1

— Схватка!

— Схватка!

Хрипя в отчаянье это единственное слово, обе стороны надвигались друг на друга, как черные тучи, и теперь замерли — лицом к лицу в смертельном противостоянии. С тех пор как яростный ураган прилетел в широкую степь, одно слово слышится в шквале голосов и взметается в небо, выше столба пыли:

— Схватка!

— Схватка!

Именно этот, определенный обычаем и честолюбием момент, не позволяет и в малости нарушать ритуал поединка, который последует за мощным боевым кличем и, словно встречные потоки, хлынувшие сквозь открытые шлюзы, столкнет разъяренные полчища.

Со стороны казахов величаво выехал батыр верблюжьего роста на огромном рыжем жеребце — конь бил копытами землю, крепко закусив удила. Громовой волной вскипал многотысячный людской гул.

— Бухар! — кричали джигиты Старшего жуза.

— Кундыз! — вторили им голоса дружины Среднего жуза.

— Тулпар! — вступали сарбазы из Младшего жуза, пытаясь перекрыть гул.

— Каптагай! — провожали родовым кличем найманы славного Жомарт-батыра.

Жомарт, домчавшись до середины поля, осадил своего рыжего в ожидании противника. Тот появился на мухортом коне — отважный молодой исполин — и словно бы закрыл огромным телом половину неба.

После первого удара палиц Жомарт-батыру стало ясно: джигит силен и не уступит. Но почему заныли руки? «Достойный воин», — подумал он и оглядел внимательно джигита. Густые брови сошлись на переносице, горящие глаза, тяжелые большие губы — все выдавало в нем решимость и страсть к победе. Движенья были точны, без тени страха.

Жомарт схитрил и, сделав круг, ударил палицей джигита по руке. Тем самым он думал его обезоружить. Куда там! Джигит был неуязвим. Он только ждал минуты, чтобы сразить Жомарта.

Удары сыпались, но два богатыря терпели боль: здесь главное — врагу не выдать слабость. Однако Жомарт понял, что медлить не годится, и, отразив удар палицы джигита, молниеносным взмахом попал ему в висок. Встрепенувшись словно птицы, руки воина беспомощно повисли, и он взглянул в налившиеся кровью глаза Жомарта, готового к последнему удару:

— Крепко бьете, агатай!

— Кто ты будешь? Как сказал ты — агатай?

— Я ваш младший брат, киргиз. Мне дали имя Корабай, — сказал джигит и темной глыбой стал сползать с коня.

— Вот это да! Как жаль!

Раздосадованный, Жомарт не хотел оставлять Корабая, но тут схлестнулись два людских потока, и киргиз, как щепка, закачался на крутой волне. Битва закипела в море крови. «Бей!», «Вали!», «Вяжи!» ревели казахские сарбазы, им вторил истошный крик ойротов: «Уррах!», накаляя нервы, распаляя ярость, вздымая к небу шквал охрипших голосов.

Битва длилась до заката, обе рати поредели. В угрюмом сумраке джунгарский хунтайши Цэван-Рабдан отдал приказ войскам — сражаясь, отступать.

Полчища ойротов пятились в степь, как конь, которого стегают по лбу.

Но Тауке-хан не хотел преследовать противника в полную мощь. Всю ночь гнали казахи ойротских шериков подальше от джайляу, истребляли их по возможности, а на рассвете отступили.

Но солнце не взошло, хотя ему и полагалось появиться. Небо засветилось, было кроваво-красной полосой, но тут, откуда — неизвестно, косматой стеной налетели тучи и скрыли солнце в своей темнице. Ни грома, ни молнии, сверкнет на миг и так же безнадежно гаснет.

Всего какой-то час назад просторная степь переливалась множеством цветов в бледных утренних лучах, вольно дышала, распрямив богатырскую стать, а теперь тучи плыли чуть ли не над землей, сжав тисками дремавшее небо, и степь словно потеряла свои краски и, приготовившись к набегу холодного дождя, сникла, съежилась.

У Жомарт-батыра сильно ныли руки, и он с трудом держался на коне. Прицепив копье при помощи петли к ноге, облокотившись на рукоять камчи, он пытался передохнуть в седле. А сам все думал о Корабае. Киргиз, падая с коня, сказал ему «агатай», вместив в это слово и восхищение, и боль, и раненую гордость. В смелых глазах джигита тогда как будто полыхнуло: «Ударь, коли занес руку, но не оскорбляй жалостью!» Где ты остался, молодой батыр? Что за напасть заставила тебя служить Цэван-Рабдану?

Дождь капал ему на голову, и Жомарт поглубже надвинул малахай. Озираясь, он глядел по сторонам, как резвый конь. Как вдруг… словно сполох молнии, обжег ему глаза мухортовый цвет. Кто-то вел на поводу лошадь киргиза. А на ней, связанный по рукам и ногам, сидел Корабай. Да, тот самый киргиз, что всю ночь стоял у него перед глазами и шептал слово «агатай».

Жомарт подъехал к нему. Его дальний родственник Мукатай, ведший на поводу коня, да и сам Корабай, узнав Жомарта, поприветствовали лишь движением губ. Один глядел гордо, другой был подавлен.

Корабай ехал без шлема. Голова его, как чалмой, была повязана материей, на виске бугром запеклась кровь; кровь багровой полосой протянулась до скулы. На джигите не было лица. Белый, как стена, он еле держался на коне.

— Развяжите его!

Растерев отекшие пальцы, Корабай рукоятью камчи прибрал повод и поравнялся с Жомартом.

— Теперь расскажи, братец, кто ты будешь.

— Наверное, дивитесь вы, Жомарт-ага, — Корабай горько усмехнулся, — зачем я подставляю собственную шею за тех, кого не счесть в долинах, чей след теряется в песках?

— Да. Неясно мне, как ты живешь, ведь ты стрела, пущенная из чужого лука, меч, занесенный вражеской рукой. Ведь так? — Жомарт посмотрел на джигита и стал ждать ответа.

— Не то что вы, я сам не пойму этого. Выходит, на роду мне было написано стать цепной собакой — пес кидается на всякого, когда его натравят. Так и я существовал, не задумываясь ни о себе, ни о жизни. Мой хозяин науськивал меня на кого хотел. Зовут его Ереняк, он богач, табуны его пасутся в пойме Енисея, а там распоряжаются ойроты. В дни мира я пасу его скотину, а грянет гром — служу джунгарам. Дом для меня — конь, крыша — открытое небо. Как пес с рогатиной на шее, не дающей осмотреться, я кусал всех напропалую. Ни о ком заботы, ни в ком поддержки. Такая буйная неприкаянная душа не может найти своей доли, ее удел — постоянно оступаться. Нередко человек входит в разум, лишь когда его судьба по макушке стукнет, только тогда одумается. Вот и мне, видно, пришла пора. — Так Корабай открыл Жомарт-батыру свое сердце, смывая с него накипь минувших дней.

А было это летом тысяча шестьсот девяносто восьмого года.

Жомарт привез Корабая к себе в юрту. Он подумал, что за угощением и хорошей беседой он лучше узнает молодого киргиза.

Корабай увидел в Жомарте открытое сердце, добрую расположенность и с радостью принимал его уважение, его хлеб-соль. В разгар беседы они услышали дробный стук копыт, кто-то на полном скаку осадил коня прямо возле юрты.

— Батыр! Ты дома?

Жомарту пришелся не по нраву дерзкий гость: слыхано ли — грубым окриком вызывать хозяина! Нет чтобы справиться о здоровье, пожелать благополучия его дому, как велит обычай предков. Жомарт поставил поднесенную было к губам расписную чашу с кумысом и сделался багровым.

— Разве враги напали на тебя? Входи и говори.

— Батыр! Враги напали. Сегодня и вчера. Всего лишь день назад вот он напал, а нынче здесь сидит как гость и принимает твой почет. Чего мне ждать? Когда убьет отца? Отдай его сейчас же мне — он пленник мой! — кричал приехавший у входа в юрту.

— Так это ты, Мукатай?

— Да, Мукатай! Не ты один батыр. Я захватил его в бою. Так Бекей-бий велел. И наше дело — продать его как пленного иль к хану отвести, — резко закончил родич Жомарта.

Жомарт не мог далее молчать. В сердцах рванув чапан с плеч, он в одной рубашке выскочил из юрты.

— Ну-ка подойди сюда!

— Батыр, что с вами?

Железная рука Жомарта с треском разорвала ему ворот, и Мукатай слетел с коня под ноги батыру. Собственная плеть заплясала на его спине.

— Скажи, где ты видал казаха, не уважающего гостя? Какой почтенный человек выплескивает свое достоинство, словно айран из чаши? Если у тебя есть оружие, одолей врага в бою и свяжи его в схватке.

Вытирая кровь, Мукатай уселся на коня.

Мрачный вернулся Жомарт в юрту и заговорил не сразу.

Затем он приказал заколоть жирного годовалого жеребенка впервые ожеребившейся кобылы и долго еще угощал Корабая, не желая отпускать его от себя.

Первую свою ночь в казахском ауле Корабай провел без сна: бесконечные думы и сомненья разъедали душу. До сих пор мир ему казался очень узким, но какое широкое сердце у этого батыра. Тогда почему его широта, как обгорелая кожа, стягивает грудь Корабая, отдается болью? Оказывается, его друзья свирепее врагов, а враг — благороднее друзей. И в сумрачные дни молодости, когда на сердце было тяжело, а в желудке пусто, он, наивный, метался бесцельно, жизнь проводил в походах и мчался вперед, подгоняемый чужим одурманивающим кличем. Рассвет для него сменялся закатом. Он не различал их. Как чужие слезы и пролитую кровь. Как мог он подобным образом жить? Ему казалось, что так заведено на свете — кровь и слезы льются сами по себе. А как иначе поддержишь собственную жизнь? Ведь слабый — добыча сильного. Для птиц летучих, для тварей ползучих — везде один закон: побеждает сила. И его удел — до последнего вздоха, пока душа не распростится с телом, не слезать с коня, колоть пикой, рубить мечом, да так, чтоб, вытираясь, горели потники под ним. Но что получилось? Что из всего этого вышло? Какая-то страшная неведомая сила вцепилась ему в плечи, оторвала от земли, лишила воли, понесла неизвестно куда и ударила лбом о гранитную скалу. Попробуй приди в себя после такого. Воцарился хаос, сгустился сумрак, разверзлись пропасти, и он очнулся в неведомом краю…

Наутро Жомарт позвал Корабая, чтобы поговорить с ним наедине. «Как он сошел с лица, как впали у него глаза и щеки», — подумал про себя батыр.

— Ну, Корабай, куда теперь подашься?

— Не знаю я, агатай, вы сами укажите путь. Куда идти коню, которого стегали по башке?

— Я понимаю тебя, сынок, но даже я, а мне уже за сорок, частенько пребываю в тупике. Сколько льстецов нахваливают меня, величают батыром. Что и говорить — радует человека блеск его славы. Но только повернусь спиной — те же лизоблюды порочат мое имя, поливают грязью. Как могу не гневаться, терпеть все это? Зависть — вот беда казахов. Толпа горлопанов готова клячу предпочесть тулпару, а коршуна — соколу; малейшего повода им довольно, чтобы похоронить твою честь, твою славу, твое громкое имя. Но собственный палец не отрубишь. Твои муки, как и твои достоинства, — это твоя плоть и кровь, ты несешь их бремя, передаешь их детям и внукам. Всегда будут людишки вроде Мукатая, готовые ножом ударить в спину. И такие, как Бекей, найдутся — любители натравливать, науськивать других. Ну что мы все о них? — Жомарт вздохнул, настроившись на новый лад. — Ты лучше расскажи мне про джунгаров, Корабай. Ойроты — те же самые монголы. Один народ, один язык и вера общая у них. Они дерутся, ссорятся промеж себя, но лишь слегка окрепнут — нападают на казахов. Нас, казахов, много, но мы в пылу междоусобиц не отрезаем хоть хвосты своим коням и не разбредаемся по степи, утратив родственные связи и обычаи. Не на одном костре мы варим мясо, но над нами вьются общие знамена. И стоит бросить клич, сразу со всех концов, из дальней степи, как зыбкие барханы, как вешние потоки, текут в кольчугах бранных рати, несется грозная лавина. Вот что вселяет в нас надежду: выручка, сплоченность и сила. И мы умрем, ее утратив. — Жомарт взглянул в лицо джигита.

Корабай взболтал кумыс и, выпив, кивнул согласно.

Читатель, друг! Чтобы тебе стало ясно, какими были джунгары и их история, я попытаюсь рассказать тебе об этом от своего имени.

 

2

Джунгария — это монгольское название, левое западное крыло огромной территории Монголии, в которое входили дурбень-тумень-ойроты, включавшие роды чорос, хошоут, хойт, тургаут, дэрбен, элют. Всеми ими правил хан Эльбек из династии Толе, то есть чингизид, и в конце четырнадцатого века при нем ойроты получили собственное знамя.

Эльбек-хан особо выделял среди своих советников дипломата и оратора Хутхай-Туфу из рода чорос. Он заслужил расположение хана умом и хитростью. Хутхай-Туфа был сверстником Эльбека, они и выросли вместе; множество коварных и жестоких преступлений сплотили их и сделали соратниками. В совете хан не решал без него ни одного сложного вопроса, никогда не отпускал Хутхай-Туфу от себя, даже на охоте. Никогда первый советник не исчезал из его поля зрения, только внешне они были друзьями, Эльбек не доверял Хутхай-Туфе, следил за ним.

Однажды по свежей пороше Эльбек-хан выехал на охоту. Был погожий солнечный денек, и снег слепил глаза. Безмолвие царило в долинах и ущельях. И даже слабый ветерок не нарушал покоя. Опередив свою свиту, Эльбек и Хутхай-Туфа в лощине напали на след лисицы. Рысь сменилась на галоп, их гнал охотничий азарт. И вот он, зверь! Хан выпустил стрелу и безошибочно попал. Кровь лисы алела на снегу, Хутхай-Туфа мгновенно подскакал и спешился.

Когда он склонился за лисой, Эльбек коснулся его руки:

— Скажи мне, есть ли что-нибудь красивее, чем кровь, пролитая на белый снег? Какое сочетание цветов!

Хутхай-Туфа резко выпрямился и пристально взглянул на хана. Эльбек, вытянувшись на стременах, подавшись вперед всем телом, смотрел на снег. От возбуждения ноздри у него раздулись.

— Есть, мой повелитель. Белая кожа и румяные щечки, похожие на яблоки, жены вашего сына Харгацуг-Тугренг-Тимура — Ульзейту-ханум краше алой крови на снегу.

Эльбек-хан ничего не ответил. Привстав на стременах, он впился в Хутхай-Туфу колючим взглядом. На побагровевшем лице глаза сверкнули рыжими огнями, как у кота, заметившего мышь.

Приторочив лису, они ослабили поводья. Выпуская клубы пара из ноздрей, лихие кони зарысили по холмам. Хан, ехавший впереди на расстоянии длины чембура, внезапно придержал скакуна и поравнялся с Хутхай-Туфой стремя в стремя. Узкие глаза Эльбека превратились в щелки. Хутхай-Туфа знал, что означает этот взгляд, пронизывающий словно до костей. Так хан смотрел, желая поделиться чем-то затаенным, скрытым от других. И Хутхай-Туфа весь превратился во внимание.

— Ты сказал — Ульзейту-ханум?

— Да, повелитель, так зовут вашу сноху. — Коварный старец сразу понял, куда клонит хан, и нарочно произнес «сноха», чтоб подчеркнуть всю сложность замысла Эльбека. Хан снова промолчал.

Как опытный ловчий, натаскивающий беркута, Хутхай-Туфа терпеливо ждал развязки. Словно и в мыслях ничего не держал, теперь он ехал подле хана, беспечно напевая.

— Устрой, ты ведь можешь, — обронил невзначай хан и, хлестнув жеребца, не дожидаясь ответа, пустил коня во весь опор.

— Устрою. — Старик все понял с полуслова.

Так, накинув на хана невидимый аркан, Хутхай-Туфа вернулся с охоты в веселом расположении духа.

Вскоре сын Эльбека Харгацуг-Тугренг-Тимур неожиданно покинул бренный мир. Немилосердной смерти безразлично, — богат или беден ее избранник, — к одному она спешит, а к другому запаздывает. О внезапной загадочной смерти молодого хана-наследника шептались во дворце, слухи разнеслись по степи, потоки слез пролились на свежую могилу, и не успели объятия земли скрыть молодое тело, как тут же немощная плоть старика, терзаемая жаждой, вторглась в сад лилейных бедер Ульзейту-ханум. Но вскоре страсти угасли. Пресыщенье наступило быстро.

Эльбек не оправдал надежд Хутхай-Туфы. Сноха не привлекла новизной. Кровь быстро оскудела и погасила вспышку стареющего сердца, желание сменили угрызенья совести, тоска по сыну; хан таял с каждым днем. Тут и вдова — юная ханум — приметила, как хан меняется в лице при встрече с Хутхай-Туфой, как он сверлит его жестокими глазами. Заметила и поняла, что все коварства задумывает старая лиса. Она решила действовать и кровью заплатить за кровь.

— Мой повелитель, как вы поступите с нахальным псом, сующим морду в ваше блюдо? — спросила как-то юная ханум, массируя ступни Эльбеку.

— Как поступлю? Огрею палкой, тогда он с визгом убежит.

— Ну если так, я вам скажу: один бесстыжий пес-ворюга давно мечтает о вашем чистом блюде.

— Кто он? — Эльбек невольно вздрогнул, лег на живот.

— Чтоб не было у вас сомнений, не лучше ли вам лично убедиться? Не за горами это время. Немного потерпите, повелитель.

С того самого дня Ульзейту-ханум иначе стала относиться к Хутхай-Туфе. Она точно знала, когда он во дворце, строила ему глазки, всячески выказывала свое неравнодушие. Как устоять перед лучистой молодостью? Дьявол попутал Хутхай-Туфу, его бросало в дрожь при виде Ульзейту-ханум. А хитрая женщина, как лисица, перевернувшаяся несколько раз на свежем снегу, завораживала низко парящего старого беркута, и однажды он камнем рухнул, когда ханум была в своих покоях.

Среди пуховых подушек беспечно она раскинулась на мягкой перине, лежала словно очищенное от скорлупы яичко. Тихий стон приоткрыл ее сочные губы, черные глаза страстно смотрели на старика. У Хутхай-Туфы сперло дыхание, засосало под ложечкой, он грубо смял ее нежные груди, навалился на нее. Хутхай-Туфа не помнил, что было дальше, видел только, как горящими углями гневно загорелись глаза Ульзейту-ханум, как легко вывернулось ее гибкое змеиное тело. Два великана, телохранители ханум, поволокли его за ноги по полу. А когда из последних сил он поднял голову, над ним сверкнул ятаган надвинувшегося на него грозного Эльбек-хана. Гулко стукнулась о пол отлетевшая голова Хутхай-Туфы, и остекленевшие зрачки впились в потолок.

Ульзейту-ханум упала, обняв ноги Эльбек-хана.

— Я отомстила, повелитель. Хотя горячую кровь Харгацуг-Тугренг-Тимура не смыть жидкой сывороткой этого старого пса. Мой дорогой супруг не имел вины перед тобой, он пал жертвой злосчастных козней. Хутхай-Туфа тоже был безвинен перед тобой и передо мной, но он погиб, потому что я этого хотела. Я осуществила свою месть, давно уже затаенную в сердце. По твоему велению убили моего мужа, а по моему желанию — убит старик. Теперь я обнимусь с сырой землей. Прикажи меня убить, мой повелитель.

Что Эльбек-хан мог сказать на это? Не мог же он отрубить собственные руки. Несколько дней хан не выходил из своей опочивальни, лежал ничком, без мыслей, без движенья, все его существо горело изнутри. Потом он выполнил заветную мечту Хутхай-Туфы — обвенчал его сына Батулу со своей дочерью, красавицей Самор Гунджи, и поставил его ханом всех ойротов, всех четырех племен.

Тогда и начались распри между семью хошунами Халки — Северной Монголии и дурбень-тумень-ойротами, то есть Джунгарским ханством. Они будто совали чии в стены юрт друг друга, утратили покой и радость жизни. За это время расплодился бесхозный скот, спина земли дрожала от топота несметных табунов и блеянья бесчисленных отар. И как же не теснить друг друга удалым батырам, когда скоту не стало места на земле? Сколько буйных голов слетело с плеч, сколько молодцов осталось лежать в степи пустынной, истоптанной копытами коней! Кровавым был набег хунтайши Шолой-Убаши прозванного Алтын-ханом. В 1552 году, сокрушив ойротов, он укрепил свои границы.

К концу шестнадцатого века ойроты попали в окружение монголов, на западе их ждал отпор в Казахском ханстве. Их положение было незавидным.

Хан казахов (еще их называли дешт-и-кипчаками) Тауекел был в это время в своем зените. Он собрал триста тысяч воинов и в битвах победил монголов и бухарцев. Тауекел стал хозяином прекрасных белостенных городов, что красовались, словно лебеди на берегу Сейхун-реки. Туркестан и Ташкент в 1598 году также стали принадлежать казахам.

В это время северо-западный сосед дурбень-тумень-ойротов, Сибирское ханство во главе с Кучумом, заметно ослабело. Московский государь Иван Грозный стремился подчинить Сибирь и оттеснить Кучума насколько можно дальше. Его центральный город Кулары, стоявший на реке Ишим, граничил с землей ойротов. Политика российского царя, как грозовая туча, таящая в себе жестокий ураган, сломила, низвела Кучума, вонзившись острой пикой ему промеж лопаток. Кучум, не получив поддержки из Бухары от хана Абдуллы, поднялся вверх по Иртышу и оказался на земле ойротов. Сибирский хан разбил ойротов на Зайсане и повернул назад свои отряды; ойроты бросились в погоню, и в новой битве на озере Кургальджино они Кучума одолели. Кучум утратил все могущество и войско и в скором времени погиб. В 1552 году Россия присоединила к себе Казань, а через тридцать лет покончила с Сибирским ханством. Спустя еще двенадцать лет русскими был построен город Тара, и много крепостей украсили Иртыш привольный — форпост России на востоке.

А бескрайние просторы северо-западной Сибири пустовали. Люди покинули плодородные пастбища, здесь теперь гуляли буйный ветер да дикий зверь. Зажатые кольцом врагов, ойроты направились туда. В 1604 году тургаутский хан Хо-Урлюк, спустившись вниз по Иртышу, обосновался в местности, что находилась в трех днях езды от Тара. Потом, ища хороший выпас, он оттеснил ногайлинцев, живших в междуречье Яика и Волги, а позже захотел войти в состав России. Так на волжских берегах появились калмыки.

На годы затянулась междоусобная борьба Байбагиса из рода хошоут с Хара-Хулой, правителем из рода чорос, но тем не менее Джунгария усилилась и распрямила крылья в захвате новых территорий. Ойроты вскоре прибрали земли Алтын-хана — Кукунор.

В конце концов Хара-Хула взял верх над Байбагисом, его звезда горела ярко, дурбень-тумень-ойротами стал править род чорос.

Хара-Хула скончался в 1634 году. Великим ханом был провозглашен его сын — Хото-Хоцин-Батор. Тибетский лама ему присвоил титул Эрдени-Батор-хунтайши. В 1635 году джунгары стали отдельным ханством.

 

3

Белая восьмикрылая юрта так красива и уютна: зайдешь в нее и не захочешь выйти. Остов юрты — кереге, согнутый по-кипчакски, унизан сверкающими безделушками. Кошмы юрты, отбеленные жженой костью, сияют снежной чистотой. Корабай сидит на самом почетном месте, напротив входа, у стены, которую казахи называют тор. Вокруг него поют джигиты, смеются девушки. Корабай и сам разгорячен их шутками, весельем.

Весенним ручьем звенела эта мелодичная песня, когда ее запел высоким голосом молодой джигит. Все остальные, до сих пор подпевавшие хором, теперь замерли, затаив дыхание. Их восхищенное молчание само говорило за себя — пусть поет он один, песня нашла мастера. Все завороженно смотрели на губы певца, а когда, после припева:

мелодия, взвившись ввысь, плавно опустилась на землю, оборвавшись на трепетной, неуловимой ноте, собравшиеся захлопали в ладоши, взволнованно загудели:

— Настоящий иноходец!

— Даже стук копыт слышен!

— Вот как надо петь!

Корабай с интересом глядел на них, а сам был задумчив. У свободных людей и песни раздольные, в них светится душа народа, открытая, радостная. В ней и вдохновенье и способность к благодарности. Те, кто умеют до упада веселиться, всегда щедры с друзьями, а к врагам непримиримы. Их песни, их талант дают им силу и стойкость на бранном поле. Как неожиданно раскрылось в песне достоинство и благородство! Обычай предков сплотил рассыпанные по степи племена, сделал этих людей честными, великодушными. «Они развеяли мое одиночество, — думал Корабай. — Какой враг сможет поработить их, когда свобода и честь для них — святая святых, такие люди не покорятся. Жестокость не возвышает, она выжигает человеческое сердце, как июльский зной траву. Захватчики ойроты вероломны, но у них нет ничего сокровенного. Подлость склоняется лишь перед коварством. А у коварства руки коротки. Трудно одолеть такой талантливый народ».

Домбра шла по кругу, переходила из рук в руки. Наконец дошла очередь до джигита-гостя.

Корабай сник и растерялся. Его музыкой был ветер в степи, не тужил он, сидя в седле, а вот петь не научился. Его высокий лоб покрылся испариной. Корабай признался, что не умеет играть на домбре. Парни и девушки, посмеиваясь над его смущением, не отступали от него:

— Любой джигит может наиграть кюй!

— Или пропеть петухом!

— Дайте ему домбру!

И тут Корабая выручила молодая женщина по имени Балаим.

— Да уймитесь вы! — Она замахала руками. — Мы же не дикари, чтобы не уважать гостей. Я спою за него.

Расшумевшаяся молодежь сразу затихла.

Корабай внимательно и благодарно смотрел на Балаим. Траурный платок покрывал ее голову, глаза были печальны. Джигит залюбовался ее плавными движениями.

— Давно мы не слыхали песен тети Балаим.

— Спой, женеше.

Балаим взяла домбру.

Рокот голосов смолк.

Песня, льющаяся из скорбящей души свободно, словно густое молоко из чаши, с первых же слов покорила слушателей. Неунывающая сноха до сих пор никому не открывала свое сердце, печальная песня естественно, будто вздох, вырвалась из груди, и все вдруг поняли ее состояние. Балаим никогда не жаловалась на свою судьбу; как любящая жена, свято хранила память о муже, а теперь этой грустной песней словно просилась у родных и сверстников на волю. Никто уже больше не пел после ее песни, праздник пошел на убыль. С того дня постоянно встречались взгляды Балаим и Корабая. Всякий раз затаенные огоньки вспыхивали в ее глазах, сменив робость и печаль, да и взор джигита загорался тревожным пламенем пробудившегося чувства. Видно, неспроста глядели они так друг на друга.

После праздничного тоя в честь его новорожденного сына Жомарт позвал Балаим, чтобы поговорить наедине. Посасывая тертый табак, он одиноко сидел в своей большой юрте. Балаим была вдовой его родного брата по имени Самат и уже второй год носила траур. Когда исполнилась годовщина, после поминальной тризны Жомарт сказал:

— Теперь ты свободна, поступай как хочешь.

Но Балаим склонилась перед ним:

— Коке, когда выходила замуж, я навсегда приехала сюда. Здесь мой дом. Куда же я пойду? Позвольте мне остаться тут как вашей дочери. Вы никогда меня не обижали. Я вышла замуж за Самата по любви и хочу остаться верной его памяти. Никого другого мне не надо, — чуть ли не плакала она.

И своих алчных родственников, вроде Мукатая, учуявших добычу и приехавших за ней, Балаим твердо осадила. С тех пор Жомарт проникся уважением к невестке, отечески заботился о Балаим, выделил ей долю, поселил неподалеку от своей просторной белокрылой юрты. А сегодня он пригласил ее, чтобы вручить заботам невестки своего новорожденного последыша Жаунбая. Жомарт хотел хоть чем-то утешить Балаим, скрасить ее вдовьи дни.

Она вошла и у порога низко поклонилась.

— Иди сюда поближе, Балаим.

Женщина села у очага.

— Дорогая невестушка, — сердечно начал Жомарт, — ты теперь равноправная сестра нашего аула. Ты скрасила потерю и заменила нам Самата. Это стоит многого. Есть старинный обычай. Одинокому путнику тяжело в пути. В память о Самате я отдаю тебе новорожденного сына, он сам бы мог прижать его к груди, останься он в живых. Усынови ребенка. И вот тебе мое благословенье, — Жомарт воздел руки.

Балаим резко встала.

— Коке, спасибо вам за доброту, за вашу ласку. До сих пор у меня не было никаких помыслов. Наверное, так бы я и коротала свой век. Но сейчас мне пришлось задуматься. Я в большом волнении, коке, не в силах одолеть себя. Решайте мою судьбу, я всецело в вашей власти. — Балаим смолкла.

— Продолжай, доченька. Продолжай!

— Я все скажу, коке. Быть может, я зря надеюсь, но я готова на решительный поступок… Я хочу найти себе опору; мне кажется, я встретила такого же джигита, как мой Самат, я поверила ему. И, если это не противно вашей воле, я буду счастлива держаться за его стремя.

Жомарт ждал чего угодно, но не такого. Кровь отлила у него от лица. Он побледнел, глаза побагровели. Сурово он оглядел невестку.

— Вот как оказалось, Балаим! Выходит, моя родная кровь — Самат — умер лишь сегодня! — Жомарт устал сидеть, прилег на бок.

Балаим испуганно смотрела на него. «Неужто и батыры сердятся, как простые смертные?» — в испуге думала она.

— Коке, вы сами просили меня говорить. Не в женском ослеплении, не от суеты земной решилась я на это. Я ничем вас не огорчу, — прошептала Балаим, собираясь уходить.

Жомарт поднял голову с подушек.

— Ты не поняла меня, Балаим! Я привязался к тебе, ты умница, не у каждого мужчины такой разум. Я не хочу причинять тебе горе, я отпущу тебя. Скажи мне, кто он?

— Ваш гость Корабай.

— Корабай? Что ж, это славно. Раскрой свои руки, Балаим. — Жомарт произнес слова благословения и провел ладонями по лицу.

* * *

— Батыр, оставь свои козни! Хватит издеваться над нами! Мы же не перечили судьбе, ниспосланной аллахом, не принимайся опять за старое. Или ты хочешь урвать свою долю, обидеть нас? Чего ты добиваешься? По-твоему, Балаим весь век должна обнимать пустую постель? Верни нам дочь, она еще молода. Дай ей волю! — входил в раж Бекей, тряся седой бородой.

А Мукатай сидел подбоченясь и сложенной надвое камчой ворошил уголья в очаге. Его вид словно говорил: на этот раз я не отступлюсь, а заупрямишься — тебе же хуже.

Жомарт пристально посмотрел на Бекея.

— Послушай, Бекей! Гнев — плохой советчик, остынь немного. Давай поговорим разумно. По взаимному согласию стали мы сватами. Но вышло так, что я лишился брата, а ты — зятя, на все воля божья. Общей была утрата и наша скорбь. Да, Балаим тебе родня, а мне, сказать по правде, она дороже многих. И нам нельзя играть ее судьбой. Она уже наплакалась, бедняжка, и не к лицу нам, двум почтенным людям, ее печалить. Благое дело не дружит с плеткой, и правоте — угроза не подмога. Наверное, не нам, сватам, сейчас решать, доверимся всевышнему. Давайте спросим Балаим. Ее судьба в ее руках. — Жомарт послал за Балаим.

Бекей и Мукатай молчали. Они не простили Жомарту пленника и на этот раз решили стоять на своем твердо. С черным умыслом прискакали они сегодня, так рассудив: добыча наша, родная кровь доверится своим. А если нет — не спросим, положим поперек седла, коней пришпорим и отомстим Жомарту. Зови, зови ее! А будет все по-нашему, вот здесь, у своего костра, ты опозоришься! Так они думали, самодовольно посасывая насыбай.

Закрывшись до глаз платком, Балаим вошла в юрту и, низко поклонившись, села у порога.

— Видишь, невестушка, — усмехнулся Жомарт, — твои родственники приехали опять, а зачем — ты сама знаешь. Ты вошла в мой дом как невестка, а стала мне дочерью. Я не мог нарадоваться на тебя. Скажи, чего ты хочешь, откровенно. Да не прольется здесь твоя слеза!

— Не хитри, батыр, говори прямо! Брось ее улещивать, все равно родная кровь ближе… Балаим, мы решили увезти тебя отсюда. Не годится молодой женщине вечно сторожить могилу. Собирайся, мы едем.

Бекей приподнялся, упреждая возраженья. Балаим горестно вздохнула. Байбише Жомарта шепнула ей на ухо:

— Скажи! Не бойся.

Балаим подвинулась к очагу, окинула их взглядом.

— Не выкупом за убитого, а опорой моему любимому явилась я сюда. Через этот вот порог я проводила его в последний путь. Быстро улетучилось мое счастье, зато тянулась бесконечно ночь моей печали. Я так долго не снимала траур лишь потому, что помнила об этих светлых невозвратных днях. Недаром говорится: дочь — гостья в отчем доме. О, родичи, зачем вы прискакали вновь за мной? Какое униженье мне уготовили? Неужто я могу вернуться и ждать сватов, как юная невеста? А здесь я дома. Никто меня не притесняет, для всех я как родная. И я судьбу свою вверяю коке-батыру. Не надо ссориться из-за меня. Вы получили сорок семь коней за мой калым, ведь верно? А по крови вы мне не ближе, чем коке, вы — не родные братья, и если вы хотите мне добра, не мучайте меня, а отпустите с миром. Я полюбила гостя моего коке, киргиза Корабая, и поклялась пойти за ним. Хоть я и женщина, а словом не бросаюсь. — И Балаим взглянула твердо на Бекея.

Бекей хотел подняться, но растерялся; он яростно хрипел, не зная, что сказать, а Мукатай, стегая плеткой по угольям, заговорил отрывисто и злобно:

— Ойбай! Это твои происки, Жомарт. Как мой заклятый враг, ты отдаешь сестренку недругу-киргизу. Моя спина запомнила твои удары. Огнем горит душа! Ты нападаешь из засады. Мы отомстим тебе, ойбай! Я тоже рожден найманом. И моя мать, как и твоя, Жомарт, ела парное мясо, родив меня. Сегодня я клянусь, что разорву твой ворот и в грудь тебе всажу кинжал. Идем отсюда, Боке. Скорее прочь от юрты нашего врага! И если честь в тебе жива, умри, но смой позор! Балаим, да станет прахом твое имя! Дочь — это враг — так говорилось в старину, — змея, что грелась на родной груди. От одного врага ползешь к другому. Прочь с наших глаз! Забудь сюда дорогу! Живой не возвращайся, слышишь?

Бекей и Мукатай вскочили в гневе на коней.

Через три дня Жомарт-батыр распростился с Корабаем и Балаим, послал сопровождать их отряд джигитов со старшим сыном Садырбаем.

 

4

Пришла весна, и позеленели склоны Аргынаты. Загорелись пламенем алые тюльпаны. У подножья, под большим раскидистым деревом, сидит Тасыбек. Всякий путник, проезжая, непременно отдыхает под тенистой кроной. Приветливо шелестят сочные зеленые листья.

Тасыбек снял овчинный малахай, отер ладонью пот со лба, вытащил из-за голенища чакчу-табакерку, заложил за губу насыбай. С удовольствием процедил сквозь зубы зеленый сок. Опираясь о ствол дерева, он следил за парящим в небе коршуном. «Вот молодец, — думал Тасыбек, — как летит! Наверно, далеко видит, может, видит и меня. Посмотри, посмотри сюда. Я сегодня стал богачом! А что еще человеку нужно?»

Думая о своем богатстве, Тасыбек радостно смотрел на белую верблюдицу, стоявшую поодаль. Его выпуклые глаза просто светились от счастья. А верблюдица облизывала новорожденного детеныша, завернутого в старый чекмень, и временами издавала протяжный нежный звук.

И как не понять Тасыбека — у бедняка была единственная верблюдица, а сегодня богатство удвоилось. Верблюжонок вырастет, и Тасыбек возьмет за него даже не одну, а двух-трех лошадей… А лошадь… Крылатая мечта понесла Тасыбека в заоблачную даль, выше парящего коршуна.

— Ассалаумагалейкум!

Тасыбек быстро поднялся на ноги. Чья-то неожиданно подъехавшая лошадь захрипела от испуга и отпрянула назад. Всадник резко ее пришпорил.

— Ой, ты, Мукатай! Уагалайкумассалам! Куда путь держишь? — Тасыбек протянул ему руки.

Мукатай спешился, волоча по земле повод, и прилег под деревом.

— Отдыхай, отдыхай, дорогой. Отдых необходим. Давно не видел я тебя. Как Балаим уехала, не заезжаешь в наш аул. Я скучаю по тебе. Да, да. — Тасыбек уселся поудобнее. — Ты, говорят, взял новую жену, я поздравляю.

Мукатай молчал и, лежа на боку, смотрел на верблюдицу. «Так ведь и сглазить можно», — подумал Тасыбек и загородил спиной животное.

— Смотри, Мукаш, совсем весна. Как пахнет зелень — в носу щекотно. Вон серая пичуга жаворонок как заливается, хвала аллаху! И даже муравей, смотри, проснулся, былинку тащит…

Но Мукатай молчал. Исподтишка глядел на верблюдицу.

— Что, она сегодня родила?

— Да, Мукаш, так повезло! Два дня бедняжка мучилась, а разродиться не могла, я места не находил себе. Тут разве отойдешь? А ты ведь знаешь — я конюх при Сером Ястребе батыра. Вот это конь! Стремительный как ветер! Любые расстоянья нипочем, степь перед ним мала, как потник. Летит стрелой. Я с ним устал. Усталый человек подобен мертвецу — так крепко спит. Моя старуха разве в силах смотреть за верблюдицей? Вот и пошло мое сокровище куда глаза глядят, и это накануне родов. А сколько здесь волков, ты знаешь. Я был без сил, а побежал за ней. Наверно, разум помутился, я даже на коня не сел. Еще бы! В ней все мое богатство! Да, Мукатай. Хвала создателю, она недалеко ушла. Ей-богу, когда ее увидел, я заплакал. Аллах услышал мою молитву и уберег верблюдицу. А если бы я потерял ее, поверь, Мукаш, я сам бы с горя умер.

Для Мукатая голос Тасыбека был как жужжанье мухи — он слышал, но не слушал. Его мысли занимал серый конь Жомарта. Серый Ястреб — не просто скакун, его цена — калым невесты или плата за убитого. Многие мечтают о Коктуйгыне (Сером Ястребе). Похитить его надо у Жомарта — вот это будет месть! Украсть и спрятать концы в воду, чтобы никто не заподозрил, но это не под силу Мукатаю. А как иначе смыть оскорбление батыра?

— А ты что думаешь, Мукаш?

— О чем ты? — опешил Мукатай.

— Этот верблюжонок вырастет, верно? За годовалого я получу кобылу, так? Пускай двухлетку. Двухлетка должна ожеребиться. А жеребенок станет стригунком, потом трехлеткой, трехлетка — скакуном, да? И вот я на своем коне, откинув гордо малахай, проедусь по другим аулам и и спешусь у чьих-то юрт. Как в сказке! Эх, Мукатай! Ведь я лихой наездник. Я знаю в этом деле толк. Из тысячи кобыл, что в табуне батыра, я выберу такую, которая родит тулпара. Да, я ее узнаю. Тулпар, Мукаш, это тулпар! Литые мускулы, грудь в два обхвата, копыта — что твой кулак. Какие ноги! Передние короче задних, а задние могучи и широко расставлены. Ты слышал про такого аргамака? А где его достанешь? Ты ездил на племенных конях? Для скачек — с красивой головой и плавной поступью, с ретивой рысью? Вот так-то, Мукатай. Ты не смотри, что это верблюжонок. Он будущий мой конь. Конь Тасыбека. И ты, Мукаш, еще пришлешь к нему на случку своих кобыл. Получишь племенного жеребенка. Он станет скакуном, ведь верно?

Мукатай лишь криво усмехнулся — пустые бредни бедняги! — затем нахмурил брови.

— Довольно, Тасыбек. Чем языком молоть, поговорим о Коктуйгыне.

— А что там говорить? Да разве у аргынов, у найманов, хоть где сыскать такого скакуна? Кто может с ним сравниться? Да при одном упоминании о Сером Ястребе глотаешь слюни. Вот скоро свадьба у соседа — посмотришь, он на скачках отличится. Недаром Акмурза-батыр его так просит у Жомарта. И Кадырбай — второй сын Жомарта — просил для своего тестя Коктуйгына. Но наш Жомарт — хозяин собственному слову: коня получит Акмурза, но только после скачек. По мне — я б никому его не отдал. Но кто же спросит Тасыбека?

Мукатай молчал, ушел в себя. А мысли его были черны, «Пожалуй, — думал он, — Жомарт сегодня одинок. Он окружен аргынами, их много. И Акмурза — батыр аргынов. Они друзья с Жомартом, но ведь известно — сегодня друг, а завтра недруг. Тут только повод нужен. А там и трещина возникнет, она расширится и углубится, глядишь — расколото единство. — Тут Мукатай невольно улыбнулся. — Еще немного — и разгорится пламя, а ветер далеко разносит искры…»

— Что-то похудел ты, Мукатай. Не обижайся на батыра. Вы же родственники: покричите друг на друга и остынете. И я, бывает, на него сержусь. А что? Бояться мне его? Но не годится, Мукатай, кусать исподтишка всеми уважаемого человека. Волки и те не нападают на вожака. Ты как-нибудь приедешь к нам — я помирю тебя с батыром. Посмотришь — он послушает меня. Ведь вам не все про нас известно. Мы с Жомартом с детских лет дружны. Давай сейчас пойдем. Я пожурю его, и он тебе заплатит штраф. — Тасыбек все больше распалялся. Но тут он снова взглянул на верблюдицу. — Ее послал мне сам аллах! Ты посмотри в ее глаза. Она умней и благороднее людей. Все понимает. Жаль только, говорить не может. А как она привязана ко мне! И белый верблюжонок точь-в-точь такой же, как она. Когда мои верблюды расплодятся, увидишь, Мукатай, я подарю тебе атана. А что, мне жаль? Я знаю, ты не останешься в долгу. Верблюды — это наш бедняцкий скот. На них мы ездим, из шерсти делаем одежду. А что кумыс в сравнении с шубатом? Вода. Как хорошо, что ты ко мне приехал в такой счастливый день. Пойдем, я угощу тебя. Не так уж беден Тасыбек, чтоб гостя не принять.

— Спасибо, мне надо ехать.

Тасыбек помог ему усесться на коня, пощупал притороченный бурдюк.

— Кумыс?

— Да.

— Я слишком много говорил, внутри все пересохло. Как много у тебя кумыса! Ну, добрый путь, Мукаш!

Тот дернул за поводья.

— Запомни то, что я сказал, — не унимался Тасыбек.

— Что?

— Уже забыл? Что я отдам тебе верблюда. Могу и верблюдицу. Ты будешь пить шубат, шубат жирней кумыса, хотя в жару… кумыс приятней. Я прав, Мукаш?

Костя́ в уме всех предков Тасыбека, Мукатай подал ему бурдюк.

Тасыбек стал жадно пить.

«Вот глотка! Такой все выпьет».

Мукатай отдернул от него бурдюк, стегнул коня и поскакал.

— Хороший у тебя кумыс. Скорее пей, а то заквасится на солнце…

Но Мукатай не оглянулся.

* * *

Капли пота сверкали на широком лбу Акмурзы; он возлежал на боку, упершись богатырской грудью в подушку. Холодная надменность быстро сменила доброту в его глазах.

А на почетном месте сидел Мукатай и с заискивающей улыбкой говорил:

— Так вот, батыр, мы готовимся к свадьбе. Сынка Жомарта обуяла страсть, и он пристал к отцу: отдай Серого Ястреба свату. Жомарт сначала заупрямился, но все же уступил. А между тем женится сын вашего ровесника, его той — это ваш той, Акмурза-батыр. Я и приехал с этой доброй вестью. — Мукатай потягивал холодный кумыс. Внезапная мрачность Акмурзы не скрылась от его глаз. «Считай, дело сделано», — злорадно подумал он и поднял с пола камчу.

Видя, что Мукатай собрался ехать, Акмурза крикнул из глубины юрты:

— Эй, ставьте котел!

— Не извольте беспокоиться, батыр, я заехал мимоходом — сообщить о свадьбе. Скорей всего Жомарт устроит той, когда переберется на джайляу, раз уж хочет отдать Коктуйгына. Так что смотрите сами.

И с этим Мукатай уехал.

Акмурза лежал и думал. Не было у него друга ближе, чем Жомарт, а за друга и жизнь отдать не жалко. Акмурза самолично привел его аул в Аргынату, позаботился о землях для зимовья, выделил джайляу. В схватках с неприятелем мчали они стремя в стремя, и не было обиды промеж них. Именно закадычная дружба позволила Акмурзе попросить у Жомарта Серого Ястреба. И Жомарт согласился, обещал подготовить коня перед свадьбой и подарить его в день праздничного тоя. Слово есть слово. Да, видно, недорого оно стоит. Золото, как известно, и ангела приворожит. Прельстился и Жомарт. А раз так, надо ответить ему тем же.

В ту же ночь Акмурза позвал к себе джигита богатырского роста и спешно снарядил в дорогу.

Вскоре весь аул Жомарта неожиданно для всех покинул Аргынату. Казалось, зашевелилась степь — огромные табуны двинулись к Каратау.

— Ох, сил моих нет! Подохнет бедная скотина! Разве такой малыш выдержит далекий путь? — не унимался Тасыбек, давая наставления жене. — Старуха, смотри за верблюдицей. Держи ее на привязи, иначе убежит, потом ищи-свищи. Ох, бедняжка, — гладил он верблюжонка, — как тебе поспеть на своих слабых ножках? Слышишь, Рабига, пусть чаще сосет мать. Это не обычный верблюжонок, Рабига. Ну, мне пора, меня табунщики заждались. Я вас буду навещать. Смотри, чтоб верблюжонок не подох.

На всем пути Тасыбек ежедневно навещал своих, допекая Рабигу. Она не выдержала:

— Уедешь ты, наконец? Или я не пасла скотину?

— Не препирайся, я дело говорю. Смотри за ним в оба. Для нас ведь ничего важнее нет, чем верблюдица с белым верблюжонком. Запомни, Рабига!