Такси с сидевшими в нем молчаливыми людьми припарковалось в начале набережной очень рано. Очевидно, в шестом часу.

На набережной было еще совсем тихо, пустынно. Мусороуборочные и поливальные машины досматривали последние короткие по-весеннему сны.

Мы с Васькой Смердовым заметили такси, занимаясь утренним бегом. К тому времени мы уже были прописаны в милицейском общежитии и, хотя наши назначения на должности задерживались, усиленно тренировались — отрабатывали бой с тенью, плавали, ходили в тир. Это казалось нам наиболее важным для нашей новой службы.

Каждое утро начинали с бега, с комплекса упражнений на набережной и, занимаясь, впитывали в себя дрему молчаливых улиц, шелест редких машин и неслышное течение Великой реки. Круг за кругом быстрой трусцой пробегали мы по безлюдной набережной и ближайшим переулкам, круто взбиравшимся вверх, к центру, и снова возвращались назад к Волге.

Такси появилось со стороны Молочной горы, оно двигалось очень медленно, пока не остановилось неподалеку от площадки, где мы со Смердовым после бега обычно переходили к гимнастике. Ни я, ни Смердов и не подумали заметить время. В делах такого рода у нас еще не было опыта.

Пробегая, мы поочередно сталкивались взглядами с каждым находящимся внутри. Тому, что сидел рядом с шофером, было не больше тридцати. Он выглядел как типичный выходец из Средней Азии — с плоским лицом, особой приметой которого была перебитая носовая перегородка. Толстяк — второй пассажир — в тюбетейке запомнился плохо: осталось ощущение избыточного количества серой в полоску материи, пошедшей на широченный, с накладными плечами и карманами модный пиджак.

Пассажиры угрюмо вглядывались в даль пустой набережной — кого-то ждали. Мальчишка-таксист, проработавший, надо полагать, всю ночь, дремал, положив голову на руки, закинутые на руль.

Мы со Смердовым не изменили ни маршрута, ни графика бега. Васька, бежавший впереди, равномерно касался асфальта видавшими виды кедами. Он был постоянным лидером нашего тандема.

Вторая машина подошла сравнительно скоро. Я видел, как обогнавший нас «Москвич» — красный, чистенький, с блестящими пластинами на кузове — неожиданно замедлил скорость, остановился, затем — благо встречного движения не было — задним ходом подрулил к такси. Машины стояли теперь, почти касаясь друг друга багажниками.

Двое мужчин — таких же неприветливых, настороженных — вышли из «Москвича» и направились к тем, что вылезли из такси.

Смердов, оказывается, тоже с самого начала обратил внимание на них, но ничего не сказал. Наши занятия вообще проходили молча. Нам предстояло долго еще описывать круги по набережной, вновь и вновь появляясь у гимнастической площадки.

Ко времени следующего нашего появления в размещении пассажиров обеих машин произошла перестановка. Человек с искривленным носом покинул такси и стоял у открытого багажника «Москвича». Рядом находился один из прибывших в «Москвиче» — необыкновенно худой и костлявый. Нагнувшись, они рассматривали что-то лежавшее в багажнике. Заметив нас, Костлявый что-то сказал и захлопнул багажник.

— Конспираторы...— пошутил Смердов, когда мы миновали машины.

— «Пещеры Лихтвейса»...— поддакнул я, думая о своем.

Осуществлялась моя заветная мечта. «Может, сегодня будет подписан приказ...» Вчерашний адвокат становился сотрудником милиции.

Мы закончили бег, поднялись на небольшую площадку, прежде чем пуститься в обратный путь на Овражную к милицейскому общежитию.

Признаков пробуждающейся городской жизни на набережной пока все еще не ощущалось, прохожих было мало. Главное ее течение приходилось в это время на улицы-радиусы, веером отходящие от Центра.

— Делай р-раз...— не глядя, скомандовал Смердов, выгибаясь.— Д-два...

Люди у машины постепенно примирились с нашим присутствием, перестали обращать на нас внимание.

Пока Костлявый и другой — с перебитым носом,— перегнувшись, что-то перебирали в багажнике «Москвича», их попутчики скучали, стоя у парапета. Они даже не разговаривали между собой.

Пассажир, приехавший вместе с Костлявым, казался молодым и очень гибким. Он опирался па трость, и, когда выходил из «Москвича» и шел к парапету, поглядывая по сторонам, видно было, что он заметно прихрамывает.

Толстяк в тюбетейке рядом с ним выглядел невыспавшимся, квелым. В руке он держал небольшой чемоданчик.

— Что у них там за дела? — поинтересовался Смердов. Я понял, что он тоже ломает голову над странным поведением стоящих внизу людей.

— Эти, из такси, определенно приезжие. Что-то покупают. А те, в «Москвиче», продавцы.

Тем временем Кострома, пробуждаясь, все больше втягивала набережную в круг своих дел. Все чаще появлялись прохожие. Какой-то чудак забросил удочку через парапет всего в десятке метров от машин.

Мельтешение вокруг явно беспокоило людей внизу. С-Перебитым-Носом что-то сказал Костлявому, показав на свободное пространство впереди. «Может, отъехать подальше?» — перевел я для себя этот жест покупателя.

Позднее мы убедились в том, что опасения его не были напрасны. Обостренное чутье каким-то образом предупреждало о приближавшейся угрозе.

Костлявый только махнул рукой и постучал по часам.

«Сейчас везде людно. Надо быстрее заканчивать...» — Смотри,— сказал вдруг Смердов негромко, но я уже и сам видел.

Костлявый убрал пеструю тряпку, закрывавшую багажник. Все пространство под ней оказалось заполненным картонными коробками, украшенными по бокам четкой арабской вязью.

Некоторое время, чтобы не насторожить людей внизу, мы демонстрировали полное безразличие к происходящему — качали друг другу шейный пресс, отрабатывали захваты и приемы освобождения от них. Тем не менее я заметил, как С-Перебитым-Носом показал Костлявому на одну из коробок.

«Сейчас будут проверять содержимое...» Послышался треск картона, я на мгновение бросил взгляд вниз. Вспоротый картон расползся, мелькнули цветастый рисунок на ткани, пестрая бахрома...

— Это спекулянты-оптовики, приехали за товаром,— шепнул Смердов.

Несколько минут внизу ничего не было слышно. Покупатель считал товар.

Снова раздался треск раздираемого картона. Я незаметно обернулся. С-Перебитым-Носом сунул обе руки в коробку, локти его чуть шевелились. Костлявый стоял рядом. Оба их партнера у парапета не двигались, молча следя за ними. Они представляли некий резерв на случай, если бы кто-то попытался нарушить установленное равновесие сил.

«Надо что-то предпринять,— подумал я.— Но что? При первой же попытке приблизиться они просто уедут. Задержать их мы не в состоянии. Как только закончится пересчет платков и деньги будут вручены, машины сразу разъедутся...»

Покупатель показал еще на одну коробку, потом на другую, он вытащил ее откуда-то почти с самого днища. Костлявый терпеливо вспарывал бумажные швы, время от времени поглядывая по сторонам: людей становилось все больше.

С-Перебитым-Носом продолжал упрямо проверять товар. Опасения его были совершенно иного толка. Пока деньги оставались в маленьком чемодане, который держал его напарник, толстяк в тюбетейке, за судьбу товара должен опасаться продавец, покупатель же, резонно, заботился о том, чтобы ему не подсунули пустую коробку или шали низкого качества.

Все это продолжалось довольно долго. Мальчишка — шофер такси по-прежнему спал, положив голову на руль.

Наконец покупатель закончил считать, обернулся к напарнику. Тот довольно юрко для своей комплекции шмыгнул к «Москвичу», передал чемоданчик. Еще через минуту Костлявый сидел на заднем сиденье, считал деньги, а С-Перебитым-Носом стоял рядом у дверцы.

Четвертый участник, прихрамывая и тяжело опираясь на трость, тоже приблизился, занял место между багажниками обеих машин.

Теперь, когда деньги находились в руках продавца, покупатели спешили с получением товара.

«Как быть? — снова подумал я.— Звонить? Поздно. Да и ближайший аппарат где-то в Торговых рядах...»

— Смотри! — Смердов показал в сторону Молочной горы.

На набережной появилась черная, со штырем антенны на крыше «Волга». Она приближалась на большой скорости. И хотя машина была без привычной полосы на кузове, не приходилось сомневаться в том, что «Волга» — милицейская и что ее рейд связан с людьми, копошившимися под нами.

Внизу тотчас форменная паника! Хлопнула крышка багажника. С-Перебитым-Носом выхватил у Костлявого чемоданчик с деньгами и бросился к такси, но сесть не успел — милицейская «Волга» была уже рядом,— а лишь сунул чемоданчик на заднее сиденье обогнавшему его, медлительному на вид, но, как оказалось, чрезвычайно сноровистому в этих делах напарнику.

«Волга» мгновенно развернулась, отрезая обе машины от «осевой». Взвизгнули тормоза. Дверцы «Волги» раскрылись, и четверо находившихся в ней людей, включая шофера, одновременно кинулись к растерявшимся, не успевшим ничего предпринять пассажирам такси и «Москвича».

Группу захвата возглавлял коренастый, немолодой уже мужчина в кожаном пиджаке, В руке он держал пистолет.

- Я заместитель начальника областного уголовного розыска Мустафин! - крикнул он.— Всем оставаться на местах!

Это была первая операция по задержанию преступников которую мне пришлось наблюдать но в кино, а наяву. До этого, несмотря на настойчивое желание стать сыщиком, я никогда в жизни не разговаривал ни с одним оперативным уполномоченным, никогда не видел ни одного из них в работе.

...Посетитель продолжал что-то говорить, но старший опер больше его не слушал — внимательно смотрел на меня. Чубатый, в широченных галифе с кантом, в сапогах и кожане, несмотря на резкость и бешеные, навыкате, глаза, Войт оказался простым и бесхитростным.

Он поманил меня к двери. Здесь нас нельзя было подслушать.

— Слышишь, Малевич...— зашептал он.— Сделай доброе дело: посиди с человеком. Я на минуту. Жена ждет. Договорились ботинки мне покупать. Ничего делать не надо... Мустафина знаешь?

— Видел...

У меня еще стояла перед глазами утренняя сцепа задержания спекулянтов на набережной.

— Вот и хорошо...— Войт просветлел лицом.— Если Мустафин спросит, скажешь: вышел по этому делу,— он кивнул на сидевшего,— сейчас будет.

— Понял.

Войт обернулся к посетителю.

— Побудешь здесь с товарищем, Павел Ильич. Это следователь Малевич.— Он снова обратился ко мне: — Отдохни, пока обстановка позволяет.

Трудно сказать, что Войт имел в виду по поводу обстановки. Кроме шкафа с двухъярусным тяжелым сейфом в кабинете стояли еще два видавших виды, сдвинутых в середину стола и несколько разнокалиберных стульев.

— Как вы здесь работаете? — спросил меня Павел Ильич, когда Войт вышел. Рано обрюзгший, с капризным лицом, в костюме из светлой китайской чесучи, оп сидел на самом краю облезлого стула, стараясь не прислоняться к спинке.— А запах! Нет, вы меня извините...

Кабинет действительно пропах присутственным местом, в котором присутствуют — не спят, не готовят, а если едят, то лишь всухомятку. Источником стойкого этого амбре мог, вероятно, считаться шкаф. В обшарпанном, со сломанной дверцей, узком ящике росссыпью лежали всевозможные бланки, отпоротые, не очень свежие подворотнички, заношенные погоны, петлицы, а кроме того, фибровые жесткие приспособления для чистки пуговиц в количестве, превышавшем их мыслимый расход. За шкафом стояла заряженная салом огромная крысоловка; этот надежный капкан, находившийся постоянно на виду, мог считаться неким символом.

— Ваш товарищ пригласил меня на минуту... Поприсутствовать в качестве понятого,— пояснил Павел Ильич.— Минута эта длится уже больше часа, а мне нездоровится. У меня астма...

В кабинет заглядывали оперативники, не увидев Войта, закрывали дверь. Павел Ильич дышал тяжело.

— Такая духота...

Я поднялся к окну, дернул форточку. Весна только еще начиналась. Между двойными рамами чернела прошлогодняя вата. Несколько дохлых мух, на вид легких, почти невесомых, довершали картину.

— Теперь лучше...— Павел Ильич обмахнулся ладонью, как веером. Вдруг он резко рванул узел галстука.— Товарищ! Мне плохо! — Глаза его закрылись.

Я замер в растерянности: где аптечка, как быть, кого ставить в известность в таких случаях? В это время Павел Ильич открыл глаза.

— Уже проходит! Только помогите... Сам я не дойду! — Он поднялся. Я помог ему открыть дверь.— Я посижу в коридоре. Не беспокойтесь, Войт не станет вас ругать. Просто он не хотел, чтобы я скучал один, пока он с женой подбирает себе ботинки...

Мы выбрались в коридор. Сидевшая неподалеку от двери блондинка со злым моложавым лицом уступила стул, по Павел Ильич отказался, сел на свободный рядом с мрачноватым, в черном плаще красавцем.

В коридоре сидело много людей. Я уже знал, что на рассвете недалеко от вокзала, в Березовой роще, наше Первое отделение задержало группу квартирных воров. Они провели там всю ночь, пили по-черному, при задержании оказали сопротивление, хотя и не особо дерзкое. Потом тех из доставленных, кто так и не пришел в себя, отправили в вытрезвитель, других рассадили по кабинетам и в коридоре. Об этом говорили в кабинете начальника, когда меня ему представляли по случаю назначения на должность. Услышал я там, что задержание не обошлось без ЧП: одного из оперативников укусила своя же служебно-розыскная собака.

Так что коридор был полон. Кроме квартирных воров в отделении находились еще «залетные» карманники. Их доставили из Костромского ЦУМа — Красных рядов. Взять «на деле» их не удалось, об этом говорили в дежурке: «гастролеров» было трое, один все время двигался метрах в десяти — пятнадцати сзади, наблюдение не сразу его обнаружило. Он-то и расколол «хвост». Пришлось брать группу ни с чем...

Через много лет, прожив много жизней, снова стою перед кирпичным двухэтажным зданием на углу Свердлова и Долматова, где помещалось тогда Первое отделение. Вход в здание оказался теперь с улицы Свердлова, и это поначалу сбило меня с толку. Прежде входная дверь находилась на самом углу.

Вхожу в вестибюль. Здесь была дежурка. Сбоку все те же два лестничных марша под прямым углом друг к другу. И то же дореволюционного литья витое металлическое ограждение.

На втором этаже дверь находилась сразу же у последней ступеньки. Она и теперь здесь. Над дверями незнакомые вывески: «Начальник областного управления хлебопродуктов», «Приемная».

На месте нынешней приемной была ленинская комната, в ней проходили собрания, занятия. Вместе с другими я часто спал здесь на столе — в одежде, в обуви, подложив под голову подшивку «Молодого ленинца» или «Северной правды». Я спал тут и в ту тяжелую ночь, когда преступная группа Бубна убила сторожа на базе «Главснабсбыта» в конце проспекта Мира. На рассвете заместитель начальника областного уголовного розыска подполковник Мустафин по пути из дома заскочил в Первое за людьми. Он захватил всех, кто оказался в этот час под рукой. «Победа» набилась битком. Мне пришлось ехать на коленях у Мустафина...

«Сектор учета» размещается в кабинете, где мы когда-то сидели вместе с Войтом. А вот коридор! Такой маленький, невзрачный. Он ярко освещен. Тогда он казался темным, в нем всегда сидели люди, ожидая вызова...

— Пирожковский!..— прозвучал у меня за спиной грубый громкий окрик.— Ты почему в коридоре? — Рябоватый оперативник в костюме из синей милицейской диагонали подошел к Павлу Ильичу. — Встань!

Павел Ильич поднялся.

— Кто тебе позволил? — жестко спросил оперативник.

Вопреки моему ожиданию Павел Ильич не показал на меня, но оперативник понял все сам, на мгновение глянул в мою сторону.

Короткого ястребиного этого взгляда хватило, чтобы определить мне цену. Цена эта была невелика и за годы совместной нашей работы ни разу не поднялась. К счастью, однако, и не опустилась.

— Новенький? — спросил оперуполномоченный.

— Да. Следователь...— объяснил появившийся в эту минуту Войт. Под мышкой он держал завернутую в «Северную правду» коробку.— Малевич Алик... А это Шатров, старший оперуполномоченный.

Шатров потерял ко мне интерес, повернулся, вразвалочку, несуетливо пошел по коридору.

— Вот сволочь,— беззлобно заметил Войт. Неясно было, кого он имел в виду.— Надо было тебя предупредить насчет Пирожковского. Да я побоялся. Подумал — откажешься. Это питерские воры. Карманники... Ну ладно,— мягко, словно ничего не произошло, он подтолкнул задержанного назад, к кабинету.— Пошли, Павел Ильич. Еще наговоритесь. Так, Тряпкин? — он обратился к красавцу в черном плаще. Тот принял независимый вид, спросил оскорбленно:

— Почему нас держат? Долго нам еще здесь торчать?

— Пересядь. И ты тоже...— Блондинка со злым лицом встала со стула. Это была одна компания.— Теперь уже скоро,— объяснил Войт.

Пирожковский спросил его:

— Кого ждем, Сергей Иванович?

— А ты и не догадался? Старого знакомца твоего, Андрея Николаевича! Не забыл?

Андрей Николаевич — моложавый, в закрытом френче, худенький, с юркими глазами и острыми усиками _ задавал вопросы, мучительно задыхаясь, сдавленным голосом и произносил связно лишь первые фразы.

— Надо все по-честному! Ну как же... Чтобы все, как есть, Павел Ильич! Так?

— Так...

Пирожковский вовсе не обрадовался старому знакомцу — настроился на долгий, насколько хватит терпения, тягучий и в конечном счете бесполезный для оперативников разговор.

— Давно приехали-то? — придыхал Андрей Николаевич.

— Да только с поезда!.. Хотел кое-что посмотреть в магазине, и сразу взяли.

— Уж сразу и взяли! Вы все Ряды обошли.

— А велики ли Красные ряды, Андрей Николаевич! Ведь не ленинградский же Дом торговли...

— Ни одного отдела не пропустили! Особенно, где толкучки больше...

Допрос происходил в нашем кабинете. В процессуальном смысле допросом, конечно, назвать это было нельзя — уголовного дела не было, протокол не писали. Не предупредили и об ответственности за дачу ложных показаний. Тем не менее это был допрос. Вопросы задавала одна сторона — Андрей Николаевич, Шатров и Войт. И она же всячески старалась уличить другую. Спрашивали все, кроме меня.

Когда в разговор вступал Андрей Николаевич, рябоватый, сам чем-то похожий на уголовника Шатров и Войт умолкали. Андрей Николаевич, я понял, был не только старше по званию и должности, но и являлся как бы их учителем. Все трое работали в одной манере, и попервоначалу способы, которыми они намеревались расположить задержанного к признанию, показались мне крайне примитивными.

— Как ваша мама? — в какой-то момент неожиданно спросил Пирожковского Андрей Николаевич.— Жива?

Упоминание о родительнице не было данью вежливости — Пирожковскому дали понять, что ничего из их первого разговора, состоявшегося несколько лет назад, не забыто.

Пирожковский метнул на Андрея Николаевича острый взгляд.

— Жива.

— Как ее здоровье?

— Слава Богу,— Павел Ильич сделал вид, словно ничему не удивился, бесцеремонно положил ногу на ногу.— О ваших родителях я не спрашиваю. Вы говорили, что воспитывались в детском доме. Я помню. Жена, наверное, так все и болеет?

Андрей Николаевич закашлялся. Ненадолго они словно поменялись ролями.

— Да...

— Вы все еще капитан?

— Майор.

— Поздравляю. Я думал, так и будете в капитанах. Школу-то закончили?

— Учусь... Вот и мама ваша...— снова начал гнуть свое Андрей Николаевич, острые усики его зашевелились.— Жить бы и радоваться... Согласны?

— Вот именно. Когда мы в таком возрасте, пусть у нас всегда будет рядом хороший сын и добрый врач... И еще кто-то, кто их к нам вызовет.

— А вы опять за старое, Павел Ильич. Как в тот pаз!

— А что в тот раз, Андрей Николаевич? И что в этот? И тогда и сейчас одни только ваши предположения....

— Значит, надо все по-честному рассказать.— В аргументах Андрея Николаевича не было никакой последовательности.— Все надо рассказать, Павел Ильич.

Шатров и Войт дружно закивали.

— Да не о чем. Поймите!

— А часики?

— А что часики?! — взвился Павел Ильич.

— Швейцарские! Которые у вас изъяли! Они же с квартирной кражи. Из Костромы.

— Андрей Николаевич! — Пирожковский сбил щелчком приставшую к рукаву пыль.— Мы же не дети! — Он пристально взглянул в глаза старшему. Андрей Николаевич отвел взгляд.— При чем тут я? Когда у вас была кража?

— На прошлой неделе...

— А точнее?

— Во вторник.

— А я во вторник был в Питере. И, кстати, ходил с мамой к врачу-диетологу. Можете проверить. В какое время она совершена? Утром, днем?

— После обеда.

— Я на приеме был в семнадцать. Предположим, что часы «темные». Но на них-то не написано! Как я мог об этом знать?

Андрей Николаевич сделал вид, что согласился с его аргументами.

— А Тряпкин,— он показал на дверь,— друг ваш... Давно освободился? Как ему живется?

Пирожковский снова занервничал:

— Да я его сто лет не видел. Случайно тут встретил. Иду по вокзалу, смотрю — вроде он!

— Но Люську-то, его сожительницу, вы отлично знаете!

— Андрей Николаевич, ну что вы все «знаете, знаете...» Вообще ничего знать не хочу!

Я внимательно слушал.

— Все-таки лучше рассказать, Павел Ильич. Зачем вы приехали в Кострому? Пощипать?

— Андрей Николаевич, вы меня, по-моему, путаете с кем-то. Я вам сказал: завязал! Значит, завязал. Мне сказали, у вас здесь, в Костроме, хорошая обувь, особенно ботинки.— Он метнул невинный взгляд на Войта. Серега нервно зевнул.— Мне как раз ботинки нужны позарез. А в Ленинграде с ними затруднения...

Время от времени то по отдельности, то все вместе Андрей Николаевич, Шатров и Войт выходили за дверь. Я догадывался, что они звонят в Ленинград или здесь же, в соседних кабинетах, проверяют ответы Пирожковского через Тряпкина и его сожительницу.

Когда мы оставались вдвоем, Пирожковский хмурился, я видел, что на душе у него не так спокойно, как он старался представить.

Вернувшись из коридора в очередной раз, Андрей Николаевич и Войт смотрели на него как-то особенно. Павел Ильич сразу что-то заподозрил, замкнулся.

— Позови, пусть войдет,— кивнул Андрей Николаевич Войту.

Размашисто — в скрипучем кожане, рука в кармане широченных с кантом галифе — Войт подошел к двери:

— Пирожковская!

Маленькая, с моложавым лицом женщина, которую я видел в коридоре, вошла в кабинет.

— Скажи ему, Люся,— предложил Андрей Николаевич.

— Пашк!..— Она презрительно цыкнула зубом.— Может, хватит?

Павел Ильич не ответил, Андрей Николаевич махнул рукой:

— Хорошо. Посиди в коридоре.

Люся. Пирожковская вышла, демонстративно передернув плечами.

— Так это, оказывается, ваша сестра... Выходит, и Тряпкин ваш родственник!

— Какой родственник? — Пирожковский вздохнул.— Нашему забору телега...

— Надо все рассказать... Ночевали вы не на вокзале? А где? Устроились хорошо? — Даже я понимал, что все, о чем Андрей Николаевич спрашивает карманника, все наугад, на ощупь.— Ночевали на квартире? А Тряпкин с Люсей? В гостинице? Потом пришли на вокзал?

Кто-то позвал его, он вышел. Вернулся вместе с Шатровым. Тот сразу же молча сел в угол.

— Рассказывайте, Павел Ильич,— мягко напомнил Андрей Николаевич.— Где вы купили часы? Там, где ночевали, на квартире? Правда?

— Дались вам эти часы...— Павел Ильич сдался.— Ну правда! Маме хотел подарить, на семидесятилетие! Все! Думайте, что хотите!

— А что? «Омега» — прекрасная вещь. И ремонт не нужен. А еще вам там что-нибудь предложили? Какие-нибудь вещички? А?

— Да ничего мне не предложили!

— Квартира эта в центре? Или недалеко от вокзала? — Острые усики Андрея Николаевича топорщились, а голос ломался.— Ваша сестра сказала, что вы ночевали у какой-то Таньки. Это на Кирпичной, у Усольцевой? В самом конце улицы?..

Я понял, что ошибся. Андрей Николаевич знал все с самого начала и, видимо, вел поиск не из коридора, не от сестры Павла Ильича и мрачноватого красавца Тряпкина, а с улицы. От людей, которые обо всем знали. Не поэтому ли он появился в отделении не сразу и задержанные ждали в коридоре результата его поездки?

— Давно знаете Таньку Усольцеву? Как она сейчас? — Рисунок разговора и после этого вроде совсем не изменился.— Давно ее не видел. Красивая девчонка была, пока с Васькой Варнавиным не спуталась. Ваську-то вы знаете?

— Кто-то же послал вас к ней, Павел Ильич... Вас видели! Что ж мне этого человека сюда привезти?

Наконец Пирожковский не выдержал, шутливо поднял вверх руки.

— Не знаю я ни Варнавина, ни ее! На вокзале уборщица порекомендовала. А куда? В гостинице мест нет, в комнате отдыха тоже... Не в зале же ночевать...

— А дальше?

— Две женщины. Дочь и мать. Они в одной комнате, я в другой.

— А часы?

— Ничего. Понравились мне. Спрашиваю: «Можете продать?» — «Пожалуйста»...— Он даже не старался, чтобы мы поверили.

Андрей Николаевич подождал, поглядел на Шатрова, на Войта. Первый раз внимательно взглянул на меня. Я увидел маленькие живые зрачки, смотревшие, как мне показалось, иронически.

— Едем! — Уже поднимаясь, он добавил: — Нет. Войт останется, все запишет. Поедет новенький. Понял, Войт? Потом выдернешь на допрос Валета...

Мы спустились в дежурку. У стола стояла девушка лет семнадцати с вишнево-красным пятном на щеке — следом ожога или еще чего-то. Пятно было крупное, но не уродовало лица.

— Невеста,— сказал дежурный.— Приехала якобы с женихом на теплоходе. Он ей вчера сказал: «Жди на набережной. Я за тобой приду...» Она и ждет. И ни паспорта, ни денег.

Девушка отвернулась, провела рукой по глазам.

— В вендиспансер ее надо,— куриным голосом сказала стоявшая здесь же женщина-лейтенант, инспектор детской комнаты.— На проверку. Иначе приемник не возьмет. А без машины я ее в диспансер не повезу.

— Без справки не возьмут,— согласился дежурный.

— Откуда ты? — спросил Шатров у невесты. Старший опер держал руки глубоко в карманах брюк, отчего казался еще шпанистее и сутулее.

Она назвала пристань на Волге.

— Прописана? Проверяли?

— Да.

— Вещи есть?

— Вот...

В стареньком саквояже лежало приданое: несколько недорогих чистых платьев, ярко-синие дешевые босоножки, мешочек с семечками, аккуратно сложенные розовые дамские штанишки.

— Закрывай! Мы сейчас едем по набережной,— Шатров решил самостоятельно, и никто не попытался ему возразить.— Попросим начальника пристани: пусть посадит на теплоход. А ты, Будкевич,— он обернулся к женщине-лейтенанту,— умолкни со своим вендиспансером...

— Едем,— сказал Андрей Николаевич.

Я снова увидел улицы, по которым еще несколько часов назад мы со Смердовым пробегали в полном одиночестве. Сейчас тут толпились люди. Под колоннадой Красных рядов валила толпа — покупатели переходили из магазина в магазин. У ворот парка торговали мороженым.

Пока Шатров и Андрей Николаевич договаривались с начальником пристани, я ждал их на набережной, на месте, где утром проводилось задержание спекулянтов и перекупщиков.

«Надо выбрать момент и позвонить Мустафину,— подумал я.— «Зайдите или позвоните»,— сказал он...— Ведь не в гости меня звал. Это приказ!»

Я ни с кем не советовался, как поступить, и ни разу никого не спросил об утреннем задержании преступников. Никто из моих новых коллег тоже не задал мне ни одного лишнего вопроса. Я догадался об особой этике здешнего общежития.

Андрей Николаевич и Шатров уже возвращались, невесты с ними не было.

Усольцева и ее мать жили в одной из половин одноэтажного деревянного дома в глубине двора. Эта часть дома вместе с палисадником была отгорожена старым, повалившимся кое-где штакетником. При нашем приближении в палисаднике залаяла собака.

Андрей Николаевич вошел первым. Он оказался неловок — у калитки задел бревно, положенное снизу, чтобы преградить дорогу курам.

Усольцева — невысокая, с дерзким красивым лицом — старалась держаться спокойно, но щеки ее пылали. Чувствовалось, она вот-вот сорвется. Мать, степенная старуха в длинном платье, больше молчала. Кроме обеих женщин здесь уже находился участковый — пожилой высокий старший лейтенант.

— Понятые есть? — спросил его Андрей Николаевич.

— Во второй половине. Сейчас идут..,

Усольцева не выдержала:

— Искать-то чего? — заговорила она.— Что вы жить-то не даете? Ну была в заключении... Дайте же человеку забыться! Не напоминайте каждую минуту! — За неуклюжими словами прослеживалась логика.

— Надо, Тань...— как-то неубедительно, то и дело отводя глаза, объяснил наш старший.— Надо посмотреть. Вот... Есть сигналы.

— Плевать я на них хотела!

— Часы, понимаешь, продала... Швейцарские... Откуда они у тебя?

— Купила! Мне предложили по дешевке — я взяла...— Она отвечала с бесстрашием, хотя впереди ей снова маячила новая ходка — срок.

— У кого?

— Откуда я знаю!

— Надо сказать... Что за человек? Наш, костромской, или залетный? — Андрей Николаевич вел ту же игру.

— Откуда я знаю? Не знала и знать не хочу. Она была похожа на яростного красивого зверька — из тех, у кого на клетке пишут: «Не подходить! Не кормить из рук! Опасно для жизни!»

— ...Предложили — я взяла! А откуда они — с кражи или муж от бабы унес,— мне ни к чему.

— Но продавец-то тебя знает?

— Меня пол-Костромы знает!

У нее отстегнулся чулок, не отворачиваясь, она подняла подол, ловко поправила отстегнувшуюся пряжку.

С понятыми мы прошли в дом. Шатров зачитал постановление о производстве обыска, дал подписать. Усольцева отказалась, за нее подписала мать. Она медленно, с трудом выводила каждую букву.

После этого Шатров как-то уверенно прошел через комнату к старому комоду, выдвинул первый ящик.

— Составишь протокол,— Андрей Николаевич взглянул на меня.— Приходилось?

— Сумею.

— Мы будем показывать, что изымать.

Больше ничего от меня пока не требовалось, поскольку я не знал ни описания похищенных на кражах вещей, ни вообще преступлений, оставшихся нераскрытыми.

Обыск продолжался. Андрей Николаевич отвлекал Усольцеву, не давая гневу ее выплеснуться наружу.

— А с питерскими карманниками ты где познакомилась? С Пашкой Пирожковским? .

— Я и не слыхала такого...

— Он у нас. И часы при нем.

— А-а, этот? Так бы и говорили... На вокзале. Мы приезжали пиво пить...

— С Васькой?

— С подругой. Не буду ее называть — затаскаете. Он подходит: где можно переночевать? Посмотрела: мужик солидный, чистый. «У нас с матерью есть комната, ночуйте...»

— Ты предложила ему часы?

— Он сам увидел. Спрашивает: швейцарские?

— Вчера?

— Утром сегодня.

— Он рано ушел?

— Рано.

— А какими бумажками расплачивался?

— По двадцать пять вроде.

— Здесь они? В доме? — спросил Андрей Николаевич как бы между прочим. Голос его то и дело ломался.

— А уж нету! Разменяла.

Шатров двигался вдоль стены, вынимал вещи, складывал на широкую двухспальную кровать — блузки, отрезы материи, платья... Несколько пар часов, в том числе сломанную дамскую «Звездочку», уложил отдельно. Когда участковый взял лупу, приготовился списать номера механизмов, Усольцева рванулась к нему:

— Не дам, Петрович! Подарок!

Старший лейтенант успел прикрыть часы ладонью.

— Ты, Тань, не того?..

— Не тронь! Ты меня знаешь...

— Мужские полуботинки тоже надо изъять.— В обыске не участвуя, Андрей Николаевич, тем не менее, все замечал юркими мышиными глазками.

Понятые — женщины-соседки — сидели тихо, ни живы ни мертвы.

— Полуботинки купила?

Поймав мой взгляд, Андрей Николаевич незаметно кивнул на мужскую фотографию в рамке над кроватью.

— С Васькой Варнавиным опять живете? Муж он тебе?

Усольцева вспыхнула:

— Тоже муж нашелся!

— Первая девочка-то у тебя от него?

— А от кого же!

Участковый тем временем отщипнул ножичком заднюю стенку часов, поднес лупу к глазам. Свободной рукой, не глядя, принялся записывать.

— Девочка, наверное, в школу ходит? — продолжал Андрей Николаевич.— Учится ничего?

Усольцева промолчала.

— Начинай...— сказал Андрей Николаевич.

Мне очистили за столом место, Шатров передал бланки, сколотые вперемежку с измызганными от частого употребления копирками.

Под диктовку я начал записывать:

— «Отрез сукна черного цвета, размером 1,6X8,5 метра; отрез креп-жоржета с голубыми цветами 0,8X1,5 метра; отрез коверкота серого цвета 1,2X2,5 метра; отрез маркизета...»

Вещи складывали в чемодан, который дала мать Усольцевой.

— «...Блузка шелковая с рисунком разных цветов на трех пуговицах, рукава короткие; блузка шелковая, па голубом поле белые ромашки, на кнопках... Пальто женское из драпа бежевого цвета, на шелковой серой подкладке... Пальто мужское зимнее...»

— Дайте второй чемодан,— хрипло приказал Шатров.— Пиши: «Пыльник 48-го размера...» — В отличие от тишайшего Андрея Николаевича он держался резко, напористо.

Я прочитал список вслух. Вещей набралось много. Усольцевы расписались в протоколе обыска вместе с понятыми и получили копию. Я запер чемодан. Все изъятое числилось теперь за мной.

— Мне с вами идти? — спросила Усольцева. У нее неожиданно пропал голос.

— Да. Надо записать показания,— объяснили Шатров и Андрей Николаевич. С их голосами тоже что-то произошло.

Усольцева ничего не сказала, закусила губу.

Мать метнулась в другую комнату, стала что-то собирать, но дочь взяла только несколько пачек «Прибоя», сказала хрипло:

— За Ленкой смотри...

Мы оставили Усольцеву в 4-м отделении, а сами поехали назад. Испытывая недостаток в кабинетах, милиция, чтобы задержанные не общались между собой, размещала их в отделениях по всему городу.

— Значит, так,— заметил Андрей Николаевич, как только мы остались в машине одни.— У Таньки в доме яма. Целый склад ворованного. Мы взяли то, что лежало сверху. Надо выбирать остальное... Срочно вызывать потерпевших по нераскрытым кражам, показывать вещи...

— Креп-жоржет с голубыми цветами — точно с Депутатской улицы.— Шатров сидел, развалясь, сунув руки в карманы.— Кроме того, майская кража может пойти, на улице Симановского. Там сломанная дамская «Звездочка»... Мы еще скатерти, занавески не взяли... Тоже краденые.

— Петрович не даст промашку? — спросил Андрей Николаевич.

Участковый уполномоченный остался в доме Усольцевой с ее матерью.

— Я звонил. Кропотов туда должен к нему подъехать, па помощь. Все будет в порядке.

— С Васькой Варнавиным не знаком еще? — обернулся ко мне Андрей Николаевич.— Дерзкий вор.

— Его сегодня тоже задержали в Березовой роще? — Я начал кое-что понимать.

— Ну да. С другими ворами. Пили всю ночь. Там и заснули. А часы толкнули через Таньку питерским карманникам. Видимо, те успели схватить неплохой куш. Хорошо бы и их прихватить!

Мы остановились у магазина, шофер сходил за папиросами.

— «Беломор» фабрики Урицкого. Никому не надо? Андрей Николаевич и Шатров порылись в карманах — шофер принес им тоже по пачке.

Я спросил у Андрея Николаевича:

— Как вы узнали, что группа Варнавина совершает кражи?

— Подозревали. Ну а здесь-то все сразу подтвердилось. В кустах, где они пили, сверток нашли — костюм с последней кражи на Катушечной... Удачно, да не очень! Там трое было: Варнавин, Валет... Его сейчас Войт допрашивает. И один с судоверфи. Каждый будет говорить, что не знает другого. И костюм не видел. Вся надежда на Валета...

— Войт его расколет,— сказал Шатров.

— ...Да на эти часы, что Усольцева продала.

— Пирожковскому?

— Кличка у него Паша Питерский. Старый карманник. И Тряпкин тоже. Чуть их прижмут дома — они сразу в поездки. Вологда, Ярославль, Горький, Кострома... Маршрут один!

— Часами мы вяжем Варнавина,— сказал Шатров.— Это он принес их Таньке. Всю дорогу она за него садится...

— Ваську она не назовет!

— Может, мне его помотать?

— Нет, нет! Варнавина держать в вытрезвителе... Шатров! — Юркие глаза Андрея Николаевича все замечали.— Видел, кто сейчас стоял на остановке? Бубен! А говорили, что он в Ярославле!

— Может, вернулся?

Посторонний не мог принять участия в их разговоре. Чтобы общаться на равных, надо было знать сводки костромских происшествий, уголовные дела, воров, проституток, кто с кем шел по делу, кто сидит и кто уже освободился...

— Варнавин сейчас только свяжет нам руки,— пояснил Андрей Николаевич.— Свободных кабинетов нет, а в КПЗ сажать рано. Из вытрезвителя возьмем его в последнюю минуту...

На улице Симановского остановились у бывшего монастыря — облупившегося, превращенного в огромное перенаселенное общежитие. Шатров сказал:

— Заскочу пообедаю? — Он отчего-то засуетился, словно ему было неловко.— Я быстро....

Я удивился: моим новым товарищам приходилось играть большие роли, решать судьбы людей, между тем что-то все время как будто мешало им выпрямиться во весь рост. Вечная подчиненность обстоятельствам, начальству. Постоянное ощущение долга. Напоминать о домашних делах, о здоровье полагалось лишь в крайних случаях. О днях рождениях, приездах близких, годовщинах... Служба в розыске диктовала образ жизни, стиль общения.

— Давай,— сказал Андрей Николаевич. Когда Шатров вышел, он добавил:

— Трудно ему. Жена умерла, осталось трое детей.

Некоторое время мы ехали молча. У трехэтажного, дореволюционной постройки здания на улице Свердлова шофер снова притормозил. Здесь помещалось областное управление.

— Отвезешь вещи — сходи пообедай,— сказал Андрей Николаевич, выходя.— Сегодня придется работать долго. После обеда начнем раскручивать...

По дороге водитель спросил:

— Ты действительно защитником был?

— В самом деле.

— Прогнали?

— Я сам.

— Нет, правда?

— Почти четыре года просился. Хоть в участковые.

— Не пойму... Как же ты преступников защищал? Насильников разных. Убийц.

Удивительно: шофер оперативной машины знал об адвокатуре немногим меньше, чем я, когда приступал к работе в юридической консультации...

Пока нас не было, оперативники кого-то отпустили, кого-то взяли в кабинеты. Коридор оказался пуст.

Я понес чемоданы к себе, и еще в коридоре неожиданно услышал заливистый смех.

Войт был не один. На стуле, который раньше занимал Пирожковский, сидел парень. Ему было не больше двадцати. Я понял, что это и есть Валет.

Здесь же был еще оперативник, это он, вторя Войту, заливался радостным смехом и при этом чуть-чуть пережимал по части веселья. Кисть руки у него была перевязана свежим бинтом. Я понял: тот, кого на задержании схватила собака.

— Помоги,— сказал ему Войт, увидев чемоданы. Оперативник придержал дверь. Я втащил вещи.

— Новый следователь.— Войт показал на меня Валету.— Не знакомы?

— Нет,— парень вопросительно взглянул на меня.

— Будет вести твое дело. А в чемоданах у него вещи с ваших краж. С Депутатской, с Сусанина...— Называя улицы, Войт следил за Валетом, но тот ничем не выдал себя.— С Лагерной улицы...

Никаким весельем здесь, конечно, и не пахло. Как и Андрей Николаевич при допросе Пирожковского, Войт пытался втянуть Валета в разговор.

— А на Подлипаева хозяева заходят...— Войт снова завел ту же песню, что и перед моим приходом.— Видят: окно разбито, стекла на полу, вещи из шкафа выброшены. И радио играет! Это вы радио включили? — Серега снова захохотал.— Да? — Но Валет снова промолчал.— Чего передавали-то? Не помнишь? Музыку? Или последние известия? Ну-ка, скажи! А мы по радиопрограмме проверим твою память.

— Да не было меня там,— качнул головой Валет. У него были грустные большие глаза и впалые мальчишеские щеки. Он догадывался, что смешливый разговор с Войтом — только начало предстоящих ему серьезных испытаний и ему ни за что против них не выстоять.

— Да брось ты,— сказал Войт.— Дома-то радио слушаешь?

— Он газеты выписывает! — невпопад подкинул второй оперативник. Войт зыркнул на него, укушенный сразу замолчал.

Оставить вещи, привезенные с обыска, и уйти обедать я не решился, сел за стол. Под стеклом на столе лежал список телефонов. Я прочитал: «Мустафин А. Н.— 3-211». Но звонить не стал.

Войт показал мне глазами на дверь. Мы вышли.

— Ну что там у Усольцевой? Что в чемоданах?

— Креп-жоржет с голубыми цветами, это точно с Депутатской,— повторил я услышанное в машине.— Может нераскрытая майская кража на Симановского пойти. На Катушечной...

— Катушечная, Симановского... Это же все территория Второго отделения! — Войт был разочарован.— Всю дорогу мы им раскрываем...

Пока я объяснял, в коридоре появился Шатров. Я понял, что остался без обеда.

— Кто у тебя в кабинете, Серега? — спросил Шатров.

— Валет. С ним Масленников.

— Переводи их куда-нибудь, освобождай помещение.— Старший опер был настроен решительно.— Натягивай веревку, будем готовить опознание. Сейчас от Усольцевой привезут еще вещи. И потерпевших по всем нераскрытым кражам. Где Пирожковский?

— Пристроил. А Тряпкина посадил в ленинскую комнату, Люська — его сожительница — в канцелярии. Кроме того, послал купить им еды.

— Действуй, Серега,

Через несколько минут мы уже натягивали в кабинете от окна к шкафу бельевую веревку, то и дело перешучиваясь. Войт стал мне близок с первого дня. В нем была необузданность чувства, приводившая к тому, что каждого приятного ему человека он стремился, хотя бы ненадолго, сделать своим другом. Он был экономен, даже скуп. Но легко дарил то, что невозможно возместить — свое время. Его приглашали помочь, когда требовалось переехать, вскопать участок, сделать ремонт. Он никому не отказывал. Перевозил, сажал картошку, клеил обои...

— Теперь хорошо,— сказал Шатров.— Понятые, сюда, пожалуйста.

Веревка с развешанными на ней вещами разделила кабинет на крохотные отсеки-лабиринты, в которые приходилось подлазить, согнувшись почти до пола. Все висело вперемежку — пальто, кофточки, китайские плащи-«пыльники»...

— Малевич, за стол! Прошу! — Старший опер был доволен.— Заходите.

Появилась приземистая женщина с пером на шляпке. Задыхаясь от волнения, полезла между вещами.

— Жакет! — услышали мы из лабиринта.— Мой жакет! И кофточка!

Над веревками плыло перо, подхваченное невидимым течением.

— Постельного белья нет, голубых штор... Отрез этот тоже мой!

— Шторы я видел...— Шатров негромко выругался.— Ведь думал же взять! Ладно, не волнуйтесь, гражданка. Шторы подвезут,— Он стоял в дверях — худой, с кулаками, засунутыми в карманы, оттого еще более узкоплечий, сутулый.

— Скоро?

— Подвезут? Да. Скоро.

— Тогда я подожду.

— Не знаешь, кто из ребят свободен? — спросил Шатров у Войта.

— Ильин. Сейчас мы с ним съездим.

— Мои кофточки! Бежевая и красная...— В кабинете была уже другая потерпевшая.— Вон то платье в горошек...

Подвозили новых потерпевших. Только что я страдал за Усольцеву, а теперь радовался за этих женщин, к которым возвращались их вещи.

Меня посадили за протокол опознания. Я составил его легко, словно все годы только и занимался этим делом.

Вошел начальник милиции Зильберман, коренастый, аккуратный, с орденскими планками, с белым воротничком, выложенным поверх пиджака. Ему показали мой протокол. Он надел очки, прочитал, кивнул. Я понял, что он одобрил мое перо.

— Кража на Пролетарской пошла,— сказал Зильберман, пряча очки.

Оперативники повторяли названия улиц. Всех их — от оперуполномоченного до начальника — соединяли сейчас координаты этих нераскрытых квартирных краж, описания похищенных вещей, приметы подозреваемых.

Передо мной положили ориентировки. Каждую опознанную вещь надо было называть так, как она именовалась в заявлениях потерпевших, чтобы не было разночтений. То, что первоначально называлось платьем кофейного цвета, нельзя было записать в протокол опознапия бежевым или светло-коричневым.

Заходили сотрудники розыска, все были в гражданском или полугражданском, Как Войт. Потом я узнал, что в уголовном розыске Первого всего три оперативника, а другие — розыскники областного управления, Второго, Четвертого отделений.

Все уже знали, кто я. Интересовались:

— Кража на улице Симановского пошла? Сколько всего пошло?

— Пока пять.

— Мустафин знает?

— Доложили! Скоро должен подъехать.

В кабинете царила обстановка общего ликования.

— С Лагерной заявители не приезжали?

— Пока нет.

— Может, и прошлогоднюю возьмут — на проспекте Мира?

— Вряд ли.

Варнавина тогда не было. Мустафина я так и не дождался. Приехал Андрей Николаевич:

— Пусть Кропотов возьмет этого карманника. Тряпкина... Вот...— Вразумительной речи по-прежнему хватало на первые две-три фразы.— Странно! Приехали красть, а никуда не ходили. И при деньгах. Новенький, освободился? Пойдешь со мной...— Он явно положил на меня глаз.

— Люську, сестру Питерского, обыскали, но, видимо, плохо... — зашептал мне Андрей Николаевич в коридоре.— Она что-то передала женщине, которая заходила в канцелярию. Я сказал, чтобы эту женщину попридержали. Сейчас выпустят. Вот... Тебя в Костроме никто не знает. Пойдешь за ней. Не приходилось?

— Нет.

— Выйдешь первым. Встанешь у газетной витрины па углу. Когда она появится, пропустишь вперед... Понял?

Он наскоро объяснил основные правила:

— Иди нескованно, чтобы сохранять свободу движений. Следи за своим лицом...

— Не понял?

— Лицо не должно терять свойственного ему выражения.— Я догадался, что он говорит словами инструкции или наставления.— Никто ведь вокруг не тратит больше энергии, чем необходимо. Так? Не бросается вдруг бежать, резко не тормозит... Иди, сейчас она выйдет. При ней белая сумка...

Я спустился вниз, перешел улицу, подошел к газетной витрине. Газета по виду была прошлогодней — желтой, словно ее обмакнули в краску. Я стоял у витрины, отвернув голову, чтобы следить за дверью отделения, и не видел ни строчки.

Женщина появилась быстро — шустрая, небольшого роста. Я неуверенно двинулся за ней, перешел на противоположный тротуар, потом вернулся. Мы шли быстро. Сначала я приблизился к ней очень близко, потом решил отстать. Меня выручало то, что ей и в голову не приходила мысль о слежке.

Встречные прохожие странно, поглядывали на меня. Видимо, лицо мое потеряло «свойственное ему выражение». Я словно вышел на сцену, где должен был сыграть самого себя. Сценой была Кострома, прилегавшие к отделению милиции улицы. Мне роль пока не удавалась.

К счастью, наше путешествие оказалось недолгим. По улице Свердлова женщина вышла в центр, пересекла проспект Мира. Вошла в гастроном.

Едва она скрылась за дверью, я быстро перебежал проспект, влетел в магазин. Мы едва не столкнулись — она шла к кассе. Впрочем, я не был уверен, что это она. Лица ее я не видел, знал только, что у нее белая сумка.

Женщина выбила чек на две пачки «Беломора», спички. Получила покупки. Потом снова подошла к кассе и пробила еще «Беломор».

— Других денег нет? — спросила кассирша.

— Только по двадцать пять.

Кассирша отсчитала сдачу. Женщина положила папиросы в сумку вместе со спичками, вышла из магазина.

Мы шли, словно привязанные друг к другу. Но она так ни разу и не обернулась. Мы благополучно вернулись в отделение.

— Странно,— пожал плечами Андрей Николаевич, выслушав мой рассказ.— Зачем Люське столько папирос? Сейчас еще одного в гастроном послала. Третий человек!

— Мне идти за ним? — спросил я.

— Не надо.— Он подумал.— Скажи, пусть мне приведут Валета...

— Понял.

— ...И доставят Варнавина из вытрезвителя... Вместе с другим. Шатров знает. Когда они будут здесь, скажешь...

На веревках в кабинете вещей заметно поубавилось. Рябоватый Шатров закурил, мигнул мне:

— Еще две картирные кражи пошли. Проспект Текстильщиков и Вольная улица...

— А всего — много?

— Нераскрытых? Навалом! Одно обидно: наших почти нет!

Оперативники переходили из кабинета в кабинет — доставленных на рассвете из Березовой рощи было несколько, разговаривали с каждым подозреваемым.

— Мустафин здесь? — спросил кто-то.

— Здесь,— Шатров мотнул головой в сторону коридора.

Я понял, что разошелся с ним, пока ходил в гастроном.

— Андрей Николаевич просил...— начал я.

— Приказал,— поправил меня старший опер. Выслушав меня, он задумался. Но ненадолго.

— Савватьев! — позвал Шатров. В дверях стоял незнакомый мне белобрысый оперативник в спортивной куртке.— Поедешь сейчас в вытрезвитель за Варнавиным. И новенький с тобой,— Шатров кивнул на меня.

— Пускай,— Савватьев не взглянул в мою сторону. Наши отношения сразу не сложились.

— Там, в вытрезвителе, еще Потемин. Привезете обоих.

— Понял. Мы поехали.

Медвытрезвитель находился на склоне холма, в бывших Рыбных рядах, архитектурном памятнике прошлого века, расположенном в самом центре, на спуске к Волге. Верхний этаж занимали магазины, они тянулись вровень с другими торговыми рядами — Красными, Пряничными, Табачными.

Чтобы попасть к дверям медвытрезвителя, надо было объехать Ряды и спуститься по Молочной горе, что водители милицейских машин всегда и делали, когда везли пьяных. Когда же нужно было их забирать, машины не делали крюк, а останавливались наверху, в Рядах, и вытрезвившиеся своим ходом по лестнице поднимались к машинам.

Савватьев тоже оставил машину наверху, молча направился вниз, к медвытрезвителю. Я шел следом. За всю дорогу мы не перебросились ни словом.

Дежурный знал Савватьева, поздоровался:

— Кого заберешь?

— Варнавина. И второго.

— Потемина? Расписывайся.

Поигрывая огромным, почти в полметра, ключом, дежурный удалился. Где-то в глубине бывших купеческих складов металлически щелкнула дверь. Послышались голоса.

Голый парень, которого вывел дежурный, косо взглянул в нашу сторону, подошел к лавке. Он показался мне озлобленным, дерзким. Руки, плечи, грудь — все было в наколках. Я различил женщин с рыбьими хвостами, дамские головки, могилы с крестами; вдоль предплечья, с внутренней стороны, красовался кинжал. Столь же живописно были украшены ягодицы. При ходьбе кошка, изображенная на одной, хватала убегающую мышь, красовавшуюся по соседству. Синие, грубо выделявшиеся вены на руках, казалось, были сплошь исколоты.

Дежурный достал его одежду. Парень поднял сатиновые синие трусы, несколько раз демонстративно встряхнул, неторопливо принялся одеваться.

Впервые я стоял рядом с уголовником не в качестве его адвоката.

Второй задержанный был худощавее, невзрачнее, ниже ростом. Он быстро оделся и вместе с нами ожидал, пока первый закончит туалет. Тому спешить было некуда, он вытряхивал каждый носок, пытался отчистить каждое пятно на брюках.

Впервые я услышал, как скрежещут зубами. Бередящий нервы, ни на что не похожий звук.

— Новенький? — отвлек меня дежурный.— А раньше где работал?

— Адвокатом,— как мне показалось, насмешливо ответил Савватьев.— Ну ладно.— Он взглянул на меня.— Поведешь его,— Савватьев показал на татуированного.— Я беру этого,— он кивнул на тщедушного.— Пошли.

Внезапное решение Савватьева меня потрясло. Это был первый мой день в милиции. У меня не было навыков конвоирования, я не прошел курс самозащиты без оружия. Я не сомневался в том, что задержанный попытается бежать, когда я буду вести его к лестнице, а потом к машине. Он был выше меня и здоровее.

Все это в долю секунды пронеслось в моей голове. Но хлопнула дверь. Савватьев был уже на улице.

— Смотри, что делают, сволочи...— встретил меня в кабинете Андрей Николаевич. Валет сидел против него красный, словно в ознобе. Несмотря на то, что Андрей Николаевич обращался ко мне, слова его, без сомнения, адресованы были Валету.— Берут такого вот несудимого хорошего пацана и затаскивают к себе... В прошлый раз это был Сорока... С Чайковского. Помнишь его? — обернулся он к Валету.

— Высокий, худой...— сказал Валет.

Андрей Николаевич внимательно взглянул на него:

— Не нравишься ты мне. Не болен? Валет помотал головой.

— Скажи, если что. Может, таблетку дать?

Андрей Николаевич спрашивал у Пирожковского о матери, Усольцеву — про дочь. Теперь интересуется здоровьем Валета... Был ли это только прием?

Задержанный не ответил.

Андрей Николаевич достал «Беломор», спички, положил на стол.

— Надо все рассказать, Николай! Все, как есть... Смотри, что происходит...— снова обернулся ко мне Андрей Николаевич.

Существует ритуал, техника допроса; игра, в которую играют и допрашивающий и допрашиваемый; правила, которые помогают одному не выглядеть в собственных глазах малодушным, нестойким.

Сцена была тяжелой. Обстоятельства будто бы давали Валету выбор: признаешься — будешь на свободе... Двум другим, в прошлом судимым, надеяться не на что. В то же время что-то подсказывало ему: если во всем признаться — посадят, потому что краж слишком много... Полупризнание? Тогда его ждет следующий этап. И ему все равно не остаться на свободе... К этому времени следствие добудет новые доказательства, появятся вещи с других краж, родственники окончательно запутаются. Следователь уже не будет столь нуждаться в признательных показаниях, как в самом начале, в первые семьдесят два часа, когда надо получить санкцию прокурора на арест!

«Ты рассказал не обо всех кражах! — скажет ему следователь.— Нарушил условие, при котором тебе обещали свободу!..» Милиции всегда спокойнее, когда вор за решеткой.

Щеки пацана пылали, словно он и в самом деле был в жару. Ведь он шел в первый раз!

— Закурю? — неуверенно спросил он.

— На. Кури. Мы же знаем, не ты был закоперщиком... И сейчас тоже... На Вольной ваша кража? И проспект Текстильщиков. Да? Надо рассказать все по-честному...

Сюжет был заранее известный, с известным финалом.

На подоконнике лежал ломоть черствого хлеба с кусочком сыра. Я старался на него не смотреть.

Валет, с оттопыренной по-детски верхней губой и выпирающими резцами, сидел весь красный, застигнутый врасплох надеждой остаться на свободе. А между тем судьба его на ближайшие шесть лет была уже решена. Впрочем, как и моя тоже. На долгие четверть века. Но мы оба могли об этом только догадываться,

Валета увели.

Вместо протокола допроса Андрей Николаевич со ставил какой-то документ. Несколько строчек, написанных почти у самого верхнего обреза листа,— он экономил бумагу; там были перечислены названия костромских улиц, где шайка Варнавина совершала кражи, и ямы, куда отнесли краденое.

— Теперь так,— Андрей Николаевич озабоченно пошевелил усиками.— Возьми в кабинет все вещи, изъятые у питерских карманников. С ними надо решать, И Тряпкина ко мне. Будем смотреть вещи в его присутствии... И чтоб с понятыми!

Мне недолго пришлось работать следователем — не сколько месяцев. Мустафин, узнавший меня лучше, предложил мне должность оперуполномоченного уголовного розыска, ответственного за раскрытие краж крупного рогатого скота.

Своей первой должностью в розыске я очень гордился. Относился к ней серьезно и полагал, что буду заниматься раскрытием краж скота достаточно долго.

Основной контингент преступников, занимавшихся кражами лошадей, составляли в то время цыгане, которые, похитив коня, либо быстро сплавляли его в соседние области, либо тут же, в Татарской слободе, сдавали па колбасу. В последнем случае лошадь тоже пропадала одномоментно и навсегда.

Уже через несколько дней после своего назначения я обратился в областную библиотеку имени А. С. Пушкина с просьбой снабдить меня учебником цыганского языка. В областной библиотеке такого учебника не нашлось. Мне сказали, что за годы советской власти он ни разу не выпускался, и через Библиотеку имени В. И. Ленина выслали дореволюционный.

До сих пор встречаю я в своих старых тетрадях расчерченные таблицы спряжения глаголов с окончаниями «да», «дэс» и «вэс» в настоящем и будущем, несовершенном и совершенном, изъявительном и сослагательном — «тедэс» — «давать», «тетырдэс» — «тянуть», но «тэнашавэс» — «терять», «тэдаравэс» — «пугать»...

— Наконец-то! — Мрачноватый, в черном плаще друг Пирожковского, увидев меня, поднялся.— Я думал, забыли обо мне!

Он сидел в ленинской комнате. Между столами с подшивками газет, в углу, пылилось старое пианино. Кроме Тряпкина здесь находилось несколько сотрудников, они готовили майскую стенгазету.

— Берешь его? — спросили они.

— Беру.

Тряпкин подошел к пианино, открыл крышку. Оглушительные аккорды разнеслись по зданию.

— «В Сан-Луи шумном,— запел Тряпкин.— Там, где много дам. Их крашеные губы он целует там...»

Тряпкин закончил играть так же резко, как и начал.

— Пошли?

— Где учился играть? — спросил его Андрей Николаевич. Он тоже слышал бравурные звуки, донесшиеся из ленинской комнаты.

— А-а... В детстве! В музыкальной школе.

— Долго учился?

Тряпкин махнул рукой. На столе перед Андреем Николаевичем лежали выложенные на газету предметы. Дешевая металлическая галантерея, новый портсигар, мыльница, английские булавки. Тоже все новое. Особняком располагалось личное: брючный ремень, кашне, деньги — пятьсот рублей с небольшим. Купюры в основном были мелкими, но несколько достоинством и в десять и в двадцать пять.

— Твое? — спросил Андрей Николаевич.

— Мое.

В вещах Пирожковского кроме швейцарской «Омеги» был еще дешевый бритвенный прибор, головная щетка, зубная паста. Тоже новые. И тоже много трешек, рублей, три двадцатипятирублевые купюры.

— Ехать, что ли, куда-то собрались? — Андрей Николаевич брал со стола каждую вещь, всматривался в нее быстрыми мышиными глазками. Потом отодвигал осмотренный предмет в сторону.

Так продолжалось долго. Когда Андрей Николаевич пододвинул к себе деньги, Тряпкин слегка заерзал, хотя мрачное его красивое лицо по-прежнему ничего не выражало.

— Тебя когда-нибудь грабили? — Андрей Николаевич обернулся ко мне.

Нет,— признался я. Мне не был понятен ход его мыслей. Может, это могло помешать мне стать хорошим оперативником?

— А приходилось видеть семью, которую обворовали? Унесли из дома все ценное? Лучшие дорогие вещи, деньги?

— Не знаю,— я пожал плечами.— Если только в суде в качестве потерпевших...

— К суду обычно все уже не то. А вот с самого начала! — Он адресовался на этот раз к Тряпкину.— Когда, скажем, ко мне залезли в квартиру. Тот же Варнавин или Валет... Обворовали, отнесли все к Усольцевой. Она толкнула по дешевке...— Андрей Николаевич перешел на громкий шепот. У него все-таки было что-то не в порядке с голосом.— А я, который все это годами наживал, оплеван... За что, спрашивается? Или вот карманники! Тряпкин, Пирожковский... Человек копил, а они у него украли...

Тряпкин слушал молча, словно речь шла не о нем, а о ком-то другом.

— ...Он вот на пианино играет, а такие, как Войт, как Шатров, в Питере ночи не спят, семей не видят. Ищут их!..

Были ли наши ставки одинаковы в этом поединке? Не была ли наша дуэль похожа на игру, которая до времени всех устраивала? До самого ареста они играли роль жуликов, мы — сыщиков. Они нарушали закон и чувствовали себя героями. Мы стояли на страже закона, и о нас писали, как о рыцарях без страха и упрека. В этом они и мы видели смысл своего существования. Большую часть времени они проводили в праздности; мы недосыпали, нервничали, зарабатывали язву желудка. Они только посмеивались, наблюдая, как мы мчимся сломя голову туда, где их и след простыл. Они убегали, а мы гнались за ними, иногда ловили, надевали на них наручники, брали санкции на арест... И тут сравнение с игрой для них заканчивалось! Нас ждали увлекательные новые погони, их — КПЗ, тюрьма, колония...

Так вот, не были ли их ставки крупнее наших? Мы тоже ставили на кон немало: здоровье, быт наших семей, воспитание детей... И лишь иногда — жизнь!

Они же всегда ставили на карту свою судьбу. И были обречены. Сознание этого мешало нам до конца, от души праздновать свою победу. Каждый раз, когда мы раскрывали преступления, возвращали похищенное или просто воплощали в жизнь принципы неотвратимости наказания, ломалась чья-то судьба, плакали чьи-то матери, жены, дети. И это отравляло нам праздники...

Пальцы Андрея Николаевича быстро перебирали купюры перекладывали их; он словно собирался разложить пасьянс. Затем Андрей Николаевич перешел к деньгам, которые лежали в вещах Пирожковского и его сестры.

Тряпкин занервничал.

— Смотрите,— Андрей Николаевич показал понятым двадцатипятирублевки, лежавшие в вещах Тряпкина.— Видите, они надрезаны?

Понятые подтвердили.

— И эти, у его напарника, тоже. Ты что, разрезать их собирался? — Андрей Николаевич обернулся к Тряпкину.

Тот промолчал, поднял воротник плаща, и без того сидевшего на нем пижонски.

— А мелкие деньги все целы...

— Действительно,— сказал один из понятых.

— Наш сотрудник сейчас составит протокол осмотра,— Андрей Николаевич скользнул глазами по мне.— Ручка есть?

— Да.

— Садись, пиши.

— А зачем их подрезают? — спросил понятой, показывая на деньги.

— Это случайно. Когда режут карман. Или сумочку...— Андрей Николаевич взглянул на Тряпкина.— Поэтому они и покупали все это — булавки, портсигар... Чтобы сбыть резаные купюры. Папиросы, дешевую галантерею... Сейчас главное для нас — найти потерпевшего. Он где-то близко: в Питере, в Вологде. Может, в Ярославле...

Встретил меня в кабинете Войт. Когда я уезжал в вытрезвитель, кабинет был разделен на отсеки мужскими и женскими вещами. Теперь здесь, как ринге, висели только канаты.

— Малевич, где отрез серого коверкота? Ты привез его от Усольцевой?

— Должен быть,— сказал я.

— Нам он нигде не попался.

— Но в протоколе обыска он есть.

— Может, ты записал и не взял? Все во мне похолодело.

— Я записывал вещи и откладывал их на кровать, а когда все закончил, сложил в чемоданы.

— Надо было сразу в чемоданы!

— Как же быть?

Все в этот день я делал не так!

— Ладно, не буду тебя пугать. Шатров освободится съездит к матери Усольцевой...— Войт прогулялся по кабинету, скрипя половицами.— Думаю, привезет. А вообще, имей в виду... В другой раз придется платить из своего кармана.

— А вдруг Усольцевы скажут, что я увез? — спросил я.— Ведь ничем не докажешь. И в протоколе указано.

— С нами они не захотят связываться.

Довольный, он снова прошелся между канатами. На нем были ботинки, которые он днем купил, и галифе.

— А где все? — спросил я.

— Савватьев — в гастрономе. Снимает кассу.

— Кассу?

— Люська, сестра Пирожковского, несколько раз посылала туда. Избавлялась от надрезанных купюр. Ты, по-моему, сам кого-то сопровождал...— Войт счастливо оглядел свое приобретение. Он сел, с сожалением начал переобуваться.— Вот у меня и память о нашем знакомстве...

С Войтом у меня тоже связано много памятного.

Через несколько месяцев Войт, Васька Смердов и я — уже в качестве оперуполномоченного — участвовали в засаде. С нами был и Каро — желтый при черных подпалинах пес. Он приехал с учебных сборов вместе со Смердовым.

На берегу Волги, в ельнике, были обнаружены товары, похищенные при нападении на магазин,— костюмы, пальто, меха, отрезы материи... Вещи были тихо вывезены, а у мешков, в которые вместо них напихали ветки, дежурила, сменяясь каждый день на рассвете, оперативная группа.

Мешки находились в кустах, в небольшой лощинке, хорошо замаскированные, так что даже за несколько шагов рассмотреть их было довольно трудно. Засада была расположена тоже в кустах, но выше, на краю лощинки.

Чтобы не вспугнуть преступников, возможно установивших наблюдение за местностью, машину оставили достаточно далеко, и мы двигались сквозь темный, запущенный лес непроспавшиеся, мечтавшие о папиросе — курить категорически не разрешали,— и все же шальные от выпавшей на нашу долю удачи. Наши друзья в прокуренных кабинетах не видели ни этого неба, ни леса...

Когда прибыли на место, группа, которую мы сменили, вместе с разводящим двинулась в обратный путь. В нее тоже входили два оперуполномоченных и проводник служебно-розыскной собаки. Они спешили до пробуждения окрестных деревень покинуть район. Проводник, коллега Смердова, арапистый, ненадежный парень, пожелал нам удачи, бросился догонять своих.

Пели невидимые птицы, и день обещал быть сухим и ясным.

Не успели шаги уходивших затихнуть, мы, не сговариваясь, побросали телогрейки и сразу же повалились сверху.

Потянулись блаженные минуты. Заботиться о мешках не приходилось. Во-первых, было еще рано, преступники наверняка предпочли бы для визита ночь или вечер; во-вторых, с нами был Каро; два его торчащих уха были чувствительны, как радары.

Сначала мы дремали все трое, что было категорически запрещено. Войт, который был старшим, похрапывал громче других.

Когда солнце начало припекать, мы разделись. Спать больше не хотелось. Было приятно, лежа с закрытыми глазами, слушать друзей, что-то вспоминать самому.

Войт пересказал «Милого друга». У него оказалась цепкая память оперативника.

— На тридцать франков Дюруа покупает цветы,— рассказывал Серега таким тоном, словно платил из своего кармана,— Пишет: «Госпоже де...»

Хорошо помню, что за этим последовало. Смердов спустился к кустам, где лежали мешки.

— Сюда! — Он замахал руками.

Мы сбежали в лощинку. Только Каро остался на месте, невозмутимо поглядывая кроткими умными глазами.

Из всех мешков были вытряхнуты ветки. Увядшие, пожухлые, они валялись под кустами, рядом с мешками.

— Так...— Войт быстро принял решение.— Смердов, собаку на обыск местности. Малевич — к деревне! Я — на берег! Сбор через тридцать минут. Не заблудиться!

Я накинул телогрейку, поправил кобуру, бросился к тропинке.

Так же, как несколько часов назад тишина сомкнулась за уходившей группой, которую мы сменили, она теперь мгновенно отрезала и меня от моих друзей.

Я то шел быстро, то останавливался, приседая, но ниоткуда не доносилось ни звука. Я опасался потерять дорогу. К месту засады вела едва приметная тропинка, от которой в разные стороны отходили другие, еще менее приметные.

Я шел уже минут двадцать — никого не было. Повернул назад. Первое же пересечение тропинок поставило меня в тупик — я не представлял, какой из них следовало отдать предпочтение.

Лес стоял мрачный, неухоженный, дерево к дереву, весь в завалах, ощетинившийся сухостоем.

Неожиданно раздался треск сучьев. Я встал за дерево, загнал патрон в патронник, снял курок с предохранителя.

Треск приближался.

— Стой! — крикнул я.— Стреляю...

На тропинку выпрыгнула собака. Я узнал Каро. За ним показался какой-то весь притихший, сконфуженный Смердов. Благодаря ему, а главным образом Каро мы достигли злополучной засады. Войт ждал нас.

Было еще только около одиннадцати утра, а наше дальнейшее пребывание в засаде было уже бессмысленным.

— Меня точно выгонят,— сказал Груздев, когда мы снова расстелили телогрейки.— Вас могут оставить, вы недавно работаете...

— Каро спишут...— Смердов чуть не плакал.

Пес прислушивался к разговору, не оставляя тем временем без внимания лощину внизу. Не в его возможности было осознать все последствия происшедшего, как и свой промах.

Я дал ему хлеба. Смердов разрешил. Каро взял, удивленно глядя на проводника и на меня.

Самоуверенными и веселыми мы приехали сюда еще несколько часов назад. Теперь в наших рядах полное уныние.

— За нами следили. Подождали, пока мы задремлем...

— А собака? — запротестовал Смердов,— Каро обязательно почуял бы!

— Любого? — Войт поднял голову.

— Чужого? Обязательно! На своего мог и не среагировать.

— Как понять «на своего»?!

— Кто с ним работает, кормит...

— Стоп! — Войт сорвался с места.— Какие у тебя отношения с проводником, которого ты сменил?

— Пока не появился Дик, Каро его был первым...

— Преступник не стал бы вытряхивать ветки. Да еще из всех мешков...— дошло до меня.— Достаточно было пощупать.

— Я ему сделаю,— шепотом пригрозил Войт.

Теперь уже осторожно, стараясь не шуметь, мы спускаемся в лощину, наполняем мешки и снова ставим на прежнее место.

Преступников возьмем не мы — другая оперативная группа, следующей ночью...

Но все это было потом. А пока он все тянулся, первый мой день в милиции...

Допросы закончились, задержанных рассадили по камерам.

Поздно вечером в кабинете начальника отделения началось подведение итогов.

— Где Шатров? — начальник милиции протер очки. Он показался мне мудрым Макаренко, чей авторитет был непререкаем.— Кто знает?

Оперативники пожали плечами. Лишь Войт знал, что старший оперуполномоченный поехал к Усольцевой зa отрезом, который я забыл на обыске.

— Сейчас будет,— громко сказал Войт и не ошибся.

В кабинет действительно вошел Шатров. Он не спешил сообщить о результатах своей поездки. Шатров нашел свободный стул, удобно устроился и только потом, измотав мое терпение, подмигнул: отрез серого коверкота прибыл благополучно.

Совещание вел Андрей Николаевич.

— Получена телеграмма из Ленинграда...— сказал он и замолчал. Он был никудышный оратор: говорил о том, что ему самому уже перестало быть интересным.— У них там кража денег. У иностранца. Подрезан карман и бумажник...— Короткие сбивчивые фразы.— Едет оперативная группа. Редкий случаи... На резаных купюрах берут целую группу. И какую! Тряпкин, Паша Пи терский! У каждого, как воры говорят, руки золотые по локоть...

Савватьев доложил:

— В вещах Варнавина в вытрезвителе — три надрезанные двадцатипятирублевки.

— Это за «Омегу»,— заметил Андрей Николаевич.— Пирожковский расплачивался.

Зильберману позвонили. Он передал трубку Андрею Николаевичу:

— Тебя!

— Слушаю... Так... Сейчас, — Андрей Николаевич обводил глазами сидящих, прикидывая, па ком остановить выбор. Все замолчали.— Выезжаю.— Он положил трубку.— Савватьев, со мной. И ты...— Он посмотрел на меня.— В районе набережной, на территории Второго, стреляли. Выезжает оперативная группа Управления. Второе уже выехало.

— Нам не посылать? — спросил Зильберман.

— Пока не надо.

Мы проехали Молочной горой, свернули на набережную. Мелькнуло здание бывшего ночлежного дома, построенного костромским купцом Федором Черновым «на свой капитал для нуждающихся в бесплатном ночлеге без различия всякого сословия и обоего полу...».

И вот через несколько часов я снова на том же месте, где утром мы со Смердовым описывали свои бесчисленные окружности, взбираясь на окрестные холмы и снова спускаясь к Волге. И я снова вижу, как все было...

Сообщение о выстреле на территории Второго не подтвердилось. Все снова сели в машины.

— Я знаю этого мужика, что звонил,— заметил Савватьев.— Он раньше у нас работал. Паникер страшной силы.

— Я его тоже знаю,— вздохнул Андрей Николаевич.— Ну ладно. Тебе, наверное, нет смысла возвращаться в отделение, раз мы около твоего дома...

— Конечно.

Шофер притормозил. Мы были в районе Депутатской улицы.

— Пока,— Савватьев подал мне руку, открыл дверцу, вышел.

Мы проработали с Савватьевым несколько лет. И всегда были в разных подразделениях, показатели которых обычно сравнивали. Когда я служил в Первом отделении, он был во Втором, позже я работал в Свердловском райотделе, Савватьев — в Ленинском. На короткий период нас свел Костромской горотдел.

А потом Савватьева не стало.

В вестибюле областного управления внутренних дел на мраморной доске выбиты фамилии сотрудников, погибших при исполнении служебного долга. Среди них и его — Савватьев.

Мы не дружили. В нас обоих жил дух соперничества. Однажды во время совместной работы в горотделе на служебных занятиях по самбо, к его, а еще больше — к собственному удивлению, я бросил Савватьева через себя на маты.

Никто не мог такое предвидеть. Он был сильнее и опытнее меня, может, это на долю секунды лишило его бдительности.

Так или иначе, я стоял, а Савватьев поднимался с матов. Лицо его было красным, он не смотрел по сторонам. Все в зале смотрели на нас.

— Давай еще раз,— буркнул Савватьев, принимая стойку.

Прозвучала команда собираться и выходить.

— Может, в другой раз? — спросил я.

— Сейчас.

Но в дверях уже возник начальник службы.

— Савватьев, Малевич! — гаркнул он.— Вам что, отдельный приказ?!

Савватьев погиб через неделю. Пьяный уголовник с бритвой выбежал на улицу. Фонари едва горели. Это было в праздничную ночь 7 или 8 ноября на окраине, где и днем мало прохожих.

На перекрестке мелькнули фигуры, преступник бросился туда. Савватьев с ребенком, с женой возвращался из гостей, он попытался его задержать, не сразу увидел лезвие...

Через час уголовный розыск города и области во главе с Мустафиным был уже на ногах.

К утру Савватьева не стало.

Его хоронил весь город — те, кто знали его и не знали. Я не помню других таких похорон. Столько милиции, и не на тротуарах — в траурной колонне.

Через неделю мы задержали убийцу. Вместе с другими, как отличившийся при аресте, я попал в Приказ.

Призрачная нить всю жизнь соединяет меня с Савватьевым. На мне груз незаслуженной победы над ним в спортивном зале. Долг, который никогда не будет оплачен...

«Значит, и так бывает?! — В вечер нашего первого знакомства, когда Савватьев вывел к машине мешковатого, невзрачного уголовника, оставив мне озлобленного и дерзкого, я был потрясен его поступком.— Каждый за себя? И это — Братство оперативных уполномоченных?!»

Дверь вытрезвителя хлопнула второй раз — теперь за моей спиной. Было темно. Савватьев со своим задержанным был уже наверху, в конце лестницы. Я не видел никого вокруг, кроме человека, которого сопровождал, старался держаться ближе к нему и чуть сбоку, чтобы затруднить неожиданный удар. Я ждал выпада пальцами в глаза и мгновенного пинка в пах — приемов, которые видел во многих фильмах.

Метры, отделявшие дверь вытрезвителя от лестницы, и два десятка ступеней вверх, к машине, я запомню на всю жизнь.

Савватьев успел посадить в машину парня, которого он вел, ждал меня наверху. Вдвоем мы отправили в кузов второго задержанного и сели сами.

Через несколько месяцев я узнал: Варнавина вел Савватьев. Мне ничего не грозило...

— Давай по улице Ленина,— сказал Андрей Николаевич шоферу, когда Савватьев вышел.— Потом на Катушечную. Через Вольную, Сенную. Поедем, посмотрим. Сколько сейчас?

— Начало двенадцатого.

— Вот и хорошо... Ты смотри свою сторону,— сказал он мне.— Я — свою.

Кое-где горели неяркие огни. Фонари казались зонтами, под которыми никого не было. Город спал.

— Стоп! Тормози! — приказал вдруг Андрей Николаевич.— Видишь? Впереди, у кустов. Трое...— У него было ночное кошачье зрение.

Мы вышли. Трое парней на обочине заметили нас. Молча ждали нашего приближения. Там, где они стояли, было совсем темно. Андрей Николаевич быстро вглядывался в лица.

— Откуда, ребята? Мы из милиции. Уголовный розыск... Что здесь делаете? — Он смело придвинулся к тому, который стоял в середине, протянул руки, провел по карманам его пиджака, затем — брюк.— «Пушки» не держишь? — Сам он был безоружен.— Нет? Это хорошо. А как фамилия? — Парень назвал, хотя и не сразу.— Малевич, запиши,— бросил он через плечо.— А ты кто? — Процедура поверхностного обыска повторилась еще дважды.— Поздно гуляете, ребята.

Они промолчали.

— Давайте по домам. Чтобы чего не случилось..

— Эти трое сегодня ничего не совершат,— сказал оп мне, уже сидя в машине.— А вообще группа интересная. Заметил? У того, что пониже, ссадина справа, над бровью. Дрались. Вызови его к себе. Поговори. Может, что-нибудь знает. Понимаешь, у нас город небольшой, тупиковый. Если преступники заведутся, тут и будут совершать преступления. Пока не найдем, за нас никто искать их не будет. И уехать никуда не уедут. Все здесь... Ты где живешь? На квартире?

— В общежитии.

— Значит, в одном доме. Я над тобой, на третьем этаже. Не спешишь?

— Да нет...

— Тогда заедем еще раз в Первое.

В отделении мы застали знакомых уже мне оперативников. При нашем появлении все взглянули на часы. Начинались новые сутки.

— Все,— сказал Зильберман,— завтра много работы.

Выходили медленно, подшучивая и задевая друг друга. На несколько часов всем, кроме меня, предстояло стать отцами, мужьями, детьми. Переход из одной жизни в другую давался нелегко.

На улице Войт поддел сапогом пустую консервную банку, подбросил, пробил, как по мячу. Жестянка, пролетев несколько метров, ударилась о забор.

Серегу одернули:

— Ведь ночь!

— Не думал, что так загремит...

— Ну, Войт!..

— Вот что,— сказал Зильберман.— Разбиваемся на две группы. Возьмем машины. Немного покатаемся. Мы берем улицы слева от Советской, вы — справа.

Большинство моих новых коллег, как я убедился, были «совы», могли не спать по ночам. Очень скоро и я, «жаворонок», превратился в «сову».

— Кто сегодня дежурит?

...Через много лет за столом мы вспоминали фамилии шоферов, которые работали в уголовном розыске в те годы. Невостребованным грузом на протяжении многих лет лежали они в памяти и вдруг всплыли сладостной музыкой, как приметы той нашей жизни: Лотошилов, Шафигулин, Гупарский, Закутасов, Осипов... Как казавшиеся забытыми старые названия костромских магазинов: «Ломжа», «Ямка», «Охмелкинский»... Как клички воров, которых мы тогда задерживали...

Зильберман уточнил:

— Посмотрим конец проспекта с кладбищем, Сенную, Березовую рощу и вокзал. Часть — со мной, а часть — с Мустафиным.

Мне показалось, что я ослышался.

— С кем?

— С Мустафиным,— он кивнул на Андрея Николаевича...

— Я заместитель начальника областного уголовного розыска Мустафин! Всем оставаться на местах! — крикнул тогда на набережной руководитель группы захвата.

Задержанные — те, что предлагали коробки с шалями, и те, что собирались их купить,— неохотно, невысоко начали поднимать руки.

— Быстро вниз! — крикнул я Смердову.— Им может понадобиться наша помощь.

Через минуту мы уже стояли на тротуаре недалеко от машины.

— Товарищ подполковник...— обратился я к Мустафин у.

Продолжить не удалось. Парень с тростью, который с самого начала показался мне подозрительным, внезапно сделал шаг назад и, совсем не хромая, бросился по направлению к дебаркадеру. На секунду все растерялись. Только Мустафин, который, хотя и выглядел старше и грузнее других, не был застигнут врасплох, с неожиданным проворством ловкой подсечкой он сбил пытавшегося бежать на тротуар.

— Всем оставаться на местах! — повторил Мустафин, пряча пистолет в кобуру, видневшуюся под пиджаком.— Руки не опускать. Отойти к машинам, кто на какой приехал. Быстро!

Один из сотрудников, беловолосый, с широким деревенским лицом, прошел от задержанного к задержанному однообразно и тщательно проводя руками поверх одежды, по туловищу, вокруг пояса, вдоль ног, от щиколоток до паха, и под мышками. Последним особенно тщательно он обыскал Хромого. Оказалось, тот не зря пытался бежать. В заднем кармане у него лежал маленький хромированный пистолет.

— В машину,— приказал подполковник.— Наручники.

— Где-то я видел его физиономию,— без выражения, как-то скучно заметил один из оперативников.— Мне кажется, он проходит по всесоюзному розыску.

При этих словах пытавшийся бежать сразу обмяк.

— Не спеши и не бегай...— спокойно, даже участливо заметил ему беловолосый с деревенским лицом, доставая наручники.— Так-то лучше будет.

Хромой уже спокойно дал защелкнуть наручники на кистях обеих рук и так же спокойно сел в «Волгу» рядом с шофером. По крайней мере, его участь, на мой взгляд, была решена.

— Товарищ подполковник,— воспользовавшись минутой, Смердов опередил меня,— может, нужна помощь? Мы...— Он показал в мою сторону.— Можно сказать, что уже приняты. Я проводник служебно-розыскной собаки в Заволжье. Он следователь в Первом отделении милиции... Можете нами располагать!

Мустафин серьезно, без улыбки, посмотрел на нас, он ни на секунду не оставлял без внимания задержанных.

— Просто поприсутствуйте. Открой багажник «Москвича»! — приказал он оперативнику.

Мой сверстник, невысокий парень в куртке, под которой на животе четко просматривалась пистолетная кобура, подошел к «Москвичу», отдернул крышку багажника.

С места, где мы теперь стояли со Смердовым, были видны только верхние коробки, густо украшенные восточной вязью. Оперативник заглянул в одну из них, потянул за бахрому:

— Импорт. Шелковые шали. Здесь коробок тридцать, товарищ подполковник. Лучше считать на месте.

— Персидские,— по-прежнему не отпуская взглядом задержанных, сказал Мустафин.— Все ясно. Кто хозяин?

Никто не ответил.

— Нет хозяина? — Мустафин не удивился.— Бывает. Что ж! Попробуем найти.— Он взглянул на таксиста, стоявшего облокотившись на кабину.— С кем приехал?

— С кем? С клиентами...— таксист ответил не сразу. Рейс, по-видимому, был хорошо оплачен, а, может, в случае удачного его окончания ему полагалась дополнительная оплата.

— С этими двумя,— Смердов освежил его память.— Который в спортивном пиджаке. И тот — с перебитым носом. Это покупатели...

Заместитель начальника областного уголовного розыска поблагодарил его кивком.

— Тридцать рублей на счетчике! — удивленно сказал беловолосый оперативник, заглянув в такси.— Где же вас мотало всю ночь?.,

Таксист не ответил.

Беловолосый тем временем обнаружил на сиденье чемоданчик с деньгами. Открыл, присвистнул. Затем вытащил его из машины.

— А это чей? Тоже ничей? — Он показал чемоданчик Мустафину.— Деньги! И все сторублевки. Здесь тысяч на сто! Не меньше. Спекуляция в крупных размерах...

Мустафин ненадолго задумался. Мы со Смердовым понимали его: поставщиков дефицитных шалей двое, их обязательно следует разъединить, чтобы не дать сговориться. Кроме того, за руль «Москвича» необходимо посадить кого-то из своих. Это при том, что с Мустафиным приехали всего два сотрудника, не считая шофера.

Последовало распоряжение:

— Вы — в «Москвич» вместе с ним.— Мустафин показал обоим оперативникам на Костлявого.— На него тоже наручники. На чемодан с деньгами — мастичную печать и перенести в «Волгу»... А этого — ко мне...

Хромого пересадили на заднее сиденье «Волги», чтобы он, если бы ему это вдруг пришло в голову, не мог схватить руль или напасть на шофера. Мустафин сел рядом с ним.

— Ехать осторожно. Покупатели — своим ходом, за нами. На Свердлова. Знаешь? — спросил Мустафин у таксиста.

Тот кивнул.

— Связь зрительная и звуковая.— Взглянув на нас, Мустафин сказал: — Зайдите или позвоните...

Его машина отъехала первой. За ней тронулось с места такси с притихшими покупателями. «Москвич» чуть задержался. Светловолосый не спешил, по-хозяйски проверил багажник, минуту-другую прилаживался к незнакомой машине.

— Не уйдут? — спросил Смердов, показав на такси с покупателями, медленно тащившееся к Молочной горе.

Оперуполномоченный улыбнулся.

— Деньги-то у нас. Никуда не денутся. Будут на месте, как цуцики...— И он подмигнул,

...Я понял только теперь — меня и Смердова провели, как лопухов. То, чему мы с ним явились свидетелями на набережной, был обычный «разгон». Одна группа мошенников подыскивала покупателей, играла роль продавцов. Другая — во главе с лже-Мустафиным — играла роль работников милиции. В момент передачи денег появилась «оперативная группа», произвела «задержание».

Обманутые покупатели были до смерти рады, что счастливо отделались. В милицию не обращались, бежали из города. Мошенники поделили деньги между, собой...

Я рассказал Мустафину о том, что произошло на Овражной. Мы стояли у углового дома, где он жил и где было общежитие.

Андрей Николаевич посмотрел на часы:

— Жаль, сразу не сказал. Придется снова вызывать машину. Поедешь к дежурному по управлению, напишешь рапорт. Человека, который руководил, хорошо запомнил?

— Да. В черном кожаном пиджаке. На животе кобура. Но зачем, по-вашему, он сказал, чтобы мы ему позвонили или зашли?

— Вы невольно подыграли ему... Это уже второй случай в Костроме... Как, говоришь, он именовал себя?

— Мустафин. Заместитель начальника угрозыска. Подполковник.

— Наши дороги когда-то, видимо, пересеклись...— Андрей Николаевич задумался.— Может, когда я работал начальником отдела по борьбе с бандитизмом... Подполковник! А я десять лет проходил в капитанах... Ты узнаешь его?

— Узнаю.

Через несколько лет я действительно встретил лже-Мустафина в Москве, на Павелецком вокзале, в мою бытность там заместителем начальника розыска. Но это как принято говорить, другая история...

— Сейчас поднимусь к себе, вызову машину.— Анд, рей Николаевич снова взглянул на часы.— У тебя есть немного времени. Можешь зайти в общежитие, перекусить. Еда есть?

— Конечно!

— Я бы пригласил, но у меня больна жена. Уже несколько лет. Не спит...

В нашей большой комнате горел свет. Часть кроватей, в том числе и Смердова, пустовала. Хозяева их еще не вернулись со службы.

Я прошел на кухню. На столе источал аромат кусок подгоревшего, теплого еще пшеничного концентрата. Я вспомнил, что с утра ничего не ел, подсел к столу.

Со стула свисала чья-то портупея.

Негромко играло радио.

«Мой дом,— подумал я,— моя крепость».