1

С падением Византия отпала необходимость присутствия галльской армии на Востоке, поэтому Крисп и Даций приготовились отправиться домой, где Кроку приходилось порой с трудом сдерживать германские племена. Галльские солдаты предлагали сухопутный маршрут, но молодой цезарь и его седой советник, который, несмотря на то что ему уже перевалило за семьдесят, похоже, еще вряд ли ощущал тяготы своего возраста, сели на быстроходную галеру.

Вначале к ним присоединился Константин. Он проплыл с ними лишь короткий отрезок пути до Дрепанума. Когда галера скользнула по залитым солнцем водам залива, память унесла его к тому дню, когда они с Марием задержались на мысу недалеко от Никомедии, с которого открывалось узкое пространство воды, и он следил за точно таким же судном, плывущим вверх по заливу по направлению к причалу.

— Давно это было. — Даций выразил вслух невысказанную мысль Константина, что за все эти годы их близости частенько случалось и с тем и с другим. Правда, в последнее время их стало разделять нечто большее, нежели просто долгий путь из Галлии, ибо Даций не поддерживал христианства. Более того, он не раз прямо говорил ему, что христианские епископы оказывают слишком большое влияние на него в чисто политических вопросах, — и в результате между ними наступило некоторое отчуждение. Не сомневался Константин и в том, что в основном из-за Дация Крисп не принял его веры, ибо всецело подпал под обаяние личности старого военачальника, точно так же, как и Константин когда-то в своей юности.

— Действительно, давно, — согласился Константин. — И впереди еще долгий путь. Перед тем как я уехал, Эвмений уже создал в Галлии устойчивое правление. А здесь, на Востоке, я должен теперь попытаться ликвидировать преступления Дайи и Лициния.

— Не завидую тебе, — посочувствовал Даций. — Особенно теперь, когда в Александрии епископы снова сцепились между собой.

Константин пренебрег его колким замечанием, хотя знал, что он имеет в виду. До него доходили слухи о назревающем в Александрии новом религиозном конфликте, но в данную минуту он предпочел выбросить это из головы: галера подходила к Дрепануму, он скоро увидит мать, и это наполняло его сердце радостью. Город немного изменился — это Константин увидел, когда они сходили с галеры и шли по берегу. У дома, где прошло детство Криспа, они приостановились. Константин и Крисп не предупреждали о своем приезде, но Елена увидела их из сада и бросилась к ним, чтобы поскорее заключить Криспа в свои объятия.

Еще раз, как иногда случалось во время недавней войны, когда солдаты превозносили красивого молодого цезаря Галлии за его блестящие победы, Константин почувствовал укол ревности к собственному сыну. Но он решительно прогнал эту мысль и пошел обнять свою мать, напомнив себе, что она растила Криспа с младенческих лет до его отъезда в Треверы и военного обучения в Галлии и парень, естественно, будет ей казаться больше сыном, чем он сам.

— Надеюсь, во время войны вас не беспокоили? — спросил Константин Елену, когда они входили в дом.

— Кому нужно беспокоить старуху? — Видя ее снова после стольких лет разлуки, он подумал, что, как и Даций, она не имеет возраста: хотя годы и прибавили немного морщин на ее лице, она все еще оставалась красивой.

— Ты можешь быть правителем мира, Флавий, — Константин не сразу даже понял, что обращаются к нему, ведь его так давно не называли по имени, — но твое величайшее достижение в том, что ты произвел на свет этого молодца.

Константин посмотрел в ту сторону, где Крисп обнимал старого слугу, ухаживавшего за ним, когда он был еще ребенком.

— Да, это уже мужчина, — подтвердил он. — Цезарь с ног до головы.

— Точно такой же, как и ты был когда-то, хотя с виду он больше похож на Констанция.

— Отец думал о тебе, когда умирал, — вспомнил Константин. — И, в общем, его последние слова адресованы тебе.

— Я рада, что ты смог побыть с ним. Скажи-ка, а он был счастлив с… — она постеснялась произнести имя.

— Императрица Феодора — прекрасная женщина, мама. Тебе бы она понравилась. Она хорошо воспитала детей.

— Констанция кажется очень милой. Она несколько раз навещала меня, когда они жили в Никомедии.

— Я этого не знал! — воскликнул Константин. — Она никогда об этом не говорила.

— Это было после того, как у Лициния осталась в управлении только Азия. Знаешь, наверное, что ее старшую дочь назвали в мою честь?

— Знаю. Императрица Феодора не возражала.

— Что скажешь о своих собственных детях?

— У нас трое мальчиков и три девочки. Теперь, когда войне конец, Фауста приедет с ними в Никомедию.

— Где она теперь?

— В Риме. Ей там больше нравится, поэтому я построил ей там прекрасный дворец. Фауста говорит, что в Риме у детей лучшие учителя, и, думаю, она права.

— Место жены — рядом с мужем. — Елена проследила глазами за Криспом, с новым интересом изучавшим дом, где прошло его детство. — Как твоя жена ладит с мальчиком?

— Они в самых дружеских отношениях; в конце концов, возрастная разница между ними невелика. — Эти слова вызвали в памяти тот случай, когда он в последний раз видел Криспа и Фаусту вместе, на празднике пятилетия цезарей, где отмечалось избрание на этот пост Криспа и сына Лициния Лициниана. Он припомнил жадный, восторженный взгляд на лице болтающего с Фаустой Криспа и с какой усладой она смотрела на юношу — ведь точно так же она смотрела на него на приеме в честь окончания двадцатилетнего правления Диоклетиана и Максимиана.

— Ты уверен, что счастлив с ней? — Слова матери прервали ход его размышлений, — Она столько времени проводит в Риме. И ходят слухи…

— Не слушай пустых сплетен. — Это прозвучало резче, чем он хотел, и вдруг, почувствовав раскаяние, Константин сунул руку в карман туники и извлек оттуда небольшой свиток, — Это тебе, мама, или, я бы сказал, августа. Я издал указ, и со вчерашнего дня этот титул принадлежит тебе.

Прошло уже более четверти века с тех пор, как Елена подписала в Наиссе постановление о разводе, позволявшее Констанцию жениться на Феодоре и лишавшее ее саму всех почестей и благ, достигнутых впоследствии человеком, за которого она вышла замуж, когда он был младшим военачальником в римской армии. Теперь же декретом, присваивавшим ей титул августы, или императрицы, Константин, пусть и запоздало, вернул ей назад то, от чего она так давно отказалась.

— Какая мне польза от титулов в моем-то возрасте? — хрипловато проговорила она, когда подходили поздравить ее Крисп и Даций. Но глаза ее сияли от непролитых слез, и Константин не сомневался, что сделал ее счастливой.

— Ты должна приехать ко мне в Галлию, бабушка, — сказал Крисп. — Я в твою честь устрою великий праздник.

— Слишком уж я стара для дальних-то путешествий, если только не в Галилею и Иудею, где ходил Спаситель. — Голос ее вдруг зазвенел от возмущения, — Ты знаешь, что над гробницей в Иерусалиме, куда положили тело нашего Господа, когда его сняли с креста, теперь стоит языческий храм?

— Я этого не знал, — признался Константин, — Почему бы тебе не поехать туда и выяснить, так ли это. Если это так, то храм нужно снести, а гробнице воздать соответствующие почести.

На следующее утро Крисп с Дацием отплыли на галере, которой предстояло пройти по морю Мармара и Геллеспонту, где юный цезарь одержал первую из двух своих великих морских побед. Оттуда они намеревались отправиться в Галлию на судне покрупней. Тем временем Константин продолжил свой путь в Никомедию, где ему предстояло принять тысячи решений, связанных с реорганизацией управления в соответствии со стратегией, которую он уже решил осуществлять здесь, на Востоке: она основывалась на реформах, которые впервые начал проводить в Галлии Эвмений и впоследствии распространившихся на Италию и Иллирию.

Но, однако, не успел он еще приступить к работе, как столкнулся с новым предательством Со стороны Лициния, который, даже будучи в изгнании в Фессалониках, продолжал строить козни против своего благодетеля. В конце концов не оставалось ничего другого, как предать казни бывшего императора Востока, а Констанция с сыном, юным цезарем Лицинианом, получили убежище во временном дворце ее брата в Никомедии.

Теперь царство Константина распростерлось от самой восточной окраины Армении до района обитания пиктов в Северной Британии и от верховьев Дуная и устья Рейна на юг, в Египет, за пределы города Сиены, далеко вверх по течению Нила. Одному человеку управлять такой обширной империей стало явно невозможно, и, чтобы снять бремя повседневных решений с его плеч, был составлен план реорганизации управления.

 

2

По плану Константина Римская империя делилась на четыре префектуры, которыми управляли назначенные императором высшие чиновники в звании префектов претория. Префектура Галлии, уже имевшая правителя в лице Криспа, состояла из трех диоцезов: Британии, Испании и Галлии, каждым из которых управлял викарий. Далее диоцезы подразделялись на провинции, или округа, во главе с проконсулами и консулярами. Префектура Италии состояла из трех диоцезов, включая город Рим, собственно Италию и Африку. Префектура Иллирии подразделялась на диоцезы Македонии и Дакии, префектура Востока включала в себя пять диоцезов.

Более мелкие территориальные единицы управлялись чиновниками, называемыми по-разному: консулярами, преторами, графами и иными — в убывающем ранговом порядке. Императорский двор также подвергся реорганизации с целью повышения его эффективности и ослабления внутриполитической борьбы, столь характерной для двора при Диоклетиане и других его предшественниках.

Во главе двора стояли семь высших магистратов: префект дворца с подчиненными смотрителями кухни и гардероба императора; магистр оффиций, чьи обязанности касались судов и дел, имеющих отношение к иностранным державам; квестор — высший авторитет в вопросах закона ности, составлявший также императорские эдикты; главный казначей, который ведал государственными доходами и издержками; частный казначей, заправляющий личными делами императора — должность, перешедшая к Адриану, в прошлом так чудесно проявившему себя в ней; и двое командующих гвардией, или дворцовой стражей, — начальник конницы и начальник пехоты.

Одно из самых поразительных нововведений Константина касалось деления высших чинов и аристократов на сиятельных, почтеннейших и светлейших. В категорию сиятельных попадали консулы в период их службы, патриции, префекты претория, городские префекты Рима и Византия, начальники конницы и пехоты, семеро дворцовых магистратов и главы тринадцати диоцезов, а также различные высшие армейские чины, входящие в категории графов и герцогов. Реорганизации подверглась и армия, которая все также делилась на пограничные и маневренные войска, но из общей массы последних были выделены привилегированные дворцовые части, расположенные в главных городах. И те и другие делились на пехоту и конницу под командованием соответствующих военачальников или магистров.

До завершения этих реформ из Рима прибыла делегация сенаторов и важных титулованных особ, обеспокоенных слухами о том, что Константин якобы намерен перенести центр империи на Восток, лишив этой чести город, давший ей это название. Возглавлял делегацию Марцеллин, старый сенатор, приезжавший когда-то в Треверы, чтобы просить Константина убрать Максенция. Хотя прошло уже почти десять лет со времен итальянской кампании, Марцеллин, казалось, нисколько не постарел. И он без колебаний немедленно взялся за дело, приведшее его с делегацией в Никомедию.

— Оставляешь Рим погибать на корню, август? Он заслуживает лучшего отношения с твоей стороны, — укоризненно начал он. — После битвы у Мильвиева моста мы устроили тебе один из величайших триумфальных праздников в нашей истории. Мы отдали наши сердца императрице Фаусте и твоим детям. И хоть ты решил не приезжать в Рим после своей победы над подлым изменником Лицинием, наш город всего лишь несколько месяцев назад превзошел себя, чествуя твоего сына, цезаря Криспа, когда он побывал у нас.

Константин слушал вполуха, думая, как бы помягче отделаться от делегации, не давая никаких новых обязательств оказывать поддержку городу, который приветствовал такого тирана, как Максенций, потому что городским властям хотелось извлечь выгоду из того, что август живет у них. Но при упоминании имени Криспа он выпрямился, и знакомая красная дымка внезапного неудержимого гнева воздвигла почти ощутимый занавес между ним и старым сенатором. Ведь Крисп даже не предполагал останавливаться в Риме, не говоря уже о том, чтобы праздновать там триумф.

— Ты сказал, что цезарь Крисп заезжал в Рим? — Кто-нибудь более наблюдательный, чем Марцеллин, заметил бы, как неожиданно изменились голос и манера поведения Константина.

— Да, август, по пути к себе в Галлию. Ободрил нас всех, когда принес жертву Аполлону. Таким достойным сыном ты можешь…

— Сколько времени он пробыл у вас?

— Почти неделю. Народ от него был без ума, не хотел отпускать. И теперь…

Константин резко поднялся на ноги.

— Завтра, Марцеллин, я поговорю с тобой и твоей делегацией, — отрезал он, и на этот раз даже старый сенатор не мог не заметить, что что-то не так.

— Но позволь, авг…

Константин вышел из комнаты прежде, чем Марцеллин успел закончить начатую фразу, и не остановился, пока не оказался в своих личных покоях за закрытой дверью. Там он налил себе вина — руки у него дрожали — и залпом осушил бокал, чуть не задохнувшись от стиснувшего горло гнева.

Итак, сказал он себе, предательство не кончилось на Лицинии. Теперь его собственный сын действует у него за спиной, чтобы снискать расположение жителей Рима, принося жертвы старым богам, потому что он знает — это обрадует их, добиваясь почестей и рукоплесканий толпы. Дело еще больше осложняется тем, думал Константин, что весь район восточнее Альп почти оголен: все закаленные в боях воинские части влились в армию, победившую Лициния, и в галльскую армию, фактически преданную Криспу, с которой он мог бы, если бы пожелал, вырвать у него Италию с Римом, как он сам когда-то вырвал ее у Максенция.

Борясь с собой и проигрывая эту битву, Константин предался мрачным размышлениям над тем, что он считал сыновней неблагодарностью, пока наконец не погрузился в сон — но только затем, чтобы оказаться в объятиях кошмарного сновидения, в котором ликующий Крисп приносил в жертву собственного отца на алтарь Аполлона. Когда рассвело, он призвал к себе секретаря и продиктовал ему краткий приказ: он снимает Криспа с поста цезаря Галлии и назначает на него своего сына Константина II — хотя мальчику не было еще и тринадцати — с Эвмением, верность которого не вызывала у него сомнений, в качестве исполняющего обязанности префекта. Покончив с этим, он послал властное письмо в Рим, приказывая Фаусте немедленно явиться в Никомедию и привезти с собой детей.

После полудня он также отослал Марцеллина с делегацией назад в Рим, даже не удостоив их второй аудиенции. В то же время он отправил с ними официальное сообщение для обнародования во всех главных городах империи — сообщение, о содержании которого впоследствии ему не раз приходилось сожалеть. Короче говоря, открытое письмо к его подданным призывало всякого, кто знает о заговоре против императора или правительства, представить эту информацию и заверяло, что он будет хорошо вознагражден.

«Пусть он придет без страха и пусть обратится ко мне! — говорил Константин в конце письма, — Я выслушаю всех: я проведу расследование, и, если обвинитель не докажет своего обвинения, я прощу его заблуждения. Только пусть он говорит смело и будет уверен в своем деле!»

Это письмо стало открытым приглашением доносчикам, сочинителям всяческих небылиц и тем, кто стремился ради собственной выгоды навредить другим. И довольно скоро от него загорелся костер под котлом с настоящим ведьминым зельем.

 

3

Уже на второй день вслед за публикацией этого скоропалительного эдикта у Константина появились дурные предчувствия насчет сделанного им в порыве гнева опрометчивого шага. При этом он сознавал, что приступы гнева более всего прочего теперь стали преследовать его, сделавшись главным пороком. Только беспристрастное рассуждение могло бы привести его к тому выводу, что случаю, происшедшему с Криспом, должно быть логическое объяснение. Но когда таковое сразу же не пришло ему в голову, он снова погрузился в мрачное настроение, охватившее его при известии о триумфальном пребывании сына в Риме.

Когда из Дрепанума, прервав свои дела, связанные с подготовкой к путешествию в Сирию, Палестину и Иерусалим, в Никомедию приехала Елена, Константин не захотел увидеться с ней. Она, однако, вопреки его распоряжению, вошла в личные покои сына, где он сидел, изолировавшись от всех. И стража даже не пыталась остановить ее: ведь повсюду было расклеено постановление о том, что она провозглашается августой. Константин поднял на мать глаза, красные от бессонницы и от слез преданного любимым существом человека.

— Это правда, что ты лишил Криспа титула цезаря Галлии? — гневно вопрошала Елена.

— Да. А как ты об этом узнала?

— От Констанции. Но почему ты не сообщил мне сам, а ждал, пока я не узнаю это из дворцовых сплетен?

— Что сделано, то сделано, — мрачно проговорил Константин. — Какая теперь разница?

— Но почему?

— Потому что мой сын предал меня! — Константин снова закипел гневом, как в тот раз, когда он выслушивал Марцеллина. — Тебе известно, что он поехал в Рим и позволил там устроить себе празднование в свою честь?

— Он меньшего и не заслуживал — после побед тебе же на славу, — Елена смерила его оценивающим взглядом. — Уж не ревнуешь ли ты к собственному сыну?

Вопрос попал в цель или так близко от нее, что заставил Константина задуматься. Он и сам спрашивал себя об этом не раз, лежа бессонными ночами с разрывающимся от страдания сердцем и не зная, как можно залечить эту рану. А более того, он понимал, какую ужасную совершил ошибку, издав свой эдикт, призывающий доносчиков к предательству других людей, однако не мог заставить себя публично признаться в том, что ошибся.

— Допускаю, мама, что Крисп заслуживал триумфа, — наконец проговорил он. — В свое время я бы и сам устроил это чествование — скажем, на десятилетие его цезарства. Но теперь-то зачем он поехал в Рим, как только не с этой целью? И к тому же принес жертвы старым богам.

— Откуда ты знаешь?

— Мне рассказал Марцеллин, а уж он бы врать не стал. Зачем еще Криспу приносить жертву Аполлону, как не затем, чтобы напомнить римлянам о том, что он не христианин, как его отец?

Опешив от этого вопроса, Елена молчала.

— Видишь, ты не можешь ответить — как и я. Наверное, он ищет поддержки Рима, чтобы захватить Италию и все, что уже получил от меня. Максимиан, Бассиан, Лициниан, а теперь и мой сын. Ну почему это те, кому я доверяю, должны всегда предавать меня? — Это был вопль отчаяния.

— Крисп не предал бы тебя умышленно, я в этом уверена. — Она вдруг хищно прищурилась. — Это, наверное, ее проделки.

— Чьи?

— Твоей жены. Не забывай, что она — дочь Максимиана и в жилах ее течет кровь предателей. Как раз такое и могло бы прийти в голову Максимианову отпрыску.

В темные часы ночи, мучаясь от наплыва сомнений и уколов совести, Константин припоминал, как сильно раздражало Фаусту назначение Криспа цезарем, пока он не уверил ее в том, что другие земли империи будут переданы во власть ее сыновьям, — и он только что выполнил это обещание, сделав Константина II цезарем Галлии. Но между Фаустой и Криспом существовали дружеские отношения, порой он даже подумывал, что не слишком ли дружеские. И, похоже, не было никакой выгоды для нее или ее сыновей в том, чтобы римляне чествовали Криспа как героя — скорее наоборот.

— Что ты собираешься делать? — спросила Елена.

— Я приказал Фаусте немедленно приехать в Никомедию. В послании, освобождающем Криспа от цезарства Галлии, также приказано и ему явиться сюда. Я позволю ему защититься, если он сможет.

— Но будет ли это справедливый суд?

— Как ты можешь в этом сомневаться? Моя родная мать — насчет моего собственного сына?

Елена подошла и положила ему руку на плечо:

— Я понимаю: заботы правителя велики. Но они так тебя изменили, Флавий. Стоит ли это допускать?

Усилием воли он подавил в себе желание разразиться бранью и подождал, пока эта мгновенная вспышка гнева уляжется.

— Скажи, мать, неужели я так сильно изменился? — спросил он наконец.

Она кивнула головой, как-то очень серьезно и грустно.

— Сперва я не верила, когда другие люди говорили об этом — люди, любящие тебя и вовсе не желающие навредить пустыми разговорами. Даже Даций, перед тем как уехать в Галлию, просил меня попытаться как-то образумить тебя. Но я полагала, что ты просто стал вспыльчивым — еще не прошло напряжение только что оконченной войны.

— Я всегда нахожусь под напряжением! Кажется, что все теперь идет не так, как надо.

— Может, это потому, что ты требуешь слишком много от других и от самого себя. Немногие люди имеют такую силу воли, как у тебя, сынок, чтобы на протяжении всей жизни постоянно идти к своей цели. Даже Господь наш молил Отца, чтобы миновала его чаша сия, когда узнал, что его должны арестовать и прибить гвоздями к кресту.

— И все же Христос сказал: «Впрочем, не как я хочу, но как Ты», — напомнил он ей.

— Да, но уверен ли ты, что изменился благодаря Божьей воле, а не своей собственной?

 

4

Широки были преобразования Константина в области управления, но в религии они заходили еще дальше. Во времена Медиоланского эдикта священнослужители признавались отдельным классом индивидуумов и освобождались от тяжких обязанностей, переходивших к римским гражданам. В результате богачи сразу же бросились вступать в ряды духовенства, и время от времени пришлось издавать эдикты, регулирующие эту тенденцию.

Года за три до решительной победы над язычеством императорским декретом Константин разрешил христианской Церкви принимать наследства, и многие приходы в крупных городах и наиболее населенных районах приобрели значительное богатство. Осуществляя и далее свою программу реформ, Константин позволил теперь правительству делать регулярные пожертвования Церкви, включая земельные доходы и доли в урожае. В то же время определенные прерогативы императорской власти передавались церковным властям. Им позволялось даже выносить приговоры. Это делали епископы на заседаниях арбитражного суда, решающего религиозные разногласия, обладая той же властью, что и судебные чиновники империи.

Хотя каждый все еще был волен поклоняться каким угодно богам, церемониальные жертвоприношения каким-либо иным божествам, кроме христианского, упразднялись, и всем становилось вполне очевидно, что их правитель отдает предпочтение именно христианству. Однако, по иронии судьбы, та сила, на которую Константин стремился опереться в делах правления, вскоре оказалась настоящим «бельмом на глазу» у этого правительства, грозя даже восстанием в отдельных частях империи.

На этот раз спор разгорелся не по поводу поведения духовенства, как это было в случае с донатистским расколом, теперь задевались вопросы, касающиеся самой природы Бога и Его Сына.