1

Фауста уехала в Арелат, в Южную Галлию, едва Константин отправился в Италию. Когда императорский курьер принес ей весть о падении столицы, она тотчас седа на быструю военную галеру и скоро прибыла в Рим.

Константин уже давно перестал пробовать обсуждать с ней проблемы управления, поскольку ее острое желание называться августой не заходило дальше пурпурной мантии, отделяющей ее от других женщин. И теперь, когда она получила этот титул, он был уверен, что у нее не будет никакого желания зарываться глубже в государственные дела — но тут-то как раз он и ошибался.

Константин любезно согласился участвовать в церемониях провозглашения его августом Италии и Африки и присутствовал на устроенных в его честь играх и пирах, — в основном чтобы доставить удовольствие Фаусте. Одновременно он всячески старался возместить ущерб, причиненный Максенцием за его шестилетнее царствование.

Первый шаг к осуществлению этой жизненно необходимой реформы он сделал, когда отправил голову Максенция в Африку, где ее пронесли по улицам Карфагена и других городов, почти разоренных бывшим августом Италии и Африки. Вместе с этим устрашающим доказательством своей окончательной победы над Римом Константин послал народам африканских провинций и заверения в том, что мир и процветание им обеспечат их неизменная верность ему и послушание его декретам. Вслед за этим он распорядился приписать преторианцев к легионам, дислоцированным по Рейну, и распределить их так, чтобы они уж никогда бы не смогли организоваться и составить ядро для мятежа. Но хотя ежедневно приходили доносчики, корысти ради изобличая товарищей и союзников Максенция, Константин отказался устраивать кровавую резню, как это делали в прошлом одержавшие победу императоры.

Расформирование преторианской гвардии более всех других событий послужило сигналом того, что Рим теряет свое высокое положение в империи. Но Вечному городу, празднующему восхождение на трон в качестве старшего августа нового победителя и занятому строительством в его честь Триумфальной арки, для чего с арки Траяна, пока еще одного из самых величественных памятников истории, срывались некоторые украшения, — этому городу удавалось закрывать глаза на свое будущее.

Те два месяца, что Константин оставался в Риме, он неустанно работал, чтобы щедростью и снисходительностью уничтожить зло, сотворенное Максенцием за свое шестилетнее пребывание у власти. Он почтительно относился к сенату и его обычаям, но вместе с тем ввел в его члены руководителей провинций, тем самым сделав сенат гораздо более представительным органом западной половины империи, чем он был раньше. Он поклялся сохранять старинные права и привилегии сената, но в то же время дал всем ясно понять, что является абсолютным правителем и что впредь этот совещательный орган будет не более чем эхом в его решениях.

Константин вернул поместья, конфискованные за время пребывания Максенция в должности, их законным владельцам. Он также облегчил доступ к себе граждан всех сословий, которые считали, что с ними обошлись несправедливо, и в своих публичных заявлениях выказал столько щедрости и благоразумия, что, когда Триумфальная арка была готова, сенат распорядился начертать на одной ее стороне: «Освободителю Нашего Столичного Города», а на другой — «Учредителю Нашего Спокойствия».

В привычной пространной и цветистой речи, посвященной открытию арки, панегирист прославлял Константина, потому что «по указанию божества и побуждаемый собственным великодушием он и его армия реабилитировали республику, одним ударом сразив тирана и его приспешников». Для слушателей — и наверняка для самого оратора — упомянутым божеством являлся Юпитер Капитолийский или, возможно, Аполлон, и Константин не стал поправлять говорящего. Но в сердце своем он уже решился на революцию в религиозной жизни империи, революцию, по широте и размаху не уступающую тем переменам, которые он вносил в политическую ее жизнь. Он понимал, что эту перестройку нужно проводить медленно, как почти и любое другое преобразование в Риме, учитывая ту огромную роль, которую играла традиция во всех аспектах его существования. Поэтому он отпраздновал обычные ритуальные жертвоприношения богам Рима, но потихоньку, через Хосия из Кордовы, заверил христиан в своей поддержке и дал им ту же свободу, что и братьям их в Галлии.

В действительности много было в христианской вере такого, чего даже умный и образованный Хосий из Кордовы не мог объяснить к полному удовлетворению молодого императора, обладавшего чрезвычайно рациональным умом. Ему нравились красота и правда Библии, — а Хосий, по его просьбе, снабдил ее дополнительными пояснениями на греческом, чтобы он мог читать сам, — но и она зачастую не могла ответить на вопросы, возникавшие в пытливом уме Константина. В одном он, однако, не сомневался, а именно в том, что Бог христиан или Сын шествовал впереди его армии по равнинам Тибра к югу от Красных Скал и даровал ему победу над Максенцием.

Почему же Максенций все-таки вышел из-под защиты римских стен и рискнул дать сражение на равнинах, — на это никто не мог ответить определенно. Даций утверждал, что убежденный вердиктом Книги пророчеств и, возможно, небесным знамением, принятым им за знак Аполлона, он уверился в победе и вышел, чтобы разбить армию Константина. Хосий же считал, что Бог предал Максенция в руки Константина, как сам Христос обещал в видении той ночью, — и эту точку зрения разделял и Константин. Но в любом случае никто не мог отрицать того факта, что в тот день действительно произошло чудо.

 

2

Когда ситуация в Риме снова стабилизировалась, Константин приступил к следующему пункту плана, разработанного им еще задолго до того, как он покинул Галлию. Теперь, когда половина империи находилась под его контролем, нужно было изолировать Максимина Дайю на Востоке. Это, конечно, означало установление действенного союза с Лицинием, и с этой целью он объявил о предстоящем браке своей единокровной сестры Констанции с императором Лицинием. Однако будущий жених выказал некоторое нежелание приезжать в Рим, поэтому Константин перебрался с семьей, двором и большей частью своей армии в бывшую столицу Максимиана в Медиолане.

Сенат и граждане Рима, почти все до единого, настаивали на том, чтобы он остался и позволил отпраздновать брак Востока и Запада в этой древней столице. Но с Римом было связано слишком много такого, что Хосий презрительно называл «языческим» и что стояло на пути той цели, в достижении которой Константин хотел убедить Лициния присоединиться к нему. И потому он остался глух и к капризным возражениям Фаусты, не желающей расставаться с роскошью Рима, и к призывам сената остаться, но просьбу сенатора Адриана в аудиенции все же удовлетворил.

— Ты выглядишь утомленным, мой друг, — приветствовал Константин купца, когда Адриана ввели в его личную палатку для аудиенций. — Могу ли я предложить тебе фруктов или бокал вина?

— Я уже давно позавтракал, август, — сказал Адриан. — Чуть рассвело, как мои клиенты устроили шум у моих дверей — как раз тогда, когда спится лучше всего.

— Значит, нелегка жизнь сенатора? — с улыбкой спросил Константин.

— Тяжелей, чем ты думаешь, август. — Адриан шумно вздохнул. — Целый день только и бегаешь, чтобы успеть вовремя то туда, то сюда. Я как Тримальхион в сатирическом сочинении Петрония — не хватает только трубача, который бы сообщал мне, сколько часов и сколько уже утекло времени моей жизни.

— Помнится, когда-то давно я чувствовал то же самое: тогда я впервые приехал в Никомедию учиться военному делу и Даций перед рассветом выгонял нас на пробежку по пересеченной местности.

— Я весь день на бегу, хотя для этого уже нет ни стати, ни дыхания. Только рассветет, как мои слуги, словно полчища муравьев, нападают на дом с тряпками, губками, метлами под звуки дребезжащих ведер и крики болванов, которые падают с приставных лестниц. Потом, когда встану, я должен надеть тогу вместо паллиума и еще должен держать слугу, чтобы он красиво укладывал ее на мне. Поверь, август, эти одеяния придуманы лишь для того, чтобы испытывать крепость человеческих нервов.

— Потому-то чаще всего я и ношу тунику, — признался Константин.

— Затем я должен побывать в руках у моего брадобрея хотя и не понимаю, каким это образом он ухитряется целый час заниматься моим бритьем и укладкой этих редеющих локонов, — пожаловался Адриан. — Тот день, когда я согласился на укладку бороды, стал началом моего рабства.

Константин не мог удержаться от смеха, слушая печальную историю толстяка купца: он-то знал, что она только отчасти была правдой и что Адриан очень гордится своим сенаторским званием.

— Бьюсь об заклад, что тебе не терпелось оказаться в руках брадобрея в первый раз — так же, как и мне, — сказал он. — Вон Нерон даже преподнес свою первую сбритую бороду в золотой шкатулке Юпитеру Капитолийскому.

— И на кого расходуется вся эта подготовка, когда я открываю свою дверь? — спросил Адриан. — На моих клиентов, в числе которых в основном бедные родственники моей жены.

— А почему бы тебе не выдать им какое-то пособие?

— Да они бы истратили его и через месяц снова бы ошивались у моего порога. Знаешь ли ты, что я даже спать не могу лечь, не убедившись, что наутро мне хватит денег? Для каждого всякий день я должен иметь шесть с четвертью сестерциев, не то он разорется, что его морят голодом, и пойдет гулять молва, будто скряга Адриан больше не заботится как следует о своих клиентах. И тогда как я могу рассчитывать извлечь выгоду из тех, кто богаче меня?

— Сочувствую, друг мой.

— Когда с клиентами покончено, — продолжал Адриан, — я должен спешить на склады, чтобы подгонять своих служащих-лентяев, которые даже не понимают, какую возможность я им даю. Где бы еще, август, могли бы они ознакомиться с ценами на масло из испанских оливковых рощ, на кирпич и черепицу из Египта, уж не говоря о партиях зерна из Александрии, древесине и шерсти из Галлии, консервированном мясе из Бактрии, олове с островов Касситериды. Не буду утомлять тебя долгим списком.

— Мне кажется, ты очень забавно излагаешь, — сказал Константин, — особенно на тему, как тяжко дается тебе богатство. А теперь скажи-ка на милость, почему ты явился ко мне сегодня в такую рань?

— Да вот пришел спросить, август, будет ли Медиолан твоей постоянной столицей?

— Еще не знаю.

«Итак, старый хитрец пришел, чтобы выведать у меня секреты», — подумал Константин, но не обиделся. Он очень полюбил сенатора-купца и понимал, что хитрость его при заключении сделок сэкономила и ему, и империи значительную сумму денег на пути его армии из Треверов к Риму.

— Бьюсь об заклад, что не будет, — сказал Адриан.

— Почему?

— Максимин Дайя явно не признает тебя за старшего августа, поэтому с ним в конце концов придется поступить, как и с Максенцием. Когда это случится, ты увидишь, что удобнее править откуда-нибудь с Востока.

— Откуда же? Может, из Никомедии?

— Никомедия слишком мала, и дно пролива там все больше заиливается. Византий на Боспоре не так удален и больше бы подходил для столицы. Оттуда ты бы мог в конце концов завоевать земли вокруг Понта Эвксинского. В этом районе еще много чего не захвачено и ждет своего часа, но здесь, в Риме, и на Западе тебе потребуется человек, которому бы ты мог доверить ведение своих хозяйственных дел, пока ты будешь завоевывать Восток.

— Кто-нибудь, подобный тебе?

— А почему бы и нет? Можешь не сомневаться: обеспечу тебе наилучший доход и не попрошу больших полномочий, чем нужно по закону.

— Лучшей кандидатуры на пост моего представителя, Адриан, мне не найти, — тепло сказал Константин. — Сегодня же будет готов указ, по которому ты назначаешься моим управляющим.

 

3

Женитьба Гая Флавия Валерия Лициниана Лициния, августа Иллирии, Греции, Фракии и приграничных дунайских провинций на Констанции, сестре старшего августа Константина, явилась важнейшим событием того года в общественной жизни империи, которое праздновалось с большим великолепием. Ради него в Медиолан съехалось большинство подчиненных власти Константина царей с дарами и великолепными свитами.

Хотя Фауста ожесточенно протестовала против переезда из Рима в Медиолан — город, по ее мнению, подходящий только для варваров, — свадьбой она, кажется, осталась довольна. Глядя на нее с Криспом во время официального приема и видя восхищение ею в широко раскрытых глазах юноши, Константин ощутил укол ревности к собственному сыну, возраст которого больше соответствовал ее годам.

Криспу, решил он, следует возвратиться в Галлию вместе с императрицей Феодорой и ее детьми и возобновить учебу у Эвмения. У него возникло минутное сожаление о том, что Фауста не может быть с ним такой же веселой, какой она казалась с мальчишкой, ибо при его занятости политическими делами со дня вступления в Рим между ними все росла какая-то стена, которую он и хотел бы, до отчаяния хотел бы снести, да не знал, как к ней подступиться.

Теперь, когда Лициний женился на Констанции и согласился на зиму остаться в Медиолане, Константин был готов приступить к проекту, близкому его сердцу с той самой ночи в Красных Скалах, когда перед ним явился пастух с фрески разрушенной церкви в Зуре, держа в руках знамя, принесшее ему затем победу над Римом. Лициния, не соглашавшегося на христианство, требовалось убеждать, но эта тема вызвала у Константина свежий прилив красноречия, и наконец он взял верх. Подписанный обоими августами Медиоланский эдикт, направленный наместникам всех провинций, явился самым четким документом, когда-либо появлявшимся в Римской империи, по вопросу государства и религии:

«Ввиду того что мы, Константин-август и Лициний август, встретились в Медиолане по поводу радостного события и обсудили все, относящееся к общественной выгоде и безопасности, мы пришли к заключению, что среди шагов, от которых могло бы выиграть большинство человечества и требующих срочного внимания, нет ничего насущнее, чем необходимость упорядочить культ Божества.

Поэтому мы решили предоставить как христианам, так и всем прочим гражданам полную свободу отправления той религии, которую каждый считает наилучшей для себя самого, чтобы умилостивилось любое Божество, обитающее в небесах, и оказалось благосклонным ко всем, кто поставлен под нашу власть. А потому мы сочли трезвой и надежной политикой следующее: никому ни под каким предлогом нельзя отказывать в свободе выбора своей религии, предпочтет ли он христианство или другое вероисповедание, кажущееся ему самым подходящим, чтобы Высшее Божество, чей обряд мы соблюдаем по своей воле, могло бы во всем удостоить нас обычных своих милостей и щедрости.

Посему всем префектам, наместникам и управляющим надлежит знать, что мы приняли решение отменить все условия, содержащиеся во всех предыдущих эдиктах в отношении христиан, на том основании, что теперь они представляются нам несправедливыми и чуждыми духу нашего милосердия.

Впредь каждому человеку, желающему принадлежать к христианскому вероисповеданию и отправлять его обряды, следует предоставлять полную свободу осуществлять свой выбор, не чиня ему помех и препятствий в какой бы то ни было форме.

Мы посчитали, что будет лучше всего объяснить это магистратам на местах как можно полнее, с тем чтобы они знали, что мы предоставили вышеупомянутым христианам и иным религиям свободное и абсолютно неограниченное право отправлять избранный культ, способствующий сохранению мира в наше время».

Медиоланским эдиктом Константин пытался отплатить (по крайней мере, в своей душе) христианскому Богу за покровительство ему в битве за Рим и за то, что Он позволил ему нести перед собой знамя, которым, как Константин твердо полагал, и объяснялось падение Максенция. В то же время он проницательно видел, что покровительство этого Бога, в силах которого он уже убедился, не может принести никакого вреда в дальнейших делах, составлявших часть его великого плана, особенно теперь, когда христианская Церковь как организация сплотилась теснее, чем, пожалуй, любая другая сила в империи, за исключением армии.

Другая цель эдикта не выглядела столь уж очевидной. Зная Максимина Дайю, он послал копию указа императору Востока с просьбой опубликовать эдикт в его владениях. Уверенный, что Дайя не подчинится ему, Константин тем самым закладывал основание для обвинения его в непокорности, что могло бы послужить законным оправданием любого шага, который он готовился предпринять против старого товарища по военному училищу.

Хотя молодой император менее чем за год стал защитником христиан, христианство не стало официальной религией Римского государства. Ею, по крайней мере для самого города Рима, все еще оставалось почитание Юпитера, но с ослаблением влияния Рима как центра империи ослабевало и влияние Юпитера и его культовых обрядов. В свою очередь христианство вместе с Константином склонно было устремлять взоры на Восток, где находился город, более тесно связанный с его историей, — Иерусалим.

Теперь, когда родственный брак сделал Лициния его союзником, Константин стал наращивать силы для неизбежного столкновения с Максимином Дайей, который прославился на всю империю своими грабежами, насилием и жестокостью. Однако на время пришлось отложить карательную операцию против него, ибо восстало одно из племен франков в Северной Галлии и он должен был во главе значительной части своей армии двинуться форсированным маршем в этот жизненно важный район.

Максимин Дайя только и ждал возможности напасть на неповоротливого Лициния, пока Константина занимали другие дела, и поэтому действовал с великой поспешностью. Когда весть о походе Константина на север достигла его ушей, стояла еще зима, но Дайя тут же предпринял марш-бросок в западном направлении. Прежде чем Лициний, все еще пребывавший в Медиолане вместе со своей юной женой, узнал о том, что происходит, Дайя вывел из Сирии крупную армию и по прекрасным дорогам, в давние времена построенным римлянами через горную часть Галации, вошел в Вифинию, переправился через Боспор и, вторгшись на территорию Лициния, осадил город Византий, который продержался только около семи дней.

Перед молниеносным наступлением Дайи, вероятно, могла бы пасть и Фракия, лежащая в центре владений Лициния, прежде чем тот смог раскачаться и двинуть армию на восток, но, к счастью, нашествие более чем на неделю задержали стены Гераклеи в пятидесяти милях к западу от Византия. Эта задержка позволила Лицинию подтянуть туда войска, и в последующем сражении Дайе пришлось тяжело: сказалось то, что, предприняв форсированный марш через горы Галации, он взял с собой недостаточный запас провианта и оружия. В результате ветераны-иллирийцы Лициния обратили силы противника в бегство, и сам Дайя погиб.

Читая сообщения о поражении Максимина Дайи, доставленные ему императорской почтой, Константин находил многое достойное похвалы в действиях Лициния против Дайи, но вряд ли он мог одобрить последующее поведение императора. Во-первых, Лициний приказал уничтожить малолетних детей Дайи — восьмилетнего мальчика и семилетнюю девочку. Во-вторых, двое других беженцев — августа Валерия и императрица Приска, скрывавшиеся как христиане от гонений в Сирии, явились к Лицинию в Никомедию, где он обосновался в новом своем дворце, ожидая, что их там хорошо примут, поскольку Галерий сделал Лициния сперва полководцем, затем цезарем и августом. Однако они ошибались: с ними обращались грубо, и только с помощью местных христиан им удалось остаться в живых и бежать.

Весь остаток зимы и в начале весны занятый подавлением восстания франков, Константин слышал об этих печальных событиях, но в то время ничего не мог поделать. Он полагал, что Лициний на его примере уже убедился, насколько успешно можно управлять людьми, честно и справедливо обращаясь со всеми. Но теперь стало слишком очевидно, что, оказавшись вдруг правителем такой обширной территории, о которой он раньше и не помышлял, император Востока уступил овладевшей им жадности к власти, приведшей уже к гибели Дайю, Максенция и Максимиана. Однако в тот момент оба оставшихся августу из прежних шести нуждались друг в друге, поэтому ситуация осталась такой, как есть.

 

4

Годы, последовавшие за падением Максимина Дайи, принесли Константину массу хлопот. Вынужденный постоянно разъезжать туда и сюда, чтобы поддерживать мир на обширной подвластной теперь ему территории, он все больше убеждался в крайней необходимости иметь надежного заместителя для управления одной из двух префектур: Галлии или Италии, при сохранении его надзора над обеими, но повседневной ответственности за управление только одной из них.

Криспу еще не хватало ни годков, ни опыта, чтобы именоваться цезарем Галлии, но он подавал большие надежды, и Константин давно уж решил попридержать эту префектуру до того дня, когда сын сможет взять на себя управление ею. Оставались только Италия и Африка, а поскольку Константин никогда не питал особой любви к этим регионам, он решил приставить к ним соправителя, подчиненного ему как старшему императору. Проконсультировавшись с наиболее авторитетными членами сената, он выбрал для этого почетного поста некоего Бассиана, выходца из большой и богатой семьи с обширными деловыми связями, многие поколения обеспечивавшей Рим государственными деятелями. И чтобы приблизить Бассиана к себе, он выдал за избранного им заместителя замуж свою единокровную сестру Анастасию и возвысил его до ранга цезаря.

Менее двух лет прошло с тех пор, как Константин отвоевал Италию и Африку у Максенция в битве у Милвиева моста. Прежде чем доверить Бассиану всю полноту власти, Константин решил поставить его на временное руководство этим регионом, чтобы понаблюдать, как новый помощник августа справится с возникающими ситуациями. Бассиан не выказывал никаких признаков недовольства этой второстепенной ролью, но вскоре выяснилось, что он страдает от болезни, столь обычной для цезарей и претендентов на титул августа: острым случаем амбициозности.

Адриан сообщил о первом признаке этой болезни, появившись однажды во дворце Константина в Медиолане. Обычно веселая физиономия купца несла на себе отпечаток мрачности, и Константин поспешил закончить проводимую им аудиенцию, чтобы удалиться в личные апартаменты вместе с Адрианом и Дацием, который командовал теперь его персональной гвардией, — Крок в это время находился в Галлии, на страже границы.

— Ты хочешь сообщить, что меня надувают торговцы хлебом? — спросил Константин купца, когда они втроем остались с глазу на глаз. — Или, может, судостроители и владельцы флотилий арендовали нам гнилые суда для торговли свинцом и серебром с Британией?

— Если бы речь шла о таких мелочах, доминус, — сказал Адриан, — я бы привлек их к суду городского претора и принес бы тебе их головы в доказательство того, что я в этом никак не замешан.

— Я бы по этому поводу не нуждался ни в каких доказательствах, — уверил его Константин. — Ты исправно служил мне, Адриан, и уж кому это знать лучше, чем мне. Что же заставило тебя проделать этот долгий путь из Рима в Медиолан?

— Нечто столь же серьезное, что я не мог доверить это никому, кроме себя самого, — отвечал Адриан. — Десять дней назад одна из наших галер возвратилась из Трапезунда, что в Каппадокии на юго-восточном берегу Понта Эвксинского. В пути наше судно спасло команду корабля, принадлежащего Сенециону, брату Бассиана. Она тонула в Эгейском море после шторма.

— Бассиан, несомненно, обрадуется, когда услышит, что они спасены.

— Я еще не сообщил ему, доминус. Мой племянник Камиан оказался на борту нашего судна как заведующий приемом и выдачей грузов — я готовлю его себе в помощники. Он и с ним несколько человек вступили на борт галеры Сенециона, пытаясь спасти ее, чтобы получить вознаграждение за сохранение имущества, но им все же пришлось покинуть тонущий корабль. Однако Камиан успел захватить с собой торговую документацию и кое-какие письма, которые не удалось уничтожить капитану.

— Ты вскрыл их? — сурово спросил Константин.

— Вода повредила печати, доминус, а когда Камиан увидел, что там написано, он принес письма прямо ко мне. Капитан галеры все еще думает, что они погибли вместе с кораблем, — добавил он многозначительно, вскрывая находящийся при нем сверток с двумя свитками, какие обычно использовались для переписки.

Пергамент под воздействием воды покрылся пятнами, и восковые печати отскочили, позволив свиткам развернуться. Однако на них сохранились следы личного штампа автора писем, нанесенного, пока воск был теплым и мягким. Одного взгляда на штамп Константину оказалось достаточно, чтобы узнать автора писем. Он не раз видел подобную печатку раньше.

— Что за необходимость в официальной переписке между семьей Бассиана и императором Лицинием? — недоумевая, спросил он.

— Я задался тем же вопросом, доминус, — сказал Адриан. — А ответ здесь, в этих свитках.

Константин поднял один из них, развернул и прочел, затем снова свернул.

— Так, значит, Сенецион служил посредником в переговорах между Бассианом и Лицинием, — медленно проговорил он. — Но зачем Бассиану предавать меня? Я достаточно доверял ему, чтобы сделать цезарем и выдать за него мою сестру. Через месяц я бы даже назначил его префектом Италии и Африки.

— Честолюбие и нетерпеливость погубили не одного хорошего человека, — выразил сомнение Даций. — Достаточно вспомнить Юлия Цезаря.

— Бассиан и Лициний, очевидно, помышляли уничтожить меня и сами возглавить империю, — предположил Константин. — Поэтому не может быть никакого сомнения, как с ними поступить. Но как я могу сообщить Анастасии, что должен казнить ее мужа, когда еще не остыло их брачное ложе?

— Или другой своей сестре, Констанции, что ее супруг тоже искал твоей смерти, — напомнил Даций. — Она только что родила этому черному предателю Лицинию сына.

Константин поднял свитки, перечитал их снова, затем сказал:

— Лициний здесь пишет, что направляется в Сирмий. Несомненно, он намеревался выступить на восток от Дуная и соединиться с Бассианом — после того как я буду убит, а легионы подкуплены золотом, которое он посылал Сенециону.

— Я пришел к тому же заключению, — согласился Адриан.

— Как ты считаешь, много еще людей в Риме вовлечено в этот заговор?

— Не могу сказать, доминус, — отвечал купец. — Об этом я узнал только случайно, потому что умница Камиан обнаружил свитки после того, как капитан галеры пытался выбросить их за борт во время бедствия.

— Твой племянник лично от меня получит и похвалу, и щедрое вознаграждение, — пообещал Константин и повернулся к Дацию: — Немедленно пошли в Рим надежного на твой взгляд трибуна с сотней солдат. Вели им арестовать Бассиана и привезти его сюда, ко мне. А тем временем я хочу, чтобы ты сейчас же отправился в Треверы, собрал там армию и двинулся через северные перевалы на Сирмий.

— Может, мне вступить на территорию Лициния? — предложил Даций.

— Не надо, пока я не дам знать, но будь в полной готовности на границе. — Константин поднял руки и беспомощно уронил их в жесте бессильного отчаяния. — Почему я снова должен воевать, когда столько хорошего можно было бы сделать для всех — лишь бы мне не мешали и дали спокойно править?

— Не будет никакого покоя, доминус, пока не будет уничтожен император Лициний и ты один не станешь во главе империи, — сказал Адриан. — У него амбициозный приступ властолюбия — та же болезнь, что погубила всех Других.

— Я старался облегчить участь народа, а не сколачивать огромную армию, чтобы навязывать всем свою волю. Поэтому это будет долгая борьба с большим перевесом на стороне противника, — задумчиво сказал Константин. — Смотри, чтобы в походе лабарум всегда несли впереди.

Старый воин согласно кивнул головой и добавил:

— Я все-таки принесу еще жертвы и Юпитеру с Аполлоном. Нам нужно покровительство всех Богов, которых мы способны убедить прийти к нам на помощь.

 

5

Спустя две недели Бассиан в цепях предстал перед Константином в Медиолане. Этот неожиданный арест вызвал в Риме суматоху, и, стремясь спасти свою шкуру, десятки доносчиков явились к Адриану, указывая на других участников заговора с целью убийства Константина и захвата власти над префектурой Италии и Рима в пользу Лициния, который стал бы тогда единственным императором, с Бассианом в качестве его помощника. С высоты своего трона Константин взглянул на преступника, словно это был червяк, которого он собирался раздавить каблуком. Зал для аудиенций оказался заполнен придворной знатью, включая личного управляющего Константина, ибо он хотел, чтобы судьба Бассиана стала уроком для всех.

— Зачитай письма, — приказал он секретарю, избегая прямого обращения к преступнику.

Секретарь развернул свитки, все еще носящие следы восковых печатей Лициния, и стал читать. Письма, хоть и короткие, полностью доказывали вину заключенного и брата его Сенециона, заключавшуюся в разработке плана захвата власти и подкупа армии, как это много раз делалось и раньше, с помощью золота, предоставляемого Лицинием.

— Я принял тебя в свою семью, Бассиан, и сделал тебя цезарем, вторым по рангу после меня самого, — сказал Константин, когда чтение писем закончилось. — Так почему же ты предал меня?

— Империей должны управлять те, чья кровь дает им на это право — сенат и знатные люди. — На тонких губах Бассиана играла легкая усмешка, голос его звучал гордо, даже надменно. — А ты уже и так засорил сенат лицами всех сословий, простолюдинами, не имеющими никаких данных для работы на высоком посту. Я желаю сохранить Рим как столицу империи и власть в руках тех, кому она принадлежит, — мужам, чье благородное происхождение больше всего дает право руководить государством.

— И больше тебе нечего сказать в оправдание своего предательства?

— Не тебе я служу, а Риму. Какое же в этом преступление?

— А вот какое: ты решил, что для государства всегда лучше всего то, что подходит твоим личным интересам, — сурово сказал Константин. — Император Диоклетиан мог бы сохранить власть и славу, принадлежащие единственному августу, однако он предпочел поделиться ими, потому что считал, что империей легче управлять из нескольких столиц. При нем римские границы раздвинулись от реки Тигр в Персии и за пределы Стены Антонина в Британии — и это доказывало его правоту. Величие правителя измеряется не гордостью, Бассиан, или жаждой власти, а состраданием к подданным и желанием облегчить долю народа. Нельзя освободить людей, выковав золотые цепи; плебеи самого низкого сословия гораздо свободнее тебя, фактически скованного узами властолюбия. — Константин кивнул сидящему рядом секретарю. — Занеси в протокол, что заключенный Бассиан приговаривается к обезглавливанию…

— Но ты не имеешь права! — запротестовал Бассиан. — Император Лициний…

— Здесь правлю я, а не Лициний! — обрезал его Константин. — Твой приговор — смерть.

— Тогда дай мне выбрать…

— У предателя выбора нет. Только из уважения к моей сестре я не буду приказывать, чтобы твою голову носили по всей Италии, как голову Максенция по Африке.

Бассиана, бессвязно лепечущего о пощаде, уволокли прочь. Константин повернулся к двери, ведущей в личный его кабинет, и приказал стоящему там охраннику послать за епископом Хосием, а сам встал у окна и долго и глубоко вдыхал свежий воздух.

— Ты нездоров, август? — обеспокоенно спросил вошедший священник.

— Тошно мне, да так, что и телу невмоготу. — Константин повернулся лицом к церковнику. — Помню это ощущение, когда однажды я шел по лесу и на меня вдруг напала ядовитая змея. Меня охватила такая ярость, что я забил эту змею до смерти, сам не соображая, что делаю, но после этого я так ослабел от рвоты, что пришлось посидеть на бревне, пока вернулись силы, чтобы идти дальше.

— Да, между предателем и змеей есть что-то схожее, — согласился Хосий. — Как ты сейчас, в порядке?

— Да. Я послал за тобой, чтобы спросить вот о чем: как бы Христос обошелся с таким человеком, как Бассиан?

— Мы верим, что Господь научил нас воле Всевышнего, когда проповедовал с горы в Галилее. Он сказал: «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас».

— Простил бы Христос Бассиана, зная, что он бы только снова попустительствовал злу?

— Иисус являлся также и человеком, август, — отвечал Хосий. — Как-то утром, когда он, проголодавшись, шел в Иерусалим, ему по дороге попалась смоковница. Обычно плоды на этом дереве появляются до появления листьев, а поскольку все дерево оказалось покрыто листвой, плоды должны были бы уже поспеть, но оно оказалось бесплодным. Учитель проклял тогда эту смоковницу, и больше она никогда не плодоносила.

— Тогда человек, которого вы почитаете за Бога, был не более последователен, чем обычный смертный. Он учил нас прощать тех, кто ошибается, однако проклял дерево, не давшее плодов.

— Это место в Святом Писании многим не давало покоя, — признался Хосий. — Оно содержится в двух Евангелиях, которые мы считаем достоверными, и поэтому верим, что такое действительно случилось.

— Ты все же не объяснил разницы между словами и делами Христа.

— Напоминаю опять, август, что Иисус являлся не только Сыном Бога, но также и человеком. Рождённый от женщины и будучи потому смертным, он, проклиная смоковницу, мог поступать как человек. Но он же есть и Бог и учил слову Божию. Мы полагаем, что случай со смоковницей значит следующее: когда человек внешне проявляет добродушие, но не имеет плода, который ему следует выносить, он не может считаться ценным для царства Божия, и потому его следует выбросить за ненадобностью.

— Внешне-то Бассиан творил полезные дела, а вот внутреннего качества — верности у него определенно не было, — подытожил Константин. — Значит ли это, что я буду прав, казнив его как предателя?

— Я не судья, август.

— Ну, значит, теперь ты уж мне не помощник!

— Ты бы хотел, чтобы я служил тебе в качестве твоей совести?

Этот вопрос отрезвил Константина, ибо церковник затронул его больное место. Ведь он действительно хотел, чтобы Хосий послужил ему в качестве его совести и Сказал ему, что он прав.

— Почти два года назад ты победоносно водил войска в битву со знаменем, на котором были начертаны священные инициалы Иисуса Христа, — напомнил ему Хосий. — Не разумно ли поверить, что под тем же знаменем ты будешь торжествовать и как властитель государства?

— Ты хочешь сказать, что мне следует перестать разыгрывать сцены с принесением жертв и показной верностью Юпитеру и признать только твоего Бога, хотя ты только что доказал, что, следуя его учению, я буду делать одно, а следуя его поступкам — другое?

— Я просто рассказал тебе историю, чтобы указать на выбор, стоящий перед тобой как перед судьей, — сказал Хосий. — Бассиан был подобен той смоковнице: снаружи сплошная зелень, а за ней ни единого плода. Святое Писание вроде бы и оправдывает его казнь, но только при том условии, август, что при вынесении своего приговора ты не будешь забывать об одном обстоятельстве.

— О каком?

— Если бы ты взглянул на протоколы, которые Понтий Пилат вел как прокуратор Иудеи около трехсот лет назад, ты бы узнал, что Иисуса из Назарета осудили и казнили по римскому закону как изменника.