Тихо раздвинув ресницы, как глаз бесконечный, Смотрит на синее небо земля полуночи. Все свои звезды затеплило чудное небо. Месяц серебряный крадется тихо по звездам… Свету-то, свету! Мерцает окованный воздух; Дремлет увлаженный лес, пересыпан лучами! Будто из мрамора или из кости сложившись, Мчатся высокие, изжелта-белые тучи; Месяц, ныряя за их набежавшие гряды, Золотом режет и яркой каймою каймит их! Это не тучи! О, нет! На ветрах полуночи, С гор Скандинавских, со льдов Ледовитого моря, С Ганга и Нила, из мощных лесов Миссисипи, В лунных лучах налетают отжившие боги! Тучами кажутся их непомерные тени, Очи закрыты, опущены длинные веки, Низко осели на царственных ликах короны, Белые саваны медленно вьются по ветру, В скорбном молчании шествуют мертвые боги!.. Как не заметить тебя, властелина Валгаллы? Мрачен, как север, твой облик, Оден седовласый! Виден и меч твой, и щит; на иззубренном шлеме Светлою искрой пылает звезда полуночи; Тихо 'склонил ты, развенчанный, белое темя, Дряхлой рукой заслонился от лунного света, А на плечах богатырских несешь ты лопату! Уж не могилу ли станешь копать, седовласый? В небе копаться и рыться, старик, запрещают… Да и идет ли маститому богу лопата? Ты ли, утопленник, сросшись осколками, снова Мчишься по синему небу, Перун златоусый? Как же обтер тебя, бедного, Днепр мутноводный? Светятся звезды сквозь бледно-прозрачное тело; Длинные пальцы как будто ногтями расплылись… Бедный Перун! Посмотри: ведь ты тащишь кастрюлю! Разве припомнил былые пиры: да попойки В гридницах княжьих, на княжьих дворах и охотах? Полно, довольно, бросай ты кастрюлю на землю; Жителям неба далекого пищи не надо, Да и растут ли на небе припасы для кухни? Как не узнать мне тебя, громовержец Юпитер? Будто на троне, сидишь ты на всклоченной туче; Мрачные думы лежат по глубоким морщинам; Чуется снизу, какой ты холодный и мертвый! Нет ни орла при тебе, ни небесного грома; Мчится, насупясь, твоя меловая фигура, А на коленях качается детская люлька! Бедный Юпитер! За сотни прожитых столетий В выси небесной, за детски-невинные шашни, Кажется, должен ты нянчить своих ребятишек; В розгу разросся давно обессиленный скипетр… Разве и в небе полезны и люлька, и розги? Много еще проносилось богов и божочков, Мертвые боги — с богами, готовыми к смерти, Мчались на сфинксах двурогие боги Египта, В лотосах белых качался таинственный Вишну, Кучей летели стозубые боги Сибири, В чубах китайцев покоился Ли безобразный! Пальмы и сосны, верблюды, брамины и маги, Скал ьды, друиды, слоны, бердыши, крокодилы — Дружно сплотившись и крепко насев друг на друга, Плыли по небу одною великою тучей… Чья ж это тень одиноко скользит над землею, Вслед за богами, как будто богам не причастна, Но, несомненней, чем все остальные, — богиня! Тень одинокая, женщина без одеянья, Вся неприветному холоду ночи открыта?! Лик обратив к небесам, чуть откинувшись навзничь, За спину руки подняв в безграничной истоме, Грудью роскошною в полном свету проступая, Движешься ты, дуновением ветра гонима… Кто ты, прекрасная? О, отвечай поскорее! Ты Афродита, Астарта? Те обе — старухи, Смяты страстями, бледны, безволосы, беззубы… Где им, старухам! Скажи мне, зачем ты печальна, Что в тебе ноет и чем ты страдаешь так сильно? Может быть, стыдно тебе пролетать без одежды? Может быть, холодно? Может быть… Слушай, виденье, Ты — красота! Ты одна в сонме мертвых живая, Обликом дивным понятна; без имени, правда! Вечная, всюду бессмертная, та же повсюду, В трепете страсти издревле знакомая миру… Слушай, спустись! На земле тебе лучше; ты ближе Людям, чем мертвым богам в голубом поднебесье-. Боги состарились, ты — молода и прекрасна; Боги бессильны, а ты, ты, в избытке желаний, Млеешь мучительно, в свете луны продвигаясь! В небе нет юности, юность земле лишь доступна; Храмы сердец молодых — ее вечные храмы, Вечного пламени — вспышки огней одиночных! Только погаснут одни, уж другие пылают… Брось ты умерших богов, опускайся на землю, В юность земли, не найдя этой юности в небе! Боги тебя недостойны — им нет обновленья. Дрогнула тень, и забегали полосы света; Тихо качнулись и тронулись белые лики, Их бессердечные груди мгновенно зарделись; Глянула краска на бледных, изношенных лицах, Стали слоиться, твой девственный лик сокрушая, Приняли быстро в себя, отпустить не решившись! Ты же, прекрасная, скрывшись из глаз, не исчезла — Пала на землю пылающей ярко росою, В каждой росинке тревожно дрожишь ты и млеешь, Чуткому чувству понятна, без имени, правда, Вечно присуща и все-таки неуловима…