1

С той поры как казахи попрощались с прахом Тауке-хана и останки его были погребены в мавзолее Ахмеда Яссави, шесть раз наступало знойное лето, шесть раз его сменяла пасмурная осень. Через два года после смерти хана по тайному приказу Абулхаира пал от кинжала наемного убийцы Каюп-хан. Наследовавший престол недоумок Булат-султан, сын Тауке, перестал собирать диван на Пепельном холме, чем был нарушен заведенный испокон порядок, и Жомарт-батыр теперь вынужден был все дни проводить у семейного очага в своем ауле. Он чувствовал себя не у дел, остро ощущал свою забытость в бескрайней степи, вдали от шумной, полнокровной жизни, и, часто просыпаясь среди ночи, с тоскою думал: «А жив ли еще я?» В один такой унылый день к Жомарту прискакал гонец и стал его торопить в дорогу. Время тяжелых испытаний настигло аксакала своей когтистой лапой и усадило на коня.

Это было лето 1722 года. Единство народа, давшее трещину еще при жизни Тауке, теперь оставляло желать лучшего — участились межродовые распри, в ход пошли дубинки. Сорвиголовы и забияки с нечистой совестью, с рукой тяжелой так «защищали свою честь», что пыль в степи смешалась с кровью.

В начале лета Жомарт женил своего последыша Жаунбая. Он не стал искать невесту вдалеке, не засылал сватов в аулы, он женил младшего сына на Аршагуль, дочери Жумабека, который, прожив в его ауле десять лет, стал самым близким человеком для Жомарта. Узнав о том, что Казыбек-бий благословил эту черноглазую девочку, Жомарт присматривался к ней. Аршагуль полюбилась Жомарту своей скромностью и красотой, и он женил на ней Жаунбая.

Ему мечталось устроить большое торжество, чтобы эту свадьбу люди запомнили надолго. В ближайшие аулы он послал гонцов, дальние — известил через приезжих. Ему хотелось, чтобы общее веселье согрело его стареющее сердце.

Но из ближних аулов приехало мало гостей, а из дальних — вообще никого не было. Свадьба прошла скромно. Разве людей поймешь? Может, кому-то не пришлось по нраву, что Жомарт не взял богатую невесту, а женил своего сына на дочери безвестного простолюдина? Как бы то ни было, не исполнилась его мечта о шумной и богатой свадьбе, пыль не клубилась под ногами сотен скакунов, торжество не длилось долго.

Муторно стало на душе у Жомарта, и, когда приехал гонец, он был рад приглашению.

Батыр взял с собой Жоламана, Тынышбая, подумал — и захватил Куата.

В иные времена он выезжал на люди с огромной свитой: в ней было девять сыновей и девяносто пять джигитов, сейчас — всего их было десять человек.

Каждый сидел на отменном скакуне. Сам Жомарт красовался на вороном коне. Седло из толстой синей кожи с длинным потником было обшито бархатом, стремена сверкали серебром, даже кожаный подхвостник у коня — и тот был украшен. Палило солнце, но батыр не накрывал попоной жеребца. Он размышлял и понимал, куда и для чего он едет.

Юный Жоламан держался поближе к Куату. Его конь, по кличке Сулуккара, что означает Черная Пиявка, ехал беспокойной рысью, потому что юноша все время окликал батыра, старался с ним заговорить. Рядом с ними рысил неторопливо Тынышбай.

Тынышбай робел при виде своего мудрого отца, он не помнил, чтоб хоть раз поговорил с ним запросто. Вот и сегодня он хотел задать ему один вопрос, но не решался. Заметив это, Жомарт окликнул сына.

— Я вижу, ты хочешь расспросить меня о чем-то? Так говори смелее, ты же мужчина.

И, окрыленный этим разрешением, Тынышбай спросил:

— Коке, скажите, почему мы покинули Аргынаты? Ведь раньше мы кочевали там?

Жомарт внимательно взглянул на Тынышбая, потом погладил гриву жеребца.

— Немало утекло воды с тех пор. То — долгая история, сынок. Зачем тебе она?

— Я знаю об этом понаслышке и верить небылицам не хочу, мне хочется узнать от вас…

— Э-э, ты прав, Тынышбай, не надо слухам доверять. Когда мы кочевали там, тебе было лет шесть, а может, семь. Сам понимаешь, много времени прошло. Тогда все было по-другому: аулы стояли рядом, и мы примкнули к аргынскому кочевью, что бежало от ойротов. Аргыны не посчитали нас чужими, мы получили и зимовье, и просторные джайляу. Ты знаешь, доброта — святое дело, она людей не делит на близких и чужих, а неприязнь всегда за пазухой скрывает нож. Ну ладно, я отвлекся, давай о главном. Среди аргынов у меня был друг, звали его Акмурза-батыр. Во многих схватках мы сражались с ним бок о бок и не поссорились ни разу. О всевышний! Если ты даешь людям разум, то зачем его порой отбираешь? Ведь если утратишь благоразумие, крошечная обида — не больше зернышка проса — даже между самыми близкими друзьями может вырасти в гору. Так и случилось. Акмурзе пришелся по душе один из моих скакунов. Я хотел подарить его другу после больших весенних скачек. Я назвал коня Коктуйгын. Это действительно был ястреб — на всех состязаниях он приходил первым, летел вперед как пущенная стрела. Однажды Коктуйгын исчез. А, как ты знаешь, конь для казаха — это его крылья. Я расспросил людей и узнал, что мой конь в косяке Акмурзы. Видно, бес меня попутал, самолюбие взыграло: взял я да и угнал Коктуйгына со всем косяком. С того дня засвистел меж нами холодный ветер, возникло недоверие, и нам уже не хотелось видеть друг друга. Ежегодно я пас табуны у родника в Аргынаты. В то лето, когда я привел туда кочевье, там расположился другой аул, как выяснилось — родичи Акмурзы. Я подошел к их аксакалам, а они и говорят: «Веди свое кочевье в Улытау». И все аргыны их поддержали. Я пришел в бешенство, подумал — хоть я и одинок, но кому-то не сносить головы. Вот что значит — пойти на поводу у гнева! Так я оказался в ауле Акмурзы. Мой старый друг — я помню, как будто это было вчера, — выехал навстречу, у его жеребца белела звездочка на лбу… Конечно же ярость овладела мной, лишила разума, но, увы, я понял это слишком поздно. Бился я с ним беспощадно, сгоряча не заметил, что у Акмурзы была только плеть. Опомнился, когда он упал на землю. Недаром говорится, что гнев — лютый враг человека. Акмурза скончался, когда зажглись первые звезды. Я не смел глядеть в глаза людям. Потом наш Златоуст Казыбек вершил суд, я уплатил выкуп. Найманы помирились с аргынами. Но какой ценой можно вернуть хотя бы улыбку моего лучшего друга? С тех пор очерствела моя душа, и я перестал улыбаться. Надо было мне знать, дурню, что друг — это друг, а враг — это враг, не путать два эти слова, и не было бы страшной, невосполнимой утраты. Время не сгладило потерю. Как я казню себя, Тынышбай! А еще водим дружину в походы, печемся о единстве народа! А сами напоминаем бодливых быков. Если бы очистили сердце от мерзкой накипи грошовых обид, пустячных стремлений, вот тогда бы мы были едины — не рассыпались по степи как птичий помет… Народ познается в войне, батыр узнается в борьбе. Вот она — справедливая мера. Иначе нас растерзают на части, и вороны нас поклюют — неупокоенных, непогребенных. Пойми это сердцем, сынок, — сказал в заключение Жомарт.

— Коке, когда мы снова соберемся в Улытау? В тот раз мы были там недолго. — Тынышбай оглянулся на Куата, боясь себя выдать.

— Поедем, обязательно поедем. Ведь Улытау — это веха, центральный кол, к которому привязаны казахи. Ты прав, там есть что посмотреть.

Когда зашел разговор об Улытау, Тынышбай конечно же вспомнил о Гульдараим-бике. Она сама, таинственная ночь, под покровом которой Гульдараим явилась, до сих пор жили в его душе, одухотворяли домбры Тынышбая. Но домбра еще не пропела об этом, Тынышбай не создал свой кюй. Жизнь не баловала его, не обходила своими тяготами и тревогами, но оставила в его душе лишь один неизгладимый след — память о прекрасной юной женщине. Нередко он брал в руки домбру и умолял ее: отзовись чарующей мелодией, верни мне Гульдараим. Он наигрывал разные напевы, губы его шептали какие-то неясные слова, на глаза навертывались слезы. В отчаянье он начинал играть «Пестрое знамя», «Плач двух девушек», но все это были мелодии, созданные другими кюйчи, а где его, единственная? Та, что воссоздает неповторимый облик Гульдараим, с ее страстью, гордостью, неизбывной печалью? О, как на самом деле одинок кюйчи, хотя он все время играет на людях! Какая тоска живет в его поющем сердце! Нет, Гульдараим, ее тайна требует совсем иной, небывалой песни, особых средств выражения; невидимая, но живая, она словно зажала в руке две струны его домбры, запеклась раной в сердце Тынышбая.

Когда Жомарт-батыр через перевал спустился к Каратау, на просторной равнине возле озера Теликоль уже было много людей. Гости прибывали большими и малыми отрядами, стекались вереницами и располагались в нарядных юртах.

Множество джигитов прислуживало гостям, юноши на резвых иноходцах сновали между юрт.

Это был сход всех трех жузов. Местом сбора была выбрана земля аргынов. Не на праздничный той их созвали, а чтобы разрешить тяжбу об убийстве и праве на вдову. В качестве мировых судей были приглашены аксакалы. От их решения зависело, углубится ли вражда между родичами или они уедут отсюда, примирившись, — одно из двух, третьего не дано.

Ответчиком на этом сходе выступал аргын — самое могущественное казахское племя. Аргыны заставляли трепетать ханов, а баям часто затыкали глотку. Сколько славных батыров и акынов из них вышло! Аргын — это почти весь Средний жуз.

Истцом были найманы, тоже могущественное племя, опора Среднего жуза.

Обстоятельства вынудили созвать этот сход. Спор двух сторон разрастался как снежный ком и грозил перейти в крупное столкновение.

Пока другие роды Среднего жуза еще толком не знали, к кому им лучше примкнуть, аксакалы Младшего и Старшего жузов заняли положение третейских судей, людей незаинтересованных, а потому беспристрастных.

В этот день забили самых упитанных овец и лошадей, в огромных чашах из корней столетних ив взбалтывался кумыс. Ярко горели костры, на них коптили бараньи туши, приготовляли казы. На объемистых деревянных блюдах разносили мясо, каждому гостю полагался лакомый кусок, хотя при этом учитывались его заслуги и знатность.

Ожидалось, что споры будут разрешаться завтра. А сегодня старцы расспрашивали друг друга, как кто доехал, интересовались здоровьем родственников, поголовьем скота — шла обычная застольная беседа. Но незаметно люди приглядывались друг к дружке, прикидывали: что может сказать этот, как поведет себя тот? Соображали, к кому лучше примкнуть, чтоб и не внакладе быть, и что-то для себя урвать. Такие корыстные мысли беспокоили многих из тех, кто вроде бы беспечно возлежал, переваривая пищу. Немало было и таких, кто действительно заботился о том, чтоб тяжба разрешилась мирно, не повредив единству жузов и племен. После того как досыта наелись и напились кумыса, в каждой юрте отдыхали и развлекались по-своему: где-то передавали свежие сплетни, где-то слышались интересные рассказы, во многих юртах зазвучала домбра. Опустились сумерки, темнота повисла над озером, но во многих душах было еще темнее, чем в небе беззвездной ночи.

Возле озера Теликоль пересекаются пути трех жузов, от него в три стороны простираются их земли. В Теликоль впадают реки Чу и Сары-су, они питают озеро. «Тели» — означает «детеныш, сосущий грудь двух матерей». На озере гнездятся лебеди, много там диких уток, в прибрежных камышах бродят кабаны.

Теликоль — место сборов трех жузов.

На следующий день самые влиятельные люди обоих племен собрались на холме. Это были в основном батыры и жырау. Среди присутствующих не было ни одного султана или хана. Народ хотел решить спор своими силами. А цвет его — батыры и акыны: в обороне это надежный щит, в наступлении — карающий меч, во всех тяжких испытаниях — его глас. Это говорило о серьезности предстоящего дела: от того, как разрешится тяжба, зависел мир в стране, ни больше ни меньше. Затянувшийся спор между найманами и аргынами стал причиной великой смуты.

Одну из дочерей наймана, возлелеянную любящими родителями, увез джигит из аргына в ту ночь, когда, согласно обычаю, ее должен был тайно навестить жених. Найманы пришли в ярость, сели на коней и за одну ночь ограбили несколько аргынских аулов. Аргынские джигиты не на шутку рассердились и помчались в погоню. При стычке с обеих сторон под ударами дубин полегло по сотне человек. После этого перемирие между найманом и аргыном стало невозможным, и те и другие готовы были начать настоящую войну. У доблестных батыров взыграла гордость, и в горячке они забыли, что подымают руку на своих же братьев, с которыми сражались бок о бок против общего врага. Кое-где уже сверкали сабли, звенели ратные булаты — дело было плохо.

Право главного судьи дали сыну Старшего жуза Ошаган-бию. Он сидел в стороне от всех. Разгладив седые брови, Ошаган-бий поднял руку:

— Сородичи мои, решающий голос предоставили мне, и вы надеетесь на мою беспристрастность. Это правильно, потому что, если бы я встал на сторону одного из вас, я забыл бы о благе народа в целом, а народ недочет распрей и столкновений, он жаждет мира. Я бы и не взялся за это непростое дело, если бы не был намерен разрешить его по справедливости. Узрев вас, я понял всю серьезность положения. Я увидел, как вы ожесточены друг против друга, ваша взаимная неприязнь грозит большой бедой. Я не пожалею усилий, разрешу этот проклятый спор, если увижу вашу добрую волю. Тяжбы мешают людям жить мирно, разъединяют их. Опомнитесь! Не впервые вспыхивают между вами ссоры. Стыдно, если брат подымается на брата из-за мелких дрязг. Разве вы сожжете шубу, если заметите на ней вошь, разве отрубите собственную руку? Из-за чего сыр-бор разгорелся? Дурная кровь вам ударила в голову. Неужели вы думаете, что хоть один из нас, собравшихся сегодня здесь, поддерживает, одобряет вас? Нет, мы считаем вас никчемными драчунами, взбалмошными дурнями, если вы хотите знать наше мнение. От вас все отвернутся, и народ вас проклянет. Я не дам вам запираться, вы все выложите начистоту, и достойные мужи, сидящие здесь, хотят того же. Казахи лишились сна и покоя из-за вас, народ требует от меня, чтобы я призвал вас к порядку. Наша сплоченность поставлена под угрозу. Гибель одного человека — это его личная смерть, и сто человек — еще не народ. Народ — это тысячи и тысячи, те, которые ждут у себя в аулах нашего справедливого решения. А народу ваши распри не нужны. Поэтому не прячьте камень за пазухой, выскажитесь откровенно, чтоб не осталось осадка на душе. Аргын и найман — единокровные братья: на пиршествах соединялись наши дастарханы, в битвах — пыль от копыт наших скакунов, не проливайте братскую кровь, не позорьте наше освященное веками единство. — Ошаган-бий кончил говорить и, видно, неспроста разделил ладонью надвое свою густую бороду — этим жестом он как бы поделил ответственность пополам между обеими сторонами.

Собравшиеся правильно поняли аксакала, но никто ни из аргына, ни из наймана не решился просить слова. Тогда бросил на землю камчу какой-то джигит, сидевший в стороне от тех и других.

— Разрешите мне сказать!

— Говори, Бухар.

Жомарт внимательно посмотрел на джигита. Ему сразу приглянулся этот молодой жырау.

Бухар встал на одно колено и вначале, как и пристало жырау, сделал вступление. Это были своеобразные стихи, без рифмы. Всех захватил его звучный, как клекот орла, голос:

Сделав этот запев, он продолжал говорить:

— В то далекое время, когда Джанибек и Керей подымали шанрак страны казахов, мы, жившие до этого за тридевять земель, среди других народов и племен, приехали сюда из земли монголов, из Хивы и Астрахани. При Хакназаре мы стали могущественной державой, как соколы парили в поднебесье, скакали по степи как вольные куланы. Еще совсем недавно Тауке-хан внушал нам: «Потеряв единство, вы потеряете все». Он укреплял, как мог, это единство, врачевал наши раны, латал наши дыры… Немало ночей провел я в слезах, дрожа как верблюжонок, думая о том времени. Отцы оставляют сыновьям в наследство мужество и сплоченность. Зачем же вы дали себя опутать зависти и злорадству? Это черное знаменье, если тебя проклянут, и дом твой развалится, и люди от тебя отвернутся. Как вы можете заниматься склоками, когда лютый враг вот-вот вцепится нам в горло? Позором себя покрыли Абулхаир и Каюп, когда стали грызться из-за того, кому вести тридцать тысяч наших сарбазов на ойротов. Они еще не завоевали славу на поле брани, а уже стали ее делить. Разве о своих сородичах-казахах они думали? Нет, они дрались, как два волка, за престол и готовы были пролить братскую кровь. Сколько славных сыновей земли остались тлеть в сырой земле, словно кизяк! Что это означает — что у казахов иссякли силы? Нет и нет. Почему тридцатитысячное войско было разбито лишь двумя туменами ойротов, тогда как шестьсот сарбазов Джангир-султана сокрушили пятьдесят тысяч шериков? Так получилось потому, что нарушено единство, нет согласия между нами. Согласия надо добиваться, а не сеять распри. Нужно установить мир в стране. Как известно, сын вьет гнездо дома, а дочка улетает. Из-за чего возникла ссора? Наша сестренка нашла себе спутника жизни в чужой юрте, и он увез ее. Разве это преступление? Неужели из-за такого пустяка стоит нарушать мир и согласие? Почему мы не разыскиваем и не освобождаем девушек, угнанных в неволю? А сколько их! Разве вы не слышите стонов и жалоб тех, кого лишили родины, превратили в рабынь и наложниц? Почему мы погружены в дрязги, а перед настоящими трудностями отступаем? Давайте же не углублять противоречия между нами, да будем мы решать наши споры мирно! — Бухар так разволновался, что с трудом остановился.

Все примолкли: молодой жырау сказал о наболевшем. Те, кто приехали сюда, чтобы решить спор силой, заметно сникли. Видя настроение собравшихся, на землю бросил плеть аргынский батыр Бокенбай.

— Говори, Бокенбай!

— Бухар-жырау хорошо сказал, честно, по справедливости. Мы не можем не думать о нашем народе, иначе какие бы мы были батыры? Ошаган-ага разбередил старые раны, когда стал испытывать нашу честность. Я не мастак спорить, с врагом я спорю на поле брани с саблей наголо. Не так я сведущ и учен, чтоб разобраться в этом скользком деле. А по своему скромному разумению я считаю так: двое молодых людей по обоюдному согласию соединили судьбы. Разве они желали кому-то плохого? Нет. У них были самые лучшие намерения. На это нам и молодость дается. Не для мук, не для страданий рождаемся мы на свет. У каждого из нас есть дочери; думаю, никто из вас не хочет разлучить двух любящих, принести им горе. А раз так — надо прекратить все эти погони, ссоры, чтобы между нами и найманами снова воцарился мир. — Сказав то, что хотел, Бокенбай оглядел присутствующих, полагая, что спор окончен, но, подавшись вперед всем телом, взмахнул камчой Ахтамберди-жырау.

Аксакал кивнул.

Ахтамберди дрожал от ярости, его богатырская грудь вздымалась, как кузнечные мехи, лицо налилось кровью, Он сверлил глазами Бокенбая, словно для него одного произнося свое стихотворное вступление:

— Эй, Бокенбай! Твои аргыны совершили насилие, ты нас не проймешь красивыми словами. Почему ты только сегодня сообразил, что не стоит разлучать сына и дочь наших племен? Выходит, ваш парень — полноправный сын, а наш — хуже паршивого кобеля? Бухар тут соловьем заливался, говоря, что сын и дочь нашли себе спутника жизни. А как поставили юрту молодожены, с чего эту жизнь начали? С убийства парня — нашего жениха. Ну хорошо, испортили девушку, но что за порча настигла джигита? Или я ошибаюсь, Бокенбай, и не твой аргын обрек на смерть жениха и увез невесту? Где наш парень, ну, отвечай?! И разве ты повинился перед нами, когда мы с нашей обидой пришли к тебе как к старшему из наших сородичей? Нет, ты явно замышлял недоброе, раз твои молодцы обрушились на нас с дубинками. Поведи ты себя разумно, и найманы не стали бы ссориться. Короткая у тебя память, если ты не помнишь, как нас встретил. Конечно, сила, будущее народа — в его сплоченности, и я не могу об этом не думать. Но и смерть невинного простить не могу. Верните нам вдову, отдайте в наши руки убийцу. Это наше дело, какой смертью ему умереть. Нельзя уладить переговорами то, что решается саблей. Не вынуждай нас кривить душой, о справедливый бий, рассуди честно! А моя воля такова: смерть за смерть! Кровь за кровь! Я не успокоюсь, пока не отомщу, — громко отчеканил Ахтамберди, возмутив многих своим упорством. Затем он направился к найману Кабанбай-батыру; тот молча кивнул, соглашаясь со словами жырау.

Люди, до той поры спокойно обменивавшиеся мнениями, услышав ужасное требование Ахтамберди, потерянно смолкли. Тяжба, готовая завершиться мирно, вдруг разгорелась тревожным пламенем. Всем было ясно, что не мгновенная вспышка гнева движет найманами, в их угрозе таился призыв к кровавым междоусобицам.

Расстроенному Ошаган-бию тяжело было смотреть в глаза собравшимся, благородный старец просто сгорал от стыда. С ужасом и отвращением глядел он на найманов, которые неожиданно для всех так повели себя. Побледневший Ошаган-бий снял с бритой головы малахай, большим носовым платком вытер пот. Сердце его отвернулось от Ахтамберди, упорство найманов злило и настораживало старика. «Воистину темна человеческая душа», — с тоской думал Ошаган-бий. А он еще согласился быть третейским судьей, узнав, что истцом от найманов выступит Ахтамберди. Согласился потому, что жырау всегда беспокоила судьба народная. Ошаган-бий мог ждать подвоха от кого угодно, только не от него. А теперь запальчивые слова Ахтамберди дали делу новый неожиданный поворот.

Аргын Умбетей-жырау уже несколько раз подавал знак, что хочет держать речь. Наконец Ошаган-бий удовлетворил его просьбу. После небольшого вступления Умбетей начал говорить, буравя колючими глазами Ахтамберди и Кабанбая.

— Похоже, что вы приехали не разрешать тяжбу, а разжигать вражду. Слова не даете нам сказать и норовите припереть к стенке. Или вы забыли Кобланды-батыра? Ведь, убив Акжола, он рассорил три жуза. Надо наследовать у отцов хорошее, иначе бес раздора поселит промеж нас великую смуту. Зачем же вы вырываете колья у юрты нашего согласия? Разве мало горя хлебнули казахи? Зачем вы накликаете новые беды на наши головы? Конечно, в красноречии тебе многие уступают, Ахтамберди, — ты мастер клясться и бить себя в грудь. Почему же ты не употребишь свой талант и ум на другое: не подумаешь, как вернуть Алтай и Прииртышье? Ты вот сказал: кровь за кровь, но разве мы убили твоего воина? Откуда мог знать наш джигит, что вашего сопляка задерет волк, ведь парень связал жениха, только и всего. Это была вынужденная мера — ваш найман не дал бы им уехать добром. А раз виноват волк, с него и спрашивай. Разве повинны в этой нелепой смерти наши аулы, женщины и дети, которых ты хочешь истребить? Зачем ты расшатываешь устои отчей юрты, ведь ее кошмы и так готовы разлететься от бешеного ветра. Не накликай бурю. Нелегок долг дружбы, а ты подстрекаешь найманов против нас, как самый лютый враг. Терпимости тебе не хватает, вот что я скажу… Ошаган-ага, мы ждем от вас справедливого решения! — Так закончил свою речь Умбетей.

Ахтамберди поднялся вновь.

— О сын аргына! Верно, все твои доводы иссякли, коли ты призываешь в свидетели усопших. Уж лучше бы не тревожил мертвых. Ведь после того как Кобланды-батыр убил Акжола, именно твои предки не пожелали решить дело миром, не довольствовались выкупом, а потребовали кровью уплатить за кровь. Что же ты возмущаешься, когда я требую отмщения за смерть нашего джигита? И тебе не стыдно издеваться над нами, говорить — накажите волка! Что из того, что вы не убили парня собственноручно, вы его связали, сделали беззащитным и тем самым предали смерти.

Я от своего требования не отступлюсь, и ты его выполнишь, если хочешь, чтобы мы помирились.

Со всех сторон послышались возмущенные голоса:

— Безобразие!

— Совсем закусил удила!

— Он хочет раздуть большой пожар!

Ошаган-бий не мог далее молчать, он поднял руку.

— О почтенные мужья! Нельзя поджигать сухой ковыль, нельзя, решая тяжбу, злобствовать и упрямиться. От нас зависит, потушим мы огонь или разожжем пожар взаимной мести. Я вижу, вы сцепились не на шутку. Где наши священные обычаи? Почему защита чести и достоинства обернулась постыдной сварой? Гнев ослепил вас, вы готовы смести все на своем пути, и это в то время, когда не только наши враги ойроты теснят нас, но и крепости русского царя сжали в кольцо наши аулы, когда рев верблюдов и ржание коней заглушены грохотом пушек. Неужели вы не видите иного выхода, кроме распрей и ссор? О сородичи! Мой век подходит к концу, не много дней мне осталось, слезы текут по моим щекам, мои старые глаза плачут… Ну что же, хватайте друг друга за горло, калечьте своих братьев дубинами, режьте их топорами да ножами, проливайте казахскую кровь! Давайте продолжайте! А что будет дальше? Потом, как псы с поджатыми хвостами, одни из вас побредут к Абулхаир-султану, другие пойдут к Булат-хану — просить помощи. А они вас снова натравят друг на друга, новые бедствия обрушатся на вас, и все потому, что вы утратили свое единство, погрязли в гнусных междоусобицах. Если вы глухи к голосу разума, я бессилен, я не могу разрешить вашу тяжбу. Я уеду отсюда с печалью на сердце, уеду, глядя на мой снежный Алатау, захваченный ойротами. Я-то надеялся, что вы сядете на коней и обнажите свои булаты в схватке с врагами, а вы, как козлы, кидаетесь друг на друга. Неужели я на старости лет должен уговаривать каждого забияку, забывшего стыд и совесть? Если помыслы ваши так черны, вы сами предали и убили справедливость. Я не могу воскресить то, что мертво… — Ошаган-бий горестно опустил голову.

Рядом с Бокенбаем молча сидел Аралбай-батыр. Увидев, как слезы текут по седой бороде старца, он не выдержал, резко поднялся, вышел на середину, свистнув плетью.

— Сородичи мои! Цвет трех жузов! Не пристало нам спасать свою шкуру, умоляя о пощаде. Честь народа, его спокойствие стоят человеческой жизни. Мы одолели немало скалистых перевалов, шагая по тернистым тропам жизни… Почему же сейчас робеем при виде небольшого холмика? Не будем углублять нашу вражду, отвратим беду. Ахтамберди-жырау, я понял, неколебим в своем жестоком решении, он высказал волю наймана. А я сын аргына, и я принимаю его вызов. Как ни велика цена, которую просит Ахтамберди, я не пожалею об этом. Мы должны жить в мире, и я не хочу, чтобы нас захлестнула ненависть. Итак, я согласен с твоим решением, Ахтамберди. Ты остаешься верен своему решению?

— Остаюсь верен, Аралбай-батыр.

— Сородичи, вы слышали его ответ, будьте свидетелями. А теперь слушайте, что я скажу. Люди рождают детей, чтобы продолжить свой род, чтобы они — их наследники — оперились, взмыли в небеса и потом нашли счастье в собственных детях. Нет для отца хуже горя, чем пережить своего сына. У меня есть единственный сын, я бы тоже хотел, чтоб он пожил на славу и получил все, что он хочет на этом свете, а не на том. Вот он здесь стоит. — Аралбай показал рукой на красивого юношу лет семнадцати. — Вот мой Джандыр, никого дороже его у меня нет. Ахтамберди, если ты требуешь кровь за кровь, возьми моего сына. Я приношу его в жертву ради мира между нами. Убей его, если у тебя рука не дрогнет!

— Это ужасно! Как он может так говорить!

— Чего не скажешь от отчаянья! — качали головами люди, но Аралбай, сверкнув орлиным взором, заставил собравшихся замолчать.

— Ты хочешь, чтобы я заплатил за смерть твоего джигита моей кровью. Пусть морда волка в крови, но, согласись, он слепое орудие судьбы. Поэтому завяжи глаза вашему лучнику. А ты, Джандыр, садись на коня и стой вон у того камня. Смелее, мой мальчик! Выбери своего человека, Ахтамберди, и осуществи намеченное. Глаза ему завяжешь сам, я верю в твою честность. — Сказав это, Аралбай подошел к сыну и трижды поцеловал его в лоб.

Джандыр молча согласился выполнить отцовскую волю, вскочил на коня и, подъехав к черному камню, остановился, гордо вскинув голову.

День клонился к закату. Алые лучи солнца осветили лицо отважного юноши, словно прощаясь с ним. Холодный сумрак уже полз по степи, чтобы сообщить людям страшную весть.

Ахтамберди поднялся, сложив надвое камчу, посмотрел на аргынов.

— О аргын, ты согласен с Аралбаем?

Бокенбай отвернулся, Умбетей не мог поднять опущенной головы. Единственное слово, решавшее судьбу Джандыра, застряло у них в горле. Произнести его означало выдать свою слабость.

— Таково наше решение…

Неизвестно, кто из аргынов сказал это.

— Аргын, я снова спрашиваю тебя: чтобы примирились наши племена, чтоб не осталось осадка вражды, вы решили поступить так? Я вас правильно понял?

— Да будет так.

— Повторяю еще раз: вы пришли к такому решению, чтобы восстановить мир и согласие, потому что считаете найманов своими родственниками?

— Да, мы так решили.

Ахтамберди заткнул камчу за пояс и вскинул вверх руки:

— Слушайте меня, люди! Я недаром трижды спросил, и аргын трижды повторил свой ответ. Вы были свидетелями. Я жаждал отмщенья, но встретился с несгибаемым мужеством. Ты готов был умереть, чтобы не обострять нашу вражду. — Он повернулся к юному храбрецу, подошел к Джандыру, помог ему слезть с коня и так же, как его отец, трижды поцеловал юношу в лоб. — Я восхищен тобой, сынок. Пусть сердце твое не дрогнет на поле брани, пусть всегда его заботит счастье народное. Ступай к своему отцу, Джандыр!.. Сородичи мои! — Ахтамберди встал. — Когда я согласился быть истцом в этой тяжбе, я хотел испытать вас. Мне хотелось узнать, станем ли мы врагами или останемся любящими братьями. Спасибо вам, что развеяли все мои сомнения. И вам спасибо, справедливые судьи, вы действительно были беспристрастными. Вы не растравляли наши раны, вы выслушали нас и склонили к правильному решению. Аргын поступил так, как и следовало поступить старшему брату. Если бы вы знали, как легко мне сейчас на душе, огромная тяжесть упала с нее целиком, не оставив даже слабого осадка. Я увидел, что мой сородич готов пожертвовать ради мира между нами всем, даже своим любимым сыном. Отныне да будет дружба между нами на все времена, а прошлые раздоры да будут погребены навеки! Ошаган-ага, я огорчил вас, вставлял вам палки в колеса, я готов отвечать за это и уплачу выкуп шелком и лошадьми. Видит бог, наша тяжба прекращена. Радость переполняет мою грудь, я благодарен вам за все. — Ахтамберди низко поклонился и сел на свое место.

— Вот это слова, достойные Ахтамберди!

— Многих лет тебе, жырау!

— И тебе спасибо, Аралбай! Ты верный сын своего народа.

Ошаган-бий поднял руку, и все умолкли. Он призвал к себе Ахтамберди и Аралбая.

— Ну вот, и вы помирились, аргын и найман! Сядьте-ка по обе стороны от меня. Кончилась ваша вражда. Как ни лютовал мороз, а засияло солнце и растопило лед. Оба вы с характером, но это даже радует меня. Никогда мне не приходилось судить подобную тяжбу. Хвала творцу, я теперь вернусь домой с чистой совестью. Не вижу за вами обоими вины. Думаю, что все присутствующие признательны и благодарны вам. Живите в мире и согласии. Скажу вам откровенно, на какой-то миг я усомнился в вас, почувствовал себя беспомощным, чем-то вроде живого мертвеца. Но, оказывается, зря я волновался, такие люди, как вы, найдут выход из любого сложного положения. А теперь вознесем нашу молитву всевышнему. — Ошаган-бий сложил ладони и провел ими по лицу. — Ахтамберди, ты верно понял меня, ты знаешь, как нелегко быть судьей, и я не сержусь на тебя. Я освобождаю тебя от выкупа, лучше устрой большой той, а шелк и скакуны пусть будут наградой в состязаниях. Пусть твоя радость, Ахтамберди, будет общей радостью. — Ошаган-бий повернулся к Аралбаю: — Аралбай-батыр, дай мне свои ладони! Вот тебе мое благословение. Пусть твои глаза всегда искрятся молодым огнем, да не потускнеют они от времени. Пусть в доме твоем будет достаток, а сородичи будут уважать тебя. Пусть в твоем роду будут поэты и батыры, чтоб твое благородство, смелость и честность повторились в достойных потомках. Я хочу, чтобы люди обращались к тебе за советом, за помощью, а ты врачевал бы их своей добротой и мудростью. Ты выбрал трудный путь и не сворачивай с него!

Аралбай не мог скрыть волнения. Он коснулся ладонями лица и сказал:

— Да будет так, Ошаган-ага! Спасибо вам за все. — Батыр не стыдился слез, пережитое давало себя знать, словно невидимая пружина распрямилась в нем. Сквозь слезы он смотрел на сына, живого, невредимого, и горячая волна радости обволакивала его. Отерев мокрые щеки, он наклонился, взял горсть земли и приложил к своему лбу.

Тяжба была разрешена. Все вздохнули облегченно.

Вскоре неистовая радость охватила озеро Теликоль. По-разному отнеслись люди к тому, что было здесь сказано, но все были единодушны в главном: два враждующих племени помирились окончательно и бесповоротно. Добрая весть птицей полетела по окрестным горам и долинам: юные джигиты на резвых скакунах помчались по ближним аулам, чтобы те рассказали дальним — баям и беднякам, женщинам и старикам, — как разрешился спор между найманом и аргыном.

Жомарт наблюдал за всем происходящим, и глаза его светились молодым огнем. Старый батыр думал вот о чем:

«Не обычная тяжба была разрешена сейчас. Сегодня родилась еще одна легенда моего народа, и она не забудется в веках. Такое событие будет передаваться от поколения к поколению. Спор между найманом и аргыном, как водится, обрастет небылицами, но от этого не потускнеет его суть. Затаив дыхание, люди будут слушать о том, как заупрямился найман, как возмущенный аргын выставил юного храбреца Джандыра, добрым словом потомки вспомнят Аралбай-батыра, мудрого старца Ошагана. Более того, от этого славного дня будут исчисляться события у казахов: скажут — кто-то родился или умер через столько-то лет после великого спора между найманом и аргыном, да, именно так оно и будет. Станут говорить о том, как пошатнулось было знамя их дружбы, но нет, не упало. Сколько песен и поэм сложат об этом дне! Ни одному хану или султану и не снилось такое — народ сам решил свою судьбу. Разве может не остаться подобное событие в памяти казахов? Будут славить прозорливость трех доблестных жузов, мудрость их аксакалов. Не забудут и озеро Теликоль с его прозрачной водой, с его раздольем. Вон они, мои достойные сородичи, как они радуются, готовясь к торжественному тою!»

И верно, подготовка к празднику захватила всех. С молниеносной быстротой гонцы известили о нем казахские аулы. Прибыли борцы, чтобы помериться силой. Напряжение многочасовой тяжбы незаметно развеялось, берег Теликоля огласился звонким смехом молодежи.

Жоламан был восхищен мужеством и стойкостью Джандыра. Его ровесник казался Жоламану настоящим героем, еще бы — мало кто сможет так хладнокровно сидеть на коне, ожидая смерти. Юноше хотелось познакомиться и поговорить с Джандыром. Вот случай и представился.

— Здравствуй, удалой Джандыр! — приветствовал его Жоламан.

— Здравствуй, юный батыр!

Они обменялись слышанными от взрослых приветствиями. Юноши очень быстро подружились.

— Если я тебя спрошу, Джандыр, ты ответишь мне откровенно?

— Спрашивай, я никогда не лгу.

— Неужели давеча, сидя на коне, ты ничуточки не боялся, неужели тебе не было страшно?

Джандыр на минуту задумался, потом ответил:

— Боялся, да еще как! Сердце как заячий хвост дрожало. Кому же хочется умирать! Но я думал об отце. О, ты не знаешь моего коке! Таких людей единицы. А как он любит меня! Умер бы за меня, глазом не моргнув. Но вот он подходит ко мне, и я вижу его глаза — в них нет слез, они все внутри — в сердце. И стоило мне увидеть это — как он молча плачет, веришь ли, Жоламан, комок у меня к груди подступил, я понял, что ему тяжелее, чем мне. И я взял себя в руки, решил, что тоже ни одной слезы не пролью. А страшно мне было. Помнишь, солнце заходило? Я смотрел, как озеро переливается то оранжевым, то красным, — я такой красоты никогда не видел и пожалел, что ни разу не искупался в Теликоле.

— Джандыр, ты настоящий батыр! — Жоламан от души обнял своего нового друга.

В это время над озером взвилась вольная песня. Юноши пошли на ее голос.

В восьмикрылой белой юрте собралась молодежь. Сев в круг, юноши и девушки пели, шутили. На середину вышла одна пара, чтобы посостязаться в находчивости.

Девушка загадывала парню загадку, отвечать он должен был в рифму.

Всем понравился ответ парня, послышались возгласы:

— Молодец джигит!

— Целуй ее крепче!

Веселье продолжалось. Никем не замеченные, Джандыр и Жоламан наблюдали за игрой. Джандыр улыбался, когда, как водится, за удачный ответ джигит целовал девушку, а Жоламану все это было внове.

Вот уже кто-то настроил домбру, веселая песня добавила задору. Пары обменивались взглядами, доверив задушевному наигрышу свои мысли и чувства. Некоторые юноши и девушки незаметно пожимали друг другу руки, дарили избранникам платки.

Потом молодежь вышла на воздух посмотреть на состязание борцов, пострелять по серебряной монете-камбы.

Черноокие красавицы ободряли своих любимых, на конце жерди дрожала монета, бешено колотилось сердце в груди джигитов. Сто шагов было до монеты, сто шагов до желанной цели, ибо Ошаган-бий, заметив настроение молодежи, обещал заманчивую награду. Зоркие глаза аксакала давно заметили, что многие юноши и девушки выбрали друг друга. Те, кто победят в стрельбе, могли жениться тут же, без калыма и сватов, с благословения многих сородичей; под звуки веселых песен молодоженам поставят юрту, выделят им скот и приданое. Криками восторга молодежь благодарила бия.

Джигиты шептали на ухо доверенному человеку имя своей избранницы, затем он обошел девушек и заручился их согласием.

Теперь юноши ждали очереди, чтобы выстрелить по монете. Среди них не было лишь Джандыра и Жоламана. Сначала они тоже стали готовить луки и стрелы, но, узнав об условии состязания, поневоле вышли из игры — ведь у них не было возлюбленных.

Тут к ним подошла высокая стройная девушка с двумя змейками кос, спадавшими почти до земли. Это была внучка Ошаган-бия. Красавица с большими лучистыми глазами показалась юношам райской гурией, они хотели заговорить с ней, но застеснялись. Девушка оказалась смелее.

— О джигиты! Разве вы не хотите испытать свое счастье?

— Мы уступаем эту честь другим.

— Джандыр, вы и здесь должны показать себя, должны быть первым. — Девушка качнула длинными ресницами и задорно посмотрела на Джандыра.

— Сестричка, моя попытка будет напрасной. Ты же слышала условие? — вспыхнул Джандыр и посмотрел на нее с затаенной надеждой.

— Я пришла к вам, когда узнала о награде, обещанной победителю, я восхищена вашим подвигом. — Румянец заиграл на ее белых щеках, крупные золотые серьги посверкивали в закатных лучах. У Джандыра захватило дыхание. Девушка показалась ему такой же прекрасной, как озеро Теликоль — вчера на закате.

Жоламан легонько толкнул друга, Джандыр пришел в себя.

— Джандыр, возьми мою «желтую молнию», она как раз для твоего лука. Моя стрела действительно молния и всегда попадает в цель.

Джандыр кивнул, продолжая смотреть на девушку; горячая волна пробежала по его телу.

Уже двадцати джигитам не повезло в стрельбе; промахнувшись, они от досады кусали губы. То ли руки дрожали, то ли целились плохо, но серебряная монета по-прежнему была на кончике жерди. Громкими криками толпа подбадривала стрелков.

Джандыр погладил рукой «желтую молнию» и спросил у Ошаган-бия, может ли он попытать счастья?

Аксакал кивнул в знак согласия, юноша прицелился.

Аралбай мысленно пожелал удачи сыну. Волнуясь, Жоламан смотрел, как Джандыр прицеливается. Юноша взглянул на внучку Ошаган-бия и, увидев в ее глазах уверенность, успокоился.

Со свистом полетела выпущенная стрела; большая серебряная монета, сверкнув на солнце, как подстреленная птица, упала на землю. Сразу зашумело множество голосов:

— Будь счастлив, удалой Джандыр!

— Молодец! Вот это меткость!

— Аралбай, ты можешь гордиться своим сыном.

— Посмотрим, кому он отдаст монету.

— Назови свою избранницу. Мы благословим тебя и поставим белую юрту.

Джандыр поднял монету; сняв шапку, поклонился всем, и подошел к Ошаган-бию.

— Ата, говорят, что сын достойного отца должен быть хорошим воином. Каким я стану, покажет жизнь, но я во всем хочу походить на своего коке. Мой отец не султан, он выходец из народа, и воля народа для меня свята. — Джандыр улыбнулся. — Ошаган-ата, вы сами назначили награду победителю, поэтому, если вы позволите, я отдам монету этой девушке.

— Что ты сказал, сынок?! — Ошаган-бий нахмурил брови и посмотрел на свою внучку Бексану. Старику было над чем призадуматься: двадцать лет назад, когда предводитель ойротов Цэван-Рабдан разгромил город Сайрам, Ошаган попал к нему в руки в числе многих пленных. Спас его тогда один молодой батыр. Ночью он связал шериков, освободив бия и его сородичей. Всю дорогу отважный батыр вместе со своими десятью джигитами охранял их и погиб от вражеской стрелы. Перед тем как закрыть глаза, он попросил Ошагана не оставлять его маленького сына Сайрыка.

«Позаботься о нем, — сказал умирающий батыр, — пусть мой мальчик не будет сиротой. Придет день, и он отомстит нашим врагам».

«Я выполню твое завещание, — взволнованно проговорил Ошаган. — Если у моих сыновей родится дочь, клянусь аллахом, она будет твоей снохой. Наша дружба, скрепленная кровью, продолжится родственными узами».

С тех пор как родилась Бексана, Ошаган ждал того счастливого дня, когда сможет выполнить клятву. Поэтому желание Джандыра взять в жены его внучку огорчило старика, ведь он любил Сайрыка как родного сына. Но делать было нечего, бий не мог отказаться от своих слов и дал согласие.

Тут же началось свадебное торжество, юрта молодоженов подняла свой шанрак над зеленым лугом.

Федосий вызвал Жоламана, чтобы поговорить с ним наедине. Махову уже было под сорок, он отпустил густую рыжую бороду и по-казахски к тому времени говорил свободно. Он прочно осел в ауле Жомарта, обзавелся домом и скотом, имел трех детей.

Федосий души не чаял в Жоламане, сыне поэта Суртая и приемном внуке батыра Жомарта, двух самых дорогих для Махова людей. Да и то сказать, Жоламан оправдывал его любовь — рос честным, смелым. Федосий научил его плотницкому ремеслу и многим русским словам.

— Зачем звали, дядя Падес?

(Все в ауле называли его так, и Федосий давно привык к своему новому имени.)

— Есть одно дело…

— Какое?

— У тебя, кажется, появился новый товарищ? А помнишь русскую пословицу: «Старый друг лучше новых двух»?

— Зря вы к нему ревнуете… — насупился Жоламан.

— Да нет, я пошутил. Джандыр — хороший парень, у нас все его любили. А хорошего человека, как водится, надо угостить, верно?

— Конечно, верно, дядя. Только чем мы его угостим?

— Вот для этого я тебя и позвал. Озеро видишь?

— Да я в нем каждый день купаюсь, дядя Падес…

— Рыб заметил?

— Как же не заметить… Полно их.

— Вот мы и угостим его ухой. Уха — это рыбная сурпа, не пробовал? То-то. Я хочу, чтобы Джандыр с Бексаной и старик Ошаган отведали ухи.

— Ойбай, а как мы поймаем рыбу?

— Не беспокойся. Ты знаешь, за чем я послал Расиха?

— Нет.

— За бреднем. Это мелкая сеть. Оказывается, на том берегу Теликоля живет рыбак…

— Вот это стоящее дело!

— Тогда пошли.

На берегу, в зарослях камыша, Махов, Расих и Жоламан поставили сеть, все трое сняли рубашки.

Серьезный, основательный Расих, пыхтя, вытаскивал бредень.

— Жоламан, ты когда-нибудь видел карася?

— Табан балык, — сказал Расих.

— Вот-вот, табан балык! У него очень мелкие кости — словно волосинки. Карася надо жарить в молоке и сверху посыпать луком — пальчики оближете!

Федосий поскользнулся, ухватился за Расиха, и оба плюхнулись в воду.

— Эй, поосторожней! — крикнул Жоламан.

С трудом вытянули сеть на берег. Федосий показал, как чистить рыбу.

Когда в двух казанах вскипела уха, он послал Жоламана к Джандыру.

— Мы хотим угостить тебя рыбной сурпой, по-русски это называется уха. Специально сварили для тебя с Бексаной. Дядя Куат пригласит твоего отца и аксакала Ошаган-бия.

— Говоришь, русская уха? А кто тебя научил?

— Ойбай, у меня же есть русский брат — Падес. Живет в нашем ауле. Они с Куатом лучшие друзья. Давно уже, лет двенадцать назад, пришел он со стороны Тобола.

— Как интересно! Почему ты раньше молчал, не рассказывал?

— Все недосуг было. И где ты видел, чтобы младший брат хвастался старшим? Падес мне как родной.

— Так ты можешь говорить по-русски?

— Падес без запинки объясняется по-казахски, и его жена, тетя Курана, — тоже.

— Курана? Ее имя похоже на наше.

— По-русски она Груня, это мы так ее называем. Мы иногда говорим с дядей Падесом по-русски. Сам я не очень умею, но его понимаю.

— Тебе повезло, Жоламан! Ты не ленись — учи русский, я думаю — он тебе пригодится. Я много слышал о русских от дедушки Казеке. Он говорил моему отцу, что наше кочевье придет под крыло русского народа, и я верю мудрому старику. Познакомишь меня с Падесом?

— Я для этого и приглашаю тебя. Падес велел наловить рыбы и угостить вас.

— Тогда я пойду за Бексаной.

* * *

В разгар свадьбы, в полдень, прискакал запыленный гонец — это был батыр Тайман — и стал разыскивать Бокенбая.

— Что случилось? — спросил его Бокенбай, когда они отошли от праздничных костров.

— Меня послал Абулхаир-султан, он повелел тебе срочно вернуться.

— Зачем такая спешка? — нахмурился Бокенбай.

— Ах, Боке, ты же знаешь нашего султана! Раз так ему приспичило, значит, ты ему нужен.

— Да, его всегда лихорадит, он вечно спешит, кто-кто, а уж мы хорошо это знаем.

— Что правда, то правда, Бокенбай. Абулхаир рвется к трону как бешеный волк. После смерти Каюп-хана борьба его с Булат-ханом разгорелась пуще прежнего, ведь Булат-хан только по наследству… Но даже если все казахи провозгласят Абулхаира верховным ханом, бии будут против. Абулхаир не родовит, вот почему он бьется изо всех сил. Когда четыре года назад Абулхаир послал людей к тобольскому губернатору, он ведь добивался не только союза с русскими, но и военной помощи от царя Петра. Угадав его замыслы, Каюп тоже направил своих послов, чтобы договориться с русскими о походе против хунтайши. Каюп хотел стать подданным русского царя, думал обменяться пленными. Но ведь никто из старейшин не поддержал их, все они поднялись на дыбы, как вольные куланы, когда забрасывают аркан.

— Это все так, Тайман, я был одним из тех, кто скорее бы погиб от жажды в степи пустынной, чем стал слугою чужеземцев. Но времена меняются. И если мы не присоединимся к русским, то сами свяжем себя по рукам и ногам и бросим в огонь. — Бокенбай вытащил из-за голенища табакерку, положил под губу насыбай, насыпал и Тайману.

Тайман сплюнул кислый порошок.

— Да, Боке, наверно, неспроста вызывает тебя Абулхаир. Дело в том, что умер Канси Сюань Е.

— Неужели? Умер император цинской династии, правда?

— Такая же правда, как то, что я стою перед тобой. Он умер.

— Вот это новость! Теперь у Цэван-Рабдана развязались руки, и он накинется на нас. — Бокенбай горестно покачал головой.

— Аюка-хан калмыков отправил к Цэван-Рабдану своего посла, небезызвестного тебе Цаган-Манжу.

— Как ты сказал — Цаган-Манжу?

— Вот именно. — Тайман пристально посмотрел на Бокенбая, вкладывая в свой ответ особый смысл, понятный им двоим. — Ему удалось вырваться из нашей засады. Теперь небось уже сидит во дворце Цэван-Рабдана.

Тяжкий вздох Бокенбая был похож на стон. Вспомнилась ему поговорка: «Кто пожалеет врага, поплатится головой». Перед его мысленным взором возникло пережитое.

Это случилось четыре года назад. Абулхаир напал на приволжских и яицких калмыков. Один из отрядов вел Бокенбай. Казахи захватили много скота и пленных. Бокенбаю досталась почти тысяча лошадей, пленники. Среди них была дивной красоты девушка, похожая на черную жемчужину. Она обладала какой-то завораживающей силой, и Бокенбай, словно испугавшись власти ее черных глаз, приказал кому-то из дружинников:

— Эту девушку сейчас же отправьте в ее улус!

— Что вы говорите, Боке! Она — как свежий тюльпан, разве можно ее отпустить?

— Делай, что я приказал, и не пререкайся.

— Ну хотя бы на одну ночь ее оставьте.

— Отправь ее домой!

Девушка изумленно взглянула на Бокенбая:

— Где это видано, батыр, чтобы возвращали добычу?

— Я возвращаю человека, а не добычу.

— Для моих братьев девушки — только добыча.

— Наша песня поется по-другому.

— А может, мне нравится ваша песня?

— Не верю, красавица.

— Тогда давайте я вам спою. Тут вмешался пленный джигит:

— Эй, Бокенбай! Перестань издеваться. Если хочешь нас отпустить, отпускай всех.

— Кто ты такой? — спросил Бокенбай.

— Я Цаган-Манжу, старший брат Харачу. И запомни, наша песня поется только у нас дома.

— Будь по-твоему.

Но Харачу сверкнула на брата недобрым взглядом.

— Хорошую песню можно петь везде. Я спою вам, достойный батыр.

Долго пела Харачу. Долго звучала калмыцкая песня под яркой луной, закончилась она в походном шатре Бокенбая. Поглаживая черные косы Харачу, он спросил:

— Харачу, что я должен сделать для тебя?

— О Боке, ты действительно хочешь меня вернуть?

— Да.

— Если так, дай мне в проводники моего брата Цаган-Манжу. Я боюсь, что кто-то из твоих джигитов сорвет мой цветок, которого коснулся только ты.

— Я выполню твою просьбу, Харачу.

Но Бокенбай не знал, что Цаган-Манжу был женихом, а не братом девушки. Распаленный гневом, Манжу решил, что надкусанное яблоко уже не яблоко, и, отъехав подальше в степь, убил Харачу. Узнав об этом злодеянии, Бокенбай лишился сна. Часто он вскакивал по ночам — ему слышалась песня Харачу, серебристый смех. Как он раскаивался, что, отпустив прекрасную калмычку, обрек ее на смерть! Страшная боль сжигала его сердце, а тут еще коварный Цаган-Манжу разграбил аул Бокенбая. Вот почему так пристально посмотрел на батыра Тайман, знавший его тайну.

— С какой целью послан Цаган-Манжу?

— Мы захватили в плен его человека, и он сказал, что Аюка-хан хочет заключить союз с Цэван-Рабданом. Тогда, Боке, в нас вонзятся сразу два кинжала.

— Это ужасно, если правда.

— Увы, это правда. Китай уже больше не грозит Цэван-Рабдану. Русские пока не могут помочь нам. Они не хотят воевать с ойротами, иначе отомстили бы за убитых у озера Жамиш.

— А что думает Абулхаир?

— Султан хочет использовать эту суматоху в своих интересах. Он не боится Цэван-Рабдана — пусть грабит Старший и Средний жузы, их земли в Семиречье и пойме Сырдарьи. «А я, — говорит, — нападу на калмыков. После набега Цэван-Рабдана мои казахи присмиреют и сами меня поставят ханом». Вот что он замышляет. — Так Тайман приоткрыл Бокенбаю то, что пока держалось в секрете. Хоть он и служил Абулхаиру, но явно был недоволен султаном.

— А Булат-хан что-нибудь знает?

— Знает, но самостоятельно ни на что не решится, ему нужна поддержка остальных султанов.

— Так все-таки зачем я понадобился Абулхаиру?

— Неужели не ясно? Ты знаменитый батыр, за твоими плечами большой влиятельный род. Абулхаир прекрасно понимает, что ты не будешь сидеть сложа руки, когда проливается народная кровь. Ты его верный булат, разящее копье. И если мы все поднимемся единой крепкой стеной, разве не умножится слава султана? Абулхаир надеется на тебя, на кого же ему опереться, когда он пойдет сражаться с калмыками?

Бокенбай ничего не ответил на это, он попрощался с Тайманом и остался один на холме.

Тревожные мысли терзали батыра. Новые испытания грозили казахам. Распри среди правящей верхушки, яростная изнурительная борьба за власть все туже стягивали петлю на шее народа, порождали новые междоусобицы. Все меньше становилось жизненное пространство, все уже, теснее делалась бескрайняя ранее степь, которую не мог пролететь стремительный сокол, проскакать быстроногий тулпар. И все из-за бесконечной грызни султанов и ханов. Да, историю создают отважные и мужественные люди, ведущие за собой народ, но почему казахи, сколько он помнит себя, всегда были покорной дубиной в руках своих алчных правителей?

Батыр загляделся на Теликоль. Под лучами солнца сверкала его чистая, прозрачная гладь. Вот и народ его таков: в тихие, безоблачные дни он таит свою глубину, хранит сокровенные чувства, выглядит внешне спокойным, но стоит грянуть буре — он вскипает, расплескивая безудержную силу, яростную свою мощь. Ох, тогда он не пожалеет слабых, бросит их в пучину, ударит о вздыбленные скалы.

Долго просидел Бокенбай у озера, наблюдая отсюда радостное пиршество сородичей, слушая их веселые песни. Вдруг болью сжалось его сердце: Бокенбаю подумалось, что все это он видит в последний раз. Он вздрогнул от непрошеной мысли, глаза его увлажнились, грудь обжег огонь недоброго предчувствия.

«О чудесный народ мой! — Батыр горестно вздохнул. — В своем веселье ты беспечен, как ребенок, добр, как молодая мать. Ты отдаешь себя радости целиком, без остатка — какая пылкая душа у тебя, какое богатое воображение! Вместе мы радуемся и горюем. Откуда эта общность — не от вековой ли привычки сообща кочевать, всем миром устраивать свадьбы и поминки, ведь так же — едино, сплоченно — наступаем мы на врага и покидаем поле брани, отступая в свои пределы. Издавна мы были одним народом, а ссорят и раскалывают нас отпрыски Чингисхана, жадные волки, пьющие нашу кровь. Они пользуются нашей наивностью, добрым, отходчивым сердцем, натравливают нас друг на друга, чтобы мы сами истребляли себя».

В конце праздничного тоя Бокенбай разыскал Ошаган-бия и передал ему волю Абулхаира. Подъехал Жомарт и другие батыры.

Под молодой высокой луной они стали совещаться.

Жомарт стегнул плетью землю.

— Дорогие сородичи! Вот и отшумело веселье. Сердцем мы чувствовали надвигающуюся опасность. Почему же родное небо стало для нас злой мачехой, почему затянулось оно грозовыми тучами? Замирает, стынет мое старое сердце, когда я думаю о страшной саранче, готовой накрыть степь казахскую, обглодать все до последнего кустика, не пожалев священных костей предков. Неужели наши дети захлебнутся в безутешном горе, умоются кровавыми слезами? Неужто не решимся мы на отчаянный шаг и, закусив губы, все, как один, не встанем, чтобы сокрушить лютого недруга? Или так и будем безропотно стоять на коленях? Булат, Абулхаир, Барак, Турсун будут драться за престол, что им горе народное? Со спокойным сердцем отдадут нас на растерзание, а сами укроются у своих чингизидов в Бухаре или Хиве. Золотой дворец Тауке охвачен придворной смутой. Нет единого войска, оно разбрелось. Сородичи мои, давайте же перед лицом всех родов и племен, собравшихся здесь, заключим союз, чтобы всем головам выступать из одного воротника, а всем рукам — из одного рукава. — Глаза Жомарта разгорелись, в его голосе слышались молодая сила и уверенность.

Бухар-жырау, в нетерпении сжимавший камчу, взял слово:

После этого Бухар-жырау сказал:

— Сородичи, мы снова оказались в непроходимом ущелье. Но от нас зависит, разольется ли морем клокочущий гнев народный или канет в пустыне. В нашей воле направить его в нужное русло. Неужели так и не будет в стране хозяина, который смог бы нас объединить? Ответьте, не молчите, тишина угнетает. Беспородный конь никогда не станет скакуном, достойным батыра; коршун, как ни пестуй — все равно не будет соколом. Тулпар — один на тысячу, сокол живет на горных вершинах. Где нам найти достойного правителя, который бы не ослаблял, а укреплял нас?.. Даже лопоухий пес так просто не отдаст ягнят волку, будет кусаться из последних сил. Неужели не отыщется достойный? Иначе иссякнет напиток жизни — кумыс казахский, дети будут плакать от голода. Заклинаю вас, не молчите! Даже скала отзывается эхом, если ее окликнешь. Я жду вашего ответа, родичи мои! — Жырау разволновался, краска залила его лицо.

Оглаживая бороду, Ошаган-бий тихо заговорил, и голос его был похож на стон:

— О горемычные мои братья! Да, приходится признать, мы оказались в тупике, и выход из него, пожалуй, не найдет ни знатный человек, ни простой смертный. Черным ураганом налетят на нас джунгары. Как быть? Что я могу посоветовать? Ох как тяжело мне, я обливаюсь холодным потом при одной мысли о том, что нам грозит. Передайте своим сородичам, что я ничего не пожалею, найду такие слова, чтобы голосу моего опечаленного сердца внял весь Старший жуз. Я скажу моим землякам: не отдавайте свою землю на разграбление, а честь свою — на поругание. Я брошу боевой клич, и народ пойдет за мной. Братья мои! Не мешкайте, не теряйте времени — готовьте коней и оружие, приготовьте себя к долгим кровопролитным боям. Вот вам мое напутствие! — Старик чуть не плакал.

Следом за ним стал говорить Ахтамберди-жырау.

— Ошаган-ата, вы дали нам дельный совет. Знаете, что говорят чингизиды: песчинки, собранные вместе, — это не город; рабы, собранные вместе, — не народ. Но я бы внес поправку: если умело замесить песок, можно построить город; если умело направить простого человека, он станет опорой страны. До чего не додумается хан, то отыщет народ, найдет, сбив ноги о камни. Ханы не сочинили еще ни одной песни, а сколько их сложено народом! Народ изливает в песнях свое горе, свою свободолюбивую душу, которую он не позволит запрятать в темницу. Душа в неволе ржавеет, теряет голос. Как бы ни тяжело было казахам, они никогда не падали духом. Дух народа — это его боевой клинок, его грозное оружие. Совесть людская не стареет, наша сила в единстве. Не надо бояться врага, надо готовиться к достойному отпору. Объявить трем жузам о всенародном сборе!

После этого батыры стали разъезжаться по своим аулам, чтобы к следующему лету быть во всеоружии. Жоламан проводил Джандыра и Бексану, ему было жалко расставаться с ними.

Быстро опустел берег Теликоля, небольшой прибрежный холм стал с тех пор зваться Холмом большого сбора, а некоторые и сейчас называют его Камчи тастаган, что означает — Холм, где сошлись плети.

Оба свата — Ошаган-бий и Аралбай-батыр — ехали вместе. Аралбай вез аксакала в свой аул. Все три дня, что они были в дороге, Ошаган занимал внимание свата занятными и поучительными рассказами. Старец немало повидал на своем веку, много слышал интересного. Так, начав с незапамятных времен, он каждый раз вытягивал по нитке из канвы затейливого повествования.

— Чего только я не пережил, Аралбай, даже у ойротов побывал не единожды, наслышался там всяких историй…

— Так, может, вы расскажете, Ошаган-ата, о Халдан-хане? Много я слышал разных небылиц, хочется узнать из ваших уст. — Аралбай попридержал коня, и они поехали стремя в стремя.

 

2

Крутой, без ветра, мороз обжигал кожу, зуб на зуб не попадал от лютой стужи. Берег реки Кусутан накрыли вечерние сумерки, тьма продвигалась все дальше, обволакивая окрестности.

Вдоль берега ехали рысью два всадника, они сняли седла и попоны, чтобы прижаться к спинам коней и хоть немного согреться. Они хотели успеть доехать до дворца Сенге раньше, чем наступит ночь. Впереди трусил на бурой кобыле щуплый Зая-Пандита, он даже не смотрел на своего рослого спутника, ехавшего рядом. Лошадь Зая-Пандиты часто прядала ушами, выпуская пар из ноздрей, в лад ее неторопливой рыси верховный лама погружался в свои раздумья.

Он видел дело жизни в том, чтобы народ его жил в мире и согласии, а люди измучили ламу своей несговорчивостью, постоянными раздорами. Нет у них общего пути, большой цели; правда, он дал им единую религию, но этого мало. Он латает в одном месте — рвется в другом: видно, изношенную одежду не сделаешь новой, как ни старайся.

Зая-Пандита коснулся обледенелой бороды; длинная борода, кажется, тянет вниз его маленькую голову. «Я уже стар — мои силы на исходе, — думает он. — То, что я начал, мне не суждено завершить».

А сколько было задумано! Да, как говорится, руки коротки. Он мечтал дожить до той поры, когда четыре ойротских тумена обретут самостоятельность, чтобы их не постигла печальная участь южных монголов, подпавших под зависимость Цинской империи. Но мечтам, видно, не дано осуществиться, в родственниках нет опоры, они не поддерживают его. Родство крови не выручило. Сенге продолжает враждовать со своими братьями.

И эту поездку Зая-Пандита предпринял для того, чтобы утихомирить враждующие племена. Он, великий миротворец, и сейчас везет хунтайши добрую весть от его образумившихся братьев. Если бы так! Если бы Сенге одумался, и давняя вражда уступила место дружбе и согласию.

Когда Зая-Пандита прибыл во дворец хунтайши Сенге, он застал его там беседующим со старшим сыном Цэван-Рабданом, но и не только их — для переговоров с Сенге приехал тобольский воевода Репин. Язык и вера русского претили ему, лама ощетинился. Окинув всех надменным взглядом, он попросил хунтайши принять его наедине. Передав желание братьев Сенге о перемирии, он покинул дворец.

Зая-Пандита совершил большую ошибку, потому что вскоре, под покровом непроглядной ночи, Цзотьба-Батор вонзил алмазный кинжал в сердце своего царственного брата.

* * *

Первый месяц зимы выдался снежным, на улицах выросли большие сугробы. Октябрьский снег не растаял, овраги и лощины были покрыты белой пеленой, мороз сковал русло реки Кусутан. Сегодня во дворце Сенге-хана оживление. Приехали редкие гости — его братья Цзотьба-Батор и Цэцэн-тайша, с ними был их племянник Булат-Манжу.

Многолетняя вражда мешала им встречаться, давно уже они не знали друг о друге; только понаслышке, и вот по воле Зая-Пандиты их раздорам должен был прийти конец.

Сенге вызвал к себе ханшу Ану-хатун.

— Прикажи приготовить хорошее угощение. Не надо скупиться, наконец рассеются тучи над нашими головами. — Сенге радовался приезду братьев и не скрывал этого.

— Ты слишком доверчив, хан. Чует моя душа — они затевают недоброе. — Ану-хатун подняла с ковра свое грузное тело.

— Я не хочу омрачать свою радость. Пусть завистники злятся. К черту подозрения! Кто приходит ко мне с открытым сердцем, тому и я раскрываю объятья. Раньше мы ссорились из-за наследия нашего отца, и я не уступал им, один боролся против всех. А теперь, когда упрочилась моя власть, мне ли бояться кого бы то ни было! Ты же сама знаешь, как я расправился с Лубсаном, могущественным предводителем Алтын-хана. Опасности всегда подстерегали меня, но я оказывался сильнее любых происков. Мне ли страшиться сейчас моих неудачливых братьев? Распорядись подать самые лакомые кушанья. — Сенге улыбнулся ханше и вернулся в залу, где сидели его старшие братья. Он светился от радости, словно хотел согреть своей улыбкой холодный зимний дом, за окнами которого гулял лютый буран.

Исподлобья следя друг за другом, чтобы узнать мысли другого, братья закончили трапезу.

Как только убрали посуду, Цэван-Рабдан поднялся.

— Отец, я поеду проведать табунщиков. — Он надел меховую шапку.

Цзотьба-Батор пристально посмотрел на своего брата Цэцэн-тайшу. Узкие раскосые глаза Батора метали рыжие сполохи. «Как он бывает страшен!» — подумал Цэцэн-тайша и подошел к юноше.

— Смотри, какой снегопад, ты бы посидел дома, — с улыбкой проговорил он.

Ану-хатун тоже стала отговаривать сына:

— Что это ты надумал? Какой дьявол тебя тянет ехать в такую темень?

Увидев просящий взгляд матери, юноша заколебался. Но тут Сенге сердито буркнул что-то, и этого было достаточно, чтобы Цэван-Рабдан направился к двери. «Отец недоволен мной, — подумал он, — еще сочтет малодушным. И верно, разве может выйти стоящий воин из труса, боящегося темноты да метели?»

Цзотьба-Батор нахмурился. «Однако как они понимают друг друга, отец и сын, — без слов, с одного взгляда. Хоть бы ты сдох, собачье отродье!» — подумал он о Цэван-Рабдане и поудобнее улегся на пушистом ковре. Он увидел в юноше решительность, упорство и стойкость, и ему стало не по себе.

Стараясь угодить старшим, Булат-Манжу тоже стал отговаривать двоюродного брата, но тот отмахнулся и от него.

Ану-хатун не унималась:

— Смотри, заблудишься.

— Я знаю дорогу. Надо доехать до Черного холма, а там до табуна рукой подать, к полуночи буду там. — Попрощавшись с матерью, Цэван-Рабдан вышел.

Громкий храп оглашал ханские покои, где воцарился беспечный сон. Снежный ветер за окном то протяжно выл, то как будто затихал, баюкая того, для кого этот сон был последним. В свисте метели словно таилось предчувствие несчастья. Не однажды в ночной темноте рождались черные замыслы. Цзотьба-Батор, лежа на боку, ощупал холодный клинок у бедра. Рука его дрожала, но он собрал в кулак всю свою жесткую волю и приказал себе встать. Он не мог отказаться от задуманного.

Тяжело он поднялся с постели, затекшие ноги не слушались его, словно налитые свинцом. Неожиданно тошнота подступила к горлу, началась икота. Цзотьба-Батор вздрогнул: так он мог всех перебудить.

На четвереньках он пополз к ложу хана. Вдруг кто-то схватился за его кинжал. «Оказывается, ты ждал!» — вспыхнуло молнией в его сознании.

Он выронил кинжал и оцепенел — как вор, пойманный с поличным.

— Батор-тайша, это я… — прошептал Булат-Манжу, но шепот его показался Цзотьбе громче крика. «Что он замышляет, почему схватил за руку?» — мелькнуло у него в голове. Булат-Манжу снова прошептал: — Это я со сна… не разобрался.

«Еще смеется надо мной. А что, если заставить и его уснуть навеки? Ведь потом щенок будет хвастаться, что помогал мне!»

Цзотьба-Батор приподнялся, его сильная рука вновь сжала кинжал. Все кончилось в одно мгновение. Сенге захрипел и сразу обмяк. Цзотьба-Батор провел языком по окровавленному клинку и только тогда успокоился.

«Дело сделано. Жаль, упустили волчонка. Ну ничего, и с Цэван-Рабданом покончим. Главное — мы сбросили проклятого дракона с престола нашего отца».

Снежная буря накрыла трех всадников, нырнувших в ночную темноту.

 

3

Над землей гуляет легкий весенний ветерок, на склоне холма зазеленел колючий кустарник. Но зелени еще мало — все больше прошлогодняя листва да жухлые травы. Еще вчера завывал здесь пронизывающий ветер, словно прощаясь с зимними холодами. Но ехавший быстрой рысью коренастый молодой мужчина с закрученными кверху усами не думал о наступившей весне. Его глаза с красными прожилками зорко смотрели по сторонам, как бы прощупывая холмы и лощины.

Время уже приближалось к полудню, в небе парил серый жаворонок. Махая крылышками, он пел о весне, перелетевшей через горы. Глашатай нераскрывшихся бутонов, бесчисленных ростков и былинок, он славил пробуждение жизни, окутанную паром землю, устремленную к солнцу. Мужчина не прислушивался к песне жаворонка, особая музыка звучала в его сердце — песня мужества, гордости и отваги. Мужская доблесть витает на горных вершинах; если хочешь, чтобы сбылась твоя мечта, нужно быть верным данной клятве. Он не старик, чтобы благодушествовать и греть на солнце вялые кости. У него есть враги, которых надо победить, есть споры — их надо разрешить. Если он не одолеет противников, не разрубит многие запутанные узлы, не придется ему любоваться весенним солнцем, не удастся спать спокойно. Но в этом есть свой глубокий смысл — азарт боя: покой без победы немногого стоит.

Вдруг его конь фыркнул и замер как вкопанный. Мужчина посмотрел по сторонам, но ничего не заметил, в сердцах стегнул коня плеткой. Но аргамак, откинувшись назад всем телом, не сделал ни шагу. И тут всадник заметил медведя, стоявшего в тени валуна. Медведь поднялся на задние лапы и смотрел угрожающе.

Джигит спрыгнул с коня и привязал его за повод к дереву, достал лук и стрелу с железным наконечником. Когда он выпустил стрелу, медведь отскочил, но уже через мгновение с ревом кинулся на человека. Джигит выстрелил снова, но зверь не упал, а только закачался. Мужчина вынул кинжал и, подойдя к нему вплотную, всадил острие в мохнатую грудь. В тот же миг лапы хищника мертвой хваткой сжали его плечи. Они покатились по земле, не разнимая объятий. Зверь был мертв, джигит — без памяти, теплая медвежья кровь залила ему грудь.

Мужчина долго пролежал без чувств. С трудом высвободившись из тисков мертвого зверя, он сделал несколько шагов и опустился на землю. Поднял голову, посмотрел на небо и только теперь заметил серого жаворонка. Маленькую невзрачную птичку он сравнил со своим сердцем, чуть было не улетевшим в священную обитель Дзон-Каба. И тут исчез его страх, и душу захлестнула радостная весенняя мелодия, что была сродни птичьей песне. Широкая степь показалась ему ласковой колыбелью, его соратником на тернистом пути жизни.

Мужчина услышал конский топот и увидел приближавшихся всадников. Ехавший в середине седой как лунь, белобородый старец направился прямо к нему.

— Одолев врага, наслаждаешься победой, не так ли, сынок Галдан? — Он слез с коня и обнял джигита. — Почему ездишь один? — В голосе старика послышалась тревога.

— Святой отец, разве человек одинок в своей стране? — Галдан улыбнулся. — Не беспокойся, моя свита едет позади. Я рад, что могу поговорить с вами наедине.

Ведя на поводу коней и тихо беседуя, они направились к небольшому оврагу. Галдан чувствовал боль в спине, но был рад этой встрече.

— Святой отец, я преисполнен благодарности к вам. Вы отрубили вероломную руку, схватившую меня за горло, Я расправился с Цзотьба-Батором, я наполнил череп злодея его же кровью и напился ею. Я отомстил ему. Это было только начало, не пощадил я и Булата-Манжу; как старую шкуру, я разодрал их проклятый союз. Пока меня не окликнет старуха с косой, я буду истреблять каждого моего врага. Когда слабели мои силы, когда исчезала уверенность, вы помогали мне, вели к заветной цели. Мне кажется, во всем пространстве, куда мог бы доскакать быстроногий конь, нет такой славы, чтобы я не достиг. На всех извилистых тропах, на всех скалистых перевалах вы были рядом со мной. Сейчас погребены даже тени тех, кто боролся за престол. На белой кошме вознесли меня над людскими головами и провозгласили ханом. Теперь я единственный и безраздельный властитель всех четырех туменов. Конечно, не беззаботны мои дни, но главная моя забота — отблагодарить вас, святой отец. Вы не заритесь на ханский престол, хотя в сто раз богаче меня. Но я в неоплатном долгу перед вами. Дорогой отец, скажите, чем я заслужил такую милость — вашу святую заботу? — Горящими глазами Галдан смотрел на старика.

Его вопрошающий взгляд скрестился с острым, проницательным взором Зая-Пандиты. На глаза старика навернулись слезы. Он притянул к себе голову Галдана и поцеловал его в лоб.

— Ты хорошо сказал, сынок, искренне. Но раз ты сам меня спросил, я тебе отвечу, скажу все начистоту. А ты меня слушай внимательно и, выслушав, ответь, одобряешь ли мой замысел. — Зая-Пандита поудобнее уселся на траве. Галдан опустился перед ним на колени.

Старик говорил долго и видел, как Галдан меняется в лице.

— Как ты знаешь, в тысяча шестьсот тридцать четвертом году, после смерти твоего деда Хара-Хулы, хунтайшой стал твой отец Эрдени-Батор. Ты рано остался сиротой, учился в Лхасе, вдали от дворцовых козней. О том, что творится у нас, ты знал только понаслышке. Твой покойный отец был благородным человеком, он помогал верным людям, а насильники и подлецы дрожали перед ним. Паразитов, пьющих народную кровь, он карал нещадно. Завистники боялись и ненавидели его. У гиены по имени Зависть — острые клыки. Ее песня — злобное рычанье, ее оружие — подлость и коварство, предательский удар из-за угла. Твой отец был орлом, он парил высоко. Его размашистые крылья накрыли Алтай и Алатау, Тяньшань и Тарбагатай. Не терял он связи с хошоутами Ордоса, с Хо-Урлюком, ушедшим в Приволжье. Он выдавал замуж девушек и потом брал в жены их дочерей. Мне довелось быть на свадьбе твоей прекрасной матери — дочери Хо-Урлюка. Да, хорошие были времена! — Погрузившись в милые его сердцу воспоминания, старик умолк.

Воспользовавшись его молчанием, Галдан задал неожиданный вопрос:

— Святой отец, я знаю, что было потом, знаю, что в год Дракона отец созвал курултай, и на нем приняли знаменитый свод законов «Цааджин бичиг». На курултае присутствовали посланцы семи хошунов Халхи, приволжских калмыков и четырех наших туменов, а почему не приехали южные монголы?

Зая-Пандита долго смотрел в глаза Галдана. У старца была редкая борода, а брови — на диво густые. Они походили на заросли камыша, а когда старик сердился, — ощетинившись, напоминали стальные пики.

— Не торопись, сынок. Осенью тысяча шестьсот сорокового года твой отец, Эрдени-Батор-хунтайши посетил свой город Кобик-Саур, его построили бухарские сарты, город утопал в садах, вокруг него колосились нивы. Знаешь ли ты, что ойроты стали заниматься хлебопашеством именно при твоем отце? Ты слушай меня внимательно. Тогда же в Кобик-Саур приехали сорок четыре тайши. Навьюченные золотом и шелками караваны прибыли со всех концов страны. Даже Хо-Урлюк, одолев многодневный переход, появился в окружении многочисленных сыновей. Людей собралось столько, что раздольная степь не могла их вместить, над землей стояла пелена пыли. Не было счета забитому скоту и подаваемым яствам… Да, ты коснулся «Цааджин бичига», принятого в год Дракона. Великий свод законов ничего не оставил без внимания, затронул все стороны нашей жизни, даже определил срок и меру допустимой мести. Наполнив кровью жертвенную чашу, соратники твоего отца опустили туда руки и поклялись ему в верности. Разъехались они, проникнутые духом единства и сплоченности.

«Цааджин бичиг» действительно объединил наш разрозненный народ. Как хороший табунщик при строптивых конях, он следил за всем косяком, никому не давал разбредаться, накидывая аркан на непокорных. Этот свод, сынок, сделался надежной кольчугой твоего народа, ратным кличем, боевым набатом. Ойроты стали единым целым, мы смогли дать отпор любому врагу…

Нетерпеливый Галдан прервал его:

— Отец, вы не ответили на мой вопрос.

— Наша сегодняшняя встреча впрямую связана с твоим вопросом. А не приехали южные монголы вот почему: в то время они уже были под властью китайского императора из маньчжуров. Хищный Канси Сюань Е с тысяча шестьсот шестьдесят первого года, когда сел на трон, зарился на монгольскую землю. Твой отец был трижды прав, что не имел никаких дел с Китаем. Сейчас, увы, другое положение: семь хошунов Халхи, как мелеющую реку, засасывает цинская тина. Не из личных интересов я тебя поддерживаю; я надеюсь, что ты сможешь сплотить ойротов и монголов, ведь и у нас, и у них один язык и общая вера. — Многоопытный старец поделился своими сокровенными надеждами, он рассчитывал убедить молодого хана. — После смерти твоего отца престол перешел к Сенге. У него не было мудрости славного Эрдени-Батора-хунтайши, но была решимость. Сенге погиб от предательского удара. Твои старшие братья, корыстные душой, недалекие разумом, дрались за ханский престол, как свора волкодавов. Разве по силам им было собрать в кулак разрозненную страну, они могли только окончательно ее развалить. Ты победил по справедливости и взвился как знамя. Ты стал достойным преемником и отца твоего, и Сенге. Я увидел огонь в твоих глазах и поверил в тебя. Поверил бесповоротно и поэтому заклинаю тебя: возьми под свое крыло единокровных братьев монголов, не отдавай их Китаю. Вот та награда, которую я от тебя прошу. Я и впредь буду помогать тебе: оступишься — поддержу. Я все сказал, сын мой.

Галдан предполагал, что́ замышляет старик, но когда тот выложил все начистоту, хан оторопел. Было от чего растеряться: Галдан знал, что хватка у ламы мертвая — попробуй не подчиниться. Старец взваливает на него такую ношу, от которой затрещат ребра. Хорошо, если он выдюжит, а если не хватит сил? Тогда он может распрощаться с престолом. Зая-Пандита поставит ханом другого — более покладистого, угодного ему человека, а он, Галдан, окажется никчемным седоком, выброшенным на скаку из седла ретивым конем. Такое серьезное дело нельзя решать сгоряча, впопыхах, надо все обдумать, посоветоваться с верными людьми, а Зая-Пандита требует немедленного ответа. Но, чтобы решиться на это, нужно иметь надежных соратников, на которых можно опереться, а таких у него раз, два — и обчелся. Нужно действовать осмотрительно, с оглядкой. У отца его, Эрдени-Батора было десять детей, а сейчас еще прибавилось несколько сыновей Сенге. Согласно обычаю и родословной, прямым наследником является Цэван-Рабдан. И кто поручится, что благожелательный и такой надежный нынче, Зая-Пандита завтра, когда наступит решающая минута, не станет гнуть свою линию? Хорошо, если он будет ему опорой, а если вдохновит заговор против него? Наверное, не стоит бояться трудностей. Надо уступить старику. Недаром он выбрал именно его, Галдана, — значит, верит в его силу. Он сказал, что у ойротов и монголов язык и вера общие; лама настаивает, чтобы он, Галдан, объединил две страны, два народа. «Что ж, глубокий смысл есть в его словах. Если я подыму единое знамя, меня ждет большая слава».

Слова старца, конечно, посеяли смуту в его мыслях, но, взвесив все «за» и «против», Галдан быстро принял решение.

— Я все обдумал, святой отец, и, если суть вопроса сводится к сказанному вами, я не стану колебаться. Вы сами выбрали меня, это обязывает. Теперь я должен оправдать ваше доверие. — Галдан склонился перед ним.

Тут над холмом заклубилась пыль. Десять всадников во весь опор мчались сюда. Зая-Пандита и Галдан-хан вскочили и схватились за луки, то же сделала и их свита.

Галдан узнал своих нукеров. На расстоянии пущенной стрелы мчался его племянник Цэван-Рабдан на белоногом жеребце. Поперек мощной холки лежал человек, его руки и ноги вздрагивали в такт галопу коня.

Остановившись на полном скаку, Цэван-Рабдан сбросил человека к ногам дяди.

— Он был послан убить тебя, но попался сам. Прикончи негодяя собственноручно! — Глаза юноши возбужденно горели.

Галдан окинул взглядом лежащего у его ног. Он без труда узнал в нем подручного Очирту-хана — своего родича.

Галдан выхватил из ножен кривую саблю, но тут за ее рукоять схватился Зая-Пандита. В его глазах не было гнева, но они сверлили таким ледяным взглядом, что у Галдана безвольно опустилась рука.

— Сынок, посмотри на этого наемного убийцу, вот он ужом свернулся у твоих ног. Прости его и приблизь к себе. Он был мечом в чужих руках, теперь он послужит тебе. А уж он, ручаюсь, послужит верой-правдой.

Услышав слова верховного ламы, убийца встал на колени, — видно, в нем затеплилась искорка надежды. С мольбой он простер руки к старцу.

— Святой отец, спасибо, что поверили в меня. Это правда: я был разящим мечом — одна рука отбила его, а другая подняла с земли. Пусть великий хан замахнется мной, замахнется беспощадно. Я никогда не дорожил жизнью, дайте мне возможность смыть мой позор.

В знак согласия со сказанным Зая-Пандитой Галдан вложил свою саблю в ножны, кованные золотом.

В тот же миг Цэван-Рабдан соскочил с коня, схватил убийцу за подбородок и провел по его горлу клинком булата. Безжизненное тело упало на землю, орошая кровью траву.

— Мой великий дед Батор и мой славный отец Сенге не верили врагам. Вчерашний враг не может стать другом.

— Зря ты так поступил, мальчик. — Зая-Пандита изучающе смотрел на него своими непроницаемыми глазами, словно видел впервые.

Но Цэван-Рабдан с вызовом выдержал взгляд тщедушного старца и сказал ухмыляясь:

— Зря или нет, это касается только меня. Такая участь уготована любому нашему врагу. И вы знайте свое дело…

Галдан побагровел от наглости племянника и гневно осадил его:

— Замолчи, сопляк! Нашел кого учить! Протри свои нахальные глаза и поклонись Зая-Пандите.

Но Цэван-Рабдан не унялся. Вскочив на коня, он высокомерно процедил:

— Подумаешь, Зая-Пандита!

Взвившись на дыбы, конь унес его в степь.

 

4

Этой весной Цэван-Рабдану пошел двадцать пятый год. Когда погиб его отец, ему было семнадцать. Незаметно пролетело восемь зим и весен. Дерзкий Галдан-хунтайши превзошел даже Сенге: упразднив двоевластие, он правил страной один. Галдан прогнал своего бывшего соратника Очирту Цецена, как шелудивого пса. Весной нынешнего 1675 года он захватил Восточный Туркестан и стал называться Галдан-Бошохтуу, то есть святой хан. Сера и селитра, доставляемые из городов Яркенда и Турфана, надолго обеспечили Галдана порохом. Пошел поток ячменя и пшеницы, риса и кукурузы. От бесчисленных конских табунов, овечьих отар и верблюжьих караванов над землей ойротов стояла завеса пыли. Стол хунтайши неизменно украшали сочные гроздья винограда, терпкое вино, налитой урюк и сладкие орехи Джаркента.

После присоединения Восточного Туркестана расцвели торговые связи с Востоком. По Шелковому пути открылось сообщение с Китаем. Теперь Восточный Туркестан был связан торговыми путями с Бухарой. Каракорумский перевал стал воротами в Индию и Тибет.

Возросшее богатство и могущество Галдан-хана было на руку и Цэван-Рабдану. Он ни в чем не знал отказа, имел все, что душа пожелает. Его дяде не всегда были по сердцу выходки своенравного племянника, но Галдан не стеснял его.

В последние месяцы Цэван-Рабдан впал в странную задумчивость. Им овладело неведомое доселе чувство. Было от чего потерять голову: его пленила внучка Очирту Цецена, юная Ахай, девушка редкой красоты. Сердце Цэван-Рабдана разрывалось от страстного желания. Ему неудержимо хотелось встретиться с красавицей Ахай. С тех пор как впавший в немилость Очирту откочевал далеко от этих мест, у Цэван-Рабдана не было ни одного спокойного дня, любовь его утроилась, всеми помыслами он был с прекрасной девушкой.

Заметив перемену в племяннике, Галдан призвал его к себе.

— Отчего ты так бледен, таешь прямо на глазах?

— Не знаю, аха.

— Так уж и не знаешь! Наверно, пришла пора жениться?

Подивившись прозорливости дяди, Цэван-Рабдан низко опустил пунцовое как мак лицо.

— Выкладывай все начистоту. Хочешь, завтра сыграем свадьбу?

— Аха, не надо торопиться.

— Нет, давай без проволочек. Мне надо скоро собираться в поход. Кто она?

Поняв, что утаивание не приведет к добру, Цэван-Рабдан открыл имя своей возлюбленной.

— Полно, стоит ли из-за этого так волноваться? Поезжай к ней немедленно и рассчитывай на мою помощь. Вот увидишь, все сложится хорошо. Я и не собираюсь тебя отговаривать. Раз решил жениться, нечего раздумывать. Надеюсь, что твой брачный союз станет оплотом моей власти. Езжай же, не мешкай.

Сияющие под голубым небом холмы залиты золотым морем люцерны. Легкий ветерок качал высокие травы, словно пел им колыбельную. Занавес весенней сочной травы окружал белоснежную юрту молодоженов.

В летнее стойбище хунтайши, расположенное у тихого ручья, прибыл большой караван, он привез невесту — юную Ахай. На белом коне, сверкавшем серебряной сбруей, с несколькими нукерами приехал Цэван-Рабдан. Он приблизился к Галдану, окруженному пышной свитой, и склонился перед ним. С радостной улыбкой вышла навстречу Цэван-Рабдану его мать, Ану-хатун. Она нежно поцеловала сына в лоб.

Старейшины, встречавшие невесту, подвели ее к Галдану. Высокий лоб Ахай напоминал слоновую кость, черные глаза казались бездонными, а вишневые губы манили своей юной прелестью.

У Галдана замерло дыхание, он стоял как вкопанный и смотрел на девушку. Вихрь внезапно вспыхнувшей страсти завертел его с невероятной силой, отнимая разум, выдержку, волю.

Во дворец он вернулся сам не свой. Уединившись в своих покоях, без конца тянул терпкое вино. Он нарочно отослал от себя многоопытных старцев, чтобы они не разгадали его состояние. Чем дольше он пил, тем больше наливались кровью его глаза. Наконец он приподнялся, мрачно сдвинув брови, и повелел слуге:

— Позови Цэван-Рабдана!

Согнувшись в три погибели и подобострастно кланяясь, дворецкий попятился к выходу.

Раскрасневшийся, словно после удачной охоты, в трапезную вошел Цэван-Рабдан. Весь день он нетерпеливо ждал, когда солнце как черная орлица спрячется в свое гнездо. И вот оно наконец скрылось, завернувшись в пурпурный плащ вечерней зари! Сердце Цэван-Рабдана лихорадочно стучало.

— Я вызвал тебя по срочному делу. — Галдан обхватил руками трещавшую от вина голову, его глаза поблескивали как красные угольки.

— Ваша воля для меня закон! — с готовностью отозвался счастливый жених, не подозревая, куда клонит Галдан. — Моя сабля снова послужит вам. На рассвете, прямо с теплой постели, я сяду на коня.

— Нет! Надо ехать сейчас.

— Куда? — оторопело спросил Цэван-Рабдан.

— Три дня назад сбежал лазутчик Дархан-хасиха. Он направляется в Ганьсу. Надо перехватить его, пока он не добрался до Сюань Е. Ты должен догнать Дархана-хасиху и привезти сюда. Только тебе это под силу. Медлить нельзя, бери своих шериков и отправляйся. — Галдан мрачно сверкнул глазами, не дав Цэван-Рабдану что-либо возразить.

Тот стоял в замешательстве. В другое время он бы с радостью выполнил просьбу Галдана. Но сейчас, когда в юрте молодоженов его ждала Ахай с белой лебединой шеей… Как он мечтал об этом заветном часе! И вот из-за проклятой поездки все рушится. Но нельзя не подчиниться приказу. Дархан-хасиха — правая рука Очирту Цецена, он попортил им немало крови и, что правда, то правда, пользуется уважением у многих тайши. Недавно на поединке он, Цэван-Рабдан, связал наглеца Дархана. Так, значит, Дархан-хасиха сбежал, пока он ездил к Ахай… Если подлый выкормыш Очирту сговорился с китайским императором, то изрядно насолит им.

— Ладно, я поеду.

И, не сказав больше ни слова, Цэван-Рабдан вышел.

Вскоре под окнами дворца раздался конский топот и растаял во мраке ночи.

Как только на небосклоне вспыхнуло созвездие Плеяды, в юрту молодоженов вошел мужчина. Прислуживавшие невесте женщины выскочили из нее как ошпаренные. Качая головами и вздыхая, они расходились по домам. Даже если бы умер кто-нибудь из их близких, вряд ли бы они так сокрушались. «Кто мог подумать! Такая подлость!» — стучало в их возбужденном сознании.

Ахай-ханыкей, прикрыв лицо платком, поднялась навстречу вошедшему. Он стиснул ее в крепком объятии. Закричав, девушка потеряла сознание.

 

5

Горестно вздыхая, Ану-хатун вошла в свои покои. Ничего не осталось от прежнего влияния супруги Сенге: челядь окончательно распустилась, слугам раньше было достаточно грозного взгляда, а теперь они не слушались ее приказаний. Особенно донимал ее некий Нейчун-Омбо, джигит из свиты Галдана. Хитрый, вероломный, он понимал своего хозяина без слов.

В изнеможении Ану-хатун села, потом закрыла глаза и молча зарыдала.

Стоило уехать Цэван-Рабдану, как любимая невестка Ахай — ясное солнышко в ее непроглядной ночи — стала женой Галдана. Захлебываясь слезами, она сама ввела ее в спальню хунтайши, а что ей оставалось делать? До сих пор она проклинала Галдана молча, моля бога отомстить за все ее унижения, но сегодня чаша терпения Ану-хатун переполнилась.

Двоюродный брат Ану-хатун, ее единственная опора, неожиданно откочевал. Нейчун-Омбо не давал прохода его слугам, издевался над ними, наказывал за малейший пустяк. Брата и его свиту угнетала мрачная обстановка во дворце, напоминающая духоту перед грозой, постоянные стычки с соседями и подготовка к военным походам, вот мирные араты и разбрелись кто куда. Когда Очирту Цецену, спасавшемуся от Галдан-хана, пришлось искать убежище в чужих краях, многие сородичи разлучились. Страна разделилась на два лагеря: кто простился со своим сватом, кто с родной дочерью. Жизнь разметала людей в разные стороны. Так минул год, а число беженцев росло.

Переговариваясь, в комнату вошли трое. Это был младший сын Ану-хатун, Соном-Рабдан, и его друзья. Юноши шутили и смеялись, но, заметив плачущую мать, Соном-Рабдан остановился у порога.

— Вы чем-то опечалены?

— Ты слишком занят собой, иначе давно бы заметил мои слезы. — Ану-хатун хмуро посмотрела на сына.

— Что случилось, мама?

— Да открой наконец глаза! Где жена твоего старшего брата? Чем занят твой дядя? Или тебе недорога наша честь, жалкий хлюпик?

Задетый за живое, Соном-Рабдан побледнел. «А ведь она права, — растерянно подумал он. — Но разве ослепли мои глаза, оглохли мои уши? Как я могу быть в стороне, когда растоптана честь семьи! Почему меня сковала робость? Пора распрямить плечи и доказать, чего я стою».

Через несколько дней после этого разговора Галдан-хунтайши охотился со своей свитой на куланов. Целый день они рыскали по степи и только на закате окружили дикого коня. Боевые стрелы пели гимн смерти. Вдруг одна стрела, пролетев со свистом, чуть не задела лопатку Галдана. Не все стреляют достаточно метко. Но зоркие, волчьи глаза хунтайши заметили растерянность Соном-Рабдана. Подозрительный опасается собственной тени. В мозгу Галдана зашевелились сомнения. От охотничьего азарта не осталось и следа. Хана будто ледяной водой окатили. Даже алый цветок вечерней зари показался ему мертвенно-серым. И свет родственной любви мгновенно погас в груди, его сменил черный смерч ненависти.

В мрачном настроении вернулся хунтайши с охоты. Даже пылкие объятья Ахай-ханыкей не обрадовали его. Ее нежное тело, которое он каждую ночь в страстном желании покрывал поцелуями, показалось ему холодным как камень. Накинув атласный халат, Галдан вышел из опочивальни и велел позвать Нейчуна-Омбо. Уединившись, они долго шептались. После этого Галдан вернулся и проспал до полудня.

Его разбудил протяжный плач. Перевернувшись на другой бок, Галдан смежил веки и попробовал снова заснуть. Но это ему не удалось. Скорбный плач, похожий на вой волчицы, мог даже мертвеца поднять из могилы. Он наплывал на него, как черные волны адской реки, не смолкал ни на минуту. Кто может выдержать причитания матери? Горестный плач Ану-хатун сводил с ума Галдана, схватывая в каменные тиски все его существо.

Какое сердце не содрогнется от материнских слез, да еще когда сам повинен в этом плаче? Тело Галдана покрылось испариной, он хотел подняться, но ноги подкосились…

Неожиданной, загадочной смертью умер Соном-Рабдан. Никто не знал ее причины, но ни один человек не сомневался, по чьему наущению его умертвили.

Правда, некоторые заколебались, когда увидели скорбящего Галдана, склоненного над телом юноши. Людям было не под силу разобраться в этой запутанной истории; поникшие, потерянные расходились они с похорон, стараясь не смотреть в глаза друг другу.

Цэван-Рабдан не смог догнать Дархана-хасиху. Через месяц он вернулся — разбитый, измученный; увидел рухнувшее свое счастье, рыдающую мать, свежую могилу брата, увидел и навеки отрекся от вероломного дяди. Кровь стучала у него в висках: «Я ненавижу тебя как самого лютого и заклятого врага!» Боевой путь двух соратников, проложенный стремя в стремя, отныне разошелся. Цэван-Рабдан, прервав все связи с Галданом, с двумя тысячами аратов откочевал далеко от этих мест. Между сородичами легла пропасть, отрезав пути назад.

* * *

Это произошло, когда Галдан-Бошохтуу был в зените славы и окончательно упрочил свою власть. Ему уже никто не мог противостоять в бурном мире, раздираемом темными страстями. Его захватило всесильное пламя и повлекло за собой, обжигая душу, — это было чувство собственного могущества. Оказавшись в бешеной стремнине, на самом гребне высокой волны, Галдан уже мчался по течению и не мог повернуть назад.

За минувшее десятилетие Халха, состоявшая из семи хушунов, разделилась на два крыла. Галдан решил сыграть на распрях ее правителей и присоединить Халху к Джунгарии, вырвав Северную Монголию из-под влияния Сюань Е. В то время положение императора было незавидным: многолетняя борьба с У Сань-гуем расшатала его царствование. Момент был как раз подходящий: император, по сути, остался без войска — когда, как не сейчас, осуществить задуманное… Надо только найти подходящий повод для внезапного удара. Нельзя действовать опрометчиво — иначе накличешь беду и вызовешь злорадство врагов. Главное — не спешить и все хорошенько обдумать.

Галдан нашел такую лазейку.

Ставший китайским императором в 1661 году маньчжурец Сюань Е быстро распространил свое влияние на тибетского Далай-ламу. У него были далеко идущие планы: с помощью ламы прибрать к рукам Халху. Халха — сердце Монголии, на которую давно зарилась Цинская империя. Но ламы, во главе с Зая-Пандитой, выступили против Сюань Е, к тому же Джунгария не имела никаких политических отношений с Китаем. Тем не менее император полагал, что скоро осуществит заветную цель, но тут вспыхнули волнения в Халхе. Сюань Е боялся объединения северных монголов с ойротами и опасался усиления Галдана-Бошохтуу, поэтому в 1686 году Пекин попросил Далай-ламу созвать курултай, чтобы покончить с междоусобицами в двух крылах Халхи.

Двадцать второго числа восьмого месяца того же года в урочище Курен-Белсер, где собрались шестьдесят нойонов, зайсанов и тайшей, посол Далай-ламы, Галдан-ширету, зачитал указ Сюань Е. Знатные люди Халхи тут же помирились. Два хана Северной Монголии — Дзасакты и Тушету — обнялись и поклялись в вечной дружбе. Казалось, позади остались распри и ссоры — наступили мир и благоденствие. Но неожиданно на курултае разразился скандал. Верховный лама Халхи Джебдзун-кутухта, брат Тушету-хана, нашел повод, придрался к Галдан-ширету и стал угрожать ему.

Этот неслыханный поступок, подрывавший престиж Далай-ламы, возмутил Галдана-Бошохтуу, он направил Сюань Е послание, требуя призвать к порядку ламу Халхи:

«Ваши министры сказывали мне, что Ваше величество глубоко почитает тибетских лам. Поэтому, когда мы стали свидетелями неуважительного отношения к послу Далай-ламы — оплота нашей веры, — нам стало не по себе. Нельзя пятнать наши законы и обычаи. Мы надеемся, что вы лично разберетесь в случившемся и примете достойное решение».

Но Галдан не остановился на этом. Второе послание было направлено Джебдзуну-кутухте, оно было написано совсем в другом тоне:

«Видно, ты совсем забылся, если позволил себе поносить на курултае посла святого Далай-ламы. Галдан-ширету — божий человек, которому уготовано место в усыпальнице Дзон-Каба. Он выступал от имени самого Далай-ламы. Где же твоя совесть? Самое лучшее, что ты можешь сделать, — это приехать ко мне и заплатить за свой проступок».

Но оба письма остались без ответа. Тогда летом следующего года Галдан провел курултай на земле Тушету-хана, в правом крыле Халхи. Курултай упразднил власть Тушету и назначил единоличным правителем всей Халхи Дзасакты-хана. Но этого Галдану показалось мало: собрав тридцатитысячное войско, он, объединившись с Дзасакты-ханом, вероломно напал на Тушету. А тем временем, Джебдзун-кутухта укрылся в Китае. Галдан написал в Пекин о его выдаче, но снова не получил ответа. Правительство Сюань Е уже полным ходом готовилось к войне. Императора не на шутку забеспокоила напористость Галдана, так быстро обломавшего правителей Халхи. Сюань Е вовсе не хотел своим невмешательством способствовать его растущей славе, не хотел объединения монголов и ойротов в могущественное государство. Такой оборот дела грозил Цинской империи разорением и упадком.

Срочным порядком соединенные войска китайцев и маньчжурцев достигли озера Халхин-Гол. Запасшись оружием и продовольствием, китайские полководцы ждали открытия военных действий.

* * *

Река Уяхун катила свои воды в низине, на ее глади отражался отсвет блеклого вечернего неба.

Галдан спустился к берегу, наклонился, сунул руку в воду. В одном из шатров, раскинувшихся поблизости, послышался задушевный хур. Печальная мелодия двух струн брала за сердце протяжным мотивом. Казалось, это мать плачет по единственному сыну. Настоящий музыкант и две жилы заставит петь с неведомой силой, позовет тебя в таинственный и хрупкий мир чувств. Это была песня, способная всколыхнуть все святое в сердце: напомнить родную землю, колыбельную матери…

Нелегко было у него на сердце. Если говорить честно, он просто пошел на поводу у духовенства, ведь именно Далай-лама хотел объединить монголов и ойротов, потому что у них были общие язык и вера. Он подчинился желанию Лхасы как покорный и любящий сын, а теперь ощутил всю сложность своего положения. Ведь если Тушету-хан выполнит волю Сюань Е и присоединится к Китаю, разразится большая война. Это не будет схватка между монголами и ойротами, а борьба не на жизнь, а на смерть Джунгарии с Китаем. Но Галдан понимал, что отступать ему некуда, будь что будет, он своего решения не изменит.

Душераздирающая мелодия пронзала его сердце — это протяжно стонал хур. Заунывные звуки срывались со струн, падали, как капли воска с оплывающей свечи. Повторяющиеся такты знакомого напева словно плакали по родной стороне, куда отныне заказаны пути.

* * *

Наступило лето 1695 года. Подымая пыль на дорогах, войско ойротов достигло Керулена. Добравшись до Халхи, оно остановилось. Галдан-хунтайши хотел начать тайные переговоры с зайсанами и нойонами Внутренней Монголии, Кукунора и Ордоса. С этой целью были отправлены послы, известные своим красноречием, — возможно, дело и увенчалось бы успехом, но уловки Галдана были раскрыты, китайцы перекрыли все дороги и следили за ойротами.

Маньчжурские власти забеспокоились. Цинская империя не желала уступить земли, заселенные монголами, ведь это могло стать поводом для всеобщего восстания в многонациональном государстве. Как известно, бурная лавина сметает даже самую крепкую плотину.

Словно три мощных потока, хлынувших сразу с восточной стороны, из центра Китая, и с запада — с Ганьсу и слившихся в одну быструю реку, четырехсоттысячное войско императора весной 1696 года выступило в поход. Двигалось оно продуманно, осторожно, в апреле пересекло пустыню Гоби и остановилось в пяти днях езды от лагеря Галдана, что расположился в пойме реки Керулен.

* * *

Апрель выдался в том году теплый, холмы покрылись зеленью, все живое тянулось к солнцу.

И в урочище Цзун-мод, что на берегу реки Терельджи, весна была в разгаре, ни разу в это время солнце не заволакивали тучи.

Галдан-Бошохтуу одиноко сидел на валуне на крутом берегу. Беспокойная душа порой жаждет уединения. Именно цветущей животворной весной легко думается, сердце полнится новыми силами и надеждами, оно как бы сливается с песней голубого ручья, с золотистой далью неба.

К Галдану приближался его верный соратник Илагугсун-кутухта. Он был тщедушен телом, маленькое морщинистое лицо окаймляла редкая борода. Его испуганные выпученные глаза бегали по сторонам.

— Эй, что случилось? Не с пожара ли ты?

— Есть вещи пострашнее пожара…

— Но ты не робкого десятка. Чего бояться тому, кто перехитрил самого Сюань Е? — Галдан улыбнулся и предложил ему сесть.

— Я удивляюсь тебе, Галдан. Ты и бровью не поведешь даже, когда все кругом идет прахом. Я пришел с плохим известием: войско Сюань Е стоит у Керулена, не сегодня завтра оно будет здесь.

Хунтайши, радостно до этого смотревший на водную гладь, как-то сразу сник. Он ожидал услышать нечто подобное, но не думал, что слова кутухты так подействуют на него.

— Взгляни, Илагугсун, есть ли на этой земле хоть пядь, не политая нашей кровью? Сколько наших доблестных предков, приводивших в трепет врагов, полегли здесь костьми! Война всегда приносит большие потери, отнимает самое дорогое. Увы, смерть наступает и для храбрых, и для мужественных; мой легендарный дед Хара-Хула и мой доблестный отец Батор, дравшиеся с отвагой настоящих воинов, тоже ушли в обитель святого Дзон-Каба. Я их преемник, я не могу выказать слабость и отступить. Тяжкое испытание выпало мне в зените моей славы. Но я приму его с честью. Буду сражаться до последней капли крови! Слышишь, Илагугсун? — Галдан воспрянул духом и решительным взглядом окинул кутухту.

— Как, как ты думаешь сражаться с ними?

— Разве это мой первый бой?

— Но их куда больше, чем нас.

— Ну и что же? Буду отступать с боями.

— А если не сможешь обороняться? Если они в тебя вцепятся железными когтями?

— Не вцепятся. Их уже измотал переход через пустыню. Пока они будут собираться с силами, я разобью их по частям. — Галдан поднялся.

— Их в десять раз больше… — пытался вразумить его кутухта.

— Что-нибудь придумаю. Буду водить их за нос, а потом ударю с тыла. Я долго готовился к этому походу и не успокоюсь, пока не перебью их всех. Пять так пять, понадобится — шесть лет потрачу, но своего добьюсь. — Словно уговаривая сам себя, Галдан решительно направился к шатру. Походка его была тяжелой. Сказать по правде, он мало надеялся на удачу.

…На следующее утро, тринадцатого мая, Западный Ганьсунский корпус под командованием генерала Фянь-Гу встретился с войском Галдана. Уже не было путей к отступлению, завязался бой. Превосходящие силы неприятеля победили. Хунтайши потерял около двух тысяч шериков, ойроты в панике бежали. С небольшим, преданным ему отрядом Галдан отступил на запад.

Захватив все его обозы, а также двадцать тысяч лошадей, Сюань Е со своими основными силами повернул назад.

Предсказание Илагугсуна-кутухты сбылось: Галдан был разгромлен и вместе со своими боевыми соратниками оказался на берегу реки Тамыр. Лишенные вооружения и продовольствия, пять тысяч его шериков изнывали в безлюдной степи под палящим солнцем.

Галдану только что перевалило за пятьдесят, он осунулся, пал духом, хотя его не покидала слабая надежда на помощь земляков из Кукунора и Ордоса. Но войска императора стиснули его железным кольцом, оборвалась и эта надежда. Галдан почувствовал себя орлом с обрубленными крыльями, небесная высь была уже не для него. Он понял, что стоит на краю гибели, после того как один из его друзей с тысячью воинов сбежал ночью к Цэван-Рабдану.

С той поры тревожные мысли, черные мысли, сокрушавшие хунтайши в часы бессонницы, неизменно обращали его к могиле. Этот страшный мир с жестокими волчьими законами окончательно сломил Галдана, высосав по капле всю кровь, всю энергию буйной души. Оказалось, что он не совершил ни одного доброго дела, ни одного хорошего поступка, никого не выручил, не поддержал в трудную минуту. Пора надежд осталась позади. Теперь ему была уготована смерть. И он должен, не ропща, не сопротивляясь, покинуть сей бренный мир, раствориться в небытии, оставив грядущим поколениям лишь свое жалкое имя, даже не зная, дойдет ли оно до них… Разве бы прозябал сейчас в одиночестве, встань он под знамя добра, — нет, всю сознательную жизнь он служил только злу. Он думал, что идет по прочному канату, а это был тонкий волосок, он еще кичился своей изворотливостью, коварством и хитростью, как будто это добродетели. И вот холодный сумрак окутал его — мертвенный сумрак безлюдной степи, ни света, ни отблеска нет в нем, только черная выжженная тропа, ведущая в бездну…

* * *

Ветхий шатер со всех сторон продувает ветром. Привыкнув сквозь дыры в кошме считать звезды, Галдан и сегодня провел ночь без сна, вздремнул лишь на рассвете. Бледный утренний луч коснулся его век. Перевернувшись на правый бок, Галдан застонал: ломило кости. По небу плыли клочки туч, похожие на его смутные мысли. Так он пролежал долго, уткнувшись в соболью шубу, напоминавшую о былой роскоши. Опять ночь без сна!

Сколько ни ворочайся, а не прогонишь гнетущее одиночество, тоску, рвущую сердце на части. «Цебден-Бальжир, где ты?» — вспомнил он любимого сына. Если бы Галдан не разлучился с ним, сын сейчас сидел бы у его изголовья, и ему не было бы так тяжело. Уже два месяца он одинок.

Протянув руку, Галдан снял висевший над головой башлык — единственную память о Цебден-Бальжире. Поднес башлык к воспаленным, в редких ресницах глазам и долго-долго смотрел на него. Странное умиление, казалось, смягчило его огрубевшее сердце. Но это продолжалось одно мгновение. Галдан почувствовал, как по щекам бегут слезы. Уткнувшись в подушку, он беззвучно и безутешно рыдал.

Подле шатра послышались чьи-то шаги. Галдан с силой провел башлыком по лицу, чтоб не осталось и следов слез. Теперь в его острых, красных глазах, устремленных на дверь, светилась одна жестокость.

В шатер вошли сразу пятеро, среди них были его соратники Даньдзила и Илагугсун-кутухта. Галдан даже не приподнялся, не ответил на поклоны. Он лежал на спине, уставившись в ветхий купол шатра.

Его соратники уселись вокруг ложа хунтайши.

Илагугсун кашлянул. Галдан резко повернулся к нему. Жестокость на его лице сменилась выражением мольбы. Видя это, кутухта смутился.

— Говори же!

— Приехал гонец от Сюань Е.

— Что он сказал? — Галдан рухнул на подушки, чувствуя недоброе.

— Наши люди, посланные в Кукунор и Лхасу, схвачены… Бошохтуу-хан, гонец привез тебе письмо от императора.

— Читай.

— «Галдан-Бошохтуу! Наши отношения нельзя восстановить без кровопролития. Чтобы прийти к соглашению, надо встретиться. Без этого не воцарится мир. Если ты не поедешь в нашу ставку, мы приедем к тебе. Нас не остановит дальняя дорога, и даже если нашей пищей станет снег, мы осуществим задуманное.

Император Канси Сюань Е

Соратники молча наблюдали за Галданом. Они не ждали ничего хорошего. Слабая надежда, подобно малиновому звону колокольчика, растаяла, унеслась.

Галдан отчетливо понимал, в какое безвыходное положение он попал. Матерый волк, загнанный легавыми, когда некуда бежать, негде укрыться, садится на задние лапы и оглашает степь протяжным воем. У Галдана не осталось времени и на это. Горькая правда хлестнула его плетью, он окинул взором сидевших.

— Если мой сын Цебден-Бальжир жив, он выручит нас…

Илагугсун заерзал и потупил глаза. Галдан понял, что кутухта что-то скрывает; он схватил его за воротник:

— Что ты знаешь о нем? Говори!

— Ну, если ты велишь… тогда скажу… — Кутухта высвободился из рук Галдана. — Твой сын попал в плен.

Галдан побледнел, он судорожно хватал ртом воздух. Хан ждал чего угодно, но не такой страшной вести. Оказывается, его сын попал в лапы Сюань Е, этот узел не разрубить. Его былая слава окончательно померкла, она перечеркнута жалкой безысходностью сегодняшнего дня, этой нескончаемой пыткой, открытой раной, от которой он погибает. Уже не таясь, Галдан вытащил из-под подушки башлык и прижал его к лицу.

Рухнула последняя надежда, больше ждать нечего. Мосты сожжены. От огромного войска осталась кучка людей. Рассчитывать на Далай-ламу? Но коварный Сюань Е опутал его по рукам и ногам. Бесполезно умолять монгольских тайшей. Стало быть, все кончено.

Не находя себе места, Галдан снова уставился на кутухту. «Не запирайся, выкладывай все до конца!» — говорили его гневные глаза.

Илагугсуну было о чем сказать — беды надвигались со всех сторон, но он жалел хана, ему не хотелось утяжелять его ношу. А Даньдзила не вытерпел, он думал о воинах, умиравших от голода и стужи. К тому же на днях к Цэван-Рабдану перебежал и другой соратник Галдана — Даньдзин-Гомбо. Даньдзила считал, что он не вправе молчать. В гнетущей тишине взвился его тонкий голос:

— О святой хан! Что нам делать? Неужто будем ждать, пока мороз и голод добьют нас, или предпримем что-нибудь? Ведь ты сам убеждал нас, что выполняешь справедливую волю Дзон-Каба. Где же твоя справедливость? Ты попрал законы. Чего добились семь хошунов Халхи и четыре тумена ойротов? Нам достались одни страдания. Морем разлились народные слезы. Что сталось с нашей богатой землей? Твоя страна разграблена, погублена. Где твой престол, где преданный тебе народ? Все потеряно. Слишком долго мы молчали, не прекословили тебе. Но отчаянье отверзло нам уста. Что нам делать — ответь…

Галдан зло посмотрел на него. Он скрипел зубами, на шее заиграли желваки. Но он не проронил ни слова.

Когда они ушли, Галдан долго ворочался с боку на бок. Безысходная горечь окончательно раздавила его. В грядущем не было для него утешения. Не оставалось даже проблеска надежды, в какое плачевное состояние впал он, великий Бошохтуу-хан, от одного взгляда которого дрожали страны и народы. Минуло все, развеялось в прах. Больше всего его сокрушала собственная беспомощность, бездеятельность. Ведь именно решительность, невиданная энергия даровали ему имя Святого хана. А теперь он задыхался, словно его зарыли заживо и земля давила на грудь. Истаявшая сила сочилась из него по капле, гасла молча и безвозвратно. Да, он стал живым мертвецом и отчетливо понимал это.

* * *

Галдан снова прижал к лицу башлык сына, жадно вдыхая знакомый запах, который уносил его далеко, в родные степи; по исхудавшим щекам хана снова побежали слезы. Набрякшие веки сомкнулись… Непроглядный сумрак прорезал ласковый луч зари; он увидел мать, провожавшую его, она омыла молоком кобылицы стремена и долго махала ему рукой… Он услышал ее колыбельную, тихую, протяжную мелодию хура. По телу пробежало блаженное тепло, напев струн развеял тоску, принес облегчение сердцу. О сладостный хур, тебе можно открыть исстрадавшуюся душу, излить печаль, и ты все поймешь, останешься верным, когда друзья уже отвернулись и сам не в силах противиться ударам судьбы. Но это обманчивое утешение: отзываясь на твое горе, плача и скорбя вместе с тобой, волшебный хур отбирает у тебя остатки мужества и манит к последнему упокоению, все к той же бездне… О нескончаемая песня! Колыбельная матери незаметно переходит в плач по усопшему, в погребальные стенания, страшные, беспредельные…

Галдан открыл глаза. Солнечные зайчики плясали на дырявом куполе шатра — чем больше тот ветшал, тем радостнее плясали солнечные лучи. Бурхан уже не стоял на предназначенном ему месте; с ужасом Галдан ощутил, что и Будда изгнан из его сердца. Он был отрешен от всего, словно неукротимая река выбросила его, как щепку, и покатилась дальше. Устремила вперед свои воды, оставив его на пустынном берегу свидетелем собственной гибели.

С того дня Галдан стал другим. Каменное безразличие сменило прежнюю боль. Больше не звенела в его душе мелодия хура, он чувствовал, как тяжелеют руки и ноги, становится свинцовым тело и пригибает его к земле. Теперь хана занимали только мысли о смерти.

Однажды, накинув на плечи соболью шубу, он вышел из шатра. Прислонился к двери, постоял. Отросшая щетина скрывала мертвенную бледность лица.

Галдан долго стоял, уставившись в одну точку. В степи не было ни души. Под талым снегом пестрели прогалины, похожие на конские потники.

О, если бы кто мог видеть тусклые искры, блеснувшие в его затуманенных печалью глазах! Дрожь души, уходящей в безвременье. Увы, это не подвластно взору.

— Жизнь прошла, прошла бесцельно. Все мы смертны. Знал и я, что когда-нибудь умру, но не ожидал, что меня сломят невзгоды. За моими плечами страна, которая проклинает меня, народ, плачущий кровавыми слезами. Вот ведь как все обернулось! Не я ли мечтал, чтоб над головой моих подданных сияло чистое небо, чтоб, ни перед кем не склоняясь, они кочевали где хотят, чтоб никто не угрожал родной степи. Собратья мои, земля моих предков, видит бог, я желал вам счастья! Это была моя заветная мечта, которую я не смог осуществить. Пусть она будет моим завещанием вам! — сказал он в пустоту.

Потом Галдан вернулся в шатер, насыпал яд в серебряную пиалу. Растворил порошок в воде и тщательно взболтал. Присел на постель.

Прижав к сердцу башлык сына, залпом осушил пиалу. Даже капли, стекавшие с бороды, слизнул с краев.

Галдан забылся в дремоте. Ему слышалась мелодия хура, колыбельная матери. Она звучала все тише, потом волосяная струна оборвалась… Навсегда.

Могущественный Бошохтуу-хан покинул сей мир тринадцатого марта 1697 года в урочище Ача-Амтатай, пятидесяти двух лет от роду.