В Сан-Франциско мало зелени, улицы напоминают пустынные лунные пейзажи, а вот в Беркли зелень буйствует. По пути от вокзала в «Кафе Кандид» мне пришлось обходить гигантскую живую изгородь, которая разрослась и перекрыла тротуар. Газонов не было; вместо этого местные жители выставляли гигантские ящики для цветов, а также выращивали собственные лимонные рощи и заросли мясистых суккулентов, которые, казалось, светились изнутри.

На улицах было пусто, но я чувствовала, как на меня смотрят сквозь тонкие занавески. Один квартал за мной тенью кралась толстая белка.

В одном месте корни огромной ивы пробились сквозь асфальт, а ее листья погладили меня по волосам.

Я вытащила телефон, чтобы еще раз посмотреть адрес ресторана, но этого не понадобилось: «Кафе Кандид» было отмечено на карте, как правительственное здание или природный памятник.

Погрузившись в тихий торговый район, я увидела вершину холма — темный силуэт, который закат окрасил в розовый, — и крутой лесистый склон с домами, окна которых на солнце казались белыми.

Я нашла ресторан. Он был втиснут между компьютерным магазином и салоном мобильной связи, где продавали задешево телефоны неизвестного мне бренда. Оба магазина вписывались в окружающий пейзаж, а вот «Кафе Кандид» — не особенно. Но это, конечно, было обманчивое впечатление: «Кафе Кандид» стояло здесь уже несколько десятилетий, а вот содержимое витрин постоянно менялось.

Огромное темно-коричневое здание причудливой формы будто слегка заваливалось на соседние дома — их стены, очевидно, поддерживали его. Черепичная крыша резко кренилась вниз. Короткая труба выплевывала лохматые клубы дыма.

Это было типичное ведьмино логово.

Дом-ресторан стоял в глубине, окруженный приземистым кованым забором. Ворота были открыты. Мои каблуки громко процокали по крытому шифером двору. Дверь была массивная, из темного дерева, с кованой железной ручкой, подобранной к забору. На двери были вырезаны узоры, напоминающие лабиринт. Мне захотелось приложить палец и найти выход из него. Завитки лабиринта были гладкие и блестящие, так что, видимо, мне не первой пришла в голову эта мысль.

На двери не было вывески, и все же я не сомневалась: это «Кафе Кандид».

Я постучала — точнее, попыталась: звука почти не было, как если бы я постучала по матрасу. Я взялась за ручку, приоткрыла дверь и юркнула внутрь, пока щель не успела закрыться.

Внутри молодая женщина в льняном халате водила шваброй по сияющим доскам пола. В воздухе стоял густой пряный запах мыла.

— Прошу прощения, — сказал я. Она подняла глаза. — Я к Шарлотте Клингстоун. Я звонила сегодня утром.

Женщина кивнула и пригласила меня следовать за ней.

Она проскользнула в темную прохладную столовую. Столы и стулья были сделаны из того же дерева, что и пол и стенные панели — возможно, всю эту комнату вырезали из одного гигантского цельного куска дерева. Все было мягкое и гладкое, отполированное временем. Я увидела свое отражение-тень в досках пола.

Если верить Горацию, это была самая суть, сердцевина. Святая святых. Те, кто сейчас тихонько трудится здесь — режет овощи, моет полы, составляет расписание, непременно в льняных форменных халатах, — все они в свое время откроют собственные рестораны, станут почетными гостями на телевидении и авторами популярнейших кулинарных книг. Я проникла в самую сердцевину калифорнийской кухни. Здесь, как и на кухне у шефа Кейт, из блютуз-колонок играл хип-хоп.

Женщина в халате скользнула дальше, на кухню, и я шла за ней, пригнув голову, стараясь ступать след в след, боясь кому-нибудь помешать.

И тут я увидела печь.

Она была грандиозна: со светлым каменным куполом, темными блестящими кирпичными стенами и зевающей пастью, из которой вырывались языки пламени. Жар стоял такой, что казалось, его можно потрогать. Проходя мимо, я увидела, как женщина-пекарь с красным лицом и огромными руками сует в печь длинную деревянную лопату и сильным движением вытаскивает наружу сразу две буханки, на вид грубоватые, потемневшие сверху. Ее хлеб выглядел еще более по-деревенски, чем хлеб Эверетта Брума, и походил на его далекого предка из тьмы веков, когда жизнь требовала большей суровости. Женщина выложила буханки на стол, к другим таким же, и еще раз закрутила лопату в воздухе, на сей раз просто для собственного удовольствия.

— Супер! — я не собиралась произносить это вслух.

Она меня услышала, и по ее лицу расплылась порочная ухмылка.

На столе я заметила пластиковую бадью с закваской. На ней красовалась наклейка с именем закваски: «Дрожж Вашингтон».

Женщина в халате ждала меня у следующей двери. Я последовала за ней в темное помещение — по сторонам на вешалках висели пальто, на полу стояли ботинки. Мы миновали небольшую уборную и подошли к приоткрытой двери. Женщина в халате легонько постучала и, дождавшись отрывистого приглашения войти, оставила меня наедине с тем, что ждало внутри.

Комната была длинная и узкая. Она была расположена в задней части дома, из высоких окон открывался панорамный вид на задний двор и сад, слегка скрытый вуалью из зарослей стручковой фасоли — она карабкалась по стеклу, и ее листья смягчали свет, падающий в комнату.

Сквозь плети фасоли мне было видно, как по саду ходили люди и наполняли корзины овощами — умиротворенные прислужники в льняных халатах.

Шарлотта Клингстоун сидела за маленьким письменным столом в пятнистой тени от фасоли. Перед ней стоял ноутбук и лежала огромная гора папок и бумаг, а рядом — не один, а целых три телефона. Когда я вошла, она что-то набирала на одном из них. Она посмотрела на меня с раздражением.

Да, это несомненно была она: главное божество с Ферри-билдинг.

— Я звонила, — сказала я. — Я говорила сегодня по телефону с неким Лоренсом, и он сказал, что у вас найдется для меня время… Примерно сейчас.

— Лоренс очень любезен, — сказала Шарлотта. Она приспустила очки, и узнала меня.

— Я вас знаю. Откуда?

Я не ожидала, что она меня узнает, но, может быть, тот факт, что в качестве приношения ей и ее свите я принесла не соленья, сыграл в мою пользу.

Я сказала, что я Лоис Клэри, что приходила пробоваться на фермерские рынки в Бэй-Эриа, но меня не взяли.

— Боже, надеюсь, вы не из-за этого пришли, — в ее голоси смешались досада и нетерпение.

Она аккуратно положила телефоны один к другому. Мне стало интересно, есть ли у нее под столом кнопка тревоги, чтобы позвать на помощь в случае конфликта с отвергнутыми фермерами или манерными гурманами.

— Я пришла, чтобы кое-что вам показать.

Я подошла поближе и достала из сумки копию меню от Горация.

— Вот это.

Она надела очки и уставилась в меню.

— Боже мой.

— Вы это помните?

— Погодите-ка минутку, — ее глаза скользили по странице. — Я немало таких сделала, знаете ли. Тысяча девятьсот семьдесят девятый. Какая древность.

Ее лицо смягчилось.

— Ах да. Вспомнила.

Она посмотрела на меня.

— Откуда у вас это?

— Мой приятель, Гораций…

— Портасио. Ну конечно! Он целую гору всего собрал, я и не знала, что про меня там тоже есть.

— А еще у него есть все ваши кулинарные книги.

— Мои кулинарные книги есть у многих. Но этих меню теперь уже ни у кого нет, даже у меня, к сожалению.

— Я хотела задать вам один вопрос. Про одно блюдо.

— Пожалуйста.

— Этот хлеб из закваски а-ля маск, откуда он взялся? Что это за блюдо?

Снаружи в саду копошились прислужники.

— Самая интересная часть меню, да? — Клингстоун призадумалась. — И не такая уж очевидная. Вы пекарь, если я правильно помню? Да, понимаю, почему он вас заинтересовал. Ну хорошо.

Она встала, взяла под мышку одну из папок, в каждый карман кофты сунула по телефону, один оставила на столе.

— Тогда пойдемте, я объясню.

Она повела меня по лабиринту — мимо туалета, мимо пальто — обратно в кухню. В присутствии Шарлотты Клингстоун кухня преобразилась. На первый взгляд, ничего не изменилось, стук ножей продолжался в том же темпе, но вокруг нее в один момент возникло потрескивающее поле всеобщего внимания.

— Где Лоренс? — спросила она. — Найдите его, пожалуйста. Нам требуется его память.

Прислужники кинулись врассыпную.

Клигстоун подошла к мощной женщине-пекарю.

— Мона, — мягко сказала она (женщина просияла), — это Лоис. Она печет.

Взгляд Моны посуровел. Я вторглась в ее владения.

Клингстоун взяла одну буханку и слегка постучала по ней снизу.

— Чудно, — пропела она, затем вернула буханку на место и приспустила очки.

— Я всегда считала, что важность закваски преувеличена. Люди рассказывают безумные истории, ах, мне моя досталась от такого-то и такого-то, сестра Брунгильда приготовила ее в Гетеборге сто лет назад, — что-то в этом роде, но на самом деле все закваски примерно одинаковы.

— Согласна, — сказала Мона. Как будто у нее был выбор!

— Но, — продолжала Клингстоун, — одно исключение все-таки было. Много лет назад. Посмотри, — она протянула Моне мое меню. — Тысяча девятьсот семьдесят девятый год, видишь? Мы только начинали. Все происходило в доме Хэрриет Грейлинг, мы были ее безумные молодые друзья, устраивали в ее салоне грандиозные ужины, — похоже, Клингстоун вспоминала те времена с долей скептицизма. — Там была совсем другая кухня. Крохотная.

Она нетерпеливо оглянулась.

— Да где же Лоренс? Мне нужно, чтобы он кое-что вспомнил.

Еще пара прислужников со всех ног кинулись на поиски Лоренса.

Она обернулась к нам с Моной.

— Ее дом стал проходным двором, но Хэрриет не возражала, она наслаждалась. И однажды, кажется, летом, появился Джим Бескьюл, он был чей-то друг, не помню чей. Лоренс!

Еще один прислужник испарился.

— Он пожил в Европе, и там познакомился с женщиной. Они жили вместе в Брюсселе. Она, по-видимому, потрясающе готовила, пекла хлеб. Он влюбился. Потом она уехала, а у него кончились деньги. И тогда он вернулся — без гроша в кармане, все, что у него было, — это одежда и закваска, которую она ему оставила.

Прислужники, оставшиеся на кухне, подались вперед, чтобы услышать конец истории. История и правда была хороша. Или сказка?

— Джим Бескьюл целыми днями играл на гитаре и пел грустные песни — кажется, у него была своя группа, точно не помню. Мне нужен Лоренс! Но вот что было неожиданно: каждое утро он пек хлеб. Его научила та женщина. Хлеб был чудесный, но… — она умолкла и перевела взгляд с Моны на меня, ожидая вопросов.

— Но тут уж ничего поделаешь: на каждой буханке было лицо. Странное, угловатое… — она скорчила рожу — исступленную маску, которую я сразу узнала, — затем снова стала собой. — Нам было все равно. Мы тогда видели много чего и постраннее. Джим пек хлеб каждый день месяцев шесть. Мы платили ему что могли. Он откладывал, пока не накопил на билет обратно в Европу.

Мону история увлекла.

— Чтобы вернуть эту женщину?

— План был такой. Мы устроили ему прощальную вечеринку.

Шарлотта Клингстоун указала на меню — «Пир для безответно влюбленных».

— Тогда названия в этом духе нам сходили с рук, — она улыбнулась и словно забылась на минуту. — Кто-то… не помню, кто; да где же Лоренс, он всегда все это знает… Кто-то пытался поддерживать эту закваску, но она просто… — Клингстоун развела руками. — Мы говорили, что она умерла от разбитого сердца.

Открылась дверь, и в кухню ворвался один из прислужников, таща за собой худого лысого мужчину примерно того же возраста, что и сама Клингстоун. Под мышками мужчина нес по бутылке вина.

— Наконец-то! — воскликнула Клингстоун.

Волосы пушистым ореолом окутывали его череп.

— Что такое, милая?

— Ты был мне нужен, чтобы рассказать историю, но я уже закончила. Помнишь Джима Бескьюла?

— Я помню его хлеб, дорогая.

Клингстоун протянула ему меню, и, пока он читал, сказала мне: «Это Лоренс, мой муж. Но во времена этого меню он еще не был моим мужем».

Лоренс поднял голову и сухо сказал:

— Тогда я был всего лишь ее любовником.

— В общем, — сказала Клингстоун, — я сто лет не вспоминала про этот хлеб. Он был великолепен!

Было ясно: Мона предпочла бы, чтобы эту историю Клингстоун рассказала лично ей. Мона обратилась ко мне:

— Так ты пекарь? Работаешь у Брума?

Я проникла в святую святых, к самому источнику, и теперь она проверяла, достойна ли я. К ее любопытному взгляду присоединились взгляды Клингстоун и Лоренса, и мне захотелось их впечатлить.

— Я работаю на Мэрроу-Фэйр, — сказала я. — На рынке на Аламеде, вы о нем?..

На лице Клингстоун словно опустились подъездные ворота. Она начала было говорить, но вместо этого только пробулькала что-то невнятное, а по лбу ее заскользили тени недовольства.

— Мэрроу-Фэйр, — повторил Лоренс, словно пробуя это название на вкус. — Ты слышала о таком, милая?

— Да, — сказала Клингстоун. — От Портасио и остальных.

— От Горация?

— Он мой приятель, — сказала я. — Это он нашел это меню, — для Лоренса я решила пояснить. — Это рынок нового типа.

— Очень продвинутый, — вклинилась Клингстоун, и на губах у нее заиграли другие характеристики, которые она оставила при себе. — Его основатель считает наш ресторан устаревшим и даже немного смешным.

Я почувствовала вибрации, исходившие от прислужников. Если бы Клингстоун приказала им забить меня до смерти скалками и черствым хлебом, сомнений нет: они повиновались бы.

— Ну что вы, — забормотала я. — Ну конечно нет. В смысле я особо ничего про него не знаю, я просто пеку хлеб. У меня робот есть.

Мона посмотрела на меня с жалостью.

В одном из карманов у Клингстоун зазвонил телефон. Она посмотрела на экран и сказала: «Извините, опаздываю — звонок». Перед тем как удалиться обратно к себе в лабиринт, она на секунду задержалась и обернулась ко мне. Ее взгляд был холоден и не до конца понятен.

— Жаль, что я рассказала вам эту историю.

Лоренс проводил меня к выходу из «Кафе Кандид». Проходя сквозь столовую, он выудил из белой картонной коробки бутылку.

— Передайте Горацию, ему понравится. Извините Шарлотту. Хотя, вообще-то, нет, этот ваш Мэрроу-Фэйр, кажется, и правда так себе, — сказал он снисходительно. — Но все меняется, не правда ли? Ну неважно, мы не изменимся. Приходите как-нибудь на ужин. Если не ошибаюсь, на весну есть свободные места.

От: Бео

Так удивительно, что закваска уже однажды побывала в Сан-Франциско!

И особенно что ее привез не кто-то из мазгов.

Я даже немного возмущен: кто он вообще такой, этот Джим Бескьюл?

Чайман закончил свой альбом. Там семь треков, Чайман назвал его «Мазгские кассеты». Думаю, он никогда в жизни не видел кассеты. Шехри очень беспокоится: она не хочет, чтобы он использовал слово «мазгские», и мне это очень на руку. Я сказал ей про ресторан, а она и бровью не повела. Прости, Чайман!

Прикрепляю альбом. Какие-то песни мне нравятся больше, какие-то меньше (те, где очень много «тынц-тынц»), но вообще я очень горд, что мой брат сделал что-то свое.