1
Это было в месяц мизам, в год барса, в 1710-м. В это время все аулы собираются на Пепельном холме. Трава повсюду пожелтела, все было скормлено скоту, в степи остались лишь колючки да высохший ковыль.
Жомарт в сопровождении своих сарбазов выехал из Теректы и после небольших привалов и двух ночевок добрался до рабата Тауке-хана на Пепельном холме, на берегу реки Ахингиран, что в сорока верстах от города Ташкента. Там было очень многолюдно. Съехавшийся на диван весь цвет трех жузов с огромной свитой расположился в просторных юртах, поставленных на этот случай. Согласно знатности гостей помещались юрты вокруг подножия холма. И, разделяя жузы, вились на ветру три славных знамени.
Все идут и идут косяки лошадей для забоя, прибывают огромные бурдюки с кумысом. А сколько надо привезти воды и заготовить топлива! Слуги одеты празднично. Наряды их расшиты и украшены, по ним нетрудно догадаться, откуда человек, какого роду-племени. Прибывших лошадей связали за головы, но не успели вихри пыли осесть на землю, как целый ураган взметнулся над равниной. То ехали казахи со всей бескрайней степи, и казалось — дрожали под копытами их ретивых коней четыре стороны света. По указу Тауке-хана каждый батыр приезжал на сходку со всей дружиной, в полном снаряжении.
Низко плывшее солнце, укутанное тяжелой пылью, померкло и пожелтело, как медный тазик. На него можно было смотреть, оно не ослепляло, а походило на гигантское око, удивленно взиравшее на шумное людское сборище.
Но стоило этому гудящему муравейнику приблизиться к подножью холма, как приставленные к гостям джигиты тотчас провожали прибывших в отведенные для них юрты. Лишь немногие из приехавших не мешкая направлялись прямо к рабату хана, стоявшему в стороне, у южного склона. От каждой группы выделялось по два человека, на расстоянии полета стрелы они спешивались и, размяв онемевшие ноги, неуверенно шли вперед. Еще вчера они властными окриками собирали в аулах своих родичей, всех здоровых мужчин, чтобы ринуться грозным пожаром, выжигающим степные травы, а сейчас остановились: ни стати богатырской, ни бравого вида — еле плетутся. Будто обмякли под ветром холодным. Саптама — сапоги на высоких каблуках, — надетые поверх узорных войлочных чулок, робко ступали по траве.
У ханабата столпилось множество людей — один был именитее другого.
Ежегодно в пору бабьего лета Жомарт-батыр ступал на этот пыльный холм и неизменно восхищался ханабатом. Кругом лежала голая равнина, а на холме росли деревья. И там, в большом саду, стоял дворец чудесной красоты. Его бирюзовый купол, похожий на шанрак юрты, невольно приковывал взоры. Мраморный бассейн манил прозрачной водой. Жомарт не мог налюбоваться: все тот же уровень воды, четыре гидры из тяжелой бронзы едва касаются хвостами глади.
Под сводом голубого купола в просторном зале была приемная. Хан восседал на возвышенье, большая мраморная лестница тянулась к трону. Четыре тонких колонны изящно обрамляли трон, их связывали легкие решетки с тюльпанами из розового мрамора. Такое сочетание цветов ласкало, радовало глаз.
Прохладно было во дворце, рассеянный приятный свет струился с потолка. Вокруг стены тянулась длинная скамья из голубого мрамора. Вошедшие садились на нее согласно знатности и званью.
Жомарт искоса оглядел присутствующих. Хотя бы бровью кто повел. Каждый сидел каменным изваяньем, сверля глазами возвышавшегося над ними Тауке. Попробуй угадай их мысли.
Батыр тоже посмотрел на хана. Богатырского роста, грозный, непроницаемый, возглавлял он ежегодный диван. Лицо было хмурым, неестественно прямо сидел он на троне. Обращали на себя внимание острые скулы, клинообразная борода, островерхая шапка. Впалые щеки избороздили морщины. Колючие глаза пронизывали холодом. Еле заметным движением головы хан подал знак.
Неслышно отворилась боковая створчатая дверь, и в зал вошли несколько человек. Осанка у них была иная, кожа светлая, одежда скромная, но опрятная. Они бесшумно прошли по хорасанскому ковру, сняли шапки и, едва не касаясь правой рукой пола, низко поклонились хану. Жомарту понравилось, что гости не опустились на колени, как это водится, а поклонились стоя. Над плечом хана склонился кушбеги и, огладив курчавую бороду, сказал:
— Посол Московского царя Петра Василий Кобяков.
Тауке молча кивнул, никак иначе не проявив внимания. Он и раньше знал Василия Кобякова. Восемнадцать лет назад Кобяков приезжал с послом Андреем Неприпасовым. С тех пор Василий не очень изменился — поседела его смоляная борода, он немного пополнел. Большое плечистое тело было по-прежнему крепким.
Царский посол невольно вернул Тауке к событиям минувших дней.
Казахско-русские отношения имели давнюю историю. При Касым-хане, сыне Азь-Джаныбека, а правил он в 1511—1523 годах, казахи сделались могущественными, им подчинился западный сосед — улусы ногайлинцев, к ним проявил интерес и русский государь, как раз покончивший с Ордой. Мирный договор с таким могучим ханством открывал русским дорогу на Восток. Россия была связана с Казахией еще со времен покорения Казани и Астрахани. Уже тогда для Москвы открылось два пути на Восток — один через Каму в Сибирь, а другой — юго-восточный — через Яик к Каспию. Две эти дороги, словно крылья гигантской птицы, охватили степи Казахии и прижали ее к груди России.
После смерти Касыма пришла смута в казахские племена. Единство рассыпалось, как горсть проса. Алчные соседи первыми набрасываются на раздробленную землю. Вновь поднял национальный дух народа Хакназар, сын Касым-хана. В конце шестнадцатого века он в три жуза объединил казахов, создал великое ханство и усмирил Малую Бухару. Под его натиском трещали кости сибирского хана Кучума, трепетали ногайлинские улусы, ханства Средней Азии. Месть за народные страданья — святое дело. Буйным вихрем мчался Хакназар по степи…
А тут усилился южный сосед казахов — страна джунгаров. Ойроты нападали то и дело. В таких условиях временно прервались торговые и разные иные связи с Русским государством.
С падением Сибири эти отношения оживились. Открылся путь через Сибирь. Теперь торговый караван, выйдя из Тобольска, по Иртышу шел до верховья Ишима, потом, достигнув реку Сарысу, плыл до Туркестана. А там по Сырдарье он направлялся в Бухару.
Связь с Московским государством укрепилась лишь при Тауке. Для устраненья пограничных стычек Тауке-хан послал в Тобольск Ташим-батыра, а с ним и русских пленных.
Снаряжая батыра в путь, хан наставлял его:
— Ссоры не сулят нам мира, сближает дружба. Мне не нужны пустые обещанья, и не того я жду, батыр. Торговля — вот залог реальной пользы, на это обрати свое вниманье. Храни достоинство и говори на равных. Ты понял?
И позднее уезжали ханские послы. В 1690 году в Москву отправился Кабай.
Тогда же в Тобольск поехали бии Сары и Кельды, от русских переговоры вел Павел Шурыгин. Хан наказывал послам договориться о торговле Казахии с Россией. Но недаром сказано, что «глупость — худшее из зол», — пока велись переговоры, сибирские казахи напали на солдат, приехавших за солью. Разгневанный тобольский губернатор немедля заключил в тюрьму посланцев хана Тауке.
«Со времен древности слыхано ли из-за воров-простолюдинов арестовывать послов? Прошу вас, отпустите их, — писал в те годы Тауке царю Петру, — лес не бывает без волков, а город без воров. Проступок жалких негодяев не есть деяние народа. Кривого выправим мы сами. А вы нам окажите милость и будьте справедливы».
В 1692 году сибирский губернатор Салтыков направил к Тауке-хану послов Андрея Неприпасова и Кобякова, а также толмача Джулая Шаманаева. Хан принимал послов в диване, он выслушал их жалобы на то, что казахи разоряют сибирские слободки, но отвечал с надменной усмешкой — чуть раньше в тюрьме скончался Сары-бий, а Келды-бий томился в заточенье. Скорей всего на хана повлияло окруженье — бии и султаны, желавшие немедленно порвать с Россией. Как бы то ни было, Тауке-хан велел не отпускать послов до той поры, пока не возвратится Келды-бий.
С тех самых пор связи с Московским государством попеременно то прерывались, то вновь возобновлялись.
Тауке кивнул.
Василий Кобяков вынул из-за пазухи свиток и протянул ему. Все безучастно смотрели на него, словно бы не замечали. Видно, это безразличие задело Кобякова, и он взволнованно заговорил:
— Ваше высокопревосходительство хан! Сибирский губернатор поручил мне передать привет от его величества царя Петра. На границе наших стран сегодня неспокойно. Нас беспощадно грабят. Но мы не виноваты, не мы зачинщики. Придет ли этому конец? И, если хан не замышляет ничего худого, пусть внемлет нашим просьбам. А если нас грабят по его указке, пусть скажет об этом прямо. — Василий снова поклонился стоя. — В письме — вы держите его в руках — все сказано. Надеемся на вашу благосклонность.
Тауке промолчал. Он все еще сидел неестественно прямо, с каменным лицом. Наконец еле заметно кивнул.
Тот же кушбеги с кудрявой бородой, стоявший по правую руку от хана, дал понять, что прием окончен.
Послы неторопливо вышли.
Как только за ними закрылась дверь, со скамьи встал коренастый широкоплечий джигит с закрученными кверху усами. Лет тридцати на вид, загорелый, с открытым лицом, наверное, любимец молодежи. Глаза его горели, движенья были порывисты. «Он как кинжал, рвущийся из ножен», — одобрительно подумал Жомарт-батыр. Ему понравилась осанка стройного джигита, похожего на племенного скакуна, то, как решительно и смело он смотрел на хана. Кольчуга из дамасской стали — боевое украшение батыра — выгодно подчеркивала его стать. Жомарт припомнил: это был Есет-батыр из рода жагалбайлы.
— Дат таксыр! — сказал Есет, и от его густого баса, казалось, вздрогнул высокий купол. Есет не заискивал перед ханом, глядел с достоинством, неуловимым движением глаз он заставил всех замереть и слушать, чем привлек внимание хана и его свиты.
— Говори, Есет-батыр! Ты так разгорячен, словно стоишь на головешках. Будто тебя клеймили раскаленным углем, — подзадорил его Тауке.
Ожидавший, пока хан кивнет, Есет после этих слов почувствовал себя увереннее и заговорил:
— Верно сказано — пятки мне и вправду прижгли огнем, а спину — раскаленным углем. Ведь тот, кого считаешь старшим братом, от кого поддержки ждешь, частенько поступает с нами как с малыми детьми. И те, которых больше, жестоко притесняют нас, младших родичей, кусаются, как злые псы. Кому не ясно, что терпение иссякнет, взбунтуется душа! Гнев бушует в моем сердце, я сгораю от стыда за своих сородичей. Не пришелец, не чужак сжег мое пастбище, подбросив головешку, а мой же родственник. Кинжалом он вонзается мне в спину, и что мне делать, как не отречься от него… Бедствует не кто-то, а ваш народ, как овцы, оставшиеся без пастуха. Разорены все семь родов. А повергает их в горе опять же ваш народ, такие же казахи; жестокие алшины клыкастее из всех племен алимулы. Неужто вы отдадите нас на съедение алчному алшину или внемлете мольбам и прекратите страдания несчастных? Нас безбожно грабят. Так поддержите слабого и усмирите жадного. Восстановите мир меж братьями. Пусть кончатся набеги. Да, пред мощью мы бессильны, но и у слабого есть гордость, мы честью не поступимся. Копье пронзило мое легкое, униженье согнуло спину, нужда сломала ребра. Так излечите раненую душу. Раздробленность нас губит. И без того враги теснят нас со всех сторон и расчленяют нашу землю. Сейчас стою я перед вами не для того, чтоб высказать обиды, — я вам поведал горе земляков, страданья угнетенных. Я выполнил свой долг, и ваша воля — меня утешить или повергнуть в скорбь. — Есет внезапно замолчал. Молчали и присутствующие.
«А ведь Есет прав. Сильные всегда притесняют слабых, даром что родственники. У сильного только одно на уме — побольше урвать. Те же жагалбайлы — единокровные братья. Вот именно — только урвать, и никому нет дела до единства народа, а сплоченность — это благо», — думали люди, молча одобряя речь Есета. Все привыкли к самоуправству знатных, но сейчас, в дни тяжких испытаний, их произвол открылся со зловещей стороны. Многие уяснили себе это, сочувствуя Есету. Но и они пригнули головы, ожидая, что скажет хан. Тауке в задумчивости глядел сквозь щелки полузакрытых глаз. Заметив промедленье хана, Айтеке-бий из рода алшин нетерпеливо крякнул.
Жомарт покосился на смуглого человека в глухом кафтане из атласа. Как можно не согласиться со справедливыми и мудрыми словами?
Видя, что Айтеке хочет ответить, хан кивнул. Он любил выслушивать спорящих, приберегая свое решенье напоследок.
Айтеке сел на пятки, подобрав ноги, опухшими злобными глазами сверля Есета. Он рванулся с места как скакун.
— Выходит, один напал, другой страдает. Вот как получается! А что вы сами виноваты, об этом ты умолчал? Не прикрывайся вашей малочисленностью, признайся в своей слабости — что ты не смог нас одолеть. Да сколько живут казахи, столько же длятся тяжбы о землях и о вдовах. Скотина не пасется без присмотра: верблюд бредет по ветру и кони разбегаются. Аулы наши рядом. Не только скот, но даже люди живут и здесь и там. А раз не уберег свой скот, не уследил за бабой, зачем цепляешься за полы моего кафтана? Алшин тебе не раб и не слуга, чтобы пригнать обратно скот или, связав, вернуть невесту. Раз ты хозяин, приглядывай за скотом, распознавай его по масти, чтоб он не приблудился. Позор — везти к шанраку трех славных жузов такие дрязги, их разбирают дома, у своего костра. — Отстаивая неправое, Айтеке оголтело напирал на Есета.
Жомарт посмотрел на багровое щетинистое лицо бия и почувствовал отвращение. Он не вслушивался в слова Айтеке, слышал лишь жужжание его голоса.
Хан поднял руку. Трудно было уловить — в знак примиренья двух спорящих он это сделал или пригрозил зарвавшемуся бию. Но Айтеке, не отрывавший злого взгляда от Есета, заметил этот жест и тут же замолчал.
Не изменив прямой осанки, хан заговорил степенно:
— Твой гнев опережает разум, Айтеке. И, если не уступишь, не обуздаешь злость, раздоры ваши только углубятся. А вы — родичи, не так ли? Один пришел ко мне с обидой, другой кичится силой. Твоих людей гораздо больше, ты пользуешься этим, чтоб замести следы, и хвалишься своей же хитростью. Не так ли, справедливый бий? Для правдолюбца все равны. А ты юлишь, хитришь, но свару прекратить не хочешь. Тебе бы потушить огонь, так нет — ты раздуваешь пламя. Ты что, забыл о наших недругах, зажавших нас в кольцо? Запомни, разрушать легко, а как потом объединить народ? Ты против явной истины идешь. — Хан гневно посмотрел на бия. Затем окинул взглядом всех, и взгляд его отметил бия Казыбека-Златоуста, сидевшего поодаль. Казыбек из рода аргын был плотен, круглолиц, высокий лоб переходил в горбатый нос, борода едва лишь начала седеть.
Возможно, хан надеялся, что тот, известный правдолюбец, по справедливости рассудит их. Угрозы, наглость Айтеке, его бесчестные уловки пришлись не по душе Казыбеку, и ханский знак ободрил бия.
— Наш народ говорит: «Не радей своей родне — сам окажешься в огне», «Не смотри, что он чужак, — у него большой кулак». Не в силе разум. На земле не хватит пыли, чтоб забросать солнце. Криками не заглушишь совесть. Что ты делаешь для блага своих близких, Айтеке-бий? Твой род алшин вряд ли послал тебя затем, чтобы ты нажил врагов среди своих родичей, кичась отобранным у них. Нарушено согласие двух родственных племен. Не разжигай вражду, которая лишь приведет к кровавым стычкам. Крепи единство и братскую сплоченность. — Казыбек впился глазами в Айтеке, он всех заворожил своею плавной речью. — О достославные! — Теперь он обращался к собравшимся в диване. — Я должен разрешить их тяжбу по справедливости и беспристрастно. Я не могу кого-то поддержать, кого-то обвинить. Народ наш ждет не этого. И вы, цвет трех достойных жузов, желаете другого. Легко расчленить целое, но как потом собрать части? Если мы будем глухи к голосу боли, услышим ли страждущих? Вы вникли в этот спор? Если вникли, то ответьте, не будет ли позором он на совести потомков? Давайте же найдем разумный выход. Что может быть важнее исполненного долга?.. — Казыбек на миг умолк, задумался. — Сородичи мои! Печальнее всего, что ссора разгорелась в недобрый час, когда копыта вражеских коней вздымают пыль у ваших юрт. Вы сами режете себя, вы рвете на куски друг друга. Кипите неправым гневом. А надобно остыть, найти достойное решенье. Об этом просит вас народ. Нельзя же нам в дни мира встречаться как друзья и братья, а в трудный час перегрызать друг другу горло… Угрозы и нападки не примиряют ваши племена, а углубляют распри. Кому же, как не вам, пристало слово мира? И если Айтеке его забыл, я выскажусь тогда. Я заклеймлю тебя позором за беззаконье и насилье. Я говорю от имени семи родов, которые ты грабишь. Опомнись, будь достойным старшим братом, и младшая родня тебе воздаст за это. Пусть не горчит мед нашего родства. Отныне семь родов объединяются в союз. И ты, до сей поры пренебрегавший ими, как бедною родней, призна́ешь их как равных. Рассыпанные раньше, как горох, они теперь сплотятся и припадут к твоей груди, чтоб обрести опору. Так будь им старшим братом, наставником и другом. А семиродцы отплатят верностью и облегчат твои заботы… Вот ты, Есет, здесь хорошо сказал о долге. Я думаю, сородичи тебя одобрят. Возглавь же племя жетиру, вновь созданное племя, — Казыбек хотел передохнуть, но зал восторженно гудел и жаждал продолженья.
— Вот это речь!
— Как справедливо!
— Байулы, алимулы, жетиру — созвучно получилось.
Тут Казыбек сделал едва заметное движение, и люди замолчали. Жомарт смотрел на него не отрываясь. Все нравилось ему в Казыбеке: и шапка, отороченная выдрой, и ладная фигура. Жомарт заметил, как повернулся хан на троне, кивая головой. Султаны, бии и батыры, собравшиеся здесь, внимательно и с одобреньем слушали Казыбека. Все эти люди, кто с завистью, кто восхищенно, внимали его живому слову.
Когда все смолкли, Казыбек, окинув взором зал, заговорил опять:
— Для каждого кочевника первая забота — это скот. Скотина может забрести далеко, с ней и врагов наживешь, и с соседом поссоришься. Наши исконные тяжбы о скоте лишают нас покоя. Друзья мои, ничего я так не жажду, как мира между вами. И пусть его не омрачает хищение скота. Чтоб не треснуло ваше единство крепкое, как серебряное кольцо. Повод не довод, не будем терять разум. И здесь мы разбирали тяжбу о скоте. Поэтому я предлагаю выход. Угон скота — вот худшее из зол, давайте пресечем его навеки. Отныне пусть каждый род клеймит свою скотину. По этому тавру ее — от мала до велика — нетрудно будет разыскать, и ваши ссоры прекратятся. Я думаю, что цвет трех жузов меня поддержит и завещает наш обычай новым поколеньям. Вот все, что я хотел сказать.
Все дружно закивали ему в ответ.
Жомарт глубоко задумался. Не убедило его согласие присутствующих, хоть и порадовало. В мыслях его был разброд: где течет река, там и мели, и пороги. «Кто может поручиться, что родовая знать, которой все позволено, притворно соглашаясь, потом не вцепится друг другу в горло? Понятно, разумные слова охлаждают дурную голову, но куда склонится большинство? И разве коршуны, хватающие все, что подвернется в бескрайней степи, отступятся, умерят аппетит, не будут пить народной крови? Они привыкли ссорить, стравливать людей и, наблюдая исподволь за дракой, вершить высокий суд и обирать народ, взимая дань где табунами, а где отарами овец. Ох, непроста дорога жизни, по горным кручам, по каменистым склонам она петляет. Ему уже за пятьдесят, но и пятьдесят дней не выдалось спокойных. Всю жизнь он на коне, но разве до этого султанам? Как дальнозоркие порою близоруки. Что им родной народ! Одни кичатся предками, другие — тугой мошной, а третьи — высоким положеньем. А все желают одного — сесть на ханский трон. Ни о чем другом не помышляют. Чем хвастают? Своим происхожденьем, древнейшим родом, благословеньем, ниспосланным святыми. А вот когда необходимы единенье и сплоченность, то их не сыщешь. Тут есть о чем подумать. А решать надо. Разве всю эту знать заботит судьба родной земли? Где Семиречье, где Алатау? И почему томятся в неволе у джунгаров батыры Старшего жуза? Где представители этого жуза, главы его Джульбарс-хана. Неужто султанам не надоело выжиданье трусливой птицы, сующей голову себе же под крыло? А если поразмыслить, то русские послы правы. Разумная политика не в том, чтобы запугивать соседа, кидаясь на него исподтишка, она — в согласии и в обоюдной пользе. Время напряженное, тургауты и джунгары идут стеной, а мы воюем у себя в аулах. Ну можно ли сейчас остаться без опоры? Ведь это игра с огнем. А если ты плохой сосед, как ты попросишь помощи у русских? Да, из тупика никак не выйти…» Усилием воли Жомарт вернул себя к действительности.
Диван продолжался. То и дело вставал кто-нибудь из присутствующих и обращался к хану с тяжбой. И если родовитая знать держалась высокомерно, то посланцы обедневших родов говорили сбивчиво, взахлеб, словно хватая горячие угли голыми руками. В основном все это были споры насчет скота и вдов. И те, что хмурились, угрожая, и те, что верещали как кузнечики, стремясь выговориться, — каждый доказывал свое. Тяжело дышалось: словно слышалось за стенами дворца бряцание колокольчиков, топот коней чужеземцев, наступавших на казахские джайляу и стойбища, железными клещами сжавших раздольную степь. Тургауты не только согнали казахов с исконных земель в пойме Яика, теперь их пастбища простирались до Иргиза и Илека. Можно ли смириться с этим? Оголились земли на юге и на востоке. Джунгарам мало Иртыша — и Балхаш присвоили. Как не быть раздорам, если раньше казахи жили в бескрайней степи — от аула до аула было далеко, — а теперь все сгрудились на клочке земли. Худо-бедно, но люди еще могут жить, а скот куда девать? Земля — рука дающая, она щедра, но теснота взаимно озлобляет. Вот и батыры — цвет воинства — переселились в Туркестан, поближе к столице ханства, и начались меж ними нелады. Хотя добра без худа не бывает. Богатыри собрались близко к Семиречью и привели в готовность войско, чтоб устрашить джунгаров, остановить их наступленье.
На время споры прекратились. Переменились тема, настроенье. Тауке-хан заметил, что собравшиеся не сводят глаз друг с друга, как будто зная, что замышляет каждый.
Понятно, все наболевшее, все сложные противоречья казахской степи привезли они сюда. А шило в мешке не утаишь, здесь надобно совместное решенье, ведь речь идет о той же самой степи. И разве просто разобраться, даже вникнув во все это, кто здесь прав, а кто не прав в своих притязаниях?
Вот что терзало Тауке. Только куланы могут обходиться без хвоста и гривы, а он не кулан. В ком из султанов видит он поддержку? Приблизишь одного — обидится другой. На всех не хватит его милости. Объединить народ — вот главное теперь, нельзя играть с огнем.
В раздумье хан смотрел на зал. Заметив, что все исподтишка следят за ним, он перевел свой взор на бороду и стал оглаживать ее. Но и нагнувшись, он различал лицо Абулхаира.
Абулхаир — султан Младшего жуза. Неродовитый отпрыск ханской ветви, он тем не менее сплотил вокруг себя таких батыров, как Бокенбай, Есет — любимцев молодежи, благодаря чему и сам большое приобрел влиянье. К тому же Абулхаир и как военачальник отменно проявил себя. И он своей добился цели — стал правою рукою хана. Пока он не артачится, не спорит, а там — кто знает, взовьется на дыбы, когда войдет во вкус. Конечно, Тауке и на него найдет управу, но если по его пятам пойдут и остальные, то где возьмешь надежный хлыст? А кто не метит на ханский трон? Каюп-султан себя считает его наследником. Он думает, из сверстников никто не в состоянии сравниться с ним. Ревнует трон к Булату, родному сыну Тауке. Он пользуется тем, что хан не жалует слюнтяя недоумка. Хотя обычай есть обычай, и золоченый трон по праву должен перейти к Булату.
Такие непростые мысли одолевали хана. Тут главное — не отступить, иначе можно оступиться. Родная кровь — Булат или Каюп; опора Тауке — Абулхаир, кого-то он поставит ханом. Но каждый готов другого взять за горло, чтоб сесть на трон.
Хан мысленно пришел к решению, но затаил его на время, чтобы услышать мнение биев. Ему хотелось ханами провозгласить троих: Абулхаира, Булата и Каюпа. А там решит народ — кто станет Великим ханом. На этом Тауке закончил на сегодня ведение дивана.
2
Двое сидели на току. Дехканин, веявший пшеницу, прервал работу и, заложив за губу насыбай, слушал сидящего поодаль Тасыбека.
Радуясь, как ребенок, спелому зерну, Тасыбек взволнованно говорил:
— И то правда, Кулеке, джигит без коня — все равно что сокол без крыльев, верно? Эх, не было у меня скакуна, считай — и не жил вовсе. И то… пасу табуны батыра, какую ни на есть, а имею клячу. А иначе конец бы мне пришел. Так, Кулеке? Вы уже в годах, а что вы видели? Весь век грызете землю, копаете арыки, мученье, да и только. Не опротивело это вам? Как нелегка жизнь! Жалко мне вас, Кулеке. Если аллах смилостивится, будет у меня целый косяк лошадей. Ну, тогда — жеребца не обещаю, а стригуна определенно вам подарю. Да, да, выберу лучшего и сам приведу к вашей юрте. Казах не человек без коня. Если муторно у вас на сердце, сядете на благородного скакуна и умчитесь в степь. Все печали как рукой снимет. На лошади человек освобождается от всего. Нет средства лучше, поверьте, Кулеке. И слез твоих никто не заметит. Кто поймет, плачешь ты или от ветра глаза слезятся… Выплачешься — облегчишь душу.
Кулнияз одобрительно кивал и слушал. Давно он потянулся душой к Тасыбеку, еще до того, как женился на его племяннице. Он искренне уважал Тасыбека. Изредка встречаясь с этим добрым, наивным человеком, который не держал злобы на людей, он обнимал Тасыбека, как родного брата. И сейчас ему нравились его простодушные слова, и он с открытым сердцем слушал стремянного Жомарта.
— Эй, Кулеке, а все же я верю в свою удачу. Я часто вижу один и тот же сон — как будто у меня в руке камча. Я мог бы так истолковать его, что бог нам ниспошлет ребенка. Но мы с моею Рабигой стары для этого. Тут уж молись не молись… Но неспроста я вижу этот сон — будет у меня конь. Эх, поскорей бы! Я всегда держу свое слово. Я обещал друзьям подарить по коню. Так оно и будет. Зачем мне косяк лошадей? Я все раздам. Мне бы было на чем ездить. Ведь верно, Кулеке?
Кулеке кивнул. Ему приятно было сказанное, да и гостинцы Рабиги пришлись по вкусу. Ведь говорится, что бедняку не только мясо, но и отрыжка дорога. Когда еще накушаешься вволю? «И я отвечу тем же, — подумал Кулеке, — я положу ему мешок пшеницы. По-родственному. Ведь он издалека приехал. С пустыми руками негоже возвращаться».
— Дело ты говоришь, Тасыбек. Лишнее богатство — как тухлятина, впрок не пойдет. Мы с тобой это понимаем. Зачем мне лошадь в мои-то годы? Спасибо на добром слове. Ты лучше мне скажи, когда домой поедешь?
— Э, Кулеке, вы не правы. Зря не берете стригунка! — горячился Тасыбек, словно немедля хотел отдать ему коня. Но тут же и пропал его запал. — Была у меня белая верблюдица, теперь один атан остался. Мечеть забрала весь приплод. Верблюдицы быстро не плодятся, одна морока с ними. Да, Кулеке, богатство — оно как грязь, вода найдется — смоешь. Не стоит горевать, лишь бы здоровье было.
Тут, откуда ни возьмись, раздался конский топот, тревожно залаяли собаки. Тасыбек насторожился.
— Смотри, как скачут! Вон тот джигит — какая выправка! Ай да вороной! Такой весь день проскачет и даже не вспотеет. Дай-ка мне чакчу.
— Эй, Кулнияз, скотина, чтоб ты сдох без покаянья, где твой оброк?
Всадник спешился и злобно посмотрел на Кулеке.
— Я уплачу… Вот уберу весь хлеб и уплачу… Не сомневайся.
— Я здесь не для того, чтоб торговаться. Во-первых, ты сдашь зерно. Вдобавок — отдашь коня.
— О чем ты говоришь, сынок? Такого не было оброка! — вскричал несчастный Кулнияз.
— Молчать! Так хан велел! Хлеб и коня ты сдашь в течение трех дней.
— Да где же я возьму его, сынок? И шкуры конской не было отроду. Мне б только хлеб продать…
— Довольно! Кто ты такой, старик, чтобы перечить воле хана?
— Я хана твоего в глаза не видел. И про его приказ насчет коня ни от кого не слышал. Не разоряй меня!
— Эй, старый хрыч! Протри глаза! Вон там на вороном Булат-султан. Его приказ и воля хана — одно и то же, А это султанские нукеры.
— Так что, мне лечь и помереть? Я все с себя сниму, но если нет, то нет…
Он не договорил. Четверо всадников, накинувшись на него, исхлестали Кулнияза, как высохшую сыромять.
Тасыбек рывком поднялся с места.
— Эй, остановитесь! Прекратите! Насильники! Сердца нет у вас! Я пойду прямо к хану. Хан все узнает! Я вам покажу!
Нукеры продолжали избивать Кулнияза. Тасыбек схватил с земли дубину и кинулся на них.
И минуты не прошло, как Кулнияз и Тасыбек ничком лежали на зерне, все в крови.
Юный джигит, что был поодаль от Булат-султана, зардевшись в гневе, закрыл лицо руками и, хлестнув коня, умчался в степь.
— Ах, не понравилось! Я тебе еще не то покажу. Всему свой час! — сказал Булат вслед всаднику и вместе с джигитами поехал дальше.
3
Грохнуло черное бухарское ружье. Стихло эхо от выстрела, развеялось синее облачко дыма. Уверенный в своей меткости, Куат неторопливо поднялся с земли. Обычно этому молодому нукеру Жомарт-батыра требовалась всего одна пуля, чтобы попасть точно в цель и уложить наповал того, кому она предназначалась. Но сейчас вышла осечка. Гордо подняв голову с завернутыми рогами, сайгак сердито и удивленно посматривал на него. Словно с немой угрозой он бил передними копытами землю, затем сделал к нему несколько шагов и повернулся боком.
Раздосадованный тем, что не попал с первого выстрела, Куат зарядил бухарское ружье. Поставил сошки на землю, а сам лег на живот, старательно прицеливаясь, чтобы не промазать снова. Сайгак стоял, будто говоря: «Целься, целься, я не боюсь!» Он расплывался перед глазами, и Куат долго не мог взять его на мушку. «Помоги мне, о мой дух предков Камбар!» — прошептал батыр заклинание и зажег фитиль. Снова грохнул выстрел. Куат поднял голову, надеясь увидеть подбитого сайгака.
Но тот по-прежнему стоял целехонький, крепко упираясь копытами в землю, и, как показалось Куату, с вызовом смотрел на него.
Куат вздрогнул. Неужели хозяин степи, повелитель зверей, явился ему в облике сайгака? Неспроста он промахнулся, да еще дважды. Стрелял в сайгака, а мог бы пули приберечь и для врага. «Наверно, это был знак свыше», — в страхе подумал Куат. А сайгак между тем приблизился к нему. С трепетом смотрел Куат в его безмятежные миндалевидные глаза. Сделав несколько шагов, сайгак спустился в лощину. Не оглядываясь, Куат подошел к стреноженному коню и пришпорил его. Снял башлык, вытер глаза. Пот струился по его смуглому лицу. Даже спина вспотела. Ветер распахнул его стеганый бешмет и ледяным языком пробежал по телу. Вскоре Куат выехал на взгорье — на другую сторону лощины. Тут он встретил юношу на белой лошади. Его голову украшал стальной шлем, кольчуга сверкала на солнце. Он был совсем молодой, даже усы не пробились над верхней губой.
— Доброго пути, джигит! Чем так взволнован? — проговорил он высоким нежным голосом.
Куат пришел в себя. Юноша приветствовал его вполне дружелюбно, поэтому он рассказал ему чистосердечно обо всем.
— Немудрено, братец, что на мне лица нет. Я и не слыхивал о таком. Верно, я встретился с повелителем зверей. Подумать только, с двух раз не попал!
— У страха глаза велики. Просто у тебя руки дрожали. Если в каждом звере видеть повелителя… — Юноша, защищаясь от солнца, прикрыл глаза ладонью, потом посмотрел вдаль. — Глянь-ка, не он ли это?
Куат обернулся. Тот самый сайгак со спиралями рогов уже подымался по склону лощины.
— Он! — кивнул Куат.
И юный джигит, сняв с плеча лук, поставил на тетиву стрелу «желтая молния». Его движенья были быстры и ловки. Зажмурив один глаз, он прицелился и, откинувшись в седле, со звоном выпустил стрелу. Еще дрожала тетива, когда сайгак, перевернувшись несколько раз, покатился в овраг.
Все это случилось в мгновение ока. Куату было жаль сайгака. «Не в меру прыток», — подумал он о юноше и собрался отчитать его, но молодой джигит, огрев плетью круп коня, уже порядочно отъехал. Куат пустился вслед аллюром. Он счел неудобным подскакать к юноше, рысившему по степи. Расстояние между ними сокращалось медленно.
Из-за холма неожиданно выехали несколько человек. Оставив одного на месте, всадники галопом скакали к ним. Юноша попридержал коня и, подождав Куата, сказал:
— Джигит, хочешь позабавиться? Выбери-ка одного, а с остальными справлюсь я. Пусть эти задиры пройдутся разок пешочком. — Юноша испытующе и дерзко смотрел на Куата. — Оружия не применять! Вали на землю и забирай коня. Не бойся, я за все отвечу!
Властный тон юноши задел Куата. Он ответил запальчиво:
— Приятель, ты не знаешь меры. Я опытней и старше. Ты меня унизил…
— Прости, ага!
— Вот так-то. Тебе довольно одного. Мне ж предоставь троих.
— Но это не на равных!
— Ну ладно. Тех, что слева, забирай себе, а те, что справа, — мои. Вперед! — Куат помчался напрямик. Искусный, удалой батыр, не раз бывавший в подобных передрягах, он вскоре спешил двух всадников и гнал на поводу коней.
Не отставал и юноша. Он тоже был с добычей. Так они добрались до одинокого всадника в степи.
Куата удивила его пестрая одежда. Поверх башлыка на голове была богатая шапка с яркими перьями, воротник шелкового бешмета украшали позументы. Кольчуга без рукавов блестела медными ячейками. Из голенищ сафьяновых сапог торчали широкие штанины, на расшитом поясе нелепо болтался серебряный кинжал.
И осанка его была необычной: всадник опирался о луку седла, сжимая в руке камчу с медными кольцами, а левое плечо было закрыто стальным щитом. Не был он похож ни на батыра, ни на кого другого, странный какой-то, и борода пострижена в кружок.
— Что это значит? Что за нелепые шутки? — накинулся он на юношу, а Куата словно не заметил.
— Это не шутки, таксыр. Я не смеюсь, но и зла на вас не держу. Я вроде барашка, взбрыкивающего перед занесенным ножом, — ответил юноша.
Его слова пришлись по душе Куату, и он подъехал поближе к молодцу.
— Довольно! Я бы проучил тебя, да не широк твой путь, — сказал человек на коне и, повернувшись к Куату, крикнул: — Эй, кто ты? Отвечай добром, не то не снести тебе дурной головы!
— Ты говоришь с таким видом, ты угрожаешь, как какой-нибудь султан. Но ты не выше своей земли и своего народа. А я один из тех простых людей, которые и есть народ, таксыр. Так что ты мне хотел сказать? — Куат без тени страха смотрел ему в глаза.
— А вот что: слезай-ка ты с коня — и на колени! Клади на шею пояс и на коленях пройдись передо мной.
— За что? Я разве виноват? — нахмурился Куат.
— Ничтожество! Презренный раб! Ты что же, хотел меня за горло взять? — побагровел надменный всадник.
— Да успокойтесь же, таксыр! Зачем вы чванитесь в глухой безлюдной степи? — Юноша пытался охладить его запал, но безуспешно.
— Слезай с коня и живо! — не унимался тот.
— Разве ты на него меня сажал? Не слезу! — упрямился Куат.
— Держи! Бей пса!
Тут только Куат увидел остальных. Он не заметил, как они приблизились. Но было уже поздно — восемь рук стащили его с коня.
— Связать его! Бить, чтоб запомнил!
Четыре воина, не дав ему прийти в себя, связали Куату руки. Плеть со змеиным свистом взвивалась над его спиной.
— Таксыр! Прошу вас, прекратите! — крикнул молодой джигит.
— Не ввязывайся!
— Таксыр, вы пожалеете! Народ вам не простит расправы над безвинным.
— Раз приказал, пусть бьют! Он виноват.
— Тогда пеняйте на себя, Булат-султан! — воскликнул в гневе юноша и выхватил из ножен саблю. Перерезав веревку, он протянул саблю Куату и крикнул: — Защищай свою честь, батыр!
Дрожа от бешенства, сверкая оголенной саблей, Куат бросился на своих противников, бежавших куда глаза глядят. Побледневший Булат-султан остался сидеть в седле.
— Так это ты, Булат-султан! Много повидал я забияк, но ты их стоишь всех! Не бывает двух смертей. Меня и так казнят, я не боюсь. Молись перед своей кончиной!
Куат направился к султану, но юноша встал на его пути:
— Я вижу, честь тебе дороже жизни. Побереги себя. Остынь немного.
Заметив промедление Куата, султан пришел в себя. Он снова замахал камчой, закричал, все больше распаляясь:
— Он не посмеет, Зулейха! Презренный раб, жалкий раб. Я, если не сгною его в земле, сам вырою себе могилу!
— Я не ослышался? Он Зулейхой назвал тебя? — Забыв султана, Куат во все глаза смотрел на ту, которую считал джигитом.
— Да, мой батыр, я — Зулейха. Просишь у неба счастья, а взамен получаешь горе. На девушек, как на птиц, ставят разные силки, а поймав, уже не отпускают… — Ее горящие глаза, казалось, вмиг погасли. Сняв шлем, она склонила голову в знак уважения, и по плечам рассыпались ее густые волосы.
— Я виноват лишь пред тобою, Зулейха! Прости мне глупые слова. — Куат погладил гриву ее коня.
— Правда только с истиной дружна, скажите и о себе, батыр. — Зулейха снова поклонилась.
— Сестрица, я был наслышан о твоей красе. Жаль, что мы встретились в таком неподходящем месте, но знай, что твой Куат-ага отныне всегда с тобой, — он приложил к груди свои ладони.
Услышав его имя, девушка внезапно покраснела.
— Куат-ага, я тоже слышала о вас… Я не забуду нашей встречи, пока живу, пока дышу… — В ее глазах блеснули слезы. С грустью она смотрела на Куата, потом пришпорила коня.
Куат тоже вскочил в седло, но с места не двинулся, все смотрел вслед удаляющимся всадникам.
4
Жомарт-батыр вернулся от Тауке-хана в плохом настроении. Дурное расположение духа делает замкнутого человека еще более угрюмым. Придя в приготовленную ему юрту, он рывком снял пояс, скинул с плеч шелковый чапан и тут же лег. Так и лежал на подушке, отвернувшись к стене.
Дожидавшийся его Куат, когда вошел батыр, низко поклонился, но, видя состояние Жомарта, не сел, продолжал стоять. Наблюдая, как тот ворочается на лежанке и горестно вздыхает, Куат не решался заговорить с ним.
Наконец, чтобы развеять его тягостные думы, Куат спросил:
— Жаке, не пора ли нам собраться в обратную дорогу? В Ташкент заедем?
Жомарт посмотрел на Куата, вздохнул и отвернулся.
— Зачем ты танцуешь в пасти льва? — Жомарт задал свой вопрос спокойно, но гнев плескался в его голосе.
— Что я сделал, Жаке?
— Да куда уж больше! Такую кашу заварил! — Жомарт недовольно посмотрел на него.
— Я не знаю за собой вины. Разве я чем-то огорчил вас?
— Пойми, ты погубил себя. Поэтому я так расстроен. Что это за стычка с Булат-султаном?
— Если считать стычкой защиту собственной чести, то где же справедливость? — Куат сел на кошму. Все кипело в нем. Вчера он не придал значения происшествию на охоте.
— Что ты знаешь о справедливости? Она оружие в руках сильных, а для слабых в ней плохое прибежище. Если ты этого не понимаешь, как будешь жить на свете? — с грустью спросил Жомарт.
— Грош цена такой справедливости, если она, как дырявый щит, не может отразить удары насильников. Я не сверну со своего пути. — Куат встал.
— Перестань! Садись. Не мели вздор! Если ты идешь напролом, то считай — свое уже получил. Поедешь в Тобольск. Завтра же.
— Для чего?
— Не к родичам жены, не на гулянку, разумеется. По повеленью хана ты едешь как палач. Чтобы доставить связанным героя нашего, Суртая, любимого народом человеку. Вот на какое дело ты идешь!
— А если я откажусь? Пусть лучше испытают мою отвагу на поле брани, — взволнованно сказал Куат.
Жомарт привстал, поджал колени под себя.
— Это самонадеянность говорит в тебе. Эх, молодость! Нет чтоб рассудить разумно. Ясно, поручение неблагодарное, но что поделаешь? Кругом враги. Можем ли мы сейчас тратить время на раздоры и скандалы? Порой я думаю о Тауке, и волком выть хочется. Но понимаю, что в этой обстановке я должен поддержать его. Он ведь тоже ищет выход. Наши бедствия не дают ему прийти в себя. Как управлять таким раздробленным народом? То одно, то другое, бесконечные распри… — Помолчав немного, он продолжал: — Ты видел русских послов. Они говорят о своих обидах, и не только говорят, ставят определенные условия. Но так ли они не правы? Русские устали от набегов наших же джигитов. Но и тех понять можно. Бунтует обиженная гордость, отсюда и набеги, и грабежи. Их согнали с земли отцов, заставили скитаться. Что им осталось? Ведь это вопль отчаянья. Все эти сложные причины сдерживают хана, мешают нам договориться. Однако только русский царь поможет остановить зарвавшихся ойротов, готовых завтра же напасть на нас. Вот почему Тауке посылает тебя к Суртаю с наказом обуздать его или покончить с ним. Ох как нелегок дальний путь. Непроходимые топи, да только ли это? Я верю в твой характер, но твои поступки настораживают. Хватит ли у тебя ума распутать сложный узел? Об одном прошу — не набрасывайся на Суртая. Как и нас, его заботит судьба народа. Не распаляй его гнев и отчаянье, разговаривай мирно. Он прославился как отменный воин и еще больше как поэт, да не будут одиноки его дни! Узнай, что у него на уме, загляни к нему в душу. Почему к Суртаю отправляют именно тебя? Из-за стычки с Булат-султаном. Кто поручится, что с тобой он не посылает и свой кинжал, который вонзится тебе в спину? Будь осторожен. — Жомарт умолк и снова лег на бок, вспоминая то, что произошло в диване. Сегодня, в отличие от других дней, Тауке явился в диван рассеянный и вялый. Тяжбы он разрешал предвзято, давя на всех своею властью. Жомарт недоуменно смотрел на Тауке, в душе батыра вскипало недовольство.
Это Булат-султан вывел Тауке из равновесия. Вчера он прискакал на взмыленном коне и сразу прошел в покои хана, когда тот был один. Возмущенно он рассказывал об унижении, которому подверг его в степи Куат.
— Отец, сколько мы можем прощать безродным псам лишь для того, чтоб сохранить в стране порядок? Неужто мы их не обуздаем ханской властью? Доколь терпеть нам наглость простолюдинов? Живешь с оглядкой, честь и ту не можешь отстоять. Вы не пресекаете их выходки. Так покарайте их, отец, иначе я не ручаюсь за себя. Прикончу всех до одного! — яростно выкрикнул Булат.
Хан взглянул на сына из-под насупленных бровей. Зря он кипятится, но самодовольство многих биев и батыров претило и ему. Сын посыпал солью ноющую рану. Если не призвать к порядку этих забияк, никто не будет принимать всерьез ханские приказы. Время трудное, что и говорить, без повиновения народа ему никак нельзя. Кривого выпрямляет плетка, надо вбить им послушание. Паршивая овца испортит стадо. Но он их обуздает! Вот и прекратятся нарекания на сына.
…Сейчас, окинув взором весь диван, Тауке спросил:
— Как вы считаете, народ мы или стадо?
Собравшиеся изумились вопросу хана. Никто не помнил его таким разгневанным. Обычно во дворце впрямую ничего не говорилось — хан прибегал к иносказанью. Все растерянно молчали.
— Мы — народ.
— А как же!
— Нет! Не народ мы. Народ не может быть вором и разбойником. Таким нет доверия. По вине Суртай-батыра постоянно происходят набеги и грабежи. Он вредит нам, учит людей дурному. Он не оправдал наших надежд, его наглое поведение срывает переговоры с русскими как раз тогда, когда мы почти договорились. Нам ли сейчас считать обиды? Я бы перерезал ему горло его же саблей! Позор Суртаю! Я повелеваю привезти его во дворец. — Тауке окинул горящим взором зал. — Ну-ка, батыры, кто поедет за ним?
Но никто не поднял глаз. Не робость, не страх перед ханом сковывали собравшихся; их тревожила судьба его жертвы, славного Суртай-батыра, жившего в приграничном районе с русскими переселенцами.
Тауке подался вперед, заговорил громко, запальчиво.
— Почему вы молчите? Видно, ему на роду было написано это. Совершил преступление — умей расплатиться за него. Я не отменю своего решения. Жомарт, кажется, в твоей свите есть молодой батыр по имени Куат? Он и привезет Суртая. Повелеваю приготовить ему коня и снаряженье.
Жомарт, до сих пор с удивлением взиравший на хана, при этих словах вздрогнул и с вызовом посмотрел в глаза Тауке.
— Видно, Куат в чем-то провинился, раз ты его посылаешь на верную смерть. Жестоко ты караешь юнца за ослушанье. По плечу ли ему это каверзное дело, требующее крепкой хватки? Я поеду вместо него. Я стану твоим справедливым мечом. Отмени свой приказ. Не смущай юношу! — с жаром воскликнул он.
— Он прав!
— Верно!
— Пусть едет Жомарт-батыр!
Движением руки хан заставил всех замолчать.
— Не дело ты говоришь, батыр! Не унижай его. Поедет Куат. Я все сказал.
5
После полудня небо заволокли черные тучи. Резко переменилась погода, и следа не осталось от ясных теплых дней, радовавших тихим золотым светом. Угрюмо завыл пронизывающий ветер, и вскоре пошел мелкий дождь, предвещавший ненастье.
Стихла суматоха возле юрт, окружавших Пепельный холм. Теперь они стояли с наглухо закрытыми тунлуками.
Сгущались сумерки. Сегодня закат не позолотил купол ханского дворца, его контур тускло чернел в надвигающейся темноте. Не засиял полумесяц, венчавший купол; быстро угасали краски, даже небо казалось меньше под завесой монотонного дождя.
Медленно течет Ахангирен. Там, где особенно большая глубина, над гладью вод высится пустынная скала. Три стороны ее пологи, а южная стоит отвесно, словно разрубленная саблей сверху вниз. На вершине был виден человек; он пристально смотрел на воду, холодную как лезвие кинжала. Казалось, он следил за водной гладью, вскипавшей множеством дождинок, подобно темному бульону в большом котле.
Вдруг у подножия скалы послышались шаги. Человек, сидевший на вершине, посмотрел вниз. Куда идет этот путник, не хочет ли нарушить его уединения? Казалось, человек следил за ним.
Кто-то легко скользил по траве. В приближении незнакомца человек не ощущал никакой опасности. Путник шел наверх, словно искал его. На расстоянии десяти шагов он остановился. Какая-то неведомая сила подняла джигита с камня.
— Кто бы ты ни был, иди сюда!
— Не бойтесь, батыр! — послышался нежный голос; он шелестел в сумерках, как прохладный дождь.
— Боже правый, неужели это ты, Зулейха?
— Чем я так напугала вас? — засмеялась девушка и подошла к нему поближе.
Куат обнял за плечи закутанную в чапан Зулейху, усадил на камень и опустился перед ней на колени. Сейчас ему было не до шуток. После их необычного знакомства в степи он мечтал встретиться с ней наедине, поговорить о самом сокровенном. Но после разговора с Жомартом тоска омрачила его веселое сердце. Он сидел на скале в объятиях сгущавшейся темноты, ощущая в душе звенящую пустоту, словно прощаясь с тусклым огоньком надежды. А теперь, увы, в кромешном мраке, скрывшем звезды над степью, Куат не смог рассмотреть лица сидевшей подле него девушки. Куат восстанавливал по памяти все его дорогие черточки. Из ворота чапана выступала ее красивая голова с двумя ниспадающими косами. Он мысленно увидел ее изогнутые черные брови, похожие на излуку текущей под скалой реки, белый высокий лоб, глаза цвета смородины, опушенные густыми ресницами…
Зулейха поведала ему о многом, как близкому другу, ничего не утаила. А рассказ ее был вот о чем.
Двадцать лет назад к озеру Жамиш отправились двое — Сары и Кельды. Они не были могучими батырами, сила двух биев заключалась в красноречии. Они ехали с важным поручением хана. Покинув его столицу — Туркестан, пустив коней рысью, они добрались до озера, где, как говорят, их встретил стольник тобольского ведомства Павел Шурыгин. Бии прибыли на место переговоров, чтобы вручить послание Тауке. Оно давало право русским торговым караванам свободно передвигаться по территории ханства.
У Сары-бия дома осталась любимая супруга. Беременная женщина лишилась сна, дожидаясь мужа. Бредовые видения сулили ей несчастье в будущем, она таяла с каждым днем, не покидала белой шестикрылой юрты, став затворницей. Приближалось время родов, усиливая муки бедной женщины. Когда она утратила последнюю надежду, ее приютили во дворце. В ту же ночь родился ее ребенок. Увидев в этом доброе знаменье, она воспрянула душой. Но муж не возвращался. Дочь подрастала, не зная отцовской ласки. Она росла веселой, сильной, играла с дочерями хана, не ведая, что ей придется разделить печальный материнский жребий. Вскоре супруга Сары-бия умерла, и Тауке похоронил ее со всеми почестями. А сирота росла и расцветала как молодая яблоня. Но с той поры, как приглянулась Булат-султану, жизнь стала для нее сплошным мучением.
Зулейха поведала Куату все, без утайки, и, скинув с плеч чапан, горестно вздохнула.
— Сколько я передумала! Телом я здорова, а душа вся изранена. Сколько я страдала на своем недолгом веку, сколько надежд похоронила! Как одинокий путник, шла я по пустыне, прельстившись миражем. Тоска гнетет меня. Я проклинаю свою судьбу, но не могу смириться. Порой дрожу от страха, и если я смеюсь — не радостен мой смех. В душе вскипает гнев, но месть чужда мне. Как серая зола, я тлею — не горю. Во мне такая горечь, а поделиться не с кем. Впереди зияет пропасть, позади чернеет круча. Поплачу и опять молчу. Но крепок аркан султана! Его не перережешь. Зачем ищу я свет во мраке? — Девушка вздохнула.
Потрясенный Куат внимал печальной исповеди. Зулейха заговорила снова:
— Одним я утешаюсь — сколько девушек в таком же положении! Значит, проживу и я. Но сердце не смиряется с насилием, и тут другие ни при чем. Не для унылой, скудной жизни, которая не лучше могильной ямы, я родилась на свет, и я не покорюсь! Боюсь в себе смиренья, — призналась Зулейха.
Ее слова отозвались болью в сердце юноши, задели его сокровенные струны. Зулейха ждала от него утешения, но чего бы оно стоило без искренности? И Куат открыл ей свою душу.
— Дорогая Зулейха! Глубоко в меня проникло твое горе. Ты повернула по новому руслу мою жизнь. Тебя всегда томили думы, а я, признаюсь, мало размышлял. Лишь сегодня, здесь, наедине с тобой, я вспомнил прожитые дни, но не нашел в них ничего, достойного внимания. Не повезло мне и в любви. Но появилась ты, и я как будто вновь родился, в моей груди зажегся свет живого чувства. Я все бы разделил с тобой, но опасаюсь тебе наскучить своей никчемностью, поэтому я так робею… — Куат взял ее руку. Тонкие пальцы девушки дрожали. Дрожь мгновенно передалась ему. Шел мелкий пронизывающий дождь, но руки их дрожали не от холода — от трепета родившейся любви. Зулейха коснулась лбом его ладони, Куат прижал ее к своей груди. — Самое лучшее, что было в моей жизни — эта ночь с тобой. Ты подарила мне счастье. Так будь и впредь моею путеводного звездой. Все радости и беды отныне я хочу делить с тобой. Раньше я держал в узде свое сердце, но ты перевернула меня. Теперь хочу идти послушно за тобой. Хочу тебя лелеять в своей душе, быть верным, любить тебя одну, покуда не погаснет жизнь во мне. — Так говорил Куат, и сердце замирало в нем.
В его нехитрую простую жизнь, похожую на медленный Ахангирен, вдруг ворвалась неведомая сила и вспенила спокойное течение. Об этом, задыхаясь, он говорил, целуя юную красавицу. Говорил, и ждал взволнованно ответа.
Черные тучи рассеялись. На небе загорелись звезды. Их серебристый свет осветил бледное лицо девушки. Куат увидел ее большие черные глаза, полные печали.
— Батыр, не в силах я одна распутать этот узел. Я много слышала о вас, ловила жадно слова людей, и вот сейчас я убедилась в справедливости молвы. Я рада. Для вас одно мерило — совесть. Я думаю, вы это докажете на деле. На свете много забияк, готовых пролить людскую кровь. Вы не такой, вы честный, добрый, у вас живое трепетное сердце. Вы завтра едете, я знаю. Я буду ждать вас, ждать неустанно. Счастливого пути, до встречи! — сказала на прощанье Зулейха.
Куат спустился вместе с ней и, расставаясь, обнял девушку. Та поклонилась и пошла, а он смотрел ей вслед, пока ее фигурка не растворилась в темноте.
Куат и не заметил, что рядом за кустом кто-то притаился. Незнакомец прицелился в джигита и натянул уже было тетиву, но тут послышались шаги, раздался чей-то голос:
— Куда ты запропал, Куат? — Это был Жомарт. — Поспал бы на дорогу, ведь на рассвете — в путь.
Тень за кустом пригнулась. Неизвестный убрал стрелу в колчан, прикусив губу от злости. С досадой сплюнул и юркнул в темноту.