними драмы, но Галерий не желал подгонять ее действие. Поднявшись на ноги, он обратился к народу:

— Вы видите перед собой осужденного еретика, — начал он, — поклоняющегося ложному Богу, который требует верности даже большей, чем верность императору и богам Рима. Его преступление, согласно римскому закону, рассмотрено мною и судьей, и мы признали его виновным. Но император Диоклетиан милостив и великодушен, и смерть от пламени, что поглотит его тело, будет гораздо быстрее, чем та, которую он заслуживает — распятия на кресте, пока хищные птицы не выклюют глаза и плоть не начнет отваливаться от кости. Пусть все смотрят на этот костер, и те, кто последовал за ложным Богом христиан, пусть знают, что могут отречься, не испытывая беспредельно терпения нашего обожаемого августа.

Галерий помедлил, обведя глазами площадь, чтобы сказанное им лучше усвоилось зрителями, перед тем как приступить к следующему акту в этом мрачном спектакле. Вперед выступил солдат с запаленным факелом. И тут взгляд Галерия остановился на Константине. Что случится дальше, Константин уже знал, и потому постарался быть собранным.

— Мне доложили, что этого еретика арестовали по приказу трибуна императорской гвардии, — сказал Галерий. — Так пусть же честь поднесения факела и исполнения приговора суда принадлежит ему.

Какое-то мгновение Константин испытывал то, что он пережил в тот ужасный день на усеянном телами поле к востоку от Евфрата, видя перед собой явное свидетельство поражения римлян и зная, что, возможно, он завел своих людей в ловушку, из которой можно и не выбраться. Его охватила паника, острое желание обратиться в бегство, но рядом послышался знакомый голос. Говорил Даций.

— Галерию только того и надо, чтобы ты отступился, — предупреждал он. — Бери, бери факел. Не твоя, так другая рука все равно подожжет этот костер.

Его нерешительность длилась всего лишь мгновение — и он вышел навстречу солдату. Взяв факел, он подошел к древесной куче, сунул в нее пылающий конец и, дождавшись, когда хворост разгорелся и языки пламени лизнули ему руку, бросил факел в огонь.

И, только отступив назад, осмелился он прямо взглянуть в лицо Аммиана — и не увидел в нем ни малейшего страха. Да что там страх! Глаза приговоренного горели так же ярко, как и факел, которым запалили костер. И взгляд его выражал такую готовность умереть, что казалось, не будь он привязан к столбу, то сам побежал бы навстречу смерти.

Толпа ахнула, когда пламя перекинулось с хвороста на хрупкую фигуру у столба. Над площадью поплыл едкий запах горящей ткани, это загорелась одежда старика, но даже шепотом не признался он в своей муке, лишь восторженный крик одиноко разнесся вокруг:

— Господи Иисусе, в руки Твои передаю мой дух! Не моя это воля, но да исполнится воля Твоя!

Задохнувшись дымом от горящей одежды, приговоренный обвис, подавшись хрупким телом вперед, и у толпы вырвался крик разочарования. Галерий, чуть привстав, когда загорелся хворост, снова уселся и крикнул носильщикам, чтобы несли его во дворец. Константин оставался только до тех пор, пока массивные двери дворца не захлопнулись за Галерием. Потом; дав знак декуриону, чтобы тот принял командование, он повернулся и сквозь толпу пробрался к гвардейской казарме и сразу же поспешил к себе. Он стоял в углу комнаты, склонившись над медным ведром, и мучился спазмами желудка, когда вошел Даций.

— Глотни-ка.

Старый воин подал ему чашу вина, и он выпил его с благодарностью, чувствуя, как внутри разливается тепло, неся успокоение туда, где только что все переворачивалось наизнанку. Отерев лицо мокрым полотенцем, которое протянул ему Даций, он неуверенной походкой подошел к столику и рухнул в стоящее рядом кресло. Центурион повесил шлем на крючок и сел во второе кресло, широко расставив ноги.

— Значит, от вида горящего человека тебя мутит, — заметил Даций. — Рад знать, что, несмотря на все твое честолюбие, ты человечен до мозга костей.

— А ты не…

— В первый раз чуть не вывернулся наизнанку, — весело признался Даций. — Хорошо помню, как все произошло. Это было…

— Пощади, прошу тебя.

— К этому со временем привыкаешь. В сущности, Галерий был прав: сожжение — куда более милосердная форма казни, чем, скажем, распятие. В огне быстро задыхаются, особенно если его хорошо запалить — вот как сегодня. Так что жертва мучается мало. И обезглавливание тоже ничего, если исполняется умело. Но если палач неопытен или ему нравится смотреть на муки жертвы, ему могут понадобиться два удара там, где достаточно и одного. Поверь мне, я видел все эти казни, и хуже распятия нет ничего. Пока не умрут, эти бедняги все висят и висят — а бывает, что и не один день.

— А ведь его распяли — Сына Бога, за которого умер этот старик, Аммиан, — напомнил ему Константин.

— Знаю, знаю, но ему повезло. Один римский воин нанес ему в бок милосердный удар копьем. Так что мучения его были недолгими. — Заметив удивленный взгляд Константина, он пояснил: — Я однажды прочел христианское Священное Писание — хотел узнать, есть ли в их вере что-нибудь и для меня. Там-то и описана эта сцена.

— Ну, и было в нем что-нибудь для тебя?

— Ничего такого, ради чего стоило бы сгореть у столба или подставить свою шею под топор.

— Но ведь там обещано бессмертие.

— И Митра обещает — к тому же мучиться для этого не обязательно. — Голос старого воина стал серьезным. — Знаю, тебя тянет в ту сторону — ведь и мать твоя чуть ли не христианка, и Констанций небось ей не уступает. Всем известно, что в Галлии и Британии христиан преследуют далеко не с таким же рвением, как у Галерия на Востоке.

Но вот тебе мой совет: держись-ка подальше и от христиан, и от их учения.

— Да останется ли от него хоть что-нибудь после выполнения указа?

— История говорит о том, что вера в Иисуса выходит из огня, как металл при закалке — тверже и острее, чем прежде. Я полагаю, что так оно и будет снова — и она еще больше окрепнет.

Константин долго молчал, затем произнес в раздумье:

— Если это правда, то такой человек, как я, у которого мало шансов добиться своего иным путем, мог бы только выгадать от поддержки христиан и их Бога.

 

1

Первый эдикт Диоклетиана призывал к разрушению христианских церквей и уничтожению христианских книг; второй и третий требовали, чтобы христианские священники под страхом смерти принесли жертвы государственным богам. В результате в среде самих христиан произошел раскол. Одни, спасая свою жизнь, отдавали Священное Писание на сожжение и, по крайней мере, создавали видимость, что приносят жертву государственным богам; другие, однако, безоглядно выбирали смерть, не желая компрометировать свою веру. Не помогало даже и то, что многие христианские епископы в личных беседах наедине уговаривали свою паству сделать видимость признания государственных богов — они были уверены, что это преследование так же, как и предыдущие, постепенно сойдет на нет, и Церковь снова займет влиятельное положение.

Кого Константин никак не понимал, так это фанатиков. Ведь Аммиан в тот день без труда мог бы избежать казни на площади. Да и в последующие месяцы он видел многих других, которые сознательно выбирали смерть, отчаянно сопротивляясь указам. Воспитанный как воин и будучи в высшей степени практичным человеком, он находил трудным для своего понимания то, что ему казалось ненужным самопожертвованием.

Затем однажды в Дрепануме, когда он играл в саду с Криспом (этот прекрасный крепыш обещал во всем быть таким же ловким пареньком, каким и он сам был в Наиссе), он поднял глаза и увидел рядом с собой высокую фигуру священника-философа Феогнида из Никеи, который когда-то совершил над ним с Минервиной простой обряд их бракосочетания. Он сразу же поднялся, приветствуя Феогнида римским пожатием, а протестующего Криспа унесли ужинать, пообещав ему, что отец снова поиграет с ним перед сном.

— Рад видеть тебя целым и невредимым, — очень тепло сказал Константин.

— Чего не скажешь о других, — грустно усмехнувшись, признался священник. — Меня называют изменником веры.

— Вот как?

— Я сдал Священное Писание, как того требовал император, и принес подобие жертвы Юпитеру. Военный начальник района, где находится Никея, мой старый друг — служили вместе в армии. Так что большего он от меня и не требовал.

— Не опасно ли тебе являться сюда? Командующий этим районом — близкий друг цезаря Галерия; он докладывает ему обо всем, что здесь происходит.

— Я тут не задержусь. Твой дядя Марий и центурион Даций просили меня поговорить с тобой. Они тоже товарищи из моего солдатского прошлого и знают, что мы друзья.

— Они, разумеется, не хотят, чтобы вы обратили меня в свою веру?

— Скорее наоборот, — заверил его Феогнид. — Много раз с тех пор, как Господь наш вознесся, христианам ничего не оставалось делать, как скрываться. Сейчас как раз и наступило такое время.

— Но, похоже, многие из ваших добровольно идут на мучения. Я знаю наместников, которые пытались убедить их воздержаться от осуждения императора и Рима, но это ничего не дало.

— Увы, мы всего лишь люди и чаще руководствуемся эмоциями, чем разумом, — признался Феогнид, — Сам Христос велел нам отдавать цезарю — цезарево, а Богу — Богово. Он никогда не проявлял непокорности по отношению к светским властям, хотя священники того времени стремились выставить его в ином свете, чтобы им легче было погубить Иисуса, когда он угрожал их власти над простым народом. И апостол Павел ясно требовал от нас послушания властям.

— Я слышал проповедь, касающуюся его учения в Антиохии; я тогда сопровождал императрицу Приску и госпожу Валерию в одну их ваших церквей. Но я мало что из нее запомнил, кроме того, что касалось оружия.

— Всеоружия Божьего?

— Да, именно так.

— Это отрывок из послания Павла церкви в Эфесе, написанное им, когда он пребывал в заточении. Его там чуть не убили: серебряных дел мастера объединились против него, потому что многие, кто слушал его проповеди, перестали поклоняться Артемиде и покупать их изделия с ее изображением.

— Некоторые утверждают, что мы, римляне, преследуем христиан только для того, чтобы присвоить их собственность.

— В этом обвинении есть много правды, это так, — подтвердил Феогнид, — Ты вот спросил, почему некоторые из нас словно бы ищут смерти, а другие, как я, компрометируют свои принципы, чтобы остаться в живых.

— Я не осуждаю тебя, — возразил Константин.

— Вряд ли меня можно осудить строже, чем я сам уже себя осудил. Будучи одновременно и философом, и священником, я все же, наверное, — и многие так считают — больше философ, чем священник. Если жестко понимать нашу веру, то она учит так: верующие в Господа Иисуса Христа как нашего Спасителя сразу же после смерти попадают на небеса, где пребывают с Богом Отцом.

— Минервина в это верила. Мать говорила мне, что, окрестив ее, вы дали ей смелость спокойно встретить смерть. За это я всегда вам благодарен.

— Она была чудесное дитя, и как больно осознавать, что ее жизнь оборвалась так рано. Но она подарила тебе крепкого сына, значит, смерть ее стала не напрасной. Надеюсь, за это ты никогда ее не забудешь.

— Да разве я мог бы забыть, когда Крисп каждый день все растет и растет и уже становится отличным красивым мальчуганом?

— Ты спрашивал, отчего столько христиан как бы ищут смерти, — продолжал Феогнид. — Потому что, если они умирают, утверждая Христа вопреки притеснениям, они считают, что им обеспечена вечная жизнь.

— Ты веришь в это?

— Да, я в это верю. — Лицо Феогнида вытянулось словно от душевной муки. — Чувство убеждает, что нет высшего доказательства верности Иисусу, нежели смерть во имя Его и с Его именем на устах. Но ведь Иисус восстал из мертвых и явился Симону-Петру и некоторым другим ученикам на Галилейском море — после того как они бежали из Иерусалима. И когда он сказал Петру: «Паси овец моих» — Петр понял, что должен вернуться в Иерусалим и, не страшась угрозы смертной казни, предать себя в руки синедриона. Христианская Церковь воздвиглась на каменном фундаменте его веры и личного присутствия, но еще больше — на признании им Христа как Сына Божьего.

— Этого Петра тоже ведь предали смертной казни? Помню, кажется, Минервина говорила об этом.

— Его распяли на кресте по приказу Нерона; мы полагаем, что головой вниз, по собственной его просьбе: он считал себя недостойным умереть так же, как умер Иисус. Но к тому времени учение нашего Господа распространилось уже за пределы Иудеи и Рима, и по всему миру возникали новые церкви. Поэтому Петр мог считать, что работа его закончена, и с готовностью пойти к своей награде. Я же не смог убедить себя в том, что больше уж ничем не пригожусь Христу. — Феогнид криво усмехнулся. — Но при этом я задаюсь вопросом: а не потому ли я так себя настраиваю, что не хватило бы мне мужества умереть на костре, как Аммиан.

— А что тебе подсказывает сердце?

Феогнид метнул на него удивленный взгляд, словно не ожидал такого вопроса.

— Оно говорит мне, что после того, как эти костры погаснут и преследования прекратятся, нас ждет грандиозная работа. Оно напоминает мне, что после распятия Христа казалось, что все пропало, однако, когда Петр и другие снова взялись за дело, оно пошло на лад.

— Тогда прислушайся к нему.

Феогнид заглянул молодому человеку глубоко в глаза, словно искал причину, почему бы он должен верить, что Константин говорит правду. Наконец он улыбнулся:

— Я пришел сюда с советом — думал, что мудрее тебя. А получилось так, что это ты мне указал, каким путем следовать. Думаю, Марий и Даций правы, полагая, что ты и есть тот самый человек, который покончит с расколом империи на Восток и Запад и снова вернет ей единство.

— Не понимаю, с чего бы это вам трудиться на благо той самой империи, которая ваших же товарищей сжигает живьем на кострах.

— Божию промыслу никогда не процвесть в состоянии анархии, — отвечал Феогнид. — Это отчетливо видел Павел — мудрейший в нашей вере после самого Христа. Нам нужно такое государственное устройство, при котором все свободно смогут выбирать себе богов для почитания. Моя задача, — а теперь-то я вижу ее отчетливо, — состоит в том, чтобы доказать им, что лучше нашего пути нет ни одного. — Он поднял брошенный им на скамейку плащ. — Да прибудет с тобой Господь, сын мой, и да хранит Он тебя во всех твоих начинаниях.

— Даже несмотря на то, что я не вашей веры?

— Пути Господнии неисповедимы, таинственны и чудесны. — Лицо Феогнида светилось теплой улыбкой. — Когда придет тебе время узнать, что за промысел Он уготовил тебе, уж будь уверен — ты это узнаешь. Ну, я должен идти, пока доносчики Галерия не доложили о моем визите.

Глядя на удаляющуюся в сумраке улицы высокую фигуру философа-священника, Константин не мог не вспомнить свой разговор с Евсевием из Кесарии почти два года назад в Антиохии. Ведь Евсевий тогда говорил почти в точности то же самое, что сейчас сказал Феогнид: когда-нибудь христианский Бог объявит ему свою волю. Но как — этого Константин предвидеть еще не мог.

 

2

В Галлии и Британии, как узнал Константин из писем Констанция Елене, его отец привел в исполнение только первый эдикт о преследовании христиан, обязывающий их отдавать на сожжение все священные книги, которые они не смогли спрятать, и требующий снесения их церквей. Однако ни один из этих пунктов указа не мешал членам гонимой секты собираться небольшими группами в частных домах и других местах, как много раз в истории их веры им приходилось поступать и прежде. В отношении остальных эдиктов Констанций только сделал вид, что их исполняет, и благодаря этому Церкви на Западе удалось выжить.

Все это через шпионов, которых Галерий и Максимиан держали на территории Констанция, стало, разумеется, им известно — и не только им, но и Диоклетиану. Но старшего августа снова тяготила болезнь, а Констанций к тому времени, занимаясь установкой новых границ для сдерживания франкских набегов к северу от Рейна и возвращения Британии в состав империи, сколотил крупнейшую и лучшую по оснащенности и выучке армию во всей Римской империи. Так что даже Максимиан мало был склонен принуждать своего куда более мощного зятя к каким-либо действиям, самим Констанцием не одобряемым. Галерий I же тем временем занимался сколачиванием своей собственной клики, группирующейся вокруг него самого, его племянника Максимина Дайи и полководца Севера, пользующегося любовью армии. Эта клика должна была обеспечить абсолютный контроль на всем Востоке империи, когда Диоклетиан отречется от трона.

Вслед за открытием большого цирка, который строился в Никомедии около двух лет, старший август заболел повторно. В декабрьские иды сообщили даже, что он скончался, и город приготовился к трауру, но ранним утром следующего дня лекарь императора обнародовал бюллетень, в котором говорилось, что кризис миновал и здоровье возлюбленного правителя пошло на поправку.

Этот слух, однако, заставил Галерия вернуться в Никомедию из Сирмия, его столицы, и теперь цезарь Востока поселился во дворце якобы для того, чтобы облегчить ношу своего тестя, а на самом деле — прибрать к рукам как можно больше функций императора. В результате Константин фактически оказался совершенно отрезанным от Диоклетиана и был немало удивлен, получив приказ явиться к ложу императора.

Главный управляющий дворца Карин стоял у постели вместе с лекарем, который строго напомнил Константину:

— Вы можете побыть здесь только несколько минут, трибун…

— Он останется здесь до тех пор, пока я не позволю ему уйти, — прозвучал с подушки голос Диоклетиана, в котором еще было кое-что от прежней энергии. — Оставьте нас, вы оба. — Врач взглянул на Карина — тот колебался, видимо не желая уходить, — Я еще в силах приказать отрубить вам обоим головы, — предупредил Диоклетиан, и они в страхе выскочили вон, оставив дверь слегка приоткрытой.

Константин посмотрел на старого императора. Подушка придавала ему полулежачее положение. Заметив искорку озорства и удовольствия в слезящихся глазах, он шагнул к двери и плотно прикрыл ее.

— Рад видеть, что мой зятек не запугал тебя, — сказал Диоклетиан.

— Мой первый долг, доминус, служить вам.

— Вовсе нет, если ты не дурак, а ты, кажется, на него не похож. Первый долг каждого, молодой человек, — служить самому себе. Если бы я не следовал этому правилу, как, по-твоему, сын иллирийского крестьянина мог бы стать императором Рима?

— В данном случае — по воле богов, доминус.

— Возможно. — Диоклетиан пожал плечами. — Я ведь старался править как можно разумней, и вот в империи мир и процветание. А чего мне еще желать? Ты, Константин, прекрасный военачальник, — продолжал он. — Если бы боги дали мне сына, я бы хотел, чтобы он походил на тебя.

— Спасибо, государь.

— Возможно, ты немного чересчур мягкосердечен и из-за своей доброты заботишься о других, но со временем ты изменишься. Все мы меняемся, когда становимся старше и обнаруживаем, что мир похож на дремучий лес, полный диких зверей, которые стремятся друг друга уничтожить. И нас тоже. В таком опасном мире выживают только сильные, Константин, но у тебя для этого, я полагаю, силенка найдется.

— В крайнем случае я могу последовать твоему примеру, доминус.

— Ты мог бы поступить еще хуже, особенно если узнаешь достоинство выжидания. Галерий никогда этому не учился и вряд ли уже научится. Ты, Константин, хорошо служил мне, поэтому знай: я наконец решил отречься — в начале мая. Прикажу своему садовнику в Салонах сажать капусту, как только окончатся зимние морозы. — При этих словах глаза Диоклетиана затеплились огоньком. — Я обещал себе и народу править двадцать лет, и они уже прошли. Думаю, что теперь в империи будет спокойно, когда правителями ее станут твой отец и Галерий.

Константин отметил про себя, что он ничего не сказал о цезарях, и это его слегка обнадежило: ведь если Диоклетиан предоставит выбор цезаря Востока Галерию, то, вероятней всего, выбор цезаря Запада останется за Констанцием. А уж он не сомневался, кого выберет отец.

— Из нынешней парочки цезарей силенок побольше у твоего отца, — продолжал Диоклетиан. — И армия у него посильнее. Так что вряд ли зятьку моему добиться, чего он так хочет, — не править ему всей империей.

— А где уверенность, что подобного же искушения нет и у моего отца? — спросил Константин.

— Мы с Констанцием — товарищи по оружию. Поэтому я знаю: честь для него превыше всего. В сане августа Запада он будет держать Галерия в узде и не позволит разрывать империю на части.

Константин был далеко не согласен с той оценкой, которую дал Галерию старый император. Ведь цезарь Востока, потерпев поражение в неудачной персидской кампании, упрямо перестроился, сумев извлечь полезные уроки из своих ошибок, и одержал еще более внушительную победу, да еще так укрепил свои позиции, что теперь Диоклетиан у него чуть ли не в положении заключенного в собственном дворце.

— У Галерия нет сыновей. — Голос императора нарушил его мысли. — Максимиан — храбрый воин, но никакой правитель, и его род истощился на Максенции, этом кровожадном звере, которого следовало бы уничтожить еще при рождении. Я, естественно, не назначу цезарем Запада Максенция, зная, что он при первой же возможности нанесет твоему отцу удар в спину. А поскольку я не могу назначить цезарем сына Максимиана, то, очевидно, не могу назначить на такой же пост и сына Констанция.

— Я уже давно был предупрежден, доминус, чтобы и не мечтать о роли правителя.

— Я ошибался: из тебя получился бы прекрасный правитель. Но теперь тебе ясно, что это невозможно. Я уже написал твоему отцу о своем решении.

— Тогда вы позволите мне уехать в Треверы? — Он не стал объяснять, что, если останется в Никомедии, Галерий при первой же возможности расправится с ним.

— Я не настолько глуп, чтобы, перестав править, остаться без защиты, — сказал Диоклетиан. — Ты будешь со мной. Салоны отсюда не так далеко, и если я увижу, что построенному мною за двадцать лет грозит опасность уничтожения, долг всегда может снова призвать меня на трон, и ты будешь во главе моих личных войск.

Константина едва не передернуло, когда он вспомнил темные коридоры, массивные стены и холодные залы большого дворца в Салонах.

— Когда я отрекусь от трона, ты будешь командовать моими личными телохранителями. Поэтому я хочу, чтобы в оставшиеся несколько месяцев ты отобрал людей, которым можно доверять. — Диоклетиан криво усмехнулся. — Я много поработал ради того, чтобы в моем саду в Салонах воцарился мир, и теперь намерен вкусить его прелесть.

— А новые цезари?

— Их отберет Галерий. Отец твой на это согласился — только бы не допускать Максенция. Но ты, Константин, получишь хорошее вознаграждение. Когда я умру, ты станешь одним из богатейших людей империи. — При всей своей теплоте голос Диоклетиана не мог отогреть объятое холодом сердце Константина. — Знаю, знаю, что ты, брат, должен сейчас чувствовать — ненавидишь меня, но я тебя за это не виню. Надеюсь, это у тебя скоро пройдет.

— Чтобы я мог ненавидеть — никогда! То, кем я стал, я обязан тебе, доминус.

Диоклетиан покачал головой.

— Не мне, голубчик, а тому семени, что запалило жизнь во чреве твоей матери. Я всего лишь дал плодородную почву, чтобы пересаженный на нее побег вырос сильным и здоровым деревом. Знаю, тебе трудно сейчас в это поверить, но я делаю тебе доброе дело. Пурпурный плащ августа может стать тяжелейшим бременем из всех, что человека просят взвалить на себя.

— Ну что ж, по крайней мере, это мне не грозит, доминус, — Константин выдавил из себя улыбку, но он лишь старался подыграть старику, чтобы не задеть его чувств, ведь тот действительно заботился о его благополучии. И было бы сейчас не к месту напоминать Диоклетиану о том, что, закрыв ему все пути к обоим тронам империи, он также перекрыл ему все возможности жениться на той особе, в чье проказливое очарование и нахальство он так бурно влюбился в Риме.

 

1

Перспектива узреть свои возлюбленные кочанчики капусты вскоре, похоже, придала новые силы Диоклетиану и его решимости отказаться от трона. Церемония отречения состоялась первого мая. А чтобы не возникало никаких вопросов относительно правильности порядка избавления от власти, от Максимиана в тот же самый день требовалось пройти аналогичную процедуру в его собственной столице, Медиолане.

В окрестностях Никомедии, на расстоянии примерно одного дня пешего пути небольшой пологий холм создавал естественную сцену для церемонии, вокруг которой собралась большая толпа зрителей. Тут были представители всех подчиненных правителей Востока: проконсулы, префекты, наместники наиболее важных по значительности городов и провинций со своими свитами, помимо многих тысяч рядовых граждан, желающих стать свидетелями яркого зрелища.

Императорский трон был установлен на платформе на самой вершине холма, перед колонной со статуей Юпитера и небольшим алтарем спереди, где жрецам предстояло исполнить традиционный обряд жертвоприношения. На платформе пониже, облаченный в пурпур цезаря, восседал Галерий, окруженный особо приближенными военачальниками, из которых заметно выделялись Флавий Север и Максимин Дайя.

Помимо Диоклетиана и Карина, которому предстояло зачитать официальное объявление, связанное с отречением императора, на верхней платформе находились только социально отобранные Константином гвардейцы для сопровождения императора в отставку. Константин с Дацием в качестве его помощника командовал гвардией. При его появлении из толпы, запрудившей склоны холма, вырвались непроизвольные крики ликования, ибо в Никомедии он пользовался большой популярностью, к тому же многие родственники его матери происходили из окрестностей Дрепанума. Он увидел, как недовольно нахмурился Галерий, но не стал из-за этого беспокоиться: ведь что могло быть хуже, чем погребение заживо в той гробнице, куда он должен отправиться вместе с Диоклетианом.

Церемония началась с принесения жертв на алтарь, стоящий перед пьедесталом со статуей Юпитера. Когда она закончилась, Диоклетиан в накинутом на плечи пурпурном плаще и с жемчужной диадемой на голове занял свое место на троне, а Карин зачитал его заявление об отречении. Оно было длинным и скучным, какими обычно бывают такого рода документы, начиналось с приветствия к самым важным из присутствующих подчиненных царей и оканчивалось объявлением нового августа Востока. Когда перестали звучать слова, наряд трубачей проиграл «Зов императора», и Галерий, сияющий в церемониальной форме и доспехах, встал с трона и сбросил на него свой плащ. Диоклетиан тем временем отошел от своего трона, с тем чтобы Галерий мог занять положение непосредственно у трона.

— Гай Галерий Валерий Максимиан, я назначаю тебя августом Востока вместо себя, — объявил Диоклетиан достаточно громко, чтобы стало слышно народу, — Да будет власть твоя более энергичной и умелой, чем моя, и пусть при твоем правлении всегда процветает Рим.

Эти слова были встречены приветственными криками народа не столько оттого, что он радовался воцарению Галерия — его не очень-то любили, — а потому что все знали: не проявишь энтузиазма — и скоро это может дойти до ушей шпионов, которые, известное дело, сновали везде.

Собственными руками Диоклетиан возложил на голову Галерия усеянную жемчугом диадему и набросил на плечи нового августа роскошную пурпурную мантию. Однако же свою собственную жемчужную диадему и собственную мантию старый император так и не снимал, и это, уверен был Константин, должно служить новому правителю напоминанием о том, что Диоклетиан может вернуться из отставки и возобновить свое императорское правление когда бы ни пожелал.

— В эту минуту, — провозгласил Диоклетиан, пока Галерий занимал место на высочайшем троне, — мой соправитель, август Марк Аврелий Валерий Максимиан Геркулий, покидает свой высокий пост в соответствии с обещанием, данным нами обоими двадцать лет назад. Вместо него я назначаю августом Запада Флавия Валерия Констанция Хлора.

Это заявление было встречено с гораздо большим ликованием, чем вступление Галерия на престол. Константин почувствовал, как его сердце переполняется гордостью за отца, которому народ платил искреннюю дань уважения, но, судя по хмурому выражению лица Галерия, новому августу вовсе не по душе была популярность его коллеги на Западе.

Диоклетиан не пытался заглушить самопроизвольный всплеск народной радости, и только когда аплодисменты смолкли, он объявил:

— Право назначать новых цезарей, которые в качестве «сыновей августов» разделят власть с новыми императорами, я предоставил августу Галерию.

Галерий, не вставая, кивнул Карину, и тот развернул второй свиток.

— Цезарем Запада, — прочел он, — мы имеем удовольствие назначить, — Карин чуть помедлил, сознавая, с каким нетерпением толпа ожидает услышать имя, — Флавия Валерия Севера.

Север до сих пор стоял в группе высокопоставленных военных чинов за троном Галерия на нижней площадке. Теперь он отделился от других и поднялся на площадку, выше на троне восседал Галерий, а рядом с ним стоял Диоклетиан. К Северу Константин всегда питал уважение, несмотря на его тесную связь с Галерием. Но в нем было достаточно человеческой слабости, чтобы позавидовать пурпурному плащу цезаря, накинутому Диоклетианом на его плечи.

Север занял свое место позади Галерия, а Карин поднял свиток и снова начал читать:

— Цезарем Востока мы имеем удовольствие назначить…

Когда он снова сделал паузу для пущего эффекта, из толпы стали раздаваться крики, и Карин, смешавшись, потерял то место, где он остановился. Пока управляющий дворцом шарил глазами по свитку, пытаясь отыскать нужную строчку, из толпы послышались возгласы: «Константин! Константин!»

— Читай же! — обозленно рявкнул Галерий, и Карин, уже оставив всякую попытку найти злополучное место, объявил:

— Цезарем Востока — Максимин Дайя.

Из толпы поднялся рев возмущения — многие знали Дайю как прислужника Галерия и его племянника. Сам же Дайя и ухом не повел; он отделился от группы стоявших с ним военачальников на нижней площадке и поднялся выше, где предстал перед Диоклетианом, который набросил ему на плечи пурпурный плащ цезаря.

Возник момент неловкости, ибо свободного пространства на верхней площадке уже не оставалось, а Константин не покидал своего места около Диоклетиана, которое по праву принадлежало ему.

Однако Галерий решил это дело, как бы невзначай выбросив руку и толкнув Константина с такой силой, что тот потерял равновесие и вынужден был сойти на уровень ниже. Константин вспыхнул от возмущения: он воспринял это как умышленное оскорбление, и рука его сама собой упала на рукоять меча; но он тут же поборол свои чувства и снял руку с оружия. На какое-то мгновение Константин почувствовал ужасное одиночество, будто его отстранили от всего, к чему он стремился и ради чего работал, но тут рядом с ним оказался Диоклетиан и проговорил ему на ухо:

— Давай уйдем. — Голос старика чуть дрожал, и они оба, не ожидая разрешения от нового августа, сошли с холма туда, где их ожидала золотая колесница под деревьями с привязанными к ним лошадьми охранников, которым предстояло сопровождать Диоклетиана в Салоны.

 

2

Если чуть ли не стремительное бегство Диоклетиана из Никомедии вслед за его отречением выдавало его недоверие к своему зятю, то доказательством этого служил характер дворца в Салонах. Расположенный с таким расчетом, чтобы с него открывался прекрасный вид на Адриатическое море, берег которого был усеян в этом регионе мелкими островами, образующими почти что закрытое озеро, дворец представлял для глаза прелестнейшее на всем берегу зрелище, являясь при этом великолепнейшей крепостью.

Главное строение было в форме несколько неправильного четырехугольника с восточной и западной сторонами длиной свыше семисот футов, а северной — чуть короче. Южная сторона его выходила на море на высоте восьмидесяти футов, составляя примерно шестьсот футов в длину. В эту стену, на высоте тридцати футов над скалистым берегом, была встроена прекрасная галерея с колоннами из двадцати четырех арок, с подземным проходом, ведущим к воде. Там всегда стояли на якоре несколько галер, обеспечивая путь к спасению, если неприятелю вдруг удастся проломиться сквозь почти семифутовые по толщине стены крепости.

Жил Диоклетиан в южной стороне дворца, где у него были столовая, опочивальня, зал с бассейнами и статуями, многочисленные ванные и все прочие удобства, которые только мог пожелать римлянин, привыкший к роскошной жизни. Легкие ветры с моря поддерживали во дворце приятную прохладу, а вода свежей и холодной поступала с высот по акведуку длиной около пяти миль. В стенах дворца помещался даже небольшой личный храм Юпитера и, уж конечно, те самые сады, по которым истосковался Диоклетиан.

Любя по-своему старика, Константин радовался тому, как улучшается здоровье Диоклетиана, стоило ему только отойти от забот двора и задач государственного правления. Любимая его капуста уже цвела, когда они прибыли в Салоны в начале второй недели мая. Стояла теплынь, повсюду распускались цветы, и вся зеленеющая природа наполнилась сочным ароматом свежевспаханной земли и тянущихся к солнцу растений.

Диоклетиан настаивал на том, чтобы Константин делил трапезу вместе с ним и императрицей Приской, во всем обращаясь с молодым военачальником так, словно тот принадлежал к их семье. Фактически один Даций легко справлялся с задачей командования небольшим подразделением охраны дворца, так что дел у Константина оставалось совсем немного. Но, будучи по природе своей подвижным и энергичным, молодой военачальник вкладывал свои силы в многочисленные тренировочные упражнения, выполняемые каждым римским солдатом, где бы он ни был: классическую борьбу с солдатами, метание копья, учебные схватки на мечах, заканчивая каждый период энергичной выкладки сил спокойным плаванием в волнах прохладного моря, с плеском разбивающихся о фундамент крепости.

Несмотря на всю эту красоту вокруг него, мирная и чуть ли не идиллическая жизнь Салон ничем не манила к себе такого деятельного и честолюбивого человека, как Константин, видевшего себя там изгнанником на тот срок, пока жив старый император. Диоклетиан же, как это ни парадоксально, похоже, день ото дня все больше молодел, бесцельно слоняясь среди своих садов. Фауста теперь находилась гораздо ближе к нему, во дворце у отца неподалеку от Медиолана, но и это не помогло Константину отнестись к настоящему с большим оптимизмом. Не имея, казалось, никакого будущего, кроме как оставаться военной нянькой, он вряд ли мог надеяться на лучший прием у Максимиана, чем тот, что был оказан ему в Риме. И знал он, что Галерий ни за что не одобрит брака, который свяжет еще теснее возглавляемую Максенцием преторианскую гвардию Рима, веками приводившую к власти своих императоров, с мощными армиями, управляемыми Констанцием как августом Запада.

Затем внезапно во всей судьбе Константина произошла резкая перемена, а случилось это, когда прибыл императорский курьер с официальным приказом, по которому он и Даций должны были возвращаться в Никомедию для их перераспределения в легионы. Документ подписал Гай Флавий Валерий Лициниан Лициний, главнокомандующий армиями.

— Ты все томился по перемене в жизни, — сказал Даций Константину. — Теперь она у тебя будет.

— Если только Диоклетиан не откажет и позволит мне уйти.

— Мы с тобой здесь нужны не больше, чем гусеница в одном из кочанов его капусты, а вот Галерий был бы счастлив похоронить тебя здесь.

— Может, кто-то в Никомедии вдруг сообразил, насколько ближе к отцу я здесь, в Салонах, чем там, у них.

— Не скоро они это поняли, однако я подозреваю, что именно поэтому им вдруг приспичило послать нас подальше на восток. Как бы там ни было, я рад, что Лициний пошел в гору. Он добрый малый; знает, как подчиняться приказам и держать язык за зубами.

— За что Галерий должен бы его ценить.

Даций пожал плечами.

— Север стал теперь цезарем по той же причине. И если случится так, что Дайя однажды ночью напьется и свалится с причала где-нибудь в Кесарии или Александрии, Лициний может стать цезарем.

— Ты хочешь сказать, что от него я не дождусь никакой помощи?

— И от Севера тоже. Но, по крайней мере, ты можешь быть уверен, что никто из них однажды темной ночью не ударит тебя кинжалом в спину — чего я не могу сказать о Галерии. Когда ты скажешь Диоклетиану?

— Сегодня вечером за обедом. В конце концов, Галерий — его зять, и если он настоит на том, чтобы мы остались здесь, даже август Востока вряд ли откажет.

— Не говори мне, что хочешь остаться, после того как три месяца хандрил и чахнул, как томящийся по любви пастушок.

— Я намерен поехать в Никомедию, хотя бы ради того, чтобы узнать, что кроется за этим приказом, — сказал Константин. — Но что бы они там для меня ни задумали, тебе незачем делить со мной мою судьбу. В конце концов…

— Я не молод, и мне это будет не по плечу — так, что-ли?

— Да нет же, ради Бога! Ты в любой день можешь одолеть меня в кроссе по пересеченной местности, но я не вижу причины, почему тебе надо погибать…

— Ты что, намерен покончить жизнь самоубийством?

— Разумеется, нет.

— И я нет. — Даций улыбнулся. — Помню тот первый день, когда я увидел тебя в Никомедии. На твоем лице было то же самое выражение — человека, неуверенного в том, что случится, но твердо решившегося сделать все как надо, — Рука Дация мягко легла на плечо Константина. — Но будь осторожен, парень. Не допусти той же ошибки перед Галерием, какую ты сделал только что.

— Ошибки?

— Ты побожился, как это делают те, кто верит в христианского Бога.

 

1

Гоня лошадей, Константин с Дацием проделали путь до Никомедии за четыре дня. Главнокомандующий Лициний выглядел удивленным, когда они предстали перед ним.

— Я вижу, вы шли с хорошей скоростью, трибун, — похвалил он, — Как император Диоклетиан?

— Здоров и счастлив.

— А его капуста? — Лициний улыбнулся.

— Наливается. Никто в окрестностях Салон не осмеливается выращивать крупнее, чем у него.

— Можно мне осведомиться, командир, куда меня направляют?

— К персидской границе, в область правления цезаря Максимина Дайи. Полагаю, ты уже бывал в тех местах.

— Несколько лет назад, во время персидской войны.

— Тогда ты, без сомнения, знаешь территорию, прилегающую к Евфрату, и крепость Каллиник.

— Каллиник? — Это в разговор вмешался Даций, подстегнутый удивлением. — Когда я был там, Каллиником командовал центурион.

— Видите ли, и цезарь Максимин Дайя, и август Галерий считают, что этот пост теперь достаточно важен, чтобы было оправдано пребывание там трибуна, — объяснил Лициний. — А поскольку вы оба уже знакомы с охраняемым крепостью районом, это место показалось нам вполне подходящим для вашей службы.

Ловко придумано, решил Константин. Упрятав его на Востоке, Галерий избежит столкновения с Констанцием, неминуемым, если бы он просто устроил его казнь. Но не исключено и то, что Галерий в своем рвении переусердствовал. Всего лишь в нескольких днях пути к северо-востоку лежали провинция Армения и царство Тиридата — не только одного из могущественнейших независимых монархов империи, но и близкого друга Константина. И в нем жила уверенность, что если он попросит Тиридата вызволить его, заживо погребенного, из Каллиника, то даже Галерий вряд ли сможет отказать просьбе такого почитаемого монарха в том, чтобы его войскам назначили нового командующего.

— А ты, трибун, так же относишься к Каллинику, как и центурион? — Подозрительная нотка в голосе Лициния насторожила Константина: от него ожидают, что он запротестует, а это, возможно, окончится для него еще более скверным назначением.

— Я солдат империи, командир. Буду служить, где бы ни приказали.

— Я тоже, — добавил Даций.

— Когда нам выступать на новое место службы? — осведомился Константин.

— Если желаете, можете взять несколько дней увольнительных, — предложил Лициний. — Насколько мне известно, семья твоей матери живет где-то неподалеку?

— В Дрепануме, — подтвердил Константин. — Коли позволено, я поеду туда сегодня же вечером.

 

2

Хотя Константин находился в подавленном состоянии духа из-за этого назначения, которое должно лечь преградой в половину Римской империи между ним и Фаустой, его настроение резко поднялось при виде того, с каким восторгом его встречают мать и сынишка. Криспу было почти десять лет. Этот крепкий мальчуган мог уже метать легкие копья и дротики, излюбленное оружие иллирийцев. К верховой езде он пристрастился так же естественно, как научился ходить, когда Марий подарил ему пони. И вот теперь по утрам отец с сыном скакали по волнистым холмам у залива, и на какое-то время Константину удалось позабыть уготованное ему впереди унылое будущее. Но однажды, вернувшись домой после одной из таких скачек, он увидел Мария и по серьезному выражению лица своего дяди почувствовал, что назревают еще какие-то неприятности.

— А я собирался навестить тебя завтра, перед тем как мы с Дацием отправимся на Евфрат, — сказал Константин. — Что-нибудь случилось?

— Да. И достаточно серьезная вещь — настолько серьезная, что лучше будет сообщить тебе об этом здесь, а не в Никомедии, где могут подслушать шпионы Галерия. Сейчас даже собственным слугам нельзя уже доверять: Они уверены, что их ждет награда за доносы на своего хозяина.

— Не как на христианина — ты им никогда не был.

— Нет. Какое-то время люди доносили друг на друга за продажу из-под прилавка, но у Галерия хватило здравого смысла — и в этом я отдаю ему должное — не настаивать на соблюдении законов Диоклетиана о фиксированных жалованье и ценах и дать им спокойно умереть.

Это был катастрофический эксперимент; он ни к чему не привел — только создал армию воров и шпионов.

— А как насчет монет?

— Ходят слухи, что август снова добавляет в них неблагородный металл, но дела у него пока идут медленно, и народ еще верит в ценность римских денег.

— Значит, эксперимент, как ты это называешь, не стал полной неудачей?

— В этом отношении, возможно, и нет, — согласился Марий. — Но когда половину народа поощряют шпионить за остальными, вместо того чтобы трудиться, нужно выдумывать новые преступления, чтобы им было чем себя занять. Галерию это удалось: он издал эдикты, где туманно говорится о каких-то «преступлениях против государства». Они позволяют ему сажать в тюрьмы тех, у кого по счастливой случайности еще осталась кое-какая собственность. Но хватит об этом, — уже бодрым тоном добавил он. — К счастью, пока у твоего отца за Альпами стоит наготове превосходнейшая в империи армия, никто из семьи твоей матери, скорее всего, от него не пострадает. Собственно говоря, беспокоюсь-то я о тебе.

— Да что там может случиться со мной, на Востоке? Персы уже несколько лет ведут себя смирно.

— Ты туда не едешь.

— Откуда тебе известно?

— Не у одного Галерия есть шпионы — хотя не сносить мне головы, если он это сможет доказать. Когда ты уехал с Диоклетианом в Салоны, я написал Констанцию и предложил: пусть он попросит, чтобы тебя отправили в Галлию. Так вот, письмо с его просьбой пришло еще примерно месяц назад! Вот почему Галерий вызвал тебя так поспешно и задумал живьем похоронить на Евфрате.

— Ты хочешь сказать, что он осмелился наплевать на письмо отца?

— Скорее всего, он хотел притвориться, что получил его только после того, как преспокойно сплавил тебя на Восток. И это могло бы сойти ему с рук, если бы прошлым вечером не пришло второе письмо от Констанция с категоричным требованием, чтобы тебя немедленно отправили в Галлию, так что даже Галерий не может уклониться от этого.

— Но как же ты так скоро узнал — и о втором письме? — Константин почувствовал, как в нем поднимается волна возбуждения при мысли о том, что наконец-то он, возможно, займет свое место рядом с отцом.

— За это Дацию скажи спасибо; военнослужащие центурионского состава римской армии имеют собственную шпионскую сеть. Они в большинстве своем почитают твоего отца, а Галерия и Дайю на дух не переносят. Так что не успел еще Галерий дочитать письмо до конца, как Даций уже знал о нем. Когда завтра ты вернешься в Никомедию, тебя ждет приятная новость, что ты едешь в Галлию с депешами для Констанция.

— Но ведь это как раз то, что мне и нужно! — вскричал Константин. Но тут его кольнуло какое-то предчувствие, и он с тревогой спросил: — А почему после первого письма отец так быстро прислал второе?

— По сведениям Дация, он ссылался на болезнь.

— Что за болезнь? — быстро спросил Константин.

— Констанций не сообщал подробностей, но я надеюсь через несколько дней получить письмо с дополнительной информацией.

— А может, это просто уловка, чтобы заставить императора Галерия отпустить меня?

— Сомневаюсь. Твой отец честен и редко прибегает к притворству, даже в таком важном деле, как это. Я полагаю, что он действительно болен и хочет, чтобы во время экспедиции в Британию ты был с ним.

— Я ни о каком таком походе ничего не слыхал, — признался Константин.

— В последнем письме твой отец упоминал еще об одной кампании, — сказала Елена, стоя в дверях с Криспом, напоминавшим своим видом белого медвежонка в махровом полотенце, драпирующемся вокруг него наподобие тоги — церемониальной верхней одежды, редко встречающейся на Востоке, а в Риме теперь надеваемой знатью только во время событий государственного значения, — Максимиану и Максенцию он не доверяет, а поэтому заключил договора о мире с двумя германскими вождями. Кажется, их зовут Аскарик и Регаис. Как только он подавит небольшое восстание пиктов в Британии, он хочет перенести свою столицу в Медиолан, — Она повернулась к Марию: — Ты, кажется, сказал, что Констанций болен. Я не ослышалась?

— Так он писал в письме, которое Галерий получил вчера вечером. Он хочет, чтобы Константин был рядом.

— Если бы Констанций не был болен, он бы об этом не просил, — Елена быстро повернулась к сыну. — Ты ему нужен, Константин. Немедленно поезжай к нему. Сегодня же.

— Если я уеду без приказа начальства, Галерий может настоять, чтобы меня убили на месте, — напомнил ей Константин.

— Да ведь он ни за что не отпустит тебя в Галлию. С больным-то отцом.

— А у меня сведения, что Галерий намерен отпустить Константина, — вмешался Марий. — Или, по крайней мере, позволить ему выехать из города.

Всем было понятно, какой смысл таился в этих словах Мария, поэтому в объяснении никто не нуждался. До Галлии далеко, и почти везде на пути мог поджидать убийца.

 

3

Едва на следующий день после полудня Константин успел соскочить с лошади на огороженной территории для военных позади дворца в Никомедии, как появился посланец императора Галерия.

— Трибуну Константину приказано немедленно явиться к августу Галерию, — сказал он.

Когда за несколько месяцев до этого Константин уезжал из Никомедии в Салоны, Галерий выглядел мускулистым, подтянутым, в хорошей бойцовской форме. Но уже роль императора — заметил Константин, когда салютовал августу Востока в том же зале для аудиенций, где он так часто стоял рядом с Диоклетианом, — наложила свой отпечаток на носителя пурпурной мантии и жемчужной диадемы. Галерий заметно раздался в талии, а холодные глаза, прежде всегда глядевшие по-орлиному из-под нависающих век, теперь стали тусклыми и невыразительными и под ними вздулись мешки.

— Ты быстро подчиняешься приказам, трибун Константин, и это делает тебе честь, — проговорил император с ноткой даже если и притворной, но все же очень похожей на нотку теплоты, которую Константин впервые услышал в его скрипучем голосе. — В каком состоянии здоровья ты оставил моего тестя в Салонах?

— Оно с каждым днем все лучше, август, может, потому, что он счастлив.

— Ну да, ведь у него есть теперь его драгоценная капуста. — Казалось, Галерий не обратил внимания на то, что Константин адресовался к нему только как к августу, не употребив титула «доминус», с которым он всегда обращался к Диоклетиану. — Как поживает твоя мать?

— Очень хорошо.

— А твой сын?

— Ждет, когда ему исполнится семнадцать, август, и начнется его военное обучение.

— Сколько же ему сейчас? — с удивлением спросил Галерий.

— Почти одиннадцать, и он отлично развит для своего возраста.

К Галерию на какое-то мгновение вернулся его прежний орлиный взгляд, и Константин с уверенностью мог сказать, какая в нем читается мысль: Констанций и сам он как бельмо на глазу, а тут подрастает еще один из той же семейки.

— Я полагаю, главнокомандующий Лициний позавчера передал тебе новое распоряжение.

— Так точно, август.

— Нам очень нужен человек на Востоке, который знал бы этот регион, а поскольку ты побывал там однажды проездом из Александрии на Евфрат, то мало кто должен знать его лучше, чем ты, — Говорящему неприятно было вспоминать обстоятельства, сопутствующие этой поездке, и челюсть его напряглась. — К сожалению, мы не воспользуемся твоим опытом.

— Значит, это распоряжение отменяется, август? — Константин надеялся, что разыграл достаточно искреннее удивление, чтобы Галерий не догадался о его осведомленности.

— Тебе надлежит ехать в Галлию к своему отцу. Уверен, что эта новость тебя обрадует.

— Я не видел его уже столько лет! За это время он снова женился, у него родилось трое сыновей и дочери.

— Тогда ты, несомненно, захочешь убедиться в своем собственном положении как сына. Тебе известно, что он болеет?

Константин был уверен, что этим вопросом Галерий хотел застать его врасплох. Но, зная августа, он заранее ожидал какой-нибудь неожиданный выпад в этом словес ном поединке и приготовился к его Отражению.

— От отца я за много месяцев не получил ни Одного письма, — Он говорил чистую правду — и ничего больше, — Надеюсь, его болезнь не очень серьезна?

— Наверное, всего лишь рецидив лихорадки; такое случается у нас у всех, воевавших в других частях света. Твой отец снова готовится к переправе через Фретум-Галликум, чтобы покарать бунтарей среди пиктов Эти несговорчивые дикари прячутся среди холмов и в глубоких ущельях Северной Британии. Наверное, Констанций чувствует, что легче за ними гоняться ногам, что помоложе.

Галерий взял свиток, лежавший рядом на столике, и вручил его Константину.

— Вот ваши пропуска. Они дают тебе с центурионом Дацием право приобретать по пути лошадей и требовать еду и жилье на почтовых императорских станциях. — Затем он спросил расчетливо безразличным тоном: — Когда вам желательно выезжать?

— Да хоть сразу же август. Ведь мы с Дацием еще и распаковаться-то не успели с тех пор, как вернулись из Салон.

— Ну, тогда сойдет и завтра, — заверил его Галерий. — Сейчас мои писари готовят послания, которые ты отвезешь Констанцию. Их передадут тебе, как только они будут готовы. Кстати, — добавил он, — император Максимиан, когда правил Медиоланом, не очень-то хорошо очистил от разбойников альпийские перевалы, а цезарь Север еще не успел закончить это дело. Так что будьте там поосторожней.

— Мы с Дацием все время будем начеку — пообещал Константин.

Придя к себе, Константин схватил Дация за плечи и кружил его в танце.

— У нас у обоих пропуска! — ликовал он. — Мы едем к отцу в Галлию и будем сопровождать его в Британию, чтобы подавить восстание среди пиктов.

— Через месяц-другой в том климате твой восторг немного поубавится — особенно когда придет зима, — предупредил Даций. — По утрам там такой густой туман, что приходится пробираться на ощупь. А одежда редко просыхает, разве что деревенеет на морозе.

— Ну и пускай. Главное, что я буду с отцом и у меня появится возможность делать хоть что-то, а не только прислуживать.

— Да уж навоюешься себе в удовольствие, — пообещал Даций. — Когда Констанций увидит, на что ты способен, он непременно назначит тебя полководцем, и тогда твое будущее на Западе будет обеспечено.

— Да, но пока мы еще здесь. — Константин заставил себя успокоиться. — Дядя Марий считает, что по пути нас попытаются убить. Да и сам Галерий предупредил меня насчет разбойников на альпийских перевалах.

Даций протянул было руку за флягой с вином, чтобы налить себе, но остановился, чуть не дотянувшись.

— А был ли там кто-нибудь еще?

— Придворный посыльный и двое писарей. А что?

— Свидетелей достаточно, чтобы освободить Галерия от всяких обвинений, когда на нас нападут и убьют, — сухо проговорил Даций. — Дай-ка взглянуть на пропуска.

Он внимательно прочел переданный ему Константином свиток, потом свернул его и связал пурпурной лентой, указывающей на то, что это императорский документ.

— Так я и думал — маршрут не указан. Скоро ли мы отбудем?

— Завтра, как только писари подготовят письма, которые я должен вручить отцу. А что?

— Если я не ошибаюсь, в письмах будет выражена обеспокоенность Галерия твоим благополучным прибытием в Галлию. Из них твоему отцу станет ясно, что он предупреждал тебя об альпийских перевалах. И можешь быть уверен, что, после того как нас убьют якобы разбойники, эти письма так или иначе окажутся у Констанция, дабы очистить Галерия от всякой виновности в нашей смерти.

— И впрямь все совпадает, — согласился Константин.

— К счастью, тебя предупредили, поэтому у нас есть шанс избежать западни, — Даций задумчиво поскреб седую щетину на подбородке, — Альпийские перевалы тяжелы для лошадей, а менять мы их сможем, только оставаясь на дорогах императорской почты, где, конечно, и будет поджидать нас засада. На это Галерий как раз и рассчитывает. Теперь надо подумать, как его перехитрить.

— На Евфрате, с царем Тиридатом и его командой, наше положение казалось безнадежным, когда мы очутились в тылу у персидской конницы, — напомнил ему Константин, — И мы решили атаковать.

— Это решил ты, остальные же только согласились.

— Мы выиграли, поскольку сделали то, чего противник от нас не ожидал.

Хмурое лицо Дация слегка просветлело.

— Итак, мы выберем путь, неожиданный для врага — в данном случае для Галерия и его наемных убийц. Но какой именно?

— Так ведь ты, кажется, должен знать эту местность, — сказал Константин. — Надеюсь, что ты мне подскажешь.

— Тогда нам лучше засесть за карты.

Даций, покопавшись в углу комнаты, извлек на свет цилиндрический футляр, в котором всегда носил свои бумаги. Час спустя они оба с одинаковым чувством удовлетворения и с возбужденными лицами оторвались от расстеленной на полу карты, и Даций спросил:

— Значит, решено?

Константин утвердительно кивнул головой.

— Галерий уверен, что мы поедем дорогой на северо-запад, в прежнюю его столицу Сирмий на реке Саве, там, где она впадает в Дунай, а оттуда прямо на запад через альпийские перевалы в Галлию и в Треверы. Как раз теперь он, наверное, шлет приказ своим приспешникам в Сирмии, чтобы они устроили нам засаду где-нибудь к западу от этого города.

— Уж они это организуют как следует, можешь мне поверить, — согласился Даций, — Но мы еще посмотрим, чья возьмет. А теперь нам бы как следует выспаться. Завтра предстоит долгий путь.

Константин проснулся оттого, что почувствовал на плече чью-то руку; о том, сколько сейчас времени, он не имел ни малейшего представления. Он быстро перевернулся на другой бок, инстинктивно потянувшись к гвоздю, на который повесил свой меч, но рука его опустилась, когда в свете луны, льющемся сквозь единственное окно кубикулы, Константин узнал лицо главнокомандующего Лициния.

Лициний, заметил он, был без оружия. Сообразив, что, какова бы ни была цель этого ночного визита, нападением тут и не пахнет, Константин сел на своем тюфяке.

— Говори только шепотом, — предупредил Лициний, — У меня письма, которые ты должен доставить отцу. Август Галерий перед сном выпил больше нормы и уж наверняка не скоро проснется. Я думаю, вам следует отправиться пораньше.

— Насколько пораньше? — Константин не мог не заметить ударения на слове «следует».

— Да прямо сейчас. Центурион Лонгин седлает двух лошадей. Они будут готовы, как только вы соберетесь. Да хранят вас Юпитер и Митра.

Рука ночного гостя уже лежала на ручке двери, когда Константин полюбопытствовал:

— А почему вы это делаете для меня?

— Мы с твоим отцом давнишние друзья.

Он ушел, и Константин, не теряя ни минуты, разбудил Дация и рассказал ему о странном визите.

— Лициний — порядочный человек, — говорил центурион, поспешно одеваясь. — Галерий явно намеревался задержать тебя еще на один день — сослался бы на то, что письма еще не готовы, — чтобы его посланцы, которых он отправил вперед, уж наверняка бы вовремя добрались до Сирмия и успели бы все подготовить для нашей «встречи».

— Хотел бы я посмотреть на его физиономию, когда он узнает, какой мы выбрали путь, — говорил Константин, цепляя к поясу меч и снимая с гвоздя свой плащ. — Но к тому времени мы уж должны быть в Треверах, в целости и сохранности.

 

4

Спустя немногим более двух недель Константин стоял в верхнем этаже гостиницы на окраине итальянского города Неаполя, нетерпеливо ожидая возвращения Дация: он должен был выяснить, проживает ли госпожа Фауста там неподалеку, в загородном доме своего отца, в чудесном местечке в Кампании. Как он и предвидел, Даций так и вскипел, узнав о действительной причине включения Неаполя в их маршрут, утверждая — и не без веских оснований, — что Константину пытаться встретиться с Фаустой после категорического запрета Максимиана было бы просто глупо.

В конце концов у Константина не оставалось никакого выбора, кроме как приказать Дацию разыскать Фаусту или хотя бы попытаться узнать, где она, и седовласый центурион отъехал, держа спину жестко и прямо, словно проглотил копье. Хуже того, Константин в глубине души понимал, что Даций прав, но быть рядом с Фаустой и не пытаться увидеть ее стало для него равносильно тому, чтобы иметь крылья и не, полететь над Альпами туда, на север, в Галлию.

Чтобы не думать о Фаусте, Константин мысленно обратился к событиям прошедших недель, начиная с того момента, когда они с Дацием так поспешно посреди ночи уехали из Никомедии после посещения их Лицинием. Покидая столицу, они пробирались по узким и в основном немощеным улочкам, и тем самым им удалось остаться незамеченными.

Первую часть пути они следовали по маршруту императорской почты, по которому осуществлялась скорая перевозка официальных документов и между Никомедией и Сирмием. Официальная сеть дорог через каждые двенадцать римских миль предлагала путнику почтовые станции, где можно было сменить лошадей и раздобыть пропитание. Как правило, две такие станции располагались между каждыми двумя гостиницами, где путники могли провести ночь. Но поскольку можно было свободно достать повозки с постелями и кушетками, на которых едущие могли отдыхать, многие по срочным делам ездили день и ночь.

Дороги тщательно размечались стандартными мильными камнями, цилиндрическими по форме и установленными на квадратных основаниях. Их охраняли и приводили в порядок старшие чины центурионского состава, так называемые бенефициарии, с тем чтобы путешествующие чувствовали себя на дорогах в безопасности, кроме таких районов, как Альпы. Каждый мильный камень снабжался именем, титулом и годом начала правления императора, при котором он был поставлен, а также цифрой, указывающей расстояние от ближайшего города. Поэтому на этих дорогах путешествующим сбиться с пути было довольно трудно.

Поменяв на почтовых станциях несколько раз лошадей, они переправились на пароме через узкий пролив Боспор, или Бычий Брод, названный так на основании греческой легенды об Ио, которая якобы переправилась в этом месте в виде коровы. Пересев на свежих лошадей в одной из гостиниц на северном берегу, они той же ночью поехали в сторону Адрианополя и ближе к утру немного поспали, завернувшись в плащи, у ручья, давшего лошадям воду и сочную траву.

К рассвету они уже снова скакали верхом и вечером четвертого дня попросили номер в гостинице в Адрианополе. Там они плотно поели после довольно скудного питания по дороге и, объявив заполнившему гостиницу люду, что завтра отправятся дальше на северо-запад к Сирмию, вернулись к своим тюфякам, попросив разбудить их за час до рассвета.

Еще не рассеялся ночной туман, а они уже ехали средь пригородных полей Адрианополя в юго-западном направлении и вскоре оказались на Эгнатиевой дороге, одной из главных в империи, ведущей к западу в сторону Рима. Легкой оказалась для двух ездоков переправа через узкую часть залива Адриатического моря, к северу от пролива Отранто, ибо ветер был попутным, что Константин расценил как благоприятный знак, позволяющий надеяться на успешное преодоление оставшейся части пути. Нанятому ими парусному рыболовному Суденышку для этого потребовалось чуть больше дня и ночи, причем большую часть времени Даций страдал от качки. Когда они предъявили свои пропуска в порте Брундизий, им дали и показали кратчайшую дорогу в Неаполь.

Нервничая, — ему казалось, что Даций что-то уж больно медлит с возвращением, хотя тот ушел чуть больше часа назад, — Константин вышел на балкон и глубоко вдохнул воздух с запахом соли, принесенным освежающим вечерним ветром со стороны гавани. Это был его первый приезд в преуспевающий новый центр под названием Неаполь, и то, что он увидел, когда они въезжали в город с востока, произвело на него огромное впечатление.

О плодородии земли в его окрестностях свидетельствовали богатые оливковые рощи и виноградники с тяжелыми сочными плодами, дающими, как сказал Даций, лучшие сорта вин в империи. Холмы и морское побережье оказались усеяны виллами, зачастую почти полностью скрытыми кронами деревьев. А неподалеку от самого города лежал процветающий римский порт Путеолы, где они надеялись найти галеру, идущую к устью реки Родан, — или Роны, как ее чаще называли, — близ города Массилии, откуда путники могли проследовать по широкому водному пути в самое сердце Галлии.

Звук шагов в коридоре заставил Константина вернуться в комнату. Когда они замолкли перед дверью, он бросился к ней открывать, не дожидаясь, пока Даций выстучит условный сигнал. Насупленная физиономия Дация говорила о том, что центурион не одобряет его импульсивности, но чувство вины тут же рассеялось, как только Фауста бросилась ему в объятия.

— В вашем распоряжении час, и на этот раз держите дверь на запоре, пока я не просигналю.

Даций закрыл дверь, оставив влюбленных наедине, и в течение долгих драгоценных минут, пока они страстно целовались и прижимались друг к другу, слова были ни к чему. Потом Фауста отстранилась, чтобы заглянуть ему в глаза.

— А что это, Константин, ты прячешься, словно преступник? — полюбопытствовала она.

— А разве Даций не сообщил тебе, в чем дело?

Она сморщила нос.

— Он не очень-то жалует меня. Сказал только, что ведет меня к тебе.

Константин вкратце рассказал ей о своих отношениях с Галерием и о том, как им пришлось бежать из Никомедии.

— Максенций пришел в ярость, когда не его объявили цезарем, а этого придурка Максимина Дайю, — сказала она.

— И меня обошли стороной, не забудь.

— Мы все знали, что в цезари ты бы не прошел, — заверила она. — Ну разве мог бы Галерий допустить, чтобы наши с тобой семьи обрели более тесные связи, чем они уже есть на самом деле?

— А Максенций — где он сейчас?

— В Риме. Все строит козни против Севера.

— А если я обращусь к твоему отцу — ради нас, — он согласится, как ты думаешь?

— Милый, только не сейчас. Он мною слишком дорожит, чтобы так дешево отдать. Отец поклялся, что снова вернется к власти, когда у Галерия и Максимина Дайи ухудшатся дела на Востоке. И не будет лучшего способа привлечь нужных людей, чем чары красивой дочери.

Глядя на нее, сидящую рядом с ним на одной из кушеток в комнате, он не сомневался в ее правоте. Она действительно была красивой, даже красивее, чем тогда, когда Константин видел ее в последний раз. Но эта мысль его не обрадовала, ибо никогда еще она не казалась ему такой недоступной.

— Если бы ты действительно любила меня, ты бы поехала со мной в Галлию, — сказал он.

— Но, милый! — вскричала она. — Ты ведь знаешь, я говорила тебе в Риме, что любовь — это одно, а браки между царскими отпрысками — это совсем другое.

— Но ты говорила еще, что решила выйти за меня замуж, когда увидела, как я сражаюсь с Кроком в Никомедии.

— Да, говорила. Но я также решила, что когда-нибудь стану августой. Сделай меня августой — и завтра же я буду твоей.

— Ну что ты меня мучаешь! — гневно воскликнул он, — Ты ведь отлично знаешь, что теперь мне до трона далеко — дальше, чем прежде.

— Да легионы обожают тебя с тех самых пор, как ты спас от смерти стольких солдат, когда они отступали из Персии, — сказала она. — Если бы после отречения Диоклетиана ты обратился к ним от имени своего отца, то уж мог бы сам позаботиться о себе и стать августом Востока.

— Как же я мог бы вот так взять и разделаться с Галерием?

— Да так же, как и другие императоры до тебя, — предав его смерти, — спокойно проговорила она, — В конце концов, на отречении Диоклетиана народ заявил, что ты ему нужен. И он бы тебя поддержал, если бы ты отделался от Галерия и объявил себя на его месте.

— А сохранение порядка в империи? То, к чему стремился Диоклетиан?

— Уже зреют силы, которые разорвут ее на части, — пожав плечами, сказала Фауста. — Максенций строит планы против Севера, а мой отец — против Галерия и Максимира Дайи. Если Диоклетиан решит, что есть опасность потерять Восток, он может вернуться на трон. Тогда и отец снова провозгласит себя императором Запада.

— Забываешь, что август сейчас — мой отец.

— Тут хватит места для троих: твой отец — в Галлии, Британии и Испании, а ты при нем цезарь; мой отец — в Италии, Африке и Паннонии; и Максенций — в Египте и Сирии. Такое деление империи гораздо разумней, чем то, которое было при Диоклетиане. Ты же видишь это.

С этими словами она снова оказалась в его объятиях. И он, обнаружив, что Фауста стала куда более женственной, чем в час их расставания в Риме, пришел в такое возбуждение, что забыл обо всем на свете. Когда она целовала его в губы, мягкость ее рта воспламенила в нем непреодолимое желание, грозящее завладеть им полностью. Но даже когда Фауста прильнула к нему всем телом, — вполне сознавая, подозревал Константин, как это действует на него, — он не мог не задаваться вопросом, в какой же степени ее страсть основана на действительных чувствах и в какой — на желании ее продвинуться в своих собственных планах.

— Теперь, после Никомедии, тебе остается только одно: сделать себе в Галлии и Британии, такое имя, чтобы легионы пошли за тобой, куда ты захочешь. — Она оттолкнула его как раз в тот момент, когда он по-настоящему распалился. — Ведь сделал же себя Караузий августом Британии.

— Он был мятежником!

— Перед тем как стать мятежником, он был героем — когда выгнал пиратов из пролива. Мой отец и Диоклетиан даже признали его августом Британии.

— Только потому, что в Галлии шло брожение от восстания багаудов, а с севера угрожали германцы.

— В Галлии вечно идет брожение, — весело сказала она, — А германцы только того и ждут, когда им представится возможность перейти через Рейн. Пикты снова подняли восстание в Британии, и я только вчера слышала, как отец говорил, что Констанцию придется снова переправляться через Фретум-Галликум, чтобы подавить его.

— Он делал это и раньше, — не без гордости напомнил ей Константин.

— Но только потому, что мой отец, когда Констанций повел свою армию в Британию, пошел из Медиолана в Галлию и прикрыл границу через Рейн в Колонии Агриппине и Могонтиаке.

— Что правда, то правда, — согласился Константин. — Полагаю, ему бы снова хотелось это сделать.

— Возможно, если твоего отца не поддержит Север. Теперь, когда Констанций женат на Феодоре, все мы в семье должны помогать друг другу, — Она сопроводила свои слова быстрым дразнящим поцелуем, — Вот видишь: у тебя есть все основания, чтобы сделать себе имя в Британии. Победишь пиктов и иди дальше на север, к Стене Антонина, затем переправься через нее, захвати Гибернию — и ты будешь править территорией, заслуживающей того, чтобы провозгласить себя августом.

— Откуда ты все это знаешь? — спросил он, пораженный ее знакомством с городами, о которых он даже и не слышал.

— Учила, разумеется. Как только я решила стать августой Британии — это было несколько месяцев назад…

— Несколько месяцев назад!

— Мать получила письмо от Феодоры: твой отец потребовал, чтобы Галерий послал тебя в Галлию на помощь ему в усмирении пиктов, — терпеливо объяснила она. — Я вспомнила, что Караузий был когда-то августом Британии, и стала читать о ней.

— Ты забываешь, что Караузию позволили править только потому, что наши с тобой отцы были слишком заняты: они старались обезопасить Галлию для Рима. Когда они с этим покончили, и ему пришел конец.

— Только потому, что Караузий стремился распространить свою власть и на Галлию, — поправила она, — Ты ведь, конечно, это знал.

Константин не был слишком уверен в этом — он никогда не отличался особо сильными знаниями по истории, но ему не хотелось, чтобы она об этом догадалась.

— Вот видишь, что бывает с людьми, которые слишком заносятся? — торжествующе воскликнул он.

— Мы не станем брать Галлию! — Голос Фаусты прозвучал с несколько раздраженной интонацией; учительница явно начинала терять терпение со своим непонятливым учеником. — Ты с персидской войны уже герой, а сыновья Феодоры слишком малы, чтобы править. На время ты можешь стать цезарем Британии, а потом августом. Затем, когда твой отец в конце двадцатилетнего правления отречется от власти, ты станешь править и Галлией. А при поддержке двух мощнейших армий в империи ты сможешь перейти через Альпы и стать правителем Италии, а через несколько месяцев — и всей остальной империи.

У Константина появилось ощущение, несколько похожее на то, что он испытал однажды на Востоке, когда смотрел на извивающуюся змею, медленно встающую из корзины под завывающие звуки флейты в руках старого заклинателя. И тут в его сознание вторгся посторонний звук: два быстрых удара в дверь и после короткой паузы — третий. Это Даций предупреждал, что Фаусте пора уходить.

— Будь в Британии таким же отважным, как тогда с персами, мой милый, — сказала она, становясь на носки, чтобы поцеловать его на прощание. — И глазом не успеешь моргнуть, как тебя провозгласят там августом, и я прибегу к тебе со всех ног.

— А что, если твой отец все еще будет не согласен?

— Не беспокойся, я всегда смогу уговорить его. Если понадобится, я и убегу.

— Почему бы тогда не поехать со мной сейчас?

— Но, милый, подумай! — воскликнула она, широко распахнув глаза, — Нужно ли участвовать в забеге, если приз уже заранее твой?

 

1

В соленом воздухе уже ощущалось морозное дыхание зимы, когда однажды после полудня Константин вместе с Дацием взобрался на вершину холма и взглянул сверху вниз на оживленный портовый город Гезориак. А перед этим быстрая военная галера доставила их из Неаполя к устью Роны, где они пересели на почти столь же быстрое судно, и вверх по реке добрались до Лугдуна, штаб квартиры Центральной Галлии и города, важного самого по себе.

Не знай Константин способностей своего отца как правителя, он бы, пожалуй, мог удивиться, видя везде вокруг мир и процветание. Вдоль реки располагался ряд растущих городов, между которыми лежали плодородные фермы и леса, а прекрасная сеть римских дорог связывала те городские центры, что не были соединены между собой этой водной артерией и ее притоками. Эти последние, как рассказывал ему капитан галеры, расходились так широко, что по ним можно было перевозить грузы и пассажиров до пунктов, расположенных в пределах тридцати миль от притоков другой великой реки на севере Галлии, Рена, или Рейна, откуда они переправлялись для дальнейшей перевозки по воде. По меньшей мере половина судоходства реки приходилась на военные корабли, а в прибрежных городах, где им приходилось останавливаться, они узнавали, что и по суше движется поток людей и товаров, и все в сторону моря, где Констанций собирал на берегу армию для похода в Британию.

Город Гезориак считался наиважнейшим портом на берегу пролива, имеющего название Фретум Галликум ввиду своего положения в самом узком месте этой жизненно важной водной преграды. Он располагался на холмах у речного устья, но воды гавани почти не было видно из-за огромного количества галер и торговых судов, стоящих там на якоре. Прохожий солдат указал им путь к римскому штабу — зданию с видом на порт. Перед пурпурными лентами на документах Константина открывались все двери, так что вскоре он уже обнимался с отцом.

— Марий и Елена в своих письмах говорили правду. — Констанций отстранил от себя сына, рассматривая его глазами, которые, как и у самого Константина, слегка подернулись поволокой. — Ты вырос, возмужал.

— Мне почти тридцать, отец. Я уже давно перестал расти.

— Не о росте я говорю — об уме. Марий говорит, что твоя мудрость не уступает твоему воинскому мастерству.

— Надеюсь, она выше, отец.

— Ты прав, конечно. Каждый сильный и проворный может научиться хорошо сражаться, но тем, которые хотели бы править, нужна особая мудрость.

— В Галлии мы видели много доказательств тому, что ты обладаешь такой мудростью, — сказал Даций. — Многое переменилось с тех пор, как я побывал тут в последний раз, и все к лучшему.

— Расскажите-ка мне о своем пути, — попросил их Констанций. — Вижу, Галерий незамедлительно удовлетворил мою просьбу.

Константин начал рассказ с получения им в Салонах распоряжения, которым он освобождался от поста начальника охраны бывшего императора. Когда он дошел до того места, где Даций предсказал, что в письмах Галерия будет говориться о его предупреждении насчет опасностей альпийских перевалов, Констанций прервал его и сломал печать на одном из пакетов. Пока он читал, Константин внимательней присмотрелся к отцу, ведь в первые минуты волнующей встречи он не смог его как следует разглядеть; но то, что он увидел, совсем его не обрадовало.

Сильный человек с загорелым обветренным лицом, который в тот далекий день уезжал из Наисса, оставляя позади обозленного и плачущего мальчишку, здорово постарел за этот десяток с небольшим лет. Цвет лица, заметил Константин, не такой уж здоровый, широкие плечи как-то ссутулились, на лице появились морщины, он похудел и осунулся. И это, наряду с висевшей на нем форменной туникой, заставило Константина заподозрить, что упомянутая в письме к Галерию болезнь куда серьезней, чем все они думают.

— Ха! — Констанций поднял вверх свиток, отмечая большим пальцем место, которое он хотел им прочесть.

Даций оказался прав, предупреждая, что нельзя ехать по северному пути непосредственно в Треверы. В письме содержалось упоминание-предупреждение об опасности альпийских перевалов, и это подтверждало, что в данном районе готовилась западня и что после их смерти письма так или иначе попали бы Констанцию в руки, казалось бы снимая всякую вину с написавшего их.

— Галерий заплатит за это! — мрачно сказал Констанций. — Я позволил ему провозгласить Севера цезарем в Италии, чтобы избежать разногласий с Максенцием, пока я буду усмирять пиктов. Но как только окончится кампания в Британии, я перенесу свою столицу в Медиолан и отправлю Севера в Галлию. Рассказывай дальше, Константин.

— Дальше рассказывать особенно нечего. Из Адрианополя мы выехали, делая вид, что едем на север, а сами по полям выбрались на Эгнатиеву дорогу. В Италии поехали в Неаполь, и нам повезло: там стояла военная галера, уже готовая отплыть в Лугдун.

— Вы поступили благоразумно, не поехав в Рим, — согласился Констанций. — Север оповещает обо всем прежде всего Галерия, потом уж меня, и Максенций не питает к вам никакого расположения.

— Была и еще причина, чтобы поехать в Неаполь, — признался Константин. — Я надеялся встретиться с Фаустой.

— С Фаустой? — Констанций нахмурился. — Младшей дочерью Максимиана? Не знал даже, что ты знаком с ней.

— Мы познакомились в Риме на Виценналии и полюбили друг друга.

— Она ведь еще довольно молода?

— Но вполне созревшая для своего возраста.

— Теперь вспоминаю ее. В прошлом году она гостила в Треверах. Ты, конечно, знаешь, что моя жена, Феодора, приходится ей сводной сестрой? Она хорошенькая, не так ли?

— И очень решительная. Она поведала мне такое, что могло бы заинтересовать и тебя.

— Вот как?

Константин вкратце передал ему свой разговор с Фаустой, опустив ту его часть, где речь шла о том, что он должен стать цезарем Британии и в дальнейшем провозгласить себя августом.

— Все это в общем для меня не такая уж новость, — сказал Констанций, когда он закончил. — Феодора не жалует своего отчима и частенько получает из дома сведения о том, что там делается. Знаю, что Максимиан надеется еще раз облечься в пурпурную мантию и что Максенций не уступает ему в честолюбии. Но я преподам тебе важный урок… Нет, пусть лучше вместо меня это сделает Даций. В конце концов, он является твоим наставником с тех пор, как я уехал с Востока.

— В чьих руках армия, тот правит и страной, — быстро проговорил Даций. — А одна армия в Галлии стоит двух других в остальной части империи.

— Верно, мой старый боевой товарищ. Я бы выразился точно так же, — тепло сказал Констанций. — Ты был хорошим учителем.

— У способного ученика.

— Вижу. Чем бы теперь хотел заняться, сынок?

— Переправиться с тобой в Британию и помочь в усмирении пиктов.

— В качестве моего заместителя? Давно уж пора.

Константин знал своего отца, поэтому не сомневался в искренности его предложения. Однако искушение принять его сразу же и в голову ему не приходило.

— Если я получу такое повышение в обход твоих регулярных командиров, это только вызовет недовольство, — заметил он. — Мне как трибуну положено командовать легионом. Дай мне его, и я испытаю себя.

Одобрение, вспыхнувшее в глазах отца и Дация, подсказало ему, что он сделал правильный выбор. Констанций позвонил в колокольчик на столе рядом с ним, и, почти тут же открылась дверь, впустив пухленького средних лет человека в мантии ученого.

— Это Эвмений, мой начальник канцелярии, — представил его Констанций. — Мой сын трибун Константин и центурион Даций.

— Я закажу благодарственную жертву Юпитеру за твое : благополучное прибытие, трибун, — тепло приветствовал его Эвмений. — И твое тоже, центурион. Мы вас ждали и, Надо сказать, немного беспокоились.

— Пусть сегодня выйдет приказ, Эвмений, назначить j моего сына командиром Двадцать второго легиона, — отдал указание секретарю Констанций и снова повернулся к сыну: — Тебе он понравится. В нем лучшая галльская кавалерия среди вспомогательного контингента. Помню, ты успешно справлялся с такими войсками в Августе Евфратене. Даций, разумеется, будет твоим заместителем.

— Пора отдыхать, август, — твердо сказал Эвмений. — Я найду жилье для нового командира Двадцать второго легиона и его помощника и вернусь, чтобы дать тебе лекарство.

— Хорошо, что ты здесь, Флавий, а то меня некому защитить от этого тирана, — пошутил Констанций, и по его тону стало видно, что он искренне любит своего пухленького секретаря. — Позже мы здесь поужинаем и поговорим о походе на пиктов.

— Насколько же серьезно болен мой отец? — спросил секретаря Константин, когда они вышли из комнаты.

Эвмений смерил его быстрым оценивающим взглядом.

— Два месяца назад у него был серьезный приступ, но теперь ему намного лучше. Вот почему экспедиция в Британию так запоздала.

— Но он поправится полностью?

— Твоему отцу пятьдесят пять лет, и эти годы, с тех пор как он приехал в Галлию, для него явились тяжелым бременем — тяжелым даже для сильного человека. Мне трудно сказать, что вызвало тот приступ несколько месяцев назад. Возможно, это был рецидив прежней лихорадки. Или заболевание печени — а это уж посерьезней. Теперь он поправляется, но ты, наверное, заметил, как сильно он исхудал.

— И цвет лица у него не такой здоровый, как, помню, был раньше.

— Заботы по поддержанию мира всегда обременительны, — вздохнул Эвмений. — Я рад, что появились сильные плечи, которые понесут их вместе с ним.

Едва они вышли и стали подниматься по улице, как Константин услышал, что его громко окликают по имени Он повернулся и тут же оказался в объятиях Крока, старого своего товарища по годам учебы в Никомедии. Галльский вождь, судя по внешности, вновь вернулся к обычаям своего народа. Его роскошные светлые волосы были зачесаны назад и из-под узкого обруча вокруг головы свисали почти до самых плеч. Здоровенные усищи завивались колечками по обоим концам верхней губы. Туника оказалась окрашена в полдюжину разных цветов, а штаны, оканчивающиеся кожаными сапожками, были расшиты цветочками, такими же яркими, как туника. С плеч свисал плащ на золотой цепочке, кисти рук украшались золотыми браслетами, а в ушах сверкали золотые сережки.

— Это вы, вождь? — Слова Эвмения мгновенно вернули Константина к действительности, и он впервые заметил, что серебряный обруч на голове у Крока — это вовсе и не обруч, а диадема с драгоценными камнями, а плащ, что висит на плечах, окрашен в пурпурный цвет.

— Ты уже царь! — воскликнул он удивленно.

— Всего лишь маленького царства, которое, умирая, оставил мне отец, — заверил его друг. — Август Констанций утвердил меня в этом сане, но моя настоящая работа — в армии и в галльской коннице.

— Стало быть, мое письмо…

— Открыло передо мной все двери после того, как Галерий — пусть его имя навеки звучит проклятием — отправил меня с позором на родину. Когда твой отец узнал, что я кое-что смыслю в лошадях и верховой езде…

— И являешься лучшим кавалеристом в империи…

— Нет, нет, дружище! Эта честь принадлежит тебе, — поправил его Крок, — Она завоевана на поле в Никомедии и, насколько я слышал, нашла подтверждение на берегах Евфрата.

— Вождь, — решительно прервал разговор Эвмений, — Императору пора принимать лекарство. Я вел трибуна и центуриона, чтобы найти им жилье.

— Будут жить у меня, — тотчас выпалил Крок. — Ни о чем другом я и слушать не стану.

— Что ж, может, это и к лучшему, — согласился Эвмений. — Ведь трибун Константин будет командовать Двадцать вторым легионом.

— В Двадцать втором — моя лучшая конница! — возбужденно воскликнул Крок. — Тебе здорово повезло, дружище. — Тут лицо его посерьезнело. — Но такой пост не для сына августа, спасшего целую армию от наступающих персов. Удивляюсь, что Констанций не сделал тебя своим заместителем.

— Он предлагал, но я попросил дать мне легион, — признался Константин. — В конце концов, последнее воинство под моим началом состояло из пятидесяти человек. Мне нужно попробовать себя, как это сделал ты.

— Тут хватит и одного сражения, — заверил его Крок. — Когда пойдем на пиктов, в этом недостатка не будет. Идемте, я найду вам жилье.

Вскоре Константин с Дацием уютно устроились в доме на городской окраине, отданном в распоряжение Крока. Дом выходил на поле, где сотни лошадей на привязи ждали, когда их переправят через пролив, и где отряды всадников проходили военное обучение. Слуга принес им мясо, хлеб и вино — галлы, вспомнил Константин, всегда считались хорошими едоками. Пока они ели, он пытался осторожно выведать у Крока, как обстоят дела в Галлии и особенно насчет здоровья отца.

— В начале этого года август Констанций тяжело болел, — сообщил ему Крок. — Кое-кто из нас полагал, что нужно послать за тобой, но август побаивался, что Галерий узнает о его состоянии здоровья и откажет тебе в этой поездке — чтобы ты, случись что, не захватил бразды правления.

— Я бы очень даже мог не приехать, — согласился Константин. — Уже вышло распоряжение послать меня на Евфрат. Галерий только потому и отпустил меня, что положился на наемных убийц, которые, по его расчетам, должны были покончить с нами на альпийских перевалах.

Крок смачно выругался.

— Так ты, значит, вовремя убрался с Востока. Этому скоту Дайе уж очень бы хотелось покомандовать тобой. Но тебе понравится воевать с пиктами, — продолжал он. — Это здоровенные грубые парни с тяжелыми широкими мечами, а язык у них звучит как пила, которая врезается в дубовое бревно. Когда великан, которого зовут Бонар, ведет их в сражение, они своими воплями могут нагнать страху на всех, кроме обученных воинов. Вот уж жаль, что их вождям не хватает здравого смысла, чтобы подписать мирный договор и стать римскими гражданами, как поступила остальная Британия.

— Так ты думаешь, что все-таки можно умиротворить весь этот остров?

— Почему бы и нет, если можно было бы договориться с Бонаром? Ведь удалось же там править Караузию. Если бы он не пошел на Галлию и не захватил бы Гезориак, он бы, возможно, все еще оставался августом Британии.

Мнение Крока удивительно совпадало с тем, что сказала Фауста. А изучив карту Британии из драгоценного рулона Дация на пути из Неаполя в Галлию, Константин был склонен к тому, чтобы с ним согласиться. Если он отличится в предстоящей кампании, Констанций, весьма возможно, назначит его как старшего сына цезарем этого региона, когда закончится перенос столицы из Треверов в Медиолан, и отправит Севера в отставку. И тогда для осуществления всего плана, казавшегося в устах Фаусты столь фантастическим, понадобятся всего лишь считанные годы.

— А что там германские племена к северу от Рейна? — спросил он Крока.

— Твой отец сперва обеспечил крепость этой границы, подписав договоры с Аскариком и Регаисом — двумя самыми сильными германскими вождями. Думаю, ты знаешь, почему мы идем на пиктов именно сейчас, хотя до этого болезнь твоего отца заставляла нас откладывать кампанию, и вот уже почти упущено лучшее время для переправы через пролив в Британию.

— Могу догадаться, — сказал Константин. — Если Галерий попытается прибрать к рукам Италию, мы с тыла и флангов будем уже обеспечены, так что сможем пойти войной на Восток.

— Ты прошел долгий путь от мальчишки, который больше десяти лет назад приехал учиться в Никомедию, — восхищенно сказал его друг.

— Ты тоже.

— Я… нет, — с сомнением возразил Крок. — Я ведь был уже царским сыночком, так что вряд ли Галерий мог бы сделать мне очень уж плохо, боясь всколыхнуть всю Галлию. Но хотя ты и был в Никомедии заложником, чтобы твой отец здесь, на Западе, вел себя паинькой, тебе все же удалось стать героем легионов и сделать огромный шаг к завоеванию для себя порфиры цезаря.

— Кто же из нас теперь предается мечтаниям? — усмехнулся Константин.

— Бьюсь об заклад своим царством, — Крок говорил абсолютно серьезно, — что так оно и будет и что в недалеком будущем ты станешь августом Запада.

— Ты немного запоздал с этими двумя ставками, вождь, — сухо сказал Даций. — В тот день, когда он приехал в Никомедию, он уже решил, что будет править империей — и причем единовластно.

Крок испуганно взглянул на Константина.

— Это правда?

— Я был мальчишкой — искал в темноте луну.

— Как же так? Ведь ты уже выбрал себе императрицу, — едко заметил Даций. — Или, может, правильней сказать, что это она выбрала тебя?

 

2

Вечерняя трапеза, на которую пригласил Константина отец, оказалась заседанием штаба главных военачальников, посвященным предстоящему походу на Британию. Был там Крок как командир всех конных ал, приданных нескольким легионам, возглавляющим весь экспедиционный корпус; был и Эвмений, который, как теперь уже сообразил Константин, служил его отцу не только как просто секретарь, но фактически как доверенный советник по вопросам управления и политики. Константин внимательно выслушал планы кампании и вместе с другими просмотрел карты. При этом он говорил совсем мало, предпочитая сначала как можно лучше ознакомиться с ситуацией. Когда ужин приближался к концу, Констанций повернулся к нему и сказал:

— Ты что-то сегодня совсем немногословен, Флавий. Не помню, чтоб это было одно из твоих достоинств.

Константин улыбнулся и объяснил:

— Даций учил меня держать язык за зубами, если мне нечего сказать.

— Ты одобряешь планы кампании?

— В общем да. Как я понимаю, ваша главная цель — починить и перестроить Стену, возведенную императором Адрианом поперек Северной Британии. Но почему тогда не Стену Антонина Пия, что к северу от нее?

— Стена Адриана всегда была прочнее, но в последнее время она пришла в ветхое состояние, — объяснил Констанций. — Мы намерены сначала починить ее, а затем использовать как базу для продвижения на север, ко второй стене.

— Вы и впрямь считаете, что эти преграды сдержат пиктов, хотя прежде и не могли? — спросил Константин.

— Прежде они ни разу не обеспечивались крепкими гарнизонами.

— И все же их можно было бы без труда обойти с моря, — заметил Константин — И тогда те, кто будет в тепле и уюте сидеть под защитою стен, даже не узнают, что враг уж в тылу, пока пикты не приставят к их глоткам мечи.

Когда Константин принялся подвергать сомнению ценность стены, щеки Констанция порозовели от сдерживаемого раздражения; но прежде чем он успел что-то сказать, вмешался Эвмений:

— Есть прецедент, говорящий в пользу выдвигаемого трибуном Константином возражения, август.

— Ты, наверное, помнишь, как несколько лет назад, когда мы впервые вторглись в Британию, Асклепиодат заблудился в тумане и, дрейфуя, оказался в устье реки Темзы. Он смог захватить Лондиний и обойти с фланга Аллекта, который после этого сдался, позволив тебе высадиться на берег у подножия утесов, не встретив никакого сопротивления.

— Похоже, этот фланговый маневр — твой излюбленный конек, Флавий. — К Констанцию вернулось доброе расположение духа. — Что ты предлагаешь сделать? Восстановить Стену Антонина как нашу предельную линию обороны на севере?

— А почему бы не пойти за ее пределы? — Константин склонился над картой. — Прямо к северу от линии укреплений Антонина, протянувшейся на восток от северной оконечности острова Гиберния, кажется, есть узкий морской залив, глубоко вдающийся в побережье Британии. Если карта не врет, он сужает здесь местность в коридор не шире того, где находится Стена Антонина.

Остальные тоже склонились над картой, глядя туда, куда он указывал пальцем: в этом месте зубчатая береговая линия прерывалась множеством глубоких узких заливов и рек.

— Почему бы нам в первую очередь не высадиться здесь? — спросил один из легионных командиров, мускулистый воин по имени Корнелий Делла.

— В проливе между Британией и Гибернией часто бывают штормы, — возразил Констанций. — Нам повезет, если выдадутся два дня хорошей погоды один за другим — то, что нам нужно, чтобы переправить через пролив лошадей. Кроме того, мы без труда сможем перемещать войска по суше, поскольку все главные города Британии связаны прекрасными дорогами. Мы строим их со времен Юлия Цезаря.

— Но не на дальнем Севере, где, как рассказал мне Крок, находится оплот вождя пиктов Бонара, — возразил Константин.

Эвмений снова подставил себя под удар.

— Ты мог бы воспользоваться береговой флотилией, что охраняет Британию и пролив от пиратов, для вторжения по воде, которое, кажется, предлагает Константин. Помнишь патрульные галеры, которые ты приказал построить, август? Солдаты прозвали их «пиктами», потому что их борта окрашены в зеленоватый морской цвет и матросы носят зеленую одежду. Они отлично подходят для плавания вдоль берега ночью — их трудно заметить.

— Молнии Юпитера! — воскликнул Констанций. — О них-то я совсем забыл!

— А можно на этих судах перевозить войска? — поинтересовался Константин.

— Не в очень больших количествах, — признался Эвмений. — Но их экипажи знакомы с побережьем, поэтому они могли бы провести флотилию из более крупных судов для высадки войск севернее Стены Антонина, около того места, где находится поселение Бонара. Мы знаем, что здесь пикты обычно сплачиваются в войско, и, напав внезапно, мы можем нанести им смертельный удар.

— Дерзкий замысел, — согласился Констанций. — А поскольку надвигается зима, нам необходимо провести эту кампанию как можно скорей. Все это дело мы доверим тебе, Флавий.

— Я сделаю все, что от меня зависит.

— Ты будешь командовать разнородными войсками, включая военно-морской флот, поэтому мало тебе быть просто командиром легиона. Чтобы требовать подчинения всех элементов армии, тебя нужно назначить моим заместителем.

— Лично я готов провозгласить его цезарем, — сказал Корнелий Целла.

— Я тоже, — согласился с ним Крок.

Однако Константин опередил своего отца и заговорил первым:

— Я все же настаиваю на том, что я должен заслужить любую честь, которой меня удостоит судьба. Назначь меня пока своим заместителем, отец, а будущее мы предоставим самому себе.

 

1

Константин находился на севере далеко за Стеной Антонина, заняв резиденцию Бонара, вождя пиктов, когда прибыло срочное послание от Эвмения из Эборака, столицы Северной Британии. Констанций, говорилось в послании, серьезно болен и может до его приезда туда не дотянуть. И часа не прошло, как Константин уже мчался на юг верхом в сопровождении небольшого отряда телохранителей, ибо вождь пиктов и его народ находились уже в состоянии мира с Британией. Многими это расценивалось как подвиг не менее замечательный, чем отважный бросок Константина по воде и по суше в центр владений Бонара несколько месяцев раньше для захвата предводителя повстанцев.

План, обрисованный Константином в общих чертах перед отцом и советом военачальников в день его прибытия в Гезориак, удался на славу, и операция прошла почти без единой оплошности. Пока главные силы после переправы через пролив и высадки в самой Британии двигались на север, к столице провинции Эборак, небольшое отборное войско Константина, взяв на северо-запад, вышло к берегу и воссоединилось с флотилией галер, которым предстояло пройти долгий путь, огибая юго-западную часть полуострова и двигаясь на север вдоль побережья, напротив которого на другой стороне пролива лежал зеленый остров Гибернии. Заплыв далеко на север и следуя за зелеными крашеными «пиктами» берегового патруля, они сошли на берег в глубине территории Бонара и после форсированного марша захватили и селение, и самого предводителя повстанцев.

Пикты, наделенные могучей силой воины, которые нередко облачались в шкуры животных и устремлялись на битву со свирепыми криками, дрались превосходно, но фактор неожиданности и к тому же их устаревшее вооружение оказались для них погибелью, Предав укрепленное селение огню, Константин с закованным в цепи Бонаром отступил на юг, чтобы соединиться с конницей Крока, движущейся на север из Эборака.

Констанций со своими военачальниками не помышлял ни о чем другом, кроме как о предании Бонара казни, но Константин настоял на осуществлении второй части плана, с помощью которой он надеялся навсегда избавить империю от вооруженных конфликтов с Северной Британией. И тут даже отец не стал противиться его шагу, видя за плечами сына такую впечатляющую победу.

Обращаясь с великаном Бонаром во всех мелочах с уважением, которого заслуживал местный царь, он стал возить его по стране, позволяя ему увидеть, сколько добра римское правление принесло в Британию: оживленные рудники, где шла добыча свинца, серебра и прочих руд; плавильня, где из руд извлекали металл, процветающие лавки ремесленников, богатая жизнь землевладельцев на Их крупных сельскохозяйственных виллах, где взращивались все виды продуктов для их собственного потребления, для продажи в городах и на экспорт в процветающей торговле между Британией и остальной империей.

В конце концов предводитель пиктов, на ум и дальновидность которого и рассчитывал Константин, понял преимущества мирного договора над казнью. Как только договор был подписан, Константин в знак доброй воли сам лишь с горсткой телохранителей поехал на север, чтобы официально утвердить Бонара подчиненным Риму правителем самой северной его окраины — точно так же, как Тиридат являлся правителем юго-восточной.

На эти очень утомительные дела ушла большая часть зимы, поэтому Константин некоторое время побыл у Бонара, предаваясь радостям охоты и пиров и обучая пиктов умению владеть новым оружием, которым снабдил их Рим. Едва он закончил это приятное для него дело, как от Эвмения прибыло срочное письмо.

 

2

Эвмений быстро поднялся, чтобы встретить Константина, который сразу же прошел в комнату больного прямо в своих грязных сапогах, остановившись, только чтобы сбросить с плеч тяжелый плащ. Ему оказалось достаточно беглого взгляда, чтобы убедиться в том, что Эвмений не ошибся, срочно вызвав его сюда. Восковая бледность на щеках Констанция, неглубокое учащенное дыхание, озабоченные лица собравшихся вокруг его ложа людей — все свидетельствовало о том, что император Запада при смерти.

— Слава Юпитеру, что ты здесь, — приглушенно проговорил пухленький секретарь, так как больной в это время спал. — У августа случился внезапный и сильный приступ. Думаю, у него внутреннее кровоизлияние.

— Значит, нет никакой надежды?

— Только чудо могло бы спасти его. Священники молятся за него.

Тут Константин впервые заметил, что один из стоящих около постели носит над мантией вышитый далматик и высокий головной убор, какие он видел у предводителей христиан в Антиохии. Эвмений проследил за его взглядом и сказал:

— Это Эборий, епископ Эборака. Его твой отец попросил к себе.

— Христианин! — Слово прозвучало громче, чем на то рассчитывал Константин, и он заметил, что Эборий обернулся.

— Ты ведь знал, что твой отец сочувствует христианам, — сказал Эвмений.

— Разумеется. А Юпитеру Капитолийскому принесли положенные жертвы?

— И ему, и Митре.

— Флавий! — позвал отец.

— Да, отец. — Константин подошел к постели и взял его бескровную руку, лежащую на подушке.

— Слава Богу, что ты здесь. Я боялся…

— С тобой все будет хорошо, отец. Эвмений говорит…

— Вы оба слишком честны, чтобы уметь изображать из себя лгунов. — Констанций слабо улыбнулся. — Я умираю. Я знал, что так и будет после первого приступа; потому-то я и вызвал тебя из Никомедии. Как на севере? Порядок?

— Граница в безопасности, отец. Я уверен, что Бонар сдержит свое слово.

— Тогда мне можно умереть спокойно: я все передаю тебе в полном порядке. Да, вот еще что…

— Слушаю, отец.

— Насчет Аскарика и Регаиса в Галлии будь настороже. Я не доверяю им полностью.

— Ладно, — пообещал Константин. — Теперь тебе надо бы отдохнуть.

— Многое надо сказать тебе, а времени слишком мало. Позаботься о Феодоре и детях.

— Я буду оберегать их, как берег бы Криспа.

— Жаль, что я так и не смог повидаться с внуком.

— Он похож на тебя, отец.

— Когда снова увидишь мать, заверь ее в моей преданности. И не доверяй Максимиану и Максенцию — они хитростью попытаются лишить тебя твоего права первородства. Также опасайся и Галерия: ему бы хотелось стать единоличным монархом. Да ты уж об этом знаешь.

— Знаю, отец.

— У тебя есть мудрые советники в лице Эвмения, Крока и Дация, а также в лице моего доброго друга Эбория. К его людям относись по-доброму: на них можно положиться, и они никому не причинят вреда.

Глаза у Констанция закрылись, и на мгновение Константину показалось, что отец испустил дух; но тут он увидел, что широкая грудь хоть и слабо, но все еще дышит, и понял, что император снова впал в бессознательное состояние. Когда Эвмений тихо позвал его по имени, он повернулся и пошел за секретарем из комнаты, затем по коридору в его собственные апартаменты.

— Слуги позовут нас, если он снова очнется, — заверил его Эвмений. — Ты слышал, как он только что сказал, что вслед за ним править тебе?

— Да, но он не нарек меня цезарем.

— Ни у кого не может быть сомнений, что он прочит тебя в свои преемники. — Уловив твердость в голосе Эвмения, Константин пристально пригляделся к нему. — Монарху вовсе не подобает умереть, не назвав своего преемника, особенно когда у государства две неспокойные границы. Ясно, что твой отец заботился о мире в этом регионе, когда назначил тебя своим заместителем в Гезориаке; поэтому сегодня же нужно издать приказ, гарантирующий, что у кормила власти будет сильная рука.

— А я, по-твоему, подхожу? — спросил Константин.

— Подходишь, чтобы править всей империей, и так оно и будет. Но только если станешь действовать решительно и удержишь все, что передает тебе твой отец.

— Что нам нужно сделать в первую очередь?

— Я изготовлю приказ и подпишу его от имени твоего отца: в нем ты назначаешься его преемником. Кроме того, армия должна провозгласить тебя цезарем, но с этим у нас не будет никаких хлопот. Осложнение возникнет, если Галерий попытается распространить свою власть помимо Востока еще и на Запад.

— Что бы ни случилось, я удержу Британию, Галлию и Испанию, — твердо проговорил Константин. — Мой отец навел в них порядок, и я не позволю им отойти к кому-то еще!

— Отлично! А теперь мы можем вернуться к твоему отцу.

Констанций, однако, все еще не пришел в себя, поэтому Константин отправился разыскивать Дация. Такого важного шага в своей карьере он не мог предпринять, как и прежде, не посоветовавшись с седым ветераном, и надеялся, что Даций смог бы облегчить ему душу в одном все еще беспокоившем его вопросе.

— Мне сказали, что Констанций умирает. Это правда? — спросил Даций, когда его нашел Константин.

— Да, Эвмений уверен в этом.

— Он нарек тебя цезарем?

— Не так уж прямо, но он явно надеется, что я сменю его здесь и в Галлии.

— Ты должен сменить его, — твердо сказал Даций. — Если Констанций не сможет назвать тебя преемником, тогда армия сделает это.

— То же говорит и Эвмений. Но строить такие планы, пока отец еще жив — не пахнет ли это изменой?

— Будь уверенным, что страна окажется в надежных руках, и никакая это не измена. Если Констанций умрет, не подписав приказ, я сам провозглашу тебя цезарем. Можешь быть уверен — армия поддержит.

Ночью Констанций умер, не приходя в сознание. Константин находился у его постели и после отвел епископа из Эборака в сторону.

— Прошу вас помолиться своему Богу за душу моего отца, — сказал он. — Если потребуется…

— За такую молитву ни один христианин не принял бы платы. Впрочем, мы молились за него с тех самых пор, как он заболел. — Он испытующе посмотрел на Константина. — А сын собирается продолжать политику отца теперь, когда он здесь у власти?

— Вашим людям не будет от меня никакого вреда, можете не бояться, — пообещал Константин. — А мой отец… он был христианином?

Эборий отрицательно покачал головой.

— Я надеялся, что он примет крещение перед смертью, но он сказал, что принял клятву верности империи во имя Юпитера, так что отречься от нее и Продолжать оставаться правителем он не может. Все христиане в Британии с радостью воспримут весть, что Константин станет преемником своего отца.

— Значит, вы согласны — я должен это сделать?

— Такова была его воля. Все мы ее слышали и готовы свидетельствовать в пользу этого.

 

3

Константин отдал последний долг чести своему отцу — сам поднес факел к сухим дровам традиционного погребального костра и стоял, распрямившись, пока не побледнели языки пламени.

— Войска ожидают твоих приказаний. — Даций тронул его за локоть, затем добавил: — Долг твой теперь перед будущим — не перед прошлым.

Даций и Эвмений еще заранее тщательно проработали порядок событий после похорон. И вот Константин рядом с Дацием нога в ногу зашагали к платформе с императорским знаменем, воздвигнутой на конце поля, где при большом стечении народа проходила кремация. Когда он восходил по ступеням платформы, на армейские ряды, плотно стоявшие по обеим сторонам погребального костра, на море голов и вскинутые лица людей, запрудивших остальную часть поля, опустилась тишина.

— От своего имени и от имени моей семьи благодарю вас за последнюю почесть, которую воздали вы моему отцу, — молвил Константин, обратясь к народу, — Он любил эту землю, правлением своим подарив ей мир и покой. Все мы будем скорбеть о нем, но мы знаем, что император умер счастливым, сознавая, что война на севере окончена и мир снова воцарился по всей стране.

Окончив свое краткое обращение — еще раньше не один час звучали полагающиеся по такому случаю прощальные торжественные речи официальных панегиристов, — Константин повернулся к ступенькам. Но Даций опередил его.

— Да здравствует Константин! Цезарь! — прокричал он, и с платформы, и внизу его призыв подхватили было солдаты, но стали стихать, завидев взбегающего по ступенькам Крока. Тот схватил Константина за руку и высоко поднял ее.

— Да здравствует Константин! Император и август! — прокричал галльский царь. Сорвав с себя пурпурный плащ, он накинул его на плечи Константина и, встав на колени, возложил ладонь его себе на лоб, что являлось традиционным жестом вассальной верности.

Внезапное появление красочного галльского царя и его драматический жест послужили искрой, от которой вспыхнуло мощное пламя энтузиазма.

— Да здравствует Константин, император и август! — неоднократно прокатилось пб толпе, пока наконец Константин не вскинул вверх рукк в знак признательности и согласия.

Фауста оказалась права, звучал у него внутри ликующий голос: он мог бы стать августом Британии здесь и сейчас, если бы пожелал. Но цель поважнее была еще не достигнута, и он не позволил тому, что происходило сегодня, застлать свое видение завтрашнего дня.

 

4

Уже в первые часы своего правления Константин увидел, как много разных забот у владыки. Сперва церемониальные обязанности: прием и утверждение на прежнем посту префекта провинции Британии, правившего здесь в качестве наместника монарха; подтверждение полномочий начальников трех военных округов, чей долг состоял в защите народа и подавлении вспышек мятежа; затем повторное провозглашение — хотя бы на первое время — главных судей, отправлявших знаменитое римское правосудие, каждый в своем районе.

Только в полночь смог Константин сойти с тронного кресла зала для аудиенций в отцовском — а теперь уже своем — дворце и обратить внимание на, возможно, самую важную из его первых официальных обязанностей. А заключалась она в составлении письма для отправки его с ожидающим уже императорским курьером Галерию в Никомедию, оповещающим императора Востока о смерти Констанция и провозглашении правителем, с общего одобрения народа и армии данного региона, самого Константина. Для этого дела Эвмений, Даций и Крок вместе с ним собрались во дворце, где стоял уже стол, накрытый едой и вином. Но теперь им было не до ленивой трапезы, сидя вразвалку на кушетках, характерной для общественной жизни Рима. Они собрались на военный совет.

— Ты сообщишь Галерию, что провозглашен августом? — спросил Даций.

— Это мы и должны решить в первую очередь, — сказал Константин, затем, улыбнувшись, добавил: — Главнокомандующий Даций.

Бывший центурион был слишком стойким солдатом, чтобы выказать признаки нервной слабости или даже избыток чувств. Но Константин не мог не заметить внезапную вспышку благодарности, затеплившуюся в мудрых старых глазах.

— Ты будешь у меня главным военным советником, — сказал ему Константин, но Даций покачал головой.

— У тебя на такие вещи особый талант, — ответил он. — Я же не тактик, я только солдат.

— Тогда мы вчетвером и будем принимать решения. Что у нас первое?

— После отправки письма Галерию ты должен поехать в Галлию — нужно, чтобы и там тебя провозгласили августом, — высказался Крок.

— А как насчет Испании?

— Это можно отложить на потом, — вступил в разговор Эвмений. — К тому времени, когда Галерий получит письмо, которое мы ему пошлем, армия и народ Британии и Галлии должны быть с тобой. — Он быстро взглянул на Константина. — Извини меня, август. Мы с твоим отцом были в очень тесных отношениях, и у меня выработалась привычка высказываться без приглашения.

— И от меня не следует ждать приглашения, — заверил его Константин. — Я целиком согласен с каждым твоим словом.

— Какой ты возьмешь себе титул? — спросил Даций.

— Я же провозгласил его августом, — возразил Крок. — Когда с нами армия и Галлия, мы можем без труда…

— Я должен принять только тот титул, что пониже, Крок, пока не испытаю себя как правителя, — твердо заявил Константин. — Эвмений понимает, я уверен. И Даций тоже.

— Мы знаем, что Британия стоит за своего нового августа и примет его как единовластного правителя, — согласился Даций. — Но это не дело, претендуя на пол-империи, раздувать гражданскую войну с Галерием и Севером, а потом воевать с другой ее половиной.

— Даций прав, — согласился Эвмений. — Твой отец всегда говорил, что человеку никогда не следует откусывать больше, чем он может переварить, не то у него заболит живот и он потеряет и то, что съел.

— Называй себя кем хочешь, — сказал Крок, — но как только я вернусь в Галлию и провозглашу тебя там августом, ты будешь правителем моего народа.

— Надеюсь, ты поможешь мне убедить весь народ Галлии в том, что я буду править им по желанию своего отца, — успокоил его Константин, — но в свое время. Не приступить ли нам сейчас к письму?

Больше часа потребовалось на то, чтобы составить послание Галерию. В конце концов, благодаря учености Эвмения и его умению обращаться со словами, в нем было сказано все, что желал Константин, а подразумевалось и того больше. Вначале письмо оповещало Галерия как старшего августа о смерти Констанция в Эбораке, осторожно подчеркивая, что август назначил Константина до его отъезда из Галлии заместителем командующего армии Британии и что после его смерти Константин, естественно, принял там командование над войсками.

С подобающим почтением к сану Галерия в письме сообщалось, что войска, бурно приветствовав Константина, провозгласили его своим предводителем, несмотря на то что он возражал, считая себя недостойным, и порфироносным монархом, прежде чем у него появилась возможность посоветоваться с Галерием по этому вопросу. Не отмечая, что его вступление в должность правителя — по крайней мере в Британии — стало уже свершившимся фактом, Константин смиренно просил Галерия одобрить действия армии. И, наконец, в письме указывалось, что Крок, как царь значительной части аллеманов, самого сильного племени в Галлии, сам провозгласил Константина августом в Британии и намерен по их возвращении проделать то же самое и в Галлии.

— Галерий так рассвирепеет, что захочет тебя казнить, — сказал Даций Кроку, когда прочел последний черновой вариант письма. — Но сила армии в Галлии ему хорошо известна, так что придется принять уже свершившийся факт.

— А что потом? — спросил Крок. — Не забывай, что Галлия ждет провозглашения нашего нового августа.

— Пока письмо дойдет до Галерия, понадобится несколько недель, — сказал Константин. — За это время мы с Эвмением сможем объездить главные города Британии и укрепить здесь наше положение. А вы с Дацием тем временем сможете подготовить армию для отправки из Лондиния в Галлию.

Поездка нового августа по Британии — ведь только в письме к Галерию Константин намекнул, что мог бы официально принять и менее почетный титул цезаря, — явилась серией блестящих триумфов. На севере, в только что восстановленных крепостях Стены Адриана, его с ликованием встретили армия и народ. А на встрече с Бонаром, который для этого отправился с войском на юг, он вновь услыхал обещание сохранять ему верность от гиганта вождя, чью дружбу и уважение ему удалось снискать своим смелым вторжением в земли воинственных пиктов.

Двигаясь на юг вдоль западной стороны острова, не столь высокоразвитой, как его центральная и восточная части, он посетил район, где воздух был густо насыщен дымом от угля, на котором обжигали добытую в местных горах руду, чтобы выделить из нее серебро и свинец. Все площадки были завалены свинцовыми чушками в ожидании крытых повозок, которые переправили бы их в морские порты для дальнейшей перевозки во все уголки империи.

Недалеко от Акв-Сулий — места, являвшегося благодаря своим минеральным источникам излюбленным курортом для римлян еще во времена первых преемников Юлия Цезаря, — Константин проехал по озерному краю. Там он увидел церковь с плетеными стенами и соломенной крышей, которую, как сообщил ему Эвмений, однажды посетил Констанций: его заинтересовал рассказ о том, что единомышленник Иисуса Христа Иосиф из Аримафеи бежал из Иудеи после распятия и основал первую в Британии христианскую церковь. Когда до Лондиния оставалось еще полдня пути, Константина встретили Крок и Даций, которые узнали о его приближении от курьеров, гонявших с почтой и официальными документами по превосходным дорогам Британии.

— Прошлым вечером прибыл курьер из Галлии, — сообщил свою новость Даций.

— С известием об измене! — гневно выпалил Крок. — Аскарик и Регаис нарушили договор о мире, который они заключили с твоим отцом. Около месяца назад они переправились через Рейн и теперь разбойничают к югу от реки.

Уж ничего хуже, чем восстание германцев, не могло бы сейчас случиться — такова оказалась первая мысль, пришедшая в голову Константину, но за ней тут же явилась другая. Да, восстание германских вождей несло угрозу плодородной провинции, лежащей к югу от Рейна, с ее оживленными процветающими городами, прекрасными виллами и селениями. Но теперь у него под началом была могучая армия, готовая отправиться в плавание из Лондиния, чтобы вернуться в Галлию; к тому же это восстание могло бы дать ему возможность одержать блестящую победу, а это ему только на руку. Ведь такая победа не только бы укрепила его авторитет хозяина прежних владений отца, но и сплотила бы вокруг него армию и народ, невероятно повысив его шансы в политической сделке, в случае если Галерий попытается отказать ему в звании цезаря Галлии и Британии.

— Далеко ли германцы углубились в твою страну? — осведомился он у Крока.

— В депеше говорится, что они осадили Августу Треверов.

— А что семья моего отца, она в опасности?

— Город хорошо укреплен, за него опасаться нечего, — заверил его Крок. — Но они разоряют села и говорят людям, что римские армии в Британии разбиты.

— Где они переправились через Рейн?

— Возле Колонии Агриппины. Там твой отец построил когда-то мост, чтобы германцы могли продавать свои продукты в Галлии. Их отряду под видом торговцев как-то удалось захватить предмостное укрепление и дать переправиться большому войску.

— Какие еще есть мосты через Рейн?

— Более или менее важных нет ни одного. А что?

— Если германцы переправились в Галлию возле Колонии Агриппины, уходить они будут по тому же пути, и мы их там будем ждать. Крок, сколько вспомогательных ополчений ты можешь собрать по первому кличу в Галлии?

— У каждого человека в моем царстве есть лошади, и все они славно умеют держаться в седле и драться. Но ведь у нас уже достаточно сил, чтобы выгнать изменников снова за Рейн.

— А кто тебе сказал, что мы дадим им уйти за Рейн?

Тут уж Даций не выдержал и весело рассмеялся.

— Помнишь, Крок, как однажды пеший юнец вышиб тебя из седла — и всего-то только копьем? Боюсь, что наших германских друзей ожидает весьма похожий сюрприз.

 

1

Несмотря на форсированный марш с места их высадки в Гезориаке, Константину не удалось, как он надеялся, устроить ловушку для германских вояк к югу от Рейна. После переправы через пролив он предусмотрительно выслал вперед Крока со значительным отрядом вспомогательной конницы, приказав ему удерживать предмостное укрепление до подхода Константина с пешими воинами, но когда он приближался к речной переправе на галльской стороне, навстречу ему выехал совсем не веселый кавалерийский военачальник.

— У них, должно быть, на высотах у Фретум-Галликума стояли свои наблюдатели, — предположил Крок. — Когда они получили весть, что наша флотилия появилась в проливе, главные силы противника отступили за реку, даже не помышляя о сопротивлении.

— Давно ли они переправились туда? — осведомился Константин.

— Последние остатки их войска — вчера. Мы оказались здесь вовремя, чтобы захватить этот конец моста, но воспользоваться им уже не смогли: они разрушили другой его конец. — Он указал в ту сторону, где прежде лента из бревен плавучим настилом лежала на водах реки. Теперь же скреплявшая бревна цепь была перерублена, и чуть больше половины из них усеяли берега там, где их выбросило волной.

— А императрица Феодора и ее дети — как они?

— В Треверах, живы-здоровы. Я на этот счет всего лишь несколько часов назад получил донесение. Может, мы сразу же поедем туда и, как было задумано, провозгласим тебя августом?

— Это не к спеху, — решил Константин, — Наша первая задача состоит в том, чтобы взять в плен двух вероломных правителей, нарушивших клятву, данную моему отцу, и доставить их в Треверы — в цепях.

— С чего же начнем? — Теперь уж и Крок приучился к тому, что от нового их правителя надо всегда ожидать необычных решений.

— Переправь на ту сторону войско в пятьсот человек на судах: там нужно очистить всю местность в округе на пять-десять миль, — распорядился Константин. — Врагу не должно быть известно, что мы строим еще один мост.

Все вышло точно так, как задумал Константин, и никого это не удивило, кроме германцев, которые оказались застигнуты врасплох. Из сухих бревен с дровяных складов, обеспечивающих город топливом, и из тех, что вымыло на берег на протяжении нескольких миль вниз по течению реки, большая армия, все как один человек дружно работая, смогла примерно за два дня выстроить новый мост, крупнее и прочнее старого. Утром, на рассвете, когда завершилось строительство, Крок с Константином во главе верхового отряда и Даций за ними, ведя пехотинцев, переправились через реку.

Отделившись от пеших солдат, кавалерия предприняла широкий обходной маневр, помчавшись сперва на восток, а затем и на юг, загоняя растерянного от неожиданности врага к реке, которая, ввиду отсутствия в этом районе каких-либо крупных мостов, кроме занятого Константином, превратилась в одну из сторон сотворенного им капкана. После трехдневного избиения сопротивляющихся германцев вожди-изменники Аскарик и Регаис с советниками и главными военачальниками оказались у него в плену.

Отказавшись от встречи и от каких-либо переговоров с захваченными мятежниками, Константин приказал отвезти их, закованными, в Треверы. А плененных солдат их войска он посоветовал Кроку отправить подальше на юг, а там пусть галлы берут их себе как рабов — ведь такое же наказание, и довольно успешно, применял в отношении готов, приходивших из-за Дуная, и Диоклетиан. Переправившись с небольшим отрядом на судне назад через реку у города Могонтиак, Константин с Дацием поехали прямо в Треверы. Там прибывший из Гезориака Эвмений уже прибирал, от имени Константина, вожжи правления в свои руки.

Весть о сокрушительном поражении германских отступников быстро распространилась по селам, и путь Константина в столицу сам по себе оказался триумфом, свидетельствуя о правильности его предположения, что лучшее средство сплочения галлов вокруг своего правителя — это его победа в важном сражении. Зная, что Августа Треверов — это крупнейший город на севере Галлии, он тем не менее прежде его не видел и вряд ли мог ожидать, что проедет по ровно мощенным улицам средь высоких красивых зданий, выгодно отличающихся от более древних городов империи.

Расположенные на главном притоке Рейна, чуть ниже двух впадающих в него рек с севера и юга, Треверы имели отличные пути сообщения по суше и воде с остальной Галлией, а также через альпийские перевалы с остальной империей, начиная с Италии. Крепкий каменный мост через реку обеспечивал доступ в столицу с запада, и вся она была окружена мощной стеной с северными вратами, носящими название Порто-Нигра.

Чуть к востоку от форума, находящегося в центре города, стояли великолепные императорские бани. Состоя их трех этажей, они выгодно отличались от всех бань, виденных когда-либо Константином в других городах. За ними вся северо-восточная часть столицы была в основном отведена под правительственные учреждения, включая императорский дворец и здания государственных служб. К югу от бань находилась храмовая территория с большим святилищем бога-покровителя Рима Юпитера Капитолийского. А учитывая то, что галльский народ питал особую склонность к спортивным играм и зрелищам, у стены на восточной стороне города был построен большой амфитеатр, а севернее от него — цирк для состязаний на колесницах и других представлений.

Константин приближался к дворцу, испытывая слегка благоговейное чувство перед тем, что удалось совершить Констанцию здесь, в этом краю, столь далеком от горной Далмации, где прошли его детство и отрочество. Вместо того чтобы сразу зайти в жилое помещение дворца, он направился в великолепный зал для собраний. Его пол оказался выложен мозаикой, а стены искусно украшены всем разноцветьем богатых красок, которые нравились галлам.

Звук его шагов громко прозвучал в тишине помещения, эхом отражаясь к нему от стен, когда он шел через зал к возвышению в его глубине, на котором стоял трон. Чуть неуверенно Константин подошел к ступенькам и остановился, глядя на пустующее кресло, испытывая чувство благоговейного страха, несколько схожее с тем, что ему довелось ощутить, когда, еще мальчиком, он впервые увидел отца в великолепной форме римского полководца. Константин медленно поднялся по ступенькам и уселся, глядя в просторный зал и представляя его себе таким, каким он, должно быть, часто бывал во время отцовских аудиенций: полным народу в красочных одеяниях, бывших по вкусу и галльской знати, и галльским крестьянам. И вдруг, осознав всю огромность задачи продолжения дела отца, что ложилась ему на плечи, он стал молча молиться богу, не называя, какому именно, чтобы тот даровал ему силу и мудрость успешно править страной.

Легкий звук ступившей на нижнюю ступеньку помоста ноги потревожил его, и он резко повернулся: на него испуганными глазами глядела изящная в белом наряде женщина с усеянной жемчугом диадемой на голове. Но не будь на ней диадемы, Константин бы и так догадался, что это за женщина, ибо в императрице Феодоре сочетались царственное достоинство и спокойная гордость, также присущие и его матери. Это была женщина высшего сорта: да меньшего он и не ждал, зная о преданности ей отца.

— Августа, — сказал он, спускаясь с помоста и подходя к ней.

— Этот титул больше не мой, — возразила она.

— Он всегда будет за вами. Мне жаль, что я сам не доставил вам весть о кончине отца, но дела задержали меня в Британии. А после этого здесь, уже в Галлии, пришлось подавлять восстание мятежных германцев.

— Они ваши пленники — это правда?

— Правда. Надеюсь, что их осада не причинила вам сильных тревог.

— Мы были под хорошей защитой. Констанций строил здесь укрепления именно против таких нападений. — Она неуверенно помолчала, затем снова заговорила: — Скажи мне, он умирал в муках?

— Вовсе нет, — успокоил ее Константин. — У него случился еще один приступ, и отец быстро ослабел. Я едва успел вернуться с севера, чтобы поговорить с ним перед тем, как он умрет. Его последняя мысль была о жене и детях.

На самом-то деле последние слова Констанция относились к Елене, но Константин без колебаний пошел на небольшое преувеличение, зная, как утешительна для этой знатной женщины, любившей его отца, уверенность в том, что умирающий император в последний свой час думал о ней.

— Я ему обещал, что буду оберегать вас и ваших детей, как своих собственных, — прибавил он.

— Спасибо. Совсем забыла, что у тебя есть сын. — Она снова помедлила в неуверенности. — А тебе хотелось бы поговорить с детьми?

Константин еще не задумывался о том, как она будет выглядеть — эта встреча с отцовскими детьми от другой жены. Но на мгновение он почувствовал симпатию и уважение к Феодоре и не испытал никакой неловкости, когда она представила ему своих шестерых детей: трех мальчиков и трех девочек. Старшим из них оказался подросток лет тринадцати, тезка Константина; младшим — еще только начинающий ходить ребенок. Двух других мальчишек звали Аннибалиан и Констанций, а девочек — Констанция, Анастасия и Евтропия. Дети смотрели на него серьезно широко раскрытыми глазами — до тех пор, пока старший не начал первым, поспешно выговаривая слова:

— А правда, что ты победил в поединке великана пикта, которого зовут Бонар?

— Он не был великаном, — рассмеялся Константин, — хотя и крупный дядя. И мне приходилось с ним туго, пока Даций не уложил его древком копья.

— А почему ты его не убил?

— Бонар — отважный человек и пользуется большой любовью своего народа, — объяснил Константин. — Лучше было подружиться с ним, чтобы он правил своими пиктами во благо империи.

— Твой отец сделал бы то же самое, — заверила сына Феодора. — Не забывай, что он заключил мирный договор с Аскариком и Регаисом.

— Но они его нарушили и пытались захватить нас в плен — здесь, в Треверах. — Мальчик обернулся к Константину: — Ты ведь взял их в плен, правда? Быстро пошел к ним туда и взял?

— Верно.

— Ты заставишь их заплатить за измену?

— Они заплатят, — пообещал Константин и повернулся к Феодоре: — А теперь я должен уйти, августа.

— Мы тотчас переедем из дворца, — сказала она ему. — Ведь теперь он твой.

— Зачем вам бросать свой дом. Мне ведь нужно совсем немного, и я большую часть времени буду в отъезде — надо ехать в Испанию, сколачивать новые легионы.

— Значит, ждешь от Галерия что-то плохое?

— Скажем так: я стремлюсь к тому, чтобы не было больше раздоров. Отец научил меня первому правилу — что сильные правят, пока они сильны. Я намерен быть сильным, августа, и надолго.

Она задержала на нем изучающий взгляд, после чего медленно кивнула головой.

— Ты достойный сын своего отца и на верность мою рассчитывать можешь всегда. Но берегись моей мачехи и Максенция. Сейчас ты один из сильнейших людей в империи, и я почему-то уверена, что они уже взялись за дело и готовятся тебя погубить.

 

2

— Мы должны устроить торжество, чтобы отпраздновать твою победу над Аскариком и Регаисом, — сказал Эвмений, когда они вчетвером обедали в одной из полдюжины комнат, выбранных Константином для собственного проживания во дворце.

— И дать возможность народу Крока провозгласить тебя августом еще до того, как ты получишь ответ от Галерия, — добавил Даций.

— Не забывай, что твой отец оставил еще одного сына с таким же именем, как твое, — напомнил Константину Эвмений. — Императрица Феодора, может, и не будет настаивать на том, чтобы ему быть правителем Галлии, а не тебе, но Максимиан и Максенций могут увидеть в этом желанный предлог для провозглашения себя регентами до тех пор, пока Константин-младший не станет совершеннолетним с правом быть цезарем.

— Если он до этого доживет, — пожав плечами, сказал Крок, — Наследники трона имеют обыкновение рано умирать, особенно если регент силен и честолюбив.

— Я пообещал императрице Феодоре, что буду защищать ее и ее детей, как собственного сына, — сказал Константин.

— Когда это было? — поинтересовался Крок.

— Сегодня днем, в зале для аудиенций. Я зашел туда поразмышлять, и тут появилась она. Мы договорились, что Феодора сохранит свой титул августы, и я хочу перевести на ее имя часть состояния моего отца, чтобы ей с детьми жилось в достаточном уюте — здесь или где пожелают.

— А насчет старшего сына? Ты, надеюсь, не давал никаких обязательств на будущее? — быстро спросил Крок.

— Никаких, да она и не просила. К тому же от отца к сыну трон больше не передается. Диоклетиан все это прекратил.

— Старый обычай всегда можно воскресить, — напомнил ему Даций.

Константин, потянувшись за куском мяса и хлеба, улыбнулся.

— Официально я даже и не цезарь, а ты уже решаешь, кому быть моим преемником. Давай-ка обратимся к делам поважнее — к торжеству, о котором говорил Эвмений. Дней через пять, подойдет? Галерий вряд ли успеет прислать к тому времени ответное письмо, а родичам Крока, чтобы приехать сюда, этого времени хватит. Если все они будут на моей стороне, я, наверное, смогу завоевать и остальную часть Западной империи.

Несмотря на быструю подготовку, празднество в честь пленения мятежных вождей и возвращения Константина в Галлию явилось крупнейшим мероприятием в истории не только Треверов, но и самой Галлии. Оно проводилось в огромном цирке в северо-восточной части города, и еще задолго до начала большущая арена уже плотно заполнилась народом. Зная легковозбудимых галлов, Крок и Эвмений тщательно все организовали. Торжество началось с волнующих гонок на колесницах, за ними последовали гладиаторские состязания: несколько часов отборочных схваток ввергли зрителей в бешеное возбуждение — и это явилось подготовкой к истинной цели события.

И вот на колеснице, наспех покрытой золотым листом, в цирк въехал Константин. Впряженную в нее шестерку белых лошадей выбрал и ею же правил Крок. А поскольку франтоватый галльский вождь хорошо был известен у себя на родине, его публичное признание верховной власти Константина произвело на народ впечатление гораздо большее, чем любые слова, которые он мог бы изречь.

Медленно сверкающая колесница объезжала круговую арену по беговой дорожке, где совсем недавно колесничие и их упряжки выбивались из сил, чтобы заслужить восхищение публики. За колесницей ступала кавалерия, а за ней маршировали легионы из британских и галльских ополченцев, отважно защищавших столицу от германского нашествия. Далее, стоя в открытых повозках, следовали германские главари в оковах, а за ними, тоже в цепях, уныло тащились их советники и полководцы.

Когда процессия сделала круг по арене, Константин сошел с колесницы и поднялся на первый зрительский ярус, где в императорской ложе стояло массивное тронное кресло. Там уже находились императрица Феодора и трое старших ее детей, а также придворная знать. Константин, однако, не поспешил тотчас усесться, а остался стоять возле трона, ожидая, когда уляжется шум ликования тысяч восторженных зрителей.

— Жители Галлии! — обратился он к ним, и в цирке наконец воцарился покой. — Вы слыхали о том, что отец мой скончался в Британии, но вряд ли кто из вас знает, что перед своим отъездом август уже долго хворал. По сути, он рисковал здоровьем, отправляясь в опасное плавание через пролив и вынося суровые капризы британской зимы, не слушаясь совета врачей, потому что считал, что если Британии обеспечить спокойную жизнь и свободу, то И Галлия больше не будет подвергаться угрозам нашествия из-за пролива, как это случилось, когда поднял мятеж Караузий.

Гром аплодисментов заставил его на минуту прерваться.

— Отец мой умер на службе империи, — продолжал он. — И я, назначенный им заместителем, без колебаний отдам свою жизнь на той же почетной службе. — Мало кто сомневался, что Константин заявляет о личной своей претензии на пустующий трон отца, хоть сказано было об этом не столь уж и многословно. Именно так и поняв, что он хочет сказать, народ разразился криками одобрения.

— Да здравствует август Константин! — первым выразил всеобщее настроение Крок, и народ подхватил его клич, бросая вверх шапки, небольшие винные мехи, продававшиеся в амфитеатре, чтоб людям было чем освежить свои глотки, и все остальное, что только можно подбросить. Во время последовавшего за этим всеобщего рева Константин взглянул на Эвмения, сидевшего у него за спиной в императорской ложе, и по довольной улыбке на пухлом лице секретаря-советника понял, что все происходит точно, как задумано. Когда крики стали стихать, он еще раз поднял руку, прося тишины.

— Спасибо вам за то, что вы воздали мне эту почесть, — проговорил он. — Я даю вам торжественное обещание, что буду править честно и справедливо и сделаю все, что в моих силах, чтобы защитить вас от врагов и обеспечить работой, которая даст вам возможность жить достойно и не голодать.

— Но пусть никто не думает, что он может нарушить верность императорской власти и при этом уйти от наказания. — Он взглянул на повозки, где стояли вожди побежденных германцев. — Эти в прошлом когда-то правители своих племен заключили с моим отцом торжественный договор о взаимном уважении существующих границ. Но стоило ему только покинуть страну по делу, связанному с благосостоянием империи, как они тут же нарушили клятву и предались насилию и грабежу. Так могут такие вот люди заслуживать милости?

— Нет! — прогремела толпа.

— Они напали на ваши дома, возможно, убили кого-то из ваших близких. Так каково же будет их наказание?

— Бросить их диким зверям! — крикнул кто-то из зрителей, и моментально тот крик был подхвачен сначала лишь сотней, потом уже тысячью, а там и десятком тысяч разгневанных голосов.

— Так тому и быть, — объявил Константин. — Те, кто больше всего пострадал от их рук, вынесли свой приговор. Пусть этих пленников бросят на растерзание зверям.

Сзади себя Константин услыхал знакомый негромкий свист Дация.

— Наши страхи были напрасны, ваша ученость, — бросил Эвмению старый вояка. — Вон стоит август, который будет править империей железной рукой.

— И при этом еще справедливой. — Слова Эвмения прозвучали как молитва. — Да даруют нам эту награду Юпитер и все остальные боги.

 

3

Большую часть следующего месяца Константин провел в разъездах по стране, как он это делал и в Британии после смерти отца. В прекрасном городе Лютеция в районе Парисий, в Лугдуне и Массилии он встретил горячее одобрение тысяч и тысяч людей, провозглашающих его августом Запада. Если бы позволяло время, он бы поехал по горным проходам в Испанию, но в Треверы со дня на день могли привезти письмо от Галерия. Поэтому, сделав круг на восток к верховьям Рейна, Константин снова свернул на дорогу, ведущую в Треверы, и, прибыв туда, обнаружил ожидающее его долгожданное письмо.

Оно оказалось кратким, и, читая его, Константин представлял себе, как Галерий с побелевшими от ярости губами диктует его своему писарю.

В претензии на титул августа ему было отказано. Но поскольку Галерий не мог не считаться с настроением крупнейшей и лучшей в империи армии, он утвердил молодого правителя в звании цезаря с верховной властью — под его руководством как старшего августа — над Галлией, Британией и Испанией. Доставивший письмо посыльный рассказал о том, чего не было в письме, а именно: когда его посылали в Треверы, Галерий, Максимиан и Север решили съехаться во дворец Диоклетиана в Салонах, чтобы просить старого императора снова облечься в одежды власти и поставить этого выскочку молокососа на свое место.

Как позже сообщили Константину его осведомители, эта просьба не тронула Диоклетиана. Тогда Галерий назначил цезаря Валерия Севера августом западной части империи и послал известие об этом шаге Константину, который занимался приведением армии в высочайшую боевую готовность на тот случай, если кто-то из других правителей двинется против него, разыгрывая следующий акт зловещей драмы, целью которой было выявить, кто же будет править Римской империей. Одновременно он и сам готовился предпринять наступательный шаг, о котором раздумывал в поездке по богатой и процветающей Галлии. Он огласил свое решение на одном из ставших почти ежедневными собраний государственных мужей.

— Посылаю тебя в Италию, — сообщил он Дацию. — Военная галера доставит тебя из Лугдуна в Неаполь.

— Для чего?

— Чтобы привезти мою нареченную, Фаусту.

— Ты хочешь потребовать ее у Максимиана? — спросил Эвмений.

— Полагаю, что так оно и есть.

— Знаю, тебе не терпится заполучить свою невесту, — сказал Даций, — но в пору ли оно сейчас?

— Максимиан ездил в Салоны, надеясь вновь стать августом, но ему это не удалось, и титул отдали Северу вместо него, — напомнил Константин. — Максимиан не может обратиться за помощью на Восток, поэтому он, уж конечно, будет искать у Запада поддержки своим амбициям. И только я могу дать ему эту надежду, если, конечно, стану его зятем.

— А Максенций?

— Мои осведомители сообщают, что он пообещал преторианцам вернуть их прежнюю славу, если они поддержат его, когда он попытается вырвать власть у Севера. Он, естественно, был бы рад узнать, что я не стану вмешиваться.

— А что ты будешь делать, если Максимиан позволит своей дочери выйти за тебя замуж, а затем потребует, чтобы ты поддержал его в борьбе против Севера? — поинтересовался Эвмений.

— То, что сделал бы всякий благоразумный человек: посмотрю, как они оба истощат друг друга войной, затем вмешаюсь, чтобы восстановить мир и порядок.

— И сам станешь августом Запада?

— Почему бы и нет, если в Италии не будет сильной власти?

— Тогда армия Галлии должна быть сильнее тех двух, что они могут выставить против нас, а это приведет к большим налогам, — предостерег Эвмений.

— И к большим беспорядкам, — сухо отрезал Даций. — Не забывай багаудов.

— Я думал о них, — сказал Константин. — Они восстали потому, что их угнетали крупные землевладельцы. Но если я заставлю тех, у кого много земли, поделиться с крепостными, то те, что сейчас совсем не платят налогов, смогут потом платить, выручая деньги от продажи того, что они производят.

— Ты, уж конечно, не собираешься устанавливать твердые тарифы на цены и заработки, как это делал Диоклетиан, — возразил Даций.

— Нет, этот план был неудачным. Но такой, что позволяет людям гордиться собой и оставляет им разумную долю того, что они производят собственными руками, должен иметь успех. Что скажешь на это, Эвмений?

— Сам принцип безупречен, — согласился ученый. — Но его успех будет зависеть от того, насколько хорошо он проводится в жизнь.

— Тогда он непременно будет иметь успех, — сказал с улыбкой Константин. — С этого дня я назначаю тебя префектом с целью проведения моего плана в жизнь, пока я буду заниматься безопасностью границы.

— А как ты предполагаешь это сделать? — спросил Даций.

— Наведу мосты через Рейн, которые нелегко будет уничтожить, начиная с Колонии Агриппины. А для патрулирования реки поставлю на нее флотилию из военных галер.

Эвмений медленно и восхищенно покачал головой.

1 — Иногда я желал бы, чтобы твое честолюбие, август, не было столь чрезмерно, — признался он. — Я ведь все мечтал возвратиться к своей прежней роли учителя красноречия в Аутуне.

— Это подождет. Теперь моя задача — править Галлией на зависть всей империи.

— Чтобы она желала иметь тебя своим правителем, — добавил Даций.

— Возможно. У меня есть еще идея. Что вы думаете о том, чтобы разрешить христианам восстановить свои церкви?

— Это было бы хорошо, — тут же подхватил эту мысль Эвмений. — Они всегда поддерживали твоего отца и, разумеется, перенесут эту верность и на тебя. Позволь мне потихоньку оповестить епископов, что церкви не будут сносить и не потребуется никакого указа, который Галерий мог бы использовать против тебя.

Так и случилось, что христиане заново отстроили свои церкви по всей Галлии и возобновили публичные церковные службы. И с распространением слуха о том, что молодой правитель — хоть и сам не христианин — смотрит на их веру благосклонно, Церковь стала быстро расти, все больше укрепляя его авторитет в значительной части населения Галлии и Британии.

Строительство большого моста через Рейн возле Колонии Агриппины официально извещало германские племена о том, что любое восстание будет тотчас подавлено с последующим карательным налетом на их территорию, уже однажды принесшим славу Константину. А с водворением в Галлии и Британии безопасности и процветания в казну непрерывно потекли налоги, которыми осторожно и даже сурово распоряжался префект Эвмений.

Сам Константин вел суровый образ жизни, роскоши во дворце было очень мало, поэтому главная часть поступлений в казну шла на оплату дополнительных легионов и вспомогательных контингентов, которые набирались и обучались в Треверах и других центрах по всей Галлии. Между тем минуло несколько месяцев с тех пор, как Даций отправился в Рим, чтобы доставить Константину его невесту. Но вот однажды по мощеной дороге простучали копыта лошади и он въехал в ворота Треверов. Один.

 

1

Внезапная волна ярости хлынула в лицо Константина.

— Максимиан снова осмелился отказать мне?

— Никто тебе не отказывал. — Даций поднял руку, словно защищаясь.

— Тогда почему же ты не привез с собою Фаусту?

— Сама госпожа считает, что время еще не приспело.

— Ей что, нужен кто-нибудь поважней, чем август Галлии, Британии и Испании? — настойчиво допрашивал он.

— В глазах ее семейства ты только цезарь, а вовсе не август, — напомнил ему Даций. — Максимиан и Максенций предпочитают держать тебя в меньшем звании, но у госпожи Фаусты другие планы — и решимости ей хватит, ты знаешь.

Да, Константин это знал прекрасно.

— Может, расскажешь мне все по порядку, — предложил он.

— Когда я узнал, что галера, на которой я находился, везет товары для Рима, я приказал хозяину судна идти сначала туда, — начал рассказывать Даций. — К счастью, ты произвел меня в главнокомандующие, поэтому он не посмел отказаться.

Константин, несмотря на злость и разочарование, смог-таки улыбнуться.

— В Риме я узнал несколько интересных вещей, — продолжал Даций. — Север, похоже, боится приезжать в Италию. Хоть его и поставили августом, он все еще торчит на границе возле Аквилеи.

— Почему?

— Он же марионетка Галерия. Очевидно, оба они боятся удлинять те веревочки, которые позволяют ему плясать.

— Разве он не знает, что это только на руку Максенцию и Максимиану?

— Если и не знает, — ухмыльнулся Даций, — то уж мы точно не скажем ему об этом — мы себе не враги.

— Продолжай, — настаивал Константин.

— Галерий отменил свободу от обложения налогами граждан города Рима, которой те всегда пользовались.

— Да это же должно вызвать настоящий переворот, — заметил Эвмений.

— Скорее это будет похоже на извержение Везувия, — сухо сказал Даций, — Рим настолько разъярен, что если бы мог, то вышел бы из состава империи. Но у Максенция и Максимиана есть другие идеи. Они вскоре провозгласят себя августами-соправителями и двинутся на север с преторианцами и легионами Южной Италии, чтобы захватить альпийские провинции между Рейном и Дунаем.

— Тогда они окажутся у меня на восточной границе! — воскликнул Константин.

— И придется им договариваться с тобой, — напомнил ему Даций. — Иначе они будут зажаты между твоими армиями и Галерия.

— И ты это все узнал, пробыв так недолго в Риме? — удивился Константин.

— Признаюсь, что весь этот план мне стал ясен насквозь только тогда, когда я приехал в Неаполь и госпожа Фауста сообщила мне, что ее отец и Максенций объединяются, чтобы провернуть это дело, — признался Даций. — По ее мнению, если ты будешь играть правильно, то выйдешь победителем — и с титулом августа.

— И, полагаю, она отказывается выйти за меня до тех пор, пока меня официально не провозгласят императором.

— Нет, — сказал Даций. — Она думает так: если ты подождешь, тогда и то и другое преподнесут тебе — это ее собственные слова — «на золоченом блюде».

— Вот это будет царица! — вскричал Крок. — Как та, что была на Востоке, как ее там…

— Зенобия, — подсказал Константин. — Но не забывай, чем кончилось ее царствование: ее заковали в цепи.

— Насколько мне помнится, в золотые, — вставил Эвмений, — И после она долго жила в Риме в полном почете. Даже стала женой сенатора.

— Ну, хватит об этом! — Константину все еще трудно было сдерживать свой гнев в отношении Фаусты, — Что ты там узнал о Галерии?

— Когда Севера назначили августом Италии и Африки, Дайя потребовал для себя равного звания, — продолжал Даций, — Галерий, очевидно, отговорил его от этого, уверяя, что Север не будет иметь никакой власти на Востоке — только на территории, управляемой раньше твоим отцом.

— Но не в Галлии! — Крок быстро перевел взгляд на Константина, — Ты ведь не позволишь этого.

— А галльские легионы и вспомогательные войска, склонятся они покорно перед Севером? — спросил его Константин.

— Какое там склонятся, — конечно, нет.

— Вот ты и ответил на свой вопрос. Ты сам нарек меня августом, и я не намерен отрекаться от этого титула. И неважно, признает ли это остальная империя или нет.

 

2

Читая сообщения своих лазутчиков, приходящие из других частей империи, Константин порой ощущал себя зрителем, примостившимся высоко над ареной гигантского цирка и наблюдающим суровую драму борьбы за власть, которая велась внизу. За последующие месяцы проницательная оценка Дацием — и Фаустой — предстоящего хода событий оказалась точной.

Во-первых, Галерий попытался как-то смягчить возмущение граждан города Рима тем, что их облагают налогами, как самые последние провинции в империи, отдав в их распоряжение великолепные термы, или бани, которые Диоклетиан построил в конце своего правления. Но это лишь напоминало им, что они платят за бани, только подстегивая их возмущение.

Максенций также был не прочь извлечь политический капитал из общественного недовольства. Пообещав вернуть Риму его традиционное место столицы империи, он согласился, чтобы разгневанный сенат провозгласил его августом Италии и Рима. Наскоро прирезали несколько верных Северу чиновников, и, когда Максенций предложил своему отцу вступить с ним в союз, Максимиан с жадностью ухватился за эту возможность вернуть себе по крайней мере часть своей бывшей славы.

В торжественно-фальшивой церемонии народ, сенат и Максенций убедили бывшего августа снова принять порфиру и править в качестве императора-соправителя вместе со своим сыном. И когда префект преторианцев — главный магистрат самого Рима — предусмотрительно предпочел ради спасения своей головы разделить свою судьбу с Максимианом и Максенцием и расквартированные в Риме и Южной Италии войска сделали то же самое, дело окончилось без кровопролития.

Оказавшись перед угрозой потери как своего титула, так и территории, Север выступил наконец, но к этому времени сторонники Максимиана и Максенция взяли в свои руки контроль над Медиоланом и другими северными городами. Когда Север вошел в Италию, он обнаружил, что все города закрыли ворота, и решил двигаться к Риму. К тому сроку, однако, агенты узурпаторов преуспели в подкупе армейских частей обещаниями золота, и, видя тройную угрозу: войска Максенция впереди, враждебное население укрепленных городов позади и дезертирство внутри его собственной армии, — Север предусмотрительно отступил к Равенне, где имел достаточную поддержку с моря и запасы провианта для долгой осады. Шпионы, посланные хитрым Максимианом, убедили его, однако, что население города готово выдать его вместе с армией осаждающим и что ему лучше искать почетного мира. Уступив, он слишком поздно обнаружил, что великодушие Максимиана простиралось не так уж далеко: ему лишь было позволено выбрать то, как он предпочитает умереть, и Север вскрыл себе вены.

Естественно, Галерий не мог сидеть сложа руки и смотреть, как у него отнимают сердцевину империи, хотя новые завоеватели утверждали, что верны ему как старшему августу. Собрав армию, он двинулся из Никомедии в Италию, но, проходя город за городом, только убедился, что они так хорошо укреплены и обеспечены гарнизонными войсками, что попытка их завоевать истощила бы его силы еще до того, как он подступил к Риму.

И снова Максимиан и Максенций пустили потоки римского золота на подкуп иллирийских легионов, следовавших за Галерием. А поскольку императора Востока в основном ненавидели за эдикт, требовавший проведения переписи лиц, их собственности и налоговых платежей в этом районе, он вскоре оказался в том же положении, что и Север, — на враждебной территории с укрепленными городами позади и постоянно растущим дезертирством в рядах собственной армии. Припомнив, что случилось с ним во время поспешного проникновения в глубь Персии, Галерий выбрал более благоразумную тактику отступления и, кипя от негодования, но бессильный что-либо сделать, вернулся в Никомедию, оставив Максимиану и Максенцию чистое поле победы.

Пока он еще был в Северной Италии, хитрюга Максимиан сделал третий шаг с тем, чтобы обеспечить себе и Максенцию свободный доступ на Восток, когда им это будет желательно. В Треверы с императорским послом было отправлено письмо, составленное в цветистых выражениях, и в нем Константина приглашали встретиться с отцом своей возлюбленной в Арелате на южном берегу Галлии, недалеко от Массилии. Открыто заявлялось о двойной цели этой встречи: во-первых, присвоить цезарю Британии, Галлии и Испании законный титул августа и, во-вторых, отпраздновать свадьбу Фаусты и Константина.

Константин, естественно, был вне себя от радости и тут же отправил курьера с письмом о своем согласии и великолепным ожерельем из изумрудов, купленным им для Фаусты в Испании. Покончив с этими приятными обязанностями, он отправился к императрице Феодоре, чтобы оповестить ее о своем предстоящем вступлении в члены ее семьи.

Константин застал августу разговаривающей с мужчиной с оливковым цветом кожи, испанскими чертами лица и умными черными глазами. Он чем-то напоминал Константину Евсевия из Кесарии — возможно, потому, что, как и Евсевий, он носил рясу священника, хоть и без головного убора духовного лица высокого звания. С приветственно простертыми руками и приветливо оживленными глазами Феодора пошла навстречу Константину.

— Мы слишком редко видим тебя в Треверах, август, — сказала она. — Дети сегодня спрашивали о тебе. Твои сводные братья и сестры в большом от тебя восторге.

— Я их тоже очень люблю, — заверил он ее. — Можно я завтра повезу их на игры?

— Разумеется — кроме Евтропии. Боюсь, она еще слишком мала для таких развлечений. Позволь мне представить тебе моего духовника, епископа Хосия из Кордовы.

Хосий поклонился и сказал:

— Как один из твоих подданных, я ежедневно молюсь за твое благополучие, август.

— Но я не христианин.

— Ты человек принципиальный, как и твой отец. И потому наши люди в Галлии, Испании и Британии освобождены от гонений и наши церкви отстроены заново.

— Епископ Хосий сам из Испании, он был близким другом твоего отца, — объяснила Феодора Константину. — Я попросила его остаться в Треверах и быть моим духовником, но боюсь, что навязалась ему.

— Вовсе нет. — Умные глаза Хосия осветились улыбкой. — Мы с твоим советником Эвмением, август, старые противники в спорах и дискуссиях. Редко где я проводил так приятно свое время, как здесь.

— Я не знал, августа, что вы христианка, — сказал Константин, когда церковник ушел, чтобы послушать молитвы детей.

— Ты не одобряешь?

— Вовсе нет. У меня много друзей среди христиан. Скажите, отец мой был христианином? Эборий в Британии сказал, что нет.

— Это правда, что Констанций никогда не исповедовал христианской веры, — подтвердила Феодора. — Хотя я считаю, что в глубине души он был нашим человеком и в конце концов признал бы это открыто. Но еще оставались в силе эдикты Диоклетиана, и на Востоке, и в Египте шли гонения, так что в то время это оказалось неприемлемо.

А потом… — голос ее пресекся на мгновение, — уж стало слишком поздно.

— Вы только что говорили о Хосии как о вашем духовнике. Мне незнакомо это слово.

— Мы, христиане, стараемся жить по учению Иисуса Христа, но мы всего лишь люди и поэтому непременно грешим, — пояснила она, — Прощение наших грехов обещается нам, если мы будем исповедоваться в них без принуждения и открыто, поэтому большинство из нас исповедуется священнику и до получения прощения во искупление этих грехов на нас накладываются определенные обязательства.

— Я-то думал, что обряд крещения для того и проводится, чтобы смыть все грехи.

— Это так, но, будучи людьми, мы непременно снова будем грешить. Вот почему многие христиане предпочитают, чтобы их крестили в последние часы перед смертью.

— Священник Евсевий из Кесарии пытался однажды объяснить мне кое-что из этих вещей, — признался Константин. — Но, боюсь, и сейчас я понимаю их не лучше, чем тогда, — особенно триединство Бога. — Он сменил тему разговора: — Сегодня я получил письмо от императора Максимиана. Он хочет, чтобы я встретился с ним в Арелате, чтобы облечь меня титулом августа.

— Я очень рада за тебя, — тепло сказала Феодора, — Если бы был жив твой отец, и он бы порадовался. Ты вполне это заслужил. — Тут лицо ее стало озабоченным. — Но что это понадобилось отчиму делать это именно сейчас?

— Хочет быть уверенным, что я буду поддерживать его в любой передряге с Галерием, Максимином Дайей и Лицинием.

— Лицинием? Я его не знаю.

— Он был главным военачальником императора Галерия, когда я жил в Никомедии, и однажды оказал мне великую услугу. Сегодня пришла весть, что Галерий назначил его и Максимина Дайю августами. Лициний будет править Иллирией, Галерий — Грецией и азиатскими провинциями, а Дайя — Сирией и Египтом. При этом Галерий будет старшим императором над всеми.

— Значит, при трех августах на Востоке мой отчим, естественно, желает быть уверенным в том, что ты будешь на его стороне?

— Можно ли его за это винить?

— Полагаю, что нет — уж коли ты знаешь, почему он добивается твоего расположения.

— У меня нет никаких иллюзий насчет моего будущего тестя, — заверил он ее.

— Выходит, вы с Фаустой…

— Император Максимиан согласился наконец на наш брак. Он привезет ее с собой в Арелат.

— Рада за вас обоих. — Она дала ему свои руки, желая этим теплым жестом выразить свое удовольствие. — Фауста — очаровательное существо, и я знаю, что ты горячо ее любишь. Я с детьми перееду на загородную виллу твоего отца под Треверами. Теперь, когда у тебя будет своя семья, дворец понадобится тебе самому.

— Это не к спеху, — заверил он ее. — Хочу немного побыть в Арелате. Там легче быть в курсе того, что происходит в Италии. — И Константин, и Феодора понимали, что при отсутствии доверия к Максимиану и Максенцию для него было бы благоразумней находиться в таком месте, откуда он быстро смог бы вступить в Италию, пользуясь перевалами через горы, которые иногда называли Приморские Альпы.

 

1

Бракосочетание Константина и Фаусты в Арелате явилось искуснейшей церемонией, когда-либо устроенной в Южной Галлии. Его облачение в императорскую порфиру и присвоение ему официального титула августа, которым, по мнению большинства его подданных, он уже обладал, состоялось днем позже и устраивалось наподобие римского триумфа. Туда со своими свитами съехались многие правители из Испании, Галлии, Африки и даже германские вожди, решившие, после того как он наказал в пример другим мятежников Аскарика и Регаиса, поддержать «римский мир».

Константин и Максимиан вместе на золотой колеснице проехали в храм Аполлона, где, по настоянию Максимиана — возможно, потому, что он знал о сочувствии Константина христианам, — новый август председательствовал на обычном жертвоприношении бычка. Только после этого Максимиан официально провозгласил Константина правителем Галлии, Британии и Испании и накинул на плечи молодого человека привезенный им из Рима роскошный пурпурный плащ.

Раздел империи закончился, и шесть августов — Константин, Максимиан и Максенций на Западе и Галерий, Лициний и Максимин Дайя на Востоке — правили ею, теоретически обладая равной властью. То, что при Диоклетиане было единой нацией, теперь раскололось на шесть частей, но перспектива конфликта, хоть он и казался неизбежным, Константина не удручала. Имея у себя под рукой сильнейшую армию и владея самой многолюдной и процветающей территорией империи, он был готов расширить сферу своей деятельности, лишь только бы представился случай. И последний не заставил себя долго ждать.

Сколь ни был Константин зачарован любовью к молодой супруге, от его внимания ни на минуту не ускользала развернувшаяся в империи борьба за власть. И вот, проводя свой медовый месяц в Арелате, этом маленьком, купающемся на солнце городе, известном гражданам провинции как «маленький галльский Рим», он снова на время стал зрителем, наблюдая за развитием событий в Италии и на Востоке. В Арелате это оказалось делать очень удобно.

Когда-то жители Массилии во времена первых финикийцев построили здесь важную торговую станцию — это было еще до того, как южнее, на Африканском берегу, невезучая царица Дидона из Тира основала Карфаген. Готовясь к нападению на лежащую неподалеку Массилию, Юлий Цезарь построил на берегах реки галеры, и во многом коммерческое значение Арелата связывалось с важной ролью его как порта, где происходила перегрузка речных и морских судов.

Центр римской администрации в Арелате располагался в западной части города, неподалеку от Роны, а между ним и широкой вялотекущей рекой стояла гигантская арка, строительство которой было завершено Констанцией незадолго до его кончины. Весной и летом в городе царила жара, но громадная конструкция с сетью подземных переходов давала возможность не только скрыться в прохладу, но и хранить быстропортящиеся товары. В целом Арелат являлся счастливым местечком, расположенным вдалеке от постоянной угрозы вторжения из-за Рейна, что делало Треверы при всем его великолепии приграничным городом.

Когда Фауста забеременела их первым ребенком, Константин несказанно обрадовался. Родилась девочка, и он испытал чувство не только радости, но и облегчения, ибо знал, что Фауста будет бороться за сохранение преемственности власти для своего потомства; он же всегда считал, что его преемником у кормила правления должен стать Крисп.

Елена на свадьбу не приехала, хотя Константин и оповестил ее о дате торжества и предоставил в ее распоряжение возможности императорской почты. В письме, где она сообщала, что не может приехать, не говорилось о причине, но он был уверен, что отсутствие матери диктовалось ее недоверием к Фаусте как дочери Максимиана. Околдованный любовью к юной жене, Константин не мог сочувствовать такому к ней отношению, но зато мог понять свою мать в том, что она не хотела встречаться с Максимианом, ответственным — вместе с Диоклетианом — за ее развод с Констанцием. В письме его мать сообщала, что Крисп становится рослым и сильным и с нетерпением ждет того часа, когда сможет приступить к военному обучению.

Хрупкое согласие между Максимианом и Максенцием скоро лопнуло из-за неуравновешенности их характеров. Максимиан считал, что его положение экс-императора помогло Максенцию захватить власть в Италии. Сын же ссылался на поддержку сената и преторианской гвардии при выборе его в августы. Спор между ними, о котором шпионы прилежно докладывали Константину, привел наконец к бегству Максимиана из Рима в Иллирик.

Галерий же, однако, вовсе не намеревался предоставлять убежище старому забияке, поэтому Максимиану снова пришлось бежать — на этот раз в Арелат, где Константин принял своего тестя со всем подобающим его сану почтением. Максимиан поселился с дочерью и ее мужем, уверенный в том, что он объединяется с величайшей силой в империи, — и, разумеется, так оно и было.

Однако пока Константин играл в политику осторожного выжидания в Арелате, коалиция германских вождей решила воспользоваться тем, что значительная часть его армии находится на юге, и начать один из своих периодических набегов на Галлию. Крок проворно отразил нападение, но Константин решил предпринять марш-бросок на север и подавить восстание до того, как оно успеет ослабить его собственное положение в империи. И вот, оставив Арелат и находясь в Аргенторате, городе, расположенном в верховьях одного из главных притоков Роны, он получил ошеломительное известие.

Максимиан, говорилось в депеше от Дация, объявил, что Константин мертв, и провозгласил себя августом Галлии, Испании и Британии. Кроме того, он прибрал к рукам значительную казну, собранную Константином в Арелате во время его пребывания там, и щедро осыпал легионы дарами, явно стараясь купить их верность. Сам Даций, отказавшись передать командование Максимиану, оказался в заточении, но старый вояка ухитрился-таки послать с армейскими друзьями весточку Константину о предательстве тестя вместе с заверением, что Фауста с маленькой дочерью в целости и сохранности.

Константин с трудом прочел это письмо: глаза застилало кровавой дымкой ярости, буквы расплывались перед глазами. Бросив его Кроку, он подошел к окну и уставился невидящим взглядом на оживленную суету гарнизона, стараясь взять себя в руки.

— Так вот как твой тесть отплатил тебе за то, что ты дал ему убежище! — Крок разразился проклятиями. — Что будешь делать?

— Отправлюсь в Арелат — и как можно скорее. Завтра же выступаем на юг.

— Есть дорога покороче — по реке: в верховьях у Роны очень быстрое течение. Если Максимиан и впрямь считает, что ты умер, то, быстро спустившись по воде, ты захватишь его врасплох.

— Да, река — это лучшая дорога, — согласился с ним Константин. — Реквизируй все, что способно держаться на плаву. Я устрою своему тестю хороший сюрприз.

 

2

У Константина были все причины для того, чтобы со всеми войсками, которые он мог взять с собой, не подвергая опасности рейнскую границу, предпринять стремительный бросок на юг, ибо, несомненно, в качестве следующего шага Максимиан попытался бы заключить пакт с Максенцием в Риме, дающий им обоим власть над всей западной частью империи. Затем они могли бы пойти войной на Лициния и захватить плодородные провинции Иллирика, прежде чем Галерий собрался бы с силами, чтобы оказать им сколь-либо серьезное сопротивление.

Чтобы спуститься по реке к Арелату, требовалось менее недели, но известие о приближении Константина дошло до Максимиана раньше, когда кто-то с берега заметил плывущую на юг гигантскую армаду и, чтобы предупредить его, мчался день и ночь, уверенный, что получит хорошее вознаграждение. Войдя в Арелат, Константин узнал, что его тесть отступил в Массилию, лежащую на берегу моря, забрав с собой Фаусту с дочерью.

Поскольку Массилия была хорошо укрепленным городом, Константин отказался от обычной тактики прямого штурма, предпочтя нечто иное. Один с возницей и трубачом он разъезжал взад и вперед перед стенами города на своей золотой колеснице, стоя в развевающемся у него за спиной пурпурном плаще августа, и выкрикивал команду, адресованную легионам Массилии, приказывая захватить его именем город. Когда от Массилии не поступило немедленного ответа, он неохотно распорядился готовиться к штурму. Но около полуночи в его стане началось какое-то движение, и у палатки в сопровождении стражи и слуги с завернутым в одеяло свертком появилась облаченная в плащ женская фигура. Это оказалась Фауста с дочкой.

— Ты не пострадала? — быстро осведомился Константин.

— От собственного отца? — возмутилась она, видимо виня своего мужа за то, что ее выдворили из дома посреди ночи. — По-твоему, моя семья состоит из каких-то чудовищ?

Константин из реального опыта хорошо себе представлял, из каких чудовищ состояла ее семья, и знал, что чудовищ этих надо уничтожать. Но, радуясь, что она с ребенком снова рядом, он пропустил мимо ушей прозвучавшую в ее голосе резкую ноту.

— Слава Богу, что ты хоть в безопасности, — сказал он.

— Богов тут благодарить нечего, — колко возразила она. — Меня к тебе послал отец.

— Зачем?

— А что же еще ты мог бы ожидать? Да, он захватил власть, но только потому, что пришло известие о твоей смерти. Он боялся, что кое у кого из твоих военачальников может возникнуть такая же мысль.

— У Дация, например? — Уж он мог себе представить, что ей наговорил Максимиан — и во что она, похоже, поверила.

— Или у других. — Она совсем не заметила иронии в его голосе. — Отец сказал, что сдаст тебе Массилию, так что никакого кровопролития не будет.

— На каких условиях?

— Откуда у тебя такая подозрительность? Ведь он же только старается помочь тебе. Уж хотя бы будь ему благодарен за охрану твоих владений после того, как пришло сообщение, что тебя убили, когда ты гнался за германцами.

— А ты видела его? — спросил Константин. — Того, кто принес весть о моей смерти?

— Конечно, видела. Думаешь, я бы этому поверила, если бы не услышала собственными ушами?

— Полагаю, что нет, — согласился он.

— Значит, ты принимаешь предложение отца?

— Ты с ребенком и в придачу город Массилия — в обмен на его жизнь? С моей стороны было бы неблагодарностью не принять его.

— Я говорила ему, что ты будешь великодушен.

Снаружи раздался топот марширующих солдат, и вскоре появился Даций — во главе гарнизонного отряда. Старый вояка выглядел несколько поизносившимся, лицо было хмурым. За ним, спотыкаясь, брел Максимиан, который без своего пурпурного плаща казался маленьким и незначительным.

Даций приказал отряду остановиться и отдал приветственный салют.

— Город твой, август, — рапортовал он. — И один пленный…

— Я требую ареста военачальника Дация за то, что он захватил меня, когда я готовился сдать тебе Массилию. — Максимиан вышел вперед, чтобы обнять своего зятя, но что-то в неподвижном взгляде Константина остановило его. — Спасибо Геркулесу, что ты цел и невредим, сын мой! — сказал он как-то неубедительно, — Ведь нам сообщили, что ты умер.

— Спасибо, что присмотрел за моей семьей и моим царством, — холодно поблагодарил его Константин и приказал страже доставить на колеснице Фаусту с ребенком и Максимиана в Арелат. Он проводил их глазами, пока они не исчезли в темноте, удаляясь в сторону колесниц, затем повернулся и, положив руку на плечо Дация, провел старого друга в палатку и налил ему чашу вина.

— Ты выглядишь так, словно с тобой грубо обращались, — сказал он. — Кто освободил тебя от оков? Максимиан?

Даций цветисто выругался.

— Не говори мне, что ты поверил этому фарсу.

— Разумеется, нет. Я предполагаю, что легионы восстали против Максимиана после того, как увидели меня сегодня в колеснице и узнали, что я жив.

— И первыми — твои старые соратники, Двадцать второй легион. Я еще был в заточении, но, бьюсь об заклад, старая лиса почуяла близость собак и отправила твою жену с ребенком торговаться с тобой за свою жизнь.

— Расскажи-ка мне по порядку, что произошло?

— Примерно месяц назад в Арелате появился гонец с известием, что тебя убили. Сказал, что попался врагам, бумаги у него отобрали, но ему удалось сбежать. Я так расстроился, что не допросил его сам. Но когда Максимиан нацелился на захват трона, мне пришла в голову мысль, что эта весть, наверное, ложная, но к тому времени гонец уже исчез. Вскоре после этого меня арестовали.

— Как тебе удалось послать мне сообщение из тюрьмы?

— Среди тюремной охраны один декурион был мне обязан: я спас ему шкуру, когда он обучался в Никомедии и однажды нарушил дисциплину. Что будешь делать с Максимианом?

— Сделаю его своим пенсионером. — В голосе Константина зазвучала суровая нотка. — Для такого честолюбивого человека, как он, это должно быть достаточным наказанием.

— Даже смерть была бы большим милосердием, — согласился Даций. — Но все равно я организую за ним наблюдение. Скорпион и мертвым может ужалить, если как следует наступить ему на хвост.

 

3

После предательства Максимиана в Арелате и унизительной для Константина необходимости возвращать себе часть собственных владений с помощью силы, потребовалось несколько месяцев, чтобы снова утвердить там свою полную власть. Отдельные очаги сопротивления, разгоревшиеся за время непродолжительного восстания, пришлось подавлять вооруженным путем, и хотя Константин предпочел бы уехать в Треверы, какое-то время его присутствие на юге было необходимо.

Фауста забеременела вторым ребенком и мало выходила из дома, не желая, чтобы люди видели ее в таком положении. Она спала в комнате, примыкающей к спальне Константина, и однажды вечером после четырехдневной инспекционной поездки по Южной Галлии он удивился, увидев, что она входит к нему в комнату, когда он уж готовился лечь спать. Константин заметил, что она плакала, и тут же подошел к ней, чтобы заключить ее в свои объятия.

— Ну, что такое, моя радость? — спросил он ее.

— Я чуть не предала тебя, поверив в искренность отца, когда он захватил тут власть, — призналась она.

— Я знал, что ты не участвовала в его плане, — заверил ее Константин. — А что это заставило тебя изменить к нему свое отношение?

— Я только что узнала, что отец хочет убить тебя и снова захватить власть.

— Откуда тебе это известно?

— Моя служанка узнала об этом заговоре от своего любовника — слуги моего отца.

— Он сообщил ей какие-нибудь детали?

— Покушение должно состояться сегодня ночью. Отец знает, что как только мы уедем в Треверы, ему будет трудно соединиться с Максенцием, поэтому нужно убить тебя до того, как мы уедем.

— Ты уверена в источнике этих сведений?

— Абсолютно уверена. В случае, если ему удастся тебя убить, моей служанке и ее любовнику обещана свобода, но она решила, что сможет выиграть больше, если расскажет о заговоре мне.

— Оба получат подходящее вознаграждение, — пообещал Константин. — Теперь иди к себе в комнату, а я подготовлю своему убийце неплохую встречу.

— Прошу тебя, не убивай его, — умоляюще попросила она, — Он же ведь только тщеславный старик, снедаемый честолюбием.

— От моей руки он не умрет, — пообещал ей Константин, но больше ничего ей не сказал.

Быстро были сделаны необходимые приготовления. В постель Константина уложили слугу-евнуха, предупредив его, чтобы он не спал, ввиду ожидающегося нападения. Константин не знал наверняка, сколько человек удалось подкупить Максимиану, чтобы совершить на него покушение, поэтому доверился только Дацию. Оба они заняли позицию в спальне Фаусты, смежной с комнатой мужа, оставив маленькую щелку в двери, чтобы им были слышны звуки из соседних комнат.

Уже после полуночи они услышали, как открылась коридорная дверь спальни — доказательство того, что Константин поступил мудро, не сообщив о готовящемся покушении никому из постоянной стражи дворца. Ибо Максимиан не мог бы проникнуть в спальню, не подкупив постоянно стоявшую снаружи охрану. Тот, кто вошел, не имел с собой никакого освещения, очевидно достаточно хорошо ознакомившись с комнатой, чтобы пробраться к постели незамеченным.

Не успел Константин крикнуть, чтобы предупредить лежащего в его постели евнуха, как услышал приглушенный возглас убийцы, за чем последовал стон умирающего. Рывком открыв дверь, он пропустил вперед Дация, побежавшего перекрывать коридорную дверь, а сам бросился к постели спасать слугу, пока Фауста доставала из шкафа зажженную заранее и спрятанную до поры свечу.

Константин опоздал. В неровном свете горящей свечи они увидели Максимиана, который склонился над ложем и снова вонзил сталь в лежащее на нем инертное тело. Когда он, с окровавленным кинжалом в руке, распрямился, Фауста взвизгнула и уронила свечу. Она еще горела, и Константин нагнулся за ней. В это время Максимиан, воспользовавшись переполохом, бросился затравленным зверем к наружной двери. Но там с мечом в руке уже стоял Даций, и бывший император снова повернулся к Константину. Увидев у зятя в руке кинжал, он понял, что ему не уйти, и выронил окровавленное оружие.

— Дочь твоя ходатайствовала за тебя, хоть ты и убийца, — холодно произнес Константин. — Ты получишь такое же снисхождение, какое сам даровал Северу, и, надеюсь, у тебя хватит достоинства не опозорить носимую тобой когда-то порфиру.

Вскоре после рассвета явился Даций с известием, что Максимиан повесился в собственном жилище. Но хотя о предательстве старого императора стало уже широко известно, Константин распорядился, чтобы его похоронили со всеми подобающими почестями, на которые вправе был рассчитывать бывший август Рима. Когда отгорел погребальный костер, пепел собрали и послали Максенцию — чтобы прилюдно, по обычаю римских семей, его поместили в алькове семейного дома, или колумбарии, отведенном для останков умерших. В действительности, однако, Константину хотелось, чтобы этот прах постоянно напоминал его шурину, что измена заслуживает лишь одну награду — быструю и безжалостную.

 

1

Второй ребенок у Константина и Фаусты родился вскоре после их переезда из Арелата в Треверы. И это опять была девочка. И хотя Константин уверял Фаусту, что пол ребенка не имеет для него никакой разницы, он видел, Что она удручена тем, что до сих пор не может родить ему сына. То обстоятельство, что императрица Феодора с ее тремя сыновьями и тремя дочерьми жила в такой близости от Треверов, также постоянно раздражало молодую августу, в которой стал сказываться ее вздорный характер. Когда Феодора нанесла им визит вежливости, чтобы взглянуть на новорожденную, сводная сестра оказала ей очень холодный прием. После ухода Феодоры Константин отчитал молодую жену за холодность.

— А что она торчит тут, в Треверах? — резко возразила Фауста.

— Это был ее родной дом — еще задолго до того, как он стал нашим.

— А теперь он наш. Ты позволил ей сохранить титул августы; разве этого недостаточно для того, чтобы она не напоминала нам вечно о чадах твоего отца, о том, что они старше наших детей? Случись с тобой что-нибудь в одной из этих бесконечных войн, которые ты ведешь с германцами, и Феодора будет проталкивать этого своего бледного сыночка на трон как твоего преемника.

— У меня уже есть сын, который старше моего сводного брата Константина, — напомнил он ей.

— И ты, должно быть, прочишь его на свое место?

— Почему бы и нет? Крисп — мой первенец.

— От крестьянской девки! К тому же христианки!

— Минервина дочь купца из Дрепанума.

— Подобно тому, как твоя мать была буфетчицей!

Впервые в жизни Константину захотелось ударить женщину, и при этом свою собственную жену.

— Семья моей матери содержала гостиницу на императорской почтовой дороге в Вифинии, — холодно сказал он. — Среди них не было убийц и лжецов, как в вашей семье.

По его тону Фауста поняла, что зашла слишком далеко, и, увертливая, как ящерицы, попадавшиеся ему на Востоке, которые могли изменять свою окраску в зависимости от местности, снова стала самим воплощением любви и обаяния.

— Милый, ну конечно же я хочу, чтобы ты любил своего первенца, — заверила она его. — Просто я ревную тебя к любой другой женщине, которая родила тебе ребенка, особенно мальчика.

Ссора закончилась на этой ноте, но в его голове она вызвала цепочку воспоминаний. В последнее время Константин нечасто думал о Криспе — заедали государственные дела, но теперь он вспомнил, что мальчишка-то уже почти такого же возраста, каким был он сам, когда началось его военное обучение в Никомедии. И, подстегнутый этим воспоминанием, он принял решение.

— Мне нужно, чтобы ты поехал в Дрепанум и привез Криспа в Галлию, — сказал он Дацию, когда они на следующее утро закончили смотр гвардии.

— Когда ты это решил?

— Вчера.

— Императрице Фаусте это не понравится.

Константин пожал плечами.

— Фаусте не нравится все, что может, по ее мнению, явиться угрозой ее собственным детям.

— Вряд ли ты можешь винить ее за это, но ведь Крисп действительно твой первенец.

— И пора бы уже ему начинать свое военное образование.

— Не здесь же, в Треверах, — возразил Даций. — Это было бы все равно что бросить камень в лицо августы.

— У меня вовсе нет желания обижать Фаусту, — признал Константин. — Но Криспу нужно узнать многое о Галлии и ее народе, ведь, когда я двинусь дальше на Рим, он останется здесь цезарем.

— На Рим? — Даций удивленно поднял брови, — Это наша следующая цель?

— А разве она не существовала всегда?

— Судя по тому, что я слышу о Максенции, там многие были бы тебе рады. Сенат и римская знать нуждались в нем одно время, но теперь, когда он обложил их налогом, который называет «свободным даром», они вопят громче греческого или сирийского купца, подозревающего, что его обжулили. Когда мне ехать в Вифинию?

— Поезжай, как только будешь готов. Лициний всегда был нам другом, поэтому ради безопасности тебе бы лучше ехать северным маршрутом через Иллирик. Передашь от меня Галерию письмо.

— Разумно ли это? Ведь он, возможно, попытается удержать Криспа как заложника, как пытался удерживать тебя.

— Не думаю, — сказал Константин. — Только вчера Эвмений показал мне кое-какие сообщения от наших шпионов в его столице. Галерий болен, возможно, смертельно. Не будет в том никакого вреда, если мы заверим его и Лициния в том, что у меня нет к ним никаких территориальных притязаний.

Даций удивленно вскинул брови.

— Но как же так?

— Я еще молод, Даций. У меня еще есть куча времени, чтобы подумать о Востоке, — после того как я обеспечу себе Запад.

 

2

Стремительная кампания Константина против вторгшихся в Галлию германцев и еще более стремительный бросок по воде в Арелат перед лицом попытки захвата Максимианом Галлии не дали ему времени проверить работу его представителей. Магистраты нескольких административных районов Галлии находились в подчинении у Эвмения как префекта и Крока как военного командующего, но Эвмений жаждал возвратиться в Аутун в Центральной Галлии, где он преподавал риторику перед тем, как стать секретарем Констанция, и Константин намеревался передать там в его руки дальнейшее обучение Криспа.

В ожидании возвращения Дация с Криспом из Вифинии он проехался с инспекционной поездкой по Галлии и убедился в том, что страна процветает, хотя имело место обычное недовольство населения налогами, необходимыми для содержания большой армии, которую он совершенствовал и наращивал: официально — для защиты страны от частых нашествий германцев, а на деле — готовясь к неизбежному столкновению с Максенцием.

В это же время он ненадолго съездил в Британию, чтобы проверить ее оборону, и убедился, что в ней царят политическая устойчивость и мир. Как в Галлии, так и в Британии одно обстоятельство особо бросалось в глаза: поверив ему на слово, христиане повсюду восстановили церкви. Что ни город, епископы приходили поблагодарить его за терпимость, и он не мог не заметить, как прекрасно организованы их прихожане — лишнее доказательство того, что он поступил мудро, избавив их от гонений.

Закончив инспекционную поездку по Британии, Константин поспешил вернуться в Галлию, уверенный в том, что Даций с Криспом уже на месте. Но, помня крепкого десятилетнего парня, с которым он ездил на лошадях по холмам в окрестностях Дрепанума, Константин изумился, увидев высокого, довольно серьезного на вид молодого человека, с глазами, полученными по наследству от матери. Во всех других отношениях он являлся уменьшенной копией своего деда Констанция — светловолосый, широкоплечий, со спокойной уверенностью манер, противоречащей его юному возрасту.

— Бабушка твоя здорова? — осведомился Константин.

— Да, здорова и передает тебе привет.

— А Лактанций? Он все заставлял тебя сидеть за книгами?

Крисп скорчил смешную гримасу, Константин расхохотался, и рухнула стена отчуждения между ними.

— Помню, когда был в твоем возрасте, я чувствовал то же самое, — признался Константин. — Но надеюсь, ты учишься лучше меня. Скажи-ка, ты все еще ездишь верхом?

Глаза юноши радостно загорелись.

— Когда я слишком вырос, чтобы ездить на пони, дядя Марий подарил мне лошадь. Дома я езжу на ней каждый день.

— Будешь ездить и здесь, в Галлии, — заверил его Константин. — Я думаю отправить тебя в школу в Автуне. Мой советник, Эвмений, будет твоим учителем.

— Но я хочу быть солдатом, как и ты, — запротестовал Крисп.

— Мы держим школу в Автуне для военной подготовки молодых командиров, которые потом идут служить в легионы, — объяснил Константин. — Галлы прекрасные наездники, и мы делаем большую ставку на кавалерию.

— Это было бы то, что надо. А когда ехать?

— Дело за Эвмением. Это, должно быть, недолго.

Тут вошел Даций, его грубое лицо согревала улыбка.

Он любовно положил руку на плечо подростка и восхищенно воскликнул:

— Прекрасный сын у тебя, август! С задатками хорошего солдата.

— Даций сам составил программу военного обучения в Автуне, — сообщил Криспу Константин.

— Тогда я точно знаю, что мне это понравится, — обрадовался юноша. — Теперь, будь добр, извини меня, отец. Начальник конницы Крок пригласил меня пойти с ним на колесничие бега.

— Конечно, иди. Нам с Дацием много о чем надо поговорить.

— Он так похож на тебя, когда ты был в его возрасте, — сказал старый солдат, едва за юношей закрылась дверь. — Твоя мать отлично его воспитала.

— Она не хотела его отпускать? В письме я объяснял ей, что ему пора приступить к военному обучению.

— Ей очень не хотелось расставаться с ним. Но ведь он уже достаточно взрослый, чтобы оставить ее гнездо, и она это понимает.

— Как насчет наших дел с Лицинием и Галерием?

— Лициний пока выжидает. Но я уверен, что он перейдет на твою сторону, как только ты завоюешь власть в Италии.

— А Галерий?

— Наш старый враг страдает от болезни, которая поразила все его тело. Тебе это покажется невероятным, но он до одержимости убежден в том, что оскорбил христианского Бога и теперь принимает за это наказание.

— Уж он-то его заслужил так, как никто другой.

— Похоже, Галерий это понимает. Но, набив свою казну золотом христиан и обогатившись за счет их собственности, он теперь хочет помириться с ними. Опубликовал даже эдикт о терпимости, дающий христианам все права, которыми они пользовались до гонений. — Даций достал из кармана своей туники свиток пергамента и передал его Константину. — Вот, читай сам.

Документ, составленный в простых выражениях, информировал все официальные власти о том, что отныне членам христианской веры позволяется свободно отправлять свои обряды, восстанавливать церкви и вернуть себе награды и почести, которыми до эдиктов Диоклетиана пользовались многие из них.

— А что Максимин Дайя? — спросил Константин. — Подчинится он этому указу?

— Дайя, как я слышал, делает то, что ему заблагорассудится. Коль он сможет вытянуть у христиан хоть один золотой для своего собственного кошелька, он не остановится и будет им докучать. Что будешь делать с эдиктом Галерия?

— Опубликую, разумеется. Ведь то же самое вот уже несколько лет я делаю в Галлии и Британии.

— Твоя мать обрадуется, когда услышит эту новость.

— Так она уж и впрямь стала их человеком?

— Да. Она не могла принять христианство раньше, боясь поставить тебя в неловкое положение, пока гонения на них фактически утверждались законами.

Что-то в голосе Дация подсказало Константину, что тот о чем-то умалчивает, и он спросил напрямик:

— Что-то случилось с матерью?

— Не с ней, с христианами. Они утверждают, что Бог выбирает их средь прочего люда, а на деле они оказываются хрупкими сосудами.

— Что ты имеешь в виду?

— Как только в азиатских провинциях и Иллирике отменили указы о гонениях, христиане стали воевать между собой. Те, что не отдавали на сожжение Священное Писание, предпочитая пытки, отказываются признавать тех, что притворно подчинялись указам, лишь бы остаться в живых. Теперь первые утверждают, что только они имеют право быть священниками, и в результате одни епископы проклинают других. Даже у церквей, которые держались вместе, начался раскол по поводу того, кто из них чист, а кто нет.

— Ты их обвиняешь?

— Не обвинял бы, если бы они признали, что похожи на других людей и подвержены тем же слабостям, — сказал Даций. — Но те, что противились указам, теперь претендуют на особую святость и даже взяли на себя роль суда, чтобы судить тех, чья вера, возможно, оказалась не такой сильной, как их собственная. Я не раз читал учение человека, которого они называют Христом, и не нашел там ничего в подтверждение именно этой идеи.

— И здесь, в Галлии, мы этого не допустим, — твердо сказал Константин, — Если христианство как следует держать в руках, to, я считаю, оно могло бы стать мощной силой поддержания порядка. Если когда-нибудь мне предстоит править империей от Персии до Британии и от Германии до Египта, то я должен везде подчинить его себе.

— Когда же ты это решил?

— За эти последние месяцы, пока я проезжал по моим собственным владениям и увидел, как разрослась эта секта. Ты знаешь Хосия из Кордовы?

— Испанского священника, духовника императрицы Феодоры?

— Того самого.

— Только в лицо. Но они с Эвмением близкие друзья.

— Хосий, в сущности, христианский епископ, — пояснил Константин. — Я подумываю о том, чтобы сделать его одним из моих главных советников, когда Эвмений уедет с Криспом в Автун.

— Почему бы тебе и самому не стать христианином?

— Когда-нибудь, возможно, и стану. Старые боги и старые времена, Даций, уходят в прошлое, и однажды христианство может стать сильнейшей религией в империи. Диоклетиан делал из них врагов, когда издавал указы о преследовании, и из-за этого пострадал Рим. Я такой ошибки не сделаю.

 

3

Константин предполагал, что с Фаустой ему будет трудно ладить, пока Крисп в Треверах. Мальчик был лишь на десять лет моложе мачехи и представлял определенную угрозу ее амбициозным планам в отношении сыновей, которых она надеялась когда-нибудь родить. Но, к его удивлению, августа отнеслась к нему сердечно и даже устроила великолепный прием накануне его отъезда с Эвмением в Автун. Фауста пребывала в одном из своих самых веселых настроений, и Константин заметил, что Крисп был просто заворожен ею, как и он сам когда-то в подобных же обстоятельствах в Риме. После этого, когда они ложились спать, он поблагодарил ее за доброе отношение к Криспу.

— Почему бы мне не быть доброй к твоему сыну, дорогой? — спросила она.

— Я… я боялся, что ты станешь ревновать к нему.

— Ревновать? Чего ради?

— Когда я распространю свою власть на остальную часть империи, я надеюсь провозгласить Криспа цезарем Галлии, Британии и Испании.

— Империи хватит на всех твоих сыновей, — заверила она его. — И на Криспа, и на тех, что я тебе рожу.

Константин вздохнул с облегчением: Фауста в отдельные моменты могла становиться довольно несговорчивой, как во время визита Феодоры со своими детьми. А уж домашние ссоры в дни кризиса, которые наверняка наступят со смертью Галерия, совсем ему были ни к чему.

— Возможно, недалеко уже то время, когда мои владения расширятся, — сказал он ей. — Даций сказал, что Галерий умирает, а Лицинию против твоего брата долго не продержаться.

— Как будет здорово снова вернуться в Рим! — То обстоятельство, что он вряд ли мог стать хозяином в Риме, не уничтожив сначала ее брата, похоже, мало ее беспокоило. — Ты не представляешь себе, как я по нему скучаю.

— Мы же с тобой оба знали, что не вечно нам оставаться в Галлии.

— Когда мы впервые встретились в Риме, ты что-то не казался таким уверенным, — напомнила она ему. — Или когда уговаривал меня в Неаполе бежать вместе с тобой. Видишь, как было бы тогда неправильно настраивать против себя отца с Максенцием? Все вышло точно так, как я и предполагала.

— Даже смерть твоего отца?

— Ну, конечно, не так, как это случилось. Он не понимал, что никогда больше не смог бы стать императором Запада. Ни ты, ни Максенций не допустили бы этого.

— И теперь только Максенций стоит у меня на пути…

— У нас на пути, дорогой. Не забывай: все это я начала обдумывать, когда увидела в Никомедии твое сражение с Кроком.

— Ну, значит, у нас на пути, — согласился он, улыбаясь. — Но что мне делать с Максенцием?

— Прогони его в Африку или еще куда-нибудь, когда получишь власть над Италией. Мой братец не способен управлять государством; он это доказал беспорядком, который устроил в Риме. Хватит о нем думать и ложись. Придет время, и я решу, что делать.

Константин был слишком доволен хорошим настроением Фаусты, чтобы спорить о ее роли в его успехах. Кроме того, он понимал, что в сказанном ею много правды. Но если бы только он дал себе труд поразмыслить над этим, то, возможно, задался вопросом: а не могла бы она с тою же легкостью, с какой избавлялась от собственного брата, избавиться однажды и от его сына, случись только Криспу оказаться на пути ее безжалостных амбиций?

 

4

На следующее утро, когда вместе с Эвмением и Криспом они ехали верхом на лошадях на виллу императрицы Феодоры, Константин радовался возможности поговорить напоследок с ученым, много лет назад оставившим школу, чтобы как следует послужить сначала отцу, а потом и сыну. Эвмений произнес пышную речь на похоронах Констанция и еще одну на свадьбе Константина и Фаусты, расписав в цветистых выражениях панегиристов свершения и отца, и сына. И молодому правителю, внезапно вознесшемуся на чрезвычайно ответственный пост, мудрый его совет был крайне необходим.

— Долгий путь мы прошли вместе, старый дружище, — говорил Константин, двигаясь с ним рядом трусцой, тогда как Крисп умчался вперед, жаждя поскорей оказаться в Автуне и приступить к военному обучению. — Мне будет тебя очень недоставать.

— А мне тебя, август, — признался Эвмений. — Но ученому не годится отлучать себя слишком долго от чертогов знаний, иначе он может утратить способность мыслить, когда впереди и конца не видно.

— Зачем человеку мыслить бесцельно?

— Ты воин, поэтому тебе это может показаться глупым, но именно так были сделаны величайшие открытия в истории. Тебе известен рассказ о том, как Архимед открыл способ измерения объема предмета неправильной формы?

— Нет. А это важно?

Эвмений издал короткий смешок.

— Настолько важно, что этот принцип объясняет, как плавает судно. Согласно этой истории, царь греческого полиса, где проживал Архимед, заказал себе корону у серебряных дел мастера и дал ему на это чистое серебро. Получив готовую корону, он заподозрил, что мастер добавил в нее неблагородный металл, чтобы остальное серебро оставить себе, и призвал Архимеда решить эту задачу. Сначала Архимед не мог найти ответа, потому что не мог измерить корону. И вот однажды его слуга наполнил ему ванну до краев, и, когда он погрузился в воду, часть ее выплеснулась наружу.

— И что в этом такого необычайного?

— Для большинства людей — ничего. Но для Архимеда это значило, что тело, погруженное в воду, вытесняет объем ее, равный его собственному.

— Но это же очевидно.

— Пожалуй, хотя никто еще до него не записал это как принцип. Во всяком случае, это подсказало Архимеду, как измерить объем короны: нужно просто погрузить ее в резервуар с водой, поместив его в чан, где собралась бы вытекшая из резервуара вода. Когда он измерил количество воды в чане, то узнал объем короны, а ее вес легко было определить с помощью обычных весов. Затем на куске чистого серебра он смог определить его плотность и решить свою задачу.

— И каков же был ответ?

— Мастер сохранил свою голову. С тех пор любой математик, знающий плотность тела, может сказать, будет оно держаться на воде или нет. Помнишь, вы использовали сухие бревна, чтобы переправиться через Рейн и захватить Аскарика и Регаиса? Так вот, вы пользовались тем принципом, который открыл Архимед.

— Если я дам тебе все деньги, необходимые для содержания твоей школы в Автуне, ты гарантируешь, что решишь все мои сложные проблемы? — улыбнувшись, спросил Константин.

— Гарантировать — нет, этого никто не может сделать. Но ученые должны питаться и иметь защиту от всяких напастей, как и любой другой человек. Ты принес в Галлию мир и процветание, а с ними — климат, благоприятствующий поискам знаний. И уж будь уверен: наши умы всегда будут в твоем распоряжении.

— Тогда скажи мне, прав ли я, поощряя христиан?

— Ты спрашиваешь меня, хотя знаешь, что я не принадлежу к их числу?

— Я спрашиваю тебя именно потому, что ты не принадлежишь к их числу, — подчеркнул Константин. — И еще потому, что уверен: ты дашь мне честный ответ.

— Я считаю, что ты прав, — заверил его Эвмений. — Восстание багаудов здесь, в Галлии, показало, что прошло то время, когда крупные землевладельцы могли не думать о благосостоянии тех, кто обрабатывает землю; но у нас всегда будут бедные. Христианство привлекательно для бедных, угнетенных и отчаявшихся больше, чем для других групп населения, поэтому оно непременно будет расти — пока тоже не станет чересчур богатым и могущественным, как это случилось с жрецами и храмами Юпитера в Риме.

— Так и оно пойдет путем других религий?

— Это верно — если только их Бог действительно не окажется сильнее всех других, как утверждают христиане. И если Сын его действительно не являлся на землю с даром вечной жизни для людей.

— Если ты допускаешь, что это может быть правдой, то почему же не примешь христианство?

— Наверное, я слишком стар, чтобы меняться.

— Духом и разумом ты моложе меня.

— Может, причина и в этом тоже, — допустил Эвмений. — Логика подсказывает мне: то, на чем настаивают христиане, невозможно. В конце концов, многие религии основаны на вере в Бога, ставшего человеком, которого убивают и который затем снова восстает из мертвых. Но ни одна из них не дает людям смелости с готовностью умирать за свою веру, как поступили тысячи христиан во время гонений. И еще у меня есть друзья: они клянутся, что к ним в их душе — они это слышат — обращается человек, которого они зовут Христом, и обращается так же, как заговорил с апостолом Павлом на дороге в Дамаск.

— А ты поверил бы, явись он тебе во сне или в видении?

— Думаю, что поверил бы, если бы был уверен, что это не игра моего воображения, подобная той, когда людям, умирающим от жажды, являются видения. А почему ты спросил?

Константин поведал ему о своем посещении древнего города на Евфрате, о том, какое странное впечатление произвела на него картина с пастухом на стене, и о состоянии покоя и уверенности, которое он испытал, когда позже той ночью пошел с факелом, чтобы разглядеть его глаза, показавшиеся ему как бы вовсе и не написанными, а живыми.

— Возможно, у тебя было видение человека, зовущегося Христом, — предположил Эвмений, — Другие рассказывают о чем-то очень похожем.

— Значит, ты не можешь дать мне ответ?

— Не могу, август. Если б я мог, то, наверное, и сам бы больше не сомневался.

 

5

Хосий из Кордовы внимательно ознакомился с эдиктом, который собирался опубликовать Константин, затем возвратил его назад со словами:

— Для верующих в Христа по всей империи это великое дело, август. Я напишу всем другим епископам и попрошу их молиться за душу императора Галерия.

— Но ведь он-то как раз и подстрекал к гонениям, это он отправил на смерть так много христиан.

— Неважно, сколько человек грешил, август. Важно лишь то, искренне ли он раскаивается.

— Даже когда он всего лишь хочет купить мир для своей души?

— А что еще человеку надо, чтобы изменить свою жизнь? Мир, даруемый Богом, не поддается пониманию тех, кто не пережил это. Господь наш Христос не ставит никаких преград на пути тех, кто хотел бы обрести этот мир.

— Эвмений рекомендовал мне тебя в самые доверенные советники, — сказал ему Константин. — Ты примешь этот пост?

Хосий немного призадумался, затем наконец сказал:

— Ты выбрал меня лишь потому, что меня рекомендовал мой друг?

— Нет, просто Эвмений утвердил меня в моем решении. Для меня превыше всего, чтобы Галлия жила в устойчивом мире и процветании, и, я думаю, ваша Церковь может мне в этом помочь, если мы будем заодно. Кроме того, я бы и сам стал лучше разбираться в вашей вере.

Многие удивились, когда христианин, к тому же испанец, поселился во дворце в Треверах в качестве приближенного советника императора, но Константина это не волновало. На двух фронтах происходили важные вещи, правда, они не касались непосредственно его собственной провинции, Галлии, но были чрезвычайно важны для империи.

Как и предсказывал Даций, здоровье Галерия продолжало ухудшаться, и спустя несколько месяцев он скончался. Тотчас Лициний и Максимин Дайя двинулись с войсками, претендуя на его территорию, и через несколько недель их армии встали друг против друга возле Боспора и Геллеспонта по обе стороны моря Мармары. Однако благоразумие взяло верх, и соперничающие августы Востока благоразумно решили, что, если расточат силы друг друга в гражданской войне, никто из них от этого не выиграет и либо Максенций, либо Константин придут и возьмут власть в свои руки. Поэтому оба они заключили договор о разделе прежних владений Галерия между собой: провинции в Азии достались Максимину Дайе, а европейские отошли к Лицинию. А поскольку Геллеспонт, море Мармара и Боспор образовывали естественный барьер между Европой и Азией, этот водораздел был провозглашен границей между двумя императорами.

Лициний предпочел остаться в прежней столице Галерия Сирмие в провинции на Дунае, а Дайя управлял главным образом из Антиохии в Сирии. Между тем небольшое восстание в одной из африканских провинций дало Максенцию возможность пополнить свою казну и добиться еще большей власти. Быстро переправившись из Сицилии в Карфаген на побережье Ливии, он подверг опустошению эту плодородную и богатую провинцию, захватив все попавшиеся ему под руку сокровища и расправившись с их владельцами.

На празднике в честь победы, устроенном им по возвращении в Рим, Максенций щеголял награбленным добром. Но, несмотря на обретенное богатство, он ничего не сделал для того, чтобы уменьшить тяжелые ежегодные поборы с Рима, и, стремясь утолить свою страсть к роскоши и сибаритскому образу жизни, продавал места консулов и наместников провинций тем, кто больше предлагал и кто затем обогащался, проводя политику угнетения на отведенных им территориях. Да и сами сенаторы не освобождались от бремени поборов: при каждом удобном случае от них по-прежнему требовали так называемые «свободные дары». И хуже того, жен и дочерей знатных особ принуждали отдаваться Максенцию и нравственно распущенной шайке окружающих его подхалимов или быть свидетелями того, как членов их семьи приволакивают в суды, казнят, а их собственность присваивают.

Пристально следя из своей столицы в Треверах за постоянным разложением префектуры Италии, Константин в связи с этим сделал два существенно важных шага. Во-первых, он отправил Лицинию дружеское послание, предложив их эмиссарам встретиться близ Виндобоны на северной границе, чтобы обсудить вопросы общей важности. Когда же Лициний ответил согласием, Даций, известный повсюду как личный представитель самого могучего из четырех августов, правящих Римской империей, тотчас же был направлен в Виндобону. Вдобавок к тому, что и Даций, и Лициний в прошлом были центурионами и потому, в каком-то смысле, говорили на одном языке, Константин помнил, что Лициний дружил с его отцом, а ему самому посоветовал бежать той ночью, когда Галерий задумал его убийство.

— Сначала Лициний не соглашался присягнуть на союз между вами, — сообщил Даций по возвращении в Треворы. — Он опасается нападения со стороны Дайи.

— И тогда тебе пришлось разыграть вторую карту?

— Пришлось. Будучи твоим представителем, я предложил ему в жены твою сестру Констанцию.

— И он согласился?

— Женишок в нем так и разыгрался, когда я описал ему ее прелести, — сухо сказал Даций. — Да ведь она и впрямь красавица. Вот только согласится ли она?

— Констанция — дочь моего отца и знает свой долг. Кроме того, она ведь станет августой, когда выйдет за Лициния.

— Она-то может от этого выиграть, но, сомневаюсь, выиграешь ли ты, — усомнился Даций. — Лициний слабый союзник; он так боится Максимина Дайю, что с места не сдвинется. Кроме того, Максенций заигрывает с Дайей — предлагая объединиться против тебя и Лициния.

— Что ж, это логично.

— Шпионы Лициния сообщают, что Максенций предложил Дайе помощь в установлении его власти на Востоке, если Дайя удержит Лициния от нападения на него, когда он пойдет против тебя.

— Так Максенций, должно быть, решил напасть через Рецию, надеясь поднять против меня германцев. Это, пожалуй, важнее всего из того, что ты обнаружил, Даций.

— Я в этом уверен, — согласился Даций. — Учитывая страх Лициния перед тем, что Дайя будет держать его на приколе в Иллирике, тебе будет позволено избавить мир от такой гадюки, как Максенций.

— А там и вперед на Рим! Кто владеет этим городом, у того и ключ к империи.

— Скажи-ка мне, — полюбопытствовал Даций, — было ли когда-нибудь такое время — с тех пор как Марий оставил тебя со мной в Никомедии, — когда ты сомневался, что будешь однажды править всей империей?

— Да, один раз. — Лицо Константина стало серьезным.

— Когда же это?

— В Зуре. Когда мы оказались у персов в тылу.

— Помню, помню. Но ты тогда вряд ли долго сомневался, ведь уже на следующее утро у тебя созрел весь план действий. А что дало тебе тогда такую уверенность?

— Не могу сказать с полной определенностью, но, мне кажется, это был знак — Знак свыше.

 

1

Верный данному Марцеллину обещанию, Константин принял участие в торжественных церемониях принесения жертв Аполлону и Юпитеру перед тем, как его армии выступили неспешным маршем, направляясь в сторону самого северного из трех маршрутов, ведущих в префектуру Италии через альпийские перевалы. В этом походе его сопровождал Хосий из Кордовы, глава христианской Церкви, к советам которого он прислушивался все больше с тех пор, как Эвмений уехал в Автун. И каждый вечер после дневных забот и трудов он находил умиротворение, слушая Хосия, читающего ему вслух христианское Святое Писание.

К Реции направлены были посыльные, чтобы в случае какого-либо наступления с той стороны немедленно вернуться с сообщением. И точно, как предсказывал Константин, там ему вскоре был нанесен ложный удар.

— Максенций играет тебе на руку, — с веселым возбуждением говорил Крок, когда весть о нападении на севере достигла главных сил его армии, которым до альпийских перевалов было еще несколько дней пути. — Мы свалимся на него как снег на голову, прежде чем он успеет приготовиться к сражению.

— У него пока еще численное превосходство над нами, — напомнил галльскому вождю Константин, но с той же ноткой возбуждения в голосе. — Правда, внезапность нападения может выровнять наши шансы. Смотри, не отпускай от себя Криспа.

Зная по собственному опыту, что будет значить этот поход для юноши, Константин послал за Криспом в Автун с приглашением присоединиться к нему и устроил его в качестве помощника к Кроку, который, как обычно, командовал конницей. С тех пор как Крисп уехал учиться в Автун, он с поразительной быстротой превратился в мужчину, и в школе стало уже легендой его умение владеть оружием и копьем.

Получив весть о ложном наступлении Максенция на севере, Константин без промедления повернул на юг, к великой горной дороге, ведущей на восток из Лугдуна через Коттийские Альпы. Он шел ускоренным маршем, послав вперед авангард кавалерии для перехвата каких-либо передовых отрядов Максенция, в случае если он уже двинулся на Галлию, и чтобы помешать врагу узнать об изменении им маршрута.

Впрочем, Максенций действовал так, как он и предвидел. Доверив военное руководство своим военачальникам, он остался в Риме, в полной уверенности, что армия Константина занята преследованием малого войска, совершившего ложное нападение на Рецию, все дальше углубляясь в альпийские перевалы, откуда, даже в случае разгадки этой хитрости, ей ни за что уже не выбраться в срок, чтобы успеть перестроиться и прийти на защиту жизненно важных центров, лежащих по течению Роны.

И вот, задолго до того, как полководцы Максенция осознали наконец, что происходит, перед Сузой появились армии Константина. К городским воротам подогнали стенобитные тараны и телеги с разведенным на них огнем, к стенам приставили штурмовые лестницы и, пока гарнизон все еще пытался организовать эффективное сопротивление, ворота разбили — и город был взят. Однако, по строгому приказу Константина, не допускалось никаких грабежей и насилия, поскольку он хотел, чтобы его опережала добрая весть и люди знали: он пришел не как завоеватель, а как заступник, пришел, чтобы освободить угнетенный народ от невыносимого бремени правления разнузданного чудовища.

Когда в городе вспыхнул пожар, Константин на день отложил свой дальнейший поход на Восток. Его солдаты бок о бок с горожанами сражались с пламенем и, погасив его, уберегли город от разрушения. Но это дало военачальникам Максенция время, необходимое, чтобы мобилизоваться для блокирования вторгшейся армии. Когда войска Константина подошли к лежавшей перед Таврином равнине, миль на сорок к востоку, они обнаружили значительную группировку ударных частей, построенную в виде клина — наиболее известного строя итальянской кавалерии.

Новые тактики ведения войны и новое оружие, заимствованные на Востоке, существенно снизили эффективность пехотинца, составлявшего оплот римской армии во времена Юлия Цезаря. Давно уж на смену традиционному боевому каре первых римских легионов пришла тяжелая кавалерия, где и всадники, и лошади защищались от стрел и дротиков металлическими доспехами. Именно на мощь этой громоздкой кавалерии делался главный расчет при ее создании, ибо тяжесть доспехов делала уже невозможной быструю маневренность конницы.

Эта массивная стена из доспехов впервые выросла перед Константином и его воинами, когда они приблизились к Таврину, стоящему у подножия Альп, через которые они только что прошли. Крок уже произвел первую оценку ситуации и вернулся на холм, где находился Константин со своим штабом и откуда открывался прекрасный вид на равнину, которой вскоре предстояло превратиться в кровавое поле битвы.

— Они сделали то, что ты и предсказывал, — радостно сообщил он Константину. — Открыли городские ворота, чтобы гарнизон мог выйти и помочь уничтожить нас здесь, на равнине.

— Что им, возможно, и удалось бы, — предупредил Константин, — будь перед ними кто-то другой, а не галльская конница. Эти закованные в доспехи всадники могли бы сокрушить строй пеших солдат, не получив при этом ни одной раны.

Под ним, на равнине, его войска пошли в наступление, загородившись традиционной для римлян стеною щитов, с конницей Крока, разбитой поровну на оба фланга.

— Небось их командиры сейчас говорят: нам, мол, драться только с необученными германцами, — предположил Даций. — Смотри в оба, Крисп: здесь сегодня ты узнаешь больше, чем за год учебы в Автуне.

Константин бегло взглянул на сына — он уж почти догнал его ростом, — и волна гордости прокатилась в его душе. Почаще бы нужно видеться с Криспом, напомнил он себе; заботы, связанные с правлением и попыткой предсказать действия Максенция, занимали его в последнее время слишком много, чтобы он мог позволить себе более, чем краткую поездку в Автун, где Эвмений сообщил ему, что у этого парня живой и любознательный ум.

— Противник двинулся, август, — предупредил Крок.

— Когда будешь готов, отдавай приказ. — Взглянув на Криспа, Константин увидел, что парень просто кипит от возбуждения, и, хотя первым его побуждением было желание отца уберечь своего сына, он понимал, что для него будет значить вкус настоящей схватки.

— И Криспа возьми с собой! — крикнул он Кроку, когда галльский командир садился на свою лошадь.

— Вперед, юный Константин! — прокричал Крок. — Это будет как в старые времена, когда мы с твоим отцом вместе гоняли верхом.

Крисп как влитой сидел на коне, мчась по склону холма вслед за галльским вождем, а за ними трубач проиграл ряд быстрых и резких звуков. Когда они проплывали над полем, подвижная галльская конница, не обремененная доспехами, делавшими всадников Максенция похожими на клин сухопутных черепах, тяжело ступающих по полю, начала широкий обходной маневр, держась на безопасном расстоянии от своего более тяжеловесного соперника.

Проводив взглядом две уносящиеся вниз по склону холма фигуры до тех пор, пока они не растворились в гуще галльской конницы, Константин переключил свое внимание на шеренги легионов, упрямо шагающих вперед с явным намерением сразиться слабыми своими силами с закованным в доспехи клином врага, движущимся им навстречу. Расстояние между ними все сокращалось, и, когда осталось совсем немного, Константин негромко отдал приказ своему трубачу. Зазвучал одинокий сигнал, тотчас подхваченный всеми трубачами когорт, уведомлявших его о получении приказа. В тот же момент колонны пехоты, надвигавшиеся на острие наступавшего на них кавалерийского клина, внезапно расщепились, обтекая противника с флангов, и войско Максенция врезалось в расширяющуюся брешь, влекомое инерцией своего движения все дальше вперед: так сама их неповоротливость оказалась величайшей слабостью.

В их рядах началась сумятица: это командиры пытались перегруппировать свои подразделения, чтобы совладать с противником, колонны которого внезапно растворились. А тем временем, пользуясь этой суматохой, пехотинцы Константина напали на противника с того и другого бока: по бокам пластины доспехов у всадников были расчленены, и это являлось их самым уязвимым местом. В тот же момент конница Крока разбилась на четыре отряда, и два из них — по одному с каждого фланга — поскакали к городу, чтобы захватить и закрыть ворота и тем самым лишить армию, находящуюся на поле сражения, места укрытия в случае ее отступления.

Остальная и более многочисленная группа всадников обрушилась на фланги вражеской пехоты, ступающей за тяжелой кавалерией. Окруженная с флангов и с тыла армия Максенция за считанные минуты превратилась из дисциплинированного и прекрасно организованного войска в беспорядочно кружащую толпу. Вопли умирающих людей и животных не позволяли расслышать приказы командиров, которыми еще можно было как-то спасти положение, и потому сражение скоро превратилось для врага в повальное бегство. К тому времени и всадники Крока уже прорвались к воротам Таврина и, быстро расправившись с горсткой оставленных для охраны солдат, закрыли их, отказав отступающей армии даже в этом убежище.

Битва началась в середине утра и длилась чуть за полдень, но ни одного мгновения не было сомнения в ее исходе. Двумя часами позже войска Максенция уже целиком отступали, но закрытые для них ворота не оставляли им другого выбора, кроме как сдаться или погибнуть. К наступлению темноты битва закончилась, и ворота снова открылись для победного вступления в город Константина с его войсками.

Хотя Таврин оказался теперь в его власти, Константин продолжал играть свою роль не завоевателя, но освободителя, и с города не потребовали никакой дани, кроме продовольствия и жилья для солдат. Теперь, когда собранная на равнинах для вторжения в Галлию армия Максенция перестала существовать, ни одна серьезная преграда не отделяла Константина от Медиолана — бывшей столицы Максимиана. Спустя несколько дней его армия беспрепятственно вступила в этот город, радостно встреченная народом, приветствовавшим Константина как императора Запада. А бок о бок с отцом ехал Крисп, гордый тем, что уже окровавил меч в этом первом своем сражении.

Рим лежал примерно в четырехстах милях довольно легкого пути на юг по большим торговым дорогам — Эмилиевой и Фламиниевой — двум крупнейшим артериям Италии. Имея за своей спиной ликующую победоносную армию, ежечасно принимая посольства из важных городов Северной Италии и альпийских провинций, провозглашающие его августом и благодарящие за освобождение, Константин испытывал сильное искушение так же стремительно, как через Альпы, ринуться с войском на Рим. Но еще на пути к Медиолану он получил известие, что у Вероны, почти в сотне миль к западу, сосредоточена крупная армия. И командовал ею теперь полководец Руриций Помпейян, который, несмотря на прежние поражения, мог все же драться умело и отважно.

И потому несколько неохотно Константин продолжил свой путь на Восток, и на осаду Вероны ушла не одна неделя, прежде чем эта твердыня наконец покорилась ему и армия Помпейяна была уничтожена. Но время, потраченное на кампанию, окупилось с лихвой, ибо теперь вся Северная Италия и альпийские провинции оказались в его руках. Кроме того, Максенцию не удалось остановить марш своего шурина на юг в Апеннинах или в Умбрии, и приходили сообщения, что он засел в римском своем дворце, парализованный страхом и убежденный, что боги, доселе благосклонные к нему, покинули его наконец.

Однако Константин не верил этим сообщениям. По его оценке, Максенций предпочел остаться в Риме со значительной частью своих сил, потому что был убежден, что прекрасно обученные войска преторианской гвардии и кавалерия мавров, собранная во время экспедиции в Африку, окажутся равными любым войскам, которые выставит против него Константин. И поскольку — по крайней мере, в отношении численного равенства — Максенций не ошибался, Константин осторожно двигался на юг по Центральной Италии, потратив почти два месяца на то, чтобы добраться до Красных Скал, местности в семи милях к северу от Рима, где он наконец остановился и разбил лагерь.

 

2

Красные Скалы, названные так по цвету земли — туфа, выходящей пластами на поверхность, являлись первой станцией императорской почты на старой римской Фламиниевой дороге. Слева плескалось Циминское озеро, а к югу лежали равнины Тибра, но Константин мало надеялся выманить Максенция из-за надежно укрепленных стен Рима на открытое поле сражения.

В день, когда его армия заняла позицию у Красных Скал, он въехал на возвышенность, увенчанную изысканно прекрасной виллой Ливии, в сопровождении сенаторов Марцеллина и Адриана и нескольких командиров. Отделившись от них, он проехал немного в одиночестве, ища умиротворения в спокойной красоте здания, построенного в золотом веке Августа для грациозной супруги принцепса Ливии, прожившей там добрую часть своей жизни.

Она — вспомнил Константин из того немногого, что читал в книгах по римской истории, была щепетильно целомудренной: этой добродетелью, он не сомневался, обладала и его собственная жена, Фауста. Но Фауста явно не могла претендовать на второе замечательное качество Ливии, заключавшееся в том, что она никогда не оспаривала действий своего мужа. Их же становящиеся все более частыми раздоры обычно заканчивались столь же бурными примирениями, которые, он вынужден был признать, вносили в их брачную жизнь волнующее разнообразие. И в глубине души Константин не осуждал Фаусту, ибо догадывался, что причина ее раздражительности заключается в неспособности родить ему сына — за что он нес, по крайней мере, равную ответственность, — хоть она и подарила ему двух прелестных дочерей. Но даже тихое очарование виллы Ливии не способно было вывести его из странного состояния угнетенности, связанного с перспективой осады Рима.

— Ты принес жертвы богам, прося их о победе, август? — спросил Марцеллин, подъехав к тому месту, где Константин остановил своего коня, и тревога в голосе старого сенатора подействовала на него как холодная вода на больной зуб.

— Каким богам? — спросил он немного спустя.

— Богам наших отцов! Богам, которые сделали Рим великим!

— Это уже сделано, благородный Марцеллин, — успокоительно проговорил Константин, но его мысли были заняты чем-то еще из того, что сказал этот старик.

«Боги наших отцов!» «А кто бог его собственного отца? — спросил он себя. — Бог света и солнца Аполлон, которого широко почитали в Галлии? Или Юпитер Капитолийский — бог-покровитель самого Рима? А может, это был христианский Бог? Или его Сын, о котором читал ему Хосий из христианских священных книг?»

Императрица Феодора, вспомнил он, говорила, что Констанция сильно тянуло к христианской вере — как, впрочем, и его самого, чего Константин не боялся открыто признать. И, помня, что, хотя он и распорядился о принесении соответствующих жертв Аполлону и Юпитеру, Константин мысленно отметил, что ему нужно спросить у Хосия: а что тот думает насчет испрашивания милости у человека по имени Иисус Христос.

Или настоящим Богом христиан является все же Отец Иисуса? Что-то никак не мог он уразуметь, хотя Хосий и пытался ему это объяснить, какая значимость у каждого из них и что за роль отводится ими существу, называемому Святым Духом, — чего уж он и вовсе не мог понять. Но ведь ясно одно: если боги принимают участие в делах человека — во что верило большинство людей, — он не должен ни перед чем останавливаться, чтобы добиться благосклонности всех богов для осуществления самого важного в его жизни предприятия.

На обратном пути в лагерь их встретил Адриан. Константину он показался умным и деловитым, особенно когда нужно было проездом через города выторговывать необходимый армии провиант. Рядом с купцом ехал юноша в грубой одежде крестьянина.

— Познакомься, август. Это мой племянник, Камиан, — сказал Адриан. — Вчера он бежал из Рима под видом крестьянина, везущего повозку с продовольствием. Я подумал, что тебе немедленно стоит послушать, что он может сообщить нам о происходящем в городе.

— Непременно, Камиан, рассказывай все, что знаешь, — ласково обратился Константин к явно нервничающему молодому человеку.

— Император Максенций обратился к помощи жрецов и прорицателей, август, — сказал Камиан.

— Видишь, Марцеллин, — повернулся Константин к старому сенатору, — наш враг тоже обращался к богам. На чьей же стороне они будут?

— Разумеется, на той, август, которая права. На твоей.

— Будем надеяться.

— Говорят, император даже велел принести Книги пророчеств и свериться с ними, — уже не требуя приглашения, говорил Камиан.

— Что же сказали Книги? — Теперь в тоне Константина не было никакого легкомыслия: занесенные в Книги оракулы Сивиллы — жрицы Аполлона в Кумах — считались окончательными решениями небес, вынесенными по делам человеческих существ.

Камиан заколебался в нерешительности, явно не желая отвечать.

— Говори, парень, не бойся, — приказал Константин. — Никто тебя не тронет.

— На улицах говорят, что Книги предсказывают смерть врагу Рима. Август Максенций устроил на свой день рождения большой пир, чтобы отметить это пророчество.

Константин услыхал, как рядом с ним Марцеллин затаил дыхание, и он знал, что думает старый сенатор, — а собственно, что почти наверняка думал бы любой в Риме о таком предсказании.

— Я ли враг Рима, скажи, Камиан? — спросил он.

— О нет, август! — воскликнул молодой человек. — Народ надеется на тебя как на спасителя, но знать и преторианцы… — Он не закончил предложения, и, взглянув на серьезные лица сенаторов, Константин понял, что они думают то же самое. Римский люд, массы, толпящиеся на окраинах, живущие на хлебе, получаемом благодаря щедрости императора, сегодня рукоплещущие герою, а завтра орущие и требующие его смерти, возможно, и ожидают Константина как своего спасителя, но вряд ли кто-нибудь возьмется даже за кинжал, чтобы помочь ему захватить город, из страха, что боги уже возвестили о его грядущем поражении.

Молча от прекрасной виллы они съехали вниз к широко раскинувшемуся лагерю, выделявшемуся на фоне розоватого туфа Красных Скал. Склонив голову, Константин размышлял, стремясь найти какой-либо смелый ход, какую-либо новую, еще не испытанную тактику, чтобы выманить Максенция из-за стен Рима и заставить его переправиться через Тибр.

В глубине души император знал, что, будь он на месте Максенция, он бы даже и мысли такой не допускал. Напротив, уверенный, что массы народа так же понимают прорицание Книги пророчеств, как Марцеллин, Адриан и Камиан — а по правде говоря, и он сам, — он бы оставался под защитой городских стен, и пусть осаждающие расходуют свои силы до тех пор, пока не поймут, что придется-таки уйти несолоно хлебавши. И вот тогда бы он изводил их на всем обратном пути, по которому они с таким триумфом шествовали на протяжении более четырех месяцев.

— Ты упоминал о Книге пророчеств в лагере, Камиан? — спросил Константин племянника Адриана.

— Ему и не пришлось этого делать, август, — высказался Адриан. — Крестьяне, которые сегодня утром принесли на продажу продовольствие, слышали это от других, побывавших в городе. Теперь весь лагерь знает об этом.

Итак, ущерб уже причинен, подумал Константин. Но не мог он винить солдат, которые до сих пор видели в своем молодом предводителе чуть ли не бога, за подавленность духа, ведь сама Сивилла предсказывала гибель Константина в предстоящей битве за Рим. Разъяснять то, что оракулы обычно облекали свои пророчества в слова, поддающиеся разным толкованиям и, таким образом, оказывающиеся верными независимо от результата, было бы бесполезно — он это знал. Первое впечатление — вот что завладевало эмоциями, а это уже произошло.

Внезапно в лежащем впереди лагере поднялся многоголосый шум, и Константин выпрямился в седле, ища глазами то, что могло бы быть его причиной. Везде солдаты падали лицом в красноватую землю, выкрикивая имя, которое он сперва не разбирал и вдруг понял: они кричали «Аполлон!»

— Знамение! — дрожащим от страха голосом хрипло прокричал Камиан. — Знамение! Вон там, в небе, около солнца!

 

3

Константин быстро повернулся, чтобы взглянуть на запад, где над далеким морем висело солнце. Он сразу же увидел то, что привлекло внимание солдат и Камиана. В воздухе обозначился странный узор световых лучей, пробивающихся сквозь зыбкую облачность, скрывавшую обычную голубизну небес.

— Сияние Аполлона! — Голос Марцеллина на этих словах прервался. — Предупреждение…

Странный световой узор на фоне небес действительно напоминал лучи солнца, льющиеся из сияющего центра, часто изображаемые на знаменах и эмблемах Аполлона. Но лучи света, скрещивающиеся посередине, также напоминали Константину что-то еще, ускользающее от его памяти; он был уверен, что прежде видел этот узор, правда, не мог вспомнить, где именно.

Сияющая эмблема на небе стала уже исчезать, и вызванная ею минутная истерия постепенно улеглась к тому времени, когда Константин спустился в лагерь. Он крикнул Кроку, чтобы тот занял солдат работой, и галльский вождь во всю мощь своего голоса приказал им поставить дополнительную стену частокола на южной окраине лагеря. Солдаты зашевелились, подчиняясь приказу, хотя и недовольные необходимостью выполнять эту лишнюю задачу.

— Август, тебе мой племянник больше не нужен? — спросил Адриан.

— Нет. Спасибо за принесенные тобой сведения, Камиан. — Когда Адриан тоже стал отъезжать, Константин окликнул его: — Ты ведь грек, Адриан, я прав?

— По материнской линии, август.

— Что ты думаешь об этом узоре на небе? — Странная эмблема теперь почти совсем растаяла, хотя можно было еще видеть скрещение лучей света, если знать, куда смотреть. — Ты действительно считаешь, что это знак Аполлона, предупреждение?

— Такое явление, август, описано в некоторых старинных трудах греков под названием «паргелион» — мнимое изображение солнца.

— И это всегда истолковывалось как знамение, посылаемое богами?

— Обычно да — по крайней мере, простым народом. Некоторые философы утверждают, что это случайный узор солнечных лучей, пробивающихся сквозь облака, но другие говорят, что его можно видеть, только когда солнце, как говорится, тянет воду.

— Ну конечно же! — воскликнул Константин. — Мы видим его на западе, а море всего лишь в нескольких милях.

— Будем надеяться, что в Риме этого не видели и не посчитали за доброе предзнаменование, ниспосланное Аполлоном, — сказал Адриан. — При том, что сказали Книги пророчеств, а теперь еще это — нам нельзя надеяться на большую помощь горожан, если дело дойдет до осады.

За вечерним столом Константин ел мало. То, что рассказал Камиан, и странный узор в облаках угнетали его больше, чем перспектива осады Рима. К этому теперь еще прибавилась убежденность, что где-то он уже и раньше видел этот узор, образованный лучами солнца, но вот только где? И смысл его тогда заключался в чем-то совершенно другом.

От своего слуги он узнал, что мнений в лагере относительно странного явления в облаках оказалось почти столько же, сколько людей в армии. Но если и существовало какое-то согласие, то оно склонялось в пользу того, что это все-таки предупреждение, исходящее от Аполлона — предположение вполне естественное, поскольку Аполлон часто изображался как бог Солнца: лучи от горящей планеты расходились, образуя такой же сияющий узор, что и у видения на западном склоне неба. Однако эти мысли не принесли Константину успокоения, и он в конце концов выбросил из головы все, что было связано с небесным видением, чтобы спокойно уснуть.

 

1

Думая об этом потом, когда после быстрой череды событий у него появилось время для размышлений, Константин так и не мог точно сказать, сон это или видение. Весь эпизод так четко запечатлелся в его памяти, что это могло бы быть и тем и другим, но почему-то он не почувствовал никакого удивления, когда ему явился пастух из разрушенной церкви старинного городка на Евфрате. В сущности, Константин как бы даже и ожидал этой встречи с человеком, которого христиане называли Иисусом Христом и считали Сыном их Бога.

Пастух предстал перед ним все в том же короткополом одеянии, которое носили те, кто пас стада. Та же мягкость черт лица, та же живая теплота в обращенных на него глазах, та же ласковая, добрая улыбка. Правда, на этот раз в руках он не держал ягненка, как на виденных Константином стенах христианских церквей, а нес знамя, на котором — столь четко выписанный, что не оставалось никакого сомнения в его идентичности, — находился тот самый узор, явленный Константину и тысячам его солдат лучами подернутого облаками солнца.

Глядя на знамя, Константин вдруг вспомнил, где раньше видел эмблему, и понял, почему в тот вечер его так мучило смутное ощущение, что это ему до боли знакомо: ведь это же был тот самый таинственный узор, который он видел написанным красками на стене той далекой разрушенной церкви в Зуре над головой пастуха, человека по имени Иисус Христос, стоявшего теперь — во сне ли его, в видении ли — и высоко державшего свое знамя.

От них исходил удивительный свет, он заполнял всю комнату чудным сиянием, почти ослепляющим зрителя. Константину показалось, что чувства его достигли такой восприимчивости, что все до единой линии, краски, все аспекты этой сцены неизгладимо запечатлелись в его мозгу. Когда он полностью осознал, что ему явлено божественное откровение, гость заговорил, но голос его звучал не раскатами грома, подобно голосу Юпитера, а скорее немного ласково, как, подумалось Константину, мог звучать лишь голос пастуха, успокаивающего и ободряющего потерявшуюся овечку.

«Сим победишь», — сказал его гость. Слова звучали одновременно и обещанием, и повелением. И вдруг Константину стал ясен смысл и ночного посещения, и знака, вписанного тогда в предвечернем небе. Как точно так же стало ему наконец понятно, кто являлся богом его отца и кто отныне будет его собственным богом. Он хотел найти слова благодарности, восхваления, но понял, что неспособен говорить. Константин попытался броситься в ноги небесному гостю в знак покорности божественному изволению, но оказался не в состоянии даже пошевелиться. И потому мог только смотреть, как постепенно тает сияющее знамя с эмблемой из скрещенных линий, в то время как замирающий голос эхом возвращался к нему снова и снова, повторяя одни и те же слова: «Сим победишь».

И только с полным исчезновением видения вернулась к Константину способность вновь двигаться и говорить.

Сна не было ни в одном глазу. Его душу наполняло ощущение восторга и убежденности, что победа будет за ним, победа безоговорочная, если не считать одного лишь условия: знамя, что нес привидившийся ему пастух, должно выступать перед ним. Вспотев и дрожа от силы только что пережитого им чувства, он поднялся на ноги, но покачнулся и, чтоб не упасть, вынужден был ухватиться за центральный опорный столб. Шатаясь, дошел он до входного проема палатки, откинул полу и отдался ласкам прохладного ветра с лежащего рядом моря. Поставленный же у входа в палатку часовой замер по стойке смирно.

— Часовой, разбуди моего слугу, — хрипло прозвучал голос Константина. — Вели ему привести ко мне немедленно епископа Хосия и послать за полководцем Дацием и полководцем Кроком.

Часовой пошел выполнять приказ, а Константин вышел на открытое место перед палаткой. Головокружение, испытанное им после подъема с постели, теперь прошло, и он взглянул на западную часть неба, как бы ожидая увидеть там снова сияющий крест, но взору его предстал лишь бархатный, усеянный звездами полог глубокой ночи. Спал и весь их обширный лагерь, и только блуждали кое-где огоньки: это слуга Константина ходил и будил кого нужно согласно его приказу.

Зайдя назад в палатку, Константин снял с себя ночную рубаху и растер вспотевшее тело полотенцем. Когда он подпоясывал новую тунику, вошел епископ Хосий. Черные глаза церковника выражали обеспокоенность, пока он не увидел, что Константин вовсе не выглядит больным.

— Хосий, я видел Сына Божьего! — вскричал Константин. — Вот только что, здесь, в этой палатке — не знаю, во сне или это было видение.

— Как это случилось, август?

— Когда-то давно я увидел эмблему над головой Иисуса на настенной росписи в церкви — это случилось в городе Зура на Евфрате, — стал рассказывать Константин. — Она в точности походила на знамение в небе, которое мы видели сегодня под вечер, и сам Христос нес знамя с этой эмблемой, когда я только что видел его во сне.

Глаза Хосия прояснились.

— Это мог быть тайный знак, образованный инициалами имени Господа по-гречески — буква «Хи» и наложенная на нее буква «Ро».

— Так оно и было! — вскричал Константин. — Скрещенные полосы света, что лежали от солнца на облаках сегодня под вечер, создавали тот же самый рисунок.

— Многие подумали, что они видят знамение Непобедимого Солнца, — напомнил ему Хосий. — Эмблема Аполлона действительно очень с ним схожа.

— Но здесь, в моей палатке, несколько минут назад сам Иисус Христос показал мне тот же самый знак, — настаивал Константин. — Он нес знамя с той же эмблемой.

— Ты хочешь сказать! во сне, август?

— Сон ли? Видение? Но это явилось так живо и ярко, что могло быть и тем и другим. Но говорю тебе, он был здесь, был. И он говорил со мной.

Как раз в тот момент вошли Даций и Крок, и Константин заставил себя успокоиться, вспоминая обстоятельства своего видения и знамя, которое нес пастух.

— Вот, — сказал он, подходя к столу и хватая лист пергамента из пачки, оставленной писарем. — Я вам нарисую. Крок, дай мне кусок угля из костра часового снаружи.

Константин набросал на пергаменте очертания эмблемы на знамени, которое держал в руке пастух в его ночном видении. Это был приблизительно тот же рисунок, о котором говорил Хосий: на греческую букву «Хи» — две перекрещивающиеся полосы или черты — налагалась буква «Ро» — вертикальная полоса, загнутая сверху почти что в форме пастушьего посоха.

— Вот! — воскликнул он, отступая назад, чтобы взглянуть на набросок. — Эта эмблема была на его знамени. И когда он говорил, слова повторялись снова и снова: «Сим победишь».

— Должно быть, Бог христиан поддерживает тебя в походе на Рим. — В голосе Крока звучало неподдельное удивление.

— А ты что скажешь, Хосий? — поинтересовался Константин. — Он все же ваш Бог.

— Ошибаешься, август, — спокойно отвечал священник. — Наш Бог принадлежит всем, кто принимает его.

— Многие из тех, кто видел сегодня небесное знамение, подумали, что это знак Аполлона — Непобедимое Солнце, — предупредил Даций.

— Но видение Христа сегодня ночью здесь, в палатке, без сомнения, установило его подлинность, — настаивал Константин.

— К чему бы христианскому Богу посылать тебе знамение? — спросил Даций.

— На это я, возможно, смогу ответить, — заговорил Хосий. — Христос — единственный Сын одного истинного Бога, в которого верил отец Константина. Знамение, которое все мы видели, и эмблема на знамени, которое нес Господь наш, явившийся императору сегодня ночью во сне или в видении, есть символ бессмертия и победы, одержанной Христом над смертью. По-моему, август, это означает, что, если ты вступишь в сражение со знаменем Господа нашего, лабарумом, держа его впереди себя, то Бог передаст Рим в твои руки.

— Оно будет передо мной, — твердо сказал Константин, — И более того: эта эмблема будет на щитах всех моих солдат.

В нетерпеливом возбуждении он повернулся к Дацию:

— Пусть ко мне сейчас же явятся опытные мастера, и прикажи принести драгоценный материал для знамени. И пусть к длинному копью прикуют металлическую поперечину; она должна быть достаточно широка, чтобы всем было видно, когда его понесут перед нами.

— «Поднимите знамя на открытой горе, — проговорил Хосий странным голосом, — возвысьте голос; махните им рукой, чтобы шли в ворота властелинов».

— Что это? — спросил Константин.

— Пророчество из книги Исайи, где предсказывается приход и смерть Христа. Опора, которую ты приказал сделать для знамени, август, — высокое копье с прикрепленным к нему поперек бруском металла, — ты отдаешь себе отчет, что это Знак Креста, на котором умер сам Иисус?

 

2

Когда, незадолго до рассвета, работа была наконец закончена, лабарум, приблизительные очертания которого Константин нарисовал угольком из костра, являл собой достаточно внушительное зрелище, чтобы захватить внимание и идущих за ним солдат, и врага, против которого его понесут. Верхушку высокого древка венчал позолоченный шар, к которому крепилась поперечина в форме креста (как указывал Хосий), с которого свисало само знамя. Что касается эмблемы, мастера работали над ней, выполняя указания Константина, как он узрел ее в своем видении. Они изобразили в драгоценных камнях на роскошной ткани узор из наложенных одна на другую букв «Хи» и «Ро» такой величины, что всякий видящий эту эмблему не мог усомниться в ее подлинности.

Работу уже почти закончили, когда один из дозорных, поставленных на возвышенность для наблюдения за городом, примчался во весь опор в лагерь и на полном скаку остановил свою лошадь перед палаткой Константина.

— Враг уходит из города! — крикнул он. — Их армия уже переходит через Тибр по Мильвиевому мосту и наведенным плавучим мостам вокруг него.

— Обещанное видением уже осуществляется, — обратился Константин к епископу Хосию, и в голосе его звучал благоговейный страх. — Что же еще могло бы вывести Максенция из Рима, чтобы сражаться на открытом поле?

Прозвучал призыв к оружию, и солдаты заторопились на свои места в боевом строю. Этот маневр осуществлялся быстро благодаря единообразной планировке лагерей, где каждое подразделение занимало строго определенное место. Крок подъехал и спешился перед палаткой Константина, где уже собрались военачальники.

— Какую мы изберем тактику боя? — спросил он. — Фланговую атаку с широким обходом противника, как и прежде?

— Нет, — сказал Константин. — На этот раз фронт врага не может быть очень широким, для масштабной переправы через Тибр у него слишком мало мостов. Мы прижмем его к реке, как прижали германцев к Рейну. Я сам поведу армию, и знамя Господа будет передо мной.

— Но, август…

— Не могу я поступить иначе, когда победа обещана мне Божественной волей, — твердо сказал Константин. — Наши первые прорвавшиеся части развернутся в тылу противника и разрушат понтонные мосты через Тибр, чтобы отрезать врагу путь к отступлению. До наступления ночи Рим будет наш.!

Весть о видении Константина быстро разлетелась по лагерю — вместе с приказом, чтобы каждый солдат нацарапал на своем щите копию сокровенного узора из букв «Хи» и «Ро». Как заметил Даций, существовало большое сходство между скрещенными полосами наложенных одна на другую греческих букв и сияющей эмблемой Аполлона, поэтому многие приняли новую эмблему за знак бога Солнца. У Константина в войске оказалось и немало христиан, и эти понимали символику знамени. Но важнее всего стало то, что армия, еще вчера унылая и удрученная, теперь воспрянула духом, воины исполнились энтузиазмом: видение Константина и дивное высокое знамя перед ними ощутимо свидетельствовали о том, что им обещана победа.

К середине утра армия Константина увидела приближающегося к ней противника. Враг располагал внушительной силой; в центре стояли преторианские гвардейцы со знаменем Максенция впереди, и это говорило о том, что на этот раз он осмелился-таки выйти сам со своими войсками. По обоим флангам наступала мавританская кавалерия, собранная Максенцием в Африке: рослые, с ястребиными лицами воины на прекрасных конях, их белые плащи вступали в резкий контраст со сверкающими доспехами преторианцев. Ополченцы шли сзади: видимо, Максенций не доверял этим не столь хорошо обученным солдатам.

Когда противник появился в поле зрения Константина и Крока, последний сделал еще одну попытку отговорить молодого командующего от его намерения самому повести в сражение свои войска.

— Эта битва может быть и проиграна, но наше дело все еще может победить, — заметил он. — А если тебя убьют, исчезнет всякая надежда справиться с Максенцием и Максимином Дайей. Они раздавят Лициния, как я бы мог раздавить ногой червяка, а потом и нас.

Константин подался вперед в седле, чтобы в последний раз взглянуть на величественное знамя в руках находящегося сбоку от него всадника. Яркое утреннее солнце исторгало золотое сияние из шара на его верхушке, из позолоченных поперечин, из букв на самом знамени.

— Когда с тобой в сражение идет сам Бог, — Сказал он Кроку, — как можно быть где-то еще, если не впереди? Давай сигнал к атаке, — приказал он горнисту и с любовью крепко хлопнул Крока по плечу, — Береги себя, дружище. Может, эта будет важнейшей из битв, где нам с тобой предстоит еще драться.

Подняв в правой руке копье, Константин поскакал к плотным шеренгам армии Максенция, в то время как звуки труб по всему фронту подтверждали получение приказа к атаке. Рядом с собой он услышал высокий голос Крока, временами заглушаемый пронзительными криками галльских всадников, вступающих в дело. Секундами позже его лошадь ворвалась в ряды преторианцев, и он, нанося удары острым копьем, увидел, как вокруг него завертелась схватка.

Константин надеялся сразиться с Максенцием лицом к лицу, но знамя самозваного императора Италии и Африки оставалось далеко позади, в плотных рядах преторианских гвардейцев. Сами преторианцы сражались храбро, но распутство и пьянство, которым они постоянно предавались в правление Максенция, вскоре стало сказываться на них. Они уже не могли сравниться с закаленными в битвах ветеранами Константина как конными, так и пешими, и эти элитные войска вынуждены были отходить назад. А когда наконец их ряды сломались, передовой отряд конницы Константина смог добраться до рекрутов-резервистов И истребить всех.

На флангах конница мавров действовала не лучше против чрезвычайно подвижной галльской кавалерии, возглавляемой Кроком. Кривые сабли мавров, страшное оружие в ближнем бою, мало выручали их в соперничестве с острыми копьями, способными пронзить сердце мавра задолго до того, как тот мог добраться до своего противника. Да и кони их, хоть и намного красивей, чем жилистые лошади галлов, быстро начинали нервничать и в самый разгар сражения плохо поддавались управлению.

Не прошло и двух часов после того, как Максенций смело выступил из-под надежной защиты римских стен, а его армия уже полностью отступала. Войска Константина, однако, не давали им ни минуты передышки, и равнина Тибра заполнилась пешими и конными, беспорядочно сцепившимися в рукопашной схватке. Сохранившие строй отдельные отряды армии Максенция стремились пробиться к мостам, чтобы по ним уйти под защиту городских стен. Тем временем Крок уже послал свою быструю конницу в обход обоих флангов теперь уже почти разбитых вражеских войск, чтобы она помешала большей их части добраться до мостов, а других сбила бы в плотную массу на узком пространстве, где их успешней могли бы атаковать непрерывно наступающие легионы Константина.

Когда Константин остановил свою лошадь на небольшом пригорке с видом на поле битвы, то увидел, что конники Крока уже перерубили канаты, крепившие один из понтонных мостов к берегу. Те, кто карабкался по мосту, чтобы переправиться на другой берег, оказались сброшенными в воду, когда мост развернуло течением, а поскольку никто на берегу не мог прийти им на помощь, большинство камнем пошло на дно, увлекаемые тяжестью доспехов.

Тех немногих, кому удалось добраться до отмелей на ближайшем к Константину берегу, либо захватили в плен, либо методично забили насмерть его разгоряченные воины. Некоторым удалось удержаться на ногах и достичь противоположного берега, где они цеплялись пальцами за красноватую глинистую землю, пытаясь взобраться по крутым приречным склонам наверх. Но льющаяся с них вода быстро размягчала туф, превращая его в густую пасту, и они скользили и сползали вниз, впрочем не оставляя своих почти безнадежных попыток спастись.

Рядом с Константином появился Крок, его волосы слиплись от крови: под расходящимся краем шлема кожа на голове была рассечена.

— Это великий день в истории Рима! — прокричал он. — Мои уже перебрались по Мильвиевому мосту и захватили для нас одни из ворот.

— Посмотри вон туда! — Константин внезапно привстал на стременах. — На той стороне кто-то карабкается на берег. Похоже, у него золотой доспех.

— Клянусь богами! — воскликнул Крок. — Это же Максенций!

Император Италии и Африки действительно прилагал отчаянные усилия, чтобы вскарабкаться на крутой берег с той стороны Тибра, цепляясь пальцами за скользкую землю с безумством человека, одержимого страхом смерти. Вот его руки, похоже, надежно уцепились за край, но выступ земли, оказавшись слабой опорой для ноги, оторвался, и он всей тяжестью повис на пальцах, отчаянно вцепившись в травянистый край обрыва. Ноги дергались, пытаясь найти нужную точку опоры, но вот земля под его пальцами стала крошиться, хватка Максенция ослабела, и он заскользил по крутому откосу в воду.

Какое-то время Максенций еще сопротивлялся напору течения, но отчаянная попытка спастись, должно быть, истощила большую часть его сил. Ему дважды удавалось встать на ноги, но каждый раз течение опрокидывало его, и в конце концов он исчез под водой, взмутненной борющимися на отмелях врагами и побагровевшей от крови раненых, свалившихся с мостов или подвергшихся избиению при попытке выбраться из реки.

— Ну, этой добыче от нас не уйти. — Крок пришпорил лошадь и спустился по береговому откосу в реку, рассчитывая угол переправы с учетом течения. Константин с беспокойством следил за тем, как поток захлестывает с головой и лошадь, и седока, но вот наконец копыта выносливой галльской лошадки коснулись дна на той стороне реки, и она выбралась на мелководье недалеко от того места, где тело Максенция, прибитое к песчаной косе, перекатывалось под ударами волн.

Не стесняемый тяжелым доспехом, который оказался гибельным для Максенция, Крок соскочил с седла в воду рядом с телом, бегло осмотрел его, затем распрямился и вскинул вверх сцепленные пальцами руки, потрясая ими в знак победы, и по этому жесту Константин понял, что враг его мертв. Разглядев более низкое место на берегу вниз по течению, Крок побрел туда по воде, таща за собой полуплывущее тело и сопровождаемый сзади лошадью.

Битва за Рим окончилась, и сердце империи было в руках Константина — в полной его власти.

 

1

Фауста уехала в Арелат, в Южную Галлию, едва Константин отправился в Италию. Когда императорский курьер принес ей весть о падении столицы, она тотчас седа на быструю военную галеру и скоро прибыла в Рим.

Константин уже давно перестал пробовать обсуждать с ней проблемы управления, поскольку ее острое желание называться августой не заходило дальше пурпурной мантии, отделяющей ее от других женщин. И теперь, когда она получила этот титул, он был уверен, что у нее не будет никакого желания зарываться глубже в государственные дела — но тут-то как раз он и ошибался.

Константин любезно согласился участвовать в церемониях провозглашения его августом Италии и Африки и присутствовал на устроенных в его честь играх и пирах, — в основном чтобы доставить удовольствие Фаусте. Одновременно он всячески старался возместить ущерб, причиненный Максенцием за его шестилетнее царствование.

Первый шаг к осуществлению этой жизненно необходимой реформы он сделал, когда отправил голову Максенция в Африку, где ее пронесли по улицам Карфагена и других городов, почти разоренных бывшим августом Италии и Африки. Вместе с этим устрашающим доказательством своей окончательной победы над Римом Константин послал народам африканских провинций и заверения в том, что мир и процветание им обеспечат их неизменная верность ему и послушание его декретам. Вслед за этим он распорядился приписать преторианцев к легионам, дислоцированным по Рейну, и распределить их так, чтобы они уж никогда бы не смогли организоваться и составить ядро для мятежа. Но хотя ежедневно приходили доносчики, корысти ради изобличая товарищей и союзников Максенция, Константин отказался устраивать кровавую резню, как это делали в прошлом одержавшие победу императоры.

Расформирование преторианской гвардии более всех других событий послужило сигналом того, что Рим теряет свое высокое положение в империи. Но Вечному городу, празднующему восхождение на трон в качестве старшего августа нового победителя и занятому строительством в его честь Триумфальной арки, для чего с арки Траяна, пока еще одного из самых величественных памятников истории, срывались некоторые украшения, — этому городу удавалось закрывать глаза на свое будущее.

Те два месяца, что Константин оставался в Риме, он неустанно работал, чтобы щедростью и снисходительностью уничтожить зло, сотворенное Максенцием за свое шестилетнее пребывание у власти. Он почтительно относился к сенату и его обычаям, но вместе с тем ввел в его члены руководителей провинций, тем самым сделав сенат гораздо более представительным органом западной половины империи, чем он был раньше. Он поклялся сохранять старинные права и привилегии сената, но в то же время дал всем ясно понять, что является абсолютным правителем и что впредь этот совещательный орган будет не более чем эхом в его решениях.

Константин вернул поместья, конфискованные за время пребывания Максенция в должности, их законным владельцам. Он также облегчил доступ к себе граждан всех сословий, которые считали, что с ними обошлись несправедливо, и в своих публичных заявлениях выказал столько щедрости и благоразумия, что, когда Триумфальная арка была готова, сенат распорядился начертать на одной ее стороне: «Освободителю Нашего Столичного Города», а на другой — «Учредителю Нашего Спокойствия».

В привычной пространной и цветистой речи, посвященной открытию арки, панегирист прославлял Константина, потому что «по указанию божества и побуждаемый собственным великодушием он и его армия реабилитировали республику, одним ударом сразив тирана и его приспешников». Для слушателей — и наверняка для самого оратора — упомянутым божеством являлся Юпитер Капитолийский или, возможно, Аполлон, и Константин не стал поправлять говорящего. Но в сердце своем он уже решился на революцию в религиозной жизни империи, революцию, по широте и размаху не уступающую тем переменам, которые он вносил в политическую ее жизнь. Он понимал, что эту перестройку нужно проводить медленно, как почти и любое другое преобразование в Риме, учитывая ту огромную роль, которую играла традиция во всех аспектах его существования. Поэтому он отпраздновал обычные ритуальные жертвоприношения богам Рима, но потихоньку, через Хосия из Кордовы, заверил христиан в своей поддержке и дал им ту же свободу, что и братьям их в Галлии.

В действительности много было в христианской вере такого, чего даже умный и образованный Хосий из Кордовы не мог объяснить к полному удовлетворению молодого императора, обладавшего чрезвычайно рациональным умом. Ему нравились красота и правда Библии, — а Хосий, по его просьбе, снабдил ее дополнительными пояснениями на греческом, чтобы он мог читать сам, — но и она зачастую не могла ответить на вопросы, возникавшие в пытливом уме Константина. В одном он, однако, не сомневался, а именно в том, что Бог христиан или Сын шествовал впереди его армии по равнинам Тибра к югу от Красных Скал и даровал ему победу над Максенцием.

Почему же Максенций все-таки вышел из-под защиты римских стен и рискнул дать сражение на равнинах, — на это никто не мог ответить определенно. Даций утверждал, что убежденный вердиктом Книги пророчеств и, возможно, небесным знамением, принятым им за знак Аполлона, он уверился в победе и вышел, чтобы разбить армию Константина. Хосий же считал, что Бог предал Максенция в руки Константина, как сам Христос обещал в видении той ночью, — и эту точку зрения разделял и Константин. Но в любом случае никто не мог отрицать того факта, что в тот день действительно произошло чудо.

 

2

Когда ситуация в Риме снова стабилизировалась, Константин приступил к следующему пункту плана, разработанного им еще задолго до того, как он покинул Галлию. Теперь, когда половина империи находилась под его контролем, нужно было изолировать Максимина Дайю на Востоке. Это, конечно, означало установление действенного союза с Лицинием, и с этой целью он объявил о предстоящем браке своей единокровной сестры Констанции с императором Лицинием. Однако будущий жених выказал некоторое нежелание приезжать в Рим, поэтому Константин перебрался с семьей, двором и большей частью своей армии в бывшую столицу Максимиана в Медиолане.

Сенат и граждане Рима, почти все до единого, настаивали на том, чтобы он остался и позволил отпраздновать брак Востока и Запада в этой древней столице. Но с Римом было связано слишком много такого, что Хосий презрительно называл «языческим» и что стояло на пути той цели, в достижении которой Константин хотел убедить Лициния присоединиться к нему. И потому он остался глух и к капризным возражениям Фаусты, не желающей расставаться с роскошью Рима, и к призывам сената остаться, но просьбу сенатора Адриана в аудиенции все же удовлетворил.

— Ты выглядишь утомленным, мой друг, — приветствовал Константин купца, когда Адриана ввели в его личную палатку для аудиенций. — Могу ли я предложить тебе фруктов или бокал вина?

— Я уже давно позавтракал, август, — сказал Адриан. — Чуть рассвело, как мои клиенты устроили шум у моих дверей — как раз тогда, когда спится лучше всего.

— Значит, нелегка жизнь сенатора? — с улыбкой спросил Константин.

— Тяжелей, чем ты думаешь, август. — Адриан шумно вздохнул. — Целый день только и бегаешь, чтобы успеть вовремя то туда, то сюда. Я как Тримальхион в сатирическом сочинении Петрония — не хватает только трубача, который бы сообщал мне, сколько часов и сколько уже утекло времени моей жизни.

— Помнится, когда-то давно я чувствовал то же самое: тогда я впервые приехал в Никомедию учиться военному делу и Даций перед рассветом выгонял нас на пробежку по пересеченной местности.

— Я весь день на бегу, хотя для этого уже нет ни стати, ни дыхания. Только рассветет, как мои слуги, словно полчища муравьев, нападают на дом с тряпками, губками, метлами под звуки дребезжащих ведер и крики болванов, которые падают с приставных лестниц. Потом, когда встану, я должен надеть тогу вместо паллиума и еще должен держать слугу, чтобы он красиво укладывал ее на мне. Поверь, август, эти одеяния придуманы лишь для того, чтобы испытывать крепость человеческих нервов.

— Потому-то чаще всего я и ношу тунику, — признался Константин.

— Затем я должен побывать в руках у моего брадобрея хотя и не понимаю, каким это образом он ухитряется целый час заниматься моим бритьем и укладкой этих редеющих локонов, — пожаловался Адриан. — Тот день, когда я согласился на укладку бороды, стал началом моего рабства.

Константин не мог удержаться от смеха, слушая печальную историю толстяка купца: он-то знал, что она только отчасти была правдой и что Адриан очень гордится своим сенаторским званием.

— Бьюсь об заклад, что тебе не терпелось оказаться в руках брадобрея в первый раз — так же, как и мне, — сказал он. — Вон Нерон даже преподнес свою первую сбритую бороду в золотой шкатулке Юпитеру Капитолийскому.

— И на кого расходуется вся эта подготовка, когда я открываю свою дверь? — спросил Адриан. — На моих клиентов, в числе которых в основном бедные родственники моей жены.

— А почему бы тебе не выдать им какое-то пособие?

— Да они бы истратили его и через месяц снова бы ошивались у моего порога. Знаешь ли ты, что я даже спать не могу лечь, не убедившись, что наутро мне хватит денег? Для каждого всякий день я должен иметь шесть с четвертью сестерциев, не то он разорется, что его морят голодом, и пойдет гулять молва, будто скряга Адриан больше не заботится как следует о своих клиентах. И тогда как я могу рассчитывать извлечь выгоду из тех, кто богаче меня?

— Сочувствую, друг мой.

— Когда с клиентами покончено, — продолжал Адриан, — я должен спешить на склады, чтобы подгонять своих служащих-лентяев, которые даже не понимают, какую возможность я им даю. Где бы еще, август, могли бы они ознакомиться с ценами на масло из испанских оливковых рощ, на кирпич и черепицу из Египта, уж не говоря о партиях зерна из Александрии, древесине и шерсти из Галлии, консервированном мясе из Бактрии, олове с островов Касситериды. Не буду утомлять тебя долгим списком.

— Мне кажется, ты очень забавно излагаешь, — сказал Константин, — особенно на тему, как тяжко дается тебе богатство. А теперь скажи-ка на милость, почему ты явился ко мне сегодня в такую рань?

— Да вот пришел спросить, август, будет ли Медиолан твоей постоянной столицей?

— Еще не знаю.

«Итак, старый хитрец пришел, чтобы выведать у меня секреты», — подумал Константин, но не обиделся. Он очень полюбил сенатора-купца и понимал, что хитрость его при заключении сделок сэкономила и ему, и империи значительную сумму денег на пути его армии из Треверов к Риму.

— Бьюсь об заклад, что не будет, — сказал Адриан.

— Почему?

— Максимин Дайя явно не признает тебя за старшего августа, поэтому с ним в конце концов придется поступить, как и с Максенцием. Когда это случится, ты увидишь, что удобнее править откуда-нибудь с Востока.

— Откуда же? Может, из Никомедии?

— Никомедия слишком мала, и дно пролива там все больше заиливается. Византий на Боспоре не так удален и больше бы подходил для столицы. Оттуда ты бы мог в конце концов завоевать земли вокруг Понта Эвксинского. В этом районе еще много чего не захвачено и ждет своего часа, но здесь, в Риме, и на Западе тебе потребуется человек, которому бы ты мог доверить ведение своих хозяйственных дел, пока ты будешь завоевывать Восток.

— Кто-нибудь, подобный тебе?

— А почему бы и нет? Можешь не сомневаться: обеспечу тебе наилучший доход и не попрошу больших полномочий, чем нужно по закону.

— Лучшей кандидатуры на пост моего представителя, Адриан, мне не найти, — тепло сказал Константин. — Сегодня же будет готов указ, по которому ты назначаешься моим управляющим.

 

3

Женитьба Гая Флавия Валерия Лициниана Лициния, августа Иллирии, Греции, Фракии и приграничных дунайских провинций на Констанции, сестре старшего августа Константина, явилась важнейшим событием того года в общественной жизни империи, которое праздновалось с большим великолепием. Ради него в Медиолан съехалось большинство подчиненных власти Константина царей с дарами и великолепными свитами.

Хотя Фауста ожесточенно протестовала против переезда из Рима в Медиолан — город, по ее мнению, подходящий только для варваров, — свадьбой она, кажется, осталась довольна. Глядя на нее с Криспом во время официального приема и видя восхищение ею в широко раскрытых глазах юноши, Константин ощутил укол ревности к собственному сыну, возраст которого больше соответствовал ее годам.

Криспу, решил он, следует возвратиться в Галлию вместе с императрицей Феодорой и ее детьми и возобновить учебу у Эвмения. У него возникло минутное сожаление о том, что Фауста не может быть с ним такой же веселой, какой она казалась с мальчишкой, ибо при его занятости политическими делами со дня вступления в Рим между ними все росла какая-то стена, которую он и хотел бы, до отчаяния хотел бы снести, да не знал, как к ней подступиться.

Теперь, когда Лициний женился на Констанции и согласился на зиму остаться в Медиолане, Константин был готов приступить к проекту, близкому его сердцу с той самой ночи в Красных Скалах, когда перед ним явился пастух с фрески разрушенной церкви в Зуре, держа в руках знамя, принесшее ему затем победу над Римом. Лициния, не соглашавшегося на христианство, требовалось убеждать, но эта тема вызвала у Константина свежий прилив красноречия, и наконец он взял верх. Подписанный обоими августами Медиоланский эдикт, направленный наместникам всех провинций, явился самым четким документом, когда-либо появлявшимся в Римской империи, по вопросу государства и религии:

«Ввиду того что мы, Константин-август и Лициний август, встретились в Медиолане по поводу радостного события и обсудили все, относящееся к общественной выгоде и безопасности, мы пришли к заключению, что среди шагов, от которых могло бы выиграть большинство человечества и требующих срочного внимания, нет ничего насущнее, чем необходимость упорядочить культ Божества.

Поэтому мы решили предоставить как христианам, так и всем прочим гражданам полную свободу отправления той религии, которую каждый считает наилучшей для себя самого, чтобы умилостивилось любое Божество, обитающее в небесах, и оказалось благосклонным ко всем, кто поставлен под нашу власть. А потому мы сочли трезвой и надежной политикой следующее: никому ни под каким предлогом нельзя отказывать в свободе выбора своей религии, предпочтет ли он христианство или другое вероисповедание, кажущееся ему самым подходящим, чтобы Высшее Божество, чей обряд мы соблюдаем по своей воле, могло бы во всем удостоить нас обычных своих милостей и щедрости.

Посему всем префектам, наместникам и управляющим надлежит знать, что мы приняли решение отменить все условия, содержащиеся во всех предыдущих эдиктах в отношении христиан, на том основании, что теперь они представляются нам несправедливыми и чуждыми духу нашего милосердия.

Впредь каждому человеку, желающему принадлежать к христианскому вероисповеданию и отправлять его обряды, следует предоставлять полную свободу осуществлять свой выбор, не чиня ему помех и препятствий в какой бы то ни было форме.

Мы посчитали, что будет лучше всего объяснить это магистратам на местах как можно полнее, с тем чтобы они знали, что мы предоставили вышеупомянутым христианам и иным религиям свободное и абсолютно неограниченное право отправлять избранный культ, способствующий сохранению мира в наше время».

Медиоланским эдиктом Константин пытался отплатить (по крайней мере, в своей душе) христианскому Богу за покровительство ему в битве за Рим и за то, что Он позволил ему нести перед собой знамя, которым, как Константин твердо полагал, и объяснялось падение Максенция. В то же время он проницательно видел, что покровительство этого Бога, в силах которого он уже убедился, не может принести никакого вреда в дальнейших делах, составлявших часть его великого плана, особенно теперь, когда христианская Церковь как организация сплотилась теснее, чем, пожалуй, любая другая сила в империи, за исключением армии.

Другая цель эдикта не выглядела столь уж очевидной. Зная Максимина Дайю, он послал копию указа императору Востока с просьбой опубликовать эдикт в его владениях. Уверенный, что Дайя не подчинится ему, Константин тем самым закладывал основание для обвинения его в непокорности, что могло бы послужить законным оправданием любого шага, который он готовился предпринять против старого товарища по военному училищу.

Хотя молодой император менее чем за год стал защитником христиан, христианство не стало официальной религией Римского государства. Ею, по крайней мере для самого города Рима, все еще оставалось почитание Юпитера, но с ослаблением влияния Рима как центра империи ослабевало и влияние Юпитера и его культовых обрядов. В свою очередь христианство вместе с Константином склонно было устремлять взоры на Восток, где находился город, более тесно связанный с его историей, — Иерусалим.

Теперь, когда родственный брак сделал Лициния его союзником, Константин стал наращивать силы для неизбежного столкновения с Максимином Дайей, который прославился на всю империю своими грабежами, насилием и жестокостью. Однако на время пришлось отложить карательную операцию против него, ибо восстало одно из племен франков в Северной Галлии и он должен был во главе значительной части своей армии двинуться форсированным маршем в этот жизненно важный район.

Максимин Дайя только и ждал возможности напасть на неповоротливого Лициния, пока Константина занимали другие дела, и поэтому действовал с великой поспешностью. Когда весть о походе Константина на север достигла его ушей, стояла еще зима, но Дайя тут же предпринял марш-бросок в западном направлении. Прежде чем Лициний, все еще пребывавший в Медиолане вместе со своей юной женой, узнал о том, что происходит, Дайя вывел из Сирии крупную армию и по прекрасным дорогам, в давние времена построенным римлянами через горную часть Галации, вошел в Вифинию, переправился через Боспор и, вторгшись на территорию Лициния, осадил город Византий, который продержался только около семи дней.

Перед молниеносным наступлением Дайи, вероятно, могла бы пасть и Фракия, лежащая в центре владений Лициния, прежде чем тот смог раскачаться и двинуть армию на восток, но, к счастью, нашествие более чем на неделю задержали стены Гераклеи в пятидесяти милях к западу от Византия. Эта задержка позволила Лицинию подтянуть туда войска, и в последующем сражении Дайе пришлось тяжело: сказалось то, что, предприняв форсированный марш через горы Галации, он взял с собой недостаточный запас провианта и оружия. В результате ветераны-иллирийцы Лициния обратили силы противника в бегство, и сам Дайя погиб.

Читая сообщения о поражении Максимина Дайи, доставленные ему императорской почтой, Константин находил многое достойное похвалы в действиях Лициния против Дайи, но вряд ли он мог одобрить последующее поведение императора. Во-первых, Лициний приказал уничтожить малолетних детей Дайи — восьмилетнего мальчика и семилетнюю девочку. Во-вторых, двое других беженцев — августа Валерия и императрица Приска, скрывавшиеся как христиане от гонений в Сирии, явились к Лицинию в Никомедию, где он обосновался в новом своем дворце, ожидая, что их там хорошо примут, поскольку Галерий сделал Лициния сперва полководцем, затем цезарем и августом. Однако они ошибались: с ними обращались грубо, и только с помощью местных христиан им удалось остаться в живых и бежать.

Весь остаток зимы и в начале весны занятый подавлением восстания франков, Константин слышал об этих печальных событиях, но в то время ничего не мог поделать. Он полагал, что Лициний на его примере уже убедился, насколько успешно можно управлять людьми, честно и справедливо обращаясь со всеми. Но теперь стало слишком очевидно, что, оказавшись вдруг правителем такой обширной территории, о которой он раньше и не помышлял, император Востока уступил овладевшей им жадности к власти, приведшей уже к гибели Дайю, Максенция и Максимиана. Однако в тот момент оба оставшихся августу из прежних шести нуждались друг в друге, поэтому ситуация осталась такой, как есть.

 

4

Годы, последовавшие за падением Максимина Дайи, принесли Константину массу хлопот. Вынужденный постоянно разъезжать туда и сюда, чтобы поддерживать мир на обширной подвластной теперь ему территории, он все больше убеждался в крайней необходимости иметь надежного заместителя для управления одной из двух префектур: Галлии или Италии, при сохранении его надзора над обеими, но повседневной ответственности за управление только одной из них.

Криспу еще не хватало ни годков, ни опыта, чтобы именоваться цезарем Галлии, но он подавал большие надежды, и Константин давно уж решил попридержать эту префектуру до того дня, когда сын сможет взять на себя управление ею. Оставались только Италия и Африка, а поскольку Константин никогда не питал особой любви к этим регионам, он решил приставить к ним соправителя, подчиненного ему как старшему императору. Проконсультировавшись с наиболее авторитетными членами сената, он выбрал для этого почетного поста некоего Бассиана, выходца из большой и богатой семьи с обширными деловыми связями, многие поколения обеспечивавшей Рим государственными деятелями. И чтобы приблизить Бассиана к себе, он выдал за избранного им заместителя замуж свою единокровную сестру Анастасию и возвысил его до ранга цезаря.

Менее двух лет прошло с тех пор, как Константин отвоевал Италию и Африку у Максенция в битве у Милвиева моста. Прежде чем доверить Бассиану всю полноту власти, Константин решил поставить его на временное руководство этим регионом, чтобы понаблюдать, как новый помощник августа справится с возникающими ситуациями. Бассиан не выказывал никаких признаков недовольства этой второстепенной ролью, но вскоре выяснилось, что он страдает от болезни, столь обычной для цезарей и претендентов на титул августа: острым случаем амбициозности.

Адриан сообщил о первом признаке этой болезни, появившись однажды во дворце Константина в Медиолане. Обычно веселая физиономия купца несла на себе отпечаток мрачности, и Константин поспешил закончить проводимую им аудиенцию, чтобы удалиться в личные апартаменты вместе с Адрианом и Дацием, который командовал теперь его персональной гвардией, — Крок в это время находился в Галлии, на страже границы.

— Ты хочешь сообщить, что меня надувают торговцы хлебом? — спросил Константин купца, когда они втроем остались с глазу на глаз. — Или, может, судостроители и владельцы флотилий арендовали нам гнилые суда для торговли свинцом и серебром с Британией?

— Если бы речь шла о таких мелочах, доминус, — сказал Адриан, — я бы привлек их к суду городского претора и принес бы тебе их головы в доказательство того, что я в этом никак не замешан.

— Я бы по этому поводу не нуждался ни в каких доказательствах, — уверил его Константин. — Ты исправно служил мне, Адриан, и уж кому это знать лучше, чем мне. Что же заставило тебя проделать этот долгий путь из Рима в Медиолан?

— Нечто столь же серьезное, что я не мог доверить это никому, кроме себя самого, — отвечал Адриан. — Десять дней назад одна из наших галер возвратилась из Трапезунда, что в Каппадокии на юго-восточном берегу Понта Эвксинского. В пути наше судно спасло команду корабля, принадлежащего Сенециону, брату Бассиана. Она тонула в Эгейском море после шторма.

— Бассиан, несомненно, обрадуется, когда услышит, что они спасены.

— Я еще не сообщил ему, доминус. Мой племянник Камиан оказался на борту нашего судна как заведующий приемом и выдачей грузов — я готовлю его себе в помощники. Он и с ним несколько человек вступили на борт галеры Сенециона, пытаясь спасти ее, чтобы получить вознаграждение за сохранение имущества, но им все же пришлось покинуть тонущий корабль. Однако Камиан успел захватить с собой торговую документацию и кое-какие письма, которые не удалось уничтожить капитану.

— Ты вскрыл их? — сурово спросил Константин.

— Вода повредила печати, доминус, а когда Камиан увидел, что там написано, он принес письма прямо ко мне. Капитан галеры все еще думает, что они погибли вместе с кораблем, — добавил он многозначительно, вскрывая находящийся при нем сверток с двумя свитками, какие обычно использовались для переписки.

Пергамент под воздействием воды покрылся пятнами, и восковые печати отскочили, позволив свиткам развернуться. Однако на них сохранились следы личного штампа автора писем, нанесенного, пока воск был теплым и мягким. Одного взгляда на штамп Константину оказалось достаточно, чтобы узнать автора писем. Он не раз видел подобную печатку раньше.

— Что за необходимость в официальной переписке между семьей Бассиана и императором Лицинием? — недоумевая, спросил он.

— Я задался тем же вопросом, доминус, — сказал Адриан. — А ответ здесь, в этих свитках.

Константин поднял один из них, развернул и прочел, затем снова свернул.

— Так, значит, Сенецион служил посредником в переговорах между Бассианом и Лицинием, — медленно проговорил он. — Но зачем Бассиану предавать меня? Я достаточно доверял ему, чтобы сделать цезарем и выдать за него мою сестру. Через месяц я бы даже назначил его префектом Италии и Африки.

— Честолюбие и нетерпеливость погубили не одного хорошего человека, — выразил сомнение Даций. — Достаточно вспомнить Юлия Цезаря.

— Бассиан и Лициний, очевидно, помышляли уничтожить меня и сами возглавить империю, — предположил Константин. — Поэтому не может быть никакого сомнения, как с ними поступить. Но как я могу сообщить Анастасии, что должен казнить ее мужа, когда еще не остыло их брачное ложе?

— Или другой своей сестре, Констанции, что ее супруг тоже искал твоей смерти, — напомнил Даций. — Она только что родила этому черному предателю Лицинию сына.

Константин поднял свитки, перечитал их снова, затем сказал:

— Лициний здесь пишет, что направляется в Сирмий. Несомненно, он намеревался выступить на восток от Дуная и соединиться с Бассианом — после того как я буду убит, а легионы подкуплены золотом, которое он посылал Сенециону.

— Я пришел к тому же заключению, — согласился Адриан.

— Как ты считаешь, много еще людей в Риме вовлечено в этот заговор?

— Не могу сказать, доминус, — отвечал купец. — Об этом я узнал только случайно, потому что умница Камиан обнаружил свитки после того, как капитан галеры пытался выбросить их за борт во время бедствия.

— Твой племянник лично от меня получит и похвалу, и щедрое вознаграждение, — пообещал Константин и повернулся к Дацию: — Немедленно пошли в Рим надежного на твой взгляд трибуна с сотней солдат. Вели им арестовать Бассиана и привезти его сюда, ко мне. А тем временем я хочу, чтобы ты сейчас же отправился в Треверы, собрал там армию и двинулся через северные перевалы на Сирмий.

— Может, мне вступить на территорию Лициния? — предложил Даций.

— Не надо, пока я не дам знать, но будь в полной готовности на границе. — Константин поднял руки и беспомощно уронил их в жесте бессильного отчаяния. — Почему я снова должен воевать, когда столько хорошего можно было бы сделать для всех — лишь бы мне не мешали и дали спокойно править?

— Не будет никакого покоя, доминус, пока не будет уничтожен император Лициний и ты один не станешь во главе империи, — сказал Адриан. — У него амбициозный приступ властолюбия — та же болезнь, что погубила всех Других.

— Я старался облегчить участь народа, а не сколачивать огромную армию, чтобы навязывать всем свою волю. Поэтому это будет долгая борьба с большим перевесом на стороне противника, — задумчиво сказал Константин. — Смотри, чтобы в походе лабарум всегда несли впереди.

Старый воин согласно кивнул головой и добавил:

— Я все-таки принесу еще жертвы и Юпитеру с Аполлоном. Нам нужно покровительство всех Богов, которых мы способны убедить прийти к нам на помощь.

 

5

Спустя две недели Бассиан в цепях предстал перед Константином в Медиолане. Этот неожиданный арест вызвал в Риме суматоху, и, стремясь спасти свою шкуру, десятки доносчиков явились к Адриану, указывая на других участников заговора с целью убийства Константина и захвата власти над префектурой Италии и Рима в пользу Лициния, который стал бы тогда единственным императором, с Бассианом в качестве его помощника. С высоты своего трона Константин взглянул на преступника, словно это был червяк, которого он собирался раздавить каблуком. Зал для аудиенций оказался заполнен придворной знатью, включая личного управляющего Константина, ибо он хотел, чтобы судьба Бассиана стала уроком для всех.

— Зачитай письма, — приказал он секретарю, избегая прямого обращения к преступнику.

Секретарь развернул свитки, все еще носящие следы восковых печатей Лициния, и стал читать. Письма, хоть и короткие, полностью доказывали вину заключенного и брата его Сенециона, заключавшуюся в разработке плана захвата власти и подкупа армии, как это много раз делалось и раньше, с помощью золота, предоставляемого Лицинием.

— Я принял тебя в свою семью, Бассиан, и сделал тебя цезарем, вторым по рангу после меня самого, — сказал Константин, когда чтение писем закончилось. — Так почему же ты предал меня?

— Империей должны управлять те, чья кровь дает им на это право — сенат и знатные люди. — На тонких губах Бассиана играла легкая усмешка, голос его звучал гордо, даже надменно. — А ты уже и так засорил сенат лицами всех сословий, простолюдинами, не имеющими никаких данных для работы на высоком посту. Я желаю сохранить Рим как столицу империи и власть в руках тех, кому она принадлежит, — мужам, чье благородное происхождение больше всего дает право руководить государством.

— И больше тебе нечего сказать в оправдание своего предательства?

— Не тебе я служу, а Риму. Какое же в этом преступление?

— А вот какое: ты решил, что для государства всегда лучше всего то, что подходит твоим личным интересам, — сурово сказал Константин. — Император Диоклетиан мог бы сохранить власть и славу, принадлежащие единственному августу, однако он предпочел поделиться ими, потому что считал, что империей легче управлять из нескольких столиц. При нем римские границы раздвинулись от реки Тигр в Персии и за пределы Стены Антонина в Британии — и это доказывало его правоту. Величие правителя измеряется не гордостью, Бассиан, или жаждой власти, а состраданием к подданным и желанием облегчить долю народа. Нельзя освободить людей, выковав золотые цепи; плебеи самого низкого сословия гораздо свободнее тебя, фактически скованного узами властолюбия. — Константин кивнул сидящему рядом секретарю. — Занеси в протокол, что заключенный Бассиан приговаривается к обезглавливанию…

— Но ты не имеешь права! — запротестовал Бассиан. — Император Лициний…

— Здесь правлю я, а не Лициний! — обрезал его Константин. — Твой приговор — смерть.

— Тогда дай мне выбрать…

— У предателя выбора нет. Только из уважения к моей сестре я не буду приказывать, чтобы твою голову носили по всей Италии, как голову Максенция по Африке.

Бассиана, бессвязно лепечущего о пощаде, уволокли прочь. Константин повернулся к двери, ведущей в личный его кабинет, и приказал стоящему там охраннику послать за епископом Хосием, а сам встал у окна и долго и глубоко вдыхал свежий воздух.

— Ты нездоров, август? — обеспокоенно спросил вошедший священник.

— Тошно мне, да так, что и телу невмоготу. — Константин повернулся лицом к церковнику. — Помню это ощущение, когда однажды я шел по лесу и на меня вдруг напала ядовитая змея. Меня охватила такая ярость, что я забил эту змею до смерти, сам не соображая, что делаю, но после этого я так ослабел от рвоты, что пришлось посидеть на бревне, пока вернулись силы, чтобы идти дальше.

— Да, между предателем и змеей есть что-то схожее, — согласился Хосий. — Как ты сейчас, в порядке?

— Да. Я послал за тобой, чтобы спросить вот о чем: как бы Христос обошелся с таким человеком, как Бассиан?

— Мы верим, что Господь научил нас воле Всевышнего, когда проповедовал с горы в Галилее. Он сказал: «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас».

— Простил бы Христос Бассиана, зная, что он бы только снова попустительствовал злу?

— Иисус являлся также и человеком, август, — отвечал Хосий. — Как-то утром, когда он, проголодавшись, шел в Иерусалим, ему по дороге попалась смоковница. Обычно плоды на этом дереве появляются до появления листьев, а поскольку все дерево оказалось покрыто листвой, плоды должны были бы уже поспеть, но оно оказалось бесплодным. Учитель проклял тогда эту смоковницу, и больше она никогда не плодоносила.

— Тогда человек, которого вы почитаете за Бога, был не более последователен, чем обычный смертный. Он учил нас прощать тех, кто ошибается, однако проклял дерево, не давшее плодов.

— Это место в Святом Писании многим не давало покоя, — признался Хосий. — Оно содержится в двух Евангелиях, которые мы считаем достоверными, и поэтому верим, что такое действительно случилось.

— Ты все же не объяснил разницы между словами и делами Христа.

— Напоминаю опять, август, что Иисус являлся не только Сыном Бога, но также и человеком. Рождённый от женщины и будучи потому смертным, он, проклиная смоковницу, мог поступать как человек. Но он же есть и Бог и учил слову Божию. Мы полагаем, что случай со смоковницей значит следующее: когда человек внешне проявляет добродушие, но не имеет плода, который ему следует выносить, он не может считаться ценным для царства Божия, и потому его следует выбросить за ненадобностью.

— Внешне-то Бассиан творил полезные дела, а вот внутреннего качества — верности у него определенно не было, — подытожил Константин. — Значит ли это, что я буду прав, казнив его как предателя?

— Я не судья, август.

— Ну, значит, теперь ты уж мне не помощник!

— Ты бы хотел, чтобы я служил тебе в качестве твоей совести?

Этот вопрос отрезвил Константина, ибо церковник затронул его больное место. Ведь он действительно хотел, чтобы Хосий послужил ему в качестве его совести и Сказал ему, что он прав.

— Почти два года назад ты победоносно водил войска в битву со знаменем, на котором были начертаны священные инициалы Иисуса Христа, — напомнил ему Хосий. — Не разумно ли поверить, что под тем же знаменем ты будешь торжествовать и как властитель государства?

— Ты хочешь сказать, что мне следует перестать разыгрывать сцены с принесением жертв и показной верностью Юпитеру и признать только твоего Бога, хотя ты только что доказал, что, следуя его учению, я буду делать одно, а следуя его поступкам — другое?

— Я просто рассказал тебе историю, чтобы указать на выбор, стоящий перед тобой как перед судьей, — сказал Хосий. — Бассиан был подобен той смоковнице: снаружи сплошная зелень, а за ней ни единого плода. Святое Писание вроде бы и оправдывает его казнь, но только при том условии, август, что при вынесении своего приговора ты не будешь забывать об одном обстоятельстве.

— О каком?

— Если бы ты взглянул на протоколы, которые Понтий Пилат вел как прокуратор Иудеи около трехсот лет назад, ты бы узнал, что Иисуса из Назарета осудили и казнили по римскому закону как изменника.

 

1

Узнав, что Сенецион и многие другие заговорщики, намеревавшиеся убить его и силой захватить власть, бежали к Лицинию, Константин послал своему соправителю-августу требование выдать их. Однако Лициний отказался их выдать и, более того, облек свой отказ в презрительные выражения. Вскоре после этого толпа, очевидно подстегиваемая агентами Лициния, сбросила с пьедестала и разрушила несколько статуй Константина, воздвигнутых рядом со статуями Лициния вдоль границы между владениями двух императоров, когда они после бракосочетания Констанции заключили договор о взаимном сотрудничестве.

Перед лицом этого предательства со стороны императора-соправителя Константин принял характерное для него стремительное решение, за которым последовало столь же стремительное действие. Курьерская служба императорской почты уже принесла сообщение о том, что Даций, Крисп и десятитысячная армия ветеранов из Галлии расположились лагерем достаточно близко от границы с Лицинием, чтобы за несколько дней форсированного марша вступить в его владения. По быстрой цепи курьеров Дацию было отправлено сообщение с приказом двигаться на восток для соединения с собственными силами Константина между Вируном в верховьях реки Савы и Сирмием, прежней столицей Галерия, стоящим на той же реке примерно в пятидесяти милях к западу от ее впадения в Дунай. Сам же Константин тем временем двинулся на север, ведя с собой десятитысячное войско, в основном состоящее из кавалерии.

Когда лазутчики Константина донесли, что армия Лициния, шедшая теперь на запад от Сирмия вдоль берегов Савы, насчитывает около тридцати пяти тысяч — примерно вдвое больше того, что есть у него, — он стал приискивать поле сражения с благоприятной для его армии местностью. Вскоре после соединения с Дацием и Криспом Константин нашел подходящее для него место недалеко от городка Кибалис. Это была теснина, лежащая между глубоким болотом с одной стороны и крутым холмом с другой, позволявшая ему, несмотря на разницу сил, противопоставить Лицинию надежный по глубине фронт. В теснине он расположил своих пехотинцев, а за холмом укрылась от вражеского наблюдения конница приблизительно в пять тысяч всадников. Покончив с этими приготовлениями, он установил свой командный пункт на вершине холма.

Армия Лициния под командованием опытного военачальника Валента двинулась в наступление, но была отброшена назад с подозрительной, как показалось Константину, наблюдавшему с вершины холма, легкостью. Его подозрение стало уверенностью, когда он увидел, как его горящий нетерпением передовой отряд, не обращая внимания на свирепо выкрикиваемые приказы Дация, пустился преследовать якобы бегущего противника.

Поняв, что эта начальная атака оказалась ложной, предназначенной затянуть его в западню, Константин действовал быстро и решительно. Приказав трубить сигнал атаки для пятитысячной кавалерии, стоящей позади, он пустил своего коня вниз по склону холма. Крисп, действовавший как заместитель командующего, в тот же момент понял грозящую опасность, и Константин увидел, как лошадь юноши промчалась мимо него, и услышал его ликующий крик, когда он повел свою алу в атаку.

Удар кавалерии, во весь опор обрушившейся сверху на врага подобно стенобитному тарану, застал Валента в тот самый момент, когда он приказал своим войскам повернуть назад и ударить по уверенно наступающим пехотинцам Константина. В результате задуманная тактическая хитрость обернулась ловушкой для врага.

Как и в столкновении с тяжелой конницей Максенция возле Таврина, Константин двинул свою кавалерию клиньями с обоих флангов, раскалывая силы Валента на две части и изолируя передние его ряды для уничтожения своими пешими ветеранами, тогда как его кавалерия сеяла смятение и панику в задних шеренгах противника.

G этого момента наступил быстрый перелом в ходе сражения, и задолго до темноты войска Лициния уже в беспорядке отступали. На следующее утро разведчики донесли, что враг отходит через Сирмий, но, хотя Константин и преследовал его, Валенту не только удалось вывести свои войска из Сирмия, но также унести из города все ценное.

Преследуя отступающую армию по горной Далмации, Константин однажды вечером заехал в Наисс, место своего рождения, и стал лагерем в его окрестностях. Крисп так отличился на поле сражения, что Константин возвел его в ранг трибуна первого порядка. Вместе с новым трибуном он въехал в город, где провел свое детство. Радостные воспоминания нахлынули на него, и даже новость о назначении командующего Валента цезарем — по распоряжению Лициния — не омрачила его настроения.

Дом, где Константин провел свое детство, мало изменился с годами, казалось даже, что вот-вот распахнется дверь и ему навстречу выйдет Елена. Этой ночью он спал в своей собственной комнате и чувствовал, как снова к горлу подступает комок при воспоминании о той далекой ночи, когда он встал, чтобы напиться воды, и подслушал разговор отца с матерью о предстоящем разводе, освобождающем Констанция для женитьбы на Феодоре.

Утром его войска двинулись маршем на юг, к месту решительного сражения, для которого, как сообщала разведка, Лициний стягивал внушительную армию к югу от Наисса на равнине Фракии. Перед уходом Константин с Криспом прошли по обсаженным деревьями улицам к бывшему храму Асклепия, но нашли его в ветхом и неухоженном состоянии, и только небольшие картины, которые так хорошо помнил Константин, свидетельствовали о его прежнем статусе. Эти картины, хоть и потемневшие от пыли и паутины, оставались все еще такими же яркими, как в тот день, когда он открыл дверь и ступил внутрь, а затем бежал с сильно бьющимся сердцем от страха, что за ним могут гнаться злые духи, чьи изображения, он в этом был уверен, находятся на стенах.

— Что здесь случилось? — спросил Константин городского префекта, сопровождавшего их. — Когда я был мальчишкой, в этом храме молились христиане.

— Они это делали до указа императора Диоклетиана, август, — ответил префект. — Когда пришли солдаты, они решили, что это еще храм Асклепия, поэтому его пощадили.

— А что случилось с христианами?

— Одних уничтожили, другие отреклись.

— И здесь теперь никого?

— Никого, август. Мало кто осмеливался молиться христианскому Богу после того, как император Лициний запретил это.

— Да вы слышали ли когда-нибудь о Медиоланском эдикте, подписанном мною вместе с Лицинием?

Префект, старый человек, покачал головой — новое доказательство того, что Лициний так и не потрудился привести эдикт в исполнение на своей территории.

— Там что-нибудь оказалось не так? — спросил Крисп, когда они уезжали из Наисса вслед за своей армией.

— Когда-то этот старый храм был христианской церковью. Твоя бабушка ходила туда молиться.

— Помню, что она заботилась о христианах в Дрепануме. Мы даже прятали у себя моего учителя Лактанция.

— Он рассказывал тебе о христианском Боге?

— Да, но это было давно, и я многое уже забыл.

— А чему учил тебя Эвмений в Автуне — в отношении религии?

— Не многому. Он почитает Аполлона. У него дома есть его маленькая фигурка, и он часто читает об Аполлоне стихи на греческом. Но Эвмений говорит, что каждый должен решать в своем сердце, кого признавать за бога.

— Ну, и ты уже решил?

Крисп отрицательно качнул светловолосой головой, и утреннее солнце, коснувшись кончиков его волос там, где они выбивались, курчавясь, из-под римского шлема, моментально превратило их в светлое золото. Волосы Минервины, припомнил Константин, были того же самого цвета. Сейчас впервые за многие годы он подумал о ней, сравнивая ее простые желания с неуемным честолюбием Фаусты и ее мягкий, ласковый голос с резким, скрипучим голосом жены, когда она, что случалось нередко, воображала себя оскорбленной.

Минервина обладала внутренней добротой, придававшей ей странное свечение, подобно звезде, видимой в ясную ночь с вершины горы. Вспоминая все эти вещи, он вдруг осознал, как мало дало ему положение правителя половины Римской империи по сравнению с тем, что у него, совсем юного, было здесь, в Наиссе, в Дрепануме, и отвернулся, чтобы Крисп не заметил слезы в его глазах.

— Я попрошу Хосия посвятить тебя в тайны христианской веры, — сказал он сыну, когда снова мог спокойно владеть своим голосом. — Если тебе придется решать самому, кто должен быть твоим богом, тогда тебе, по крайней мере, нужно кое-что знать о каждом из них.

— Я бы выбрал Митру, — сказал Крисп. — Он понимает, что такое битва, опасность и необходимость владеть оружием. А ты, отец, христианин?

— Пока еще нет, хотя я многим обязан христианскому Богу. Хосий просвещает меня, но я не очень толковый ученик.

— Лактанций не раз говорил обо мне то же самое, — признался Крисп. — Но с Эвмением мы ладим очень славно. Он учил меня, что, если хочешь хорошо управлять, нужно знать гораздо больше, чем то, как отдавать приказы и владеть оружием.

— Может, я правил бы лучше, если бы выучил этот урок много лет назад, — признался Константин.

— Ну что ты, отец! — Это выражение теплоты, редко употребляемое юношей, потому что их взаимоотношения большей частью ограничивались военными рамками, порадовало сердце Константина. — Эвмений говорит, что ты величайший из всех правителей Рима. Вот почему… — Он смутился и замолчал.

— Ну, и что дальше?

— Я хотел сказать, что тебе бы нужно больше беречься в сражениях.

— Даций всегда читает мне нотации на эту тему, — признался Константин. — Ты уже и сам вкусил радость сражения, поэтому должен знать, как трудно будет расстаться с нею. Но в следующей битве ты будешь командовать конницей, а Даций пехотой. Правда, не удивляйся, если вдруг увидишь меня на коне рядом с собой, орудующего копьем и мечом как простой солдат.

 

2

Необходимость, возникшая у обоих императоров про вести дополнительный набор в свои армии, отсрочила решительную битву между ними на несколько недель. На этот раз место сражения — Фракийскую равнину — выбрал Лициний, и шансы, будучи примерно равными, все же склонялись в его сторону. Схватка длилась несколько долгих часов, фронт колебался, уступая напору то тех, то других. Но Константин предусмотрел все более тщательно, и незадолго до заката солнца, когда измотанные противники были уже почти готовы выйти из боя, ввел в сражение резерв. Крупное конное подразделение во главе с Криспом нанесло по передней линии врага стремительный удар, прорвав ее и заставив войска Валента отойти к холму, предоставив попавшим в окружение первым шеренгам выбор: либо сдаваться, либо быть изрубленными на куски.

Когда наступило утро, на равнине остались только раненые и убитые, армия же Лициния отступила на юг, в горы Македонии. Константин не удивился, увидев вскоре приближающегося посланца с традиционным белым флагом в руках, желающего вести переговоры.

— Трибун Гальба, — по-военному жестко представился тот, — Август Лициний просит принять посла для обсуждения условий прекращения военных действий.

— Можешь передать брату моему Лицинию, что я приму его посла на закате солнца, — важно ответил Константин, пропустив мимо ушей резкое, но быстро заглушенное проклятие, сорвавшееся с уст Криспа при этих его словах.

Трибун Гальба отсалютовал и поехал прочь — на этот раз без своего флага. Когда он покинул пределы лагеря, Константин повернулся к Дацию и сказал:

— Прикажи подготовить одну палатку для переговоров и другую для посла. Потом с трибуном Криспом присоединяйтесь ко мне в моей палатке.

Даций вошел и, кинув свой шлем в угол роскошной палатки Константина, потянулся за чашей вица. Крисп же, стоило ему только переступить порог, выпалил:

— Зачем соглашаться на переговоры, отец, когда ты уже разбил врага на поле сражения?

Ответил ему Даций, и, хотя старый военачальник устал, говорил он добрым и терпеливо-сдержанным голосом, какой нередко доводилось слышать и самому Константину, когда по другим случаям он тоже бывал скоропалителен на слова.

— Во-первых, Крисп, — сказал он, — мы не разбили Лициния.

— Но ведь кавалерия…

— Кавалерия переломила ход сражения точно тогда, когда в этом появилась необходимость, и заслужила тебе похвалу — если бы ты был кто другой, а не сын императора.

— Что ж, он ее получит, — вставил Константин.

— Нам удалось отрезать передние шеренги армии Лициния и уничтожить, возможно, четвертую ее часть, — продолжал Даций. — Но при этом мы истощили свои резервы. Отсюда и до Галлии вряд ли хоть один город имеет достаточно сильный гарнизон, чтобы выдержать осаду, тогда как у Лициния все еще есть откуда черпать свои силы: это Азия, Сирия, Египет.

Крисп начинал слегка приунывать, и Константин решил вмешаться:

— Лициний получил хороший урок, Крисп, — вот что хочет сказать Даций. Если теперь мы слишком сильно надавим на него, он оставит свою армию, чтобы она сдерживала наше продвижение, а сам махнет на Боспор, переправится в Азию и соберет там новые войска.

— Но мы могли бы преследовать его.

— Без флота это невозможно, а у Лициния в руках Македония и Ахайя (Achaia). Пока мы будем строить корабли или отнимать их у греков, его войска будут постоянно изматывать наши силы. Мы его только что здорово потрепали, поэтому можно повести с ним хитрую игру и заставить его поверить, что заключение с нами мира — отличная для него сделка. Пока не придет время, когда мы сможем его победить.

— И когда ж это будет?

— Кто знает? — Константин пожал плечами. — Но в следующий раз мы, а не Лициний, пополним свою армию в Иллирике.

— А имея за своими плечами три четверти империи, — добавил Даций, — мы без особого труда должны справиться с оставшейся четвертью.

Мистриан, посол Лициния, оказался высокого роста, с волосами стального цвета и орлиными чертами лица. Сенатор и потомок старого аристократического рода, он был явно преисполнен сознания высокой значимости своей персоны.

— Я явился к тебе, август, — заговорил он елейным тоном, — в надежде, что распрю между тобой и мужем твоей сестры августом Лицинием можно уладить, прислушавшись к велениям человечности и благоразумия. Продолжение военных действий не принесет обеим сторонам ничего, кроме вреда, а это, конечно, вызовет восторг в лагере наших общих врагов на Рейне и Дунае и, возможно, подвигнет их к нападению. К тому же, — добавил он, быстро взглянув на Константина, чтобы убедиться в действенности своих слов, — исход сражения ни в коем случае еще не решен.

Константин не стал возражать, поскольку, как они с Дацием растолковывали Криспу, это в основном было правдой. Более того, он сам нуждался в периоде относительного мира, чтобы за это время упрочить позиции, отвоеванные им за столом мирных переговоров. И ради этого он готов был пойти на некоторые уступки Лицинию.

— Поэтому я уполномочен, — продолжал Мистриан, — предложить следующие условия разрешения конфликта от имени двух представляемых мною августов.

— Августов! — гневно вскричал Константин, чувствуя вдруг, как красная пелена застилает ему глаза.

— Императора Лициния и императора Валента, — пояснил Мистриан, но теперь уж с гораздо меньшей уверенностью.

— Отвергнув одного неблагодарного шурина в лице Бассиана, приму ли я теперь себе в соправители презренного раба? — ледяным тоном осведомился Константин.

— Наверное, ты не видел декрета, в котором командующий Валент провозглашался августом…

— Поскольку это сделано без моего согласия, декрет недействителен, — решительно сказал Константин. — Между прочим, когда Валента произвели в августы?

— Вчера, после сражения.

— Цена за то, что он не отдал мне шурина?

Мистриан так и замер с изумленно раскрытым ртом, а Константин услышал за спиной тихий хохоток Дация. Сомнений быть не могло: он попал пальцем в самую середку их хитрого плана. В обмен на то, что его не выдали в руки Константина, Лициний наверняка отдал руководство честолюбивому Валенту и столь же честолюбивому Мистриану. И теперь эти двое старались извлечь из мирного урегулирования как можно больше пользы для себя.

— Передай августу Лицинию, что первым пунктом любого мирного договора, который мы заключим, будет низложение Валента, — распорядился Константин. — Оповести его также о моих условиях: провинции Паннония, Далмация, Дакия, Македония и Греция должны стать частью моих владений.

— Ты много запрашиваешь, август.

— Напротив. Я проявляю щедрость, оставляя моему другу и брату Фракию, Малую Азию, Келесирию, Египет и области, вырванные у Персии.

— Я передам твои условия, — обещал Мистриан, но Константин еще не закончил.

— Передай моему брату Лицинию также и то, что сегодня я назначаю моего сына Криспа цезарем Галлии, Британии и Испании, — приказал он.

Крисп стоял возле его стула, высокий, прямой, в форме трибуна. Услышав заявление отца, он весь напрягся, но молчал, хотя Константин уловил восторженное выражение его глаз. Мистриан поспешно удалился, не дожидаясь, пока к этому добавятся еще какие-нибудь условия, и присутствовавшие в палатке военачальники окружили Криспа, поздравляя его с новым назначением.

— Ты этому рад, цезарь? — спросил, улыбаясь, Константин, когда они остались в палатке вдвоем.

— Рад… но чувствую себя недостойным, государь.

— Я и сам чувствовал себя недостойным, когда после смерти моего отца в Британии легионы провозгласили меня императором.

— Но ведь ты уже десятки раз доказывал, чего стоишь.

— Как, надеюсь, поступишь и ты.

Крисп встал на колени и снял с себя украшенный перьями шлем. Затем положил руку Константина себе на голову и произнес:

— Клянусь всеми, какие только есть, богами: я сделаю все, что в моей власти, и докажу, что достоин твоего доверия.

Константину очень хотелось прикоснуться к светлозолотым кудрям, открывшимся ему, когда Крисп снял свой шлем, но он с усилием удержался, не желая нарушать торжественность церемонии и существовавшие правила. Это был момент редкого тепла и близости между отцом и сыном, которых судьба разделяла большую часть их жизни, и он знал, что всегда будет этим дорожить.

— Ты не против, если я пошлю Дация с тобой в Галлию? — спросил он.

— Я как раз собирался попросить тебя об этом. И надеюсь, Крок тоже там останется.

— Естественно. Его подданные в Галлии.

— А что, по-твоему, будет делать император Лициний?

— Пойдет на мои условия, потом начнет интриговать, чтобы вернуть себе то, что потерял, и даже более того. Вот почему мне нужен надежный человек для охраны границы в Галлии, который в нужный срок помог бы мне справиться с Лицинием.

На следующий день от Лициния прибыл новый посол, и по этому признаку Константин решил (позже его предположение подтвердилось), что Валента и иных сподвижников Лициния отправили в изгнание. Побежденный император Востока принял условия мира, хоть они и были суровы, с единственной только просьбой: позволить ему провозгласить своего сына Лициниана цезарем. На это Константин охотно согласился, поскольку молодому человеку было от роду всего лишь год и восемь месяцев.

Договор о мире, подписанный в тот день им и Лицинием, знаменовал конец открытой Диоклетианом эры, когда правители избирали себе преемников — по крайней мере, в глазах общественности — по их достоинствам и способностям. Отныне судьба римского престола будет определяться — более, нежели любым другим исключительным фактором, — происхождением по линии рода.

 

1

С заключением договора начался период почти восьмилетнего перемирия между двумя правителями Римской империи. Но одной трудности договор все же не мог разрешить — и она всплыла, стоило Константину с триумфом вернуться в Милан. Фауста нуждалась в блеске и пышности триумфального праздника в Риме, а Константин, как когда-то и бывший его покровитель Диоклетиан, уже испытывал неприязнь к этому стольному граду на Тибре. Кроме того, у него накопилось много дел, и он не мог расточать свое время на церемониальную поездку с единственной только реальной целью — доставить жене удовольствие.

Первые предвестники бури появились в глазах Фаусты, когда он выслушивал приветственную речь префекта Медиолана и в ответ милосердно обещал процветание как результат нового мирного договора. Гроза разразилась, как только они оказались наедине в своих личных покоях во дворце.

— Ты бы мог сказать мне, что собираешься провозгласить своего сына цезарем, — начала Фауста, когда служанка переодела ее к ночи и удалилась.

— Это не планировалось заранее. Парень прекрасно проявил себя в сражении, и мне нужен надежный человек для управления Галлией и Британией.

— Всего лишь юнец, без всякого опыта? Где же тут здравый смысл?

— И я был всего лишь юнцом, когда стал цезарем Галлии, — напомнил он ей. — Но мне помогали мудрые советы Эвмения — помогут и Криспу. Кроме того, я посылаю с ним в Треверы Дация.

— Вы с Лицинием уже позаботились о своих сыночках, — вспыхнула Фауста. — А как насчет моих — когда они родятся? Им-то что-нибудь останется?

— Ты же сама когда-то говорила, что империя достаточно велика для всех моих отпрысков мужского пола — если будут еще, — напомнил он ей. — Роди мне сына, и, когда его окрестят, я сделаю его цезарем в Паннонии.

— Окрестят? Что это такое?

— Христианский обряд, и очень красивый. Мне о нем рассказывал Хосий.

— Так ты и в самом деле становишься христианином? А не просто используешь их как помощь для наведения порядка в империи?

— Христианская Церковь может предложить мне больше, чем любая другая религия, и никто не может отрицать, что она оказывает значительное влияние на стабильность в империи. — Он обнял ее одной рукой и притянул к себе, — Роди мне троих сыновей, и я поставлю каждого управлять четвертью империи — как во времена Диоклетиана.

— Я заставлю тебя сдержать это обещание, — предупредила она. — Нашим следующим ребенком будет мальчик — так я решила.

— Как решила, что мы поженимся, когда впервые увидела меня в Никомедии?

Фауста состроила ему гримаску, сморщив свой хорошенький носик, и снова стала тем очаровательным созданием, в которое он так безумно влюбился в Риме. И в своем счастливом состоянии, радуясь тому, что вроде бы исчез все усиливавшийся между ними разлад из-за его отказа надолго поехать в Рим, он забыл, что дважды его пытался уничтожить ее отец и единожды брат.

 

2

Первоначально покровительство Константина христианской Церкви мотивировалось двумя убеждениями. Во-первых, он верил, что в двух критических ситуациях его карьеры — в Зуре, когда он был неуверен, каким путем поведет свое войско, и в Красных Скалах — сам Христос привел его к победе. Во-вторых, он сознавал, что высокоорганизованная и быстро распространяющаяся христианская вера может помочь ему объединить империю. К этим двум теперь добавился и третий фактор: изучение вместе с Хосием Святого Писания принесло ему искреннюю убежденность в том, что в христианстве таится истина.

Они с Дацием часами спорили о видении в Красных Скалах и о битве у Мильвиева моста, не приходя к окончательному заключению. Даций утверждал, что битва определялась исключительно военными факторами: первый — Максенций допустил ошибку, выйдя из-под защиты городских стен; второй — он допустил тактическую глупость, расположив свои войска спиной к Тибру, оставив им единственный путь отхода — мост; и третий — лобовая атака Константина по центру всеми силами армии позволила прорвать фронт Максенция и принудить его армию к губительному для нее отступлению.

Этим аргументам Константин мог противопоставить, главным образом, яркость видения, в котором Иисус из Назарета обещал ему победу под знаменем лабарума, и странный пылающий крест в небесах накануне под вечер, но ни то ни другое Даций не соглашался принять за нечто реальное. Поэтому пришлось оставить нерешенным вопрос, насколько велика роль, действительно сыгранная в блестящей карьере Константина человеком, по убеждению христиан являющимся Сыном Бога. Но нельзя было сомневаться в практической ценности того положения, когда на твоей стороне быстро разрастающаяся организация, постоянно усиливающая свое влияние на значительную часть населения.

Таковы были логика Константина и его убеждения. Но скоро он обнаружил, что, состоя из подверженных ошибкам человеческих существ, христианская Церковь, даже при божественном руководстве, являлась не столь уж надежным союзником, как он предполагал. В действительности вскоре стало очевидным, что она не способна осуществлять даже собственное внутреннее руководство без серьезных фракционных столкновений и бурных эмоциональных кризисов, грозивших время от времени расколоть ее и империю.

Стремясь заручиться поддержкой христиан, когда начались его собственные беды, Максенций благоразумно ослабил гонения на них в Италии и Африке, Когда управление взял на себя Константин, он стремился еще больше укрепить их положение, делая денежные вспомоществования духовенству, но увидел только, что его благотворительность привела к опасной цепи событий, ввергших всю Церковь в бурную полемику.

Во времена преследований христиан часть духовенства спасла себе жизнь, отдав Библию, как требовалось по закону, зная, что копии ее спрятаны во многих центрах — зачастую расположенных в пустыне или в каких-нибудь еще глухих местах, куда никогда не проникали гонители. Период религиозной свободы, провозглашенной Медиоланским эдиктом, принес, однако, прилив полемики с той частью духовенства, которая бросала вызов императорской власти, подвергалась пыткам и тюремному заключению, обвиняя своих непреследовавшихся братьев в смертном грехе, подозреваемом ими в заключении договора со своими гонителями, и настаивая на лишении их права отправлять таинства святого причастия, крещения, бракосочетания и тому подобное.

Такая ссора ненадолго вспыхнула в Риме, когда Максенций смягчил свое отношение к Церкви, и одно время соперничающие фракции выносили даже свои раздоры на улицу, что привело Максенция к захвату там всего церковного имущества. Спустя примерно восемь лет, однако, на престижное место епископа Рима был избран Мильтиад и христианам вернули их собственность.

Но теперь в Африке вспыхнули беспорядки в районе Карфагена. Там недавно рукоположили нового епископа, Кесилиана, а возведший его в сан некий Феликс из Аптунги носил клеймо предателя — так называли тех лиц из духовенства, которые покорно сдали Библии властям. А поскольку, если обвинения были справедливы, Феликс в глазах более непримиримой части Церкви считался виновным в смертном грехе, он, следовательно, в их же глазах, лишался способности возлагать руки, коим способом апостольская власть Петра, полученная от самого Христа, передавалась епископам. Отказавшись признавать власть Кесилиана, несогласная фракция назначила епископом некоего Магориона.

Заводилой в этом споре, по сути, был горячий по характеру священник по имени Донат, известный своим последователям как Донат Великий, и оппозиционная Кесилиану фракция вскоре стала известной под именем донатисты. Когда после прихода к власти в Италии и Африке Константин выдал духовенству денежные субсидии на строительство церквей, их естественно распределили среди официальных священников, бывших под юрисдикцией епископа Кесилиана, а донатисты из этого числа оказались исключены. Они тут же обратились с жалобой к императору, но Константин, твердо решив не вмешиваться в церковные дела и теологические споры, оставил выяснение вопроса, кто из них прав, церковному Собору, или синоду, который собрался в Риме в том же самом году.

На Соборе были отвергнуты требования донатистов и подтверждено право официального духовенства выполнять все свои священнические обязанности. В Африке, однако. Церковь продолжала кипеть от споров, поэтому на следующий год после победы на Фракийской равнине Константин приказал собраться в Арелате Собору представителей духовенства всех своих владений.

Желая собрать наиболее полное представительство христианских церквей, Константин предоставил священнослужителям возможности императорской почты. Итак, созвав Собор и выделив христианской Церкви правительственные средства, Константин тем самым впервые связал себя с нею обязательством. Более того, он объединил гражданскую власть правительства с религиозной властью Церкви, и этому союзу предстояло существовать — хоть и нельзя сказать, что нерушимо, — многие столетия.

На Арелатском Соборе не присутствовало ни одного епископа с Востока, поскольку рассматриваемые на нем вопросы в основном ограничивались западными территориями. Там были представлены провинции Африки, Галлии, Испании, Италии, Сардинии и Британии. Епископ Рима Сильвестр прислал двух пресвитеров и двух дьяконов. Константин на Собор не поехал, ограничившись тем, что снабдил сторонников Кесилиана всем необходимым для победы над донатистами, а именно подробным докладом о расследовании дела Феликса из Аптунги, проведенном личным его представителем, префектом Африки, и клятвенно подтвержденном документами, доказывающими невиновность обвиняемого. Была также доказана ложность обвинения Кесилиана в том, что он якобы препятствовал членам карфагенской церкви оказывать помощь заключенным в тюрьмы по эдиктам Диоклетиана братьям.

Отчет Арелатского Собора, адресованный главе Церкви, римскому епископу Сильвестру, и императору Константину, полностью дискредитировал претензии сторонников Доната. Тем не менее они время от времени продолжали беспокоить Константина, и он, года четыре спустя после решения Собора, написал очень любопытное послание Церкви в Африке, из которого видно, насколько близко император подошел к личному приятию учения Иисуса Христа:

«Потому мы должны надеяться, что Всемогущий Бог проявит жалость и снисхождение к своему народу, ведь этот раскол есть дело немногих. Ибо к Богу мы должны обращаться за лекарством, поскольку все добрые обеты и дела вознаграждаются. Но до тех пор, пока излечение не придет свыше, нам следует умерять наши споры, проявлять терпимость и переносить с предусмотрительностью любые нападки, на которые толкает этих людей их греховность.

Что никто не будет отвечать обидой на обиду: ибо только безумцы берут в свои беззаконные руки мщение, которое должно оставить Богу; наша вера должна быть достаточно крепкой, чтобы преисполниться уверенности в одном: что бы нам ни пришлось претерпеть от ярости подобных людей, мы перенесем это с Богом в душе и со всею грацией мученичества. Ибо какую в этом мире можно Одержать победу во имя Бога, как не стойко вынести беспорядочные нападки людей, беспокоящих мирных сторонников закона.

Если вы будете блюсти мою волю, вы скоро увидите, что благодаря Высшей Силе замыслы самонадеянных знаменосцев этой жалкой клики зачахнут, и все поймут, что не следует прислушиваться к зову этих немногих и погубить себя навсегда, когда милостью покаяния они могут исправить свои ошибки и вновь обрести себя для вечной жизни».

Константин рекомендовал своему народу добродетели, которые в свое время Христос рекомендовал иудеям Палестины, и пали они почти на столь же бесплодную почву. Ересь донатистов — ибо как таковая она осуждалась как Константином, так и Церковью, — продолжала процветать и вскоре стала прибежищем и точкой сплочения для всех недовольных правительством или религией. Между тем Константин противодействовал этому, игнорируя африканскую Церковь и почти не оказывая ей поддержки.

Возможно, фактически никогда не понимая, какова была ставка, Константин пренебрег действительно важным спорным вопросом, а именно: как строго следует человеку содержать в чистоте свою совесть как мерило для оценки своих и чужих поступков. И там, где донатисты могли бы заострить важную грань христианской веры, сама их непреклонность не только отталкивала человека, который мог бы стать их величайшим приверженцем — самого Константина, — но также заставляла Церковь сомкнуть ряды против очень существенных и важных вопросов, на которых они основывали свои первоначальные споры.

 

3

Верная своему обещанию, Фауста наградила Константина сыном, которого назвали Константин, хотя уже был еще один с таким же именем — сын Констанция и Феодоры. И, будучи в восторге от того, что у него есть второй наследник мужского пола, отец провозгласил младенца цезарем — правда, без территории.

Что касается другого цезаря, Криспа, галльские легионы обожали его. Имея при себе Эвмения и Дация в качестве советников, а также Крока, помогающего в военных делах, он правил хорошо, безжалостно подавляя любое восстание, но относясь к своим подданным с той же терпимостью и тем же пониманием, которые обеспечили правлению его отца наивысший успех в римской истории.

Раздраженный ссорами, навязываемыми донатистами, и повседневными правительственными заботами, справляться с которыми у него никогда не хватало особого терпения, Константин почти обрадовался, когда готы, восстановив свои силы в течение почти полувековой мирной передышки, последовавшей за победой над ними императоров Клавдия Готика и Аврелиана, напали на его земли из-за дунайской границы. Он подавил восстание со всей своей прежней решительностью, и когда военные дела потребовали его присутствия на севере в течение почти двух лет — по крайней мере, значительную часть этого времени, — Фауста переехала в Рим, в новый дворец, построенный им для нее, ссылаясь на то, что климат здесь лучше, чем в Медиолане. У нее появился еще один повод для восторга, когда Константин объявил декретом, что в этом году предстоит отпраздновать пятилетие цезарей, причем с таким великим триумфом, какого империя не знала со дня его великой победы при Красных Скалах.

 

1

Даций и Крок сопровождали Криспа на праздник пятилетия цезарей, и Константин с истинным жаром обнял сына и старых друзей. Дация он видел впервые с тех пор, как Крисп лет пять тому назад уехал в Галлию, а с Кроком он не виделся и того дольше, оставив его править Галлией, пока самому пришлось воевать с Лицинием. Эти годы, похоже, не отразились заметно ни на одном из них, но Константин в их глазах увидел, как они поражены отпечатком прошедших лет на его собственном лице — сильно пробивавшейся сединой в волосах, хотя ему еще не было и пятидесяти.

— Уж не хворал ли ты, август? — обеспокоенно спросил Крок.

Константин отрицательно покачал головой.

— Диоклетиан предупреждал меня, что год за годом пурпурный плащ становится все тяжелее. Теперь я могу понять, отчего он сложил его с себя с такой радостью после двадцати лет ношения.

— Надеюсь, ты еще не взялся выращивать капусту? — пошутил Даций.

Константин порывисто обнял его одной рукой за широкие плечи — такие же прямые, вспомнил он, как в тот день добрых тридцать лет назад, когда он, жаждущий научиться военному делу юнец, впервые предстал перед этим старым воякой.

— Может, ты мне здесь как раз и нужен, чтобы я не сбился с правильного пути, — признался он. — Но я не буду выращивать капусту. Боюсь, что и Диоклетиан мало обрел спокойствия в этом занятии.

— А как насчет покоя в твоей душе? — поинтересовался Даций.

— Тот покой, что мне нужен, я нахожу в учении Иисуса из Назарета — когда у меня бывает свободное время для чтения.

— Значит, это правда, что ты стал христианином? — спросил Крок, взглянув на него с живым интересом.

Константин кивнул:

— Всем, что есть, я обязан милости Бога и Его Сына. Так как же я мог бы поклоняться кому-то еще?

— Когда же ты пришел к этому пониманию? — спросил Крок. — После того видения накануне сражения?

— Нет, не сразу, после этого прошло еще какое-то время, — признался Константин. — Теперь я думаю, что Бог готовил мою душу для понимания этого многие годы, начиная, пожалуй, еще с того дня, когда я увидел, как лошадь императора Диоклетиана поскользнулась на залитых кровью улицах Александрии, и объявил это знаком Аполлона. Ты ведь, наверное, помнишь этот случай, Даций?

— Прекрасно помню, — отозвался старый солдат. — Но каждый человек может оглянуться на прожитую им жизнь и найти в ней определенный рисунок, если пожелает. Боги, кто бы они ни были, покровительствовали тебе, это бесспорно. Но это не явилось прихотью с их стороны. Ты заслужил их расположение, потому что верил в себя и ради успеха не боялся рискнуть.

— Даций прав, — согласился Крок. — В тот день, когда я сшиб тебя с коня на учебном поле в Никомедии, другой бы на твоем месте спасовал, оказавшись в таком безнадежном положении. Но ты, рискуя нарваться на острие моего копья, упер свое в землю и вышиб меня из седла. С тех самых пор ты ведешь все то же сражение и все в том же стиле.

— Кстати, о сражениях, — сказал Даций. — Когда ты пойдешь на Лициния?

— Теперь уж, наверное, недолго ждать. Он ополчился на Церковь, и Бог скоро наверняка передаст его в мои руки.

— Давно уже я не читал христианской Библии, — сказал Даций, — но, похоже, я еще помню кое-что, относящееся к данному случаю.

Константин улыбнулся:

— Отрывок из послания апостола Павла — насчет того, чтобы облечься в броню праведности, взять щит веры и меч духовный? Это один из моих любимых.

— Нет, не этот. — Лицо Дация вдруг посерьезнело. — Вот, вспомнил. Это сказано Иисусом из Назарета, но не знаю, возможно, тебе бы этого и не хотелось слышать.

— Почему?

— Слова были такие: «Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душу свою потеряет?»

Константин воззрился на старого вояку, который был его другом и наставником большую часть его жизни, и знакомый красный туман безудержного гнева, который, похоже, теперь все чаще и чаще обуревал его, внезапно воздвиг между ними невидимую преграду. Но, даже разъяренный, он понимал, что изменился не Даций, а он сам, однако осознание этого не послужило ему на пользу. Не отвечая, он подошел к столику с графином вина и серебряной чашей, налил ее до краев и осушил до дна, не предложив выпить остальным. Когда наконец Константин повернулся к ним, губы его казались все еще белыми от гнева.

— Не будь ты тем, кто ты есть, Даций, — сказал он с жесткой интонацией, — ты бы сию же минуту отправился под топор палача.

— Правда всегда причиняет боль, — сказал Даций спокойно и грустно. — Но лишь только тогда нет тебе спасения, когда уже больше не можешь смотреть ей в глаза.

— А что ты знаешь о спасении? — вцепился в него Константин. — Ты ведь даже не христианин.

— Я говорю о спасении, которое исходит не от Сына Божьего, если он действительно таков, а от тебя самого.

— Теперь ты говоришь загадками. — Константин обратился к Кроку: — А ты его понимаешь?

— В христианстве я полный профан, — признался галльский владыка. — Но, мне кажется, я знаю, что он имеет в виду.

— Тогда объясни и мне — с вашего позволения.

— Сердиться на Крока нет смысла, — спокойно сказал Даций. — Сегодня, когда на торжестве в честь пятилетия цезарей Назарий в своей речи возносил похвалу Криспу и назвал его «самым благородным цезарем из сыновей августов», я наблюдал за твоим лицом. В нем отразилось кое-что такое, чего мне никогда не хотелось бы видеть, — зависть к своему собственному сыну.

— Это смешно. — Константин с огромным усилием взял себя в руки. — Впрочем, ты прав. Я действительно завидую юности Криспа и тому, что ждет его впереди. Я завидую тому, с каким обожанием к нему относятся народы Галлии и Британии, которая когда-то была моей. Здесь, в Италии, и на Востоке я уже, кажется, вряд ли больше способен радовать кого-то. — Он почти свирепо набросился на Дация. — Тебе не понять, что такое носить на себе мантию императора. Бесконечные жалобы, пререкания — можно сойти с ума!

— А чего их выслушивать? Вот Крисп такие дела оставляет Эвмению, пока сам охраняет границу.

— У Криспа есть вы оба и Эвмений, но кому я могу здесь доверять? Однажды я доверился Лицинию, и он обманул меня. Я был готов наделить Бассиана огромной властью, но он попытался убить меня. Вы и представления не имеете, что это такое, когда весь мир ждет твоего окончательного суждения во всех своих противоречиях. Да одни только сторонники священника Доната причинили мне столько хлопот, что на всю жизнь хватит.

— Так уничтожь их, — прямо рубанул Даций. — Или ты так уж боишься своего нового Бога, что даже не осмеливаешься поступать так, как положено императору?

— Боюсь? — Константин подумал над этим словом и увидел, что оно не вызывает в нем озлобления. — Нет, не боюсь. Но коли уж я принял покровительство Бога, я должен стараться жить по его законам и по тем заповедям, которым учил его Сын.

— Как, они явлены тебе самим Христом? — прямо спросил Даций.

— Не мне. Его священникам — они мои советчики.

— Ба! Священникам! — воскликнул старый вояка. — А знаешь ли ты, что в Египте они теперь грызутся из-за того, равен ли Сын Отцу или Он существо рангом пониже?

— Нам об этом сообщили, — признался Константин. — Но ведь эта ссора все еще на территории Лициния.

— Скоро будет и на твоей, если амбициям епископов не поставить предела.

— Ты что хочешь — чтобы я позволил Лицинию уничтожить Церковь на Востоке?

— Я вот о чем: тебе не следует позволять тем епископам втягивать себя в конфликт с Лицинием и ввергать империю в новую войну только потому, что им кажется, что под твоей властью им жилось бы лучше. Какое они имеют право указывать тебе, что делать, когда не способны уладить даже собственные разногласия? — Даций возмущенно вскинул руки. — Церковники — всего лишь люди, такие же хрупкие сосуды, как и все мы. Твое сердце, Константин, всегда подсказывало тебе, что правильно и что лучше всего для тебя и для империи. Так слушай теперь его, а не священников. Слушай, а не то будет слишком поздно.

 

2

Приезд Дация и Крока и особенно категорическая оценка старым служакой происшедших в нем перемен побудили Константина приступить к реорганизации правительства с таким расчетом, чтобы это позволило ему снять со своих плеч мелкие тяготы правления. Но прежде чем он смог осуществить свои намерения, разгорелась давно уже тлеющая вражда с Лицинием.

До того Константин, предпринимая быстрые военные меры, укрепил ту часть границы, через которую нападали готы на его территорию. Принадлежавшей Лицинию провинции Фракия в Европе также угрожало движение готских племен к югу, но август Востока ничего не делал для ее защиты. В результате Константину временами приходилось с трудом сохранять мир на границе, особенно близ устья Дуная, где территория, занимаемая тевтонским племенем бастарнов, фактически заходила к югу на другой берег реки.

И вот, будучи не в состоянии проникнуть через мощную цепь укреплений Константина на Дунае, готские цари воспользовались коридором, принадлежащим этим бастарнам, пробиваясь на юго-запад к самому сердцу Иллирии. Под их мощным напором силы Константина в Мезии — слабейшем из звеньев оборонной цепи ввиду близости этой провинции к находящейся во власти Лициния Фракии — были вынуждены отступить. Но когда Константин как старший август потребовал от Лициния предпринять фланговую атаку в северном направлении, чтобы остановить наступление готов, император Востока отказался.

Взбешенному этим отказом Лициния Константину вероятными представлялись только два объяснения измены его шурина. Либо Лициний сам вознамерился оккупировать Иллирию, дождавшись, когда оба соперника истощат свои силы, либо уговорил готских вождей совершить нападение, убедив их в том, что им будет позволено вольготно грабить на территории Константина по своему желанию. Но каково бы ни было объяснение, требовалось действовать незамедлительно. И вот когда Лициний отказался от выполнения своей части обязательства, Константин приказал своим войскам подойти с разных сторон к вторгшемуся врагу, даже если одному его подразделению пришлось бы проходить по территории Лициния.

Когда войска Константина неожиданно появились на южном фланге готов, угрожая полностью их отрезать, им ничего не оставалось, как со всех ног улепетывать за Дунай. Но Лициний, увидев, что план его навредить Константину сорвался, решил объявить своему соправителю-августу войну под тем предлогом, что Константин нарушил территориальную неприкосновенность его владений, хотя старший император имел на это все права при любых обстоятельствах. Итак, был брошен жребий для решающей схватки — впрочем, давно уж назревающей, что стало ясно и самому Константину, — смертельной схватки между христианством и язычеством.

Константин уже на протяжении ряда лет являлся христианином, хотя, не желая злить тех, кто все еще держался старых богов, он не провозглашал христианство официальной религией империи. Однако он все активнее участвовал в чисто религиозной жизни своих владений, о чем свидетельствовали Арелатский Собор и его вмешательство в то и дело заново разгоравшуюся борьбу с донатистами.

Лициний же, напротив, в последние годы все более открыто поддерживал язычество, отвергал Медиоланский эдикт и нападал на Церковь с целью захвата ее богатств, необходимых ему для создания армии, с помощью которой он намеревался уничтожить своего порфироносного брата. Ради этого он за счет подвластных ему стран приморья сколотил большую флотилию, степень мощи которой ему в основном удавалось скрывать. В Геллеспонте, в узкой части пролива, разделяющего Европу и Азию, он уже собрал свыше трехсот пятидесяти военных кораблей под командованием префекта Аманда.

Узнав, что в предстоящем конфликте ему придется сражаться как на суше, так и на море, Константин быстро предпринял два ответных хода: в Фессалониках, в Термейском заливе, он распорядился, чтобы на верфях день и ночь велась работа по строительству флота из двухсот военных галер и свыше тысячи транспортных судов; тем временем, чтобы Лициний не вздумал атаковать его верфи превосходящими силами своего флота, Константин стал спешно готовиться к кампании на суше, чтобы занять своего противника делом.

Однако в ответ Лициний нанес удар, стремясь выбить Константина из равновесия прежде, чем ему удастся собрать достаточно сухопутных и морских сил и взять в клещи Византий, чьи укрепления подверглись перестройке с тех пор, как лет десять назад этот город так легко достался Максимину Дайе. Поспешно мобилизуясь перед лицом этой новой угрозы, Константин послал курьера к Криспу и Дацию, прося их привести к нему как можно больше регулярных легионов из Галлии, оставив Крока с небольшой силой, но способной отразить любое вторжение из-за Рейна со стороны вечно выжидающих удобного часа германских племен. Он привел и из Италии обычно дислоцированные там легионы, влившиеся теперь в его иллирийскую армию стойких ветеранов антиготской войны.

Теплым июньским днем Крисп и Даций во главе небольшой, но закаленной армии из Галлии вступили в военный лагерь на равнине перед городом Адрианополем, где Лициний решил дать сражение Константину. Тепло приветствовав обоих военачальников, Константин повел их на холм, с которого открывалось место предстоящей им вскоре решающей битвы.

— Тут мы с Дацием перехитрили императора Галерия, — сказал он Криспу, — когда бежали из Никомедии после того, как отец потребовал, чтобы Галерий отправил меня в Галлию. Я и Даций были уверены, что где-то к западу нам приготовлена западня — то ли на главной дороге в Сирмий, то ли на самих альпийских перевалах, что лежат на пути в Наисс, — поэтому и решили схитрить. Даций хорошо знал окрестности Адрианополя, поэтому мы выехали, будто бы держа путь на северо-запад, к Альпам, а потом свернули на юг и через Филиппополь и Фессалоники выбрались на Эгнациеву дорогу.

— Я просто знал местность, а вот твой отец, Крисп, выработал стратегию, — сказал Даций. — В этом он всегда был силен.

— Ну и какую стратегию ты выберешь теперь, отец? — полюбопытствовал Крисп.

— Лициний рассчитывает на то, что река Гебр, что отделяет нас от Адрианополя, воспрепятствует нашему наступлению и удержит нас на этом берегу. — Константин указал рукой на извилистую ленту реки, протекавшей восточней того холма, где стояли они. — Переправа через реку под лобовым ударом — это всегда опасно, если противник располагает немалыми силами.

— Каков же расклад сил на этот раз? — спросил Даций.

— Мы все еще в численном меньшинстве, — признался Константин. — Мои лазутчики сообщают, что у Лициния сто пятьдесят тысяч пехоты и пятнадцать тысяч кавалерии, плюс флот а Геллеспонте, который помешает нашим войскам подобраться к нему по воде.

— А у нас?

— У нас сто двадцать тысяч пеших и конных. Флот еще и наполовину не построен и по мощи сильно уступает их флоту.

— Примерно тот же перевес, что был у Лициния, когда мы дрались с ним раньше, — резюмировал Даций. — Но теперь он, пожалуй, выигрывает в позиции. Наверное, его войска заняли высоты на той стороне реки.

— Да, у них там сильная позиция, — согласился Константин.

— Ну и что же мы будем делать?

— То же, что мы с тобой делали здесь почти двадцать лет назад.

— Не спрячешь же всю армию от врага, занимающего высоты, — возразил Крисп.

— Не всю армию, — поправил его Константин, — а только часть ее. Завтра я вслух объявлю — так что Лициний непременно узнает об этом, — что ты поведешь пять тысяч наших войск в Фессалоники для поддержки наших кораблей, когда мы пробьемся через Геллеспонт и нападем на Византий с моря.

— Значит, я не буду участвовать в этом сражении?

— Будешь, будешь, — пообещал ему Константин. — Послезавтра ты отправишься на юг во главе своих пяти тысяч, в основном лучников, кем и положено быть воинам на кораблях. По этому берегу Гебра дойдешь до места, где река поворачивает на восток, и там остановишься. Когда я пришлю к тебе нарочного с вестью о том, что здесь, у Адрианополя, сражение вот-вот начнется, ты переправишься ночью через реку на бревнах, — если не найдешь брод, — и займешь густой лес в тылу у Лициния. В подходящий момент твои лучники начнут осыпать противника сзади стрелами, чтобы создать у него побольше переполоха, который позволил бы нам значительными силами переправиться через реку.

— А не упускаешь ли ты одну вещь? — насторожился Даций. — Что, по-твоему, будет делать Лициний, когда Крисп устремится в его владения.

— Занятий у него хватит: он будет наблюдать, как мы строим мост.

Даций восхищенно тряхнул головой.

— Все как в прежние времена. Чем бы только Крок не пожертвовал, чтобы быть здесь.

— Меня это веселит, — признался Константин и показал рукой на реку. — Вот уже несколько дней солдаты таскают бревна на берег и связывают их веревками. Если Криспу удастся внести хаос в тылу противника и отвлечь на себя их легионы, мы сможем быстро навести плавучий мост. Потом по нему хлынут солдаты, да так быстро, что Лицинию покажется, будто сами ангелы переносят нас через поток.

Даций бросил на него испытующий взгляд.

— И с лабарумом впереди?

— Разумеется. — Константин вдруг заговорил рассудительным тоном: — Лициний стоит за прежних богов и пытается уничтожить Церковь Христа. Возможно, это будет важнейшая битва из всех, что разыгрывались в мировой истории.

 

1

Начало битвы за Адрианополь отложили на три дня, чтобы дать возможность Криспу с его пятитысячным войском осуществить план Константина: занять удобную для лучников позицию в густо заросшем лесу за спиной у Лициния. Чтобы Лициний не заподозрил что-то неладное, Константин в нескольких местах вдоль реки инсценировал ложные атаки, вынуждая врага постоянно перемещать войска, пытаясь помешать переправе. Тем временем его основные силы день и ночь трудились над завершением строительства понтонного моста.

Этот, в целом неплохой, план стал рушиться уже в конце первого дня активных действий, вскоре после того, как лучники Криспа ударили в тыл врага, осыпав его градом стрел. Внезапная атака на какое-то время повернула ход сражения против Лициния. Но река внесла свои коррективы в действия императора. Ливни, разразившиеся в горах, вызвали небывалый подъем воды, и возведение моста через реку оказалось делом более трудным, чем предполагал Константин. Задуманные им клещи не удавались, и, когда он увидел, что от противоположного берега оттягиваются значительные силы, он понял, что враг правильно оценил тяжелое положение, в которое попал Крисп. Если он тотчас не придет к нему на помощь, отряд лучников в тылу у Лициния будет разбит.

— Я буду перебрасывать мост через реку! — крикнул Константин Дацию уже на бегу к своей лошади. — Постарайся прикрыть нас как следует лучниками.

Даций не протестовал, хоть и видел, на какое рискованное предприятие идет Константин. Оба понимали, что коли именно он послал Криспа в тыл противнику, значит, и ответственность за спасение как можно большего числа солдат из тех пяти тысяч лежит на его плечах.

— Цельтесь повыше, — приказал Даций лучникам, прикрывавшим стоявших на отмелях людей, которые прилагали отчаянные усилия, спуская мост на воду и направляя его к противоположному берегу. Теперь уже сидя верхом: на коне, Константин схватил веревку, с помощью которой работавшие намеревались отбуксировать конец моста через реку. Он заставил свою лошадь войти в воду, направляя ее под углом вверх по течению так, чтобы одолеть силу речного потока. Трубач дал сигнал к атаке, и его личные войска последовали за ним. Войска Лициния на другом берегу по достоинству оценили маневр Константина и тот факт, что впереди был сам император, за чью голову командующий дал бы хорошее вознаграждение. В утреннем воздухе прозвучали резкие команды центурионов: они перестраивали войска, уходящие в тыл, чтобы справиться с Криспом. Но когда вражеские лучники сбежались к кромке воды, чтобы нанести концентрированный удар по небольшому отряду, отчаянно пытавшемуся вплавь протянуть мост через реку, лучники Дация осыпали их градом стрел.

В результате замешательства, возникшего у кромки воды, Константин и другие всадники получили запас времени, необходимый им, чтобы преодолеть середину реки, таща за собой за веревку свободный конец плавучего моста. Увлекаемая назад сопротивлением связанных бревен, лошадь отчаянно рванулась, чтобы удержать голову над водой, и, желая помочь выбивающемуся из сил животному, Константин соскользнул с седла и поплыл рядом. Он услышал, как его трубач, чья лошадь плыла сбоку от него, вскрикнул, пораженный стрелой в самое сердце. И чуть ли не в тот же момент на дно пошла и лошадь Константина — в тело животного глубоко вонзилась стрела.

Быстро сняв с седла петлю на конце буксирного троса, Константин, пользуясь как опорой для ног телом собственной тонущей лошади, бросился на спину лошади убитого трубача, схватил повод и заставил ее двигаться вперед. Берег приближался, и сила течения стала ослабевать. Лошадь уверенно плыла вперед, и Константину удалось ловким рывком оседлать ее.

Стрелы со свистом проносились мимо него то справа, то слева, но сердце его так и подскочило от радости, когда он оглянулся назад и увидел, что мост благополучно преодолел стремнину, опекаемый плывущими рядом с ним верхом на лошадях солдатами его личной гвардии. Река превратилась в свалку умирающих всадников и лошадей, — так велики оказались потери, — несмотря на то что Даций быстро соображал, куда лучше направить град стрел для защиты Константина и его отважного отряда, тянущих мост на другой берег.

Чтобы оказать поддержку своему императору, всадники бросились вплавь по обеим сторонам наводимого моста. И когда Константин выбрался на берег, его сопровождал уже целый отряд, выстроившийся в клин, который расколол ряды сопротивляющегося противника и позволил части нападавших спешиться и прикрепить мост к растущим неподалеку от воды деревьям, после чего по нему стали перебираться солдаты, помогая отряду Константина расширять плацдарм, удерживаемый им до подхода основных сил.

Много людей и животных погибло во время этого маневра, Через реку живыми переправилось не более дюжины из сотни отборных гвардейцев Константина. Но, оказавшись в тисках между искусными лучниками Криспа и войсками Константина, быстро развернувшими фронт в обе стороны от захваченного плацдарма, Лициний совершил ошибку, сняв свои войска с выгодных позиций на высотах. Тут же легионы ветеранов из Иллирии и Галлии нанесли по ним массированный удар, отбросив их назад под защиту холмов, после чего враг оставил на равнине перед Адрианополем тысячи три-четыре убитых и умирающих. Не желая снова ввязываться в схватку, Лициний отступил под защиту массивных укреплений Византия.

Вся европейская часть империи оказалась теперь в руках Константина. Вся, кроме Византия, но он вовсе не был склонен недооценивать трудность штурма этого города, защищенного самыми мощными укреплениями на Востоке. На узком полуострове, где стоял Византий, сосредоточилась масса машин и приспособлений — все, что требовалось для долгой осады. При этом Константин возложил на юного цезаря Галлии самую трудную задачу, оставшуюся в этой кампании.

 

2

— Командующий флотом?! — Крисп с изумлением воззрился на своего отца. — Но я же совсем не разбираюсь в мореплавании.

— Кто у меня есть еще? Ты, Даций?

Старый полководец отрицательно покачал головой.

— Мне и озера-то не переплыть без того, чтоб меня не укачало. Помнишь, что случилось, когда мы плыли с тобой из Диррахия в Брундизий?

— Я не могу сам возглавить военно-морские силы, — сказал Константин. — Так же как и вы, я ни разу не командовал флотом и лишь однажды столкнулся с этой проблемой, когда мы спустились на кораблях по рекам Галлии после того, как Максимиан захватил власть в Арелате. Ты, Крисп, моложе любого из нас, и тебе легче приспосабливаться к новым обстоятельствам, так что эту задачу ты должен взять на себя.

Константин подошел к большой карте этого региона, составленной по его распоряжению, и указал на Византий.

— Здесь европейская часть материка наиболее близко подходит к Малой Азии. Лишь узкая ленточка Боспора отделяет нас от азиатских владений Лициния.

— Наша главная цель — это взять Византий и пере правиться через Боспор в Азию, — сказал он.

— Как я понимаю, никакое дальнейшее соглашение с Лицинием невозможно? — спросил Даций.

Константин сердито набросился на старого солдата и бывшего своего наставника.

— А что прикажешь делать — позволить ему и дальше измываться над Церковью? И поощрять готов?

Дация эта вспышка не испугала.

— Да просто я хочу быть уверен, что военная политика руководствуется не соображениями религиозного характера.

— Что ты хочешь этим сказать?

— За Боспором лежит обширная территория, и мы оба хорошо знаем, как быстро можно погубить армию в таком районе, например, как Августа Евфратена. Одно дело рисковать армией ради важной военной победы, но совсем другое — просить солдат, не являющихся христианами, ставить свою жизнь на карту ради спасения епископов и церквей.

Усилием воли Константин овладел своими эмоциями и стал рассуждать. С точки зрения логики, все было так, как сказал Даций. Большинство его подданных, будь то в Британии, Галлии, Италии или Иллирии, не принадлежали христианской вере. И он как правитель нес ответственность перед ними в той же степени, что и перед теми, с кем его связывали узы верности единой Церкви.

— Я не буду просить солдат, что шли со мной за Рейн и Дунай, умирать без необходимости за любую веру, — сказал он и снова повернулся к карте. — Вот смотри, Крисп, это Геллеспонт. Видишь, это узкий и длинный пролив, но если тебе удастся выйти в него и пробиться через море Мармары и Боспор, мы отрежем любое отступление врага в Малую Азию. Иначе, если осада пойдет успешно, Лициний уйдет из Византия и переправится в Азию.

— Тогда моя задача преодолеть этот водный барьер и сделать Боспор недоступным для врага? — спросил Крисп.

— Да, точнее не скажешь.

— Имея противником более крупный флот под командованием Аманда, — напомнил Даций. — У него большой опыт в войнах на море. Смотри не ошибись, недооценивая его.

— У Аманда численное преимущество и опыт, — согласился юный цезарь. — Но ваши лазутчики сообщают, что уже дает о себе знать его возраст: он слишком осторожничает и запирает свои корабли в узком фарватере. Это может уравнять шансы: в том месте, где гораздо меньшая флотилия сможет пробиться и войти в Геллеспонт.

— Что скажешь на это? — спросил Константин, обращаясь к Дацию.

— Тысячу лет назад у иудеев был великий военачальник и царь по имени Давид, который к тому же писал псалмы, — с улыбкой сказал Даций, — Единственное, что подходит к данным обстоятельствам, это стих одного из них.

— Какой же?

— «Из уст младенцев и грудных детей Ты устроил хвалу, ради врагов Твоих, дабы сделать безмолвным врага и мстителя» (Библия. Псалтирь. Псалом Давида 8-й).

 

3

Прошло более четверти века с тех пор, как Константин в последний раз принимал участие в осаде крупного города. В сущности, даже это было единственный раз, когда ему удалось приобрести опыт проведения подобной операции, во время почти годовой осады Александрии. Наблюдая за тем, как возводятся высокие насыпи для тяжелых военных машин, способных метать камни, зажигательный огонь, тяжелые стрелы в Византий, подвергая испытаниям моральный дух его защитников, он получил ободряющие новости из Геллеспонта.

Крисп, как говорилось в сообщении, незамедлительно мобилизовал небольшую флотилию в Фессалониках против гораздо более массивной армады Аманда, блокировавшей Геллеспонт. Первый день морского сражения не дал решительных результатов — обе стороны понесли примерно одинаковые потери, но где-то в полдень второго дня подул южный ветер. На всех парусах, с убранными веслами — нужда в них теперь отпала, гребцы же пополнили ряды воинов — галеры Криспа понесло силой ветра, словно тараны, в самое устье Геллеспонта на скученный там вражеский флот.

При встречном ветре корабли Аманда не могли маневрировать в узком фарватере или воспользоваться парусами и потому оказались в очень невыгодном положении. Тараны атакующей флотилии сокрушали весла и оставляли большие пробоины в корпусах, потопив сто тридцать судов — без малого половину всей флотилии, собранной там Лицинием. Погибло пять тысяч человек — в основном опытных матросов, которым теперь нелегко было найти замену. Сам же Аманд спасся, поспешно взяв курс к берегу Малой Азии, тогда как остатки его флотилии убрались через море Мармара к Боспору.

Для Константина, месящего грязь вокруг Византия, выход в Геллеспонт означал гораздо большее, нежели поражение превосходящих его военно-морских сил, как бы ни велика была его радость услышать такую новость. Теперь из греческих морских портов и с тучных земель Македонии на потребу его армии потекли обильные запасы продовольствия, а также осадные машины, оружие, специалисты по устройству подкопов — вдобавок к уже имеющимся: в общем, все необходимое для ведения продолжительной военной операции. А тем временем град метательных снарядов, осыпающих осажденный город с воздвигнутых высоких деревянных башен, тараны, долбящие день и ночь стены, стали приносить первые результаты в виде появившихся в укреплениях пробоин.

Лициний недолго медлил, чтобы поступить так, как и ожидал от него Константин, ибо не в его обычае было оставаться с терпящей поражение армией. Видя, что падение Византия неумолимо приближается, он ухитрился бежать с семьей и казной, переправившись через западную часть Понта Эвксинского, находившуюся под контролем его собственного флота, и обрести безопасное убежище на другом берегу. Продолжая осаждать Византий, Константин вскоре получил известие, что Лициний собирает в Вифинии новую армию в пятьдесят-шестьдесят тысяч, очевидно намереваясь оказать Константину сопротивление, когда он перейдет к следующему этапу военных действий. Лициний полагал, и не безосновательно, что будет иметь дело с армией, ослабленной осадой и неизбежными потерями при переправе через Боспор или Геллеспонт.

Но тут Константин проявил ту же отвагу, ту же готовность рискнуть всем, чтобы одним ударом добиться победы, которые с самого начала характеризовали его военный гений. Не дожидаясь падения Византия, — пусть догнивает, как говорится, на корню, — и оставив достаточное число людей для окончания осады и захвата города, он бросил Криспа и его флотилию на уцелевшие галеры армады Аманда. И снова, несмотря на численное преимущество врага в кораблях и людях, гений молодого командующего принес ему победу.

Выбрав день, когда попутный ветер надул паруса и погнал вперед его галеры, Крисп пробился через Боспор, круша галеры Лициния направо и налево и заставив многие из них выбрасываться на прибрежные скалы. А тем часом войска Константина, погрузившись на все, что способно было плыть, преодолели узкий пролив.

Лициний со своими силами ждал неподалеку от Хризополя, на южном берегу Боспора — напротив Византия, убежденный, что имеющиеся там высоты обеспечат ему преимущество, в котором так сильно нуждались его войска. Но после сокрушительной победы на воде и успешной переправы через пролив армию Константина было уже не остановить. С боем высадившись на берег перед Хризополем, лучшие его силы сковали действия войск Лициния, в то время как фланговые части, зайдя в глубь материка, завершили окружение противника, сомкнув челюсти огромного капкана — в чем состояла излюбленная военная тактика Константина.

Спешно собранные ополчения Лициния, рассеченные теперь на части фланговыми колоннами Константина, пустились в беспорядочное бегство. На высотах в окрестностях Хризополя осталось лежать двадцать пять тысяч человек, но Лицинию снова удалось спастись, на этот раз бежав в Никомедию. Уверенный, что Константин оставит ему хотя бы часть той империи, которой своей жадностью и бездарным правлением позволил менее чем за десять лет растаять почти без остатка, он послал свою жену Констанцию испрашивать помилование для мужа у своего единокровного брата.

Но победитель вовсе не был склонен дарить побежденному что-либо еще, кроме жизни, — и то только в ответ на мольбу Констанции. Он, не долго думая, казнил беднягу Мартиниана, заместителя главнокомандующего, а Лицинию позволил снять навсегда свой пурпурный плащ августа, предварительно поклявшись впредь никогда не пытаться захватить власть. Признав Константина доминусом и отказавшись от всех дальнейших претензий на трон, бывший август восточной части империи отправился в изгнание в Фессалоники вместе со своей семьей.

 

4

Константин, Даций и Крисп стояли на одном из семи холмов полуострова, на котором лежал Византий, и смотрели на город, изувеченный шрамами осады. Он быстро пал после поражения Лициния в Хризополе, и теперь флот Константина, которым так уверенно руководил Крисп, стоял на якоре в небольшой бухте, имеющей форму рога, составляющей главную часть гавани, где так часто под солнцем собиралась стаями рыба, что местные жители уподобляли эту бухту мифическому Золотому Рогу изобилия.

— По-моему, это одно из самых прекрасных мест в мире, — высказался Даций.

— Для меня оно, пожалуй, может быть и самым важным, — задумчиво проговорил Константин.

— Почему ты так говоришь, отец? — удивился Крисп.

— Ты, Даций и Крок сможете держать в узде германские племена на западе. Если в Медиолане и Сирмии будут стоять войска, должно быть, не составит труда поддерживать порядок и на дунайской границе на севере. Но Восток — дело другое. Персидские цари из династии Сасанидов за последнее время здорово обнаглели, и Лициний, похоже, палец о палец не ударил, чтобы их приструнить. Если не дать им как следует по рукам, то вскоре всю восточную границу охватят восстания.

— Ты прошел почти полный круг, — напомнил ему Даций. — Впервые ты командовал большим подразделением на персидской границе, когда Нарсех воевал против Диоклетиана.

— И там я впервые увидел Христа, написанным на стене разрушенной церкви в Зуре. Там, на Востоке, за пределами империи мир никогда не слышал о христианском Боге и Его Сыне. По какой-то причине — уж, конечно, не благодаря каким-то моим заслугам — Бог избрал меня для покровительства во всех моих начинаниях. Возможно, Ему угодно, чтобы следующей была Персия.

Далеко на востоке, где в дымке сливалось небо с водой, по темной неровной черте можно было различить отдаленный берег прекрасного внутриматерикового моря. Эта черта, как помнилось Константину, служила границей даже в древние времена, когда там плавали Ясон и аргонавты в поисках почти легендарного руна, овечьих шкур, с помощью которых первые поселенцы вылавливали в горных речках частицы золота, смываемого вниз с отложений на холмах.

Кто мог сказать, что новая его граница не лежит за Понтом Эвксинским, за Евфратом и Тигром, даже за пределами Армении и Месопотамии, на бескрайней территории, простирающейся до реки Инд в далекой Индии? Ее ненадолго завоевал Александр Македонский, наименовав Ариана, но руки Рима никогда не дотягивались до этих мест. И при мысли, что когда-нибудь он, возможно, будет властелином более обширных пространств Востока, чем даже непобедимый Александр, Константин почувствовал, как загорелось его воображение.

— Рим умирает, — Криспу и Дацию казалось, что Константин говорит сам с собой, а не с ними, — Я оставлю его позади и построю здесь город — великий город, откуда можно будет править восточной частью христианской империи, величественней которой мир еще не знал.

Видя, как разгорелись глаза императора, Даций вспомнил о другом случае, когда он видел тот же самый взгляд, в лагере на берегу Евфрата, в тылу у персов, где Константин очнулся ото сна и явил свой отважный план нападения. И все же — хотя Даций и не мог этого почувствовать — существовала одна огромная разница, помимо возрастной, между юным командиром, рискнувшим всем в тот день, чтобы добиться многого, и стоявшим тут императором, у ног которого лежал целый мир. Ведь если юношу питала полная уверенность в своих собственных силах, то император открыто признавал, что во всех критических моментах его жизни ему содействовала другая, более высокая власть, предписывающая ему различными средствами тот путь, по которому он пойдет.

Эта перемена в нем совершалась постепенно, разумеется, но Константин уж и сам публично это признал, когда два года спустя после того, как он поднял знамя Христа и пошел победной войной на Рим, писал в письме, адресованном Собору в Арелате:

«Непостижимая доброта нашего Бога запрещает человечеству продолжать брести в темноте. Я осознал эту истину, видя не только много примеров вокруг себя, но и основываясь на своем собственном опыте. В моей собственной жизни случались деяния, лишенные праведности, и, кажется, не видел я скрытой у себя в груди никакой божественной силы. Но Всемогущий Бог, смотрящий с высокой башни небес, удостоил меня того, что я не заслужил. В истине прожитое — это то благо, которое он в своем божественном великодушии даровал мне, своему слуге».

 

1

С падением Византия отпала необходимость присутствия галльской армии на Востоке, поэтому Крисп и Даций приготовились отправиться домой, где Кроку приходилось порой с трудом сдерживать германские племена. Галльские солдаты предлагали сухопутный маршрут, но молодой цезарь и его седой советник, который, несмотря на то что ему уже перевалило за семьдесят, похоже, еще вряд ли ощущал тяготы своего возраста, сели на быстроходную галеру.

Вначале к ним присоединился Константин. Он проплыл с ними лишь короткий отрезок пути до Дрепанума. Когда галера скользнула по залитым солнцем водам залива, память унесла его к тому дню, когда они с Марием задержались на мысу недалеко от Никомедии, с которого открывалось узкое пространство воды, и он следил за точно таким же судном, плывущим вверх по заливу по направлению к причалу.

— Давно это было. — Даций выразил вслух невысказанную мысль Константина, что за все эти годы их близости частенько случалось и с тем и с другим. Правда, в последнее время их стало разделять нечто большее, нежели просто долгий путь из Галлии, ибо Даций не поддерживал христианства. Более того, он не раз прямо говорил ему, что христианские епископы оказывают слишком большое влияние на него в чисто политических вопросах, — и в результате между ними наступило некоторое отчуждение. Не сомневался Константин и в том, что в основном из-за Дация Крисп не принял его веры, ибо всецело подпал под обаяние личности старого военачальника, точно так же, как и Константин когда-то в своей юности.

— Действительно, давно, — согласился Константин. — И впереди еще долгий путь. Перед тем как я уехал, Эвмений уже создал в Галлии устойчивое правление. А здесь, на Востоке, я должен теперь попытаться ликвидировать преступления Дайи и Лициния.

— Не завидую тебе, — посочувствовал Даций. — Особенно теперь, когда в Александрии епископы снова сцепились между собой.

Константин пренебрег его колким замечанием, хотя знал, что он имеет в виду. До него доходили слухи о назревающем в Александрии новом религиозном конфликте, но в данную минуту он предпочел выбросить это из головы: галера подходила к Дрепануму, он скоро увидит мать, и это наполняло его сердце радостью. Город немного изменился — это Константин увидел, когда они сходили с галеры и шли по берегу. У дома, где прошло детство Криспа, они приостановились. Константин и Крисп не предупреждали о своем приезде, но Елена увидела их из сада и бросилась к ним, чтобы поскорее заключить Криспа в свои объятия.

Еще раз, как иногда случалось во время недавней войны, когда солдаты превозносили красивого молодого цезаря Галлии за его блестящие победы, Константин почувствовал укол ревности к собственному сыну. Но он решительно прогнал эту мысль и пошел обнять свою мать, напомнив себе, что она растила Криспа с младенческих лет до его отъезда в Треверы и военного обучения в Галлии и парень, естественно, будет ей казаться больше сыном, чем он сам.

— Надеюсь, во время войны вас не беспокоили? — спросил Константин Елену, когда они входили в дом.

— Кому нужно беспокоить старуху? — Видя ее снова после стольких лет разлуки, он подумал, что, как и Даций, она не имеет возраста: хотя годы и прибавили немного морщин на ее лице, она все еще оставалась красивой.

— Ты можешь быть правителем мира, Флавий, — Константин не сразу даже понял, что обращаются к нему, ведь его так давно не называли по имени, — но твое величайшее достижение в том, что ты произвел на свет этого молодца.

Константин посмотрел в ту сторону, где Крисп обнимал старого слугу, ухаживавшего за ним, когда он был еще ребенком.

— Да, это уже мужчина, — подтвердил он. — Цезарь с ног до головы.

— Точно такой же, как и ты был когда-то, хотя с виду он больше похож на Констанция.

— Отец думал о тебе, когда умирал, — вспомнил Константин. — И, в общем, его последние слова адресованы тебе.

— Я рада, что ты смог побыть с ним. Скажи-ка, а он был счастлив с… — она постеснялась произнести имя.

— Императрица Феодора — прекрасная женщина, мама. Тебе бы она понравилась. Она хорошо воспитала детей.

— Констанция кажется очень милой. Она несколько раз навещала меня, когда они жили в Никомедии.

— Я этого не знал! — воскликнул Константин. — Она никогда об этом не говорила.

— Это было после того, как у Лициния осталась в управлении только Азия. Знаешь, наверное, что ее старшую дочь назвали в мою честь?

— Знаю. Императрица Феодора не возражала.

— Что скажешь о своих собственных детях?

— У нас трое мальчиков и три девочки. Теперь, когда войне конец, Фауста приедет с ними в Никомедию.

— Где она теперь?

— В Риме. Ей там больше нравится, поэтому я построил ей там прекрасный дворец. Фауста говорит, что в Риме у детей лучшие учителя, и, думаю, она права.

— Место жены — рядом с мужем. — Елена проследила глазами за Криспом, с новым интересом изучавшим дом, где прошло его детство. — Как твоя жена ладит с мальчиком?

— Они в самых дружеских отношениях; в конце концов, возрастная разница между ними невелика. — Эти слова вызвали в памяти тот случай, когда он в последний раз видел Криспа и Фаусту вместе, на празднике пятилетия цезарей, где отмечалось избрание на этот пост Криспа и сына Лициния Лициниана. Он припомнил жадный, восторженный взгляд на лице болтающего с Фаустой Криспа и с какой усладой она смотрела на юношу — ведь точно так же она смотрела на него на приеме в честь окончания двадцатилетнего правления Диоклетиана и Максимиана.

— Ты уверен, что счастлив с ней? — Слова матери прервали ход его размышлений, — Она столько времени проводит в Риме. И ходят слухи…

— Не слушай пустых сплетен. — Это прозвучало резче, чем он хотел, и вдруг, почувствовав раскаяние, Константин сунул руку в карман туники и извлек оттуда небольшой свиток, — Это тебе, мама, или, я бы сказал, августа. Я издал указ, и со вчерашнего дня этот титул принадлежит тебе.

Прошло уже более четверти века с тех пор, как Елена подписала в Наиссе постановление о разводе, позволявшее Констанцию жениться на Феодоре и лишавшее ее саму всех почестей и благ, достигнутых впоследствии человеком, за которого она вышла замуж, когда он был младшим военачальником в римской армии. Теперь же декретом, присваивавшим ей титул августы, или императрицы, Константин, пусть и запоздало, вернул ей назад то, от чего она так давно отказалась.

— Какая мне польза от титулов в моем-то возрасте? — хрипловато проговорила она, когда подходили поздравить ее Крисп и Даций. Но глаза ее сияли от непролитых слез, и Константин не сомневался, что сделал ее счастливой.

— Ты должна приехать ко мне в Галлию, бабушка, — сказал Крисп. — Я в твою честь устрою великий праздник.

— Слишком уж я стара для дальних-то путешествий, если только не в Галилею и Иудею, где ходил Спаситель. — Голос ее вдруг зазвенел от возмущения, — Ты знаешь, что над гробницей в Иерусалиме, куда положили тело нашего Господа, когда его сняли с креста, теперь стоит языческий храм?

— Я этого не знал, — признался Константин, — Почему бы тебе не поехать туда и выяснить, так ли это. Если это так, то храм нужно снести, а гробнице воздать соответствующие почести.

На следующее утро Крисп с Дацием отплыли на галере, которой предстояло пройти по морю Мармара и Геллеспонту, где юный цезарь одержал первую из двух своих великих морских побед. Оттуда они намеревались отправиться в Галлию на судне покрупней. Тем временем Константин продолжил свой путь в Никомедию, где ему предстояло принять тысячи решений, связанных с реорганизацией управления в соответствии со стратегией, которую он уже решил осуществлять здесь, на Востоке: она основывалась на реформах, которые впервые начал проводить в Галлии Эвмений и впоследствии распространившихся на Италию и Иллирию.

Но, однако, не успел он еще приступить к работе, как столкнулся с новым предательством Со стороны Лициния, который, даже будучи в изгнании в Фессалониках, продолжал строить козни против своего благодетеля. В конце концов не оставалось ничего другого, как предать казни бывшего императора Востока, а Констанция с сыном, юным цезарем Лицинианом, получили убежище во временном дворце ее брата в Никомедии.

Теперь царство Константина распростерлось от самой восточной окраины Армении до района обитания пиктов в Северной Британии и от верховьев Дуная и устья Рейна на юг, в Египет, за пределы города Сиены, далеко вверх по течению Нила. Одному человеку управлять такой обширной империей стало явно невозможно, и, чтобы снять бремя повседневных решений с его плеч, был составлен план реорганизации управления.

 

2

По плану Константина Римская империя делилась на четыре префектуры, которыми управляли назначенные императором высшие чиновники в звании префектов претория. Префектура Галлии, уже имевшая правителя в лице Криспа, состояла из трех диоцезов: Британии, Испании и Галлии, каждым из которых управлял викарий. Далее диоцезы подразделялись на провинции, или округа, во главе с проконсулами и консулярами. Префектура Италии состояла из трех диоцезов, включая город Рим, собственно Италию и Африку. Префектура Иллирии подразделялась на диоцезы Македонии и Дакии, префектура Востока включала в себя пять диоцезов.

Более мелкие территориальные единицы управлялись чиновниками, называемыми по-разному: консулярами, преторами, графами и иными — в убывающем ранговом порядке. Императорский двор также подвергся реорганизации с целью повышения его эффективности и ослабления внутриполитической борьбы, столь характерной для двора при Диоклетиане и других его предшественниках.

Во главе двора стояли семь высших магистратов: префект дворца с подчиненными смотрителями кухни и гардероба императора; магистр оффиций, чьи обязанности касались судов и дел, имеющих отношение к иностранным державам; квестор — высший авторитет в вопросах закона ности, составлявший также императорские эдикты; главный казначей, который ведал государственными доходами и издержками; частный казначей, заправляющий личными делами императора — должность, перешедшая к Адриану, в прошлом так чудесно проявившему себя в ней; и двое командующих гвардией, или дворцовой стражей, — начальник конницы и начальник пехоты.

Одно из самых поразительных нововведений Константина касалось деления высших чинов и аристократов на сиятельных, почтеннейших и светлейших. В категорию сиятельных попадали консулы в период их службы, патриции, префекты претория, городские префекты Рима и Византия, начальники конницы и пехоты, семеро дворцовых магистратов и главы тринадцати диоцезов, а также различные высшие армейские чины, входящие в категории графов и герцогов. Реорганизации подверглась и армия, которая все также делилась на пограничные и маневренные войска, но из общей массы последних были выделены привилегированные дворцовые части, расположенные в главных городах. И те и другие делились на пехоту и конницу под командованием соответствующих военачальников или магистров.

До завершения этих реформ из Рима прибыла делегация сенаторов и важных титулованных особ, обеспокоенных слухами о том, что Константин якобы намерен перенести центр империи на Восток, лишив этой чести город, давший ей это название. Возглавлял делегацию Марцеллин, старый сенатор, приезжавший когда-то в Треверы, чтобы просить Константина убрать Максенция. Хотя прошло уже почти десять лет со времен итальянской кампании, Марцеллин, казалось, нисколько не постарел. И он без колебаний немедленно взялся за дело, приведшее его с делегацией в Никомедию.

— Оставляешь Рим погибать на корню, август? Он заслуживает лучшего отношения с твоей стороны, — укоризненно начал он. — После битвы у Мильвиева моста мы устроили тебе один из величайших триумфальных праздников в нашей истории. Мы отдали наши сердца императрице Фаусте и твоим детям. И хоть ты решил не приезжать в Рим после своей победы над подлым изменником Лицинием, наш город всего лишь несколько месяцев назад превзошел себя, чествуя твоего сына, цезаря Криспа, когда он побывал у нас.

Константин слушал вполуха, думая, как бы помягче отделаться от делегации, не давая никаких новых обязательств оказывать поддержку городу, который приветствовал такого тирана, как Максенций, потому что городским властям хотелось извлечь выгоду из того, что август живет у них. Но при упоминании имени Криспа он выпрямился, и знакомая красная дымка внезапного неудержимого гнева воздвигла почти ощутимый занавес между ним и старым сенатором. Ведь Крисп даже не предполагал останавливаться в Риме, не говоря уже о том, чтобы праздновать там триумф.

— Ты сказал, что цезарь Крисп заезжал в Рим? — Кто-нибудь более наблюдательный, чем Марцеллин, заметил бы, как неожиданно изменились голос и манера поведения Константина.

— Да, август, по пути к себе в Галлию. Ободрил нас всех, когда принес жертву Аполлону. Таким достойным сыном ты можешь…

— Сколько времени он пробыл у вас?

— Почти неделю. Народ от него был без ума, не хотел отпускать. И теперь…

Константин резко поднялся на ноги.

— Завтра, Марцеллин, я поговорю с тобой и твоей делегацией, — отрезал он, и на этот раз даже старый сенатор не мог не заметить, что что-то не так.

— Но позволь, авг…

Константин вышел из комнаты прежде, чем Марцеллин успел закончить начатую фразу, и не остановился, пока не оказался в своих личных покоях за закрытой дверью. Там он налил себе вина — руки у него дрожали — и залпом осушил бокал, чуть не задохнувшись от стиснувшего горло гнева.

Итак, сказал он себе, предательство не кончилось на Лицинии. Теперь его собственный сын действует у него за спиной, чтобы снискать расположение жителей Рима, принося жертвы старым богам, потому что он знает — это обрадует их, добиваясь почестей и рукоплесканий толпы. Дело еще больше осложняется тем, думал Константин, что весь район восточнее Альп почти оголен: все закаленные в боях воинские части влились в армию, победившую Лициния, и в галльскую армию, фактически преданную Криспу, с которой он мог бы, если бы пожелал, вырвать у него Италию с Римом, как он сам когда-то вырвал ее у Максенция.

Борясь с собой и проигрывая эту битву, Константин предался мрачным размышлениям над тем, что он считал сыновней неблагодарностью, пока наконец не погрузился в сон — но только затем, чтобы оказаться в объятиях кошмарного сновидения, в котором ликующий Крисп приносил в жертву собственного отца на алтарь Аполлона. Когда рассвело, он призвал к себе секретаря и продиктовал ему краткий приказ: он снимает Криспа с поста цезаря Галлии и назначает на него своего сына Константина II — хотя мальчику не было еще и тринадцати — с Эвмением, верность которого не вызывала у него сомнений, в качестве исполняющего обязанности префекта. Покончив с этим, он послал властное письмо в Рим, приказывая Фаусте немедленно явиться в Никомедию и привезти с собой детей.

После полудня он также отослал Марцеллина с делегацией назад в Рим, даже не удостоив их второй аудиенции. В то же время он отправил с ними официальное сообщение для обнародования во всех главных городах империи — сообщение, о содержании которого впоследствии ему не раз приходилось сожалеть. Короче говоря, открытое письмо к его подданным призывало всякого, кто знает о заговоре против императора или правительства, представить эту информацию и заверяло, что он будет хорошо вознагражден.

«Пусть он придет без страха и пусть обратится ко мне! — говорил Константин в конце письма, — Я выслушаю всех: я проведу расследование, и, если обвинитель не докажет своего обвинения, я прощу его заблуждения. Только пусть он говорит смело и будет уверен в своем деле!»

Это письмо стало открытым приглашением доносчикам, сочинителям всяческих небылиц и тем, кто стремился ради собственной выгоды навредить другим. И довольно скоро от него загорелся костер под котлом с настоящим ведьминым зельем.

 

3

Уже на второй день вслед за публикацией этого скоропалительного эдикта у Константина появились дурные предчувствия насчет сделанного им в порыве гнева опрометчивого шага. При этом он сознавал, что приступы гнева более всего прочего теперь стали преследовать его, сделавшись главным пороком. Только беспристрастное рассуждение могло бы привести его к тому выводу, что случаю, происшедшему с Криспом, должно быть логическое объяснение. Но когда таковое сразу же не пришло ему в голову, он снова погрузился в мрачное настроение, охватившее его при известии о триумфальном пребывании сына в Риме.

Когда из Дрепанума, прервав свои дела, связанные с подготовкой к путешествию в Сирию, Палестину и Иерусалим, в Никомедию приехала Елена, Константин не захотел увидеться с ней. Она, однако, вопреки его распоряжению, вошла в личные покои сына, где он сидел, изолировавшись от всех. И стража даже не пыталась остановить ее: ведь повсюду было расклеено постановление о том, что она провозглашается августой. Константин поднял на мать глаза, красные от бессонницы и от слез преданного любимым существом человека.

— Это правда, что ты лишил Криспа титула цезаря Галлии? — гневно вопрошала Елена.

— Да. А как ты об этом узнала?

— От Констанции. Но почему ты не сообщил мне сам, а ждал, пока я не узнаю это из дворцовых сплетен?

— Что сделано, то сделано, — мрачно проговорил Константин. — Какая теперь разница?

— Но почему?

— Потому что мой сын предал меня! — Константин снова закипел гневом, как в тот раз, когда он выслушивал Марцеллина. — Тебе известно, что он поехал в Рим и позволил там устроить себе празднование в свою честь?

— Он меньшего и не заслуживал — после побед тебе же на славу, — Елена смерила его оценивающим взглядом. — Уж не ревнуешь ли ты к собственному сыну?

Вопрос попал в цель или так близко от нее, что заставил Константина задуматься. Он и сам спрашивал себя об этом не раз, лежа бессонными ночами с разрывающимся от страдания сердцем и не зная, как можно залечить эту рану. А более того, он понимал, какую ужасную совершил ошибку, издав свой эдикт, призывающий доносчиков к предательству других людей, однако не мог заставить себя публично признаться в том, что ошибся.

— Допускаю, мама, что Крисп заслуживал триумфа, — наконец проговорил он. — В свое время я бы и сам устроил это чествование — скажем, на десятилетие его цезарства. Но теперь-то зачем он поехал в Рим, как только не с этой целью? И к тому же принес жертвы старым богам.

— Откуда ты знаешь?

— Мне рассказал Марцеллин, а уж он бы врать не стал. Зачем еще Криспу приносить жертву Аполлону, как не затем, чтобы напомнить римлянам о том, что он не христианин, как его отец?

Опешив от этого вопроса, Елена молчала.

— Видишь, ты не можешь ответить — как и я. Наверное, он ищет поддержки Рима, чтобы захватить Италию и все, что уже получил от меня. Максимиан, Бассиан, Лициниан, а теперь и мой сын. Ну почему это те, кому я доверяю, должны всегда предавать меня? — Это был вопль отчаяния.

— Крисп не предал бы тебя умышленно, я в этом уверена. — Она вдруг хищно прищурилась. — Это, наверное, ее проделки.

— Чьи?

— Твоей жены. Не забывай, что она — дочь Максимиана и в жилах ее течет кровь предателей. Как раз такое и могло бы прийти в голову Максимианову отпрыску.

В темные часы ночи, мучаясь от наплыва сомнений и уколов совести, Константин припоминал, как сильно раздражало Фаусту назначение Криспа цезарем, пока он не уверил ее в том, что другие земли империи будут переданы во власть ее сыновьям, — и он только что выполнил это обещание, сделав Константина II цезарем Галлии. Но между Фаустой и Криспом существовали дружеские отношения, порой он даже подумывал, что не слишком ли дружеские. И, похоже, не было никакой выгоды для нее или ее сыновей в том, чтобы римляне чествовали Криспа как героя — скорее наоборот.

— Что ты собираешься делать? — спросила Елена.

— Я приказал Фаусте немедленно приехать в Никомедию. В послании, освобождающем Криспа от цезарства Галлии, также приказано и ему явиться сюда. Я позволю ему защититься, если он сможет.

— Но будет ли это справедливый суд?

— Как ты можешь в этом сомневаться? Моя родная мать — насчет моего собственного сына?

Елена подошла и положила ему руку на плечо:

— Я понимаю: заботы правителя велики. Но они так тебя изменили, Флавий. Стоит ли это допускать?

Усилием воли он подавил в себе желание разразиться бранью и подождал, пока эта мгновенная вспышка гнева уляжется.

— Скажи, мать, неужели я так сильно изменился? — спросил он наконец.

Она кивнула головой, как-то очень серьезно и грустно.

— Сперва я не верила, когда другие люди говорили об этом — люди, любящие тебя и вовсе не желающие навредить пустыми разговорами. Даже Даций, перед тем как уехать в Галлию, просил меня попытаться как-то образумить тебя. Но я полагала, что ты просто стал вспыльчивым — еще не прошло напряжение только что оконченной войны.

— Я всегда нахожусь под напряжением! Кажется, что все теперь идет не так, как надо.

— Может, это потому, что ты требуешь слишком много от других и от самого себя. Немногие люди имеют такую силу воли, как у тебя, сынок, чтобы на протяжении всей жизни постоянно идти к своей цели. Даже Господь наш молил Отца, чтобы миновала его чаша сия, когда узнал, что его должны арестовать и прибить гвоздями к кресту.

— И все же Христос сказал: «Впрочем, не как я хочу, но как Ты», — напомнил он ей.

— Да, но уверен ли ты, что изменился благодаря Божьей воле, а не своей собственной?

 

4

Широки были преобразования Константина в области управления, но в религии они заходили еще дальше. Во времена Медиоланского эдикта священнослужители признавались отдельным классом индивидуумов и освобождались от тяжких обязанностей, переходивших к римским гражданам. В результате богачи сразу же бросились вступать в ряды духовенства, и время от времени пришлось издавать эдикты, регулирующие эту тенденцию.

Года за три до решительной победы над язычеством императорским декретом Константин разрешил христианской Церкви принимать наследства, и многие приходы в крупных городах и наиболее населенных районах приобрели значительное богатство. Осуществляя и далее свою программу реформ, Константин позволил теперь правительству делать регулярные пожертвования Церкви, включая земельные доходы и доли в урожае. В то же время определенные прерогативы императорской власти передавались церковным властям. Им позволялось даже выносить приговоры. Это делали епископы на заседаниях арбитражного суда, решающего религиозные разногласия, обладая той же властью, что и судебные чиновники империи.

Хотя каждый все еще был волен поклоняться каким угодно богам, церемониальные жертвоприношения каким-либо иным божествам, кроме христианского, упразднялись, и всем становилось вполне очевидно, что их правитель отдает предпочтение именно христианству. Однако, по иронии судьбы, та сила, на которую Константин стремился опереться в делах правления, вскоре оказалась настоящим «бельмом на глазу» у этого правительства, грозя даже восстанием в отдельных частях империи.

На этот раз спор разгорелся не по поводу поведения духовенства, как это было в случае с донатистским расколом, теперь задевались вопросы, касающиеся самой природы Бога и Его Сына.

 

1

Когда Евсевий из Кесарии появился при дворе в Никомедии, Константин впервые осознал одну очень важную вещь: то, что принималось им за местные религиозные разногласия, теперь обросло более широким кругом проблем.

— Рад видеть, что ты избежал неприятностей, связанных с гонениями на Церковь, — сказал он, приветствуя Евсевия, довольно быстро дослужившегося до чина епископа.

— Пришлось немного посидеть в заточении в Египте, — сообщил Евсевий. — Но Бог вовремя позаботился обо мне, — может, чтобы я смог и дальше писать историю Церкви.

— Я знал, что ты стал епископом Кесарии, но о последнем проекте запамятовал.

— Я думаю, это поможет другим понять, через какие превратности прошла наша Церковь, — сказал Евсевий. — Вот только в последнее время меня одолели нынешние проблемы, из-за которых трудно писать объективно о прошлом. Неловко мне, доминус, обременять тебя ими, но, видно, придется: я приехал специально, чтобы поговорить с тобой о священнике по имени Арий и о его разногласиях с епископом Александром из Египта.

— И чего это священникам нужно непременно спорить и ссориться, когда они связаны единой целью служения Богу?

— Возможно, что именно наше рвение служить Богу как можно лучше и вызывает у нас разногласия, — признался Евсевий, — Ведь вопросы военной политики наверняка время от времени сталкивают твоих военачальников.

Константин улыбнулся:

— Когда бы они ни возникали, я решаю их, сталкивая их головами до тех пор, пока все не думают, как один. — Затем лицо его посерьезнело. — Но головы духовенства, похоже, будут покрепче, чем солдатские: чем больше я сталкиваю их, тем они, нередко, чаще ссорятся. Короче, я почти пришел к убеждению, что правительству не следует принимать никакого участия в религиозных делах.

— Но должен же быть высший авторитет, — возразил Евсевий, — А иначе как бы решалось то или другое?

— Молитвой и испрашиванием Божьего соизволения, как я решал спорные вопросы моей личной жизни. Но продолжай, Евсевий, высказывай свое прошение, Думаю, ты явился сюда, чтобы просить меня пересмотреть решение синода епископов из Египта и Ливии, которые два года назад отлучили Ария от Церкви.

Евсевий казался слегка ошеломленным.

— Вот уж не думал…

— Я пристально следил за тем, что происходило тут, на Востоке, пока им правил император Лициний, — заверил его Константин. — И все же, должен признаться, я не понимаю, из-за чего весь этот спор и почему Арий наделал столько шума. Может, ты сможешь мне объяснить.

— Вопрос о природе Бога с самого начала интриговал религиозных философов.

— У меня, епископ Евсевий, совсем нет времени выслушивать проповедь. Оставь это для Церкви. Скажи, что за новшество такое отстаивает Арий, обратив против себя так много людей и вызвав так много споров?

— Он ставит под сомнение место, традиционно занимаемое Христом в божестве, — отвечал Евсевий.

— О каком таком месте ты говоришь?

— В своем послании к галатам апостол Павел говорит: «Но когда пришла полнота времени, Бог послал Сына Своего (Единородного), Который родился от жены, подчинился закону, чтобы искупить подзаконных, дабы нам получить усыновление. А как вы — сыны, то Бог послал в сердца ваши Духа Сына Своего, вопиющего: Авва, Отче! Посему ты уже не раб, но сын; а если сын, то и наследник Божий через Иисуса Христа» (Новый Завет. Послание к галатам. Глава IV, 4–7).

— Тут, кажется, все достаточно просто для понимания каждого, без всяких споров. Я часто в сердце своем чувствовал дух Христа и думаю, что к тому же и видел его.

— Ты вдвойне благословен, доминус, ведь личное откровение дается далеко не всем. Большинству из нас приходится довольствоваться вливанием Святого Духа, посланного Христом, чтобы поднять нас к нему и, как сказал Павел, сделать нас наследниками Божиими через него.

— Но если откровение апостола Павла было таким ясным, почему же тогда существует расхождение в толковании?

— Возможно, потому, что многие из нас, кто следует за Христом в наше время, греки, — предположил Евсевий. — А будучи греками, нам нравится применять логику — даже к религии.

— А почему бы и нет? Она применима ко всему на свете.

— Если бы это было так просто. Но в вопросах духа зачастую трудно сыскать твердый стержень логики. Почти столетие назад Ориген высказал основополагающее христианское убеждение, что существует один Бог, вечный Отец, и что Христос, Сын Божий, поистине родился от девы, пострадал и восстал из мертвых. Ориген учил также, что Святой Дух связан в чести и достоинстве как с Отцом, так и с Сыном, но Бог был до всего. Он сотворил Сына как посредника между им и человеком, и только через Христа может дух человека достичь того совершенства, которое необходимо ему, чтобы войти в рай.

— А, пребывая на земле, являлся ли Христос все же человеком?

— И Богом, и человеком, согласно нашему вероучению, — поправил его Евсевий. — Но когда Христос был взят на небеса после воскресения из мертвых, Отец снова вернул ему славу Божественности Господа нашего, и теперь он правит вместе с Отцом как Бог. Ориген сказал так: «От него пошел союз Божественного с человеческим — чтобы человеческое путем общения с Божественным могло бы подняться до уровня Божественности».

— Мне все еще не понятно, из-за чего весь этот спор.

— Арий учит, что Христос, являясь творением Бога, не существовал до своего рождения как человек и поэтому является не частью самого Бога, а отдельным от него существом. Учение о Троице, разделяемое большинством христиан, говорит о том, что Бог фактически триедин: Отец, Сын и Святой Дух и является таковым с самого начала. Христос, Сын, был создан в виде человеческого существа и явился на землю, чтобы выполнить задачу спасения людей. Хотя его больше нет на земле, он все еще посылает к нам Святой Дух, чтобы он внедрялся в души людские и сообщал им атрибут его Божественности, путем чего они могут обрести жизнь вечную.

— Должен признаться, что я вижу мало разницы между этими двумя концепциями, — сказал Константин. — А на чем стоишь ты сам?

— Арий мой друг, я сидел у его ног, пока жил в Египте. Для грека, подобного мне самому, его учение кажется логичным, так что я бы не стал возражать против его права учить, как это делал в Египте епископ Александр. Я, собственно, полагаю, что истина находится где-то посередине между точками зрения Ария и Александра.

— И ты бы хотел, чтобы я посредничал между ними — может, они тогда и придут к соглашению?

— Если это возможно, доминус.

— Лично мне весь этот спор кажется абсурдным, — признался Константин. — Но я не могу потерпеть, чтобы священники и епископы набрасывались друг на друга, как женщины в соседском споре. Я пошлю к Арию и епископу Александру Хосия с письмом, в котором попрошу их примирить свои мнения.

Письмо, повезенное кордубским епископом, когда он отбыл из Никомедии в Александрию, не оставляло никаких сомнений насчет отношения Константина к этому спору и его искреннего желания немедленно положить ему конец.

«Но ах! Славное и Божественное Провидение (писал он). Какая рана оказалась нанесена не только моим ушам, но и сердцу, когда я услышал, что между вами существуют разногласия еще более прискорбные, чем те, что существовали в Африке, и что вы, посредством кого я надеялся принести излечение другим, сами нуждаетесь в еще более сильном лекарстве. И все же, тщательно изучив источник этих споров, я вижу, что причина совсем незначительна и полностью не соответствует такой ссоре. Сдается мне, что нынешнее разногласие началось так: когда ты, Александр, спросил мнение каждого из пресвитеров об отрывке в Писании или, может, о некой стороне какого-то дурацкого вопроса, ты, Арий, не подумав как следует, изложил мысли, которым и вовсе не стоило бы рождаться или, уж коли они родились, следовало бы крепко держать за зубами. Поэтому возникли между вами раздоры, запрещенным стало общение, и самые благочестивые, разорванные на два лагеря, больше не сохраняют единства общей массы верующих.

Такое поведение вульгарно и больше подобает капризным детям, чем проповедникам Бога и здравомыслящим людям. Это обман и искушение дьявола. Давайте-ка покончим с этим. Если все мы не можем мыслить одинаково по всем спорным вопросам, то, по крайней мере, могли бы быть едины в отношении важнейших основ. Что касается Божественного Провидения, пусть будут одна вера и одно понимание, одно единое мнение в отношении Бога».

Будь там Даций в прежнем своем качестве совести Константина, он, возможно, указал бы на то, что это письмо является примером растущей склонности императора деспотически расправляться с мнениями других там, где дело касается его собственных решений, примером нетерпимости ко всем мнениям, несогласным с его собственным. Но никто не стремился убедить Константина сделать тон письма менее властным и деспотичным, с тем чтобы оно естественно оказало предсказуемое воздействие на такого блестящего и самобытного мыслителя, как Арий. А между тем были и другие дела, доставлявшие беспокойство правителю Рима.

 

2

Мрачным и осунувшимся встретил он свою семью, прибывшую в Никомедию. Нисколько не смягчили его настроения и горящие щеки Фаусты, словно штормовые флаги предупреждавшие о кипевшем в ней возмущении — еще бы: в самый разгар зимнего общественного сезона ее оторвали от любимого ею Рима.

— Почему мне с детьми приходится тащиться в эту варварскую дыру, когда ты еще даже не закончил завоевание Востока? — гневно призвала она его к ответу, как только было покончено с церемониальной стороной их встречи и они оказались наедине.

— Потому что я хочу, чтобы ты была со мной. Я покорил полмира и сделал тебя его императрицей — разве это ничего не значит?

— Я могла бы с большим удовольствием наслаждаться этим в Риме, чем в этой… этой деревне. К тому же ты скоро опять уедешь на персидскую границу или за Дунай и оставишь нас здесь.

— Тогда, возможно, ты и услышишь, как твои дети учат уроки, — отрезал он.

— Для этого я привезла наставника — ведь ты-то, кажется, совсем об этом забыл. Его рекомендовал сенатор Марцеллин; это его племянник, его зовут Луп, он учился в Массилии.

Константин припомнил: в свите, что высадилась на берег вместе с Фаустой, он заметил довольно красивого мужчину в тоге, что само по себе должно было выделять его среди других здесь, на Востоке. Он припомнил и то, что новоприбывший имел сильное фамильное сходство с Марцеллином.

— Уж пора бы детям иметь хорошего наставника, — согласился он, думая, что, пожалуй, было бы целесообразно снискать как можно большее расположение Марцеллина и фракции сенаторов, предводительствуемой старым патрицием. Когда они несколько месяцев назад посетили Никомедию и Марцеллин обмолвился о чествовании, устроенном Криспу в Риме, он оказался довольно невежлив и бесцеремонно отправил их восвояси. Тут ему в голову пришла внезапная мысль. — А этот Луп, он язычник?

— Он римлянин. — Фауста надменно вскинула голову, — Он научит детей хоть какому-то уважению к обычаям и престижу Рима; а это лучше, чем заставлять их слушать твою сестру, как она бесконечно скулит свои молитвы иудейскому Богу. Меня в Риме предупреждали, что она делает все возможное, чтобы рассорить меня с моим собственным мужем. Ты же знаешь, ей хочется только одного — быть уверенной, что это ее отродье, которого ты назвал цезарем, когда-нибудь отхватит кусок империи.

В обвинительных словах Фаусты содержалось достаточно правды, чтобы из-за них разгневаться на нее. После смерти Лициния Констанция с детьми, включая маленького цезаря Лициниана, поселилась в Никомедии. Там она вступила в тесные взаимоотношения с христианской Церковью, особенно с епископом Евсевием, именуемым Никомедийским, чтобы его не путали с епископом Кесарийским. И Константин не сомневался, что и Фауста, подобно Констанции, также усердно старается заполучить хороший кусок империи для своих собственных отпрысков.

— Давай не будем ссориться, ведь мы не виделись так давно, — говорил он, стараясь урезонить ее. — Вскоре мне предстоит поездка в Антиохию и Александрию. Ты всегда любила путешествовать, да и детям будет интересно увидеть что-то еще помимо Рима и Италии. Кроме того, еще какой-то годик, и мы поедем в Рим — праздновать мое двадцатилетие на престоле.

Как всегда быстро меняющаяся в настроении, она уже сокрушалась по поводу его здоровья:

— Крисп говорил, Что ты чересчур много работаешь, и теперь я это вижу. — Она ласково прильнула к нему, как всегда уверенная, что ей нипочем его даже самые трудные настроения. — Теперь, когда я здесь, уж я позабочусь, чтобы ты побольше развлекался.

— Едва ли могу вспомнить, что это такое, — признался он.

— Даций говорил, что христианские епископы снова борются друг с другом здесь, на Востоке. Зачем беспокоиться из-за них, когда ты знаешь, что они вечно из-за чего-нибудь ссорятся?

— Я послал Хосия уладить это дело, — заверил ее Константин. — Так ты видела Криспа в Риме?

— Да. Его галера попала в бурю, когда он плыл в Галлию по Мидетерраниуму, и ему пришлось зайти в Остию за новой оснасткой. Когда я узнала, что они с Дацием всего лишь в нескольких милях, я, естественно, пригласила их к себе. Ты же знаешь, как дети любят Криспа.

Либо она выдающаяся лицемерка, решил Константин, либо говорит правду. Казалось, в ее голосе и манерах явно нет ничего такого, что говорило бы против последнего предположения.

— Крисп не хотел никаких фанфар, — добавила она. — Но он же все-таки цезарь и твой сын. Когда в сенате узнали, что он в Риме, они упросили его выступить перед ними и рассказать о кампании, особенно о флотских сражениях в Геллеспонте и Боспоре — Фауста вдруг остановилась и бросила на него проницательный взгляд. — Но ты уже знал об этом, разве нет?

— Мне рассказывал Марцеллин, что. Криспа почтили триумфом. Но никаких подробностей он не сообщал, — Константин не стал объяснять, что выпроводил старого сенатора, так и не дав ему сказать что-то еще.

— Его почествовали только слегка, — заверила его Фауста. — Это никак не сравнится с тем триумфом, который ожидает тебя, когда мы будем отмечать двадцатилетие твоего правления. Вообще-то Крисп себя чувствовал довольно смущенным.

— Ты конечно же устроила в его честь прием. — Он все еще удерживал свой голос на нотке, в которой сквозила небрежность.

— Так, небольшой праздник. Разве могла я поскупиться ради своего пасынка? — Она вдруг сверкнула глазами. — Ты что, ревнуешь?

— Ну, конечно, нет. — Но он знал, что к щекам его прилила краска, и она это увидела.

— Ревнуешь! — вскричала она. — Мне бы следовало догадаться об этом по тому, как ты меня встречал, как неласково обнимал. Ревнуешь к родному сыну!

Она расхохоталась, смутив Константина и снова вызвав в его душе ту памятную мрачную озлобленность, испытанную им в прошлом, когда он впервые узнал, что Рим чествовал Криспа как героя битвы, фактически выигранной благодаря тому, что он, рискуя погибнуть под стрелами воинов Лициния, переплыл с конем реку и привел с собой помощь лучникам сына, крепко прижатым врагом. Хуже всего, и Константин это знал, явилось то, что он готов был позволить гневу, самой большой своей слабости, сделать из себя дурака и довести чуть ли не до отречения от сына — собственной плоти и крови. Сознавая, что что-то не так, Фауста прекратила смеяться и присмотрелась к нему внимательно. Заметив, как исказилось мукой его лицо, она вдруг испугалась.

— Константин, — проговорила она почти шепотом, — уж не сделал ли ты из-за ревности какую-нибудь глупость?

— Я снял Криспа с поста цезаря Галлии.

— Не может быть!

— Какое мне дело до обстоятельств, когда я узнал, что в Риме он приносил жертвы Аполлону и его удостоили триумфа? Сыновья и прежде крали престолы у своих отцов. Вспомни своего брата Максенция.

Фауста не отвечала, и, злясь на себя за то, что свалял такого дурака, Константин не заметил глубокомысленного взгляда, появившегося на ее лице. Это был точно такой же взгляд, какой он видел у нее раньше, когда она обдумывала следующий шаг в его восхождении к высотам единовластия в Риме.

Теперь почти совершенно убежденный в том, что в минуту неуправляемого гнева ужасно несправедливо судил о Криспе, Константин допросил Адриана, когда тот прибыл из Рима, чтобы приступить к своим новым обязанностям собственного официального казначея императора. Толстенький грек-торговец слушал внимательно, и от его проницательного взгляда не укрылось стремление Константина завуалировать внешним безразличием актуальность вопроса.

— Это был всего лишь маленький триумф, доминус, — сказал Адриан. — Цезарь Крисп допустил это только для того, чтобы успокоить тех римлян, которые боятся, что ты перенесешь столицу империи в другой город.

— Так ты не думаешь, что это проводилось по желанию моего сына?

— Клянусь, что нет. Ты ведь знаешь, как Марцеллин и другие с ним хотят, чтобы Рим оставался центром империи. Они устроили Криспу триумфальный прием, чтоб народ перестал недоумевать, отчего ты не праздновал в Риме свою победу, — Адриан немного помедлил, затем спросил: — Верно ли то, что ты отстранил сына от управления Галлией?

Константин кивнул.

— Боюсь, я неверно все это понял и действовал сгоряча. Но дело уже сделано, и назад пути нет.

— Путь-то он есть — если ты готов по нему пойти.

— Что ж, отменить приказ?

— Нет, доминус, это не то.

— Так что же тогда?

— Ты мог бы назначить цезаря Криспа префектом Италии и Африки — если верны те слухи, будто ты думаешь построить новую столицу здесь, на Востоке.

— Слухи эти верны. Надеюсь, ты одобряешь.

— Полностью, — заверил его Адриан. — Персидская империя одна из самых богатых в мире. Покончить бы навсегда с сасанидскими царями, и границы Рима смогут беспрепятственно протянуться аж до самого Инда.

— А что бы ты сказал о Византии как о Новом, восточном, Риме?

— Лучшего места и не найти, доминус. Но прежде чем ты начнешь там что-то строить, тебе следует умиротворить сенат и Рим. А для этого лучшее средство — это сильный и надежный человек в должности префекта Рима, а именно твой родной сын, который уже стал героем.

— Ты очень убедительно говоришь, Адриан.

— Только потому, что я верю: этот шаг явился бы лучшим для всех. Успокоится сенат, а ты, зная, что западная половина империи будет управляться умелой рукой, сможешь обратить все свое внимание на Восток.

— Поскольку это твоя идея, скажи, когда, по-твоему, следовало бы объявить об этом?

— Почему бы не в годовщину двадцатилетия твоего правления? Она совсем не за горами.

— Разумеется, самое подходящее время. — Лицо Константина просветлело. — Как только Хосий вернется из Александрии и я смогу быть уверенным, что здесь, на Востоке, хоть какое-то время будет спокойно, сразу же поеду в Рим. Так я смогу загладить свою вину перед Криспом и к тому же одновременно обрадовать Фаусту.

Не чувствуй он такого облегчения после того, как Адриан показал ему выход из трудного положения, в котором он оказался по причине своего горячего нрава, Константин мог бы заметить странное выражение глаз греческого купца, словно бы тот с трудом мог поверить в сказанное им в самом конце. Но Константин был доволен. Когда несколько недель спустя в Никомедии появился мрачный как туча Крисп и стал перед ним на колени, он сошел с трона и, поставив сына на ноги, радостно обнял его.

— Надеюсь, ты простишь меня за то, что я заставил тебя проделать весь этот долгий путь, — сказал он.

— Твоя воля есть мое желание, доминус. — Голос Криспа звучал вяло, без выражения. ;

— Что-то я не вижу Дация. Где он? — спросил Константин, надеясь как-то рассеять оставшийся, несмотря на теплоту оказанного им приема, холод.

— Он решил остаться при армии, доминус. Это вопрос дисциплины.

Константин смерил его испытующим взглядом.

— Неужели галльская армия решила, что если я вызвал тебя в Никомедию, то, значит, смещаю с должности?

— Такие настроения были, — признался Крисп. — Даций решил, что ему лучше остаться в Галлии и обуздать их.

— А ты, сын? Что думал ты?

— Я не обсуждаю твоих приказов. Я же солдат. — Крисп говорил все тем же безжизненным тоном. — Если я нарушитель, я должен понести любое наказание, которое ты считаешь справедливым. И это правильно.

Константину ужасно хотелось обнять сына и признаться, как он сожалеет о том, что поддался минутному порыву, ставшему причиной холодности в их отношениях. Но из-за присутствия посторонних он не мог позволить себе открыто признаться в том, что уступил чувству гнева и совершил ошибку, очень уж свойственную человеческой природе.

— Ты ничего не нарушал, — успокоил он сына. — А вызвал потому, что у меня для тебя есть более масштабная задача.

Видя по глазам Криспа, что его слова принесли сыну облегчение, Константин подумал: какой для него, должно быть, оказалось мукой преодолевать этот долгий, многодневный путь на Восток, не зная, что за преступление он совершил и что за судьба ждет его в Никомедии.

— Пока не могу сказать тебе о твоей новой должности, но, будь уверен, она стоит твоего таланта и твоей верности.

— Спасибо… отец.

— А пока, — продолжал Константин, — я посылаю тебя в Иерусалим с воинским отрядом для охраны значительной суммы денег, которые понадобились твоей бабушке для проведения поиска гробницы Спасителя. Она надеется, что ей удастся найти и эту гробницу, и остатки того самого креста, на котором был распят Иисус Христос. — Он встал, давая понять, что аудиенция окончена. — Во дворце тебе приготовлено помещение. Мы с императрицей Фаустой ожидаем тебя сегодня вечером на обед.

Крисп ответил на этот приказ салютом римского воина. И, видя, как льющийся в окно солнечный свет превратил волосы сына в золотой шлем, Константин на мгновение почувствовал такую великую гордость, какой еще никогда не испытывал прежде. Нужно бы еще раз поблагодарить Адриана, напомнил Константин себе, за то, что тот указал ему выход из тупика, в который он сам угодил, поддавшись приступу гнева. А что еще важнее, ему нужно научиться не давать ему волю, иначе это приведет его к еще более серьезной ошибке.

Краткое удовольствие, испытанное Константином при виде сына, улетучилось, когда он вошел в свой личный кабинет и увидел ждущего там Хосия из Кордубы. Смуглое лицо епископа было осунувшийся от усталости, а плащ покрывала дорожная пыль.

— Не нужно мне говорить, я и так вижу, — Константин жестом указал ему на стул. — Твое лицо говорит само за себя.

— Моя миссия провалилась, август, — признался Хосий. — Я доставил копии твоего письма епископу Александру и священнику Арию и попытался урезонить обоих. Но они не смогли прийти к взаимопониманию.

— И что ж теперь? В вопросах вероучения я быть судьей не желаю.

— Почему бы не оставить самим епископам решать это дело?

— Еще один Собор? — Лицо Константина прояснилось. — А что, это, пожалуй, выход. Можно провести его в будущем году, как только я вернусь с празднования Виценналии в Риме.

— Уж прости меня за самонадеянность, август, но Собор нужно провести как можно скорее. Раскол из-за Ария и его учения сначала распространился из Египта в Сирию и Палестину, а теперь уже дошел до Вифинии.

— Кто в том замешан? — спросил Константин, встревоженный этой новостью.

— Евсевий из Никомедии, например.

— Так это отравляет мой собственный дом! Епископ Евсевий является духовником моей сестры Констанции. — Константин всплеснул руками, как бы говоря о тщетности своих усилий. — Уму непостижимо, как такое могло столь быстро прийти сюда из Египта. Кто еще в это замешан? Не ты же, Хосий.

— Нет, август. Мы в западной части Церкви давно уже решили для себя этот вопрос о Троице. А вот епископ Феогнид из Никеи все же склоняется к арианской доктрине.

— Уж если Феогнид пал ее жертвой, то, значит, она больше апеллирует к разуму, чем я предполагал, — задумчиво проговорил Константин. — Когда Евсевий из Кесарии предупреждал меня насчет происходящего в Церкви раскола, он говорил, что в этом много от желания греков ко всему подходить с логическими мерками. А уж тут кому быть замешанным первым, как не Феогниду. — Константин, сам того не замечая, ссутулил плечи, словно бремя еще одного разногласия в Церкви уже казалось ему невыносимо тяжелым, — Что же нам теперь делать, Хосий?

— Ты показал нам способ решения, август, когда созвал Арелатский Собор по поводу донатистского раскола.

— И не смог поставить на нем точку, — напомнил ему Константин.

— Ошибаешься. Большинство епископов пришло к единому согласию, как будет и в этом деле. Ведь только немногих пришлось подвергнуть изгнанию.

— Все же это кажется не совсем правильным, чтобы те, кто исповедует одного и того же Бога, ссорились до такой степени, когда большинство изгоняет других. Но что ж, попытаемся снова. Я отложу празднование Виценналии до окончания Собора, но жене моей это не понравится и римскому сенату тоже. Поскорее подготовь мне на подпись эдикт и предоставь в распоряжение обеих партий возможности императорской почты — чтобы у них не было предлога не явиться.

— Где мы проведем Собор, август? Здесь, в Никомедии?

— Нет, здесь и так слишком много политических интриг. Вот в Никее спокойно, и она далеко отсюда. К тому же у меня там дворец, почему бы им не воспользоваться.

— Никея будет для этого идеальным местом, август.

— Ну, тогда организуй все это — и как можно скорее. — Константину удалось улыбнуться. — Когда там соберутся епископы, может, нам и удастся столкнуть лбами достаточно упрямых голов, чтобы они примирились и пришли к единому решению.

 

1

Собор созвали в июне, почти два года спустя после поражения Лициния, а местом его прохождения стала Никея — город в Вифинии. Константин выбрал этот прелестный городок на озере Аскания, надеясь, что красота окружающей обстановки подействует смягчающе на разгоряченные головы участников Собора. Из западной половины империи в Соборе принимало участие всего лишь несколько церковников, ибо, как заметил Хосий, там меньше заботились о догматической стороне вероучения, чем на Востоке. Епископ Сильвестр, занимавший престижное кресло епископа Рима, ввиду своего преклонного возраста не отважился проделать столь дальний путь, но зато прислал двух своих пресвитеров, Витона и Винсента; Хосий же из Кордубы присутствовал на Соборе как единственный представитель испанской Церкви.

Собрание стало поистине красочным: великолепно одетые прелаты из крупных богатых городов, таких как Эфес, Коринф, Антиохия, Кесария и Александрия, сидели бок о бок с облаченными в грубую домотканую одежду аскетами и монахами из монастырских центров египетской пустыни. Самыми почитаемыми среди них были Потаммон из Гераклиополя и Пафнутий Фивский из Египта; оба лишились глаза во время гонений на Церковь. Пафнутию к тому же подрезали подколенное сухожилие, что причиняло ему муки и делало калекой: он шел на свое место, страдальчески хромая на одну ногу.

На Соборе присутствовала и группа представителей самых отдаленных восточных окраин империи: Иоанн цз Персии, Иоаким из Нисибины, что в далекой Месопотамии, Ксилиаб из Эдессы и Павел из Новой Кесарии, у которого во время гонений раскаленным железом пережгли на запястьях сухожилия. Из Карфагена прибыл Кесилиан, из-за которого разгорелся спор с донатистами.

Когда в третий день июля 325 года Константин открыл собрание, в целом на нем присутствовало более трехсот глав христианской Церкви. Сам он подъехал к собранию во всем великолепии своего сана, но вошел во дворец один, без сопровождения охраны или военного эскорта, и, пройдя по галерее, поднялся на возвышение в конце зала. На трибуне не было тронного кресла, что подчеркивало желание как можно больше принизить роль земной власти в этом собрании, преследующем духовные цели. Вместо этого слуга принес ему табурет с мягким сиденьем. Все расселись, и Хосий из Кордубы открыл заседание молитвой за успех Собора.

Константин встал и обратился к прелатам с речью на латинском языке, знакомом многим лицам духовного звания. Тем, кто его не знал, речь тут же переводили на греческий. Он тепло приветствовал собравшихся, но с некоторой многозначительностью, напоминая им о том, что в Божьей Церкви нет места для внутренних раздоров, и призвал их забыть о причинах возникших разногласий и распустить узлы противоречий мирным путем.

Закончив речь, Константин подал знак секретарю, и двое рабов внесли в зал жаровню с тлеющими углями. За ними шел писарь и нес корзину со свитками И вощеными дощечками, какие широко использовались для переписки.

— Корзина, принесенная моим писарем, содержит жалобы, адресованные мне многими из вас и тех, кто не смог присутствовать на Соборе, — сказал Константин, обращаясь к собранию. — Когда мой секретарь прочел первые из них и сообщил мне, что многие из вас обвиняют других в ереси, интригах, пособничестве врагу в недавней войне и тому подобных преступлениях, я велел их больше не читать.

Голос его теперь звучал сурово, и всем стало ясно, что он недоволен.

— Осуждению кем бы то ни было своих собратьев, которые трудятся на винограднике Господа, нет места на Соборе, посвященном возвращению Церкви мира. Поэтому я предпочитаю открыто сжечь перед вами эти документы и заверяю вас, что мною они не прочитаны, а содержащиеся в них обвинения рассматриваться не будут. — С этими словами он бросил в жаровню первые свитки, а писарь стал собирать их в кучу над огнем.

— Христос велит тому, кто надеется на прощение, — прежде всего простить заблуждающегося брата, — сказал в заключение Константин. — Так как я прощаю теперь всякого из вас, кто прислал мне эти непристойные документы, то требую, чтобы и вы простили друг друга.

 

2

Хоть и рассчитанный на то, чтобы отрезвить враждующих между собой епископов, драматический жест Константина — сжигание их взаимных обвинений — в некотором смысле явился символическим для последующего Собора. Он мало принимал в нем участия, но Хосий каждый вечер давал ему отчеты о происходящей полемике, и ежедневно они становились все более обескураживающими.

Сначала Арий выдвинул свой тезис о том, что Христос, сотворенный Богом Отцом, является поэтому «существом» и не равен Богу Отцу — в этом заключалась сущность доктрины, вызвавшей острый религиозный спор. Против арианской доктрины, признанной уже ересью одним церковным синодом, теперь возвысил голос один из самых красноречивых ораторов на этом Соборе. Это был голос Афанасия — секретаря и представителя епископа Александра, с самого начала выступавшего против Ария, и он пункт за пунктом доказывал несостоятельность арианской доктрины.

По мере того как медленно и с трудом тянулось это обсуждение, постепенно росла убежденность, что нужна промежуточная позиция между двумя крайностями. Одна группировка характеризовала положение Сына по отношению к Богу Отцу словом «единосущен», — тогда как ариане настаивали на том, что Сын «подобносущен».

— Почему все это так важно? — раз вечером раздраженно вскричал Константин после того, как Хосий закончил свой отчет о пустых пререканиях на Соборе в тот день.

— Если бы ты пошел туда, август, и послушал, как Афанасий критикует утверждения Ария, ты бы понял почему, — сказал греческий священник.

— А он настоящий борец, этот епископ. — Восхищенный, Константин на минуту забыл свое раздражение. — А ведь такой щуплый, что кажется, и сам когда-нибудь сгорит в огне своего возмущения, как в пламени щепка.

— Если такой человек, как Афанасий, готов ежедневно сражаться в прениях, хоть он и хрупкий, слабого здоровья, значит, он говорит дело, — предположил Хосий.

— Так ты с ним согласен?

— По всем основным вопросам — да. Видишь ли, август, если Церковь признает, что Христос «подобносущен» и, следовательно, менее значимое существо, то понятно, что Бог Отец мог бы создать и другие менее значимые существа, как сегодня говорил Афанасий. А это значит, что впоследствии могут найтись другие люди, которые станут утверждать, что они Сыны Божьи, и основывать свои собственные Церкви.

— Понимаю, что такое положение дел было бы скверно для Церкви — равно как и для империи, когда шестеро претендуют на титул августа, — согласился Константин. — Велика ли вероятность того, что Арий со своими теориями может возобладать?

— Думаю, что нет, — отвечал Хосий. — Огромная опасность, похоже, заключается в том, что Собор закончится, так и не решив вопроса, является ли Христос «единосущен» Богу Отцу или «подобносущен», то есть сотворен Богом Отцом для того, чтобы он служил мостом, посредством которого человек мог бы приобщиться Божественности и тем самым обрести вечную жизнь.

— Этот Собор должен составить письменный символ веры, под которым могли бы подписаться все христиане, — твердо сказал Константин. — Для христианской Церкви, как и для империи, жизненно важно иметь одного руководителя, а не шестерых.

— Но им, август, до этого еще далеко.

— Ты как-то говорил о сознании необходимости срединной позиции. Что-нибудь подобное обсуждалось?

— Только не с трибуны Собора. Но сегодня я слышал, что такое предложение обсуждается одной группировкой.

— Кто во главе этой фракции?

— Евсевий из Кесарии — среди прочих.

— Но ведь он сначала был на стороне Ария.

— Они учились вместе и дружили, — пояснил Хосий. — Но кесарийский епископ — человек ученый и, изучая историю, здорово поднаторел в спорных вопросах доктрины. Думаю, он теперь понимает необходимость компромисса, а также и то, что ни сторонникам Ария, ни тем; кто полностью поддерживает Афанасия и Александра, никогда его не достичь.

— Немедленно вызови ко мне Евсевия, — распорядился Константин. — Как ты думаешь, большинство епископов пойдет на компромисс?

— Сомневаюсь, август, что большинство из них хотя бы даже понимает, что поставлено на карту, — с иронией признался Хосий. — И знаю, что для людей почти совсем не важно, «единосущен» ли Христос или «подобносущен» по отношению к Богу Отцу.

— Только грек — и при этом ученый — стал бы ломать голову над таким различием, — согласился Константин, — Должен признаться, что для меня это имеет смысл не многим более, чем одна буква в слове, в которой, похоже, и заключается вся разница между враждующими группировками.

 

3

— Мне сказал Хосий, что ты подготовил черновой вариант символа веры, который помог бы решить разногласия с Арием, — такими словами приветствовал Константин Евсевия. — Я послал за тобой, чтобы услышать об этом.

— Никакого символа веры у меня нет, доминус, — возразил Евсевий. — Только исповедание веры, принятое в моем диоцезе. Я бы не стал предлагать его как ответ…

— Ты не возражаешь, если я попрошу тебя произнести его для меня?

— Разумеется, нет. Вот слушай: «Верую во единого Бога Отца Всемогущего, Творца всех вещей, видимых и невидимых, и во единого Господа Иисуса Христа, Слово от Бога, Бога от Бога, Свет от Света, Жизнь от Жизни, Единородного Сына, не сотворенного с первенца всякой твари, от Отца, рожденного прежде всех миров, кем также были сотворены все вещи, кто ради спасения нашего воплотился и жил среди людей, и пострадал, и воскрес на третий день, и вознесся к Отцу Небесному, и грядет со славой судить живых и мертвых. И я верую в Духа Святого, посланного Христом тем, кто идет за ним, чтобы отделить их от всех других».

— Ты согласен с символом веры? — спросил Константин Хосия.

— Согласен, август, — отвечал испанский прелат. — Но, думаю, некоторым на Соборе понадобятся более точные определения.

— Что касается меня, — сказал Константин, — то я не нахожу в нем ничего неправильного. Может, завтра, Евсевий, представишь его Собору как основу для формулировки окончательного символа веры?

— Если таково твое желание, доминус.

— Да, именно таково, — твердо сказал Константин. — Так и передай Собору.

Вот так и вышло, что на следующий день Никейский Собор получил строительные блоки, на которых можно было строить символ веры для всех христиан. Евсевий зачитал предлагаемый текст, а Хосий напомнил присутствовавшим, что сам Константин руководил принятием его чернового варианта и что до сих пор они пользовались императорским гостеприимством, мало что дав взамен.

Те епископы, которые стояли за простое определение Триединого Бога — как состоящего из Отца, Сына и Святого Духа, — сразу же заявили, что символ веры недостаточно точен в определении того, что явилось главной причиной конфликта: отношения между Отцом и Сыном. Полемика продолжалась еще один день, но постепенно спорящие стали отходить от двух крайних точек зрения, все больше склоняясь к промежуточной позиции — в пользу компромиссного варианта символа веры. К концу еще одного дня дискуссий Хосий из Кордубы смог наконец зачитать окончательно готовый и ждущий только одобрения Собора проект этого документа:

— «Мы веруем во единого Бога, Отца Всемогущего, Творца всех вещей, видимых и невидимых. И во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божьего, от Отца рожденного, единородного, то есть от сущности Отца. Бога от Бога, Свет от Света, Бога истинного от Бога истинного, рожденного, несотворенного, единосущного Отцу, кем сотворены были все вещи на небе и на земле. Кто ради нас, людей, и спасения нашего ради сошел с небес и воплотился, и вочеловечился, и пострадал, и воскрес на третий день, и взошел на небеса и вновь грядет судить живых и мертвых. И веруем в Духа Святого».

Когда провели голосование, подавляющее большинство Собора одобрило символ веры. В сущности, они были так довольны, что наконец нашли формулировку веры, с которой могли согласиться все, кроме самых непримиримых, что сторонникам Афанасия и Александра не составляло большого труда добиться одобрения Собором приписки к основному тексту символа веры, по сути выносящей осуждение доктрине Ария:

«Но те, кто говорит: „когда-то Его не было“, и „до Его рождения Его не было“, и „Он появился из небытия“, или те, что открыто заявляют, что Сын Божий является лицом иного порядка или сущности, или что „Он был сотворен“, или „непостоянен“, или „изменчив“ — все эти люди должны предаваться анафеме».

Приписку приняли вопреки возражениям со стороны сторонников Евсевия из Кесарии, стараниям которого символ веры в основном обязан своей окончательной формулировкой. Серьезно озабоченный недобрыми предчувствиями по поводу анафемы, сам Евсевий целый день не решался поставить свою подпись. Зная, однако, что Константин требует от епископов выработать формулировку символа веры, которая могла бы считаться конкретным результатом данного Собора, он наконец подписался и под основным документом, и под припиской к нему.

Двое же епископов, Евсевий из Никомедии и старый друг Константина Феогнид, отказались подписываться под анафемой, хотя под символом они бы и подписались. А поскольку они ослушались его воли, Константину ничего не оставалось делать, как только лишить упрямцев их епископского престола и отправить в ссылку.

Константина связывала с Феогнидом долгая дружба, поэтому он вызвал к себе престарелого епископа, еще не решаясь подписать декрет о его высылке из прекрасных окрестностей Никеи. Феогнид был все так же прям и высок, как более двадцати лет назад, когда он сочетал браком Константина и Минервину. Да, подумал император, годы к церковнику были гораздо милосердней, чем к нему.

— Горько мне, Феогнид, что мы вдруг оказались в таком месте, где пути наши расходятся, — сказал Константин.

— Ты должен поступать так, как считаешь правильным в интересах империи, август.

— А в интересах Церкви?

— Кто знает? Пути Господни неисповедимы.

— А не судишь ли ты их по-своему, отказываясь под писать символ веры?

— Не символ веры, — строго поправил его Феогнид. — Пусть я и не совсем согласен с его формулировкой, но, я считаю, это отлично, когда человек может выразить в словах то, во что он верит. А подписаться мы отказались под анафемой.

— Но почему? Если Арий и его сторонники учат ложно, это может только привести к дальнейшим разногласиям в Церкви.

— Когда-то давно я говорил тебе, что большинство моих проблем происходит оттого, что я одновременно и священник, и философ. Как священник, я должен верить в решения Церкви, принимаемые ее Соборами. Но, будучи философом, я, как и все греки, имею страсть к логике. Ты ведь, наверное, помнишь, что когда-то братья священники сурово осуждали меня за то, что я сдал властям Святое Писание и остался в живых, чтобы не оставить свою паству во времена гонений.

— А теперь ты заставляешь меня лишить ее твоего присутствия.

Феогнид протестующе поднял руки:

— Теперь ответственность за нее можно переложить и на более молодые плечи.

Константин взял в руки эдикт об изгнании и повернул его так, чтобы Феогниду было видно еще не заполненное подписью место внизу.

— Поставь свое имя под тем, что ты называешь анафемой, и этот эдикт останется неподписанным.

— Извини меня, август, но это дело принципа.

— Какого принципа?

— Когда-то мои единомышленники признали меня виновным в страшном грехе: я сдал Святое Писание. Но, думаю, время доказало, что лучше всего я служил Божьему промыслу, поступая именно так. А будь тогда во главе Церкви люди вроде Доната, меня бы предали анафеме, как сейчас Ария и других.

— Так ты считаешь, что Арий прав?

— Не знаю, август. Но я уверен, что не следует изгонять его в темень захолустья за то, что он осмелился усомниться, какое число составляющих Бога принять за действительный факт. Мне ли, священнику, не верить, что в конце концов Божья воля откроется нам — даже через поступки людей, которым свойственно ошибаться. Но, надеюсь, во мне всегда будет достаточно от философа, чтобы непрестанно задаваться вопросами, пока я не смогу быть уверенным и, что еще важнее, стоять прямо и быть опорой для других, которые тоже задаются ими.

— Ты не оставляешь мне никакого выбора — надеюсь, ты это понимаешь?

— Я не прошу тебя, август, ни о каком снисхождении. Напротив, когда ты подпишешь этот приказ, я помолюсь, чтобы на это была воля Божья.

Константин вгляделся в мудрые стариковские глаза. Затем, словно в битве метая копье, поднял свое перо и расписался под эдиктом о ссылке.

— Простишь ли ты мне, если окажется, что я ошибаюсь? — спросил он Феогнида.

— Прощу? — улыбнулся Феогнид теплой, обволакивающей его, словно мантия, улыбкой. — Почему это, август, я должен прощать, когда я вовсе и не обвиняю?

После подписания символа веры и анафемы дела Собора в общем подошли к концу. Была установлена дата одного временного для всей Церкви празднования Пасхи, а для духовенства подготовлен свод правил под названием «Каноны Никеи». Перед тем как распустить Собор, Константин устроил церемониальный обед, на котором все участники получили подарки. После застолья он обратился к гостям с краткой речью, призывая каждого не судить сурово своих товарищей, а оставить все вопросы доктрины на суд Бога, чтобы они решались посредством молитвы и терпимости друг к другу.

— Как обратить вам мир в свою веру, если только не собственным примером? — вопрошал он их с вызовом.

Заканчивая свою речь, он выразил твердое убеждение в огромной важности принятых Собором решений в словах, позже повторенных им в послании Александрийским церквам, в чьих конгрегациях возникало большинство раздоров.

«То, что одобрено тремястами епископов, не может быть не чем иным, как доктриной Бога, — писал он в Письме, — учитывая, что Святой Дух, обитающий в умах стольких почтенных мужей, должно быть, как следует просветил их в отношении того, что есть Божья воля».

И действительно, Никейский Собор явился огромным успехом, хотя бы потому, что впервые в истории большинство руководителей восточной Церкви (для западной Церквк ту же роль, но в меньшей степени, сыграл Арелатский Собор) собрались вместе, чтобы в свете разума обсудить общие проблемы. И даже если, как сказал Константин в заключительном слове, обращенном к Собору, не верно, что «Церковь полностью очищена от всяческой ереси», то, по крайней мере, сделана искренняя попытка достигнуть единства мнений.

Довольный делами на Соборе, Константин, однако, был огорчен решением Хосия из Кордубы вернуться на родину. Испанский прелат не видел ее более десяти лет, будучи сперва духовником императрицы Феодоры и ее семьи, а потом советником по вопросам религии при самом Константине. Кроме того, Хосий принадлежал западному крылу Церкви, все больше и больше ищущей руководства епископа Рима, тогда как Константин под влиянием Евсевия из Кесарии и других все больше теперь склонялся к Востоку — это касалось не только его религиозных, но и политических пристрастий.

— Что я буду делать без крепкого стержня твоей веры и мудрости — на что мне опереться? — вопрошал Константин, когда испанский епископ изложил ему свою просьбу.

— Никакой пастырь не сравнится с тем, кто привел к единому решению триста епископов, — с улыбкой молвил Хосий. — Я старый человек, слишком старый для споров о доктрине, которые так по душе этим восточным церковникам. Вот в Испании никому бы и в голову не пришло сомневаться в истинности Троицы.

— Феогнид отправился в ссылку, защищая право каждого человека сомневаться во всем.

— Будь я греком, я бы, может, поступил так же, — допустил Хосий. — Но именно сейчас я благодарен судьбе за то, что я испанец, и доволен всем как оно есть.

— Передай от меня привет императрице Феодоре и ее детям. И попроси ее простить меня за то, что так нескладно получилось с браком ее дочерей.

— Она понимает, август, что ты действовал на благо империи, что на то Божья воля, — заверил его Хосий, но Константин покачал головой.

— Иногда я сам не знаю, чьей воле я подчиняюсь — Божьей или своей собственной, — признался он. — Здесь в Вифинии я провел одни из самых счастливых дней своей жизни: по утрам мы с соучениками занимались бегом, днем скакали верхом по окрестностям и боролись между собой; но теперь что-то мало нахожу я удовольствий. Как-то раз Даций процитировал мне вопрос, заданный Спасителем: «Какая будет польза человеку, если он приобретет весь мир, а душу свою потеряет?»

Он поднял глаза на смуглого епископа, в волосах которого, черных как вороново крыло, начинала пробиваться седина — как и в волосах Константина, хотя ему было едва за пятьдесят.

— Я приобрел мир, Хосий, но порой меня беспокоит мысль: а не потерял ли я свою душу.

— Ни один человек, сделавший так много для Божьей Церкви, не мог бы потерять свою душу, — возразил Хосий. — Продолжай идти тем же путем, и в один прекрасный день ты снова увидишь Господа — как тогда, перед битвой за Рим, когда он явился тебе с лабарумом.

— Все бы отдал, что у меня есть, лишь бы только верить в это, — молвил Константин, и теперь уже он не казался могущественнейшим в мире человеком — он был лишь просителем. — Молись Богу, чтобы это случилось, пока я еще жив.

 

1

Вскоре после Никейского Собора из Келесирии: Иерусалима вернулась императрица Елена. Несмотря на свой возраст, она хорошо перенесла путешествие. Да и было откуда ей черпать и силы, и бодрость духа: ведь она, похоже, нашла подлинное место гробницы, в которую положили тело Иисуса из Назарета, снятое с креста. На деньги, присланные Константином, она уже начала осуществлять планы строительства на этом месте великолепной святыни, которой предстояло носить имя Церковь Воскресения Христова. Но, несмотря на счастье Елены по поводу ее поездки в Иерусалим, во дворце, где обитали три волевые женщины с разными характерами и амбициями, долго не мог сохраняться мир и покой.

Констанция перебралась во дворец после казни супруга своего Лициния. С приездом из Рима Фаусты, а теперь и возвращением из Иерусалима Елены в этом горшке появилось два совершенно несхожих ингредиента, и очень скоро он забурлил. Ссоры происходили чуть ли не ежедневно, обычно Елена с Констанцией объединялись против Фаусты. Добавился еще один компонент, когда вернувшийся из инспекционной поездки по Востоку Крисп влюбился в юную Елену, старшую дочь Констанции и покойного августа Лициния, и попросил отца одобрить их брак.

Елена нравилась Константину, и он дал свое согласие. Но Фауста, естественно, увидела в браке Криспа и Елены союз между двумя линиями императорской династии, который мог только привести к сокращению доли наследства, остающейся ее собственным трем сыновьям. И, будучи дочерью одного интригана и сестрой другого, она стала вынашивать планы содействия интересам своего отпрыска за чужой счет.

Удивительным было то, что при таком множестве летучих ингредиентов забурливший горшок почти целый год не доходил до полного кипения. В течение этого времени одна интрига громоздилась на встречную и постепенно возникла возвышающаяся конструкция, которая, опрокинувшись, наверняка бы привела к кризису. Впрочем, наступление трагической развязки не мог предвидеть никто из участников этих событий — кроме, пожалуй, одного.

В качестве свадебного подарка Константин отправил Криспа с Еленой в Рим, где молодому цезарю надлежало следить за приготовлениями к празднованию Виценналии — двадцатого года со времени провозглашения Константина августом народами Британии и Галлии. Он никому не проговорился о своем решении принять предложение Адриана и во время Виценналии провозгласить Криспа августом, правителем западной половины империи, предпочитая сделать это заявление в самом Риме.

Константин намеревался отправиться в Рим примерно через месяц после отъезда Криспа, но не смог. Внезапно в Скифию и Мезию вторглись сарматы, полудикий народ, живший севернее того места, где в Понт Эвксинский впадала река Дунай. Быстро собрав армию, он было приготовился выступить на север и покарать мятежников, но Фауста вовсе не намеревалась терпеливо дожидаться его возвращения из Никомедии. За ночь перед выступлением армии она спросила его:

— Сколько же теперь из-за этих сарматов придется ждать твоего праздника?

— Возможно, несколько месяцев. Загоню их назад за Дунай — пусть это будет примером для готов.

— Почему бы их не уничтожить? Я слышала, это всего лишь варвары и железного оружия у них совсем мало.

— Но варварам хватает соображения, чтобы компенсировать этот недостаток изготовлением чешуйчатых доспехов из тонких срезов с конских копыт, которые они нашивают на толстые рубахи. Такой наряд может защищать от стрел и копий почти с тем же успехом, как и металлический панцирь. А такой народ может представлять собой ценность для империи.

— Ну и как же тогда ты приберешь их к рукам?

— Так же, надеюсь, как я прибрал к рукам Бонара с его пиктами, — убедив их, что они больше выиграют от союза с Римом, чем от борьбы с ним. — Он посмотрел на нее изучающим взглядом, зная по долгому Опыту, что если она интересуется обычно не занимающей ее темой, то за этим скрывается какая-то цель. — А почему ты об этом спрашиваешь?

— Я подумала: уж коли ты уедешь на несколько месяцев, то я могла бы поехать в Рим и подготовить дворец к Виценналии, Тебе придется устроить там большой прием, давать обеды. Я могу заняться всеми необходимыми приготовлениями.

— Никомедия тебе все еще не по нраву, не так ли?

— Я родилась в Италии и жила там до тех пор, пока отец не увез меня в Арелат, чтобы выдать за тебя замуж. Нельзя было от меня ожидать, что я так же полюблю и другую половину «римского мира» — если только твой Новый Рим не будет великолепнее старого.

— Новый Рим! Где ты это слышала?

Фауста хитро улыбнулась:

— Даже в Риме знают, что ты хочешь построить новую столицу на месте Византия.

— Как ты об этом узнала?

— Лупу часто пишут друзья из Рима, мне тоже.

Константин не обращал особого внимания на учителя с тех пор, как тот прибыл с Фаустой в Никомедию. Со своими обязанностями он справлялся хорошо, обучая детей математике, философии, латинскому и греческому языкам — последний имел особо важное значение для будущих правителей империи, мечтающей об экспансии на Восток.

Раз-другой он ощутил острый укол негодования, когда слышал, как Луп и Фауста оживленно болтают о театре, играх и общественных делах в Риме, о чем он, по собственному признанию, знал мало и заботился еще меньше. Однако, с другой стороны, он понимал, что присутствие в доме постороннего человека, в сущности, способствовало домашней гармонии, ибо, находя кого-то, с кем можно было бы поговорить на общие темы, Фауста меньше жаловалась на Констанцию и его мать или причитала по поводу того, что она живет здесь, среди варваров, отрезанная от цивилизованного мира.

Надо бы к Лупу быть повнимательней, решил Константин. Ведь если учитель получает письма из Рима о происходящих там событиях, то, несомненно, в ответ сообщает о том, каковы дела здесь, на Востоке. А в Риме многих бы возмутило основание новой столицы, даже несмотря на то, что им дадут собственного августа для управления западной частью империи.

— А друзья сообщают Лупу о том, как они относятся к моей идее о Новом Риме?

— Ты вряд ли мог бы ожидать, что они будут этому очень рады. Или тому, что твой сын женат на дочери Лициния.

— Ты ведь не возражала против их брака, когда об этом заговорили впервые. Почему же ты против теперь?

Она широко открыла глаза: этот взгляд был теперь прекрасно ему знаком.

— Но, милый, я же не сказала, что я против. Елена — прелестная девушка, хотя, на мой вкус, слишком уж кроткая. Если Крисп ее любит, то кто я такая, чтобы возражать?

— Мне когда-то казалось, что он без ума от тебя, и я ревновал.

— Это ж была только детская любовь. Она мне льстила, — Фауста тихонько засмеялась, — В конце концов, Крисп очень красивый и приятный молодой человек, и для своего возраста он выглядит действительно зрелым мужчиной, — Она привстала на цыпочках и поцеловала его. Константин никогда не был в силах противиться этой ласке, хоть и знал, что она зачастую пользовалась ею, чтобы убедить его дать ей свободу действий. — Можно мне поехать в Рим, пока ты будешь воевать с этими варварами, что носят доспехи из конских копыт?

— Если на то есть твое желание.

— Я желаю, чтобы твоя Виценналия явилась величайшим триумфом, каких еще не праздновал Рим. А если я буду в Риме и помогу Криспу, то именно так и будет.

После этого прошла не одна неделя, и вот, лежа в своем укрытии севернее Дуная, когда снаружи лил холодный проливной дождь, а кости ныли от длительной тряски в седле, Константин вспомнил, что Фауста не отрицала того, что Крисп был от нее без ума. Теперь, подумал он, когда они вместе планируют празднество в Риме, кроткая маленькая Елена — жена его сына — не очень-то будет смотреться на фоне императрицы в приподнятом настроении, искрящейся от веселья, какой всегда ее делала столица. Эта мысль вовсе не доставила ему удовольствия, напротив — усилила его злость на сарматов за их упрямое нежелание подчиниться Риму, вон даже взялись за копья, стрелы и кинжалы, смочив их острия таким сильным ядом, что хватало лишь царапины, чтобы через несколько часов наступила смерть.

Терпение Константина, и так уже больше не отличаясь особой крепостью, почти совсем истощилось прежде, чем наконец были выработаны предварительные условия договора с сарматами и он свободно мог отбыть в Никомедию, а оттуда галерою в Рим, на праздник своей Виценналии. Его мать и Констанция с сыном, цезарем Лицинианом, уехали в Рим в то же самое время, что и Фауста. Поэтому путь его был в одиночестве и занять он себя мог лишь мыслями да сомнениями.

 

2

О том, что Константин едет в Рим, стало известно, когда его галера зашла в Брундизий на восточном берегу, чтобы избежать плавания по часто неспокойным водам в обход южной оконечности Италии. К тому времени, когда кортеж императора приблизился к окраине столицы, вдоль улиц выстроилось множество народу, и когда он в золотой колеснице, запряженной шестеркой белых лошадей, погоняемых Криспом, ехал в окружении ликующей толпы, этот искренний энтузиазм, с которым встречал его народ, поднял настроение Константина.

Несмотря на помпезность и роскошь, о которых как следует позаботился сенат в надежде убедить правителя в том, что Рим все еще остается центром империи, этот триумф — в сравнении с другими подобного рода мероприятиями — как зрелище был обречен, ибо Константин отказался принести жертвы традиционным богам, а церемония жертвоприношения обычно составляла самую красочную часть бывших триумфальных празднований. Вместо этого он один направился в большую новую церковь Святого Иоанна Латерана — названную так по имени семейства Плавтиев Латеранов, дворец которых ранее занимал это место. Церковь эту Константин построил с тем, чтобы она стала местопребыванием епископа Рима, но сам он ее еще не видел.

Одна из первых христианских церквей, построенных в виде базилики, или собора, новое святилище в Риме, едва лишь окончилось ее строительство, послужила моделью для других храмов по всей империи. В общих чертах она состояла из длинного зала, разделенного центральным и боковыми проходами и освещавшегося помимо свечей естественным дневным светом. Церковь такого типа была, разумеется, гораздо просторнее и лучше приспособлена для яркого и сложного церковного ритуала, в котором принимало участие постоянно растущее число прихожан, чем здание старого типа или заброшенные языческие храмы.

Опустившись на колени перед алтарем, Константин снова испытал чувство родственной близости высшей силе, сыгравшей такую важную роль в его жизни сразу же после явления ему в Красных Скалах чуда Пылающего Креста, но которой ему — и теперь он это понимал — так не хватало во время долгих походов против Лициния. Выходя из церкви навстречу толпе, запрудившей площадь с примыкающими к ней улицами, он почувствовал возмущение людей, большей частью еще не христиан, недовольных его отказом от старых богов. Но Константин не придал этому значения, уж давно убежденный в том, что будущее империи лежит на Востоке и в новой столице, которой, согласно его расчетам, предстояло затмить даже величие Рима.

Уставший от долгой кампании, Константин появлялся только символически на многих праздничных сборищах, входивших в состав ритуалов отмечаемой годовщины. Фауста же, однако, их обожала, и Крисп, вероятно, тоже, хотя Константин и заметил, что застенчивая жена Криспа, Елена, частенько остается наедине со своею матерью, За пределами водоворота веселья, непременно кружившего там, где была Фауста.

Не будь он таким измотанным, он бы, наверное, завидовал молодости и веселью Фаусты и Криспа, но ежедневно ему приходилось принимать длинную вереницу послов и подвластных ему царей, каждое утро вырастающую за дверью зала для аудиенций, и у всех были петиции, требующие его решения. И к наступлению ночи Константин безумно уставал, раздраженный мелкими ссорами, казалось свойственными почти всем взаимоотношениям не только между людьми, но и между странами. Фауста же, напротив, пролежав добрую половину дня в любимой ею дымящейся ароматной ванне, всегда была готова провести еще одну ночь в беспечности и веселье.

И вот наступил заключительный день Виценналии, кульминация празднества. Константин еще не сделал никакого публичного заявления о своем намерении возвести Криспа в ранг августа и чувствовал себя не вправе так поступить, не обсудив своих планов с Дацием, который с самого начала оказался замешанным в них. Старый военачальник приехал на Виценналию из Галлии, но Константин, занятый массой текущих дел, составлявших такую обременительную часть его роли императора, почти не имел возможности поговорить с ним. В день, предшествующий кульминации празднества, он заявил, что аудиенций больше не будет, и в сопровождении одного только Дация уехал на виллу Ливии, куда Фауста отправила детей с их учителем, чтобы им не мешала атмосфера царящего в городе возбуждения.

Дети с учителем собрались в кружок на травянистом склоне холма перед виллой, и Луп обучал их письму. Ученики на вощеных дощечках переписывали урок, размашистыми буквами выведенный учителем на крупном листе пергамента. С приближением Константина и Дация урок, однако, мгновенно закончился, и дети столпились вокруг посетителей, в то время как Луп, оставаясь на заднем плане, следил за тем, чтоб они не особенно докучали императору и не испытывали его грозный характер.

Чувствуя, как давно он не слышал звонкоголосую болтовню своих детей, Константин дал им свободно окружить себя. Обняв одной рукой Константина II, а другой ероша светлые кудряшки маленького Констанса, самого младшего из сыновей, он подошел к мольберту с уроком на пергаменте. Урок был написан по-латыни — стихи из «Энеиды» Вергилия. И, глядя на них, он припомнил, как ему нравилось читать о приключениях троянцев после падения их города, когда они плавали по бушующим волнам в поисках места для закладки самого Рима, который, согласно преданию, основан был именно ими.

Константин представил Лупа Дацию и пояснил:

— Луп учит моих детей. Хотя не могу себе представить, чтобы ему совсем было не до того, что сейчас происходит в Риме: там столько всего интересного.

— Императрица Фауста разрешает детям приехать сегодня в город, чтобы завтра посмотреть на парад и на церемонию вознесения сенатом благодарственного молебна за твои дальнейшие успехи, доминус, — сообщил ему Луп.

Эта церемония совсем была нежелательна Константину, но он все же согласился на нее, чтобы умиротворить сенат и народ своим присутствием на обряде жертвоприношения старым богам, давно уж запрещенном его указом и лишившемся его материальной поддержки.

— Им, наверное, будет интересно, — сказал он. — А где Лициниан? — Цезарь-подросток, которому было около тринадцати лет, обычно занимался уроками вместе с детьми Константина.

— Ему разрешили остаться в Риме, доминус, — по просьбе цезаря Криспа.

— Мы не будем мешать твоим урокам, Луп, — сказал Константин, — Мы сюда приехали, чтобы отдохнуть от города и обсудить кое-какие государственные дела.

Привязав лошадей к дереву так, чтобы они могли попастись на сочной траве, покрывающей склон холма, Константин с Дацием взобрались на его вершину, откуда он обозревал окрестности города во время последнего своего посещения этой очаровательной виллы, построенной Октавианом Августом в честь своей возлюбленной Ливии. Возможно ли, удивлялся Константин, чтобы минуло всего лишь четырнадцать лет с тех пор, как он спустился с этого самого холма, чтобы столкнуться с одним из самых волнующих моментов своей жизни — появлением в небе сияющего креста, которое почти все, особенно Максенций, из-за этого даже осмелившийся выйти из-под надежного укрытия римских стен, считали знаком Аполлона, сулящим победу?

— Да, долгая была дорога, — вторил его мыслям Даций, как очень часто случалось, когда они оставались наедине. — Однако вон как ты преуспел — стоишь на вершине мира, правишь большей его частью.

— Еще один человек — Александр Великий — правил миром пообширней моего.

— Так, значит, верно, что ты собираешься расширять территорию империи на восток?

— Надеюсь. Персидские цари династии Сасанидов то и дело совершают набеги на Армению и убивают христиан.

— И, я полагаю, епископы попросили тебя прийти к ним на помощь?

— Почему бы нет? Тиридат при жизни был моим другом. Хотя бы этим я обязан его народу.

— Еще тогда, когда ты впервые стоял передо мной в Никомедии, мне бы следовало заметить, что честолюбие уже наложило на тебя свое проклятье, — с легкой грустью проговорил Даций. — Неужели ты никогда не будешь удовлетворен?

— Не забывай, что ты здорово выиграл от этого честолюбия, — сухо напомнил Константин. — От центуриона до полководца — большой скачок.

— Некоторые допрыгнули до императора за меньшее время — Диоклетиан, например.

— И закончили жизнь, ухаживая за капустой.

— Осмелюсь предположить, что с нею он был счастливей, чем когда правил Римом, — заметил Даций. — Посмотри, что принесла тебе порфира августа: такое тяжкое бремя, что ты уже и улыбаться-то стал редко; ходят все вокруг тебя в страхе да дрожат от твоего гнева.

— Нет повода особо улыбаться.

— Если только его не поискать. Вон оглянись-ка на своих детей. Любой бы мог гордиться ими — и Криспом в том числе, хоть ты и здорово его обидел.

— Я объяснил ему, в чем дело, когда он приехал в Никомедию. И тебе я написал письмо.

— И все же раны, что отец наносит сыну, всегда заживают медленно.

— Уверен, что Крисп уже на меня не в обиде.

— Не знаю, — проговорил Даций. — Он был так сильно занят подготовкой к Виценналии, что я не смог поговорить с ним. Когда пришел твой приказ, смещающий его с поста правителя Галлии, он был больше обижен, нежели обозлен. Ведь Крисп тебя действительно боготворил, а всегда тяжело узнавать, что твой бог так же по-человечески слаб и склонен к ошибкам, как и прочие смертные. И с тех пор ты мало поручал ему важных дел — словно бы еще не доверял ему.

— Завтра я собираюсь загладить перед ним свою вину, — сказал Константин, — назначив его августом Запада. У него будет территория моего отца после отречения от престола Максимиана.

— Ты уже сообщил ему?

— Нет. И если проговоришься, завтра тут же снова станешь центурионом. Это будет сюрпризом — для всех.

— Будет, поверь мне!

— Когда Крисп как август из Рима будет править Западом, может, тогда Марцеллин и иже с ним перестанут докучать мне из-за новой моей столицы, Нового Рима.

— А как насчет Лициниана?

— Когда он достаточно подрастет, я сделаю его правителем какой-нибудь небольшой провинции — возможно, Армении или Августы Евфратены. Констанции, наверное, будет приятно, поскольку обе составляют часть территории, которой правил ее бывший муж.

— А императрице Фаусте ты говорил о своем плане насчет Криспа?

— Нет, не говорил. Но она знает, что я в будущем намерен разделить империю между моими сыновьями.

— При этом половина отойдет к одному — и это не ее сын.

— Ты что, против Криспа? — сердито набросился Константин на Дация. — Так-то ты верен мне?

— Я всегда, с самого начала, был верен тебе. Если ты до сих пор этого не понял, — значит, впустую прошла моя жизнь.

— Я знаю это, знаю. — Константин тут же почувствовал себя виноватым за то, что так редко говорил со старым товарищем. — С расширением моей империи на восток земли с избытком хватит для всех моих сыновей, и для Лициниана тоже. Поставив сейчас Криспа августом над западной половиной империи, я смогу ублажить тех, кому желательно удержать больше власти здесь, в Риме. И в то же время я оставлю здесь у власти доверенного мне человека, что позволит мне двинуть армию в Персию и снова прибрать к рукам этот регион.

— Не ожидай от других того же, что ты всегда требовал от самого себя, — предупредил Даций. — Мало кого из нас можно мерить такой меркой. Вспомни Бассиана и Лициния.

— Свой урок я усвоил. — К Константину снова вернулось его добродушие. — Отныне я буду доверять только своей семье — и, разумеется, тебе. — Он взглянул на солнце. — Пора возвращаться. Я обещал Фаусте появиться нынче вечером на праздничном представлении у сенатора Марцеллина, хотя никогда не смогу понять, что она находит в этих зрелищах.

Спускаясь с холма к привязанным лошадям, они не заметили прячущегося за кустами Лупа, который, очевидно, прислушивался к их разговору. И стоило только обоим всадникам скрыться из виду, как учитель во весь опор помчался по другой дороге в Рим, препоручив детей слугам на вилле и велев им доставить их в город.

 

3

Развлечение, подготовленное сенатором Марцеллином для своих гостей, было таким же пресным, как и все, на которых побывал Константин. Сначала двое гимнастов продемонстрировали чудеса силы и ловкости, которыми, похоже, они очень гордились, хотя в других местах ему доводилось видеть гораздо лучших. Затем поэт продекламировал длинную эпическую поэму, восхваляющую дела Константина и приписывающую, довольно подчеркнуто, его успехи покровительству римских богов, которые, по словам поэта, на протяжении всей блестящей истории Рима с особым вниманием следили за жизнью великой столицы.

К удивлению Константина, Фауста даже не стала дуться, когда он сказал ей, что покидает их празднество, и не возражала против его ухода. Она казалась менее веселой, чем обычно, даже несколько рассеянной, но когда он поинтересовался, в чем дело, она поспешила его заверить, что все в порядке. Оставив ее и Криспа руководить весельем с высоты двух сдвоенных тронов, воздвигнутых сенатором Марцеллином для царских гостей его дома, Константин пробрался к своему портшезу, сопровождаемый лишь полудюжиной охранников, двое из которых находились при нем неотступно, оставляя его одного только в личных покоях дворца.

Когда его несли ко дворцу, ночная жизнь Рима была в полном разгаре. Улицы оказались забиты повозками с продовольствием и товарами для лавок, хотя существовал запрет на пользование телегами, кроме военных колесниц, днем, когда на улицах толпился народ. Во времена Максенция ночью по улицам шастали банды головорезов знатного происхождения, и порядочным гражданам появляться на них было небезопасно. Но Константин положил этому конец, осветив их ярко пылающими факелами и приказав солдатам в полном вооружении патрулировать улицы парами с наступления сумерек и до рассвета.

У дверей своих личных покоев, сообщавшихся с покоями Фаусты общей дверью, Константин с удивлением увидел ожидающего учителя Лупа. Ему никогда особенно не нравился этот человек, возможно, потому, что у него с Фаустой было так много общего, того, что Константин не принимал. Сегодня вечером присутствие учителя вызвало у него раздражение.

— В чем дело? — резко спросил он. — Заболел кто-нибудь из детей?

— Нет, доминус. Я должен поговорить с тобой наедине. Дело очень срочное.

— А не может оно подождать до утра?

— Я не стал бы тревожить тебя, доминус, если бы это дело могло подождать. В твоем эдикте сказано, что обо всем, касающемся опасности, грозящей тебе, императрице или государству, следует докладывать тебе в любой час дня и ночи.

Константин предпочел бы, чтобы ему не напоминали о злополучном эдикте, поощряющем доносчиков, поскольку ему это не принесло ничего хорошего, кроме беспокойства. Но Луп являлся членом его собственного дома и, насколько ему было известно, очень преданным Фаусте и детям. Поэтому отказываться выслушать его было бы вряд ли справедливым.

— Что ж, тогда заходи, — покорно сказал он. — Можешь рассказывать мне свою историю, пока я буду готовиться ко сну. — Вдруг в голову ему пришла новая мысль, и он спросил подозрительно, прищурив глаза: — Разве сенатор Марцеллин не родственник тебе? Тебе бы сейчас надлежало быть у него дома на празднестве.

— Я там был, но недолго. — Луп улыбнулся. — Как и ты, я решил, что мало удовольствия проводить вечер, слушая, как поэт читает свои собственные вирши.

— Тут я с тобой согласен. У тебя есть новости? Какие?

— Язык не поворачивается говорить, доминус, но…

— Говори, не бойся. В своем эдикте я обещал, что буду слушать. Так что давай говори, что тебе нужно сказать.

— Это касается цезаря Криспа.

Константин повернулся и, схватив учителя за свободно облегающую его одежду на груди, тряс его до тех пор, пока у того не застучали зубы.

— Я не потерплю никаких выдумок… — Он замолчал и ослабил хватку. — Ты прав. Я ведь обещал слушать и, если информация верна, действовать, руководствуясь ею. Что у тебя на Криспа?

— Ничего, доминус. Я им очень восхищаюсь. Но не могу я стоять рядом и видеть, как он пристает к императрице со своими ухаживаниями, и молчать, зная, что она ничего не говорит только потому, что не хочет настраивать тебя против сына.

— Крисп и Фауста! Ты спятил! — Но, еще произнося эти слова, Константин вспомнил, как ему случалось видеть их вместе и ревновать.

— Если бы я спятил, доминус. — Нотка глубокой озабоченности в голосе Лупа прозвучала очень убедительно, — Ей то и дело приходится отбиваться от него.

— Когда все это началось?

— Вскоре после того, как мы приехали в Рим из Никомедии. После того, как они стали убеждать его провозгласить себя августом на Западе.

— Они? Кто это «они»? — Константин встряхнул головой, словно загнанный зверь, пытаясь устоять против нахлынувшей на него волны гнева, грозящей привести в смятение его чувства.

— Здесь, в Риме, многие поговаривают о том, что в сенате есть сильная партия, которая выступает за провозглашение твоего сына Криспа августом. Да почти весь город говорит об этом.

— И, полагаю, всему городу хотелось бы видеть эту перемену?

— Рим борется не за что-нибудь — за свою жизнь. Вряд ли ты можешь винить…

— Я освободил Рим от Максенция! Я вернул честь и место в политической жизни сенату! И такова-то их благодарность — восстанавливают против меня моего собственного сына! Но Крисп, разумеется, их не слушал.

— Я мало что знаю об этом деле, доминус. Ведь я из твоих домочадцев, поэтому заговорщики не доверяли мне своих секретов. Но я думал, что тебе следует знать о его страстной одержи… в общем, о другом деле, чтобы ты мог предостеречь его.

— А эта страстная одержимость, о которой ты говоришь: Крисп действительно приставал к императрице?

— И не раз, доминус. Сперва она отделывалась от него смехом, но в последнее время он стал навязчивей — возможно, потому, что… — Он не закончил предложения, зато вместо него это сделал Константин:

— Потому что он надеется заручиться поддержкой против меня? Ты это хотел сказать?

— Императрица ни за что бы не стала участвовать в этом, — заверил его Луп. — Она знает, как сильно ты любишь цезаря Криспа.

— Ступай, — хрипло проговорил Константин. — Я должен подумать.

— Надеюсь, ему ничего не будет, доминус. — Снова голос учителя зазвучал ноткой озабоченности. — Он еще молод, и лестью легко задурить ему голову.

— Ступай от меня, Луп!

— Надеюсь, я не наделал зла.

— Ты правильно поступил, что пришел ко мне, но об этом больше никому!

Когда учитель удалился, Константин вышел на примыкающий к спальне балкон, надеясь, что ночной воздух охладит его гнев и вернет ему ясность мышления. Громыхание телег по вымощенным булыжником мостовым напоминало отдаленные раскаты грома, предвещающие грозу. От улиц поднимался сырой вонючий запах отбросов, сваленных в неглубокие канавы, по которым их несло к отверстиям мощных клоак — канализационных труб, уже пять столетий служащих для очищения Рима от нечистот. Его горло и так уж было перехвачено гневом, да тут еще эта уличная вонь — Константина чуть не вырвало… Он твердо решил уехать из ненавистного ему теперь города как можно скорее, забрав с собой Фаусту и детей.

С улицы внизу до него долетали звуки веселого смеха. Это компания гуляк на пути из одних гостей в другие — а ночь для общественной жизни Рима еще только начиналась — завернула за угол и постепенно исчезла в переулке. Высокий голос одной из женщин напомнил ему о Фаусте. В памяти поневоле всплыла картинка: вот они на трибуне, Крисп и Фауста, самой красивой парой распоряжаются празднеством на приеме у Марцеллина — и пальцы его с такой отчаянной силой сомкнулись на каменной балюстраде балкона, что острые ее грани до крови врезались в плоть. Но боли он не заметил — так велика была его мука, причина которой лежала в другом.

В душе Константин понимал, что отчасти в том, что случилось — коль Луп говорил правду, — есть и его собственная вина: он так часто оставлял их вместе, пока сам погружался в государственные дела. Но даже признание вины не могло смягчить его боли и гнева, ибо тяжелее всего оказалось узнать, что Крисп прислушивался к льстивым речам и уговорам тех, кто готов был разделить империю ради гордости Рима и, что еще возмутительней, вновь вернуть поклонение старым богам и нанести удар возрождающейся силе, которой стало христианство при покровительстве императора.

С минуту он раздумывал, стоит ли разбудить Дация и обсудить со старым товарищем поступивший от Лупа донос, но решил этого не делать, понимая в глубине души, что, поступив таким образом, он бы тем самым признал, что Даций ближе его собственному сыну, чем он сам. Наконец Константин ушел с балкона и, налив из графина, неизменно стоявшего у его ложа, чашу вина, осушил ее до дна, затем снова налил и выпил во второй раз. Полежал немного в темноте, но сон не приходил: черные волны мыслей все еще грозили захлестнуть его. В конце концов он поднес горлышко графина к губам и пил не отрываясь, пока тот не опустел. Затем поставил его обратно на стол. Вскоре питье подействовало, натянув одеяло забвения на мятущиеся его мысли.

Константин, внезапно проснувшись, не ведал, который час и что разбудило его. Из спальни Фаусты послышался крик. Он соскочил с дивана и в полутьме своей комнаты, освещенной лишь светом луны, льющимся через дверь на балкон, ударился о сундук. Кляня вино, лишившее его ноги устойчивости, он все же сумел отыскать дверь в покои Фаусты и резко распахнул ее настежь.

Того, что открылось его глазам, стало вполне достаточно, чтобы он мгновенно протрезвел. У постели стояла Фауста в прозрачной ночной рубашке, сквозь которую целиком просвечивало ее все еще девственно прекрасное тело — хотя она и родила ему шестерых детей. В каком-то шаге от нее Крисп, видимо очень пьяный, для опоры держась за стул, во все глаза таращился на отца, и на лице его, как показалось Константину, было помимо ужаса написано чувство вины.

 

1

Фауста нарушила молчание, бросившись, рыдая, в объятия Константина.

— Обычно я могу с ним справиться! Но сегодня он перепил и… — Все, что она еще могла бы сказать, потонуло в потоке слез, но сцена и без того говорила сама за себя — за исключением одной детали: изумленного и недоверчивого взгляда в глазах уставившегося на отца и Фаусту Криспа.

На шум в опочивальне Фаусты прибежала ее фрейлина, спавшая неподалеку, а также охранник, дежуривший в коридоре за дверью. Оба стояли, вытаращив глаза на драматическую сцену в спальне, но Константин, который должен был, кажется, просто зайтись от гнева, чувствовал себя как бы сторонним наблюдателем, созерцающим кульминационный момент в театральной пьесе, развязка которой (теперь уж он знал) предопределена с тех самых пор, как Луп побывал у него ранее тем же вечером.

— Отведи цезаря Криспа в его жилище и позаботься, чтобы там дежурила стража, — приказал он солдату. — Выходить он может только по моему приказу, и говорить об этом — под страхом смерти — не должен никто.

Когда стражник тронул Криспа за плечо, тот пошевелился — пошевелился впервые с той минуты, как его отец вошел в спальню жены. Перед тем как закрыть коридорную дверь он, однако, все же оглянулся, и в глазах его, устремленных на отца и Фаусту, стояла боль, сравнимая для Константина лишь с обнаженным клинком, поворачивающимся в его собственном сердце.

— Оставьте нас, — сказал Константин фрейлине и, когда та ушла, подвел все еще всхлипывающую Фаусту к постели и нежно баюкал ее в руках до тех пор, пока она не перестала плакать и не смогла наконец поговорить с ним о том, что случилось.

По ее словам, они с Криспом оставались в доме сенатора Марцеллина до конца празднества, и, когда оно окончилось, Крисп отправил жену домой с Констанцией, а сам вызвался проводить Фаусту до дворца. За этот вечер, говорила Фауста, он выпил довольно изрядно и даже немного покачивался, провожая ее в спальню, но у двери они расстались. Потом она уже была готова лечь в постель, когда Крисп вдруг вошел, и она попыталась уговорить его уйти, но он, разгоряченный вином, сделал попытку овладеть ею силой. И вот тогда она закричала и разбудила Константина.

Закончив свой печальный рассказ, Фауста быстро заснула, но Константину эта ночь уже не сулила сна. Заботливо укрыв ее одеялом, ибо в ранние часы утра над городом стояла прохлада, от которой не защитила бы тонкая ночная рубашка, он вышел из комнаты. Однако куда сильнее ночной прохлады стал холод, охвативший его сердце, и он был благодарен — то ли выпитому перед сном вину, то ли Лупу с его новостями — за то, что благодаря им он предстал подготовленным перед тем, что случилось дальше, и смог вынести случившееся почти спокойно.

Прежде всего, решил Константин, нужно посоветоваться с Дацием. И нельзя было оставлять это до утра, ибо, хотя он и предостерег караульного и фрейлину, чтоб они молчали о виденном ими в спальне Фаусты, он знал, что не пройдет и полдня, как весь Рим уже будет судачить об этой истории. Да к тому же именно этот день должен был стать кульминацией Виценналии, пределом радости для Константина, когда он объявит, что Крисп назначается августом Запада.

Даций спал у себя дома, но от прикосновения к плечу моментально проснулся. Один лишь взгляд на лицо Константина в свете принесенной им свечи заставил его тут же вскочить с постели. Пока он одевался, Константин рассказал о разговоре с Лупом и о драматической сцене, последовавшей за криком в соседней спальне.

— И ты не нашел ничего лучшего, как поместить Криспа под стражу? — спросил Даций, когда он закончил.

— Хорошо еще, что Луп меня подготовил, а не то я мог бы прибить мальчишку на месте.

— А тебе не приходило в голову, что Луп мог не просто так подготавливать тебя, а для уже написанной пьесы?

Руки у Константина сжались в кулаки, но усилием воли он заставил себя сдержаться.

— Я знаю, Даций, ты никогда не любил Фаусту, но даже ты не имеешь никакого права обвинять ее в таких вещах. Соблазнить еще совсем мальчишку, ее собственного пасынка, а затем закричать, с тем чтобы его арестовали, — это же уму непостижимо!

— Только очень безжалостная женщина могла бы вот так отделаться от ненавистного ей мужчины, — признался Даций.

— Крисп и Фауста всегда были друзьями. Она даже старалась утаивать все это от меня — до сегодняшней ночи, когда ей пришлось или закричать, или уступить ему. Нет, Даций, самое подходящее объяснение всему этому, которое приходит мне в голову, — это то, что парень был пьян и не соображал, что делает.

— А сам-то Крисп дал какое-нибудь объяснение?

— Нет. Все это, похоже, его ошарашило. В сущности, я мог бы простить его за то, что он так помешан на Фаусте.

Она красивая, жизнерадостная, и я знаю, какой она может быть соблазнительной, фактически сама того не желая. Но вступить в заговор с теми, кому хотелось бы разделить мое царство и уничтожить Церковь — этому нет прощения.

— Если только это действительно так.

— Потому-то я и пришел к тебе. Я должен быть справедливым к своему сыну, но тут затронут вопрос и благополучия империи. Поэтому я решил поручить расследование этого дела квестору. Его обязанность выносить окончательное решение по всем вопросам, касающимся закона. Но, хотя его неподкупность выше всякого сомнения, все же Рубелий один из моих придворных и его положение зависит от меня. Ты любишь Криспа, поэтому я хочу, чтобы ты вместе с квестором докапывался до правды и представил ее мне со своими рекомендациями.

— А если мы обнаружим, что с виду все это одно, а на самом деле другое — тогда что?

— Обещаю придерживаться вашего решения. В этом деле я в чувствах так разрываюсь между сыном и женой, что вряд ли могу быть непредубежденным в том или ином отношении.

 

2

Следующие три дня, в течение которых Крисп находился под домашним арестом, а Фауста, по просьбе Константина, оставалась во дворце, явились тяжелым для него испытанием. Криспу он готов был простить эпизод со своей женой, но при этом подвергнуть его наказанию, чтобы парень запомнил: правитель империи должен уметь подавлять свои страсти. Но, однако, Константин не мог оставить просто так, без внимания, остальную часть обвинения, ибо дело здесь пахло изменой.

Когда Даций и квестор Рубелий три дня спустя предстали перед Константином в зале для аудиенций, он отпустил всех остальных, кроме секретаря, которому предстояло вести протокол решений суда, двух стражей и самого подсудимого, Криспа, доставленного из дома для окончательного слушания дела. Молодой цезарь выглядел осунувшимся, глаза покраснели от бессонницы, но вел он себя с достоинством воина, стал перед троном по стойке смирно и отдал салют по-римски, держа кулак своей правой руки над левой частью груди. Константин ответил ему на салют и всем указал на стоявшие перед ними сиденья.

Догадываясь по глазам Криспа, каким терзаниям подверглась его душа, Константин всем родительским сердцем почувствовал острое сострадание к сыну, но тут же решительно и сурово заставил себя позабыть даже всякую жалость до тех пор, пока не услышит он правды о деле, представленном Дацием и Рубелием, а также защитой Криспа. Ведь там, где затрагивалось Глаго империи, не мог уступать он влиянию чувств — не мог, даже если дело касалось плоти его и крови.

— Я попросил квестора Рубелия как высшее авторитетное лицо по правовым делам и военачальника Дация как нашего общего друга разобраться в выдвинутых против тебя, цезарь Крисп, обвинениях, — заявил Константин официальным тоном. — Ты не возражаешь, если они составят судебную комиссию по рассмотрению этого дела?

— Твоя воля — мой закон, доминус, — проговорил Крисп сдавленным голосом, в тоне которого слышалась безнадежность.

— Я склонен к тому, чтобы не придавать значения одному выдвинутому против тебя обвинению, — сказал Константин, — поскольку, как известно, ты был в нетрезвом состоянии и не имел полной власти над своими чувствами. — Он увидел, как на мгновение глаза у Криспа зажглись надеждой, чтобы вновь погаснуть, когда он добавил: — Но один доносчик выдвинул против тебя еще более серьезное обвинение — обвинение в преступлении против государства, которое я не могу не принять во внимание. Хочешь ли ты что-нибудь сказать прежде, чем квестор Рубелий сообщит нам о своем расследовании?

— Нет, доминус.

— Тогда, прошу тебя, Рубелий, приступай к делу.

Отчет квестора по согласованию с Дацием получился еще более изобличающим. В нем говорилось о честолюбивом и очень способном молодом человеке, на которого нашло ослепление, когда высокопоставленные члены сената и именитые граждане Рима почтили его триумфом, заставляющим вспомнить те дни, когда столица встречала героев империи со всеми почестями, на которые были способны государство и боги Рима. Отчет показал, как началась тщательно разработанная кампания лести с целью завоевать доверие Криспа и убедить его в том, что слухи о намерении Константина построить еще одну столицу на Востоке, в Византии, оказывают плохую услугу интересам империи. В нем сообщалось, как за прошедшие несколько месяцев, с тех пор как юный цезарь приехал в Рим для организации празднества в честь двадцатилетнего пребывания его отца у власти в качестве августа, перед ним выстраивали аргумент за аргументом, убеждая его в том, что Константина нужно заставить последовать примеру Диоклетиана и Максимиана, отказавшихся от власти с окончанием их двадцатилетнего периода правления, и назначить Криспа главой государства, разделенного на две части.

— Кто должен был править восточной частью империи? — задал вопрос Константин.

— Молодой цезарь Лициниан, — отвечал Рубелий, — С регентами, назначенными сенатом до достижения им совершеннолетия.

— Сын Лициния! — Знакомый красноватый туман от несдерживаемого гнева застлал Константину глаза, и он приподнялся в своем кресле. Все тело вдруг напряглось, и грудь так сильно сдавило, что трудно стало дышать. Сердце бешено колотилось в ребра, словно желая вырваться наружу. Сжимая подлокотники кресла, только огромным усилием воли он смог наконец немного прийти в себя.

— Мальчику тринадцать лет, доминус, — говорил Рубелий, давая Константину время подумать. — А это значит, что восточная половина еще лет восемь, а то и больше, управлялась бы регентами.

— Вполне достаточный срок, чтобы уничтожить там Церковь, — хрипло проговорил Константин. — Как, впрочем, и здесь, на Западе, если бы сенат нашел особый подход к молодому и уступчивому императору. Тогда вся империя снова стала бы языческой.

— Кажется, именно в этом заключалась одна из главных целей заговора, — согласился Даций.

— И ты за мое доверие отплатил мне таким предательством? Как же ты мог? — хрипло спрашивал он у Криспа, — Ведь ты же, конечно, видел, чего домогались эти мерзавцы?

— Они говорили, что так будет лучше для империи, — Слова признания, спотыкаясь, сходили с его языка, — Они все твердили мне, что ты отдал христианским епископам так много своей власти, что Римом скоро будут править они, а все, кто не признает их Бога, будут уничтожены за то, что они называют ересью.

— А что стало бы со мной? Посадили бы меня в тюрьму или казнили?

— Кажется, именно в этом пункте план заговора начал распадаться, — заговорил Даций, опередив Криспа. — Крисп отказался поддерживать любой план, который не позволял бы тебе добровольно уйти в отставку после Виценналии. Он отказался санкционировать применение силы — в сущности, именно ему ты, возможно, обязан своей жизнью, ибо многим в Риме желательна твоя смерть.

— Это правда? — обратился Константин к сыну. — Пожалуйста, ты можешь вызвать свидетелей, чтобы опровергнуть эти обвинения.

Взгляды их встретились, и в глазах у Криспа Константин увидел столько стыда и муки, что последние остатки гнева выветрились из его души. Он как-то вдруг задумался, а что бы могло случиться, если бы после побега из Никомедии он вынужден оказался бы годами покорно нести Службу в тени своего отца. И, вспомнив собственные честолюбивые планы и то, как раздражало его все, что препятствовало восхождению к ответственным постам наверху, он проникся сочувствием к сыну.

— Благородный Рубелий сказал правду, — подтвердил Крисп. — Да, я сначала прислушивался к их мнениям, особенно когда они говорили о епископах, управляющих империей.

— За это и я в равной степени несу ответственность, — вмешался Даций. — Криспу известны мои взгляды на вмешательство епископов в государственные дела. Я часто выражал их в его присутствии.

— Но ты же не участвовал в заговоре, чтобы свергнуть своего императора, — напомнил ему Константин.

— К тому времени, когда я осознал, к чему приведет этот план, заговор, как ты называешь его, уже развивался, — признался Крисп.

— А ты можешь назвать его как-то иначе? — спросил Константин.

— Нет, оте… доминус. Я не отрицал и сейчас не отрицаю своей вины.

— И ничего не выдвигаешь в свою защиту?

— Нет, доминус.

Константин обратился к Рубелию:

— От кого ты получил эту информацию?

— В основном от самого цезаря Криспа. Он ничего не утаивал, за исключением имен тех лиц, которые участвовали с ним в заговоре.

Поборов внезапный прилив возмущения, Константин воскликнул:

— Почему? Почему ты покрываешь предателей?

— Этот заговор не пошел бы дальше пустой болтовни, если бы я их не слушал и не искушался мечтой о власти, — так объяснил это Крисп. — Но ведь я же все-таки слушал — поэтому я отвечаю за все.

— А Лициниан?

— Он всего лишь мальчишка и, по сути, не представлял, с чем это связано и к чему приведет.

— Однако хотел оказаться у власти в бывших отцовских владениях — если, конечно, регенты, назначенные ему сенатом, не убили бы его, чтоб оставить власть у себя. Теперь-то ты видишь, Крисп, как могут неразборчивые в средствах люди одурачить честолюбивого честного человека?

— Да, оте… доминус.

Константин откинулся на спинку кресла.

— Ты обманул мое доверие и потому должен быть наказан. Но твое наказание будет смягчено, если ты назовешь имена других заговорщиков.

— Я не могу этого сделать, — спокойно сказал Крисп.

— Во имя Бога, скажи, почему не можешь?

— Главный виновник я один. Без меня не существовало бы никакого заговора.

Это была правда, и, несмотря на свою злость и возмущение упрямством сына, Константин не мог не гордиться непоколебимой честностью и силой характера Криспа, благодаря которым он готов предпочесть разжалование, а возможно, и смерть — ибо дело тут пахло изменой, — лишь бы не перекладывать на плечи других свою собственную вину за то, что поддался чрезмерному тщеславию.

— И это твое окончательное решение? — спросил Константин.

— Да, доминус.

Константин обратился к квестору:

— Какое наказание ты рекомендуешь в подобном случае, Рубелий?

— Измена тут налицо, доминус. Обычное в таких случаях наказание — смертная казнь.

Константин услышал, как сын судорожно вдохнул, но лишь на мгновение у Криспа чуть не сдали нервы. Стоя прямо и замерев, он смотрел неотрывно на стену, словно прямо сейчас уж готов был встретить топор палача.

— А ты что скажешь, Даций? — спросил Константин. — Ты согласен с тем, что подсудимый виновен?

— Да.

— А с наказанием?

— Почти ровно три века назад один мудрый и добрый человек в Галилее, в земле Иудейской, сказал так: «Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут». Других советов у меня нет.

Константин прекрасно понимал, что Даций хотел этим сказать: не раз он без колебаний убирал со своего пути тех, кто мешал, пользуясь любыми средствами, которые попадались под руку. Собственно, Крисп в этом деле поступил не более из ряда вон выходяще, чем случалось ему самому, — если не считать того, что, когда дело дошло до финального акта уничтожения единственного камня преткновения, отделяющего его от власти и славы, он отказался причинить вред своему собственному отцу. А это само по себе оправдывало смягчение наказания с примесью милосердия.

— Я бы не хотел лишать своего собственного сына милосердия, к которому призывал Сын Божий, — сказал Константин. — Воля моя такова: цезаря Криспа и цезаря Лициниана отправить в изгнание. Они будут оставаться под стражей в Поле в Истрии до тех пор, пока я не объявлю указом об окончании срока их изгнания. Квестор Рубелий распорядится немедленно об отправке их в Полу и секретарь запротоколирует приговор.

Он поднялся из кресла.

— Военачальник Даций, я бы хотел переговорить с тобой в своем кабинете.

Когда Крисп поворачивался, чтобы вслед за Рубелием выйти из комнаты, Константин заметил в его глазах недоверчиво-изумленный взгляд, как у обреченного на смерть человека, которому в последнюю минуту отменили исполнение смертного приговора и он егде чикак не может поверить в свое везение.

 

3

— Ну как, ты согласен с моим решением? — спросил Константин, снимая с себя пурпурную мантию судьи. — В Поле дворец хоть и небольшой, но уютный и с видом на Адриатическое море.

— Ты был к нему более чем великодушен, — заверил его Даций. — Я ожидал… — Он не стал продолжать, но Константину и так стало ясно: при его склонности в последнее время впадать в слепую ярость этот приговор действительно очень мягок по сравнению с тем, что мог бы прозвучать. Истрия — одно из прелестнейших мест на Адриатическом побережье Далмации, а Пола расположена на кончике полуострова, вдающегося в море. Никакое изгнание не могло бы быть приятным для человека, осознавшего, что оказался в дураках у собственного тщеславия — а Крисп прекрасно это понимал, — но уж коли выпала ссылка, то вряд ли можно было сыскать условия, менее суровые для наказания.

— Какие я планы строил в его отношении — и все это бросить на ветер! — Константин приложил свою руку к левой стороне груди, где что-то стягивало и давило с тех самых пор, как к нему заявился учитель Луп со своим обличением. — Я готов был отдать ему целых полмира — и делай что хочешь, советуйся только со мной в отношении самых крутых перемен. И вот за один только вечер он разом разрушил то, что могло бы стать для него блестящей и славной карьерой.

— Так ты намерен сделать его изгнание бессрочным?

— А что я могу еще, если он отказывается выдать своих сообщников? Вряд ли я мог бы вернуть его на ответственный пост, зная, что он может снова уступить их влиянию.

— Но если заговорщики будут найдены и обезврежены?

— Тогда я, наверное, мог бы пересмотреть его приговор — после подходящего срока наказания изоляцией от остального мира. — Константин с любопытством взглянул на Дация. — А что это у тебя на уме?

— Видишь ли, парень мне доверяет. Если я отправлюсь с ними в Истрию, возможно, мне удастся убедить его исполнить свой долг и раскрыть все подробности заговора.

— Но ведь ты фактически правишь Галлией от имени юного Константина.

— С этим может справиться и Крок. Он намного моложе меня, и тяжелые нагрузки ему больше по плечу.

— Ты так любишь Криспа, что готов похоронить себя вместе с ним? — От избытка чувств Константину перехватило горло.

— Я хоронил себя вместе с его отцом в Салонах, когда туда уехал Диоклетиан, — напомнил ему Даций, — Дворца в Поле я еще никогда не видел, но, полагаю, он не менее роскошный. Может, я даже займусь выращиванием капусты.

— Я разрешаю тебе ехать. И если ты как-нибудь сможешь дать мне надежное основание для возвращения парню моего расположения, я буду вечно тебе благодарен. — Константин обнял старого полководца за плечи, выражая ему глубокую признательность. — Благодарю тебя также за то, что напомнил мне учение Христа о милосердии. Несмотря на твое недоверие к епископам, мне иногда все же кажется, что ты настоящий христианин — лучше, чем каждый из нас.

 

4

Многие в Риме вздохнули с глубоким облегчением, узнав, что Крисп отказался назвать соучастников заговора и вместе с Лицинианом оказался сослан в Истрию. Многие, но не императрица Елена, для которой Крисп являлся как бы вторым сыном. Она явилась к Константину тут же после объявления приговора.

— Вот уж никогда не думала, что настанет такой день, когда ты оттолкнешь свою собственную плоть и кровь, — с горечью упрекнула она его. — Единственное преступление Криспа заключалось в том, что он позволил этой женщине одурачить себя.

От кого-либо другого Константин не потерпел бы, чтобы императрицу Рима называли «эта женщина», но он давно уже знал, как его мать относится к Фаусте, и, по правде, не прочь был с этим согласиться. Он не советовался со своей женой насчет изгнания Криспа, поскольку происшедшее той ночью никак не отразилось на его решении. К чести Константина, он так до конца и не поверил Фаусте, уж больно это было похоже на нее — вскружить голову впечатлительному молодому человеку, просто чтобы показать, что ее красота все еще имеет власть над мужчинами.

— Не из-за Фаусты Крисп приговорен к изгнанию, мама, — терпеливо объяснял он, — Он с шайкой сенаторов и знати замышлял отнять у меня империю.

— Я этому не верю! — воскликнула Елена. — Фауста сочинила небылицу, чтобы люди не узнали правды — что она его напоила и пыталась соблазнить.

— Крисп признался.

— Кто же тогда замешан еще?

— Он не сказал.

— Ну вот, неужели ты не понимаешь? — ликующе вскричала она, — Он ее покрывает!

Та же мысль приходила в голову и Константину, но логика уже опровергла ее. Свирепо, как львица, оберегающая свое там, где дело касалось будущего ее сыновей, Фауста никогда бы не стала содействовать Криспу в овладении им руководством империей, зная, что ее сыновья будут, возможно, полностью отстранены от престолонаследия — как это случилось с детьми императрицы Феодоры и отца самого Константина после его восхождения на пост единовластного августа.

— Даций и квестор Рубелий изучили это дело, мама, — объяснил он. — Даже Даций согласился, что приговор был мягким — ведь дело касалось государственной измены.

— Разве это измена, когда молодой человек потеряет голову из-за бессовестной женщины, которая старше его по возрасту?

— Я же сказал тебе, что это дело не имело никакого отношения к изгнанию Криспа, — повторил Константин. — Он был пьян и, наверное, не мог устоять…

— Значит, ты допускаешь, что она соблазняла его?

— Скажем так: я за это его не наказывал. Поверь мне, мама, я позволил ему отделаться самым легким наказанием. Во время Виценналии я хотел поставить его августом над префектурами Галлии и Италии. Теперь я должен и дальше нести это бремя сам.

Фауста восприняла новость об изгнании Криспа с гораздо большим возмущением, когда Константин пришел к ней, чтобы сообщить ей об этом. Она только что вышла из ванной, тепло которой — поскольку августа любила часами лежать в горячей воде — все еще чувствовалось в помещении. Видя ее такой, разомлевшей, Константин еще менее, чем всегда, был склонен винить Криспа в его одержимости ею: раскрасневшаяся от ванной, она казалась все такой же соблазнительной, как и в тот день, когда он впервые увидел ее в Риме более двадцати лет назад.

— Ты казнил моего отца за меньшее преступление, — бушевала она, — А того, кто пытался изнасиловать твою жену, ты отпустил на волю. Это так ты меня уважаешь — меня и своих детей?

— Крисп подвергся суровому наказанию.

— Ссылку на несколько месяцев во дворец на Адриатическом море — это ты называешь суровым наказанием? Что подумают люди о правителе, который уважает честь своей жены не больше, чем…

— Тебе самой бы следовало больше уважать свою честь, когда ты задумала вскружить Криспу голову. И когда завлекла его сюда, чтобы доказать свою власть над ним, а потом, увидев, что развязала силу, с которой не совладать, вынуждена была звать на помощь.

Удар попал в точку, подтвердив, что Константин правильно думал о разыгравшейся в ту ночь сцене, когда он вошел в эту самую комнату и застал Фаусту почти обнаженной, а сына якобы в компрометирующем положении.

Зная Фаусту, он не предполагал, что ее может охватить чувство вины, и удивился, заметив в ее глазах страх. Какое-то мгновение она даже неуверенно держалась на ногах, словно он ударил ее, и Фаусте пришлось упереться рукой о туалетный столик, чтобы не упасть. Но это быстро прошло, и она снова овладела собой.

— Ты что же, обвиняешь мать своих детей в том, что она распутница? — набросилась она на него.

— Не в том, что распутница. — Даже зная, на какие ухищрения она пускалась, чтобы доказать свою власть над молодым человеком, он не мог не восхищаться ее огненной красотой, взбаламученной теперь гневом и возмущением, — Я не думаю, что ты была мне неверна: ведь ты же знаешь, что я убил бы тебя за это. Но я не могу простить тебя за то, что ты пошла на поводу у своей гордыни и погубила Криспа.

— Погубила? Да твоя мать уговорит тебя, и через несколько месяцев ты простишь его и вернешь из изгнания.

— Я хочу сказать, что ты разрушила его ближайшее будущее.

— Значит, ты не намерен поставить его потом августом над Галлией и Италией?

— Откуда ты это узнала? — Если б он так не встревожился, обнаружив, что тайна, которой он поделился только с Дацием, известна теперь и другим, он мог бы насторожиться, завидев в ее глазах какой-то затравленный взгляд.

— Об этом уже давно судачит весь Рим, — сказала она, пожимая плечами.

— О плане моем знал только Даций. Я поведал ему о нем накануне перед тем, как все это случилось.

— Тогда, наверное, ты говорил во сне, — мигом высказала она предположение, — Ну да, теперь вспоминаю: ты и правда сказал это во сне.

— Но мы с тобою не спали вместе в одной постели с тех пор, как я приехал в Рим. Все ночи ты пропадала на приемах и обедах и только на рассвете возвращалась домой.

— Тогда, наверное, мне рассказал об этом кто-то из слуг.

— Ты лжешь, Фауста. Почему?

К полному его удивлению, ее глаза налились слезами. Он позабыл, как легко она притворялась плачущей, поэтому ему и в голову не пришло, что, когда Фауста бросилась ему на руки, слезы эти не были настоящими.

— Меня до боли оскорбило то, что ты хочешь принять такое решение — лишить наследства собственных детей, не сказав об этом своей жене. — Она горько зарыдала, — И это после того, как я пожертвовала своей красотой, рожая тебе детей, которых ты хотел иметь. Что я сделала, чтобы заслужить такое обращение?

Константин, хотя еще наполовину убежденный, что она неспроста разыгрывает драматическую сцену, как это частенько делала и раньше, инстинктивно обнял ее и привлек к себе. И тут же почувствовал знакомый прилив желания, трепет восторга, сладость которого уже почти позабылась в тисках неотложных государственных дел.

Давно уже, подумал он, не были они так близко вместе. Фауста прильнула к нему, больше не всхлипывая, и Константин почувствовал растущую в сердце великую нежность, отметающую, хотя бы на миг, его подозрение, что она лишь разыгрывает роль. И, взволнованный ее неожиданной лаской, он совсем позабыл, что Фауста не ответила на вопрос, откуда она узнала о его секретном намерении провозгласить в заключительный день Виценналии цезаря Криспа августом Запада.

 

5

Не имея теперь помощника, на которого можно было бы опереться — как он предполагал опереться на Криспа, — Константин оказался вынужден на несколько месяцев задержаться в Риме, чтобы наладить там кое-какие дела. Одно из них касалось строительства, согласно его приказу, нескольких новых церквей, на которое он уже выделил средства. Предстоял еще ряд совещаний с управляющими двух западных префектур и нескольких провинций — нужно было убедиться, что эти люди способны разделить с ним ответственность за империю.

Хотя Пола и Истрия находились всего лишь в нескольких днях пути верхом, а морем с восточного берега Италии и того меньше, Константин не получал известий от Дация о том, как удается его попытка узнать у Криспа имена его бывших сообщников. Затем однажды утром во время проведения им повседневной аудиенции для послов, правительственных чиновников и других ответственных лиц, пришедших с делами, требующими внимания императора, он уловил внезапное беспокойство за стенами приемного зала. И вскоре туда ворвался капитан имперской гвардии.

— Совершено покушение на жизнь императрицы, доминус! — прокричал он. — Убийца у нас под стражей!

Константин бросился из палаты в личные покои Фаусты, где творился страшный переполох: кричали женщины, бегали слуги и солдаты. Сама Фауста, как он быстро установил, не пострадала, но пребывала в истерике, и ему потребовалось некоторое время, чтобы успокоить ее и заставить выпить маковую настойку, приготовленную придворным врачом. Когда жена успокоилась, он ушел из ее комнаты и вызвал к себе начальника охраны.

— Что здесь произошло? — спросил он.

— Госпожа находилась в спальне и готовилась принять ванну. Убийца ворвался к ней и пытался заколоть ее кинжалом.

— Да как же мог кто бы то ни было проникнуть в покои императрицы?

— Охранники стояли на карауле у дверей, доминус. Но поскольку он военачальник и известен как один из твоих ближайших друзей…

— Военачальник?

— Это был полководец Даций, доминус.

 

1

— Даций! — воскликнул Константин. — Но это невозможно. Он в Истрии.

— И тем не менее покушавшийся — военачальник Даций, доминус. Я служил под его началом в Галлии и знаю его хорошо.

— Где он сейчас?

— В комнате, дальше по коридору. Императрица закричала, когда он вытащил свой кинжал. Караульному, дежурившему за дверью, удалось вовремя проникнуть в комнату и смертельно ранить его копьем — он не успел ударить ее кинжалом. Сейчас с ним врач.

Да, это действительно был Даций, но на мгновение Константину показалось, что он уже мертв. Затем он заметил слабое движение грудной клетки раненого и опустился на колени возле ложа, на котором лежал его старый товарищ — и, по-видимому, несостоявшийся убийца его жены. Его грудь покрывали толстым слоем бинты, но по растущему красному пятну Константин понял, что рана все еще сильно кровоточит. Врач прикоснулся к правому боку раненого, ниже ребер.

— Рана от удара копьем, доминус, и смертельная. — Врач покачал головой в подтверждение того, что и самому Константину было видно по расплывающемуся пятну на повязке, по слабому дыханию раненого и бледности на его губах. Начальник дворцовой стражи не ошибся: рана действительно оказалась смертельной.

Даций открыл глаза и, увидев Константина, попытался приподняться, но снова упал на постель. Когда же, однако, Константин потянулся, желая помочь ему, раненый нашел в себе силы, чтобы оттолкнуть от себя его руку.

— Убийца! — выговорил он, тяжело дыша, но тут же закашлялся, не в силах больше произнести ни слова, изо рта его выбилась струйка крови и побежала по подбородку.

— О чем ты говоришь, Даций? — ушам своим не поверил Константин. — Кого это я убил?

— Криспа и Лициниана, — задыхаясь, выговорил умирающий, — Я видел твою подпись на их приговорах и на моем. Но я бежал.

— Когда это случилось?

— Приговоры прибыли в Полу с курьером из Рима… неделю назад. Командир гарнизона… два из них… привел в исполнение… но мне удалось бежать, — Голова его снова упала на подушку. Разговор исчерпал его силы, и опять наступило беспамятство.

— Он умер? — спросил Константин у врача, все время державшего свои пальцы у раненого на запястье руки.

— Нет, доминус. Пульс еще есть, но еле прощупывается.

— Приведи его в чувство, приведи, если можешь. Я должен узнать всю правду об этой истории.

— У него на груди в тунике был документ, доминус. Его пробило копье охранника.

— Его еще можно прочесть?

— В основном да. — Врач передал ему лист пергамента с изображением императорского шлема. Внизу стояла подпись Константина. Содержание документа не вызывало сомнений, несмотря даже на то, что он пропитался кровью старого полководца. Это был приказ начальнику гарнизона казнить Дация; но хотя его удостоверяли и личная печать Константина, и то, что выглядело его подписью, сам он видел его впервые.

— Это подделка! — Константин поднял глаза и встретил недоверчивый взгляд врача. — Ты наверняка это поймешь. Стал бы я убивать своего сына и совсем еще мальчика, да еще человека, научившего меня всему, что я знаю?

— Кажется, Даций считал его настоящим, доминус.

— Но зачем он пытался убить императрицу?

— Не знаю, доминус. Но он бы сумел это сделать, если б охранник не бросил в него копье. Она, конечно, была потрясена и обезумела от ужаса, поэтому я дал ей выпить маковой настойки и попросил ее фрейлин приготовить ей горячую ванну. Ты знаешь, как она любит их принимать.

Константин понимал, что ничего не добьется, если станет расспрашивать Фаусту. Ее привычка лежать часами в парящей горячей ванне не раз уже вызывала у него раздражение, но после таких процедур она всегда становилась сговорчивей, и потому он не стал предлагать ничего другого.

— Постарайся привести его в чувство, — приказал он врачу. — Я должен узнать побольше об этом таинственном документе.

Из небольшого ларца доктор достал пузырек и, откупорив, поднес его к носу Дация. Резкий запах содержимого даже Константина заставил закашляться. Даций открыл глаза.

— Этот приказ — подделка, Даций, — поспешно заговорил Константин, надеясь, что умирающий не потеряет снова сознание до того, как ему удастся узнать у него что надо.

— Но как…

— Не знаю, но я выясню это.

— Ты клянешься?… — приступ кашля не дал ему говорить.

— Своей верой в Иисуса Христа и надеждой на спасение я клянусь, что никогда до настоящего момента не видел приказа о твоей смертной казни. Ты сказал, что и Крисп, и Лициниан оба мертвы?

— Да. Обезглавлены…

— Почему ты пытался убить Фаусту?

— Я был уверен, что это она обманом заставила тебя подписать эти смертные приговоры. Крисп рассказывал мне, как она той ночью одурачила его в своей спальне. Он проводил ее домой, но, когда стал уходить, она бросилась ему на шею и закричала, чтобы ты услышал.

— Но зачем?

— Ты собирался поставить Криспа августом Запада, в обход ее собственных сыновей.

Все объяснялось так просто, что он обругал себя за свою слепоту, хотя в глубине души всегда подозревал что-то такое, но только ему не хотелось смотреть в лицо правде. И вот потому-то — Константин понял это сейчас — пали на плахе и сын его, и Лициниан, и теперь умирал Даций, а бремя вины за их смерть оставалось нести лишь ему одному.

— Почему Крисп не рассказал, что произошло на самом деле? — спросил он.

— Мальчишка был без ума от нее — и пьян. Он точно не знал, что сделал и что не сделал. — Голос умирающего постепенно ослабевал. — Обещай мне, что она будет наказана…

— Будет. Я клянусь. — Слова рождались из глубины, где сердце его разрывала мука при мысли о Криспе, красивом, подающем большие надежды, отважном, срубленном топором палача, — и все из-за безжалостного тщеславия женщины.

— Она будет наказана, — повторял и повторял он машинально, уставившись в стену глазами, слепыми теперь ко всему, кроме боли разбитого сердца. Константин не знал, что Даций уже перестал шептать и дышать, пока врач не сказал ему тихо:

— Он умер, доминус. Можно, я подготовлю его тело к похоронам?

Рыдание вырвалось из груди Константина и, не обращая внимания на окровавленную повязку, что могла запачкать его тунику, он привлек к себе мертвое тело старого друга, и слезы струились у него по щекам. Он долго предавался своему горю, плача не только о Дации, но и о сыне, и юном Лициниане. Затем взял себя в руки и с окаменевшим лицом поднялся и двинулся к двери.

— Доминус, а документ, — окликнул его встревоженный лекарь. — Может, мне уничтожить его?

Константин понимал, почему был задан этот вопрос. Уничтожив распоряжение о приведении в исполнение смертного приговора для Дация — как и подобные же распоряжения для Криспа и Лициниана, император будет чист, и никто не сможет обвинить его в том, что именно он отдал приказ о казни этих троих людей. Потом в далекой Истрии начальника гарнизона Полы можно будет выбрать как козла отпущения и казнить его на том основании, что он способствовал интересам тех, кто стремился поставить Криспа на место отца в конце Виценналии.

Но Константин вовсе не собирался замазывать эту трагедию или приуменьшать свою в ней незавидную роль. Вполне реальна и слишком мучительна оказалась боль и тоска по сыну и Дацию — и по Лициниану тоже, ибо юный цезарь был еще только подростком, — чтобы он мог оставить их смерть без отмщения. Кроме того, он уже дал обещание Дацию, что виновники понесут наказание.

— Дай мне тот лист, — приказал Константин врачу. — Но пока не говори о нем никому. Это единственная ули… — Говоря, он смотрел на окровавленный документ и вдруг прервался на полуслове, взволнованный, с бьющимся сердцем. Когда он впервые увидел его, то подумал, что в этих угловато начертанных буквах есть что-то знакомое. Теперь же Константин вспомнил, где этот почерк он видел раньше.

Это было, когда они с Дацием ездили на виллу Ливии накануне заключительного дня Виценналии и он открыл ему свои планы насчет Криспа. Дети занимались своими уроками с Лупом, переписывая стихи с большого листа пергамента, на котором учитель написал отрывок из «Энеиды». Почерк на том пергаменте и почерк на документе со смертным приговором у него в руках оказался идентичным.

— Разыщи учителя Лупа, — приказал Константин караульному, стоявшему возле двери. — И немедленно доставь его прямо ко мне.

 

2

Глаза у Лупа были настороженными, когда двое охранников привели его в личные апартаменты Константина.

— Ты знал, что военачальник Даций покушался на жизнь императрицы Фаусты менее чем час назад? — обратился к нему Константин.

— Я слышал переполох, доминус. Надеюсь, он не причинил императрице вреда? — Озабоченность в его голосе казалась искренней.

— Она не пострадала. Прежде чем он успел ее убить, его пронзил копьем караульный.

— Я принесу благодарственную жертву за ее спасение Апол…

— Даций умер несколько минут назад, — перебил его Константин, — но все же успел предупредить меня о заговоре, уже погубившем сына моего Криспа и цезаря Лициниана. Кто-то подделал распоряжения о приведении в исполнение смертных приговоров в отношении их и военачальника Дация и подписал их моим именем.

— Но ведь конечно же в Поле начальник гарнизона заподозрил…

— Это оказались очень ловкие подделки, Луп. — Снова прервал его Константин. — Тот, кто их сделал, находился в тесных отношениях с моими домочадцами. Он использовал пергамент с изображением императорской короны и подпись мою подделал в совершенстве.

— Такого предателя нужно тотчас поймать и казнить, — благочестиво возмутился Луп. — Если я могу помочь…

— Можешь. — Константин потрогал пальцами кинжал, который положил перед собой на стол. — И больше, чем кто-либо еще.

— Только прикажи, доминус.

Константин наклонился вперед, впиваясь взглядом в глаза учителя.

— Зачем ты это сделал, Луп?

— Я… я не знаю, о чем ты, доминус.

— Тогда вот это должно осветить твою память. — Константин бросил на стол окровавленный пергамент с распоряжением о смертной казни, но Луп отпрянул назад, словно это была ядовитая, готовая ужалить змея. Теперь лицо его исказилось страхом и мертвенно побледнело.

— Не стоит пугаться крови, — сказал ему Константин. — Ведь ты же убил и Дация, и Криспа с Лицинианом!

— Я отрицаю всякую причастность к этому делу, — хрипло проговорил Луп. — И требую, чтобы сенат разобра… — Он прервался на полуслове, когда Константин вставал на ноги, держа свой кинжал в руке.

— Взять его! — приказал Константин, и один из гвардейцев, здоровенный малый, способный переломить учителя пополам, быстро заломил ему руки за спину, держа его, сопротивляющегося, легко, как ребенка. Левой рукой Константин одним рывком разорвал одежду у него на груди и приставил конец кинжала к бледной коже учителя. Лезвие медленно вдавливалось в плоть, и лишь только проникло в ткань, как Луп закричал от боли и страха.

— Кто задумал состряпать эти фальшивые документы? — спросил он сурово.

— Императрица Фауста.

— Ты лжешь!

— Клянусь богами. Она злилась на тебя, потому что ты не стал преследовать цезаря Криспа за нападение на нее…

— Ты знаешь, что никакого такого нападения не было. Когда вы с императрицей впервые задумали устроить Криспу ловушку?

— Когда я услышал, как ты рассказываешь Дацию на вилле Ливии о своих планах произвести его в августы Италии и Запада. Я поехал во дворец другой дорогой и предупредил императрицу. Мы решили напоить цезаря той ночью, чтобы она могла обвинить его в нападении на нее.

— И ты состряпал эти смертные приговоры?

— Их придумала императрица Фауста…

— Когда?

— Примерно месяц назад, как-то ночью у себя в спальне. — Он проговорился и, видимо, понял это, потому что вдруг испуганно забормотал: — Я… я хочу сказать, что я…

Константин осознал тайный смысл сказанного учителем и почувствовал себя так, словно ему нанесли пощечину. Бессознательно он еще глубже вонзил острие кинжала в тело учителя, и только грудина преграждала железу путь в сердце Лупа. Боль заставила того снова закричать.

— Давно ли ты имеешь свободный доступ в спальню моей жены?

— Как… как только я стал у вас учителем, доминус. Она заставила меня… — Но Константин больше не слушал.

— До казни взять его под стражу, — приказал он гвардейцу, поворачиваясь к двери, ведущей в апартаменты Фаусты.

В будуаре императрицы он застал только фрейлину; при виде его лица и того, что было на нем написано, она вышмыгнула из комнаты, не дожидаясь приказа. По тяжелому духу ароматизированного пара он понял, где найти Фаусту. Без всякого предупреждения Константин резко раздвинул портьеры и вошел в ванную комнату. Мраморные стены и пол были сырыми и скользкими от осевшего на них горячего пара. С порозовевшим от жара телом Фауста лежала в ванне, и ее голова покоилась на подушке, подвешенной на крепких шнурах, натянутых поперек ванны; по воде во все стороны струились ее темные волосы.

— Послушай, Луп, — прожурчала она при звуке шагов Константина. — Сегодня утром я испытала потрясающее наслаждение.

Она томно приоткрыла глаза и тут же широко распахнула их, лишь только увидела вместо любовника стоявшего рядом мужа. И, услышав в ее голосе эту ласкающую интонацию, он ни в чувствах, ни в действиях не мог уже сопротивляться неуправляемой бешеной ярости, справиться с которой было бы не легче, чем голыми руками остановить несущийся шквал ветра.

 

3

Когда Константин снова пришел в себя, он все еще стоял у ванны, в правой руке сжимая ручку широкой лопатки, которой служанки Фаусты размешивали в ней воду, добавляя благовония. Шнуры, поддерживающие подушку для головы, оборвались, и Фауста неподвижно лежала на дне лицом вниз; ее распущенные волосы тихо пошевеливались в воде.

Лужа на полу вокруг ванны, мокрая пола длинной мантии Константина, хлюпающая в его обуви вода — все говорило о том, что произошла борьба. Об этом он, правда, ничего не помнил: ласковая нотка в голосе Фаусты, когда она произносила имя своего любовника, полностью затмила его способность к рациональному мышлению. Как ни странно, Константин не испытывал никаких эмоций, когда глядел на тело, лежащее на дне облицованной мрамором ванны, — видимо, охвативший его приступ гнева окончательно прошел, нейтрализованный вызванной им бешеной активностью.

Если кто и заслуживает смерти — убеждала его холодная неумолимость логики — так это Фауста. Уже будучи неверной женой, она к тому же стала и убийцей, когда заставила своего любовника подделать распоряжения о приведении в исполнение смертных приговоров тем двоим, кто единственно мешал ей в осуществлении планов относительно собственных детей. И, зная, что Даций, если его оставить в живых, разоблачит ее перед Константином, она обрекла и его на смертную казнь.

Константин знал, что в империи любой суд по имеющимся у него уликам моментально приговорит августу к смерти. Однако детям, полагал он, совершенно не обязательно знать, что отец взял на себя миссию казни их матери, пусть это и произошло в неосознанном приступе гнева. А посему Константин позвал на помощь, и вбежавшие на его крик караульный и фрейлина застали его стоящим в ванне и поднимающим из воды тело Фаусты.

— Твоя госпожа утонула — оборвался шнур под подушкой, — сказал он фрейлине. — Это снадобье, что дал ей врач, было, наверное, очень сильным и усыпило ее.

Когда он отнес ее в будуар и уложил на ложе, то невольно явилась мысль: а часто ли Луп делил его с нею — и снова в сердце ударил гнев. Но не мог наказать он Фаусту больше того, чем уже наказал, а Луп — тот умрет еще до исхода дня, так что вопрос был исчерпан.

Официальная точка зрения на смерть Фаусты будет той, что он высказал фрейлине и караульному, но Константин понимал, что не пройдет и какой-нибудь пары часов, как по городу будут носиться слухи. Император ничего не делал, чтобы этому помешать, да и что бы он мог предпринять? Вместо этого Константин распорядился, чтобы тело его жены приготовили к похоронам, и пошел сообщить печальную новость детям.

Дация похоронили как воина, без особого шума, а Фаусту на другой день после него — с почестями, пышностью и церемониями, подобающими императрице. Никаких почестей не удостоили Лупа, сраженного топором палача по приказу квестора после быстрого над ним суда, и в тот же день Константин сразу же отправился писать наедине с Рубелием отчет об окончании всего этого дела.

— Я хочу, чтобы все официальные записи, связанные со смертью императрицы, были изъяты из архивов, — сказал он главному судейскому чиновнику империи, — не то мои дети когда-нибудь могут прочесть их, и им больно будет узнать о том, что случилось на самом деле.

— Будет сделано, доминус, — отвечал квестор, осмелясь только добавить: — Но твои ненавистники скажут, что ты приказал казнить двух цезарей, Криспа и Лициниана, потому что они препятствовали твоему собственному желанию быть единовластным правителем империи.

— Я и есть единовластный ее правитель, — сказал Константин. — Пусть будущие поколения судят меня по совершенным делам, а не по тому, в чем могут обвинять меня люди. — Он поднялся со стула. — Распорядись, Рубелий, чтобы приготовили мою галеру. Мы немедленно возвращаемся в Никомедию.

 

1

Над полуостровом Византий солнце сияло так же ярко, как в тот день, когда менее чем год назад Константин стоял там с Дацием и говорил о своих планах строительства Нового Рима, но сегодня нерадостно было на сердце величайшего в мире правителя. А говоря точнее, плечи его опустились и оставались такими с того самого жуткого дня в ненавистном им Риме, когда Даций принес ему новость о смерти изгнанника Криспа и поддельный исполнительный лист, с головой выдававший состряпавшего его учителя Лупа.

Почти непосильной оказалась для Константина тяжесть траура по замечательному сыну и старому доброму другу. Со временем к этому примешалась заметная доля печали по Фаусте, ибо не мог он смотреть равнодушно на изящную красоту трех своих дочерей и не видеть при этом опять той прелестной зажигательной девушки, в которую он когда-то давно влюбился — тогда ей было чуть больше, чем старшей из его дочерей сейчас. И, вспоминая тот краткий период взаимной влюбленности и восхищения друг другом, до того, как заботы о государстве нахлынули на него, постепенно воздвигая между ними преграду, Константин задавался вопросом: а стали бы они чужими друг другу, если бы он меньше связывал себя честолюбием, меньше бы стремился расширить свои владения?

«Какая польза человеку, если он обретет весь мир, а душу свою потеряет?» — однажды процитировал ему Даций слова Иисуса Христа. Стоя на одном из семи холмов Византия, где, как он уже решил, заложен будет его новый великий город, Константин снова задал себе тот же вопрос, но не нашел на него ответа: или, скорее, ответа на то, откуда взялась у него эта черная меланхолия, завладевшая духом его в кошмарный тот день и с тех пор никогда не ослабляющая своей мучительной хватки.

Сенат без всяких сомнений принял его рассказ о том, что сморенная маковой настойкой, предложенной ей врачом для успокоения нервов после покушения на нее Дация, Фауста утонула в горячей ванне, которую она всегда так любила, когда оборвались шнуры, что держали подушку под ее головой. Лично он тем не менее знал, что в городе носятся слухи такого толка: якобы он, узнав о связи императрицы с учителем, о которой многие в Риме давно уже догадывались, просто казнил Фаусту, утопив ее в собственной ванне — на что он имел все права и как обманутый муж, и как верховный правитель империи.

По возвращении на Восток из Рима Константин вернул епископа Евсевия Никомедийского из изгнания и исповедался ему в том, что в приступе слепой ярости утопил Фаусту. Но ни отпущение греха, данное ему любезным священником, ни выделение императрице Елене крупной суммы денег на строительство новой большой церкви на том месте, где находился гроб Спасителя, обнаруженном ею в Иерусалиме, не принесло покоя его душе. Обремененная годами и изнуренная долгим путешествием в Иерусалим, Елена, узнав о смерти Криспа, слегла в постель. Константин хорошо понимал, что она никогда не простит ему доверчивости его к Фаусте, вследствие которой и стала возможной эта трагедия. Да, в сущности, он и сам не мог себе этого простить.

Стремясь хоть немного притупить эту боль, все еще не перестававшую сжимать его сердце при воспоминании о дорогом ему первенце: как ехал он рядом с ним в его первом сражении, после которого сын гордо показывал свой окровавленный меч; как он командовал лучниками при разгроме Лициния в Адрианополе; как безропотно принял приказ, лишавший его цезарства в Галлии, с поклоном, как настоящий воин, всецело покорявшийся воле своего командира, — Константин старался как можно чаще проводить время с другими своими детьми.

Девочки уже стали юными дамами, кроме самой младшей из них, Елены. Старший среди мальчиков, Константин II, и следующий по возрасту, Констанций II, превратились в крепких здоровых юношей и приступили к воинскому обучению, тогда как третий, и самый младший, Констанс, с нетерпением мечтал присоединиться к ним. Никто из шестерых — и в этом он был уверен — не считал его ответственным за смерть своей матери, но все же не мог он так просто сложить это бремя с совести. И стоя, теперь на вершине холма над искрящимися водами Боспорского пролива и Понта Эвксинского, не мог он снова вызвать в душе то острое чувство волнения, охватившее его в предвкушении великих событий, когда они с Дацием на этом же самом месте вели разговор об обширных пространствах империи, которые предстояло еще покорить на Востоке.

— Землемеры ждут, доминус. — Голос Адриана напомнил Константину о том, что они приехали в Византий разметить границы Нового Рима, первой истинно христианской столицы империи.

— Сейчас, Адриан, — Он еще раз обвел взглядом и город, и горы земли, наваленные по его приказу во время осады, чтобы можно было подвергнуть Византий обстрелу из мощных военных машин. Эти насыпи покрылись теперь желтым цветущим ракитником, И ветерок с моря доносил до него приятный аромат распустившихся цветов, пролетая над треугольным мысом, где стоял город, окруженный полями с пышно произрастающими на них хлебами и овощами, богатыми фруктовыми садами и виноградниками, позволяющими Византию в основном обеспечивать себя продовольствием.

В заливе, закругляющемся в виде рога и обеспечивающем город идеально защищенной гаванью, стояли на якоре баржи, груженные блоками мрамора, выработанного в каменоломнях Проконнеса, каменистой группы островов в море Мармара. А вдалеке, на лесистых склонах, виднелись огромные вырубки: древесина, которой вскоре предстояло сформировать каркасы для многих городских построек, была уже спущена с гор для обработки ее умельцами плотниками.

Хоть и был Византий оживленным, процветающим городом, он тем не менее избежал нескончаемой суеты и спешки, столь характерной для Рима, чьи обитатели бросались от одного развлечения к другому в поисках удовлетворения пресыщенных вкусов. В сущности, превращение Византия в пышный город с неизбежным обретением им менее привлекательных черт западной столицы представлялось почти профанацией, но Константин не позволял никаким сантиментам возобладать над его решением воздвигнуть здесь новое сердце для Римской империи.

У Византия уже было то, чего не хватало Риму: стратегическое положение (на противоположных берегах у него на виду лежали Европа и Азия) и отличные гавани (как на Понте Эвксинском, так и в заливе со стороны моря Мармара). Хотя и легкодоступный, город в случае нападения мог оказаться крепким орешком, в чем Константин уже убедился, когда сам вел осаду: конец ей пришел, лишь когда обитателям стало известно, что Лициний потерпел поражение.

С этой высокой и прекрасно приспособленной для обороны позиции он мог, и гораздо лучше, чем прежде, защищать восточные земли, в последнее время почти постоянно подвергаемые нападениям или на юге со стороны персов, или на севере со стороны готов. Новый город мог бы также служить и барьером против набегов на плодородные земли Азии к югу от пролива со стороны сарматов — воинственного племени, обитающего к северу от Эвксинского моря. И теперь, когда Геллеспонт, где Крисп одержал ту большую победу над флотом Лициния, находился в руках Константина и когда под его контролем были и море Мармара, и устье его — Боспор, важнейшая морская дорога в этой части земного шара стала его как бы личным озером, оживленным путем для торговых судов, что уж свыше пяти столетий обеспечивали Византию процветание.

С Востока сюда прибывали драгоценные камни, прекрасные ткани, специи и другие предметы торговли, а с Запада — изделия, изготовленные искусными мастерами и ремесленниками Греции, Италии и даже далекой Галлии, отчего благодаря налогам на товары, проходящие через порт, процветали торговцы и богатела казна империи.

Удовлетворенный тем, что Византию он мог дать гораздо больше, чем отнять у него, Константин стал спускаться по склону туда, где внизу, на берегу, его терпеливо дожидались строители.

 

2

Выйдя за стены Византия, Константин во главе группы градостроителей проворно зашагал по берегу, по ходу оставляя на земле черту, проведенную острием копья. Едва поспевая за ним и тяжело дыша, Адриан наконец не выдержал и напомнил ему, что очерченные им границы города по площади территории далеко превосходят любой из имеющихся в этой половине империи городов, на что Константин только заметил: «Я буду двигаться дальше до тех пор, пока тот невидимый проводник, что шагает передо мной, че решит, что пора остановиться», — и продолжал свой путь.

Стены Византия остались уже далеко позади, когда он наконец повернул и зашагал к берегу бухты, иногда называемой местными обитателями Золотой Рог, тем самым включая в границы городской территории все семь холмов. Хотя весь город предполагалось окружить стенами, для берега Золотого Рога никаких стен не предвиделось. Зато предполагалось перекрыть вход в бухту огромной железной цепью на поплавках, препятствующей проходу судов, не имеющих на то разрешения императора.

За четыре года, необходимые для строительства Нового Рима, по приказу Константина прочесали весь «римский мир» в поисках сокровищ, которыми можно было бы прославить город. Возвели множество великолепных церквей. Одну из них он отвел специально для себя и распорядился, чтобы после смерти его тело было погребено в ней в золотом саркофаге. Посвященная двенадцати апостолам, она должна была стать одним из великолепнейших строений, возведенных несчастным императором Рима во славу Бога — и во спасение собственной совести.

В центре города он запланировал грандиозную постройку под названием Августеум — большую открытую площадь, вымощенную мрамором и окруженную зданиями аналогичной конструкции. Севернее Августеума он приказал построить еще одну крупную церковь, а на востоке — правительственные палаты. Южнее располагался личный дворец Константина, куда вели ворота с бронзовыми дверями, а рядом — огромный ипподром для игр, без которого не обходился ни один римский город; тут же стояли и бани, также обязательные для римских граждан.

В самом центре Августеума стояла одиночная мраморная колонна под названием Милион, являясь отметкой, от которой предполагалось впредь измерять расстояние по всей империи — прежде такой отметкой служила колонна в Риме. По обеим сторонам колонны разместили группу статуй. Одна из них изображала Константина и императрицу Елену и между ними огромный крест, однако еще на одном пьедестале Елена уже стояла в полном одиночестве.

С западной стороны от Августеума находился центр политической жизни города, форум — великолепное строение с просторным портиком в виде триумфальной арки, — указывая на то самое место, где во время осады города в походе против Лициния Константин разбивал свой лагерь. В центре на форуме он поставил еще одну величественную колонну, составленную из цилиндров, материалом для которых послужил порфир, специально привезенный из Рима.

Каждый цилиндр — почти вдвое выше человеческого роста — обвязывался толстыми лентами из желтой меди, выделанными в форме лавровых венков, и все это помещалось на фундаменте, или стилобате, из белого мрамора. Это была, пожалуй, самая выдающаяся архитектурная особенность во всем городе, и на подножии ее Константин распорядился начертать следующие слова:

«О Христос, Владыка и Повелитель мира, Тебе я ныне посвящаю этот послушный город и этот скипетр и силу Рима. Веди его и избавь от всякого зла».

С самого основания Новый Рим — вскоре уже прозванный в простонародье Константинополем — был посвящен почитанию Бога и Сына Его, которому так много лет верно служил Константин. Однако, как ни странно, на самой верхушке порфирной колонны установили взятую из Афин массивную статую Аполлона, правда, голову ей заменили наподобие головы самого Константина.

Византий не мог похвастаться обилием водных источников, поэтому в городе вырыли много земли, чтобы устроить большие цистерны, в которые по акведукам с больших расстояний поступала вода. Один из этих резервуаров был настолько велик, что его крыша опиралась на триста тридцать шесть колонн, составляя в длину триста девяносто футов, а в ширину — сто семьдесят четыре.

Не удовлетворенный строительством в Новом Риме многих самых великолепных в мире зданий, Константин разослал во все концы империи агентов за предметами редкостной красоты и ценности для придания городу еще большей славы. От Рима, например, он потребовал столько пожертвований, что сенат гневно заявил о нещадном потрошении древнего города ради великолепия соперника его на Востоке.

Из Греции прибыли бесценные предметы искусства, такие как Колонна-Змея из Дельф, и Геркулес скульптора Лисиппа — статуя такой огромной величины, что ее высота от ступни до колена составляла полный человеческий рост, а также изъятые из Рима и перевезенные в новый город скульптуры, созданные на сюжеты римской мифологии и персонажей театра. По сути, сокровищ оказалось так много, что, когда четыре года спустя после той злополучной поездки Константина в Рим происходило торжественное открытие всего города, Новый Рим мог по праву претендовать если не на превосходство в великолепии над древней столицей империи, то хотя бы на равенство с ней.

Однако не только в одном Новом Риме по приказу Константина возводили великолепные сооружения. Он строил крупные церкви во всех больших городах, а поскольку всю империю обложили налогами для покрытия расходов на это строительство, огромная масса населения, в большинстве своем не разделяющая Константиновой новой веры, вскоре прониклась ненавистью к христианам, ненавистью чуть ли не столь же злобной, как во время гонений на них при Диоклетиане и при Галерии.

Строительство Константином церквей, по сути, было епитимьей за смерть Криспа, Дация и Фаусты. Сколько бы он ни искал утешения в молитве, он не мог до конца избавиться от бремени вины, навалившейся на него с того ужасного дня в Риме. И, как бы желая наказать Рим за ту роль, которую он сыграл в этой трагедии, он всячески старался заманить его знатных и самых богатых граждан в свою новую столицу.

Одним из самых эффективных шагов Константина в деле заселения Нового Рима оказался декрет, согласно которому никому не разрешалось поступать на императорскую службу без проживания в новой столице, что заставило многих чиновников двинуться из Рима на Восток. Способствуя приросту населения, он перенес порт, куда приходили египетские суда с зерном, из Рима в новый город и стал щедро раздавать хлеб, растительное масло, вино и деньги жителям Нового Рима. Таким образом, отягченный горем и чувством вины, Константин сделал многое для быстрого превращения новой столицы в копию старой — даже пороки последней и те перенес на Восток.

Бремя налогов, необходимых для покрытия всех расходов на строительство и содержание двух центральных столиц, неизбежно восстановило людей против человека, бывшего их идолом и защитником. Константин слишком был занят управлением империей и подавлением небольших бунтов, участившихся из-за тяжелых налогов и постепенного обретения им деспотических привычек, чтобы обращать должное внимание на жалобы населения. И потому постепенно увеличивалась пропасть между ним и простым народом, которым он правил железной рукой, становясь все менее уступчивым и более жестоким в обращении с ним.

Не свободен был Константин и от неприятностей на границах: старые враги его, сарматы и готы, выбрали это время для мятежей, разбоев и грабежей. Давно уже забылась его мечта о расширении империи на восток. Север так докучал ему множеством восстаний, что ему пришлось оставить персидскую границу более или менее на произвол судьбы, и в этом районе тоже стало неспокойно, как во времена Диоклетиана и Галерия.

По мере того как накапливались неприятности, Константин все больше мрачнел, настроения его становились все более непредсказуемыми — начинался период постепенной порчи характера и духовного вырождения, когда единственным настоящим источником счастья для него стали дети. Чтобы вознаградить их за то, что только они были в эти годы ему отрадой, он разделил империю, предвидя тот день, когда либо отречется от власти, либо уйдет из мира сего.

Константин II, произведенный в правители Галлии вслед за снятием Криспа с этого поста, стал теперь самым активным и верным помощником своего отца. Констанцию, второму сыну, отошла префектура Востока, за исключением Понта, Каппадокии и Малой Армении, отданных племяннику Константина Аннибалиану, внуку его отца Констанция и императрицы Феодоры. Констанса, третьего сына, он назначил префектом Италии и Африки, а еще одному племяннику, Далмацию, досталась префектура Иллирии. Все получили титул цезарей, кроме Аннибалиана, провозглашенного царем — титулом, уже более шести сотен лет не существовавшим в Римской империи. Сам Константин оставался старшим императором с правом накладывать окончательное вето на решения молодых правителей, но он постарался возложить на них как можно больше ответственности, надеясь не допустить между ними борьбы за власть, которая начиналась в империи всякий раз, когда сильный император либо умирал, либо отрекался от престола, как было в случае с Диоклетианом.

Императрица Елена, так и не оправившаяся после гибели Криспа, умерла, даже не простив своего сына за трагедию, превратившую его в озлобленного, несчастного человека. В ее честь город Дрепанум, где она прожила столько лет, был переименован в Геленополь, но в далеком Иерусалиме ей строился более долговечный памятник — прекрасная церковь над гробницей Спасителя.

В эти годы тревог и печали Константин находил удовольствие совсем в немногих вещах: в том, как его сыновья и племянники проявляли себя способными правителями отведенных им территорий, и в том, как Новый Рим быстро превращался не только в один из самых красивых, но и самых значительных городов мира.

Однако щедрость, с которой он строил новые церкви, и великолепие его нового двора постоянно увеличивали бремя налогообложения, и народ все громче роптал против своего императора, кажется совсем позабывшего про заботу о нем, в отличие от молодых своих лет, и совсем теперь не пекущегося о благосостоянии и нуждах простых людей. Вот так из популярного и преуспевающего правителя Константин лет за десять стал мало чем отличаться от деспота в вопросах политики. И, будто бы у него и без того не хватало хлопот, в Церкви снова вспыхнули разногласия, так что его тревожной душе едва ли не показалось, что Бог, которому он отдал свое доверие, покинул его.

 

1

В результате дебатов на Никейском Соборе и, в частности, благодаря тому, что в это время Константин твердо держал в руках бразды правления, появился символ веры, выразивший в относительно немногих словах истину о великих тайнах, касающихся отношения человека к Богу. Кроме того, Собор выступил с анафемой, приведшей к изгнанию Ария и двух непокорных епископов, Евсевия Никомедийского и Феогнида Никейского, и посеял семена будущего раздора.

В Египте патриарх Александр вскоре после окончания Собора ушел со своего поста, и на его место был Поставлен Афанасий, яростный защитник идеи «единосущности» Бога Отца и Сына. Теперь, когда епископ Александрии стал самым главным противником арианской ереси, упорно цепляющейся за идею «подобносущности», казалось, больше не возникнет никакого разногласия.

Однако от Нового Рима Египет был отдален гораздо больше, чем просто от полуострова Малой Азии и восточного побережья Средиземного моря. Вскоре доктрину Ария снова стали проповедовать в Малой Азии и Келесирии, высекая искру, необходимую для разжигания нового пламени религиозных споров. Да и сам Константин дал толчок этому движению, когда под влиянием епископа Кесарийского, личности яркой и обладающей талантом убеждать, позволил Евсевию Никомедийскому и Феогниду Никейскому возвратиться из ссылки, а позже распространил свое императорское милосердие и на Ария, изгнанного в Галатию.

Возвращение двух епископов было безоговорочным — им позволялось снова вернуться к своим обязанностям. Однако Арию воспрещалось ехать в Александрию, где он незамедлительно вступил бы в борьбу с епископом Афанасием, чье положение в Церкви день ото дня становилось все более весомым. И все же, достигнув своей первой цели — возвращения из ссылки Ария, друзья мятежного священника избрали теперь второй своей целью самого епископа Афанасия.

Зная, что Афанасий пользуется репутацией опытного полемиста, они сначала сосредоточили свои усилия на одном из ближайших его соратников, епископе Евстафии Антиохском, и добились его изгнания. Этот акт произвола со стороны крайне предубежденного религиозного суда вызвал гнев многих людей и еще большее размежевание, но вслед за этим неподатливые ариане согнали еще двух епископов с их престолов. Только тогда они решили, что достаточно сильны, чтобы дать бой самому Афанасию.

К тому времени, когда Константин освятил Новый Рим, полемика шла в полном разгаре. И когда император, враждебно настроенный против Афанасия Евсевием Никомедийским и другими, повелел епископу Александрийскому вновь допустить в эту церковь Ария, Афанасий отказался. Этого-то только и добивались сторонники Ария. Но, к их глубокому разочарованию, Константин, крайне раздосадованный внутрицерковной борьбой, удерживавшей восточную Церковь в состоянии непрерывного брожения, не стал наказывать Афанасия. Но поток обвинений против него не прекращался, и спустя три года после освящения Нового Рима епископу Александрийскому было велено предстать перед религиозным судом в Кесарии.

Будучи опытным воином в полемических схватках по вопросам церковной доктрины, Афанасий отказался защищаться на территории противника перед заведомо предубежденным трибуналом. Когда наконец двумя годами позже в Тире состоялось разбирательство его дела, против него оказались выдвинуты старые, в основном абсурдные обвинения. Но, как и на Никейском Соборе, он защищался с таким мастерством, а сфабрикованные улики оказались настолько неосновательны, что суд не осмелился осудить его, боясь навлечь на себя гнев Константина. Вместо этого в Афины отправили комиссию для сбора дополнительных улик, на основании которых можно было бы строить новые обвинения.

Афанасий же тем временем решил смело положиться на милость императора и поехал в Новый Рим. Остановившись посреди дороги, он загородил путь в город Константину, когда тот возвращался назад из короткой поездки. Но когда гвардейцы императора хотели оттеснить его в сторону, Константин приказал им отступиться от него.

— Лицо твое кажется мне знакомым, — сказал он. — Мы раньше встречались?

— Я епископ Афанасий из Александрии.

— Теперь припоминаю. — Лицо Константина прояснилось. — Ты очень красноречиво выступал против Ария.

— Надеюсь, я смогу быть таким же красноречивым, защищая самого себя, доминус, если ты только не откажешь мне в аудиенции.

— Я всегда восхищался храбрым бойцом — даже если он сражался за неправое дело, — подбодрил его Константин.

— Но мое дело правое, доминус, дело Христово.

— Однако тебя обличил суд епископов.

— Обличил? Нет, доминус. Они отложили разбирательство. Им для этого нужно больше улик, и они их ищут в Египте.

— И найдут? Как ты думаешь, епископ Афанасий?

— Если только не состряпают сами, доминус.

Константин заглянул худенькому епископу в глаза и остался доволен: там не было ни страха, ни раболепства.

— Ты, епископ Афанасий, стал настоящим буревестником, и в своем желании оправдаться такие часто вредят своему собственному делу, даже если оно и правое. Найди жилье в Новом Риме за мой счет, а я тем временем пошлю своего представителя Дионисия в Тир, чтобы он узнал правду. Тогда тебе представится возможность встретиться с врагами лично в моем присутствии.

— О большем я не прошу, доминус, — сказал Афанасий и сошел с дороги, чтобы дать проехать императору.

Дионисий в своем отчете подтвердил заявление Афанасия, что так называемый Собор Тира являлся лишь пародией на то, чем должен быть церковный суд, и Константин приказал участвовавшим в нем епископам немедленно явиться в Новый Рим, чтобы вместе с Афанасием предстать перед ним как перед судьей. А между тем комиссия, ездившая в Египет, уже осудила Афанасия по далее сфабрикованным обвинениям, объявила Ария очищенным от всяческой ереси и рекомендовала восстановление его в Александрийской церкви. Когда же они повторили свои обвинения против Афанасия в присутствии Константина, так называемые улики оказались настолько абсурдными, что все это дело вызвало у Константина отвращение.

К тому времени Афанасий стал центром бурной полемики и яростных разногласий, и у Константина не оставалось сомнений: даже если он прав, вряд ли можно помочь делу восстановления мира в Церкви, помогая ему оправдаться и вернув его на престол. И потому он вынес Афанасию приговор: изгнание, но послал его в Треверы, в Галлию, где сын императора Константин II правил в качестве цезаря и префекта. А чтобы быть уверенным в справедливом обращении с Афанасием, он написал юному Константину письмо, где указывал, что Александрийскому епископу следует предоставить свободу во всех отношениях, кроме выезда из страны.

Хотя обвинения против Афанасия не произвели впечатления на императора, изгнание этого человека, так красноречиво выступившего против арианства, послужило только на пользу его дела. Арий вернулся в Александрию, ожидая восторженного приема, но его победа буквально стала пеплом у него на устах, когда александрийские христиане не стали его слушать и остались верны своему пламенному епископу в изгнании. В результате вновь разгорелась борьба между обеими группировками, и Константин снова вызвал Ария в Рим — на этот раз не обвинять, а защищаться.

— Придерживаешься ли ты веры истинной Церкви? — спросил он его.

Священник ответил утвердительно.

— Могу ли я доверять тебе? Ты действительно за истинную веру? — настойчиво повторил он вопрос.

Арий опять подтвердил приверженность свою христианской вере и даже процитировал символ веры, но Константин не чувствовал полного удовлетворения.

— Отрекся ли ты от тех ошибочных убеждений, которых придерживался в Александрии? — спросил он снова. — И готов ли поклясться в этом перед Богом?

Арий дал необходимую клятву, так что Константину ничего не оставалось делать, как только составить приказ, позволяющий ему вернуться в Александрию. Однако ему в напутствие он произнес такие слова:

— Ступай, и если вера твоя будет нетвердой, то пусть Бог тебя покарает за твое вероломство.

Считая себя реабилитированным, Арий готовился отъехать в Александрию, но не успел: сраженный тяжелой болезнью, он умер от сильного кровотечения. Все горожане естественно приняли это за Божье наказание — наказание за грех вероломства, да и сам Константин придерживался того же мнения. Паче того, пугающая смерть мятежного священника, похоже дающая грозное подтверждение того, что Константин при решении этого дела подчинялся Божьему повелению, сильно подействовала на императора.

С приближением праздника Триценналии — тридцатилетней годовщины его пребывания у власти в империи — озабоченность Константина делами религии значительно возросла, что привело его к возобновлению попыток добиться восстановления мира путем строительства новых храмов для вознесения Богу молитв на всей территории Римской империи. В то же время Адриан, теперь уже самый доверенный магистрат Константина, был отправлен к восточной границе, чтобы оценить условия перед военным походом с целью распространения римского правления и, что еще важнее, христианства еще далее на восток, где ранее им пути не было. Загоревшись возможностью — так казалось ему — искупить свою вину, способствуя распространению веры, а этому теперь он отдавал большую часть своего времени, Константин отправился в Рим на празднование Триценналии. Но на обратном пути в Новый Рим он тяжело заболел.

 

2

Такой боли ему еще никогда не приходилось испытывать. Возникая глубоко с левой стороны грудной клетки, она расходилась волнами, как от камешка, брошенного в пруд, до тех пор, пока казалось, что весь бок как бы зажат в тисках, постепенно затягиваемых чьей-то безжалостной рукой.

Врачи оказались здесь бессильными — лишь прописали большие дозы макового листа, растолченного в меде или вине; это средство от боли применялось на протяжении тысячи лет. Один врач имел безрассудство порекомендовать горячие ванны, но его предложение было встречено такой вспышкой гнева, что несчастному пришлось обратиться в бегство.

Весь этот день и на следующий боль оставалась, лишь притупляясь под воздействием мака, но не исчезая совсем.

Даже после того, как она начала спадать, все равно от малейшего усилия вновь обострялась. У человека, знакомого с деятельной жизнью солдата в разных кампаниях, такая беспомощность вызывала сильное раздражение. И даже когда спустя несколько недель после начала болезни врачи разрешили ему вставать, от небольшой прогулки у него так перехватило дыхание, что он еще один месяц не осмеливался и носа высунуть из комнаты.

Злясь на свою неспособность делать даже самые обыкновенные дела, он, без всяких на то усилий, решил, что свалившаяся на него болезнь ниспослана ему как дальнейшее наказание за гибель Криспа, Фаусты и Дация. Возвратившийся из инспекционной поездки по восточной границе Адриан застал Константина в поистине мрачном расположении духа.

— Печально мне видеть тебя больным, доминус, — покачал головою купец.

— Мне — печальней вдвойне. Эти проклятые лекари и шага мне не дают ступить — тут же слетаются и щебечут, как стая испуганных ласточек.

— Но тебе ведь уже полегчало?

— Боль-то прошла, появляется, лишь когда напрягаюсь. Но от лежания в покое в теле какая-то тяжесть, и она почти не проходит. Ну, что удалось тебе выведать на Востоке, Адриан?

— Немного такого, что заставит тебя чувствовать себя лучше. Персидские цари становятся с каждым днем все наглее. Мы больше не можем торговать через город Нисибину на восточной границе с индусами и желтокожими и покупать у них специи и другие ценные вещи, не платя персам дани, на которую уходит весь прибыток.

— Придется их наказать — как только буду способен вести кампанию, — сказал Константин. — Сперва душевная мука сковала меня по рукам и ногам и заставляла бездельничать. Потом, только я начал надеяться, что сам могу от нее избавиться, как и тело решило меня наказать.

Проницательный грек не мог не почувствовать особую значимость последнего слова, хотя сам Константин этого, похоже, не сознавал. За годы близкого общения с императором Адриан научился понимать — возможно, даже лучше самого Константина, — что происходит в его душе в последние десять лет. И, даже не будучи лекарем, он сомневался, что болезнь его излечима.

— Персы осмелились продвинуться до берегов Понта Эвксинского у Трапезунда, — добавил он.

— Они не подпускают нас к порту?

— Пока еще нет, доминус.

— Тогда их еще можно отрезать быстрым ударом через Южную Армению и оставить на уничтожение армянам?

— Возможно — если ты поведешь войска.

Константин вдруг скривился и поднес руку к своей груди, пытаясь утихомирить резкую боль, вызванную его возбуждением.

— Только не в моем нынешнем состоянии, — признался он. — Когда-то я мечтал раздвинуть границы империи аж до самой Индии, а теперь не могу даже удержать врага от захвата территории, которая тридцать лет была моей.

— Есть у меня и маленькая радостная новость, — сказал ему Адриан.

— Так что же ты ждешь? Знает Бог, эти последние годы мало что приносило мне радость.

— С каждым годом наша торговля через Антиохию все растет.

— Как там новая церковь? Та, что строится как восьмисторонняя конструкция?

— Работа постепенно идет. Ты можешь быть уверен: когда через годик ее закончат, это будет одна из самых прекрасных построек в мире.

— И к тому же первой такого рода, — добавил Константин, — До сих пор большинство церквей строили в виде базилики, но, я думаю, новый стиль даст нам больше прекрасных строений.

— Между прочим, Доминус, новая церковь в Иерусалиме наконец-то закончена. Я видел епископа Евсевия в Кесарии, и он спрашивал меня насчет ее посвящения. Твоя мать хотела это сделать сама, ты знаешь.

— А теперь нет и ее. — Лицо Константина вдруг прояснилось. — Но ведь я могу посвятить ее, Адриан, я никогда еще не был в Иерусалиме. Там Спаситель совершил много чудес, излечивая больных. Возможно, и я смогу излечиться. Тогда я соберу армию в Келесирии и Августе Евфратене, чтобы снова выгнать персов за Тигр.

— А не будет ли дорога туда чересчур для тебя утомительной, доминус?

— Никакого вреда мне не будет, если доберусь до Кесарии на галере. На всем пути смогу отдыхать, да и морской воздух должен пойти мне на пользу. — Константин выпрямился, позабыв о своей боли. — Ты дал мне новую цель, Адриан. Распорядись, чтобы тотчас подготовили галеру. Когда закончится посвящение церкви в Иерусалиме, я даже, может, съезжу и в Зуру.

— В Зуру?

— Там мне впервые явился Господь, в заброшенной церкви, — пояснил Константин. — Если Он в Зуре меня не излечит, тогда буду знать, что утратил я всякое право на Его прощение и обречен на веки веков.

 

1

Была ранняя весна, когда Константин со своим окружением высадился в Кесарии и оттуда отправился в неторопливое путешествие в Иерусалим. Кесарийский епископ Евсевий, сопровождая императора по его просьбе, ехал рядом с запряженным возком, на котором восседал Константин. Как только они оказались за пределами береговой равнины и стали подниматься на высокую гряду холмов, среди которых лежал Иерусалим, местность быстро становилась все более голой и непривлекательной, однако тут и там возникали виды редкостной красоты, смягчая холодность сплошных каменистых масс.

Ниже на склонах в изобилии рос виноград, и каждый город лежал в окружении собственных древесных зарослей и оливковых рощ на поднимающихся уступами склонах. Местами терновник, покрывавший многие холмы одеялом темной сверкающей зелени, уже зацвел, забрызгав местность беспорядочными алыми узорами, а вблизи казался пугающими яркими каплями крови. То здесь, то там возникало еще какое-нибудь красочное пятно, заявляющее о раннем цветении желтых нарциссов, морского лука, имеющих форму звезды «Цветов Шарона» и горицвета, образующих изначальный белый фон для зарослей сирени.

— Трудно поверить, что вон из того куста с красными цветами сплели когда-то мучительный терновый венок и надели его на голову Спасителю перед тем, как распять, — сказал Евсевий. — Но если бы ты захотел взглянуть на него поближе, доминус, ты бы увидел за зелеными листьями и алыми цветами острые шипы.

— Я еще раньше заметил, что за внешней красотой часто скрывается внутренняя жестокость, — заметил Константин, и Евсевий понял, что он говорит о Фаусте.

— Может, таким образом Бог желает предостеречь нас: мол, не очаровывайтесь красотой настолько, чтобы забывать об ее источнике.

— Бог, сотворивший эти цветы и листья, Евсевий, — это тот же Бог, который создал и опасные колючки. Последнее время мне все кажется, что если я тяну руку, чтобы коснуться одного, то обязательно укалываюсь о другое.

— Вот подожди, доминус, скоро увидишь церковь Анастасия, которую ты построил на месте Святой Гробницы. Там может быть только красота — и никакой боли.

— И все же построена она в Иерусалиме, где Христос претерпел величайшие муки.

— А после было Его Воскресение, доминус — кульминация Его божественной миссии.

— Жаль, что мать не дожила и не может теперь посвятить ее, — грустно сказал Константин.

— Наверняка она умерла счастливой, зная, что скоро церковь будет готова.

— Хотелось бы так думать. В те последние дни перед смертью у нее было не много причин для счастья. Ты ведь знаешь, она мне так и не простила смерти Криспа.

— Но ты не был виноват.

— Я вовсе не прошу у тебя отпущения грехов. Его я получил давным-давно от епископа Никомедийского, но слова его не принесли мира моей душе. И вот теперь я еду в Келесирию и надеюсь на отпущение грехов от самого Бога, хотя как-то не верится, что это возможно в такой голой и непривлекательной стране.

— Ты принимаешь на себя слишком большое бремя вины, доминус, — возразил Евсевий. — Один из величайших царей Израиля увидел, как убили неподалеку отсюда его сына-мятежника. Велика была его печаль, столь же велика, как у тебя, однако Бог его простил, и другой его сын построил первый храм во славу Бога.

— Мне эту историю когда-то давно рассказал Даций, но я позабыл подробности.

— Это был царь Давид, основавший Иерусалим как Священный Город для своего народа. Сына нарекли Авессаломом. Он не мог дождаться, когда отец оставит ему трон, и поднял мятеж. Но во время сражения Авессалом зацепился длинными волосами за дерево, и его убили.

— А Давид, он оплакивал сына-предателя, который хотел его уничтожить?

— Оплакивал, доминус. В одном из самых трогательных мест Святого Писания еврейского народа он вскричал: «О сын мой Авессалом, сын мой, сын мой Авессалом! О, кто дал бы мне умереть вместо тебя, Авессалом, сын мой, сын мой!»

— Я тоже знаю боль, от которой можно вот так закричать. — Голос Константина на мгновение пресекся. — Крисп мог бы править империей, я знаю. Мне бы мудрость Диоклетиана, и я бы еще раньше объявил, что он заменит меня, когда истекут мои двадцать лет. Но эгоистическая жажда власти не позволяла мне расстаться с ней, так что только себя я могу считать ответственным за его смерть.

— Ты забываешь, что империя быстро распалась после отречения императора Диоклетиана, — напомнил ему Евсевий. — Если бы сильный человек, верящий в Бога — это ты сам, — не пришел, чтобы ее спасти, Римом, может быть, сейчас правили бы его враги, а христиане повсюду бы жили в рабстве — если бы Церковь вообще окончательно не уничтожили.

— Так ты считаешь, что Бог когда-нибудь простит меня?

— Простит, доминус, я знаю. Бог милостив, и никто никогда не заслуживал его милосердия больше, чем ты.

 

2

Торжественное открытие прекрасной новой церкви на святейшем для христианского мира месте, откуда из гроба своего Иисус из Назарета восстал из мертвых, явилось трогательной церемонией, производящей глубокое впечатление. Руководил ею епископ Иерусалимский с помощью Евсевия из Кесарии. Но когда она закончилась и стихло низкоголосое пение новообращенных в белых одеяниях, получивших наставления в отношении основ христианской веры, Константин не обрел еще чувства душевного успокоения и освобождения от греха, ради чего он и приехал в Иерусалим.

Охваченный бесконечной усталостью и в подавленном настроении оттого, что ему предстоит очень даже неблизкий путь в Зуру на берега Евфрата, представлявшийся ему теперь единственной его надеждой, он вернулся во дворец епископа Иерусалимского, где остановился на время пребывания в этом городе. Там, утомленный, беспокоимый болью в груди, вернувшейся к нему на дороге в Кесарию, он рано прилег на постель и тотчас погрузился в беспокойный сон, так мало приносящий ему бодрости. Проснувшись ни свет ни заря, он поднялся с постели и, не беспокоя слугу, вышел на балкон, прилегающий к его спальне, надеясь, что на открытом воздухе легче будет дышаться.

Здание располагалось на самой вершине каменистого холма, на котором был построен Иерусалим, и, поглядев на восток, он увидел первые лучи восходящего солнца, обрисовавшие ярким горящим контуром вершины темного горного кряжа за Иорданом. Казалось, миновали века с тех пор, как он с Дацием и пятьюстами всадников, отданных ему под начало императором Диоклетианом в Александрии, пробирались на север вдоль берегов Иордана у подножия этих же самых холмов для встречи с войсками Галерия в Августе Евфратене.

На тех же самых лесистых склонах восточнее реки Иордан, лежащих в глубоком ущелье, где всегда было лето, царь Давид оплакивал мятежного Авессалома более тысячи лет назад, согласно истории, рассказанной ему Евсевием.

Возвратись в помещение, он взял свиток с псалмами Давида, подаренный ему Евсевием, и снова пошел на балкон. И там, при слабом утреннем свете поднеся развернутый свиток к глазам, стал читать, и при этом вслух. Бессознательно голос его приобрел интонации страстного плача, в которые, он был уверен, облек свою просьбу Давид, моля Бога о снисхождении.

Боже мой! Боже мой! для чего Ты оставил меня?

Далеки от спасения моего слова вопля моего.

Боже мой! я вопию днем, — и

Ты не внемлешь мне, ночью, — и нет мне успокоения.

Не удаляйся от меня, ибо скорбь близка, а помощника нет.

Но Ты, Господи, не удаляйся от меня; сила моя!

Поспеши на помощь мне.

Уронив свиток на каменный пол балкона, Константин пал на колени, воздев глаза в смиренной мольбе к небесам, исповедуясь снова в грехах и моля о прощении. Когда его страстный вопль, обращенный к Богу, чьей славе он посвятил империю, исторгался из глубины его существа, мертвая тишина, казалось бы, опустилась на этот балкон, где стоял коленопреклоненный император. И, еще так стеная, услышал он в сердце своем знакомый голос:

«Придите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас. Возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим».

При этих утешительных словах от человека, который вел его с той далекой ночи в Зуре, когда он один, взяв с собой факел, пошел посмотреть на изображение галилейского Пастыря на разрушающихся стенах заброшенной церкви, Константин почувствовал, как с плеч его спало бремя вины и греха, которое нес он уже столько времени. Он еще немного постоял на коленях, и слезы радости струились по его лицу. Затем, поднявшись на ноги, Константин вернулся в опочивальню и впервые за многие месяцы, прошедшие с того трагического дня в Риме, он лег, погрузившись в сон освежающий, без сновидений.

Теперь душа Константина успокоилась, и он осознал и принял как Божью волю бремя (он понял это сейчас) смертельной его болезни. Боль и сжатие в груди на обратном пути из Иерусалима в Кесарию все возрастали, и император довольно охотно уступил увещеваньям Евсевия, умолявшего его остаться здесь на несколько дней и полечиться у личных врачей епископа перед тем, как сесть на галеру для возвращения в Новый Рим.

Врачом был грек, прекрасно знавший свое дело. Он порекомендовал кровопускание от полнокровия сосудов в лице и теле больного и даже затруднявшего дыхание. Кровопускание подействовало так сильно, что Константин почувствовал себя в состоянии взойти на галеру, чтобы немедленно отправиться в плавание. Правда, врач предупредил его, что у него только временное улучшение, и, задолго до появления на горизонте шпилей новой восточной столицы и боль, и разбухание сосудов вернулись к нему с умноженной яростью.

Его отнесли в великолепные новые термы, построенные им в Новом Риме, но и это не принесло страдающему императору облегчения. Теперь уже уверенный, что смерть возложила на него свою длань, он велел отвезти себя на галере через пролив в Дрепанум и доставить в дом своей матери, ставший со дня ее смерти местом поклонения христиан. Но несмотря на то что в церкви мученика Лукиана в Дрепануме за выздоровление тяжело больного императора непрестанно возносились молитвы, ему становилось все хуже и хуже, и тогда он призвал к себе епископа Евсевия из Никомедии.

— В Иерусалиме, пока я молился, со мной говорил Христос и взял на себя бремя моих грехов, — сообщил Константин церковнику. — Мне теперь остается только принять крещение — чтобы я с радостью мог уйти на свидание с Ним.

— Я сейчас же приготовлюсь, доминус.

— Нет, не здесь. Я желаю получить последнее отпущение грехов в церкви Святого Лукиана. Она стоит на земле, дорогой мне с прошлых времен.

По улицам носилки с Константином несли шестеро гвардейцев, многие годы самые приближенные к нему из его дворцовой охраны. Они внесли его в прекрасную новую церковь, построенную на месте того самого дома, где он впервые услышал проповедь Феогнида Никейского и где они с Минервиной вслух обменялись брачными обещаниями. Когда носилки поставили перед алтарем, он снял с себя свой пурпурный плащ императора. В белом одеянии новообращенного, смиренно прося посвятить его в таинства веры, он стал на колени, чтобы публично признаться в своих грехах, и крещен был епископом Евсевием в церковной купели.

— Теперь я истинно знаю, что я блажен! — вскричал Константин, поднимаясь с колен. — Теперь я уверен, что сопричастен Божественному свету!

Дорога в церковь и крещение истощили силы умирающего императора. По его просьбе носилки отнесли к колеснице, и она, проделав короткий путь, доставила Константина во дворец на окраине Никомедии. В тот день люди из всех слоев населения сплошным потоком прошли через комнату императора, прощаясь со своим правителем. К вечеру боль его стала невыносимой, и он позволил лекарю-греку, приехавшему с ним из Кесарии, приготовить ему сильное средство из опиума.

Вскоре он крепко заснул, но приблизительно через час пробудился и задал вопрос, не приехал ли кто-нибудь из его сыновей. Ему отвечали, что с часу на час должен подъехать Констанций II, и он снова заснул, не одолеваемый больше кошмарными снами, мучившими его уже долгие годы, пока в Иерусалиме тем утром, в бледном свете зари, не обрел наконец душевный покой.

Когда Константин спал, ему почудилось, что в окружавшей его темноте возникает знакомое лицо — лицо пастуха из Зуры, но вместо деревянного посоха он держит в руках лабарум, как в тот вечер у Красных Скал. И когда Христос простер свою руку так, словно звал Константина, умирающий вдруг ощутил, что опухшее тело его стало совсем невесомым. Радостно встал он тогда с постели и взял эту руку, направляющую его, когда они вместе преодолевали тьму, к далекому свету, за которым (и это Константин понял теперь, испытав прилив радости) уже не будет ни вины, ни печали, чтобы камнем лежать на душе, свободной от всякого горя и всяческой боли.

— Он улыбается! — воскликнул стоявший у ложа лекарь. — Мак подействовал, снял его боль.

Но ни врач, ни епископ, стоявшие возле постели, не могли, очевидно, знать, отчего в самом деле прошла его боль, что дало Константину неведомую доселе радость, неведомую даже как императору Рима. А он тем временем слушал спокойный и ласковый голос, тот голос, что когда-то давно говорил в своем обещании, священном для всех, кто верил и будет верить в него:

«Пусть не печалится сердце ваше: вы верите в Бога, верьте тогда и в меня. В доме Отца моего много есть места: если бы не было так, я бы сказал вам. Я ухожу, чтобы приготовить место для вас. И если уйду и приготовлю место для вас, то снова вернусь и приму вас в себя; чтобы там, где есть я, могли б пребывать и вы».