1

— Даций! — воскликнул Константин. — Но это невозможно. Он в Истрии.

— И тем не менее покушавшийся — военачальник Даций, доминус. Я служил под его началом в Галлии и знаю его хорошо.

— Где он сейчас?

— В комнате, дальше по коридору. Императрица закричала, когда он вытащил свой кинжал. Караульному, дежурившему за дверью, удалось вовремя проникнуть в комнату и смертельно ранить его копьем — он не успел ударить ее кинжалом. Сейчас с ним врач.

Да, это действительно был Даций, но на мгновение Константину показалось, что он уже мертв. Затем он заметил слабое движение грудной клетки раненого и опустился на колени возле ложа, на котором лежал его старый товарищ — и, по-видимому, несостоявшийся убийца его жены. Его грудь покрывали толстым слоем бинты, но по растущему красному пятну Константин понял, что рана все еще сильно кровоточит. Врач прикоснулся к правому боку раненого, ниже ребер.

— Рана от удара копьем, доминус, и смертельная. — Врач покачал головой в подтверждение того, что и самому Константину было видно по расплывающемуся пятну на повязке, по слабому дыханию раненого и бледности на его губах. Начальник дворцовой стражи не ошибся: рана действительно оказалась смертельной.

Даций открыл глаза и, увидев Константина, попытался приподняться, но снова упал на постель. Когда же, однако, Константин потянулся, желая помочь ему, раненый нашел в себе силы, чтобы оттолкнуть от себя его руку.

— Убийца! — выговорил он, тяжело дыша, но тут же закашлялся, не в силах больше произнести ни слова, изо рта его выбилась струйка крови и побежала по подбородку.

— О чем ты говоришь, Даций? — ушам своим не поверил Константин. — Кого это я убил?

— Криспа и Лициниана, — задыхаясь, выговорил умирающий, — Я видел твою подпись на их приговорах и на моем. Но я бежал.

— Когда это случилось?

— Приговоры прибыли в Полу с курьером из Рима… неделю назад. Командир гарнизона… два из них… привел в исполнение… но мне удалось бежать, — Голова его снова упала на подушку. Разговор исчерпал его силы, и опять наступило беспамятство.

— Он умер? — спросил Константин у врача, все время державшего свои пальцы у раненого на запястье руки.

— Нет, доминус. Пульс еще есть, но еле прощупывается.

— Приведи его в чувство, приведи, если можешь. Я должен узнать всю правду об этой истории.

— У него на груди в тунике был документ, доминус. Его пробило копье охранника.

— Его еще можно прочесть?

— В основном да. — Врач передал ему лист пергамента с изображением императорского шлема. Внизу стояла подпись Константина. Содержание документа не вызывало сомнений, несмотря даже на то, что он пропитался кровью старого полководца. Это был приказ начальнику гарнизона казнить Дация; но хотя его удостоверяли и личная печать Константина, и то, что выглядело его подписью, сам он видел его впервые.

— Это подделка! — Константин поднял глаза и встретил недоверчивый взгляд врача. — Ты наверняка это поймешь. Стал бы я убивать своего сына и совсем еще мальчика, да еще человека, научившего меня всему, что я знаю?

— Кажется, Даций считал его настоящим, доминус.

— Но зачем он пытался убить императрицу?

— Не знаю, доминус. Но он бы сумел это сделать, если б охранник не бросил в него копье. Она, конечно, была потрясена и обезумела от ужаса, поэтому я дал ей выпить маковой настойки и попросил ее фрейлин приготовить ей горячую ванну. Ты знаешь, как она любит их принимать.

Константин понимал, что ничего не добьется, если станет расспрашивать Фаусту. Ее привычка лежать часами в парящей горячей ванне не раз уже вызывала у него раздражение, но после таких процедур она всегда становилась сговорчивей, и потому он не стал предлагать ничего другого.

— Постарайся привести его в чувство, — приказал он врачу. — Я должен узнать побольше об этом таинственном документе.

Из небольшого ларца доктор достал пузырек и, откупорив, поднес его к носу Дация. Резкий запах содержимого даже Константина заставил закашляться. Даций открыл глаза.

— Этот приказ — подделка, Даций, — поспешно заговорил Константин, надеясь, что умирающий не потеряет снова сознание до того, как ему удастся узнать у него что надо.

— Но как…

— Не знаю, но я выясню это.

— Ты клянешься?… — приступ кашля не дал ему говорить.

— Своей верой в Иисуса Христа и надеждой на спасение я клянусь, что никогда до настоящего момента не видел приказа о твоей смертной казни. Ты сказал, что и Крисп, и Лициниан оба мертвы?

— Да. Обезглавлены…

— Почему ты пытался убить Фаусту?

— Я был уверен, что это она обманом заставила тебя подписать эти смертные приговоры. Крисп рассказывал мне, как она той ночью одурачила его в своей спальне. Он проводил ее домой, но, когда стал уходить, она бросилась ему на шею и закричала, чтобы ты услышал.

— Но зачем?

— Ты собирался поставить Криспа августом Запада, в обход ее собственных сыновей.

Все объяснялось так просто, что он обругал себя за свою слепоту, хотя в глубине души всегда подозревал что-то такое, но только ему не хотелось смотреть в лицо правде. И вот потому-то — Константин понял это сейчас — пали на плахе и сын его, и Лициниан, и теперь умирал Даций, а бремя вины за их смерть оставалось нести лишь ему одному.

— Почему Крисп не рассказал, что произошло на самом деле? — спросил он.

— Мальчишка был без ума от нее — и пьян. Он точно не знал, что сделал и что не сделал. — Голос умирающего постепенно ослабевал. — Обещай мне, что она будет наказана…

— Будет. Я клянусь. — Слова рождались из глубины, где сердце его разрывала мука при мысли о Криспе, красивом, подающем большие надежды, отважном, срубленном топором палача, — и все из-за безжалостного тщеславия женщины.

— Она будет наказана, — повторял и повторял он машинально, уставившись в стену глазами, слепыми теперь ко всему, кроме боли разбитого сердца. Константин не знал, что Даций уже перестал шептать и дышать, пока врач не сказал ему тихо:

— Он умер, доминус. Можно, я подготовлю его тело к похоронам?

Рыдание вырвалось из груди Константина и, не обращая внимания на окровавленную повязку, что могла запачкать его тунику, он привлек к себе мертвое тело старого друга, и слезы струились у него по щекам. Он долго предавался своему горю, плача не только о Дации, но и о сыне, и юном Лициниане. Затем взял себя в руки и с окаменевшим лицом поднялся и двинулся к двери.

— Доминус, а документ, — окликнул его встревоженный лекарь. — Может, мне уничтожить его?

Константин понимал, почему был задан этот вопрос. Уничтожив распоряжение о приведении в исполнение смертного приговора для Дация — как и подобные же распоряжения для Криспа и Лициниана, император будет чист, и никто не сможет обвинить его в том, что именно он отдал приказ о казни этих троих людей. Потом в далекой Истрии начальника гарнизона Полы можно будет выбрать как козла отпущения и казнить его на том основании, что он способствовал интересам тех, кто стремился поставить Криспа на место отца в конце Виценналии.

Но Константин вовсе не собирался замазывать эту трагедию или приуменьшать свою в ней незавидную роль. Вполне реальна и слишком мучительна оказалась боль и тоска по сыну и Дацию — и по Лициниану тоже, ибо юный цезарь был еще только подростком, — чтобы он мог оставить их смерть без отмщения. Кроме того, он уже дал обещание Дацию, что виновники понесут наказание.

— Дай мне тот лист, — приказал Константин врачу. — Но пока не говори о нем никому. Это единственная ули… — Говоря, он смотрел на окровавленный документ и вдруг прервался на полуслове, взволнованный, с бьющимся сердцем. Когда он впервые увидел его, то подумал, что в этих угловато начертанных буквах есть что-то знакомое. Теперь же Константин вспомнил, где этот почерк он видел раньше.

Это было, когда они с Дацием ездили на виллу Ливии накануне заключительного дня Виценналии и он открыл ему свои планы насчет Криспа. Дети занимались своими уроками с Лупом, переписывая стихи с большого листа пергамента, на котором учитель написал отрывок из «Энеиды». Почерк на том пергаменте и почерк на документе со смертным приговором у него в руках оказался идентичным.

— Разыщи учителя Лупа, — приказал Константин караульному, стоявшему возле двери. — И немедленно доставь его прямо ко мне.

 

2

Глаза у Лупа были настороженными, когда двое охранников привели его в личные апартаменты Константина.

— Ты знал, что военачальник Даций покушался на жизнь императрицы Фаусты менее чем час назад? — обратился к нему Константин.

— Я слышал переполох, доминус. Надеюсь, он не причинил императрице вреда? — Озабоченность в его голосе казалась искренней.

— Она не пострадала. Прежде чем он успел ее убить, его пронзил копьем караульный.

— Я принесу благодарственную жертву за ее спасение Апол…

— Даций умер несколько минут назад, — перебил его Константин, — но все же успел предупредить меня о заговоре, уже погубившем сына моего Криспа и цезаря Лициниана. Кто-то подделал распоряжения о приведении в исполнение смертных приговоров в отношении их и военачальника Дация и подписал их моим именем.

— Но ведь конечно же в Поле начальник гарнизона заподозрил…

— Это оказались очень ловкие подделки, Луп. — Снова прервал его Константин. — Тот, кто их сделал, находился в тесных отношениях с моими домочадцами. Он использовал пергамент с изображением императорской короны и подпись мою подделал в совершенстве.

— Такого предателя нужно тотчас поймать и казнить, — благочестиво возмутился Луп. — Если я могу помочь…

— Можешь. — Константин потрогал пальцами кинжал, который положил перед собой на стол. — И больше, чем кто-либо еще.

— Только прикажи, доминус.

Константин наклонился вперед, впиваясь взглядом в глаза учителя.

— Зачем ты это сделал, Луп?

— Я… я не знаю, о чем ты, доминус.

— Тогда вот это должно осветить твою память. — Константин бросил на стол окровавленный пергамент с распоряжением о смертной казни, но Луп отпрянул назад, словно это была ядовитая, готовая ужалить змея. Теперь лицо его исказилось страхом и мертвенно побледнело.

— Не стоит пугаться крови, — сказал ему Константин. — Ведь ты же убил и Дация, и Криспа с Лицинианом!

— Я отрицаю всякую причастность к этому делу, — хрипло проговорил Луп. — И требую, чтобы сенат разобра… — Он прервался на полуслове, когда Константин вставал на ноги, держа свой кинжал в руке.

— Взять его! — приказал Константин, и один из гвардейцев, здоровенный малый, способный переломить учителя пополам, быстро заломил ему руки за спину, держа его, сопротивляющегося, легко, как ребенка. Левой рукой Константин одним рывком разорвал одежду у него на груди и приставил конец кинжала к бледной коже учителя. Лезвие медленно вдавливалось в плоть, и лишь только проникло в ткань, как Луп закричал от боли и страха.

— Кто задумал состряпать эти фальшивые документы? — спросил он сурово.

— Императрица Фауста.

— Ты лжешь!

— Клянусь богами. Она злилась на тебя, потому что ты не стал преследовать цезаря Криспа за нападение на нее…

— Ты знаешь, что никакого такого нападения не было. Когда вы с императрицей впервые задумали устроить Криспу ловушку?

— Когда я услышал, как ты рассказываешь Дацию на вилле Ливии о своих планах произвести его в августы Италии и Запада. Я поехал во дворец другой дорогой и предупредил императрицу. Мы решили напоить цезаря той ночью, чтобы она могла обвинить его в нападении на нее.

— И ты состряпал эти смертные приговоры?

— Их придумала императрица Фауста…

— Когда?

— Примерно месяц назад, как-то ночью у себя в спальне. — Он проговорился и, видимо, понял это, потому что вдруг испуганно забормотал: — Я… я хочу сказать, что я…

Константин осознал тайный смысл сказанного учителем и почувствовал себя так, словно ему нанесли пощечину. Бессознательно он еще глубже вонзил острие кинжала в тело учителя, и только грудина преграждала железу путь в сердце Лупа. Боль заставила того снова закричать.

— Давно ли ты имеешь свободный доступ в спальню моей жены?

— Как… как только я стал у вас учителем, доминус. Она заставила меня… — Но Константин больше не слушал.

— До казни взять его под стражу, — приказал он гвардейцу, поворачиваясь к двери, ведущей в апартаменты Фаусты.

В будуаре императрицы он застал только фрейлину; при виде его лица и того, что было на нем написано, она вышмыгнула из комнаты, не дожидаясь приказа. По тяжелому духу ароматизированного пара он понял, где найти Фаусту. Без всякого предупреждения Константин резко раздвинул портьеры и вошел в ванную комнату. Мраморные стены и пол были сырыми и скользкими от осевшего на них горячего пара. С порозовевшим от жара телом Фауста лежала в ванне, и ее голова покоилась на подушке, подвешенной на крепких шнурах, натянутых поперек ванны; по воде во все стороны струились ее темные волосы.

— Послушай, Луп, — прожурчала она при звуке шагов Константина. — Сегодня утром я испытала потрясающее наслаждение.

Она томно приоткрыла глаза и тут же широко распахнула их, лишь только увидела вместо любовника стоявшего рядом мужа. И, услышав в ее голосе эту ласкающую интонацию, он ни в чувствах, ни в действиях не мог уже сопротивляться неуправляемой бешеной ярости, справиться с которой было бы не легче, чем голыми руками остановить несущийся шквал ветра.

 

3

Когда Константин снова пришел в себя, он все еще стоял у ванны, в правой руке сжимая ручку широкой лопатки, которой служанки Фаусты размешивали в ней воду, добавляя благовония. Шнуры, поддерживающие подушку для головы, оборвались, и Фауста неподвижно лежала на дне лицом вниз; ее распущенные волосы тихо пошевеливались в воде.

Лужа на полу вокруг ванны, мокрая пола длинной мантии Константина, хлюпающая в его обуви вода — все говорило о том, что произошла борьба. Об этом он, правда, ничего не помнил: ласковая нотка в голосе Фаусты, когда она произносила имя своего любовника, полностью затмила его способность к рациональному мышлению. Как ни странно, Константин не испытывал никаких эмоций, когда глядел на тело, лежащее на дне облицованной мрамором ванны, — видимо, охвативший его приступ гнева окончательно прошел, нейтрализованный вызванной им бешеной активностью.

Если кто и заслуживает смерти — убеждала его холодная неумолимость логики — так это Фауста. Уже будучи неверной женой, она к тому же стала и убийцей, когда заставила своего любовника подделать распоряжения о приведении в исполнение смертных приговоров тем двоим, кто единственно мешал ей в осуществлении планов относительно собственных детей. И, зная, что Даций, если его оставить в живых, разоблачит ее перед Константином, она обрекла и его на смертную казнь.

Константин знал, что в империи любой суд по имеющимся у него уликам моментально приговорит августу к смерти. Однако детям, полагал он, совершенно не обязательно знать, что отец взял на себя миссию казни их матери, пусть это и произошло в неосознанном приступе гнева. А посему Константин позвал на помощь, и вбежавшие на его крик караульный и фрейлина застали его стоящим в ванне и поднимающим из воды тело Фаусты.

— Твоя госпожа утонула — оборвался шнур под подушкой, — сказал он фрейлине. — Это снадобье, что дал ей врач, было, наверное, очень сильным и усыпило ее.

Когда он отнес ее в будуар и уложил на ложе, то невольно явилась мысль: а часто ли Луп делил его с нею — и снова в сердце ударил гнев. Но не мог наказать он Фаусту больше того, чем уже наказал, а Луп — тот умрет еще до исхода дня, так что вопрос был исчерпан.

Официальная точка зрения на смерть Фаусты будет той, что он высказал фрейлине и караульному, но Константин понимал, что не пройдет и какой-нибудь пары часов, как по городу будут носиться слухи. Император ничего не делал, чтобы этому помешать, да и что бы он мог предпринять? Вместо этого Константин распорядился, чтобы тело его жены приготовили к похоронам, и пошел сообщить печальную новость детям.

Дация похоронили как воина, без особого шума, а Фаусту на другой день после него — с почестями, пышностью и церемониями, подобающими императрице. Никаких почестей не удостоили Лупа, сраженного топором палача по приказу квестора после быстрого над ним суда, и в тот же день Константин сразу же отправился писать наедине с Рубелием отчет об окончании всего этого дела.

— Я хочу, чтобы все официальные записи, связанные со смертью императрицы, были изъяты из архивов, — сказал он главному судейскому чиновнику империи, — не то мои дети когда-нибудь могут прочесть их, и им больно будет узнать о том, что случилось на самом деле.

— Будет сделано, доминус, — отвечал квестор, осмелясь только добавить: — Но твои ненавистники скажут, что ты приказал казнить двух цезарей, Криспа и Лициниана, потому что они препятствовали твоему собственному желанию быть единовластным правителем империи.

— Я и есть единовластный ее правитель, — сказал Константин. — Пусть будущие поколения судят меня по совершенным делам, а не по тому, в чем могут обвинять меня люди. — Он поднялся со стула. — Распорядись, Рубелий, чтобы приготовили мою галеру. Мы немедленно возвращаемся в Никомедию.