Пролог

«Научись умирать, и ты научишься жить», – написано в Тибетской книге Мертвых.

Я не верила в то, что могу сейчас умереть. Мне так хотелось жить! Подгоняемая паникой, я бежала в кромешной тьме по черному лесу. Бежать было трудно.

Я задыхалась. Косые струи дождя больно хлестали по лицу, босые ноги вязли в скользкой траве. Ничего не было видно.

Я не останавливалась. У меня было слишком мало времени и слишком мало шансов на спасение. Сердце выпрыгивало из груди, легкие горели огнем. Но я не сдавалась.

Как вдруг я увидела голубоватое сияние. Оно струилось прямо из-под земли и озаряло окрестности призрачным светом – я словно смотрела на мир сквозь очки ночного видения.

Я сделала отчаянный рывок вперед, но тут же поняла, что бежать дальше некуда. Я заблудилась. У меня не было больше выбора, мне негде было укрыться, негде спрятаться. Силы мои иссякли. Я медленно повернулась.

Яркий луч прорезал темноту – зло приближалось.

 

Глава 1

Понедельник

Я вышла из здания суда и с наслаждением набрала полные легкие теплого влажного воздуха, напоенного ароматом цветущей сирени. Ночью прокапал ленивый дождик, но теперь ласковое солнышко пробивалось сквозь изумрудную листву и нежно щекотало кожу.

Перепрыгивая через лужи, в которых плескались очумевшие от весны воробьи, я пересекла небольшой сквер, разбитый у стен суда, и устремилась к парковке. Щелкнула пультом сигнализации. Пятилетняя «Рено лагуна», оставшаяся мне в наследство от мужа, с готовностью мигнула фарами… Я только что подала на развод и по этому поводу испытывала чувство невероятной легкости.

Я уже открывала дверцу машины, когда холодные пальцы сомкнулись на моем запястье. Вздрогнув от неожиданности, я повернулась.

– Сбегаешь? – раздраженно спросил меня Кирилл, глядя сквозь темные очки. – Даже поговорить не хочешь?

Я растерялась. Сердце болезненно сжалось. «Что же я наделала?» – мелькнула тоскливая мысль.

– Ну и чего ты добилась? – снова подал голос Кирилл, так и не дождавшись от меня ответа. – Как жить-то теперь будешь?

– Как-нибудь проживу, – прочистив горло, огрызнулась я.

– Послушай… – Он снова схватил меня за руку. Проплывавшая мимо стайка девчонок с интересом уставилась на нас. Потом, видимо, одна из них узнала Кирилла, наклонилась к подружкам и что-то горячо зашептала, указывая на нас пальцем. Девчонки захихикали. Я почувствовала себя неуютно под их оценивающими взглядами.

– Черт! – пробормотал Кирилл, втолкнул меня за руль, захлопнул дверцу, обогнул машину и плюхнулся рядом. – Поехали! – приказал он.

– Куда? – ощетинилась я. – Я никуда с тобой не поеду!

– Вот так, да?

– Так.

– Ну ладно, как знаешь… – с угрозой протянул он. – Ты еще об этом пожалеешь!

С этими словами он, не спеша, с достоинством, вылез из «Рено» и двинулся в сторону своего автомобиля.

Я быстро развернулась и устремилась прочь, давя на газ. Меня переполняло ощущение собственной значимости. Наконец-то я сделала самостоятельный шаг! Впервые в жизни. До этого момента за меня всегда решали другие люди. Сначала родители, потом муж.

Но едва я переступила порог своего нынешнего жилища, как моя эйфория моментально улетучилась.

Вонючая дыра в Капотне – единственное, что я могла себе позволить в моем теперешнем финансовом положении. Просить деньги у Кирилла я не стала бы даже под страхом смертной казни, родители тоже не были мне помощниками в этом деле. Так что пришлось довольствоваться тем, что имела. А имела я как раз на месяц существования в грязной, обшарпанной халупе, давно требующей капитального ремонта.

– У меня одиночка, – хриплым с похмелья голосом сообщила мне хозяйка, когда я позвонила по объявлению о сдаче жилья, на которое наткнулась в газете. Меня привлекла приемлемая цена, поэтому я согласилась сразу же, без предварительного осмотра помещения. Как выяснилось, зря, потому что квартира действительно гораздо больше напоминала тюремную одиночную камеру, чем место, пригодное для проживания.

Отвратительный запах нечистот, казалось, намертво въелся в потрескавшиеся, щелястые стены неопределенного цвета. Потолок в «совмещенном санузле» свисал клочьями и грозился упасть на голову. Ревущие краны оставили ржавые потеки на некогда голубой эмали ванны. Протертый и прожженный линолеум бугрился и пузырился, толстый слой многовековой грязи покрывал плитку на крохотной кухне.

Увидев такую разруху, я впала в шоковое состояние и почти не слышала, что говорила мне полупьяная хозяйка, скалившая щербатый, густо накрашенный рот в неком подобии гостеприимной улыбки.

Двое суток я безостановочно убиралась. Драила, оттирала, мыла, брызгала дезодорантами и освежителями воздуха.

К исходу второго дня квартира приобрела более или менее человеческий вид. По крайней мере я больше не путалась в паутине и не прилипала к полу.

И вот в таком «райском уголке» я решила начать новую жизнь.

Я в отчаянии рухнула на покосившуюся табуретку, сколоченную вручную неведомо кем и неведомо когда. Гвоздь, торчавший из рассохшейся доски, сквозь ткань брюк больно впился в кожу бедра.

Боже правый, что я натворила? Кого наказала?

Я порывисто вскочила, подошла к окну и распахнула створки.

Открывшаяся картина не добавила оптимизма. Три гигантские трубы, окутанные сизым дымом, словно огнедышащие чудовища из ночных кошмаров, навевали мысли о Судном дне и вселенской катастрофе. Готовая декорация для фантастических триллеров.

Откормленный рыжий таракан деловито прошмыгнул мимо, остановился, подумал и устремился прямиком ко мне. Я раздавила его каблуком. Послышался громкий хруст, а я почему-то вспомнила, что таракан может девять дней жить без головы. Читала когда-то об этом в каком-то научном журнале. Помню, это меня потрясло, как и то, что самка таракана способна отложить за год до двух миллионов яиц.

Именно в этот момент я отчетливо поняла, что больше ни секунды не вынесу в этом аду!

Плевать на деньги, уплаченные за месяц вперед. Плевать на гордость, на чувство собственного достоинства…

Я метнулась в комнату, извлекла из разваливающегося шкафа дорожную сумку.

Что делать, поеду к родителям.

Но тут же представила себе, как буду жалко мямлить, объясняя им причину ухода от мужа, представила, какие у них будут при этом лица.

Нет, невозможно… Мать обязательно начнет отчитывать меня за то, что я расстраиваю отца. У него поднимется давление, а завтра ему предстоит делать сложную операцию. Вот такая я неблагодарная, такая эгоистичная… Господи, да я заранее знала каждое ее слово!

Но самое ужасное, что все это была истинная правда.

Родители мои действительно люди чрезвычайно занятые, и я вполне осознавала, что отвлекать их по пустякам – преступление. Хотя, когда у дочери рушится жизнь, разве это пустяк?

Мой отец – профессор медицины, заведующий неврологическим отделением в престижной клинике. Он в буквальном смысле ставит людей на ноги после тяжелейших травм, возвращает им возможность существовать, думать и рассуждать. Мама тоже врач, реаниматолог. Да и брат мой продолжил семейную традицию. Он вирусолог, специалист по редким инфекционным заболеваниям. Последний год он вместе с семьей живет во Франции, куда его пригласили на стажировку в Институт Луи Пастера.

А я вот не оправдала надежд. Причем не оправдала их самим фактом своего рождения. Потому что родители ждали сына. И только сына. Они даже имя мне дали мужское – Александра. Зато, когда спустя два года на свет появился Егор – Георгий-Победоносец – родители возликовали!

Я вздохнула. Горечь давней обиды подступила к горлу, защекотала переносицу и выплеснулась наружу колючими слезами.

Я всхлипнула, вытерла глаза подвернувшейся под руку ночной рубашкой.

Я чувствовала себя одинокой и никому не нужной.

Часом позже я окончательно отчаялась и уже созрела для того, чтобы сдаться на милость победителя. Кирилл, сам того не ведая, в который раз одержал надо мной верх.

Но тут позвонила Фиалка.

– Ну что? Подала заявление? – поинтересовалась она своим неповторимым низким голосом, сводившим с ума миллионы кинозрителей мужского пола.

– Да…

– И когда развод?

– Через месяц, – кисло ответила я.

– Что-то не слышу радости. Похоже, ты не слишком-то счастлива.

– Все просто ужасно… – И меня прорвало.

С тех пор как я ушла от мужа, прошла всего неделя. До сегодняшнего дня я пребывала в приподнятом настроении. Мне казалось, что как только я разорву прочные узы брака, моя жизнь изменится коренным образом. И вот я сделала решительный шаг, а вместо того чтобы взлететь вверх, опустилась еще ниже… Все это я быстро выложила Фиалке.

– А что, твой Шорохов не мог снять тебе приличную квартиру? – резонно заметила подруга.

– Да ты что, я и копейки у него не возьму. Да потом, он и не знает, где я обретаюсь.

– Я всегда говорила, что твой Шорохов – моральный урод! Десять лет – псу под хвост! Ты потратила на него лучшие свои годы, отдала ему молодость, стелилась перед ним, угождала, терпела его хамство…

– Перестань, Дин, – мне вдруг стало обидно за Кирилла, – не такой уж он и плохой. Просто мы с ним не подходим друг другу.

– Это точно. Совершенно не подходите. Да ладно, котик, хватит о нем. Он этого не достоин. Послушай лучше, что я тебе скажу. Драч подарил мне дачу Врублевской.

– Иды? – ахнула я. – Иды Врублевской?

– Ну да. И по этому поводу мне в голову пришла гениальная мысль! Ты там будешь жить!

– Где? – растерялась я.

– В Идином доме. Я завтра в Грецию на съемки улетаю, – затараторила Фиалка, – Драч занят с утра до ночи. Так что в доме никого не будет. Я, правда, там еще не была, времени не хватает, но вроде бы там все сохранилось, как было при жизни Врублевской. Ну что, согласна?

– Ну, не знаю, неудобно как-то…

– Да перед кем, дурья твоя башка? Перед кем тебе неудобно? Передо мной? Я же теперь хозяйка!

Мы договорились с Фиалкой встретиться через два часа и отправиться в поселок «Сосны» – святая святых культурной элиты нашей страны.

Насколько я знала, поселок был основан в конце тридцатых годов прошлого столетия, и проживали там исключительно выдающиеся личности – артисты, художники, композиторы, музыканты, писатели.

И именно там мне предстояло жить. Невероятно!

Я вскочила с места и ринулась на кухню. Дрожащими руками прикурила сигарету. Я буду жить в доме Иды Врублевской! В доме великой и гениальной балерины. Богини танца! Дышать тем же воздухом, что дышала и она. Ступать по тому же полу, касаться тех же вещей!

Снова затренькал мобильный. Я, не глядя, ответила.

– Что случилось, Саша? – услышала я в трубке властный голос матери и закатила глаза. – Мне только что звонила твоя безумная свекровь и поведала совершенно немыслимую историю. Я так понимаю, что у нее просто сезонное обострение. Я права?

– Мам, – простонала я, – я сейчас не хочу говорить на эту тему.

– Ясно, – протянула мать, – значит, это все правда. Ты, очевидно, сошла с ума, дорогая. Вот уж не думала, что паранойя заразна.

– Мам, перестань, пожалуйста. Я все тебе объясню, но не сейчас… Я в выходные заеду и все объясню.

– Фантастика! – продолжала мать, все больше распаляясь. – Столько лет жить в нищете и, когда наконец муж стал прилично зарабатывать, стал знаменитым, когда наладился быт, вот так взять и все разрушить. Вильнуть хвостом и уйти. В никуда, ни с чем… И это в тридцать два года! О чем ты думаешь, Саша? Как ты будешь жить? Кто будет тебя содержать? Ведь сама ты не способна себя прокормить. А мы с отцом уже пожилые люди, сколько нам осталось, никому не ведомо…

– Мам, – перебила я, голову стянуло стальным обручем. – Я же сказала: приеду и все объясню. Я уже большая девочка. Давно выросла.

– А мне кажется, ты так и не вышла из пубертатного периода. По умственному развитию, разумеется.

Пубертатный период – период полового созревания. По моим подсчетам, я его перешагнула лет этак семнадцать назад…

Я промолчала.

– Ладно, – строго заключила мать, – поступай, как знаешь. Но учти, мы с отцом этого не одобряем. В выходные ждем тебя. Да, кстати, – добавила она после небольшой паузы. – Вчера звонил Егор. Твой брат, если ты еще не забыла. Ему продлили контракт на три года, и жалованье значительно повысили. Вот так. Ну все, мне пора. Я на круглосуточном дежурстве.

Я знала, что она не хотела меня обидеть, это были обычные воспитательные меры. Но я обиделась.

Отключила мобильник и сунула его в сумку.

Рим, октябрь 1947 года

Он называл ее «mia сага». Моя дорогая. Ей нравилось, как это звучит по-итальянски – мягко, распевно, тягуче. Ка-ара.

Ей нравилось в нем все. Черные маслины глаз, непослушные кудри, прямой аристократический нос с тонкими ноздрями, смуглые руки с узкими ладонями. Римский патриций.

Она называла его «mio duca». Мой герцог. Или просто Дюк.

В тот день они допоздна бродили по вымощенным брусчаткой улицам Рима.

Это был ее единственный свободный день за все время гастролей.

Повсюду царила праздничная атмосфера. Война закончилась, после заключения перемирия англоамериканские части покинули, наконец, Рим, и город вздохнул с облегчением. Люди улыбались друг другу, они вновь чувствовали себя счастливыми. Из открытых летних кафе доносилась легкая музыка, звучала разноязычная речь, взрывы хохота.

Как это было не похоже на ее родной город – мрачный, серый, холодный. Как эти люди были не похожи на ее соотечественников, уставших и озлобленных, с печатью страха на лицах.

Здесь все было совершенно по-другому, и это пьянило и возбуждало.

Дюк крепко держал Кару за руку и взахлеб рассказывал о своем любимом Риме. Он неплохо говорил по-русски, воспитавшая его бабушка была родом из России.

Они посетили Собор Святого Петра, замок Святого Ангела, отдохнули в скверике позади Дворца Юстиции и двинулись дальше. Не спеша, добрели до небольшой церквушки.

– Здесь находится музей Душ, – сделав страшные глаза, прошептал Дюк. – Коллекция экспонатов, доказывающая существование привидений. Хочешь посмотреть?

Их встретила маленькая сухонькая монахиня. Неслышно скользя между колоннами по вытертому мраморному полу, она проводила их в крошечную комнатку за готическим алтарем. На доске под потускневшим стеклом располагались артефакты, собранные одним католическим священником по всему миру. Женская шаль с выжженными очертаниями рук. Пожелтевшая Библия, на страницах которой отчетливо просматривалось перекошенное человеческое лицо. Ночной колпак со следами закопченных пальцев.

Монахиня что-то тихо и монотонно бубнила по-итальянски.

– Луиза де Сенешель, – вполголоса переводил Дюк, – умерла в 1873 году. А через несколько месяцев явилась ночью к своему супругу. Стянула с него ночной колпак и несколько раз ущипнула за нос. Так она наказала мужа за то, что он не соблюдал траур.

– Ерунда какая-то, тебе не кажется? – прыснула Кара.

– Не вздумай кому-нибудь об этом сказать! – шутливо рассердился Дюк. – Римляне свято верят, что эта часть города населена призраками и что за стенами замка Святого Ангела до сих пор маются души Лукреции Борджиа и ее отца.

Церковь постепенно заполнялась прихожанами – близился час вечерней службы.

Они поблагодарили гостеприимную монахиню и вышли на улицу.

Пешком дошли до Трастевере – старинного района Рима на левом берегу Тибра.

Время здесь словно остановилось. Узенькие улочки петляли между заросшими плющом фасадами домов. Окованные железом массивные двери буквально врастали в землю, окна с тяжелыми, в трещинах, ставнями пестрели цветущими растениями в глиняных горшках.

Кара с удовольствием вдыхала запах свежесваренного кофе, которым, казалось, на века пропитались булыжники мостовой.

Прохожие оборачивались ей вслед, тыкали пальцами, хлопали в ладоши. Балетная осанка с головой выдавала ее. В любой другой момент ей это было бы приятно, но сейчас хотелось раствориться в толпе, исчезнуть, чтобы ничто не нарушало удивительной гармонии, образовавшейся в душе.

Они двигались вдоль древней, увитой зеленью, монастырской стены, которую венчала невысокая колоколенка.

– Говорят, что в этом монастыре умерла возлюбленная Рафаэля Форнарина, – с легким акцентом поведал Дюк. – Именно с нее Рафаэль писал свою «Сикстинскую мадонну». Она была дочерью простого булочника, не слишком умной и совсем необразованной. Но Рафаэль любил ее и прославил навечно.

Они поужинали при свете горящих факелов в маленькой траттории, сохранившей свой первозданный вид со времен Средневековья. Ели лазанью и запивали ее терпким, чуть горьковатым, красным вином.

Кара со смехом рассказывала, как отделалась от приставленного к ней «инквизитора» – хмурого человека с никаким, будто стертым ластиком, лицом.

– Наверно, он до сих пор сидит на скамейке у фонтана Треви. Я попросила его подождать, пока выберу себе обувь в соседнем магазинчике.

В тот момент она не хотела думать о том, что ждет ее впереди. Как она будет оправдываться перед человеком без лица, чем обоснует свое странное и неожиданное исчезновение.

Когда они закончили ужин, маленький кругленький официант, по виду – ровесник Трастевере, пригласил их посетить подвал, в котором был оборудован импровизированный музей.

Ведомые официантом, они спустились вниз по скрипучей винтовой лестнице и оказались в мрачном подземелье. Здесь было холодно и пахло затхлостью.

В Средние века в этом подземелье располагалась настоящая тюрьма. Ржавые кривые решетки, торчащие из земляного пола, тяжелые кольца с цепями, вмонтированные в покрытые плесенью стены, орудия пыток, живописно разбросанные по углам, в тусклом свете горящих факелов навевали жуткие мысли.

Кара поежилась. Она снова вспомнила о человеке со стертым лицом, и настроение у нее резко испортилось.

Для туристов и местных жителей этот страшный застенок – всего лишь щекочущий нервы аттракцион. А для нее? Ближайшее будущее?

Рокочущий голос официанта разносился по подземелью. Эхо подхватывало слова и бросало в сводчатые каменные стены. Получалось, будто он говорил в трубу.

– Пожалуйста, пойдем отсюда. – Кара вцепилась в руку Дюка ледяными пальцами.

– Что такое? – встревожился он.

– Мне холодно и страшно.

На шумной улице она сразу почувствовала себя лучше.

По набережной они добрели до пьяцца Бокка-дел-ла-Верита.

– Видишь эти храмы? – спросил Дюк и указал на два небольших здания, квадратное и круглое. – Это храмы Портуна и Геркулеса, они были построены во втором веке до нашей эры и чудом сохранились. А это – церковь Санта Мария-ин-Космедин. Пойдем.

В крытой галерее перед входом в церковь находились знаменитые Бокка-делла-Верита – Уста истины. По преданию, мраморная маска с изображением древнего божества способна была откусить руку солгавшему человеку.

– Я люблю тебя и хочу, чтобы ты стала моей женой, – торжественно произнес Дюк, сунув руку в пасть каменному чудовищу. – Смотри, я сказал правду. Теперь твоя очередь.

Он нежно взял ладонь Кары в свою и поцеловал. А потом вложил в отверстие в мраморной маске.

– Ты выйдешь за меня замуж?

Кара растерялась и поспешно вытащила руку. Она была не готова к такому повороту событий. Они с Дюком познакомились всего три дня назад, на приеме в советском посольстве, устроенном в честь приезда артистов в Италию.

Кара вспомнила, как не хотела идти на этот прием. Она страшно устала после спектакля. Концертное турне, посвященное послевоенному объединению стран с помощью культуры, получилось изнурительно длинным. Они уже посетили Австрию, Польшу, Румынию, Югославию. Италия была последней в гастрольном графике.

Единственное, о чем в тот вечер мечтала Кара, так это добраться до кровати и спать, спать, спать… К тому же она почти не пила спиртного и почти ничего не ела.

Но почему-то пошла. Вера, верная подруга, оперная прима театра, уговорила ее.

– Прости, – пробормотал Дюк. – Это было глупо. Я понимаю, тебе нужно время.

Она кивнула и отвернулась. Уперлась лбом в резную чугунную решетку крытой галереи. Металл охладил пылающую голову.

«Опять решетка», – подумала Кара и восприняла это как знак. Она набралась сил и посмотрела Дюку в глаза.

– Уже поздно, – улыбнулась она. – Пора возвращаться.

Кара замерла у фонтана Тритона, установленного в центре площади. Набрала полную пригоршню воды и жадно хлебнула. Она знала, что пить из фонтанов совершенно безопасно. Вода, поступающая со склонов местных холмов по древним акведукам, построенным еще в античные времена, проходила тройную очистку через угольные, песчаные и травяные фильтры. Римляне всегда ценили себя и свое здоровье.

По пути им попалось еще одно античное сооружение – арка Януса – бога входов и выходов.

«Милый Янус, – взмолилась про себя Кара, – подскажи мне верный выход».

На виа Сицилиа их настиг дождь. Дюк снял пиджак и накинул ей на плечи. Стрелки часов неумолимо приближались к полуночи.

А завтра – концерт.

А еще она выпила вина, чего никогда не позволяла себе накануне спектакля.

А еще она, кажется, влюбилась, и все мысли ее заняты теперь этим, таким чужим, и одновременно таким родным итальянцем.

 

Глава 2

День тот же

Ровно через два часа я свернула с МКАД на Можайское шоссе, проехала метров двести и припарковалась на обочине. Фиалка, как обычно, опаздывала.

Ярко светило майское солнце. Теплый ветерок шевелил уже успевшую запылиться молодую листву деревьев по обеим сторонам дороги.

Я пребывала в каком-то странном, лихорадочном возбуждении. Почти болезненном.

Немотивированная нервозность – мать так охарактеризовала бы мое состояние. А узнав о том, что я решила уединиться на чужой даче, добавила бы, что у меня налицо все симптомы маниакально-депрессивного психоза, включая соматическую озабоченность, концептуальную дезорганизацию и эмоциональный уход от действительности.

Проползавшие мимо огромные фуры изрыгали клубы вонючих, ядовитых выхлопов. Отвратительный дым пробирался в салон автомобиля, проникал в легкие и с потоком крови распространялся по организму, отравляя каждую его клеточку.

Я закрыла окно, откинулась на спинку кресла и сомкнула веки. Спустя некоторое время запасы кислорода иссякли, и стало нестерпимо жарко. Пришлось снова открыть окно.

Потекли томительные минуты ожидания. В какой-то момент я даже задремала.

Внезапно раздался визг тормозов. Я встрепенулась, оглянулась и увидела маленькую черную «Ауди», нагло вильнувшую из крайнего левого ряда вправо и подрезавшую здоровенный джип. Водитель джипа с перекошенным от ярости лицом высунулся из машины, но, узнав Фиалку, расплылся в счастливой улыбке.

«Ауди» проскользнула перед очередной фурой и застыла перед моим «Рено».

Фиалка распахнула дверь и крикнула:

– Ты что телефон не берешь? Я звоню тебе, звоню…

Черт! Я забыла включить мобильный!

– Поехали быстрее! – Фиалка нажала на газ и рванула с места.

Несмотря на то что Фиалка нацепила свою «маскировку» – черные очки и белую бейсболку, ее узнавали. Показывали пальцами, улыбались, кричали что-то в раскрытые окна.

Я давно привыкла к Динкиной, мягко говоря, нестандартной внешности, но даже меня порой поражала ее дикая, броская красота.

И раньше, когда она не была еще знаменитой киноактрисой, люди на улице, увидев ее, замирали, а потом долго смотрели ей вслед.

Очевидно, в тот день и час, когда Динара Фиалко-ва появилась на свет, Бог, или кто там в небесной канцелярии заведует телесными оболочками, пребывал в отличном расположении духа и щедро ее одарил.

Динка была плодом запретной любви юной казахской студентки и молодого финского архитектора, прибывшего в Ленинград на стажировку. Как только доброжелательные соседки по комнате в общежитии стукнули в соответствующие инстанции о том, что советская девушка, комсомолка, крутит шашни с представителем «загнивающего капитализма», были приняты решительные меры. Финна с труднопроизносимым именем Пиетари Пяйявяринта выслали из страны, а несчастную студентку с позором отчислили из института.

Никого не волновало, что девушка находилась на шестом месяце беременности, что жить ей было негде, а устроиться на приличную работу с выданной в институте характеристикой было невозможно.

Поэтому, когда крошечная девочка появилась на свет, юная мать, заливаясь слезами, написала отказ от ребенка.

Врач-акушер, принимавшая роды, прониклась сочувствием к бедной девушке, поведавшей о своей душевной драме. И взяла ее к себе вместе с новорожденной дочерью. Благо, что жила одна, муж бросил, а своих детей у нее не было. А потом познакомила со своим братом, скромным геологом. Звали его Робертом Фиалковым, чего он ужасно стеснялся. Роберт сразу же влюбился в Динкину мать, и спустя полгода они поженились. А девочка Динара обрела такую странную фамилию. Впрочем, она ей удивительно подходила. Фиалка действительно напоминала цветок. Диковинный и экзотический.

Она взяла все самое лучшее от своих родителей. Высокие скулы, миндалевидный разрез глаз, смуглую кожу и брови вразлет – от матери. Тонкое упругое тело, прямой короткий нос с трепещущими ноздрями, крупный рот и неповторимый фиалковый цвет глаз – от отца. В итоге получился поразительный симбиоз. Ярко выраженный восток, приправленный холодной скандинавской сдержанностью.

Я погрузилась в раздумья и не сразу заметила, что черная «Ауди» мигнула поворотником. Я устремилась следом за Фиалкой.

Узкая лента шоссе, окруженная высокими деревьями, извивалась и искрилась на ослепительном солнце. Казалось, что асфальт мокрый. Обман зрения, как мираж в пустыне.

Неожиданно моя машина попала колесом в яму, подпрыгнула и жалобно задребезжала. На приборной панели вспыхнула ярко-красная лампочка. Я прислушалась. Хотя, что толку мне прислушиваться, я все равно совершенно не разбираюсь в автомобилях.

Мотор работал вроде ровно. Никаких посторонних звуков не слышалось.

– Прости меня, милая, – прошептала я и погладила шероховатую поверхность руля.

Наконец мы въехали на территорию поселка. Широкая подъездная дорога была окружена толстыми стенами высоченных сосен и убегала далеко вперед. Солнечные лучи пронзали густые кроны деревьев и смешными кляксами шлепались на асфальт. Царивший здесь испокон веков покой нарушало громкое щебетание птиц, проникавшее сквозь открытые окна автомобиля.

Вскоре мы достигли цели – огороженной затейливым заборчиком стоянки.

– Приехали? – спросила я, хлопнув дверцей «Рено».

– Теперь понять бы, в какую сторону двигаться, – рассеянно пробормотала Динка, уставившись на таинственный рисунок, начертанный на листке бумаги, – план местности. Она прищурилась и закусила наманикюренный мизинец. Фиалка всегда так делала, когда оказывалась в затруднительном положении. – Так, если я не ошибаюсь, нам туда, – наконец произнесла она, махнув рукой. – Ты же знаешь, у меня топографический кретинизм.

Динка щелкнула пультом сигнализации и решительно направилась в самую чащу леса. Я вытащила из машины сумку с вещами и последовала за ней.

Пьяный хвойный воздух тут же вскружил голову. Воздух был такой вязкий и маслянистый, что шмель, деловито пролетавший мимо, с трудом рассекал его крыльями.

Неужели я буду здесь жить?

– Давай быстрее! – крикнула Фиалка. Оказалось, она уже продвинулась далеко. Ее белая бейсболка мелькала впереди среди прямых стройных стволов.

Я прибавила шаг. Прошлогодние сосновые иглы громко шуршали под ногами.

Неожиданно сосны расступились, и я ахнула от восхищения.

На залитой солнцем поляне высился двухэтажный деревянный дом, выкрашенный в зеленый цвет. Вокруг него буйствовали в цветении кусты махровой сирени. В уютном палисаднике перед крыльцом доживали свой век тюльпаны и нарциссы, уже заметно поникшие. А рядом с ними набухали бутоны роз, пионов, ирисов.

Оглушительное жужжание шмелей и пчел перекрывало все остальные звуки.

Я швырнула сумку на землю, под сиреневый куст, и сунула нос в пушистые прохладные гроздья.

– Да что за черт! – услышала я голос подруги. Фиалка стояла на крыльце дома и мучилась с дверным замком.

– Дай попробую, – бросилась я на помощь.

– Пробуй, – милостиво разрешила Динка и уступила мне место. Она расстегнула молнию объемистого рюкзака из змеиной кожи и извлекла стильный серебряный портсигар. Щелкнула зажигалкой от Картье. Ароматный дым тонкой коричневой сигариллы наполнил пространство.

Я вытащила ключ из замочной скважины, повертела его и вставила снова. Дверь с легким скрипом отворилась.

– Странно! – Фиалка передернула плечами. – Может, я не той стороной ключ вставляла?

Она отшвырнула окурок, ступила внутрь дома, стремительно миновала увитую плющом застекленную веранду и влетела в гостиную.

А я не спешила. Мне хотелось рассмотреть все подробно, до мельчайших деталей. Высокие, от пола до потолка, окна с деревянным переплетом, похожим на листок из школьной тетрадки «в клеточку». Интересно, как такие окна моют? Кресло-качалка. Старинный буфет с потускневшими стеклами. Круглый стол, покрытый кружевной скатертью. Глиняный кувшин с разноцветными тюльпанами.

– Ну где ты там застряла? – позвала Фиалка. Внутри дома было прохладно и пахло как-то по-особенному. Так обычно пахнет в музеях и антикварных лавках.

Я словно оказалась в другой реальности, как Алиса в Зазеркалье. Потрескавшаяся кожаная мебель, громоздкие напольные часы с голым, без стрелок, циферблатом, бархатный абажур с бахромой. Все это окунуло меня в атмосферу далекого и загадочного прошлого.

Над камином висел портрет в массивной резной раме, на котором была изображена хозяйка – Ида Врублевская. Я зачарованно застыла перед ним, как вдруг затренькал Фиалкин мобильник. Я обернулась. Фиалка извлекла телефон из рюкзака, посмотрела на дисплей и досадливо скривилась.

– Что случилось? – спросила я.

– Ничего, – быстро ответила она и тут же улыбнулась. – Котик, не бери в голову. Пойдем лучше кофе выпьем.

В памяти вдруг всплыло, как однажды, на заре нашей супружеской жизни, Кирилл спросил Динку:

– А почему ты ее так называешь?

– А ты что, не видишь? – хохотнула та в ответ. – Она же вылитая кошка. Кошачья грация, рыжие глаза вразлет, такая же гладкая и пушистая. Но учти, если ее погладить против шерстки, становится дикой и зубки может показать, и коготки выпустить.

Шорохов не учел. Но теперь это не мои проблемы.

Я отмахнулась от непрошеных воспоминаний и посмотрела на подругу. Фиалка изящно изогнулась и двинулась к выходу из комнаты. По пути ей попался ломберный столик, заставленный разномастными и разнокалиберными фарфоровыми балеринами, среди которых затесался древний телефонный аппарат. Фиалка подняла трубку.

– Ну, точно. Не работает, как Драч и предупреждал, – задумчиво изрекла она.

– Да мне и ни к чему телефон, – отозвалась я. Динка взяла в руки одну из фарфоровых фигурок, рассеянно покрутила ее, поставила обратно и посмотрела на меня:

– Может, ты и права.

Кухня была светлой и просторной, с большим окном, выходящим в сиреневые заросли. Фиалка отдернула занавески и распахнула окно. В помещение ворвался солнечный луч, сопровождаемый птичьим гомоном.

– Хорошо здесь, – сказала Динка и шумно втянула ноздрями жаркий воздух.

– Слушай, а твой Игорь не против, чтобы я здесь жила?

– Я ему не говорила, – пожала плечами Фиалка и отвернулась. – Пока дом мой, что хочу, то с ним и делаю.

– Что значит – пока?

Фиалка не ответила, подошла к кухонному шкафу, соструганному из сосны, открыла дверцы. Порылась на полке, достала почти пустую банку растворимого кофе, фарфоровую сахарницу в веселый красный горошек, две такие же чашки.

– Где же чайник? – пробормотала Динка себе под нос. – А, ладно…

Налила воды в стоящий на плите ковшик и зажгла конфорку. Я молча наблюдала за ней. Она выглядела странно. Как будто была не в своей тарелке.

– Дин, что случилось? – тихо спросила я.

– Ты уж извини, котик, тут с продуктами не очень-то, – усмехнулась Фиалка и указала на пустые полки.

Мой вопрос она проигнорировала. Я не стала настаивать, это было бесполезно. Захочет – сама расскажет. В ковшике громко забулькала вода. Я открутила крышку у банки, насыпала кофе в чашки. Фиалка налила кипяток, потом повернулась ко мне:

– Ты тут никому ничего не говори про дом, ладно? – попросила она.

– Хорошо… – растерялась я, гадая про себя, к чему такие тайны. – Но как же…

– Говори, что ты хозяйка, – перебила Фиалка. – Что дом достался тебе после развода с мужем. Кстати, я так рада за тебя. Твой мерзавец муженек мизинца твоего не стоит. Прости за откровенность, но он никогда тебя не любил.

– Да нет, Дин, – вяло парировала я, – ты не права. В глубине души я понимала, что она права. Просто не хотела в это верить. А вот Динка всегда называла вещи своими именами. Во всех обстоятельствах она оставалась сама собой – искренней, справедливой, порой излишне резкой… Если уж она любила кого-то, то всем сердцем, если ненавидела – то всеми фибрами души. Середины для нее не существовало. Меня поражало, как легко уживалась она в мире искусства, в мире масок.

– Конечно, права. – Фиалка со звоном обрушила опустевшую чашку на блюдце. Обручальное кольцо – три крупных изумруда в форме листьев клевера – ярко блеснуло в луче солнца. – Он по определению на любовь не способен. Единственная личность, к которой Шорохов питает нежные чувства, это он сам. И ты меня не переубедишь. Да вообще, мужики – низшие существа. Одноклеточные. У них один орган заменяет все остальные, голову, сердце, душу… Все у них смешалось, как в доме Облонских, и сконцентрировалось в одном месте. Драч тут мне истерику закатил, представляешь? Ультиматум поставил. Сниматься, мол, только в его картинах, никаких любовных и постельных сцен.

Игорь Драч был преуспевающим кинопродюсером, его фильмы всегда пользовались успехом у зрителей. Меня особенно подкупал тот факт, что такого положения вещей Драч добился самостоятельно, без всякой протекции. Вырос он где-то в глубинке, родители его рано умерли, воспитал его дед, не имеющий никакого отношения к искусству. Я мало знала Игоря, но он мне нравился. Не внешне, нет. Внешность у него была совсем неприметная, размытая и блеклая, как акварель. Рядом с блистательной Фиалкой он смотрелся, мягко говоря, бледно. Но в нем чувствовалась какая-то внутренняя сила, скрытый стержень, и это делало его интересным. За Динкой он ухаживал долго и упорно. И сумел ее убедить в том, что лучшего мужа ей не найти. Полгода назад они поженились.

– Нет, – пробормотала вдруг Фиалка, – не могу… Обещала ведь себе, что никому пока говорить не буду, но не могу удержаться…

– Да в чем дело-то? Не томи.

– Я прошла кастинг на роль «девушки Бонда», представляешь? – прошептала Фиалка.

– Да ты что? – так же шепотом отреагировала я. – Того самого, Джеймса Бонда?

– Ага. До сих пор в себя не приду.

– Динка! – завопила я. – Это же здорово! Я тебя поздравляю!

– Благодарю. – Фиалка торжественно склонила голову и расхохоталась. Вскочила с места, подлетела ко мне и порывисто обняла. – Я так счастлива, Шурка, так счастлива… В августе съемки начинаются.

– Постой, – начала я, – а как же твой Драч? Он же тебя не пустит… Ты же только что рассказывала, что он тебе ультиматум поставил…

– Вот поэтому я пока и не хочу, чтобы кто-нибудь знал о том, что дом теперь мой. Мало ли как сложится. Может, я в Голливуде жить буду, а?

Динка хохотнула, махнула рукой, рюкзак перевернулся и рухнул со стула. Все его содержимое вывалилось на пол. Я полезла за Динкиным кошельком, он откатился далеко под стол.

– Знаешь, котик, – сказала вдруг Динка, сидя на полу по-турецки. – Мне кажется, я совершила большую ошибку.

– О чем ты? – спросила я и выпрямилась, забыв о том, что нахожусь под столом. Раздался глухой стук.

– Осторожнее, – рассмеялась Динка и лукаво подмигнула. – Ничего, до свадьбы заживет.

Я вылезла из-под стола.

– Это точно, – вздохнула я. – Если она еще когда-нибудь будет, свадьба-то.

– А и не будет – невелика беда. Я тебе об этом и толкую. Зря я замуж вышла.

– Да брось…

– Точно, точно тебе говорю. Не мое это, не создана я для брака. Да и вообще, хорошее дело браком не назовут. – Динка вытянула ноги в стороны, так что получился почти поперечный шпагат, и подперла подбородок ладонями. – Мне свобода нужна. Помнишь, как у Пушкина? «И друг степей казах».

– У Пушкина был калмык. Друг степей калмык.

– Не важно. Главное, там про свободу. Степь – символ свободы…

– Но он так любит тебя.

– Вот в этом-то как раз и проблема.

Наверно, у меня вытянулось лицо от удивления, так как Динка рассмеялась:

– Да ладно, не бери в голову. Я пошутила.

Она поднялась с пола, натянула бейсболку, очки, закинула рюкзак за спину и двинулась в сторону входной двери. Я пошла следом.

– Мне пора. Ты тут не скучай, – наставляла она меня по пути, – набирайся сил, дыши свежим воздухом. Делать тебе ничего не придется, тут уборщица местная имеется, садовник, это входит в оплату коммунальных услуг. Отдыхай, короче. А я прилечу в воскресенье, приеду сюда, тогда и потолкуем.

Фиалка чмокнула меня в щеку и добавила: – Невздумай хандрить и помни: мужья приходят и уходят, а подруги остаются!

Фиалка подмигнула, погрозила мне пальцем и скрылась за сосновой стеной.

 

Глава 3

День тот же

Я осталась одна. На самом деле я и не собиралась хандрить. Я была настолько очарована домом, что и думать забыла о собственных проблемах.

Словно я всегда здесь жила.

По широкой деревянной лестнице я поднялась на второй этаж, миновала балюстраду с вычурными резными балясинами и оказалась в темном коридоре.

Когда глаза привыкли к полумраку, я разглядела несколько дверей. Толкнула ближайшую к себе. Она со скрипом отворилась.

Залитая солнцем квадратная комната выглядела прелестно, хотя и скромно.

Это была Идина комната.

Стены, оклеенные обоями нежного персикового цвета, пестрели фотографиями великой балерины в самых известных ее партиях. Одетта-Одиллия из «Лебединого озера», Жизель, Аврора из «Спящей красавицы», Зарема из «Бахчисарайского фонтана»…

Узкая кровать, туалетный столик с высоким зеркалом в деревянной оправе. Мягкое продавленное кресло, журнальный столик с кипой книг… Здесь все было сохранено в том виде, как было при ее жизни. Словно она только что вышла из комнаты.

Я решила, что буду жить именно здесь.

Я подошла к широкому окну, раздвинула тюлевые занавески и распахнула створки. От открывшейся картины у меня захватило дух. Передо мной раскинулся цветущий фруктовый сад, а за ним – извилистая тропинка, ведущая к подножию невысокого холма, усыпанного желтыми одуванчиками. Я представила, как по утрам, едва проснувшись, первым делом буду подбегать к окну, и улыбнулась.

Дверь напротив Идиной спальни вела в крошечную ванную.

Две соседние комнаты не представляли интереса. Видимо, ими практически не пользовались, они были почти пустыми и не выглядели жилыми. В одной стоял старинный диван с высокой прямой спинкой и древний торшер, в другой – пара кресел на деревянных ножках.

Заглянула я и на чердак. Поднялась по хилой узкой лесенке и уткнулась в неприметную дверь с торчащим из замка ржавым ключом.

Я замешкалась на пороге, испытав странное чувство. Как будто за той дверью скрывались все тайны мира, и именно мне предстояло раскрыть их. С замиранием сердца я распахнула дверь. В нос мне ударил запах затхлости, я чихнула и осмотрелась.

Чердак выглядел запущенным и темным. Сквозь крошечное окошко, расположенное под покатой крышей, пробивался скромный луч света. Кружева паутины свисали с потолка, под ногами лежали клочья пыли. По периметру помещения были навалены рваные картонные коробки. Среди них затесался старинный кожаный сундук с навесным замком, мечта любого дизайнера по интерьерам.

Я подергала за замок, для того лишь, чтобы убедиться, что он крепко заперт.

Внезапно внизу раздался стук. Словно кто-то вошел в дом и захлопнул за собой дверь.

Мне стало неуютно… Я бесшумно выскользнула вон и на цыпочках спустилась с лестницы. Ни в гостиной, ни в кухне никого не было. Мне просто послышалось.

Я залпом допила остатки остывшего кофе и, тщательно заперев дверь, отправилась обследовать окрестности. По дорожке, выложенной тротуарной плиткой, обогнула дом и оказалась в тенистом яблоневом саду. Поплутав среди кривых стволов, миновала сад, поднялась на холм и огляделась. Сбегающая вниз тропинка вела к реке. По обе стороны от холма, слева и справа, прятались в густом лесу соседние дома. Я долго бродила вдоль заросшего ивняком берега реки, вдыхая запахи влажного песка и прошлогодней прелой листвы. И когда наткнулась на поваленное дерево, поняла, что устала. Присела на бревно, покрытое робкими слабыми ростками. Течение в маленькой речке было удивительно сильным. Шум струящейся воды перекрывал все остальные звуки, поэтому я не сразу услышала неясное то ли поскуливание, то ли завывание.

Я двинулась вперед, ориентируясь на слух, и застыла от изумления. Под раскидистым кустом бузины прямо на земле сидела маленькая девочка, лет шести. Она как-то странно раскачивалась. Вперед-назад, вперед-назад, и при этом издавала тот самый монотонный стон, который и привлек мое внимание: «М-м-м-м…» Обычно с такого звука начинаются занятия по вокалу.

– Эй, – тихонечко позвала я, боясь испугать ребенка.

Никакой реакции. Девочка продолжала раскачиваться.

– Привет, – сказала я громче и присела на корточки рядом с ней. И растерялась. Вообще-то я не очень умею общаться с детьми.

Я нагнулась и заглянула девочке в лицо. Глаза ее были открыты, но в них плескалась такая пустота, словно девочка ничего перед собой не видела. Она была очень хорошенькой. Каштановые волосы, перехваченные оранжевой резинкой, на висках закручивались в тугие локоны. Тени от длинных ресниц, обрамлявших карие глаза-пуговицы, падали на румяные щечки.

– Это игра такая, да? Хочешь, поиграем вместе? – попыталась я пробиться сквозь плотную стену безразличия к окружающему миру. Но тщетно.

Что же с ней такое?

Внезапно у меня за спиной громко хрустнула ветка, и следом раздался мужской голос:

– Так вот ты где, малыш! А я тебя повсюду ищу…

Я резко вскочила на ноги, так, что на миг закружилась голова. Темноволосый мужчина, одетый, несмотря на жару, в строгий серый костюм, белоснежную рубашку и галстук, стремительно подошел к девочке и поднял ее на руки. Поцеловал в лоб и заправил за ухо каштановый локон. Девочка никак не прореагировала, продолжая равнодушно смотреть в одну точку.

Проходя мимо меня, мужчина вежливо поздоровался, хотя я готова была поклясться, что он меня не заметил.

Дверь оказалась открытой. Странно… Я четко помнила, как запирала ее на два замка. Я нажала на ручку и крикнула сдавленным голосом в образовавшуюся щель:

– Кто здесь?

Дверь тут же распахнулась, и на пороге возникла дородная женщина с мокрой тряпкой в руках.

– Добрый день, – радушно улыбнулась она, поспешно спрятала тряпку за спину, а освободившуюся руку вытерла о фартук. – Вам кого?

– Да, собственно, я теперь здесь живу… – промямлила я в ответ.

– Господи! Ну, конечно! – Женщина махнула тряпкой, и мне в лицо полетели горячие брызги. – Ох, простите, простите. Проходите!

Она посторонилась и пропустила меня в дом.

– А я смотрю, вещички чьи-то лежат. Да я знала, что дом-то продали, но как-то не подумала, что вы так быстро въедете. Ох, нехорошо как получилось, неудобно. Я здесь убираюсь, порядок поддерживаю. Да вы, наверно, заметили. Чисто все, правда?

– Правда, очень чисто, – согласилась я, входя следом за ней на кухню.

– Меня Раиса зовут. Я здесь много-много лет работаю.

Раиса извлекла из настенной полочки пузатый медный чайник и принялась его начищать.

– А я Саша, – представилась я, подумав, что нам с Фиалкой пришлось греть воду для кофе в алюминиевом ковшике. Он так и валялся в раковине.

– А по отчеству? – деловито осведомилась Раиса.

– Да можно просто по имени, – смутилась я.

– Нет, что вы. Так не положено. Вы же хозяйка…

– Просто Саша, без церемоний, – отрезала я.

– Ну, Саша так Саша, – вздохнула Раиса. – Сейчас я вас чаем напою.

– Давайте, я вам помогу, – предложила я.

– Да вы что! Как можно? – возмутилась Раиса. – Сидите и отдыхайте!

Я не стала настаивать и, пока Раиса хлопотала у плиты, украдкой ее разглядывала. На вид ей было около шестидесяти лет, хотя я вполне могла и ошибиться. Крупная, ширококостная, она передвигалась по кухне, слегка припадая на правую ногу. Квадратное, вогнутое лицо, глубоко посаженные небольшие глаза, нос картошкой и тонкая полоска губ. Бледные щеки покрывала сетка апоплексических «звездочек». Сквозь вытравленные «супрой» короткие волосы пробивались отросшие седые корни. У этой женщины вряд ли была сладкая жизнь.

– Вот, попробуйте. – Раиса промокнула полотенцем натруженные потрескавшиеся руки с обломанными ногтями и подвинула ко мне плошку с румяными аппетитными пирожками. – Ираида Яновна, покойница, очень уважала мою выпечку.

Поймав мой недоуменный взгляд, она рассмеялась и пояснила:

– Ида – это ж сокращенное от Ираиды. Правда, Ираида Яновна ела, как птичка, – продолжала щебетать Раиса. – Отщипнет кусочек, и все. Фигуру берегла, каждый божий день упражнения свои делала. Да вы кушайте, кушайте. Вы вон тоже худенькая какая, нельзя так. Муж любить не будет.

Раиса моргнула, и ее глаза полыхнули любопытством.

– А вы замужем? – осторожно спросила она.

– Нет, – ответила я и поперхнулась.

– Ну и ладно, и что ж… – Раиса посмотрела на меня с откровенной жалостью и ободряюще улыбнулась. – Не расстраивайтесь, какие ваши годы.

– А я и не расстраиваюсь…

– И правильно. Ну их к черту, этих мужиков. Сплошь пьяницы и бездельники. Мой вон как узнал, что я близнецов родила, да еще двух девок, так сразу и смылся. Ни тебе алиментов, ни помощи никакой. Я одна дочек поднимала, потому и работать сюда пошла. Тут в советские времена и заказы были хорошие, и деньги приличные платили. Тогда государство за всем следило, не то что нынче. Да и рядом мне тут…

Пирожки оказались очень вкусными, а может, я просто проголодалась.

– Вот и хорошо, вот и славно, – приговаривала Раиса, глядя на меня с улыбкой. – Кушайте на здоровье, не стесняйтесь. И что дом теперь пустой стоять не будет, тоже хорошо… Дом ведь, он как живой, ему человеческий дух нужен. Я уж, как могла, сохраняла его… А он, все одно, умирать начал. Ну ничего, ничего… Теперь все в порядке.

Когда за домработницей, наконец, захлопнулась дверь, я вздохнула с облегчением. Она не закрывала рта весь день, и хотя я ее практически не слушала, голос женщины еще долго звучал у меня в ушах.

К тому же все это время я чувствовала себя неловко. У меня никогда не было прислуги, и Раиса с неизменной тряпкой в руках страшно меня смущала. Я не представляла, как следует себя вести в такой ситуации. Вскочить и помогать? Или спокойно взирать на то, как пожилая женщина, согнувшись в три погибели, протирает пол?

Мне вдруг захотелось поговорить с мамой. Я поднялась наверх, вытащила мобильный телефон и обнаружила, что батарейка разрядилась. Сунула руку в боковой карман сумки. Туда, где должно было лежать зарядное устройство. Но его не было. Я вытряхнула содержимое сумки на кровать. Устройства не было. Черт, неужели я забыла его на съемной квартире? А может, оно выпало из сумки в машине? Я решила сходить на стоянку, но потом передумала. В другой раз.

Я вышла на крыльцо. Вечерело, жаркий пряный воздух сгустился до такой степени, что его можно было резать на куски. Оглушительно жужжали шмели. Хотя, нет, это не шмели. Слишком резкий звук. Я прислушалась.

Где-то работала газонокосилка. Я спустилась с крыльца и повернула направо, ориентируясь на монотонный шум. Миновала небольшой пролесок и оказалась на краю лужайки, огороженной аккуратно подстриженным самшитовым кустарником, служившим границей между участками.

Передо мной вырос сказочной красоты дом. Одноэтажный, распластанный по территории буквой «г», он был выложен из серого, стилизованного под средневековый, камня, увенчан черепичной крышей и украшен мозаичными панно. Над всем этим великолепием высилась прелестная башенка с развевающимся флажком. Сооруженная из тротуарных плит полукруглая площадка перед фасадом была уставлена кадками с цветущими растениями.

На противоположной стороне участка пожилой мужчина стриг газон. Он медленно толкал перед собой огромный агрегат, то и дело спотыкаясь. На нем была смешная соломенная шляпа, клетчатая рубашка навыпуск, протертые джинсы и резиновые сапоги.

Запах свежескошенной травы ударил в ноздри, и я вдруг почувствовала себя счастливой. Счастливой и свободной!

В какой-то момент мужчина заметил меня, выключил газонокосилку, приподнял шляпу и поклонился. Я догадалась, что это садовник. Господи! Неужели это все происходит со мной наяву?

Я рассмеялась, махнула ему в ответ рукой и отправилась к себе.

Надо же, к себе! Как быстро привыкаешь к хорошему…

Рим, октябрь 1947 года

Стертый, человек без лица, сидел в кресле. Бледный, с крупными каплями пота на лбу. Из-под туго застегнутого воротничка сорочки сбоку выглядывало темно-бордовое родимое пятно в форме гигантского паука.

Вера, как маятник, слонялась по номеру. Туда-сюда, туда-сюда… Она была в длинном шелковом халате, расшитом драконами. При каждом ее шаге полы халата развевались в разные стороны, а драконы угрожающе шевелили хвостами.

– Где вы были? – холодно спросил Стертый, почесал родимое пятно и просверлил Кару взглядом.

– Я… я заблудилась, – пролепетала она, – вышла из магазина, не нашла вас и испугалась. Решила самостоятельно вернуться в гостиницу. Потом начался дождь, и я пережидала его в кафе.

– Дождь начался в половине двенадцатого ночи, – бесцветным голосом заметил Стертый и добавил: – Ну что ж, я рад, что вы добрались до гостиницы целой и невредимой. – Он надел серую шляпу, слившуюся по цвету с его лицом, и вышел из комнаты.

– Ты с ума сошла? – прошипела Вера, когда за Стертым захлопнулась дверь. – Ты что творишь, а? Что творишь?

– Он сделал мне предложение, – еле слышно прошептала Кара.

– Что? Что он сделал тебе?

Вера рухнула на кровать. Пружины жалобно скрипнули под ее немалым весом.

– Тебе пора худеть, – заметила Кара.

– Повтори, что ты только что сказала.

– Я сказала, что тебе надо похудеть.

– Нет, повтори то, что ты до этого сказала. Про предложение.

– Он хочет, чтобы я стала его женой.

Кара устало опустилась в кресло, она чувствовала себя одинокой и опустошенной.

– Безумие. Ты хоть понимаешь это? – Вера сложила руки на груди и нервно забарабанила пальцами. Огромный бриллиант на безымянном пальце засверкал всеми гранями. – И что ты ему ответила?

– Пока ничего…

– «Пока ничего», – передразнила Вера. – Ты о последствиях-то задумывалась?

– Я не знаю…

– Не знает она… А кто знает? Кто знает? Боже, дай мне сил! – Вера театрально закатила глаза, вскочила с кровати, подошла к Каре вплотную и прошептала ей в ухо: – За связь с иностранцем что бывает, а? А за измену родине?

Кара низко опустила голову.

– Молчишь. А как же театр? Как же Базиль? У вас же свадьба на носу…

– Вера, прошу тебя… – Кара передернула плечами. – Мне и так несладко. Я запуталась…

– Дурочка ты моя. – Вера погладила Кару по влажным от дождя волосам.

– Мне кажется, я влюбилась…

 

Глава 4

Вторник

Проснулась я в отличном настроении.

Мне почему-то снился Рим. Ощущение от сна было таким реальным, словно я действительно всю ночь бродила по Вечному городу.

Я вскочила и распахнула окно.

Снаружи разгорался солнечный безветренный день. Туманная дымка еще не успела развеяться, и воздух дышал прохладой. Трава под яблонями была усыпана белоснежными лепестками и блестела от влаги, в кронах деревьев громко заливались птицы.

Я вдруг вспомнила, как среди ночи проснулась от тишины. В городе такой звенящей тишины не бывает. По комнате плавали длинные зловещие тени, сплетались в мысли о призраках, привидениях…

Теперь, в ярком свете дня эти мысли показались мне глупыми и беспочвенными.

Я быстро натянула шорты и майку и направилась к туалетному столику. В потускневшем и покрытом пятнами от времени зеркале я не сразу узнала собственное отражение. На миг мне показалось, что на меня смотрит совершенно незнакомая женщина, с гладкой прической, в длинном белом хитоне. Я тряхнула головой, наваждение исчезло.

Кофе я решила выпить на веранде. Пока на плите закипал пузатый медный чайник, я вышла на улицу, скинула шлепанцы и ступила босыми ногами на мокрую от росы траву. Невероятное ощущение от соприкосновения с бархатистой поверхностью породило в моей душе неожиданные ассоциации и заставило тело двигаться само по себе, вопреки логике. Я вдруг осознала, как мои ноги приняли третью позицию, руки взметнулись вверх, спина выпрямилась и напряглась. И – и раз, и – и два… Пируэт, арабеск, па-де-буррэ…

Балетные па посыпались из моего подсознания, как новогодние подарки из мешка Санта-Клауса. Я-то думала, я была уверена, что давно все забыла, что мышцы заросли и закостенели. Тогда откуда эта легкость, это чувство полета, этот восторг?

– Браво! – вдруг услышала я и остолбенела от неожиданности. Я залилась краской и медленно повернулась. Передо мной стояла молодая миниатюрная блондинка в модных солнечных очках и обтягивающем коротком сарафане. В руках она держала блюдо, накрытое бумажной салфеткой. – Потрясающе! Вы танцовщица, да?

– Бывшая… – сглотнув, ответила я.

– Тогда вы в прекрасной форме. Вот, – она протянула мне блюдо, я послушно его приняла, – это вам, по-соседски. Я вон там живу.

Она махнула рукой в сторону сказочного замка, который накануне вечером поразил мое воображение.

– У вас очень красивый дом, – улыбнулась я, справившись с минутным смятением, и пригласила незваную гостью выпить кофе.

Пропустила ее вперед, а сама пошла следом. В какой-то момент я вдруг остро ощутила чей-то пристальный взгляд. Я резко обернулась. Померещилось, или действительно чья-то тень метнулась в кусты?

Мы расположились на веранде.

Пока я разливала по чашкам кофе, раскладывала принесенное соседкой домашнее печенье, моя новая знакомая рассказала о себе. Гала – с ударением на последнем слоге! – оказалась то ли дочкой, то ли внучкой знаменитого советского художника, классика портретного жанра Василия Горелова.

Гала тоже была художницей, не такой известной, как ее великий родственник. Но видимо, достаточно талантливой и востребованной для того, чтобы содержать такой роскошный «шато».

При ближайшем рассмотрении она показалась мне гораздо старше, хотя выглядела безупречно. Эдакая престарелая Барби. Очевидно, в юности она была чудо как хороша. Огромные голубые глаза, крохотный носик, пухлые губки, нежная кожа. Теперь все это уже слегка поувяло, но старательно поддерживалось с помощью «золотых нитей», «ботокса» и силиконовых имплантаций.

Гала немного шепелявила, всего чуть-чуть, и ей, как ни странно, это очень шло.

Она широко улыбнулась, продемонстрировав великолепную работу дантиста. Оттопырив мизинчик, отхлебнула кофе из старинной фарфоровой чашки.

– Ну, так вы придете? – спросила она, вырвав меня из раздумий.

– Простите?

– Я говорю, что в субботу у меня открытие летнего сезона. Вся московская тусовка слетится. Приходите, Сашенька, будет весело.

– Спасибо, но как-то неудобно. Я никого не знаю.

– Ерунда! Все удобно! Я приглашаю. Кстати, приходите сегодня на ужин. Я познакомлю вас с местными аборигенами.

– Хорошо, с удовольствием, – легко согласилась я и посмотрела в окно. За сиреневым кустом мелькнул каштановый хвостик, перехваченный оранжевой резинкой.

– Я вчера бродила по берегу реки и видела странную девочку, – сказала я.

– Какую девочку? – спросила Гала. Фарфоровая чашка в ее руке дрогнула. – Не понимаю, о чем вы?.. Ах, это, наверное, Дашенька… – нервно хохотнула Гала и смахнула выступившую на лбу бисеринку пота. – Она больна, бедняжка. Аутизм.

– Аутизм? – поразилась я. Выросшая в семье медиков, я прекрасно знала, что это значит. Тяжелая аномалия психического развития ребенка, характеризующаяся нарушением контакта с окружающими людьми, активным отстранением от внешнего мира.

– Да, аутизм, – рассеянно повторила Гала и поспешно поднялась с места. Она одернула короткий сарафанчик и заправила за ухо выбившийся локон. – Ну что ж, мне пора. Спасибо за кофе, и непременно жду вас вечером.

Я пересекла гостиную с портретом, размышляя по пути о том, чем вызвана столь неадекватная реакция моей новой знакомой на простой, казалось бы, вопрос, миновала крохотный коридорчик и застыла перед дверью в заветную комнату. Я заглянула туда еще вчера, но так и не рискнула зайти. Теперь же, после утренних балетных экзерсисов, наконец решилась.

Это оказался репетиционный зал. Святая святых. Зеркальные стены, огромное окно, выходящее в сосновый бор, некрашеный дощатый пол и вытянутый по периметру балетный станок.

Я шагнула внутрь. Зеркала, как на ксероксе, размножили мое изображение, и создалось обманчивое впечатление, что помещение заполнилось людьми.

По левую сторону от входа притулился кособокий шкаф, соструганный неумелым плотником. Я потянула за ржавую петельку, служившую ручкой дверцы, и мне на голову посыпались пуанты. Старые, истертые, превратившиеся в лохмотья. И совершенно новые, с твердой негнущейся колодкой.

Я выбрала относительно новую пару и примерила. Туфли оказались мне впору, были размяты, атласные ленточки аккуратно пришиты.

Я встала на пуанты. Господи! Я не делала этого пятнадцать лет! Сначала запрещали врачи, а потом я сама для себя наложила на балет табу.

На меня обрушились давно забытые ощущения. Боль в исковерканных ступнях, хлюпающие кровавые мозоли, дрожащие от перенапряжения мышцы, восторг и счастье!

Мне было шесть лет, когда мама отвела меня в Большой театр на «Щелкунчик». Это было, да и до сих пор остается, самым серьезным потрясением в моей жизни. С тех пор я заболела балетом.

Поначалу мать была категорически против.

– Она искалечит свою жизнь, свое тело, – говорила мама папе по вечерам на кухне, а я, стоя под дверью, подслушивала. – У нее нет будущего. Она никогда не станет Улановой или Врублевской, не тот характер. А что такое – седьмой лебедь в четвертом ряду? Миманс – максимум на что она годится!

Но после того как я испробовала все доступные мне методы – бесконечные слезы, истерики, шантаж, – мать смирилась. Вот так и получилось, что в девять лет я стала ученицей Московского хореографического училища.

Я подошла к балетному станку и провела пальцами по отполированной временем деревянной поверхности. Интересно, кто его так окрестил? Станок… На мой взгляд, гораздо больше подошло бы название «дыба», орудие пыток. И в то же время этот кусок дерева обладал притягательной, почти мистической силой. Словно навеки впитывал в себя частичку души и тела того человека, который хоть раз его коснулся.

Мышечная память меня не подвела. Если бы я попыталась в голове воспроизвести последовательность упражнений балетного тренинга, вряд ли мне это удалось бы.

В какой-то момент я снова почувствовала чей-то пристальный взгляд. В бесчисленных зеркальных отображениях трудно было сориентироваться, но тем не менее я успела заметить бледное детское личико, прильнувшее к оконному стеклу, прежде чем оно исчезло из поля зрения.

 

Глава 5

День тот же

На выложенной плиткой площадке был установлен стол из ротанга. Вокруг него расставлены плетеные стулья с уютными мягкими подушками.

За столом расположились четверо. Три женщины, включая Галу, и мужчина.

– Сашенька! Наконец-то! Я боялась, что вы не придете. – Гала порывисто поднялась со своего места и направилась ко мне. Присутствующие, не скрывая любопытства, уставились на меня.

Цепкими ухоженными пальчиками Гала ухватила меня за руку и потащила к свободному стулу.

Она словно сошла со страниц гламурного журнала. Идеально уложенные волосы, идеальный макияж, идеально округлая грудь в вырезе прозрачного кружевного топа. Обтягивающая джинсовая юбочка и изящные босоножки из золотистых ремешков на бесконечных шпильках заставили меня почувствовать себя неуютно в простенькой майке и мятых льняных брюках.

– Прошу любить и жаловать, – торжественно произнесла Гала, до боли стиснув мои пальцы. – Наша новая соседка Сашенька. Сашенька прелестно танцует. Она бывшая балерина. – Гала хихикнула и захлопала в ладоши.

Я жалко улыбнулась в ответ, горько сожалея о том, что поддалась на уговоры и согласилась прийти. Под пристальными взглядами присутствующих я ощущала себя подопытной лягушкой, распластанной на столе для препарирования.

Я плюхнулась на стул рядом с экстравагантной рыжеволосой дамой, одетой в черную шифоновую блузку, черные бриджи и высокие, до колен, «казаки».

– Нора Покорная, галеристка, – низким прокуренным голосом представилась она и тряхнула прямой «римской» челкой. – К сожалению, я не имею чести проживать здесь, поэтому не могу причислить себя к вашим соседям, но бываю тут достаточно часто. Расслабьтесь, – шепнула Нора и протянула мне бокал с белым вином, – на самом деле здесь все предельно просто и демократично. – Она подмигнула мне и дотронулась своим бокалом до моего.

Раздался мелодичный звон, и я с облегчением глотнула вина.

– А это наша Лизонька Беккер, – указала мне Гала на болезненного вида худосочную девицу с землисто-серым цветом лица, тусклыми пегими волосами и длинным унылым носом.

Несмотря на душный вечер, девушка зябко куталась в растянутый бесформенный свитер. Она ничего не пила и не ела и постоянно нервно оглядывалась.

Гала положила мне в тарелку кучку гигантских королевских креветок, приправленных веточкой укропа.

– Угощайтесь, очень вкусно, – пропела она и нежно провела ладонью по щеке сидящего рядом с ней мужчины. – Арсюша сам на мангале жарил.

На вид мужчине было около сорока лет, у него были редкие русые волосы и простое, без затей, лицо. Только глаза в набрякших веках, холодные и цепкие, выдавали в нем человека неординарного.

– Поздравляю с приобретением дома, – произнес он хриплым голосом. – Вы будете жить одна?

– Пока да, – промямлила я и закашлялась.

– Не страшно? – спросил он и улыбнулся. Лучше бы он этого не делал! У меня мороз по коже прошел от его улыбки.

– Титус, не пугай девушку, – натужно рассмеялась Гала и бросила быстрый взгляд на Арсения. – Не слушайте его, Сашенька.

– Нет, правда, – продолжил Арсений, не обращая внимания на Галу, – здешние места давно обрели нехорошую славу. Вас разве не предупреждали?

– Нет, – выдавила я.

– Арсик, перестань, – всерьез рассердилась Гала, – что ты такое говоришь?

– Я шучу, – пояснил Арсений, но глаза его остались абсолютно серьезными.

– Титусу повсюду мерещатся призраки. Арсений – магистр оккультных наук, – сообщила Гала и положила ладони ему на плечи. Он недовольно поморщился и отстранился. – Кстати, мы регулярно проводим сеансы спиритизма. Бывает ужасно весело!

Худосочная Лиза при этих словах странно дернулась, налила в стакан минеральной воды и залпом выпила. У нее были удивительной красоты руки – гибкие трепетные пальцы с аккуратно подстриженными ногтями, узкие запястья в голубоватых прожилках вен. Словно эти восхитительные руки были совершенно от другого тела.

Неожиданно за Лизиной спиной выросла давешняя домработница Раиса с тарелкой, накрытой фарфоровой крышкой. Раиса едва заметно кивнула мне и водрузила тарелку на стол. Гала нахмурилась и поджала губы.

– Вы можете идти, Рая, – полоснула она ледяной улыбкой и с вызовом посмотрела на женщину.

Та нехорошо усмехнулась и поспешно поковыляла прочь, грузно припадая на правую ногу.

– Чем она тебе не угодила? – насмешливо поинтересовалась Нора, хрустнув гигантской креветкой.

– Не люблю ее, – Гала передернула плечиками, – болтливая слишком. Все шныряет по поселку, вынюхивает, выслеживает. А потом сплетни распускает.

– Так уволь ее, – резонно хмыкнула Нора.

Лиза тем временем сняла фарфоровую крышку с тарелки и ковырнула вилкой бесформенную серо-бурую массу, напоминавшую по виду вареную капусту. Да и запах, повисший над столом, красноречиво свидетельствовал о том же – о вареной капусте.

Арсений разлил по бокалам вино, плеснул в свой стакан неразбавленного виски и откинулся на спинку стула. По его незатейливому лицу блуждала загадочная ухмылка, цепкий взгляд перескакивал с Норы на меня, и обратно.

– Ну как там Венеция? Все плавает старушка? – спросил он наконец, взболтал в стакане виски и залпом выпил.

– Венеция – шикарна, как всегда, а вот биеннале – тоска смертная, – прищурилась Нора Покорная и облизнула полные блестящие губы.

– Нора только вчера прилетела с Венецианской биеннале, – пояснила Гала. Сказано это было для меня, так как остальные были явно в курсе.

Покорная выудила из кармана мятую пачку скучной пролетарской «Явы», чиркнула спичкой и с наслаждением затянулась.

– Фу, Норка, – поморщилась Гала, – как ты можешь курить такую гадость?

– Привычка свыше нам дана, замена счастию она, – процитировала Нора и выпустила кольца вонючего дыма. – Я не большой ценитель современного искусства. Все эти инсталляции с расчлененными коровами в формалине, видеоролики с плясками на трупах, с детальным показом работы патологоанатомов – не для меня. Мне по душе старая добрая средневековая живопись. Голландцы, итальянские мастера… Перуджино, Боттичелли, Караваджо… Вот вы, Саша, любите Караваджо?

– Конечно, любит, – ответила за меня Гала и метнула в Нору сердитый взгляд, – как можно не любить Караваджо? Но насчет актуального искусства ты, дорогая, не права. Просто оно непривычно для подавляющего большинства непросвещенной публики.

– Это я-то непросвещенная публика? – расхохоталась Нора. – Я в шоке! Да я на этом, так называемом искусстве, собаку съела!

– Девочки, не ссорьтесь, – лениво протянул Арсений и снова наполнил свой стакан. – Все знают – каждому свое.

– Уф, ну и жара, – пропела Гала, обмахиваясь салфеткой. – Интересно, сколько сейчас градусов?

– Тихо! – воскликнул Арсений, подняв вверх руку.

Все замолчали и с недоумением воззрились на него. Наступившую тишину нарушал оглушительный стрекот сверчков.

– Двадцать семь, – спустя минуту изрек Арсений. – Сейчас двадцать семь градусов.

– И как ты это определил? – насмешливо спросила Нора. – Пальцем в небо ткнул?

– Температуру воздуха можно узнать по сверчкам, – многозначительно изрек Арсений и допил свой виски.

– Каким образом? – удивилась я.

– Нужно посчитать количество стрекотаний в минуту, разделить на два, затем прибавить девять и снова разделить на два. Сверчки прострекотали девяносто раз…

Все снова замолчали. Мне даже показалось, что я услышала скрип от трения мозговых извилин друг о друга. Все присутствующие усиленно подсчитывали…

– Кстати, Нора, а где твой друг? – встрял Арсений в массовый математический экзерсис.

– Его не будет, – быстро перебила его Гала и покосилась в сторону Лизы.

Только тут я обратила внимание, что на столе стоял еще один прибор. Почему-то я вдруг остро почувствовала собственное одиночество.

Что я здесь делаю? Среди этих чужих людей, с их чужими проблемами, восхитительными руками, цепкими взглядами, биеннале и недомолвками?

– Спасибо большое, – проговорила я, борясь с подступившим к горлу комом, – но я, пожалуй, пойду.

– Господи, почему? – обиженно встрепенулась Гала. – Ведь еще только начало девятого.

– Наверно, комары замучили, – неожиданно звонко подала голос Лиза, впервые за весь вечер. – Меня так они уже просто загрызли.

– Да уж, – согласился Арсений и хлопнул себя по щеке. На щеке остался кровавый след. – Комары нынче звери.

– Так пойдемте скорее в дом, – засуетилась Гала. Она подхватила недопитую бутылку с вином, несколько опустевших бокалов, и, покачивая идеальными бедрами, устремилась к стеклянным раздвижным дверям. Следом отправились и Лиза с Арсением.

– Покурим? – предложила я Норе и достала пачку «Вог». Протянула ей сигарету, но она отказалась.

– Разве балерины курят? – усмехнулась Нора и полезла в карман за своей пролетарской «Явой».

– Балерины – нет. Но мой роман с танцем давно закончился.

– Что же так?

– Не совместимая с балетом травма позвоночника. В выпускном классе хореографического училища мой партнер не удержал меня во время поддержки. Я очень неудачно упала и повредила несколько позвонков.

– Сочувствую, – пробормотала Нора и внимательно на меня посмотрела.

А я вдруг вспомнила душную больничную палату, запах боли и лекарств и рыдающую у моей постели Фиалку. Словно это ее жизнь тогда закончилась, а не моя.

В Нориных янтарных глазах полыхало страстное любопытство: кто я, откуда, замужем ли, где взяла средства на приобретение дачи Врублевской?

Я уже внутренне подготовилась к граду вопросов, но вместо этого Нора заметила:

– А вы сохранили хорошую форму. У вас прелестная фигура.

Я с благодарностью улыбнулась.

– А чем вы сейчас занимаетесь? – все-таки не удержалась Нора.

– Плыву по течению.

– Тоже неплохо.

Уставшее палить рыжее солнце удобно разлеглось на сосновых кронах, в воздухе плавал аромат распустившихся в глиняных вазонах роз, терпко пахла свежескошенная трава. День угасал.

И вдруг зазвучала музыка. Волшебная, мучительно прекрасная…

– Это Лиза, – прошептала Покорная, – она гениальная пианистка.

Теперь я поняла, зачем серой безликой мышке такие восхитительные руки. Послушные этим рукам клавиши стонали и рыдали. Кажется, это была «Лунная соната».

– У Галины очень красивый дом, – заметила я, когда смолк последний аккорд.

– Не вздумайте так ее называть! – со смехом воскликнула Нора.

– Почему? – удивилась я.

– «Галина бланка, буль-буль, буль-буль…» – фальшиво пропела Покорная. – Помните такую рекламу?

Я глупо кивнула и допила вино. В голове отчаянно зашумело.

– «Галина» по-испански значит «курица». И по-итальянски, кажется, тоже.

– Правда?

– Согласитесь, это обидно.

– Да уж… Но Гала, на мой взгляд, тоже несколько… Претенциозно, что ли.

– Ну, она художница. Сальвадор Дали, знаете ли, его любимая супруга…

– Да ведь в действительности жену Дали звали Еленой. Елена Дьяконова. А «гала» в переводе с французского – праздник.

– Так она и есть женщина-праздник, разве не так? – подмигнула Нора желтым глазом. – А на самом деле Галка пережила страшную трагедию. Несколько лет назад ее муж и семнадцатилетний сын погибли в горах. Катались на лыжах, и их накрыло снежной лавиной. Галка тогда еле выкарабкалась из мрака. Год выла, не переставая, пока Лиза не познакомила ее с Арсением Титусом.

– Что, исцеление любовью?

– Да нет, не в этом дело. Титус, кстати, это его настоящая фамилия, обладает уникальными экстрасенсорными способностями. В один из вечеров он устроил спиритический сеанс, во время которого Галка пообщалась с покойным сыном Васенькой. И Вася сказал, что не нужно больше плакать, что ему там хорошо, что он, наконец, счастлив, а материны слезы мучают его. И Галке стало гораздо легче.

– И вы серьезно в это верите? – спросила я.

– Да, – кивнула она. – Было еще кое-что… Перед той поездкой в горы Вася где-то в доме потерял свой амулет – кулон в виде знака Зодиака на золотой цепочке. Искал-искал, да так и не нашел. После похорон мы с Галкой перевернули весь дом вверх дном, но тоже безрезультатно. Кулон как в воду канул. И вот, представьте себе, дух, или что там это было на самом деле, сообщил точное место, где искать. Оказалось, цепочка соскользнула с компьютерного стола и попала прямиком в дисковод. Дисковод закрылся, проглотив цепочку с кулоном. Вот такая мистическая история.

– Невероятно, – пробормотала я и почувствовала, как кожа покрылась ледяными мурашками. – Этот ваш Титус просто гений…

– Или дьявол во плоти, – нехорошо усмехнулась Нора и закурила очередную сигарету.

На миг повисла тревожная тишина, и тут же, словно в подтверждение Нориных слов, отчаянно застрекотали кузнечики, какая-то птица испуганно вскрикнула и взмыла в закатное небо, беспокойно взмахнув крыльями.

В центре огромной гостиной, занимавшей практически целое крыло дома, высился странной формы камин. Сложен он был из необработанного камня и напоминал скалу с гротом, в котором, несмотря на жару, колыхались языки пламени.

Камин делил помещение на две половины, в одной из которых находилась столовая с примыкающей к ней современной кухней. На длинном овальном столе стояли старинные серебряные канделябры с зажженными свечами. Стулья, окружавшие стол, поражали воображение гофрированными спинками, похожими на распахнутые веера.

– Огонь – символ торжества света и жизни над смертью и мраком, символ очищения и обновления, – раздался шепот за моей спиной.

Я вздрогнула и обернулась. Арсений Титус, не мигая, смотрел мне в глаза.

– Вы напугали меня. Я не слышала, как вы подошли, – сказала я, поежившись. Беспомощно огляделась в поисках Норы, но та как сквозь землю провалилась. Хотя только что была рядом.

– Нора пошла в свою комнату, у нее кончились сигареты, – сообщил Арсений, каким-то непостижимым образом проникший в мои мысли.

Мне вдруг стало невыносимо душно.

– Простите, мне нужно выйти, – пробормотала я и попыталась обогнуть нависшего надо мной Титуса. Он не шелохнулся. Опираясь одной рукой о шероховатую поверхность декоративной скалы, он продолжал гипнотизировать меня взглядом.

Я почувствовала легкое головокружение, шагнула назад и врезалась в стол.

– Берегите себя, – усмехнулся Титус и посторонился.

Я поспешно выскользнула из столовой.

Гала с Лизой расположились на низком полукруглом диване с другой стороны камина и вполголоса о чем-то беседовали. На бледных Лизиных щеках полыхали яркие красные пятна. Или это отсвет от языков пламени отражался на ее лице? Заметив меня, они разом замолчали.

– Сашенька! – воскликнула Гала. – Где же вы? Мы вас потеряли. Идите скорее к нам. – Она нетерпеливо похлопала ладонью по бархатистой обивке дивана. – Садитесь, наливайте себе что хотите.

На стеклянном столике громоздились полупустые бокалы, батарея бутылок с разнообразными напитками и неизменные подсвечники с горящими свечами.

Я плюхнулась в объятия дивана, и мягкие подушки с готовностью поглотили мое тело.

Стены были увешаны работами классика Горелова. В основном это были портреты, но попадались среди них и пейзажи. Горелов был настоящим мастером. Люди, изображенные на его картинах, выглядели живыми, дышащими, абсолютно реальными.

Гала была уже изрядно пьяна. Глаза ее неестественно блестели, линия рта расплылась и утратила былую четкость.

– Мой покойный муж сам спроектировал этот дом, – сообщила она мне, тряхнув белокурыми волосами. – Он так им гордился… – Гала всхлипнула, подбородок ее мелко задрожал.

Титус неожиданно возник за ее спиной.

– Ну-ну, – нежно произнес он и погладил ее по голове. – Сколько раз тебе повторять: рождение – не начало, смерть – не конец…

– Все нормально, – пискнула Гала, и крупные, словно игрушечные, слезы покатились по ее щекам.

– Ты же знаешь, – монотонным голосом продолжил Арсений, гладя Галу по голове, – сожаление о прошлом является прямой агрессией по отношению ко времени и ведет к непредсказуемым последствиям.

Появилась Нора со стаканом воды и упаковкой бумажных носовых платков.

– Я правда в порядке. – Гала шмыгнула носом и залпом выпила воду. Потом схватила бумажный платок и судорожно принялась оттирать со стеклянной столешницы несуществующее пятно.

Я поднялась и вышла на улицу. Стемнело. В антрацитовом небе висела громадная луна и заливала окрестности призрачным сиянием. Я повернулась и посмотрела на дом Врублевской, черневший на фоне освещенной лужайки.

В окне нашей с Идой спальни мелькнул яркий луч света. Мелькнул и исчез.

А может, мне это просто показалось?

 

Глава 6

Среда

На рассвете меня разбудил звон бьющегося стекла. Что это?

Я подскочила и с трудом разлепила отекшие веки. 4.45 утра. Значит, я спала часа два от силы.

Потом долго не могла заснуть. Металась в постели, ворочалась с боку на бок, с беспокойством прислушивалась к странным звукам, издаваемым старым домом. В условиях сельской тишины всевозможные скрипы, вздохи, шорохи казались преувеличенными.

Я села в кровати, тело отозвалось тупой болью. Вот она, расплата за вчерашние балетные экзерсисы. Вспомнились детские ощущения, когда после первого урока «Основ классического танца» у меня не болели только уши и зубы.

Где-то внизу громко хрустнула ветка, словно кто-то на нее наступил. И тут же оглушительно залаяла собака. Господи, да что там происходит? Переборов накативший озноб, я подкралась к окну, завернулась в занавеску и выглянула наружу.

Все вокруг было покрыто расплывчатой серой пеленой. Солнце только-только начало всходить. Я так долго вглядывалась в зловещую черноту леса, застывшую у горизонта, что у меня заломило глаза. Но я ничего не увидела. Вернулась в постель, укрылась одеялом с головой и спустя некоторое время погрузилась в тревожный поверхностный сон.

Вниз я спустилась, когда солнце поднялось уже высоко, а часы показывали без четверти одиннадцать. На полу, рядом с ломберным столиком, валялись осколки фарфоровой балерины. Как получилось, что она вдруг упала?

Выпив кофе, я направилась в репетиционную комнату. Вчера я дала себе твердое слово во что бы то ни стало каждый день делать «станок». Но я чувствовала себя настолько разбитой, что решила прежде прогуляться.

Снаружи все дышало покоем и безмятежностью. Жужжали шмели, заливались птицы. Мирно стрекотала газонокосилка, которую катил пожилой садовник. Рядом с ним семенила девочка Даша. Он ей что-то увлеченно рассказывал, а заметив меня, приподнял в знак приветствия неизменную соломенную шляпу. Я махнула рукой в ответ, миновала яблоневый сад, поднялась на усеянный одуванчиками живописный холм и устремилась вниз, к реке.

Меня не оставляли мысли о странных людях, населявших поселок «Сосны».

Маленькая больная девочка, многозначительный медиум, неуравновешенная художница, закомплексованная пианистка…

Что там говорил Арсений Титус по поводу дурной славы здешних мест? Надо бы расспросить Раису. Впрочем, к чему мне это? Вот приедет Фиалка и пусть сама разбирается со своими новыми соседями и их тайнами. Мне вполне хватает собственных проблем.

Чем больше проходило времени, тем больше я убеждалась в правильности своего решения. Я не хотела возвращения в тот ад, в который превратилась моя внешне вполне благополучная жизнь.

С тех пор как несколько лет назад Кирилл волею случая оказался на вершине телевизионной славы, он стал невыносим. Из каких-то неведомых глубин его души вдруг полезли отвратительные ростки хамства. Взошли на плодородной почве и теперь цвели пышным цветом. Фиалка утверждала, что он всегда был таким. Просто почему-то у меня на глазах были шоры, и я этого не замечала. Пусть так, со стороны виднее. Но теперь шоры спали, и вся неприглядная правда выползла наружу.

Краска бросилась мне в лицо, стоило вспомнить нашу последнюю ссору. Накануне Кирилл не ночевал дома. Не позвонил, не предупредил. Я очень нервничала, не сомкнула глаз. Звонила ему на мобильный, но тот был отключен. Кирилл заявился утром как ни в чем не бывало.

– Где ты был? – спросила я.

– Ты же умная женщина. Придумай сама, – ответил муж и усмехнулся.

– Где ты был? – повторила я.

– Ты что, тупая? – заорал он. – Не слышала, что я сказал? Идиотка! Дура безмозглая! Вместо того чтобы покормить любимого мужа, лезешь со своими дебильными вопросами!

– Кирилл, успокойся и возьми себя в руки.

– Рот закрой! Кто ты такая, вообще? Никчемная неудачница, которая ничего не может в этой жизни. Не может и не умеет. И существуешь ты только благодаря мне, – он ткнул себя пальцем в грудь, – мне, знаменитому Кириллу Шорохову. Ясно?

– Как тебе не стыдно!

– Мне? Мне должно быть стыдно? Ну все, ты меня достала, с меня хватит!

Он схватил мою чашку с недопитым кофе, швырнул ее об стену и выскочил из квартиры, хлопнув дверью.

У реки царила сказочная, умиротворяющая красота. Воздух дышал свежестью и был напоен смесью неповторимых ароматов – беззаботности и неспешной радости. Вековые ивы печально клонили ветви к воде. Длинные и тонкие листья отливали в солнечных бликах изумрудным светом и весело плясали в бурно текущем потоке.

Земля у реки была застелена ковром из незнакомых мне растений. Глянцевые и округлые листья пестрели белыми звездочками соцветий и плотно устилали берег. Я скинула шлепки и ступила на цветочный ковер. Он оказался прохладным и пружинил под ногами.

Неожиданно взгляд мой уперся в покрытую битумом толстую трубу, перекинутую через реку наподобие моста. Один ее округлый конец впивался в землю на одном берегу, другой – на противоположном. Поверхность вокруг них была небрежно залита вспучившимся бетоном. Нелепое сооружение настолько выделялось из общей идиллической картинки, что поразило меня до глубины души.

Я решила перейти на другой берег, сунула снова ноги в шлепанцы и с опаской ступила на скользкую битумную поверхность. Дойдя до середины необычного моста, споткнулась о торчавший из трубы ржавый прут и с трудом сохранила равновесие. Я посмотрела вниз. Видимо, в этом месте река обмельчала, потому что сквозь бурлящий поток проглядывали здоровенные валуны. У меня закружилась голова, когда я представила себе, что запросто могла раскроить себе череп, свалившись вниз. Я поспешно устремилась вперед.

Ступив на твердую землю, почувствовала себя увереннее и улеглась на спину в высокой прибрежной траве. Было прохладно, от влажного песка и палой листвы тянуло горьким пряным духом.

Сильное течение реки с плеском проносилось мимо, в сплетенных ветвях проглядывало голубое небо, и я с удивлением осознала, что мне хорошо одной. Хорошо и спокойно. И что мне никто не нужен.

– Зачем ты это делаешь? – раздался вдруг где-то рядом мужской голос. Он звучал устало и раздраженно. – Ведь это глупо.

– Мне так легче… – еле слышно прошелестело в ответ, и я узнала Лизу. Несомненно, это произнесла она.

Я резко поднялась и отряхнула прилипшие травинки.

– Я тебя предупреждаю: мне это не нравится, – сказал мужчина. – Если ты будешь продолжать…

Он так и не закончил фразу, так как внезапно около меня возник забавный французский бульдог и залился хриплым лаем. Мощный, обтекаемый, как пуля, с черной лоснящейся шерстью. Он замолчал и замер, склонив массивную квадратную голову набок.

– Пафнутий, ко мне! – крикнул мужчина. Бульдог хрюкнул, но не двинулся с места. Припал на передние лапы и, высунув длинный розовый язык, улыбнулся.

– Пафнутий! – снова крикнул мужчина.

– Он здесь, – отозвалась я.

На тропинке за деревьями показался силуэт. Солнце било мне прямо в глаза, поэтому я так и не поняла, кто передо мной.

– А, это вы, Саша, – нервно засмеялась Лиза, шагнувшая из-за спины мужчины. Она повернулась к нему. – Это Александра, наша новая соседка. Она теперь живет в Идином доме.

– Шорохова Александра, – представилась я.

– Очень приятно, Олег Монахов, – мужчина протянул руку. – Мы, кстати, уже встречались.

Вот тут я его узнала. Это был отец девочки, больной аутизмом. Даши, кажется.

Пафнутий подтащил здоровенное бревно, уложил мне его на ногу и радостно тявкнул.

– Фу, Паф, отстань. – Олег взял палку и отбросил ее в сторону. Пес метнулся за ней. – Вы его не бойтесь. Пафнутий – добрейшей души человек.

– А я не боюсь. Я вообще люблю собак.

– Извините нас, Саша, – Лиза скрестила руки на груди и нетерпеливо передернула острыми плечами, – но нам пора…

Пальцы ее непроизвольно сжались в кулаки, так, что даже костяшки побелели.

Психологи назвали такой жест «замком». Он свидетельствует об эмоциональном напряжении и внутренней скованности человека. Когда-то давно я ради интереса изучала кинесику – язык тела по-научному – и с удивлением узнала, что 65 процентов информации люди передают друг другу без слов: жестами, мимикой, позами.

– Пожалуйста, пожалуйста… – я подняла ладони вверх, – я, собственно, тоже уже собиралась домой.

Монахов окинул меня внимательным взглядом и улыбнулся. Лиза опустила голову и стала похожа на маленькую старушку. Рядом с ней высокий, атлетически сложенный Монахов казался гигантом.

Неужели их связывают романтические отношения? Впрочем, если у Монахова есть дочь, значит, имеется и жена…

– Послушайте, – не удержалась я, – а что это за странный мост?

– Это не мост, – ответила Лиза и быстро посмотрела на Монахова. Мне почему-то показалось, что он побледнел. – Это газовая труба. По ней газ поступает в поселок.

– Ясно, – пробормотала я. – Ну, я пошла…

Я взобралась на трубу, пересекла по ней речку и побрела вдоль берега к одуванчиковому холму. Было очень жарко, воздух накалился и буквально плавился на глазах.

Я свернула немного правее, в густой пролесок, чтобы избежать прямых лучей палящего солнца, и очень скоро поняла, что заблудилась. Одуванчиковый холм исчез из поля видимости, речка осталась где-то позади. Я шла довольно долго и в конце концов оказалась на небольшой поляне, со всех сторон окруженной высокими деревьями. В центре поляны высился трухлявый пень, неподалеку от него из земли торчала ржавая железяка. Я уселась на пень и огляделась. Все вокруг выглядело совершенно одинаково, как в заколдованном лесу, и я не представляла, в какую сторону мне надо двигаться.

– Здравствуйте, – раздалось вдруг за моей спиной.

Я вздрогнула и резко вскочила. Обернулась. В нескольких метрах от меня стоял садовник в низко надвинутой на лоб соломенной шляпе и улыбался. В руках он держал лопату и ведро. Откуда он взялся? Я была готова поклясться, что секунду назад поляна была абсолютно пустой.

– Я заблудилась, – прочистив горло, выдавила я. – Как мне выйти к домам?

Садовник приблизился, и я с изумлением увидела, что он довольно молодой. Лет тридцати пяти от силы, приблизительно мой ровесник. У него было странное лицо. Серое, как непропеченный блин, усыпанное веснушками и следами от юношеских прыщей. Длинные пушистые ресницы вокруг круглых тусклых глаз. Пухлый, влажный рот. Олигофрения в стадии дебильности, – прозвучал у меня в голове мамин голос.

Садовник поднял лопату. Я отчего-то испугалась, что он ударит меня, инстинктивно шагнула назад и больно ударилась ногой о пень.

– Туда, – сказал он и махнул рукой.

– Спасибо, – нервно хмыкнула я и рванула в указанном направлении.

– Постойте, – окликнул меня садовник. Я остановилась.

– Вот, – он протянул мне небольшой бумажный сверток, – вы обронили.

– Я?

– Ну да, сегодня утром… А вы это… Здорово танцуете…

Он все так же улыбался, и я, несмотря на жару, почувствовала озноб. Значит, он подсматривает в чужие окна своими тусклыми глазами?

– Спасибо, – пробормотала я.

Я не стала говорить ему, что вижу этот сверток впервые, и бегом устремилась прочь.

 

Глава 7

День тот же

Идин дом оказался совсем рядом. Я вышла из леса и очутилась у подножия одуванчикового холма. Видимо, просто бродила по кругу.

В доме было прохладно, приятно пахло нагретым деревом. Я распахнула окна на веранде и устроилась в кресле-качалке. На столе стояла ваза со свежесрезанными тюльпанами. Видимо, Раиса была и уже ушла. И хорошо, что я с ней не столкнулась.

Я развернула сверток, какой-то загадочный предмет вывалился из него на пол. От падения он раскололся на несколько частей. Я собрала куски, и они сложились в некое подобие человеческой фигурки, слепленной из воска.

Эта галиматья была написана на бумаге, в которую была завернута фигурка. Красные чернила ровные, четкие буквы, почерк почти каллиграфический, явно женский. На обратной стороне листка тем же почерком было начертано: «Завернуть магическую куклу в заклинание, носить ровно семь дней, не снимая, в чулке левой ноги, и по окончании этого времени, утром, не сходя с постели, заклинание сжечь и разбросать пепел, а магическую куклу хранить вечно».

– Господи, что за бред! – пробормотала я и почувствовала, как неприятный холодок пополз по спине.

Я поспешно сложила куски воска в бумагу, тщательно завернула и засунула в ящик буфета.

Останки фарфоровой балерины покоились на том же самом месте, где я их утром обнаружила. Под прессом ночных страхов я так и не рискнула к ним притронуться. На кухне тоже не прослеживалось присутствия кого-то постороннего. Получалось, что Раиса не приходила.

Тогда кто же поставил в вазу свежие цветы?

«Наверняка они стоят со вчерашнего дня», – успокаивала я сама себя по пути в репетиционный зал.

В заветном шкафчике с пуантами очень кстати отыскались несколько комплектов лосин и трико. Я переоделась, заколола волосы на макушке и посмотрела на свои бесконечные отражения в зеркалах. В этом странном множестве было нечто мистическое. Словно распахивались мифические двери в параллельные миры прошлого и будущего. Я с трудом поборола искушение подойти к зеркалу вплотную и попытаться разглядеть, что там, вдали, за спиной крошечной фигуры в черном.

Спустя сорок минут тренировки я буквально падала с одеревеневших ног. Пот тек по лицу, мышцы разрывались от боли. Влажная кожа чесалась под плотной синтетической тканью трико, которая, казалось, навечно прилипла к телу. В попытке унять бешеный ритм сердца я рухнула на пол. Ныла спина, как раз в том самом месте, на которое пришлась травма. Я закрыла глаза и расслабилась. Кажется, даже задремала, потому что, когда очнулась, не сразу поняла, где нахожусь. Усилием воли я приняла вертикальное положение.

У распахнутого окна, не шелохнувшись, стояла девочка Даша и, не мигая, смотрела на меня.

– Привет, – хрипло произнесла я. – Тебе нравится балет?

Естественно, ответа я не дождалась. Даша никак не прореагировала. Я нагнулась, развязала атласные тесемки и стянула пуанты.

Девочка продолжала смотреть на меня. Я не знала, как поступить. Наверное, уйти из зала, оставив ее одну, было бы неправильно.

– Давай знакомиться, – улыбнулась я и подошла к окну. Взяла в руки маленькую горячую ладошку. – Меня зовут Саша.

Даша моргнула и отвернулась.

– Послушай, малыш. – Я погладила девочку по голове. Волосы ее на ощупь были мягкими и шелковистыми. – Пойдем, я отведу тебя домой. Твоя мама наверняка волнуется и ищет тебя.

Даша внезапно дернулась, как от пощечины, вырвала ладошку из моей руки и убежала прочь. Я вздохнула, закрыла окно и на ватных ногах побрела наверх. Какое страшное испытание для родителей – больной ребенок…

Скинув с себя липкое трико, я приняла душ. Натянула чистое белье и спустилась на первый этаж. Путь мой пролегал через гостиную, и я в который раз залюбовалась портретом Врублевской. Было в нем что-то завораживающее.

Я пригляделась. В правом нижнем углу читалась четкая подпись – В. Горелов.

«Надо же», – удивилась я.

Работы Горелова по обыкновению были выполнены в лучших традициях соцреализма, но здесь он, что называется, наступил на горло собственной песне. Идин портрет никак не вписывался в каноны жанра.

Художник изобразил Врублевскую в образе коварной Одиллии из «Лебединого озера». Она застыла, насмешливо глядя перед собой и взметнув вверх точеные руки. На ее губах играла загадочная улыбка, за спиной раскинулся берег то ли реки, то ли озера, тяжелые тучи заволокли небо. Черный бархат лифа оттенял ослепительную белизну кожи и подчеркивал хрупкую тонкость талии, в платиновых волосах всеми цветами радуги переливалась алмазная диадема.

Одиллия Врублевской, погибель принца Зигфрида и миллионов мужчин, была прекрасна.

Массивная старинная рама с готическим привкусом добавляла портрету очарования.

Мне почему-то вспомнилась мистическая история, связанная с «балетом балетов», как его называют критики.

В те давние времена, когда Петр Ильич Чайковский приступил к написанию «Лебединого озера», в далекой Баварии существовали и реальное лебединое озеро, и Лебединый замок – Нойшванштайн. То были владения баварского короля Людвига II, утонченного ценителя искусств, особенно музыки. Он избрал лебедя символом своей жизни, и, как выяснилось впоследствии, смерти тоже. Романтический король утонул в Лебедином озере неподалеку от Лебединого замка.

Чайковского потрясла история несчастного Людвига. Он думал, что косвенно виноват в гибели баварского короля. Ведь балет, в котором умирали все герои, увидел свет задолго до смерти Людвига.

– Он безумно любил ее.

Я чуть не подскочила от голоса за спиной и резко повернулась. В двух шагах от меня стояла Раиса с совком, полным фарфоровых осколков. Я и не подозревала, что она в доме.

– О чем вы? – спросила я.

– Он любил ее всю жизнь, – повторила Раиса, не отрывая глаз от портрета.

Я перевела взгляд, и на миг мне показалось, что Одиллия подмигнула мне.

– Вы ведь знаете, что Идочка сидела в лагере?

– Да, конечно.

– Говорят, что это Горелов написал донос, – горячо прошептала Раиса. – Отомстил за то, что она отвергла его. Мне Идочка по секрету рассказывала, что когда-то собиралась за него замуж, но потом встретила другого человека. И Горелов вот отомстил.

– Странная, право, любовь…

– Ох, – вздохнула домработница, – он так мучился, бедняга, так мучился… Месяцами из запоев не выходил. Все рисовал ее, рисовал. У него весь дом был забит ее портретами. Горелов даже женился, думал, что это поможет ему Врублевскую забыть.

– И что, помогло?

– Куда там! Еще хуже стало. Однажды он собрал все Идины портреты и сжег. А после застрелился.

– Боже, какие страсти.

– Вот именно. Чуть свой дом не спалил. А потом… – Я так и не узнала, что было потом, потому что Раиса махнула рукой с совком, и фарфоровые осколки со звоном разлетелись по комнате. – Ох, ты, Господи, любимая Идочкина статуэтка…

Она кинулась их собирать, и я принялась ей помогать.

– Послушайте, Раиса, я не разбивала эту балерину.

– Да, ладно, что уж там, ничего страшного, – проворчала пожилая женщина и шмыгнула носом.

– Поверьте мне, я действительно не делала этого.

– Да? – Раиса оторвала от пола глаза и недоверчиво уставилась на меня. – Тогда кто же?

– Сама не понимаю. Посреди ночи внезапно раздался грохот, а утром я обнаружила осколки.

Раиса вдруг побледнела и схватилась за сердце.

– Это она… Она шалит… – пробормотала домработница и мелко перекрестилась.

– Кто? – затаив дыхание, спросила я. Мне почему-то передалась ее нервозность.

– Ида…

– Прекратите нести чушь! Врублевская давно умерла! – строго сказала я, а сама почувствовала, как предательская струйка пота потекла по спине.

– Я уже сколько раз замечала, – словно не слыша меня, продолжила Раиса. – Дом-то запертый стоял, а вещи не на своих местах. Кто их переставил? То чашка на столе, то скатерть съехала, то ящик вон выдвинут. Я же из ума еще не выжила, помню прекрасно, куда что кладу, в каком виде все оставляю. Я вам, Саша, больше скажу…

Внезапно гостиная наполнилась глухим звоном – старинные напольные часы с массивным маятником провозгласили начало нового часа.

– Фу ты, Господи! – вздрогнула Раиса. – Часы эти проклятые. То работают, то не работают. Не поймешь их…

– Саша! Сашенька, вы дома? – раздался деликатный стук, и на пороге гостиной возникла Гала с лучезарной улыбкой на лице.

Раису как ветром сдуло. Интересно, что у них с Галой произошло?

– Добрый день, – вежливо поздоровалась я.

– Как здорово, что я вас застала. Ненавижу одиночество. Нора укатила в свою галерею, Арсений – по делам, Лиза с утра пораньше в город отправилась. Все меня бросили! – Она обиженно выпятила пухлую нижнюю губу и плюхнулась в потрескавшееся кожаное кресло. – Фу, жарко! – Гостья осмотрелась, потом вскочила, стремительно метнулась к Идиному портрету и прищурилась: – Это что же, никак Горелов? – визгливо воскликнула она, но тут же опомнилась. – Совсем на него не похоже. Да и рама уж больно уродливая. Он подобный кич терпеть не мог.

«Странно, – подумала я, – неужели Гала никогда раньше не бывала у Врублевской в доме?» Получается так. По крайней мере, в тот день, когда мы с ней познакомились, она дальше веранды не заходила.

– Ах, какие прелестные статуэтки! – Гала повертела в руках одну из балеринок. – О! Копенгаген, три волны. Недешевая безделушка… Что вы собираетесь со всем этим делать? Себе оставите или будете продавать?

– Еще не решила.

– Ну, конечно, конечно… Вы чем-то на нее похожи. На Врублевскую, я имею в виду. Вы ее родственница?

– Я? – удивленно переспросила я. – Нет. А разве у нее были родственники?

– Господи, откуда я знаю? – Гала поспешно отвернулась и пожала плечами. – В любом случае, если надумаете продавать, я с удовольствием куплю. И портрет, кстати, тоже.

– Хорошо, – рассеянно ответила я, а сама все пыталась вспомнить, что же из сказанного Галой резануло мне слух. Лиза! Гала сказала, что Лиза с утра уехала в Москву. – Кстати, я сегодня около полудня видела Лизу здесь, в поселке.

– Правда? – встрепенулась Гала. – Где?

– Встретила ее на реке. Они гуляли с Монаховым, кажется, и его собакой.

– С Монаховым? Вот идиотка! – сквозь зубы процедила Гала, но я ее услышала. – Простите, это я не вам.

– Понятно, что не мне, – развеселилась я. – А что, этот Монахов – монстр какой-нибудь?

– Нет, ну почему сразу монстр? Просто довольно неприятный тип. Знаете, из этих, новых русских. Он, конечно, неглупый, образованный. Владелец издательского дома «Третий Рим». Толстые глянцевые журналы, «Теленеделя», красочные проспекты и путеводители – все это его. Но сам он для этого палец о палец не ударил. Все получил на блюдечке с золотой каемочкой.

– И где же такое раздают? Адресок не подкинете?

– Жениться надо уметь. Грамотно и по расчету. Ух ты! – Гала посмотрела на свои изящные часики в платиновом корпусе, усыпанном бриллиантами. – Времени-то уже – четвертый час! А мне еще творить надо. У меня через месяц персональная выставка в Доме художника.

– Мне бы очень хотелось взглянуть на ваши работы.

– Так в чем проблема? Приходите и смотрите, – улыбнулась Гала. – Кстати, вечером у нас шашлык. Не забудьте!

Не успела Гала скрыться из вида, как из кухни высунулась Раиса.

– Ушла? Ну, слава богу! Зря вы, Саша, ее привечаете…

– Почему? – ощетинилась я.

– Порчу какую-нибудь наведет, не приведи Господи, – поджала губы Раиса. – От нее и этого ее колдуна можно ожидать чего угодно.

– Да к чему ей это?

– Зависть. – Раиса сложила руки под могучей грудью и многозначительно кивнула головой. – Вы молодая, красивая. У вас вся жизнь впереди. А у нее?

– Ну, зачем вы так говорите, Рая?

– Говорю, что знаю, – упрямо заявила домработница. – Не зря ведь Идочка, покойница, на порог эту бесстыдницу не пускала.

– Просто клубок целующихся змей какой-то, – резюмировала я.

– Ну почему? – обиделась Раиса, и глаза ее полыхнули недобрым огнем. – Я ведь только про Галину… А Елизавету, бедняжку, очень даже жалею.

– А ее стоит пожалеть?

– Ну а как же? С ее-то болячками. У нее аллергия какая-то невиданная. Это ж какое наказание Божье – всю жизнь одну вареную капусту кушать!

– Слушайте, тут у вас прямо богадельня. Все поголовно больны.

– Это кто ж еще?

– Да вон садовник, например. У него явно проблемы с психикой.

– Ах, Славик. Он с рождения такой. Но он славный мальчик, добрый, мухи не обидит. А руки золотые, да и в технике разбирается, почище любого здорового. Все починит, все наладит. Две радости у него в жизни – мастерить да ремонтировать.

Я подумала, что надо будет его попросить открыть сундук на чердаке.

– Я тут на чердак заглянула, – как бы невзначай начала я, – так там такой кавардак…

– Ираида Яновна не разрешала мне туда ходить, – быстро откликнулась Раиса. – Ох, заболталась я тут с вами, а у меня еще столько дел!

 

Глава 8

День тот же

После ухода домработницы я планировала поподробнее исследовать чердак, но уснула прямо в гостиной на диване, и мне приснился странный сон. Я видела себя маленькой девочкой, танцующей на сцене Большого театра. Зрительный зал был пуст, и только в проходе между креслами, не шелохнувшись, стояли двое – женщина и ребенок.

Проснувшись, я поняла, что это были Ида Врублевская и Даша.

Я тщательно заперла входную дверь и спустилась с крыльца. Меня окутала липкая жара. Раскаленный воздух слоями стелился по земле, и создавалось ощущение, будто окружающий мир потерял резкость. Так бывает, когда обычную фотографию сильно увеличивают, и изображение приобретает расплывчатый вид, словно составленный из множества точек.

Запах сирени одурманивал, белые гроздья на фоне розового закатного неба смотрелись как фотообои. Я отломила ветку с пышной белоснежной кистью, как вдруг что-то мокрое и холодное ткнулось мне в ногу. Я инстинктивно дернулась, но тут же рассмеялась. Бульдог Пафнутий преданно смотрел мне в глаза.

– Ты откуда здесь, малыш? – спросила я, присела на корточки и погладила пса по морщинистому лбу. Паф подпрыгнул и лизнул меня в нос.

– Паф, отстань! – раздался рядом тихий голос. – Добрый вечер, Саша…

– Добрый, – пробормотала я и быстро поднялась с колен. Ветка сирени выскользнула из моих рук и упала на землю.

Олег Монахов стоял на выложенной гравием тропинке и откровенно разглядывал меня. На сей раз он был в дорогом, в меру помятом, льняном костюме песочного цвета. Узел галстука расслаблен, верхняя пуговица рубашки расстегнута, руки в карманах брюк. Темные волосы растрепались и кольцами падали на лоб. Красивый мужик, ничего не скажешь.

Мне стало неуютно под его оценивающим взглядом. Я словно увидела себя со стороны и пожалела, что нацепила шорты и майку. Не накрасилась, не причесалась… Против воли я почувствовала, что покраснела. Подняла ветку и принялась ею обмахиваться.

– А вы знаете, что белая сирень с древних времен символизирует одиночество? Ее вообще считают роковым кустарником, не используют для украшения дома и никогда не дарят больному. Считается, что тогда он точно не выздоровеет, – зловещим, как мне показалось, тоном произнес Монахов.

– К чему это вы? – насторожилась я.

– Да ладно, забудьте. Глупость сморозил. – Он вздохнул и виновато развел руками.

– Нет, правда, зачем вы это сказали?

– Просто вспомнилось. Моя жена страстно увлекалась всякой такой чушью. Гороскопами, гаданиями, символами… Про сирень, кстати, из кельтского гороскопа друидов, – улыбнулся Монахов и шагнул ближе.

До меня донесся запах его одеколона.

– А сейчас ваша жена больше этим не увлекается? – зачем-то спросила я.

– Вера умерла… – сухо ответил Олег и отвернулся.

– Простите, я не знала.

– Ничего.

– Она болела? – снова кто-то потянул меня за язык. Я подумала, может быть, у Даши это наследственность?

– Несчастный случай… Так вот, по поводу белой сирени… Вера постоянно уговаривала Врублевскую спилить этот куст. Они с Ираидой Яновной очень дружили, несмотря на разницу в возрасте.

– Странно… А я слышала, что Врублевская ни с кем не общалась, жила очень замкнуто.

– Правильно, так оно и было. Ни с кем. Только с Верой…

Он замолчал, повисла неловкая пауза.

Большая черная бабочка опустилась на белую гроздь. Кажется, она называется «траурница». Я перевела взгляд на Монахова. Он тоже во все глаза смотрел на бабочку.

Пафнутий, лежавший у ног хозяина, неожиданно вскочил и истошно залаял. Шерсть на холке поднялась дыбом.

– Тихо, Паф! Успокойся! – строго приказал Монахов, но бульдог продолжал надрываться. – Да что это с тобой?

«Траурница» взмахнула крыльями и улетела. Пес затих, виновато покосился на Монахова, а потом пулей метнулся в кусты.

– Не знаю, что на него нашло… – озадаченно произнес Олег и провел ладонью по волосам. – Может, приснилось что-нибудь. Как думаете, собакам снятся сны?

– Понятия не имею, – ответила я и двинулась в сторону. – Вообще-то мне пора, меня ждут…

– Постойте. – Монахов ухватил меня за локоть.

Я остановилась и вопросительно посмотрела на него.

– Я просто хотел… – Он тряхнул головой.

– Что?

– Да нет, – усмехнулся он. – Пожалуй, ничего…

– Ну, ладно тогда, я пошла…

Я вырвала руку, развернулась и оказалась лицом к лицу с Лизой, которая одновременно со мной шагнула из-за куста сирени. Рядом с ней плелся Пафнутий.

– Добрый вечер, – вежливо поздоровалась я.

Лиза не ответила на мое приветствие. Она, не отрываясь, сверлила взглядом Монахова. В ее глазах плескались отчаяние и боль, на впалых щеках полыхали лихорадочные пятна.

Монахов досадливо поморщился и стремительно пошел прочь. Лиза рванула за ним.

А я, отгоняя непрошеные мысли, побрела к дому Галы.

По случаю небывалой жары стол накрыли в гостиной. В помещении было прохладно – с тихим урчанием работал кондиционер.

– А где Лиза? – воскликнула Гала, разливавшая по бокалам красное вино. – Я же ее за вами послала. Вы что, разминулись?

– Видимо, – пробормотала я, сама не знаю почему, скрыв правду.

– Ну и ладно, – рассмеялась хозяйка. – Придет, никуда не денется… Арсюша! – без перехода закричала она. – У нас гости. – И, протягивая мне бокал, сообщила: – Кстати, завтра четверг, к тому же – полнолуние, а у нас по четвергам традиционно спиритические сеансы. Многие знают об этом и специально приезжают из Москвы. Хотите принять участие?

– Может быть, – с улыбкой ответила я. Любого человека, словно магнитом, тянет ко всему непознанному, потустороннему. Я не была исключением. И хотя, по большому счету, не верила в мистику, в глубине души испытывала священный трепет перед необъяснимыми явлениями природы.

– Пойдемте, – Гала подхватила меня под руку, – я вам покажу мои работы.

Мы миновали гостиную и оказались в похожей на бонбоньерку полукруглой комнате. От обилия бантиков и розочек на обивке мягкой мебели у меня зарябило в глазах. Стены были обтянуты ситцем веселой расцветки, на паркетном полу нежился пушистый ковер с ярким цветочным орнаментом. Огромный плазменный телевизор с плоским экраном настолько выбивался из обстановки, что выглядел каким-то инопланетным чудовищем.

Но больше всего меня поразили картины. Они, будто оклады для икон, были щедро украшены блестками и позолотой. Гламурные барышни, изображенные преимущественно на фоне океанского прибоя, напоминали знаменитых голливудских кинозвезд 30—40-х годов.

– Да, да, – хихикнула Гала. – Вы правильно догадались. Это и есть мои работы.

– Очень красиво и… оригинально, – сглотнув, выдавила я.

– Обожаю эту комнату. – Гала плюхнулась на пестрый «рюшечный» диван. – Когда мне грустно, я прихожу сюда, и у меня сразу повышается настроение.

Она схватила пульт от телевизора и щелкнула кнопкой. На экране возникла чья-то темноволосая голова, усыпанная перхотью. Бодрый голос за кадром расписывал волшебные качества нового лечебного шампуня. Гала убрала звук.

– Задушили рекламой, – пробормотала она себе под нос.

Я снова перевела изумленный взгляд на картины. Окруженная искусственным жемчугом Марлен Дитрих улыбалась кроваво-красным ртом, а в ее тонких пальцах с маникюром из бисера дымилась сигарета в янтарном мундштуке. Мундштук был сделан из настоящего янтаря.

– Вот вы где запрятались? Наслаждаетесь бессмертным? – раздался внезапно низкий хрипловатый голос.

Я обернулась. На пороге стояла Нора Покорная.

– Что ты так долго? – захлопала Гала накрашенными ресницами.

– Дороги забиты. Все в такую жару стремятся вон из города. Представьте себе, нынешняя температура бьет все рекорды. Такого не было за всю столетнюю историю наблюдения за погодой. Это я только что по радио слышала. Кстати, сегодня продала две твои работы, очень удачно, между прочим…

Неожиданно Нора замолчала и вперилась в экран телевизора.

– Ну-ка, ну-ка. Включи звук… – Нора присела на диван рядом с Галой.

За несколько дней, проведенных в поселке, я совершенно отбилась от реальной жизни. А реальность заключалась в том, что каждый вечер в прямом эфире шло скандальное ток-шоу «Без масок» с Кириллом Шороховым. То есть с моим мужем.

Ток-шоу, сделавшее его знаменитым.

– Ох, какой мужик! Какой мужик! Я в шоке! – простонала Нора.

Я в замешательстве направилась к выходу.

– Слушайте, Саша, а вы не в курсе, он женат? – окликнула меня Гала и многозначительно подняла брови. Почему она спросила об этом именно меня?

– Н-нет, – пробормотала я, а сама подумала, какова была бы их реакция, скажи я правду. Кирилл всегда усиленно скрывал факт наличия у него жены, мотивируя тем, что он, факт то есть, может повредить его популярности. Я никогда с ним не спорила.

– А может, он «голубец»? – хмыкнула Нора.

– Что? – не поняла я.

– Ну, в смысле, нетрадиционной сексуальной ориентации…

– Точно, наверно, так и есть! «Голубец»! Наконец-то слово для него найдено! – нервно рассмеялась я.

Мне вдруг захотелось побыть одной, привести чувства в порядок. Невольное, хоть и косвенное, соприкосновение с моей недавней прошлой жизнью выбило меня из колеи.

– Я, пожалуй, пойду. Налью себе что-нибудь выпить, – пробормотала я, забыв о том, что у меня в руках бокал с вином.

– Подождите, Саша, посмотрите же, как Шорохов хорош. Он что, вам не нравится?

– Почему, нравится – сдавленно проговорила я и с тоской посмотрела в сторону выхода.

Кирилл Шорохов действительно был хорош. Густые темно-русые волосы подстрижены по последней моде, велюровый пиджак шоколадного цвета подчеркивает ширину плеч и узость бедер. Ежедневные посещения спортзала не прошли даром. Стильные очки без оправы придавали его лицу весомую загадочность. Я-то знала, что на самом деле у него стопроцентное зрение.

Мне стало душно. Но я не подозревала, какой сюрприз ждет меня впереди.

– Где ты ходишь, голуба моя? – прохрипел до боли знакомый баритон, едва мы с Норой переступили порог гостиной.

«Не может быть, не может быть…» – раскаленным молотом застучало у меня в мозгу.

– Ох, Господи, прости, дорогой! – захохотала Нора и устремилась вперед.

В кресле перед камином развалился Денис Шмаков – звезда телесериалов и театральных подмостков. «Сердцеед Казанова», наш отечественный ответ Шварценеггеру, Сталлоне и Брюсу Уиллису, вместе взятым..

– Саша, идите скорее сюда, я вас познакомлю. На деревянных ногах я приблизилась.

– Вот, это Денис Шмаков, – торжественно произнесла Нора.

Мы с Денисом в полнейшем изумлении уставились друг на друга.

– Да, да, тот самый Шмаков, – по-своему истолковав мое молчание, добавила Нора.

– Да мы сто лет знакомы! – загоготал Денис, порывисто вскочил с места и сгреб меня в охапку. – Алекс! Вот так встреча!

Меня обдало запахом из прошлого – смесью лимона и бергамота, смесью разочарований и утраченных иллюзий…

Шмаков оторвал меня от пола и чмокнул в щеку. А я и забыла, какой он высокий и сильный…

Весь вечер Шмаков балагурил, травил анекдоты, рассказывал театральные байки.

Гала и Нора с обожанием внимали ему. Глаза их возбужденно блестели, смех казался преувеличенно громким.

Лиза так и не пришла. Ее тарелка с неизменной вареной капустой, накрытая фарфоровой крышкой, осталась нетронутой.

Покончив с шашлыком, Шмаков уселся за рояль и запел хорошо поставленным хрипловатым голосом:

– «Сердце красавицы склонно к измене и к перемене, как ветер мая…»

Надо же! Те же байки, те же арии… Как будто не прошла уйма лет.

Денис был по-прежнему красив. Но в его внешности появилось нечто инфернальное, делающее его похожим на американского актера Джонни Деппа. Темные блестящие волосы. Очень прямые. Черные глаза. Такие черные, что сливались по цвету со зрачками. Впалые щеки, волевой подбородок, твердый, четко очерченный рот…

Вероятно, с возрастом в нем заговорила цыганская кровь. Прабабка Шмакова была таборной цыганкой.

Я подумала о превратностях судьбы, настойчиво толкающей меня в ту же самую реку, из которой я однажды с трудом выбралась, поднялась и вышла на улицу.

Сумерки сгустились до молочной белизны. С бледного неба ухмылялся призрачный лунный диск, расположившийся по соседству с тающим солнцем. Ждал своего часа.

Я пристроилась на плетеном, мокром от вечерней росы, кресле. Закурила…

Из дома неслись бравурные звуки музыки, оглушительные взрывы хохота.

Я выбросила окурок, откинулась на спинку и прикрыла глаза.

Перед мысленным взором всплыли картинки пятнадцатилетней давности.

После травмы, полученной в училище, я три месяца провалялась в ЦИТО. А выйдя из больницы, впала в глубочайшую депрессию.

Наступило лето. Мои одноклассники, сдавшие выпускные экзамены, разлетелись по стране. Фиалку зачислили в труппу Большого театра, кто-то распределился в Мариинку, кто-то – в Пермский Государственный…

Они были счастливы, у них все было впереди. А у меня…

Моя мама тогда растерялась. По-моему, впервые в жизни. Ведь у нее всегда все было расписано, разложено по полочкам заранее.

Но тут вмешалась судьба. Сын ректора ГИТИСа, напившись в хлам, вылетел из седла своего мотоцикла и раскроил череп. Мой отец вернул парня с того света и преисполненный благодарности ректор предложил мне и моим родителям любой факультет – на выбор.

Я, конечно, мечтала о сцене. Актерский, режиссерский факультет – мне было все равно. Лишь бы творческий. Но врачи категорически запретили мне любые физические нагрузки, а какой актерский курс может обойтись без уроков танца и сценического движения?

Вот так я стала студенткой театроведческого факультета, тихого, спокойного и… смертельно скучного.

Я с трудом отсиживала положенные лекции и неслась на свое излюбленное место – заветную скамеечку в знаменитом «гитисовском» скверике, расположенном напротив входа в институт. Устраивалась на спинке, свесив ноги на сиденье. Было ужасно неудобно, но почему-то там все сидели именно так.

Я ждала, когда появятся «небожители» – студенты творческих мастерских. Они гурьбой вываливались из дверей после занятий по актерскому мастерству. Я остро им завидовала и с жадностью вслушивалась в обсуждение сыгранных на уроке отрывков и этюдов.

Однажды поздней осенью один из «небожителей» подсел ко мне.

– Что одна мерзнешь, голуба моя? – спросил он и подмигнул.

 

Глава 9

День тот же

Я открыла глаза. Оказалось, что уже совсем стемнело, и торжествующая луна победно пялится с угольного неба.

Денис протянул мне бокал вина, придвинул поближе садовое кресло и плюхнулся в него.

– Ох, прав старик Гумилев, – вздохнул он. – Если б ты была со мной, голуба моя, все было бы по-другому…

– Ты что, стал бы тогда президентом Соединенных Штатов? – усмехнулась я.

– Ну, зачем ты так, Алекс? – с укоризной произнес Шмаков. В его голосе прозвучали трагические нотки. – Просто я был бы тогда счастливым.

– Ты неисправим! – окончательно развеселилась я. – Прибереги лучше свой пафос для сцены.

– Ох, какая ты стала! – восхитился Денис. – Колючая, злая. Такой ты мне даже больше нравишься…

– Я польщена.

Ему не удалось застать меня врасплох. Я справилась с собой, и была чрезвычайно рада этому обстоятельству.

– Расскажи, как ты жила все эти годы? – предпочел Шмаков сменить тему.

– Шикарно! – Я допила вино и поставила опустевший бокал на землю.

– Ну, это понятно, – протянул Денис. – Роскошный дом в роскошном месте. Я не об этом.

Он повернулся и вплотную приблизился ко мне так, что я почувствовала на своей коже его дыхание. Ночь была полна звуков – шороха ветвей, шелеста листьев, далекой соловьиной трели. На миг мне показалось, что возвращение в прошлое вполне реально. Обманчивые чары мгновения опутали меня, я закрыла глаза и обвила его шею руками. Ощутила прикосновение его губ…

Но… Ничего не произошло. В моей душе ничего не шевельнулось. Я резко отстранилась. Пустой бокал опрокинулся и с грохотом покатился по тротуарной плитке.

– Что случилось? – нежно прошептал Шмаков и вдруг хлопнул себя по лбу. – Ах, Господи! Я понял. Ты наверняка замужем.

– Не угадал, – устало сказала я и порывисто поднялась с кресла. – Просто ты опоздал, Шмаков. На пятнадцать лет.

Я шагнула в сторону, но он догнал меня и схватил за руку.

– Послушай, Алекс. Это же смешно. Ведь ты любила меня! А для настоящей любви время не преграда, – с надрывом произнес он и тряхнул головой. Угольно-черная прядь упала ему на глаза.

Шмаков озадаченно замолчал, но тут же снова кинулся в атаку.

– Вот видишь, любила все-таки! – торжествующе воскликнул он. – Так почему бы нам не попробовать сначала?

– Пока, Шмаков. Приятно было увидеть тебя снова.

– Но… – начал он.

– Дэн! – раздался от дверей дома Норин голос. – Ты куда подевался?

– Я здесь, голуба моя! – отозвался Шмаков.

– У тебя мобильный разрывается.

– Бегу! – крикнул он. – Алекс, прошу тебя, не уходи, я сейчас вернусь.

Я неопределенно пожала плечами в ответ. Давнишняя обида всколыхнулась в груди.

Мы с Денисом встречались около двух лет. Причем «встречались» – слишком мягко сказано. Мы практически не расставались. Я, например, не сомневалась в том, что в один прекрасный день для нас сыграют марш Мендельсона.

Правда, мои родители вовсе не разделяли моего оптимизма. Они, напротив, были уверены в том, что Денис преследовал исключительно корыстные цели и что, кроме московской прописки и квартиры в престижном центре, ему от меня ничего не было нужно. Отчасти в этом имелась доля истины, так как Денис родом с Урала и жить ему после окончания института действительно было негде. Но меня этот факт ничуть не волновал. Поэтому реальность, обрушившаяся на меня одним холодным февральским вечером, оказалась сродни Тунгусскому метеориту. По размеру воронки, оставшейся в моем сердце.

– Поздравь меня, Алекс, – сказал тогда Шмаков, – я женюсь.

Честно говоря, в первый момент я подумала, что он таким оригинальным способом делает мне предложение.

– Не на тебе, – равнодушно добавил он, развернулся и исчез из моей жизни.

Вскоре он действительно сочетался законным браком с известной артисткой, стареющей примой одного из московских театров. «Не расстанусь с комсомолом, буду вечно с молодым!» – таков был ее девиз. Шмаков стал ее шестым официальным мужем, и думаю, что на нем она не остановилась бы, если бы не умерла от остановки дыхания во время операции по липосакции.

Но это все случилось гораздо позже, а тогда актриса распахнула перед молодым мужем все двери. Он стал активно сниматься в кино и довольно быстро прославился.

А я через две недели после его ухода выяснила, что беременна…

Внезапно налетел сильный порыв ветра.

Луна скрылась за рваным косматым облаком, и стало совсем темно. Я поежилась, подумав о том, что мне предстоит пробираться до дома через кусты.

Словно в подтверждение моих мыслей от черной стены деревьев отделилась тень. Сердце учащенно забилось, и я отступила назад, к раздвижным дверям. Но что толку, они все равно закрыты, чтобы в помещение не летели комары.

Тень тем временем приблизилась и приобрела очертания женской фигуры. Лиза!

– Ох, – выдохнула я, – вы меня напугали. А вам самой не страшно бродить по лесу в ночи?

– Мне не страшно, – холодно ответила Лиза. – Здесь некого бояться. – В кромешной темноте ее бледное лицо светилось странным зеленоватым светом. – Здесь все свои, а бояться нужно чужих, – с нажимом произнесла она и наградила меня тяжелым взглядом.

– Ну да, конечно, – промямлила я, обескураженная откровенной Лизиной неприязнью. – А мы вас ждали, ждали… Там Денис Шмаков приехал, – зачем-то сообщила я. – Знаете такого артиста?

– Нет, не знаю, – отрезала Лиза.

– Шмакова не знаете? – обиженно произнес лично сам Шмаков, материализовавшийся из-за моей спины. – Безобразие! Народ обязан знать своих героев. Алекс, – обратился он ко мне, обняв меня за плечи, – просвети девушку.

– Алекс? – переспросила Лиза и неожиданно улыбнулась. – Вам идет это имя.

Интересно, с чего такая метаморфоза? Сзади послышался торопливый стук каблучков. Я обернулась и увидела Галу.

– Друзья мои, – вскричала она, – ну что вы тут комаров кормите? Пойдемте скорее в дом, пить кофе с мороженым.

Тут она заметила Лизу.

– Как я рада, что ты все-таки пришла, девочка моя, – она нежно погладила Лизу по голове.

Жест показался мне настолько интимным, что я почувствовала неловкость.

– Ой, Саша, смотрите! – воскликнула вдруг Гала, – У вас от ветра окно распахнулось. Видимо, вы неплотно его прикрыли.

Я перевела взгляд и похолодела. В спальне горел свет, а из раскрытого окна вырывались белые языки тюля.

Рим, октябрь 1947 года.

В течение последующих нескольких дней им с Дюком ни разу не выпало возможности побыть наедине. Стертый не оставлял Кару ни на минуту, следовал за ней повсюду, как тень.

Даже во время ее выходов на сцену он стоял в кулисах и наблюдал.

Дюк приходил на каждый концерт, сидел, не шелохнувшись, в первом ряду, задаривал ее цветами.

Ее артистическая комната стала похожа на цветочную лавку. Розы, орхидеи, лилии, хризантемы… И в каждом букете – записка. И в каждой записке – одни и те же слова.

«Я люблю тебя!!! Выходи за меня замуж!!!»

Кара бережно складывала их и прятала в косметичку. Благо, у Стертого не было доступа в гримерную, он стоял на страже у двери.

– Что ты творишь, что ты творишь… – ворчала Вера.

В последний день перед возвращением в Москву они гуляли по вечному городу. Втроем. Кара, Вера и Стертый.

Их узнавали на улицах. Здоровались, улыбались, просили автографы. Какой-то уличный музыкант, игравший на пьяцца Навона на гитаре, упал перед Верой на колени.

– Bellissima! – вскричал он. – Bellissima!

Вера расхохоталась и бросила в его шляпу несколько монет.

– Grazie, signora.

Стертый бледнел и потел, то и дело снимал шляпу и проводил несвежим носовым платком по лбу и поредевшим волосам.

Они побродили по Колизею, по Римскому форуму, выпили кофе с мороженым в маленьком кафе в самом сердце Рима – напротив пьяцца Венеция.

– Я, кажется, забыл кошелек, – заявил Стертый, когда официант принес счет.

– Я не сомневалась, – хмыкнула Вера и полезла в сумочку.

Но тут из дверей кафе выскочил пузатый человечек в длинном фартуке в красно-белую клетку.

– No, по!.. – воскликнул он, замахал пухлыми ручками и затараторил что-то по-итальянски.

– Что он говорит? – спросила Кара у Стертого. Предполагалось, что тот знает итальянский язык.

– Слишком быстро, я не разбираю слов.

– Он говорит, что не смеет брать деньги у столь уважаемых гостей. И что он почтет за честь, если вы согласитесь отведать его фирменное блюдо – пасту «Венеция» – спагетти в рыбном соусе. За счет заведения, конечно. Он хозяин.

Кара ощутила, как краска заливает лицо. Рядом с их столиком стоял Дюк и пожирал ее глазами.

– За счет заведения? – оживился Стертый. – Я – за!

Казалось, он один из всех присутствующих чувствовал себя вольготно. Вера натужно закашлялась и пожала плечами:

– В принципе, можно.

– Я не буду есть, спасибо, – поспешно отказалась Кара. – У меня вечером спектакль.

– И не ешьте, вас никто насильно не заставляет, пока … – ухмыльнулся Стертый и растянул тонкие губы в подобии улыбки, глазки его загорелись алчным блеском, – а я лично проголодался.

– Как вы нас нашли? – спросила Вера Дюка.

– О, это случайность. Я проезжал мимо и увидел вас. И это очень удачно, потому что я как раз хотел завтра пригласить вас на виллу моей семьи. Это совсем рядом, в окрестностях Рима.

– Я в случайности не верю, – пробормотала Вера, – и, вообще, мы завтра уезжаем.

– Но ведь ваш поезд вечером?

– Да, вечером, поздно, – подтвердила Кара, почувствовав, как сильно заколотилось сердце. – Послушай, Вера, мы вполне успеем, если отправимся утром.

– Так давайте сначала закажем эту вашу, как ее, пасту рыбную, – встрял Стертый. – А потом решим.

– А вы-то тут при чем? – не удержалась Кара. – Вы что, тоже хотите ехать?

Стертый одарил ее тяжелым взглядом и промолчал.

Хозяин кафе тем временем так и застыл в почтительном поклоне рядом с их столиком. Дюк что-то коротко бросил ему, хозяин расплылся в широкой улыбке и покатился на кухню.

– Дуэ? Вы сказали «дуэ»? – подозрительно спросил Стертый, подняв два пальца вверх. – То есть – два? А вы что, не будете с нами обедать?

– Нет, благодарю, я сыт. Если позволите, я украду у вас Кару. Мы с ней побродим тут, чтобы не портить вам аппетит.

– Как это украдете? – занервничал Стертый и заерзал на стуле. – Зачем?

– Успокойтесь, никуда она не денется, я вам обещаю, – низким поставленным голосом проговорила Вера и вздохнула.

Кара поднялась с места. Услужливый официант тут же подскочил и отодвинул ее стул.

– Prego, signora.

– Grazie, – улыбнулась Кара.

– О, ты делаешь успехи в итальянском, – шепнул ей Дюк, когда они отошли на достаточное расстояние.

– Да уж, – рассмеялась Кара.

– Начало положено, а это уже много. Санта-Ма-рия! Наконец-то мы вдвоем! Как я счастлив, что могу быть рядом с тобой, смотреть на тебя, касаться. – Он схватил ее ладонь и сжал в своей руке.

– Осторожно, – испугалась она. – Увидят…

– О-о-о, я готов убить этого… – простонал Дюк и заскрежетал зубами.

Кара снова рассмеялась. Она ощущала себя так легко и непринужденно рядом с ним, словно знала его долгие-долгие годы.

Ей, привыкшей выражать свои чувства только на сцене, нравились его эмоциональность и открытость.

Они пересекли площадь и поднялись по широкой лестнице к памятнику Виктору Эммануилу II, воздвигнутому в честь объединения Италии. Здесь они находились в поле зрения Стертого, и в то же время могли свободно общаться, не боясь быть услышанными.

Кара присела на мраморную ступеньку. Камень был теплым, яркое южное солнце без устали прогревало его. Дюк, не отрывая от нее влюбленного взгляда, опустился на ступеньку ниже.

– Ты прекрасна, mia cara. Я не хочу отпускать тебя. – Он снова взял ее ладонь и поднес к губам.

– Я тоже не хочу, чтобы ты меня отпускал…

– Так останься!

– Я не могу, ты же знаешь.

– Но почему? Ты станешь моей женой, ты будешь счастлива, клянусь тебе!

– Пожалуйста, прошу тебя, не мучай меня.

– Я сделаю тебя счастливой, – упрямо повторил он.

– Я верю тебе. Но я не могу остаться, я должна уехать.

Дюк молча смотрел на нее, в его глазах читалась мольба.

Не в силах выдержать этот взгляд, Кара опустила голову.

«А может быть, это Его Величество случай?» – подумала она. Случай всегда играл в ее жизни большую роль.

Именно случай в 1916 году свел ее родителей – сочувствовавшую большевикам барышню из богатой дворянской семьи и нищего студента-вольнодумца. Они познакомились в Петербурге и буквально на следующий день тайно обвенчались. Бежали в Москву, где тот же самый случай вскоре разбросал их по разным странам. Студент укатил в Германию – проводить революционную агитацию, а его молодая жена осталась в России. Больше они никогда не встречались, а в результате их скороспелого союза на свет появилась Кара.

Именно случай привел ее и в балет. Мать, растившая Кару одна, вынуждена была много работать, и она попросила соседку, бывшую балерину, присматривать за девочкой. А заодно преподать ей несколько уроков танца.

Спустя месяц балерина заявила матери: «Мне нечему больше учить ее», – и отвела девочку в школу Большого театра.

Случай вывел Кару на сцену. Капризная прима-балерина сказалась больной, и Кара лучше всех в труппе исполнила партию Жизели.

Так, может быть, и сейчас…

Дюк прав, они любят друг друга и должны быть вместе.

Кара обхватила себя руками за плечи и посмотрела прямо в глаза Дюка.

– Я хочу быть с тобой, и я останусь, – решилась она. – Но мне надо подумать. Дай мне время до завтра.

Она заметила, как Дюк побледнел. Испугался? Передумал? Она почувствовала себя не в своей тарелке. Что она наделала?

«Не молчи, только не молчи!» – мысленно взмолилась она.

– Я ждал тебя всю жизнь, подожду еще немного, – спустя вечность произнес Дюк.

У нее отлегло от сердца.

– ЛпШа, любимая, – хрипло пробормотал он и вцепился в ее руку. Несмотря на жаркий день, его пальцы были холодны, как лед.

Проходивший мимо карабинер, римский полицейский, улыбнулся им и сказал: «Ciao». Дюк улыбнулся ему в ответ.

– Почему он с нами попрощался? – удивилась Кара.

– Ciao – значит «привет».

– Надо же, а я всегда думала, что «чао» – значит «прощай».

– O diavolo! – воскликнул вдруг Дюк. – Твой шпион. По лестнице неспешно поднимался Стертый. Он ковырял в зубах зубочисткой.

– Зря отказались, – радостно сообщил Стертый и смачно выплюнул зубочистку. Проследив за ее полетом, удовлетворенно добавил: – Отличная паста!

Дюк опустил голову, на его скулах заходили желваки.

– Ну что же, дорогие товарищи, – хихикнул Стертый, обнажив острые крысиные зубы, и погладил себя по животу; он явно забавлялся, – пора двигать в гостиницу.

Кара покорно поднялась со ступеньки и встала рядом с ним.

– Я подвезу вас, – обреченно вздохнул Дюк.

– Ну что вы! – воскликнул Стертый. – Не стоит беспокоиться. Мы уж как-нибудь сами. К тому же, согласитесь со мной, после сытного обеда полезно пройтись пешком – жирок растрясти.

Он повернулся и махнул рукой. Из-за фонтана, изображавшего Тирренское море и расположенного справа от главной лестницы, шагнула Вера и направилась к ним.

 

Глава 10

День тот же

Шмаков порывался меня проводить, но я отказалась. По многим причинам. В основном, конечно, потому что боялась поддаться соблазну. В голове шумело от выпитого вина, а Денис был так настойчив, что в какой-то момент умудрился притупить мою бдительность.

По дороге к дому я старательно гнала от себя мысли о распахнутом кем-то окне. Я была в здравом уме и твердой памяти и хорошо помнила, как тщательно проверила щеколду перед уходом.

Я почти бегом пересекла лужайку, шарахаясь от черных силуэтов кустов и деревьев.

На крыльце кто-то стоял. Я почувствовала, как страх ледяными щупальцами сковал мне горло.

– Эй, – дрогнувшим голосом пискнула я. Хичкок порадовался бы за меня. – Вы что там делаете?

Человек повернулся и, присмотревшись, я узнала Арсения Титуса.

– О, Саша! – удивленно воскликнул он. – Я думал, вы уже дома. Решил вот прогуляться на сон грядущий, проходил мимо и услышал внутри какой-то шум. Я просто хотел узнать, все ли у вас в порядке.

– Да, все в порядке, – выдохнула я.

– Странно, – заметил Арсений, – последние дни почему-то не горят фонари. Обычно тут по ночам довольно светло. Ну ладно, всего доброго. – И с этими словами он исчез во тьме.

А я осталась стоять у двери, пытаясь унять колотящееся сердце.

«Стоп! – приказала я самой себе. – Успокойся! В конце концов, ты в любой момент можешь сесть в машину и уехать».

Такое решение проблемы привело меня в чувство, и я смело вставила ключ в замок.

– Бесполезно спорить с судьбой, – раздался из темноты тихий голос Титуса. – Все уже предрешено, и вам придется пройти весь путь до конца.

– Что? Что вы имеете в виду? – крикнула я в пустоту, но ответа не дождалась.

Я поспешно влетела в дом и захлопнула за собой дверь.

На столе в вазе стоял букет белой сирени – символ одиночества и печали. У меня пересохло во рту. То, что сирени не было в доме, я тоже хорошо помнила.

Я быстро прошла на кухню, налила в чашку заварки из чайника и залпом выпила. Скинула босоножки и без сил опустилась на стул. Кафельный пол приятно холодил босые ноги.

Итак, что все это может значить?

Кому-то очень нужно испугать меня? Но кому и зачем?

Или это я схожу с ума и у меня раздвоение личности?

«Раздвоение личности – психическое расстройство, – всплыли в памяти строки из „Справочника по психиатрии“, – когда в одной физической оболочке уживаются два и более ментальных двойников, зачастую и не подозревающих о существовании друг друга».

Внезапно я странно себя почувствовала. Как будто кто-то плеснул мне в глаза морской водой. Веки защипало, на ресницах выступили слезы. Я моргнула, кухонный шкаф смешно накренился, а чашка из-под чая стала оплывать, как подтаявшая свеча.

Пошатываясь от накатившей усталости, я поднялась по лестнице и, не раздеваясь, рухнула в постель.

Я даже не заметила, что окно в спальне плотно закрыто, а свет выключен.

 

Глава 11

Четверг

Телефон звонил и звонил, а я все никак не могла проснуться. Веки казались похожими на подтаявшие слипшиеся пельмени, и разлепить их стоило большого труда.

Я рывком поднялась с кровати и буквально скатилась по лестнице вниз. Ватные ноги плохо слушались, а голова по ощущениям напоминала накачанный гелием воздушный шарик.

– Алло! – хрипло буркнула я в трубку. В пересохшем горле саднило. Почему-то в памяти всплыла картинка из журнала «Гео» – потрескавшаяся от засухи серая земля. Я представила себе, как мое обезвоженное горло покрывается такими же страшными серыми трещинами, и повторила: – Алло…

И тут же вспомнила, что на самом деле телефон давно не работает…

Словно в насмешку из динамика понеслись короткие гудки, и все смолкло.

Что происходит в этом доме?

Старинные напольные часы в ореховом корпусе пробили полдень – получается, что я проспала почти двенадцать часов! Наступила гнетущая тишина. Плотно затворенные окна и двери не пропускали снаружи ни звука.

Я поспешила на кухню, поставила чайник на плиту и распахнула створки окна. В помещение ворвалась струя теплого, насыщенного цветочными ароматами, воздуха. Но в голове так и не прояснилось. Мое странное сумеречное состояние вернуло меня в то далекое время, когда я лежала в больнице, напичканная обезболивающими и снотворными препаратами. И именно оно натолкнуло меня на абсурдную, казалось бы, мысль о том, что мне что-то подмешали. Скорее всего, в чай.

Я резко обернулась и посмотрела на стол. Чашки, из которой я вчера перед сном пила заварку, не было. Она, чисто вымытая, аккуратно стояла в сушилке, рядом с заварочным чайником. Тоже чистым. Я совсем не помнила, как мыла посуду. Да и вряд ли стала бы это делать. Значит, это сделал кто-то другой.

От этой мысли меня замутило. Я глубоко вдохнула и на несколько секунд задержала дыхание. На улице Славик подравнивал живую изгородь большими садовыми ножницами. Рядом крутилась Даша. Увидев меня, садовник расплылся в идиотской улыбке и приподнял свою вечную соломенную шляпу.

– Здравствуйте, – сказал он.

Я кивнула в ответ и вспомнила, что, по словам Раисы, садовник прекрасно разбирается в технике.

– Послушайте, Слава, – обратилась я к нему, – вы не можете зайти ко мне и взглянуть на телефон?

– Да он же у вас не работает, чего на него смотреть? Ну ладно…

Слава что-то сказал Даше, и она убежала. Потом поднялся на крыльцо. Потоптался на пороге, стряхивая прилипшие к резиновым сапогам срезанные веточки, стянул хлопчатобумажные перчатки, зачем-то застегнул верхнюю пуговицу на вылинявшей, некогда клетчатой, рубашке. На меня пахнуло застарелым потом. Снял с головы шляпу, аккуратно повесил ее на дверную ручку и решительно направился в гостиную.

– Видите ли, – пробормотала я, – мне известно, что он давно не работает. Но, странное дело, сегодня утром меня разбудил телефонный звонок. В трубке помолчали, а потом сразу короткие гудки.

– Да? – озадаченно переспросил Славик. Затем грязными ногтями поскреб назревающий прыщ на небритом подбородке и взял телефон в руки. Перевернул его, подергал за шнур и поставил на место. – Не, не работает…

– Это я и без вас понимаю, – еле сдерживая раздражение, буркнула я. – Но он действительно звонил, мне это не приснилось.

– Это не я… – вымолвил садовник и замотал головой.

– Да что вы, я ни в чем вас и не обвиняю.

– А может, это… она?

– Кто она? – похолодела я.

– Шутка…

– Какая шутка? Чья?

– Не-е, мне нельзя говорить…

– Что, Слава? Что вам нельзя говорить?

– Да не, я это, просто имею в виду… – Славик захлопал пушистыми ресницами и испуганно замолчал.

– Ладно, Бог с ним, с телефоном, – обреченно вздохнула я. – У меня к вам еще одна просьба, пойдемте со мной. Ножницы только свои захватите.

«Может, хоть сундук поможет открыть», – думала я, поднимаясь по хлипкой чердачной лестнице.

Дверь на чердак оказалась заперта, ключа в замочной скважине не было. Он исчез в неизвестном направлении.

– Не судьба, – натужно рассмеялась я и пожала плечами. – Ключ потеряла.

Я обернулась. Садовник застыл на середине лестницы, странно глядя на меня.

На миг мне стало страшно. В тесном полутемном коридоре олигофрен Славик с острыми ножницами в руках выглядел зловеще.

– Потеряла? – сглотнул он и криво улыбнулся.

– Ага, – пролепетала я и, стараясь не соприкасаться с садовником, нырнула в узкий просвет между стеной и его телом.

Закрывая за садовником дверь, я не удержалась и спросила:

– А почему нельзя говорить про шутку?

– Ничего нельзя говорить. Они могут услышать. Он посмотрел куда-то сквозь меня, словно там, за моей спиной, кто-то стоял. Потом схватил свою шляпу и убежал. Я обернулась. В комнате никого не было. Я почему-то вспомнила о загадочной записке с восковой фигуркой, которую он вручил мне накануне днем, метнулась к буфету и выдвинула ящик. Записки не было. Она исчезла, как и ржавый ключ от чердака. Очевидно, в том же самом направлении.

«Уеду! – твердо решила я и опустилась на пол, прислонившись спиной к нижним дверцам буфета. – Сейчас же соберу вещи и уеду. Вернусь, в конце концов, домой. Мой муж, известный телеведущий Кирилл Шорохов, очень даже неплохо зарабатывает и вполне может обеспечить себя достойным жильем. Хотя бы на первое время».

Что-то больно впилось мне в затылок – ручка от дверцы. Я собралась подняться и, чтобы не удариться головой, предусмотрительно посмотрела наверх, на выдвинутый ящик.

К днищу ящика было что-то приклеено лейкопластырем. Я потянула за его край, и освобожденный из плена маленький ключик со звоном покатился по дощатому полу.

 

Глава 12

День тот же

В августе 1994 года британо-американская экспедиция проводила исследования в Антарктиде. Стояла тихая морозная погода, ярко светило солнце, не было и намека на ветер. Как вдруг над Южным полюсом ученые зафиксировали странное движение воздуха. Они долго гадали, откуда в безоблачном небе взялся циклон, и в конце концов запустили в него напичканный всевозможными датчиками аэростатический зонд, снабдив его длинной веревкой. Достигнув центра циклона, зонд исчез из поля видимости. Куда он подевался? На хрустальном голубом куполе не было ни единого пятнышка, за которое можно было бы спрятаться. Ученые порадовались, что догадались привязать веревку, потянули ее вниз и извлекли зонд из неведомой дыры. Осмотрев приборы, они испытали настоящий шок.

Все датчики показывали август 1964 года. Каким-то удивительным образом аэростат попал во временную дыру и, перепрыгнув через тридцать лет, провалился в прошлое.

Информацию об исследовательской экспедиции я вычитала однажды в какой-то научной статье в Интернете. Из той же статьи узнала, что время – это, безусловно, протяженность. Стало быть, оно связано с пространством. И если, например, сжать пространство в точку – сожмется и остановится время…

И сейчас, сидя на полу в чужом доме, на чужой веранде, проживая чужую жизнь в сжатом до предела чужом пространстве, я ощущала себя так, словно тоже провалилась во временную дыру.

Поиски заветного замка, который мог бы отворить найденный мною ключик, не принесли результатов. Я облазила весь дом в надежде обнаружить хоть что-нибудь подходящее – сейф, шкатулку, шкаф, наконец. Но тщетно. В итоге запихнула ключик в карман джинсов, сунула джинсы в сумку и застегнула молнию.

И тут вдруг вспомнила о чайнике. Он до сих пор стоял на огне. Я кубарем слетела вниз по лестнице. К счастью, чайник не успел выкипеть полностью и возмущенно булькал последними каплями воды. Я выгребла со дна банки остатки растворимого кофе, добавила в чашку сахар и кипяток. Достала из холодильника пакет молока. Плеснула, не глядя. И тут же почувствовала неприятный запах. Молоко скисло.

– Черт, – пробормотала я и брезгливо вылила получившуюся бурду в раковину.

С отвращением проглотила просроченный обезжиренный йогурт. Даже запить его было нечем. Чай тоже закончился – последнюю заварку я выпила вчера перед сном.

Интересно, есть здесь где-нибудь поблизости магазин?

Я вышла на крыльцо, опустилась на раскаленную ступеньку, закурила и с тоской посмотрела вокруг.

На улице, казалось, стало еще жарче. Солнце шпарило по полной программе, как будто в последний раз. Поселок буквально вымер, даже садовник куда-то подевался. Я поднялась и медленно побрела в сторону дома Галы.

Мысли мои вернулись к Шмакову. Почему судьбе было угодно устроить нашу встречу именно здесь, и именно тогда, когда жизнь моя развалилась на куски, а я сама стала болезненно уязвимой?

Я горько усмехнулась, вспомнив, как мечтала, чтобы Шмаков приполз ко мне на коленях и молил о прощении. А я расхохоталась бы в ответ и швырнула бы ему в лицо строки Ахматовой:

Откуда-то с другой стороны дома доносился голос Эдит Пиаф.

«Я ни о чем не жалею», – пела она. Впрочем, это даже песней нельзя было назвать. Это был крик души.

Я обогнула дом и прошла вперед, ориентируясь на звуки музыки.

У маленького, заросшего тиной пруда сидела на раскладном стульчике Нора Покорная с удочкой в руках. Рядом на земле стоял древний двухкассетный магнитофон.

Оглушительно квакали лягушки, перекрывая Пиаф.

– Добрый день, – громко поздоровалась я.

– О, Саша! – воскликнула Нора и выключила магнитофон.

Она была одета в просторную майку без рукавов с надписью «После нас хоть потоп», завязанную узлом на талии, и в бойскаутские шорты с массой молний и карманов. Заплетенные в тоненькие косички рыжие волосы делали ее похожей на престарелую травести, исполняющую роль пионерки.

– Хороший улов? – улыбнулась я и присела на корточки.

– Вот! – Нора с гордостью указала на трехлитровую банку с мутной водой, в которой трепыхались три мелкие рыбешки.

– Здорово. А ловите на что? На червяков?

– Боже упаси! – Нора зажала удочку коленями и замахала руками. – На обычный хлебный мякиш. Мякиш – самое оно. Меня дед научил.

– Он был рыбак?

– Он был полковник НКВД, но рыбалка для него была чем-то вроде «скрипки Энгра». Он ее обожал и меня заразил. Я все летние каникулы проводила здесь с удочкой.

– Здесь? В поселке? – уточнила я.

– Ага. Мой дед дружил с Гореловым. Они были вместе со школьной скамьи.

– Надо же…

– Я ведь была первой женой Гореловского сына, Николая, – разоткровенничалась Нора. – Но мы быстро разбежались, а через несколько лет его Галка заарканила.

– Правда? – удивилась я. – А я поняла из ее рассказов, что она сама внучка Горелова.

– Неужели? – расхохоталась Нора. – Ну-ну… Она у нас известная сказочница.

– Мне казалось, что вы подруги, – съехидничала я, а сама подумала, что никогда не сказала бы ничего плохого о Фиалке. Надеюсь, и она тоже.

– Как справедливо заметил один из высоколобых – дружба между женщинами не более, чем пакт о ненападении. Кстати, яркое проявление мужского шовинизма. А насчет Галы… С моей стороны это просто констатация факта. Она, наверное, рассказывала, что сама дом спроектировала и отделала?

– Нет, – помотала я головой, – такого не было.

– И, слава Богу. Дом – целиком и полностью детище Николая. Он был чертовски талантливым… Эх, – вздохнула Нора, выудила из карманного лабиринта пачку «Явы» и закурила, – будь я в свое время поумнее, гореловское имение принадлежало бы мне. Вот так. Но я, честно говоря, не завидую. Галке оно счастья не принесло. Впрочем, как и всем остальным здешним обитателям. А вас-то как угораздило тут поселиться?

– Наследство от бывшего мужа. Мы развелись… – туманно ответила я и поспешила перевести разговор на другую тему. – А что же в поселке такого особенного?

– Гиблое место, – равнодушно поведала Нора, пожала плечами и ловким щелчком отправила окурок в кусты. – Когда-то давно в этих местах были подземные каменоломни. Лет триста назад. И однажды в пещерах случился обвал, заживо похоронивший несколько десятков человек. Местные жители из поколения в поколение передают рассказ о том, как на протяжении долгого времени после того обвала из-под земли раздавались крики и стоны. И с тех пор тут происходят странные вещи. У меня, например, постоянно отстают часы.

– Кошмар, – поежилась я. – Может, просто часы неисправные?

– Да нет, – усмехнулась Нора. – Титус говорит, что тут аномальная зона. Он, как впервые сюда попал, сразу это почувствовал.

– Да я тоже успела почувствовать…

– Да что вы?! – Нора с интересом посмотрела на меня. В ее шоколадных глазах промелькнуло что-то неуловимое. – Каким образом?

– Сегодня меня разбудил звонок телефона, который давно не работает. Вроде бы с тех пор, как умерла прежняя хозяйка.

– Вот видите – аномальная зона… Ходит легенда, что в тридцатых годах пещеры исследовали спелеологи. Якобы один из них повернул голову и метрах в пяти от себя увидел фигуру в черном с горящими глазами, которая делала плавные движения руками. Спелеолог пошел за ней и сгинул. Но это легенда, а я сама видела какое-то непонятное свечение. Однажды зимой мы гуляли с Галкой по лесу, стояла чудесная погода – морозно и солнце светило. И вдруг я обратила внимание, что у Галки нет тени. У деревьев есть, у меня есть, а у нее – нет. Мне так жутко стало… И еще это свечение, как будто кто-то под землей фонарик включил, знаете ли. В тот же вечер выяснилось, что Николай с Васенькой погибли в горах…

– Прямо какие-то «Секретные материалы», – сглотнув, заметила я.

– Да уж… Я просто в шоке. А мрут тут, как мухи. Одна Врублевская, по-моему, своей смертью умерла. И то…

– Что вы имеете в виду? – насторожилась я и встала. От долгого сидения на корточках затекли ноги.

– Ничего, – быстро ответила Нора и отвернулась. – О, гляньте-ка, клюет!

Она дернула удочку вверх. На крючке трепыхалась в агонии крошечная рыбешка.

– А что вы будете делать с этой рыбой? Съедите?

– Бог с вами! – рассмеялась Нора. – Коту своему отвезу. Раньше он у Лизы жил, но у нее аллергия, вот она мне его и презентовала. Да и хорошо, а то он у нее с голоду загнулся бы. Она со своей несчастной любовью про все на свете позабыла.

Я удивленно посмотрела на Нору.

– А вы еще не успели заметить? Да она на Монахове этом помешалась окончательно, следует за ним тенью, глаз не сводит, – хмыкнула Нора, ловким движением сняла рыбку с крючка и бросила ее в банку к сородичам. – Она по нему с ума сходила, еще когда была жива Вера, его жена. А уж когда Вера погибла, у Лизы окончательно крышу снесло. Она почему-то возомнила, что Олег должен теперь обязательно на ней жениться.

– А что случилось с его женой? Нора поджала губы, помолчала.

– Утонула, – вздохнув, она закурила очередную сигарету. – Тут на реке есть газовая труба, типа моста. Ужасная, на мой взгляд. И опасная. Так вот, Вера поскользнулась на этой проклятой трубе, дождь тогда был, упала и ударилась головой о камни. Потеряла сознание и захлебнулась. И все на глазах у дочки. У девочки с тех пор проблемы с психикой, а ведь была нормальным ребенком. Непонятно как-то все произошло… Через неделю после смерти Врублевской, словно безумная старуха утащила ее за собой…

Я вдруг вспомнила странное выражение лица Монахова, когда спросила про газовую трубу, и испытала неловкое чувство.

Почему-то упоминание о смерти вызывает у людей преувеличенную стыдливость, как в былые времена разговоры о сексе. Общество изгоняет смерть, старается исключить ее из жизни. Когда кто-то заговаривает о смерти, другие обычно бормочут нечто невразумительное и торопятся отойти подальше. Смерть порождает в человеческих сердцах священный страх, и традиции мертвых поколений тяготеют над душами живых.

– Уголовное дело завели, – продолжала между тем Нора. – Монахова всерьез подозревали в убийстве жены… Говорят, там были явные следы пребывания кого-то еще. Кроме Веры и Дашеньки. В принципе, многие в поселке до сих пор думают, что это сделал Олег.

– Слишком мелодраматично. Зачем в наше время убивать, если можно просто развестись?

– На то есть несколько причин. – Нора закурила очередную вонючую «Яву». – Первая и, конечно, основная, это наследство. Слыхали о такой оперной певице – Вере Ломовой?

– Еще бы, – хохотнула я. – Бессменный секретарь парторганизации Большого театра. Серьезная дамочка. Весь театр в страхе держала. Перед ней даже главный дирижер по струнке ходил. Говорят, Сталин ей покровительствовал.

– Да ну? – удивилась Нора. – Интересный факт! Я не знала. Так вот, Вера Монахова, названная в честь великой бабушки, – единственная внучка той самой Ломовой. Так что Вера очень богатая наследница. Кстати, Ломова когда-то была ближайшей подругой Врублевской. Но потом они разругались насмерть. Даже не здоровались. Ну, в этом-то как раз нет ничего удивительного, обе славились скверными характерами. – Нора глубоко затянулась.

– А вторая причина?

– Вторая? – насмешливо повторила она. – И вторая та же – наследство…

– А вы тоже думаете, что Олег сам убил жену? – затаив дыхание, спросила я.

– Лиза тогда спасла его, – не отвечая на мой вопрос, продолжила Нора. – Заявила, что в тот день он был с ней.

Теперь мне многое стало понятным. Странное поведение Лизы, неприятие Галой Олега Монахова, разговоры о «проклятом месте». И еще я уяснила, что Врублевскую здесь не любили.

– Кстати, – вспомнила я о причине, побудившей меня выбраться в такую жару из дома, – здесь поблизости есть какой-нибудь магазин?

 

Глава 13

День тот же

Спустя десять минут я пересчитывала наличность в кошельке. Получившийся результат меня расстроил.

– Бедность – это состояние души! – громко сказала я, запихивая деньги обратно. – А у меня просто временные финансовые трудности.

Самая опасная ложь – это та, которой мы сами себя убаюкиваем…

Я быстро переоделась.

На мою удачу оказалось, что Нора как раз собиралась на небольшой шопинг. Неподалеку построили крупный торговый центр, и именно туда мы покатили на новенькой Нориной «Вольво».

Нора решила заглянуть в книжный, дабы обзавестись чем-нибудь, связанным с изобразительным искусством Италии времен Средневековья. А я устремилась в супермаркет. Пока бродила по торговому залу, меня не покидало ощущение, что я выбралась на волю после длительного заключения.

Я быстренько расправилась с половиной содержимого кошелька, и, нагруженная пакетами, отправилась на второй этаж комплекса – в кафе, где мы с Норой договорились встретиться.

Нора устроилась за угловым столиком рядом с окном, выходящим на оживленное шоссе. Она листала журнал и болтала по мобильному. Заметив меня, захлопнула крышку телефона и помахала рукой. На столике, помимо раскрытого журнала, стояла чашка кофе и тарелка с пирожными. В пепельнице дымилась «Ява».

– Быстро вы, – заметила я, рухнув на стул.

– Да в магазине смотреть не на что. Кроме детективов и любовных романов, ничего и нет. А пирожные – объедение. Свежие, в меру сладкие.

Подбежал официант, бледный, угловатый подросток. Я заказала капучино и яблочный пирог.

Пока я ждала мой кофе, у Норы снова затренькал мобильный. Она извинилась и отошла в сторону.

От нечего делать я взяла в руки журнал. «Теленеделя» – значилось на обложке.

Тут подоспел официант с подносом. Капучино оказался превосходным. Удивительно для такого захолустья. Я раскрыла журнал на той странице, что читала Нора. И чуть не подавилась яблочным пирогом, который, кстати, тоже был очень вкусным.

«Полгода совместной жизни известный продюсер Игорь Драч отметил тем, что презентовал своей обожаемой жене Фиалке поместье в Подмосковье».

Под заметкой была опубликована фотография – Драч с Фиалкой и мы с Шороховым в ночном клубе по случаю дня рождения Драча. Фотография была старая, трехмесячной давности. Я тогда и не помышляла о разводе.

Под снимком было написано: «Игорь Драч с супругой Фиалкой и другом Кириллом Шороховым».

Обо мне – ни слова. Мне стало даже обидно. Как в том анекдоте: «Доктор, меня все игнорируют». «Следующий, пожалуйста», – отвечает доктор».

Может, это и к лучшему, шепнул мне здравый смысл. Репортер светской хроники щелкнул камерой в тот момент, когда я отвернулась. Так что узнать меня сложно, хотя при желании…

– Простите, деловой звонок, – пояснила Нора, убирая телефон в сумку.

Я поспешно закрыла журнал. Но, очевидно, Нора успела заметить, что привлекло мое внимание.

– Что, про поместье читаете? – усмехнулась она.

– А? – переспросила я и залилась краской. Совсем не умею скрывать свои чувства. – Ну да…

– Я в шоке! Целое поместье! – мечтательно проговорила Нора и закурила. – Какой милый этот Драч, настоящий мужчина. А я и не знала, что они с Шороховым друзья. А вы? – Норины глаза блестели от любопытства.

– А? – глупо повторила я и закашлялась. То ли на нервной почве, то ли от ядовитого дыма Нориной «Явы». Я вцепилась в «Теленеделю», как в спасательный круг. – Я тоже не знала…

– Дайте-ка на секунду… – Нора вырвала журнал из моих рук и перелистала его. Наконец нашла нужную страницу и ткнула мне под нос мое собственное изображение: – Видите девицу? Что-то про нее ничего не написали. Интересно, кто она?

– Понятия не имею, – пробормотала я и спряталась за яблочным пирогом. Главное – не поворачиваться в профиль, чтобы не совпасть с ракурсом на снимке.

– Неужели эта мышь с Шороховым пришла? Никакая, – резюмировала Нора, свернула журнал в трубку и засунула в сумку.

Другая на моем месте оскорбилась бы, а я вздохнула с облегчением.

Нора неожиданно откинулась на спинку стула, сплела руки на груди и прищурилась, глядя прямо на меня.

– Что такое? – занервничала я.

– Несомненное сходство! – пробормотала Нора себе под нос. – Волосы только перекрасить. Как я раньше не замечала?

– Господи, да о чем вы!

– Монахов тут обронил, что вы ему напоминаете Врублевскую в молодости. И ведь он, черт подери, прав!

– Не знаю, никогда не думала на эту тему.

– В вас чувствуется какая-то надломленность, какое-то душевное метание. Ида была такая же.

 

Глава 14

День тот же

Я прошла на кухню, выгрузила продукты из пакетов и поместила их в холодильник. Открыла бутылку минералки, налила воды в стакан и только хотела выпить, как вдруг раздался странный скрежет. Источник звука находился где-то в районе репетиционной комнаты. Мне почему-то пришла в голову мысль, что именно с таким скрипом открываются врата в потусторонний мир.

– Рая! – крикнула я. – Это вы там шумите? Стряхнув с себя секундное оцепенение, я поставила бутылку на стол и вышла из кухни.

В репетиционной никого не было. Яркий солнечный свет заливал комнату. В помещении было очень душно. Пахло пылью и еще чем-то неуловимым. Сыростью, что ли? Я поспешно распахнула окно, обернулась и с удивлением увидела, что дверца шкафа открыта, а балетные туфли грудой свалены на полу. Наверно, это они упали и заскрежетали. Или мне просто послышалось?

Я быстро собрала с пола балетные туфли, сунула их обратно и захлопнула дверцу. Натянула форму и принялась тренироваться.

Наблюдая за своим отражением в зеркалах, я с радостью отмечала выворотность стоп, вытянутость ног в коленях, округлость руки, то есть все то, чего годами добиваются преподаватели хореографических училищ от своих учеников. Движения не были больше набором трудностей и на глазах превращались собственно в танец. «Тело никогда не лжет», – любил повторять наш педагог-репетитор.

Спустя час, выжатая как лимон, я приняла душ, расчесала влажные волосы и облачилась в джелобу – длинное платье из легкой ткани, расшитое бисером и стеклярусом, национальную одежду народов Северной Африки. Прошлым летом мы с Кириллом отдыхали в Марокко, и именно там, на Медине – шумном местном рынке, я приобрела эту незаменимую в жару вещь.

Я босиком вышла на крыльцо и опустилась на нижнюю ступеньку. Рой пчел кружил над белоснежными гроздьями сирени. Где-то я читала, что для того, чтобы произвести полкило меда, одной пчеле необходимо десять миллионов раз слетать от улья к цветку и обратно.

Я запрокинула голову, подставив лицо солнцу, и закрыла глаза.

«Шурка, ты обезумела! – воскликнула бы Фиалка. – Загар без защитного крема ведет к преждевременному старению кожи!»

«Александра! – возмутилась бы мама. – Прямые солнечные лучи – кратчайший путь к меланомам и кожным новообразованиям!»

Неожиданно раздалось знакомое хрюканье, и в поле зрения появился бульдог Пафнутий. Он деловито двигался в мою сторону, таща в зубах Славикову соломенную шляпу.

– Привет, дружок, – произнесла я, приставив ладонь к глазам, наподобие козырька.

Пафнутий подошел, уложил шляпу мне на колени и с чувством выполненного долга уселся рядом.

– Молодец, Паф, – поощрила я пса, погладила по шишковатому лбу и взяла шляпу в руки. На полях пестрели мелкие алые пятна. Краска, что ли? Может быть, Славик что-то красил и брызги попали на шляпу? Или это…

Несмотря на жару, мне вдруг стало холодно… Я в ужасе отбросила шляпу. Пафнутий метнулся за ней, приняв мой поступок за приглашение к игре, и притащил свою добычу обратно.

– Где ты это взял, собакин? – дрогнувшим голосом спросила я бульдога.

В ответ он хрипло тявкнул и радостно замахал обрубком хвоста.

«А вдруг это Пафнутий поранился?» – пронзила меня мысль. Я схватила бульдога на руки. Он оказался на удивление тяжелым, килограммов пятнадцать, не меньше. Пока я его осматривала, Паф старательно вылизывал меня шершавым языком. Блестящая шерстяная шкура, мускулистые лапы и лысое беззащитное пузо выглядели целыми и невредимыми.

Я почувствовала, что мне необходимо закурить. Стремительно поднялась и направилась в дом. Бульдог, чуть не сбив меня с ног, с оглушительным лаем ринулся вперед.

На веранде сигарет не нашлось. Я прошла в гостиную.

Пафнутий в угрожающей позе застыл у входа в репетиционный зал и тихо зарычал. Шерсть на холке стояла дыбом. Почуяв меня, бульдог, все так же рыча, начал пятиться, а потом нырнул мне под платье и спрятался там. Хорош защитничек.

– Чего ты испугался, малыш? – нарочито громко проговорила я. Мне передалась нервозность собаки, мои колени слегка подрагивали. – Там же никого нет.

Пафнутий высунул голову, с опаской огляделся и пулей выскочил наружу.

Мне вспомнился услышанный недавно странный скрежет, который раздался как раз из репетиционной. Я прошла вперед. В комнате все было так, как я, уходя, оставила. Окно закрыто, шкаф тоже, балетные туфли на своих местах.

Я посмотрела в зеркало, словно оно было в состоянии дать ответы на волнующие меня вопросы. Но естественно, кроме собственного бледного отражения, ничего больше не увидела.

Неожиданно рядом с моим отражением в зеркале что-то блеснуло.

Показалось? Я медленно обернулась вокруг своей оси, внимательно разглядывая дощатый пол. Вот оно! Я нагнулась и подняла маленький, похожий на кулон, предмет. Без помощи зеркала я его никогда не заметила бы, так как он частично провалился в щель между досками. Я положила предмет на ладонь.

Гладкий черный камень, заключенный в золотой треугольник. Собственно, это и был кулон, потому что к одной из вершин треугольника было припаяно небольшое колечко. Камень был явно очень старый, с трещиной. На испещренной временем поверхности с трудом читались неровные буквы: UXOR.

Что значит это слово и имеет ли оно вообще какой-нибудь смысл? Может быть, это просто набор букв?

От напряжения у меня сильно застучало в висках. Я зажала кулон в потном кулаке, плотно закрыла дверь в репетиционную и быстро поднялась наверх. Учитывая обстоятельства, я не хотела оставлять свою находку в доме. Боялась, что кулон может бесследно исчезнуть вслед за ключом от чердака и странной запиской с восковой фигуркой.

Я извлекла из сумки с вещами мою любимую шелковую блузку на шнуровке, купленную за бешеные деньги в дорогом бутике в Риме. Ведь были же счастливые времена, когда мы с Кириллом путешествовали по миру! Как же так получилось, что мы позволили друг другу разрушить нашу жизнь? Где мы так жестоко ошиблись? Я почувствовала, как слезы навернулись на глаза, и безжалостно выдернула из блузки черный замшевый шнурок. Вдела его в кулон, подошла к зеркалу и приложила кулон к шее. Получилось эффектно и красиво. То есть совсем не то, что требовалось мне. Мне-то как раз совсем ни к чему было привлекать внимание к кулону. Я завязала концы шнурка на два узла и запрятала импровизированное колье под платье. На миг у меня закружилась голова, и собственное отражение показалось мне чужим.

Пафнутий со злосчастной шляпой в зубах преданно ждал меня на пороге дома. А я совсем о нем забыла, впрочем, как и обо всем остальном.

– Эй, дружок, отдай! – Я забрала у пса шляпу и повесила ее на ветку сирени. Если Славик будет проходить мимо, он сразу ее увидит. – А теперь иди домой, малыш.

Я легонько подтолкнула бульдога, но он вдруг вцепился в подол моего платья и потянул за собой.

– Ну-ка, перестань! – прикрикнула я, но он и бровью не повел, а продолжал меня тащить. – Ты что делаешь, хулиган? Ты же платье мне порвешь!

Пафнутий виновато на меня посмотрел, ослабил хватку, но до конца так и не отпустил.

– Ну, хорошо, хорошо, – смирилась я. – Я пойду, куда ты скажешь. Только не тяни ты так.

Бульдог наконец оставил в покое платье, радостно хрюкнул и устремился вперед. Пробежал несколько метров и уселся на траву, дожидаясь меня.

В этой стороне поселка я еще не бывала. Сразу за аккуратно подстриженной живой изгородью, ограничивавшей участок Врублевской, начиналась лесополоса. Грозное сосновое войско черной стеной охраняло свой суверенитет.

Ступив в хвойную чащу, я почувствовала священный трепет первооткрывателя. Здесь царил свой особый микроклимат. Воздух был влажный и плотный, не пропускавший посторонних звуков. Густые кроны деревьев перекрывали доступ солнцу, доверив господство вечным сумеркам. Толстый ковер из сосновых иголок тихо шуршал под ногами, колючие ветви, переплетаясь, хлестали по оголенной коже.

Не хотелось бы мне оказаться тут ночью одной.

Паф умчался далеко вперед.

Мне почудилось, что от безмолвного леса повеяло враждебностью. Как будто воины-сосны стали сближаться, чтобы заключить меня в плотное кольцо. Я непроизвольно дотронулась рукой до кулона под тонкой тканью платья, словно он мог меня защитить.

Удивительно, как устроен человеческий мозг! Откуда взялась эта тревога? Я вспомнила бытующее в психиатрии мнение, что страх имеет причину – опасность, и направлен в настоящее, в то время как тревога – это тоска, спроецированная в будущее.

Тревога – это предчувствие…

Я вдруг поняла, что не знаю, в какую сторону двигаться дальше. Я шла за бульдогом и не следила за дорогой. А Пафнутий постоянно петлял и менял траекторию движения.

– Паф! – в отчаянии крикнула я.

Раздалось знакомое хрюканье, и Паф материализовался рядом со мной. Словно вырос из-под земли. И моментально вывел меня из плена. Оказалось, что я не дошла до свободы каких-то сто метров. Поросшая сочной изумрудной травой поляна полого карабкалась вверх и упиралась в двухэтажный бревенчатый дом. Бульдог уверенно устремился к дому, я пошла за ним.

Наконец, у меня под ногами громко зашуршал гравий, устилавший площадку перед домом. Я непроизвольно остановилась и вдруг услышала:

– Я надеюсь, мы поняли друг друга, – говорила женщина. Тон ее не предвещал ничего хорошего. – Ты обязан вернуть то, что тебе не принадлежит.

– Не представляю, что ты имеешь в виду, – равнодушно ответил мужчина.

Я узнала Монахова.

– Не смей делать из меня идиотку! – дурным голосом взвилась женщина. – Она моя, ясно?

Стараясь издавать как можно меньше шума, я продвинулась вперед и оказалась перед раскидистым кустом жасмина. Отсюда открывался прекрасный вид на увитую плющом летнюю террасу, на которой и разыгрывался спектакль.

«Тебя поставили подслушивать, а ты подглядываешь», – вспомнилось мне любимое выражение моего брата Егора. Почему-то в детстве меня ужасно обижали эти слова.

Продленная с одной стороны черепичная крыша служила навесом, призванным защищать террасу от непогоды. В плетеном кресле, закинув ноги на овальный стол со стеклянной столешницей, утопал Олег Монахов. Другое кресло, к моему великому сожалению, стояло спинкой ко мне, и под этим углом я не могла разглядеть того, кто его занимал. Или, вернее, ту…

Даша Монахова, опустив голову, сидела прямо на полу рядом с креслом отца и сосредоточенно собирала пазл. Около нее развалился Пафнутий.

– Ты не слышишь меня? – снова взвизгнула женщина. – Я сказала тебе, не строй из меня идиотку!

– Думаешь, у меня может получиться лучше, чем у тебя самой? – усмехнулся Монахов. Взял со стола пачку «Мальборо», щелкнул по ней пальцем, выбивая сигарету, задумчиво размял ее и прикурил. – Сомневаюсь. В этом деле тебе равных нет…

– Ах, ты… Ну ладно, ты еще пожалеешь…

– Как бы тебе самой не пришлось жалеть… – лениво парировал Монахов и пустил в потолок несколько идеально ровных колец.

– Так ты мне угрожаешь?

Женщина порывисто вскочила с кресла, едва его не опрокинув, и я с трудом узнала в разъяренной «фурии» свою милейшую соседку художницу Галу. Лицо ее перекосилось от ненависти, на впалых щеках полыхали красные пятна, глаза метали гром и молнии.

Монахов насмешливо наблюдал за ней.

– Учти, дружок, я ведь не шучу, – прошипела Гала. – К твоему сведению, для такого преступления, как убийство, не существует срока давности…

Она круто развернулась на бесконечных каблуках и, высоко задрав голову, поспешила прочь с поля боя.

Путь ее явно пролегал мимо приютившего меня куста жасмина. Я в панике вжалась в листву и судорожно искала выход из создавшейся ситуации.

Внезапно Пафнутий, до этого момента мирно дремавший у Дашиных ног, буквально взлетел в воздух, в два прыжка оказался рядом с Галой и преградил ей дорогу. Он угрожающе оскалился, а потом вцепился в подол узкой стильной юбки. Раздался треск рвущейся ткани.

– Убери свою мерзкую собаку! – заверещала Гала и замахала руками в попытке спасти шикарный костюм из тончайшего льна цвета морской волны.

– Фу, Паф, ко мне! – прикрикнул Монахов. Его определенно забавляло происходящее.

Бульдог с сожалением отпустил свою жертву и понуро поплелся к хозяину. Я вздохнула с облегчением, как вдруг Пафнутий резко изменил траекторию движения и метнулся к жасминовому кусту. Остановился и радостно тявкнул.

Мне ничего не оставалось, как обнаружить мое присутствие.

– Добрый день, – громко произнесла я, шагнув из укрытия. – Я, кажется, заблудилась.

– О, Сашенька! – как ни в чем не бывало воскликнула Гала. Она снова стала такой, какой я ее знала – сладкая улыбка и широко распахнутые наивные глаза.

– Надеюсь, я вам не помешала…

– Ну что вы! – натужно рассмеялась Гала и захлопала накрашенными ресницами. – Ни в коем случае… Мы просто болтали с Олежкой ни о чем. Правда? – Она обернулась к подошедшему Монахову и одарила его уничтожающим взглядом.

– Конечно. Я как раз делился с Галочкой своими размышлениями на тему современной живописи. Покупаешь картину, чтобы прикрыть дыру в стене, и в итоге приходишь к выводу, что дыра смотрится гораздо лучше.

Гала досадливо поморщилась, одернула пострадавшую в схватке с бульдогом юбку и промолвила:

– Мы продолжим дискуссию о картинах позже. Увы, мне пора. Куча дел перед вечерним сеансом. А у вас, Сашенька, прелестное платье. Очень вам идет. В нем вы напоминаете наложницу арабского шейха. Мы ждем вас вечером, не забудьте!

Она погрозила мне наманикюренным пальчиком и скрылась из виду.

Внутри дом был отделан в охотничьем стиле. Темное дерево, медвежья шкура на дощатом полу, камин из огнеупорного кирпича. В целом, очень красиво и стильно.

На грубо сколоченном столе, похоже, очень старом, стояла большая керамическая ваза, полная крупных заморских ягод – кроваво-красной клубники и черной глянцевой черешни.

Рядом со столом примостился огромный глобус на деревянной треноге. На каминной полке выстроились в ряд фотографии в кожаных рамках. В основном на них была изображена молодая женщина с темными волосами и сияющими глазами. И девочка. Веселая, смеющаяся, счастливая.

Очевидно, это была жена Монахова Вера. А девочка… Девочка – это Даша. Только совсем другая, словно душа ее отправилась вслед за матерью на небеса, а здесь, на земле, осталась лишь телесная оболочка…

Я почувствовала себя не в своей тарелке, будто попала на вражескую территорию. Из головы никак не шла брошенная Галой фраза про убийство. Я взяла из вазы горсть ягод и сунула в рот. Подошла к глобусу, крутанула его. Он оказался очень тяжелым и со скрипом повернулся на 45 градусов.

Пафнутий вертелся у меня под ногами. Даша, перемещенная Монаховым с террасы в дом, продолжала заниматься пазлом, не замечая ничего вокруг.

– Ну, что тут у тебя? – спросила я, присаживаясь рядом с девочкой на медвежью шкуру. Даша безошибочно вставила недостающий элемент в головоломку. Сложилась картинка – летящий на метле Гарри Поттер на фоне мрачного Хогвартса, школы волшебства и чародейства. – Молодец! У меня никогда не получилось бы.

– Вот лимонад, – произнес появившийся из дверей кухни хозяин дома. В руках он держал поднос с графином, ведерком со льдом и тремя кружками. – Элементарный рецепт – лимонный сок, вода и мед. А может, хотите чего-нибудь покрепче?

Он подошел к глобусу и нажал на какую-то кнопку. Верхняя половина шара откинулась, явив миру батарею бутылок со спиртным. Глобус оказался баром.

– Нет, спасибо… Честно говоря, я действительно заблудилась, и мне ужасно неловко, что доставляю вам столько хлопот.

– Ничего, мне в радость. В последнее время у нас с Дашуткой редко бывают гости… Правда, малыш? – Он улыбнулся и потрепал девочку по голове. Она не отреагировала. – Да я сам только из города приехал, с удовольствием выпью чего-нибудь освежающего. Жара нынче нешуточная.

Он захлопнул крышку бара и разлил по кружкам лимонад. Добавил лед и протянул мне кружку. Я кивнула в знак благодарности.

– Я уже несколько лет не употребляю алкоголь, – зачем-то сказал он. – Раньше у меня с этим были проблемы.

– Понятно, – пробормотала я и прочистила горло. Лимонад был чертовски холодный. Я взяла в руки одну из фотографий. – Какая же Даша хорошенькая, прелесть просто. И на маму очень похожа… Это ведь ее мама?

– Да, – ответил Монахов и отвернулся.

А Даша вдруг подняла голову, посмотрела прямо на меня вполне осмысленным взглядом, схватила получившуюся картинку и с силой отбросила в сторону. Кусочки пазла разлетелись по полу. Девочка вскочила и выбежала из комнаты. Монахов побледнел, кружка с лимонадом мелко заходила в руках.

– Простите, – смутилась я. – Я, наверно, что-то не то сказала.

– Да нет, вы тут ни при чем, – вздохнул Олег. – С ней бывает такое. Так вы собираетесь вечером на спиритический сеанс?

– Не знаю. Наверное, схожу. Интересно…

– А вы верите в привидения?

– Что? – поперхнулась я. – Что вы имеете в виду? Ответа я не услышала. Благостную знойную тишину поселка взорвал нечеловеческий вопль.

Рим, октябрь 1947 года.

Вечером после концерта Кара поделилась своим планом с Верой. Вера заплакала.

– Нет, ты не сделаешь этого, – замотала она головой. – Ты не можешь, не имеешь права предавать. Меня, театр, Базиля, Родину, наконец…

Кара растерялась. Она не ожидала от подруги такой бурной реакции.

– Верочка, – пробормотала она, – ну почему сразу предательство? Зачем ты так?

– А как? – всхлипнула Вера. – Как еще это назвать? Красивой жизни захотела?

– Ты что? – Кара отпрянула, как от пощечины. – Что ты такое говоришь?

– Насмотрелась тут на буржуев этих проклятущих, на магазины их, рестораны…

Вера говорила с такой злостью, с такой горячностью, что Каре стало не по себе.

– Ты думаешь, мне легко было решиться на такой шаг? – тихо спросила она.

– Думаю, что очень. – Вера воинственно шмыгнула носом. – Тебе-то что! Ты тут останешься, а мы там, – она многозначительно вздернула брови, – за тебя отвечать будем.

– Я его люблю, понимаешь?

– Ха! Любит она! Знаешь его без году неделю, а все туда же. Любо-овь! – презрительно протянула Вера.

Она отвернулась, и теперь Кара видела только ее профиль. Верино лицо, намазанное толстым слоем крема, жирно поблескивало в искусственном свете лампы.

– Не плачь, Вер, – жалобно попросила Кара, – глаза завтра опухнут.

– Ну и пусть! – Верин подбородок мелко задрожал. – Пусть опухнут! Чтобы тебе стыдно стало!

– Ты банально завидуешь, – осознала вдруг Кара, и ее потрясла эта мысль.

– Я? – воскликнула Вера и густо покраснела. – Я завидую? Да пошла ты…

Она, как ошпаренная, выскочила из номера. На другом конце коридора громко хлопнула дверь. Кара вздрогнула.

Обхватила голову руками и до боли стиснула, чтобы хоть немного унять барабанную дробь в висках. Потом поднялась, распахнула окно. В комнату ворвался прохладный влажный воздух – на улице начался сильный дождь.

Кара медленно разделась. Сняла юбку, расстегнула пуговицы на блузке. Аккуратно повесила юбку на спинку стула, сверху – блузку. Машинально расправила воротничок.

Надела заштопанную байковую пижаму. Кара была равнодушна к вещам, балет научил ее довольствоваться малым.

Она легла в кровать и свернулась калачиком.

Два часа назад на концерте все было совсем по-другому. Приняв решение остаться в Италии, она успокоилась. На душе стало легко и радостно. Ее больше не раздражал Стертый, маячивший в кулисах во время ее номера.

А танцевала она так, как никогда прежде не танцевала. Кара постаралась вложить в «Умирающего лебедя» все переполнявшие ее эмоции. Ей казалось, что даже музыка Сен-Санса звучала совершенно по-новому.

Когда смолкли последние аккорды, в зале повисла тревожная тишина.

Кара вдруг испугалась. Она замерла в финальной позе композиции на бесконечные несколько минут.

Но тут кто-то из зрителей истерически выкрикнул:

– Bravissimа!

И зал взорвался аплодисментами.

Кара привыкла к успеху. Ее танец всегда встречали с благодарностью, но на сей раз было что-то особенное.

Зал буйствовал и бесновался. Почтенная римская публика, сметая на своем пути работников театра, рвалась на сцену.

Кара, утопая в цветах, смеялась и плакала одновременно. Красный как рак Стертый из-за кулис делал ей страшные глаза и махал руками, рядом с ним прыгала и хлопала в ладоши Вера.

По пути в гримерную Кару поздравляли коллеги, в спину несся приглушенный шепот.

– У нее замечательный «арабеск», ты не находишь?

У гримерной Кару ждал Дюк. Он был страшно бледен, лишь черные угли глаз полыхали на лице.

– Божественная! – выдохнул он и упал на колени.

– Ну, зачем вы? – смутилась Кара. – Перестаньте. Поднимитесь.

– Да уж, – усмехнулся Стертый, намертво вцепившийся в Карин локоть. Он якобы помогал ей нести цветы. – Ни к чему это, уважаемый, берегите себя.

Он втолкнул Кару в гримерную и закрыл дверь перед носом у Дюка.

 

Глава 15

День тот же

Трава вокруг лежащего ничком тела была бурой от крови. Голова повернута под неестественным градусом, в остекленевших глазах застыло изумление.

Над телом, бывшим недавно садовником Славиком, деловито суетились мухи. В метре от него валялась опрокинутая раскладная лестница. Пальцы правой руки Славика судорожно сжимали рукоятку электропилы «Bosh», из-под левой подмышки торчал кусок окровавленного лезвия.

– Боже правый! – выдохнула я и сглотнула.

Под соседним кустом хмурая Лиза обнимала бьющуюся в истерике Галу. Очевидно, именно Гала наткнулась на тело и издала тот страшный нечеловеческий вопль.

Монахов метнулся к Славику.

– Срочно «скорую», – крикнул на ходу.

– Не надо, – остановила я его. – Ему уже ничем не помочь. Он давно мертв.

– Откуда вы знаете?

– У меня мама реаниматолог, я раньше часто бывала у нее на работе и повидала мертвецов, – тихо пояснила я, а сама подумала, что прошло не меньше часа с тех пор, как Пафнутий притащил мне заляпанную кровью соломенную шляпу.

– Я уже вызвала… – подала Лиза голос. – И милицию, и «скорую».

– Господи, – покачал головой Монахов, – как же это случилось?

– Может, он срезал ветви с дерева, не удержался на лестнице и упал на работающую пилу, – предположила я, пытаясь унять дрожь.

– А может, кто-то ему помог, – зловещим тоном произнесла Лиза, в упор глядя на меня.

Повисла тягостная тишина, нарушаемая лишь судорожными всхлипами Галы. Я отошла в сторону, Монахов остался на месте. Прибыли милиция и «скорая». Огородили место происшествия, отогнали подальше скопившихся людей. Новость о случившемся, подобно раковой опухоли, расползлась по поселку и собрала жадный до зрелищ народ – место смерти обладает магической притягательностью.

Мне вдруг ужасно захотелось оказаться в сотнях километров от этого гиблого места. Аномальной зоны, как назвала ее Нора.

Рядом со мной остановились две дамы средних лет.

– Ну вот, опять началось, – загадочно произнесла одна, – и трех лет не прошло…

– Может, даст Господь, на этом и остановится… – ответила другая.

– Ох, сомневаюсь…

Народ постепенно расходился. Тело уже погрузили на носилки, прикрыли черной пленкой и унесли. Злополучную пилу упаковали в целлофан и принялись за раскладную лестницу. О разыгравшейся трагедии теперь напоминала только бурая от крови трава да сосредоточенные работники милиции в латексных перчатках.

А я стояла и думала о том, связаны ли между собой все эти странные события. И действительно ли смерть садовника – несчастный случай?

– Голуба моя, ты в порядке? – раздался вдруг знакомый голос.

Горячие пальцы сжали мою ледяную ладонь. Я и не заметила, как подошел Денис Шмаков.

Он обнял меня и притянул к себе. Я кивнула и с благодарностью уткнулась ему в плечо, почувствовав, как слезы навернулись на глаза. Мне так не хватало родного человека, так надоело притворяться, играть чужую роль.

– Ну, ну… – прошептал Шмаков и провел рукой по моим волосам.

– Все нормально, – я шмыгнула носом и тряхнула головой. – Правда, все путем.

– Пойдем отсюда, – предложил Денис и направился в сторону дома Врублевской.

Я медленно двинулась за ним, как вдруг заметила маленькую фигурку, прятавшуюся за деревом. Даша, как всегда, выглядела безучастной, но я не сомневалась в том, что она все видела. Я обернулась.

Монахов мрачно смотрел мне вслед, а Лиза что-то горячо ему объясняла. Я поспешила опустить глаза, но не удержалась и кивнула в сторону дерева. Он поймал мой взгляд, бросил что-то Лизе, резко развернулся и кинулся к дочери.

– А где его шляпа? – вдруг громко крикнула Лиза. – Он никогда не расставался со своей шляпой.

Я похолодела. Первое, что увидит Шмаков, когда мы подойдем к дому, будет соломенная шляпа, забрызганная кровью. Не нужно быть Эркюлем Пуаро, чтобы догадаться, чья она.

– Ну где ты там, Алекс? Я прибавила шагу.

Когда мы подошли к дому, выяснилось, что я зря волновалась по поводу шляпы. Ее не было, кто-то ее забрал…

– Слушай, а симпатично тут у тебя… – Шмаков, стоя посреди гостиной и засунув руки в карманы легких летних брюк, раскачивался с пятки на носок. – Ностальгия по прошлому, антиквариат, фамильные портреты…

Войдя в дом, я вдруг почувствовала, что силы покинули меня, и рухнула на диван. Перед глазами стояло мертвое перекошенное лицо с застывшим взглядом. В голове билась мысль: куда же делась шляпа?

– И кто у нас муж? – ехидно поинтересовался Шмаков. – Олигарх, нефтяной король? Или из этих… Новых русских?

– У меня нет мужа… – устало ответила я.

– Да ладно! Уж мне-то не ври. Мне все известно, – по слогам произнес Денис и устроился рядом со мной. По-хозяйски положил руку мне на плечи.

– Что? Что тебе известно? – не сдержалась я и тут же пожалела об этом.

– А что ты так нервничаешь, голуба моя? – вкрадчиво спросил Шмаков. – Расслабься.

– Да уж, – мрачно усмехнулась я. – Для нервозности нет никаких причин, это правда.

– Да брось ты, Алекс. Абстрагируйся. Люди умирают – это естественный процесс. Рано или поздно все мы сыграем в ящик. Этому парню, садовнику, просто не повезло. Несчастный случай – он и есть несчастный случай. Давай лучше представим, что те годы, которые ему были отпущены, но он, заметь, ими не воспользовался, теперь наши.

– Бурная у тебя фантазия, Шмаков, – передернула я плечами.

– Да ладно, забудь.

Он нагнулся и скользнул губами по моей шее. Я почувствовала, как кожа покрылась пупырышками, а сердце учащенно забилось. Нет! – в панике вскричал мой мозг, но тело не услышало. Руки Шмакова сомкнулись на моей спине и нырнули под джелобу.

– Какая у тебя бархатная кожа… – хрипло выдохнул он.

– Не надо. – Я собрала остатки воли в кулак и попыталась его оттолкнуть.

– Почему? – нежно прошептал он и с силой прижал меня к себе. – Почему, Алекс?

Я окончательно рассыпалась на куски и позволила уложить себя на ковер. Шмаков жадно впился в мой рот, властно раздвинув языком мои губы. Я растеклась по полу и таяла под его требовательными руками. Его пальцы блуждали по моему телу, терзали кожу, оставляя на ней пульсирующие следы.

– Боже, – простонал Шмаков, стягивая майку через голову. – Какой же я был идиот! Как я мог потерять тебя, Алекс…

Зря он это сказал! Ярость волной всколыхнулась во мне, глаза защипало от выступивших слез.

«Я женюсь. Не на тебе… Не на тебе… Не на тебе…» – застучало в висках, а в низу живота зашевелилась боль, долгое время после аборта мучившая меня…

Я сгруппировалась и пнула Шмакова коленями в грудь.

У балерин, даже у бывших, очень сильные ноги. Шмаков пролетел пару метров и врезался спиной в косяк кухонной двери, задев по пути ломберный столик. Фарфоровые танцовщицы с мелодичным звоном закачались, но устояли на месте.

– Ты чего? – ошеломленно пробормотал Шмаков и вдруг расхохотался. – Ну ты, Алекс, даешь! – с восхищением присвистнул он, отсмеявшись.

Но я видела, что он зол. Я осталась сидеть на полу, сжавшись в комок и подтянув колени к подбородку. Ярость улетучилась, а ее место заняла пустота.

– Уходи, – тихо велела я.

– Не волнуйся, уйду, – хмыкнул Денис. Он натянул майку, пригладил волосы и присел на корточки рядом со мной. – Знаешь, – он глубоко вздохнул и посмотрел в потолок, – каждому человеку судьба дает шанс на счастье. Так вот, я свой шанс упустил. Прости меня, Алекс.

Он ушел. А я пожалела о том, что сделала.

Я тоже упустила мой шанс. Имплицитная память сыграла со мной злую шутку, отправила в нокаут одиночества. Имплицитной памятью психологи называют подсознательное воспоминание о прошлых переживаниях.

Я долго простояла под душем и безжалостно терла себя мочалкой, в тщетной надежде смыть горячие пульсирующие следы, оставленные его руками. В голове метались мысли – правильно ли я поступила или, наоборот, совершила непоправимую ошибку? Мое тело продолжало мечтать о Денисе, а разум вопил – беги…

Я вытерлась насухо и посмотрела в зеркало, пытаясь увидеть себя его глазами.

Ну что ж, выглядела я неплохо. За время вынужденного затворничества посвежела, подзагорела. Да и ежедневные тренировки у станка не прошли даром. Мышцы подтянулись и вновь, как когда-то, стали рельефными. «Воспитанное тело» – так это называется у балетных.

Внезапно раздался скрип. Так обычно скрипят рассохшиеся от времени деревянные половицы, если на них наступить. Мне показалось, что звук исходил откуда-то сверху, с чердака.

Я замерла. Спустя секунду скрип повторился, словно кто-то крался, желая остаться незамеченным. Я молниеносно влезла в шорты, накинула рубашку, завязав ее полы узлом на талии. Дотронулась рукой до кулона на шее. Замшевый шнурок был влажным и приятным на ощупь. Я спрятала кулон под рубашку и застегнула верхнюю пуговицу.

Затем бесшумно выскользнула из комнаты и на цыпочках поднялась по лестнице.

Дверь на чердак была распахнута. В ярком свете дня особенно выделялись следы запустения, царившие здесь: клочья паутины, свисавшие с потолка, хоровод пылинок в солнечных лучах, комья грязи на полу.

Я сделала шаг. Мне почудилось за спиной какое-то движение. Я повернулась.

Внезапно острая боль пронзила затылок, из глаз полетели искры, и мир померк.

Рим, октябрь 1947 года.

Кара замерзла. Она перевернулась на другой бок и накрылась одеялом.

Тихий стук раздался, когда она уже задремала. Кара подумала, что это вернулась Вера, и открыла.

На пороге стоял Дюк. Вода стекала по его волосам, лицу, плечам – на улице по-прежнему шел дождь.

– Прости, – прошептал Дюк и шагнул в комнату, – я не смог дождаться утра.

Сквозняк надул пузырь из тюлевой шторы, дверь с грохотом захлопнулась.

«Как капкан», – почему-то подумала Кара.

– Обними меня, – попросила она.

А он стоял и смотрел на нее, не решаясь подойти ближе. Ей не хотелось, чтобы он видел ее такую – растрепанную, в вылинявшей пижаме.

Она сама подошла к нему, встала на цыпочки и обняла руками за шею. И услышала, как сильно бьется его сердце.

Он нежно провел пальцами вдоль ее позвоночника, бережно притянул к себе.

– Я боюсь сломать тебя, – пробормотал он. – Ты хрупкая, как ребенок.

– Не бойся, – рассмеялась она. – Ты не знаешь, какая я сильная. Балерины все очень сильные.

– О, mia cara. Сам Господь послал мне тебя.

Он бережно поднял ее на руки и перенес на кровать. Она потянулась, чтобы погасить свет.

– Оставь, – хрипло выдохнул Дюк, – я хочу видеть тебя.

Его губы были мягкими и одновременно требовательными. Прикосновения пальцев – дразнящими и одурманивающими…

Кара опомнилась только тогда, когда пижамная куртка оказалась на полу.

– Нет, прошу тебя, нет, – испугалась она. – Они могут прийти в любой момент.

Дюк с трудом оторвался от нее. Потряс головой и запустил пятерню в спутанные волосы.

Кара поспешно прикрыла одеялом обнаженную грудь.

– Второй час ночи. Все давно спят, – сказал наконец Дюк.

– Ты не знаешь их… Они никогда не спят. Прости меня, но я не могу. Правда. Мне страшно. – Она вскинула на него глаза.

Он вскочил и заметался по номеру. Потом резко остановился.

– Собирайся, – распорядился он. – Мы уедем прямо сейчас.

– Что? Сейчас?

– Машина внизу. Через три часа мы будем в Неаполе. Там нас никто не найдет.

– Нет, это невозможно, – Кара замотала головой, – я не могу так сразу.

– Мой дядя, брат матери – кардинал, влиятельный человек в Ватикане. Нас обвенчают в соборе Святого Петра. Хочешь, я добьюсь, и обряд проведет сам папа?

– Я не могу, – прошептала Кара и всхлипнула.

– O, Madonna, – простонал Дюк и опустился на колени рядом с кроватью, в его глазах читалась мука, – почему?

– Но как же? Мне же надо попрощаться. С Верой, с друзьями… Я же никогда больше не увижу их… Никогда, понимаешь?

Где-то внизу, на улице, раздался женский смех. Окно-то она так и не закрыла.

– Дождь, кажется, кончился, – сказала Кара. Дюк промолчал.

– Послушай, – решилась Кара. – Поезд у нас в одиннадцать вечера. Значит, выезд из гостиницы часов в девять. Я буду готова к восьми. В это время все будут паковать чемоданы, и никто не заметит моего отсутствия.

– Точно? – с надеждой спросил Дюк.

– Точно.

– Bene, – улыбнулся Дюк и повторил по-русски, – хорошо. Но ведь ты поедешь утром со мной на виллу? Я хочу показать тебе твой дом.

– Да, конечно. – Кара сглотнула подступивший к горлу комок.

Дюк нагнулся и нежно поцеловал ее в губы. Потом снял с себя цепочку с кулоном и вложил Каре в ладонь.

– Моя любовь будет охранять тебя, – прошептал он. – Этот амулет передается в нашей семье из поколения в поколение. Уже лет пятьсот, наверное. Когда-то он принадлежал Лукреции Борджиа.

У Кары перехватило дыхание. Она разжала кулак и посмотрела на кулон.

В золотой круг был вставлен треугольник из черного камня – агата. На камне были выбиты буквы: UXOR.

Кара перевернула кулон. На обратной стороне золотого диска было написано: ERUS.

– Что значат эти слова? Они имеют какой-нибудь смысл? – спросила Кара.

– Муж и жена. На латыни это значит муж и жена, и это значит: что бы ни случилось, мы должны любить друг друга всегда. По крайней мере, я буду любить тебя всегда.

Утром, чуть свет, явилась Вера.

– Прости, дорогая, – виновато пробормотала она, стоя на пороге, – я вчера вспылила. Погорячилась. Устала, наверно. Эта поездка вымотала меня.

– Прощаю, – натянуто улыбнулась Кара.

– А ты чего такая загадочная? – подозрительно спросила Вера и протиснулась в номер. Окинула быстрым взглядом комнату.

– Спала плохо, – ответила Кара.

Она действительно почти не спала. Все думала, думала…

Разглядывала амулет. Он состоял из двух частей, и каменный треугольник довольно легко отделялся от круга. Получалось два кулона, как две половинки.

Мысль о том, что амулет принадлежал самой Лукреции Борджиа, приводила Кару в трепет.

Дюк рассказал, что амулет был специально изготовлен к свадьбе Лукреции по приказу самого Папы Александра VI. И призван был соединить супругов навечно.

– Взгляни на буквы, из которых состоит слово «UXOR» – жена, – говорил Дюк, – u – как перевернутая виселица, x – как крест, o – как колесо жизни, r – как топор. А теперь «ERUS» – муж, E – как трезубец, искаженная форма креста, r – как топор, u – виселица, s – как змея. В те времена большое значение придавали символам. Считалось, что человек, вступающий в брак, добровольно обрекает себя на распятие, плаху, как угодно. Ведь разводов тогда не существовало, и все браки заключались на небесах… Знаешь, – добавил Дюк перед уходом, – амулет действительно обладает странной мистической властью, заставляет людей быть вместе, сходить с ума друг без друга.

Дюк еще не переступил порог номера, а Кара уже страшно скучала по нему.

«Неужели это из-за амулета?» – подумала она.

– Ты что, не слышишь? – вторгся в ее мысли голос Веры. – Я тебя спрашиваю, завтракать пойдешь?

Они спустились вниз, в гостиничный ресторан. Вера набрала себе полный поднос еды. Яичницу с беконом, несколько круассанов – горячих, свежеиспеченных. И много крошечных баночек с конфитюром.

Кара довольствовалась чашкой черного кофе.

– Куда тебе столько конфитюра? – Кара кивнула на гору баночек с клетчатыми, красно-белыми, крышечками.

– В Москву с собой заберу, – шепотом сообщила Вера, намазала круассан сливочным маслом, сверху джемом и, оттопырив пухлый мизинчик, отправила в рот. – Упаковка – прелесть.

Казалось, Вера намеренно не касалась темы, вызвавшей размолвку накануне вечером. Она говорила о чем угодно, но только не о Дюке. И Кара была ей за это благодарна.

Как вдруг Вера заявила:

– Не понимаю я тебя, такие мужики вокруг тебя вьются, штабелями у ног укладываются… Летчик тот, Герой Советского Союза, красавец, блондин, влюблен до потери сознания. Чем не пара тебе? Нет, выбрала… Ну ладно Базиль, художник от слова «худо»… Он хоть наш, отечественный. Но этот…

Кара промолчала. Стрелки часов приближались к девяти, к тому моменту, когда Дюк должен был ждать у входа в гостиницу, и она все больше нервничала. Вера же никак не могла угомониться.

– И чего ты в нем нашла? – Она презрительно пожала плечами и закатила глаза. – Цыган цыганом… Кудри, как у селезня под хвостом. Кожа, словно полгода в бане не был…

К счастью, в этот момент к их столику приблизился Стертый. Кара даже обрадовалась его появлению.

– Доброе утро, товарищи, – поздоровался он преувеличенно бодрым тоном. Выглядел Стертый неважно, помятое одутловатое лицо, трясущиеся руки, одышка. Даже родимое пятно на шее поблекло.

– Не иначе как он вчера мини-бар опустошил, – хмыкнула Вера, когда Стертый удалился к шведскому столу с едой, установленному в центре зала.

Вернулся он с яичницей и тремя стаканами сока, четвертый жадно проглотил по пути.

Покончив с завтраком, Стертый повеселел и удовлетворенно откинулся на спинку стула.

– Ну-с? – спросил он. – И что у нас с viaggio?

– С чем, простите? – не поняла Кара.

– С путешествием на виллу к этому… как его…

– Вы что, все-таки решили ехать? – недовольно буркнула Вера и покосилась на Кару. Кара затаила дыхание.

– А пуркуа бы и не па? – ответил Стертый и сунул в рот зубочистку. – Коли приглашают. Наверняка будет обед.

– Да вы прямо полиглот! – хохотнула Вера.

Стертый как-то странно на нее посмотрел, маленькие глазки в набрякших веках хищно блеснули. Видимо, значение слова «полиглот» было ему неведомо, и он воспринял его как оскорбление. «Глот» от глагола «глотать».

– Пойдем тогда, Кара, собираться. Встречаемся в холле через десять минут, – бросила Вера на ходу.

Кара быстро переоделась в свое любимое платье из темно-зеленого шелка, с пышной юбкой. Платье специально для Кары сшила лучшая закройщица мастерских Большого театра. Оно выгодно подчеркивало тонкую талию и белизну кожи.

Когда Кара спустилась вниз, Вера неодобрительно поглядела на нее и покачала головой. Стертый хмыкнул и отвернулся.

А глаза Дюка полыхнули яростным огнем.

– Какая же ты красивая, – выдохнул он, когда Кара садилась в машину.

И она вдруг почувствовала, что приняла правильное решение.

 

Глава 16

День тот же

Очнулась я от крика. Разлепила веки и сфокусировала взгляд. Надо мной нависло опухшее лицо с заплывшими воспаленными щелочками глаз.

От ужаса я снова зажмурилась.

– Живая! – запричитало «лицо», и я с облегчением узнала Раису. – Господи, живая! Счастье-то какое!

Действительно, счастье…

– Что с вами случилось? – хрипло спросила я, имея в виду странный внешний вид Раисы.

– Со мной? – возмутилась она. – Это с вами что случилось? За каким лешим вас сюда понесло?

И тут я все вспомнила – скрип половицы, распахнутую дверь на чердак, метнувшуюся тень, удар по голове.

– Меня кто-то ударил по голове, – озвучила я свои мысли.

– Да вот я и говорю. Нечего сюда ходить, тут хлам сплошной, грязь вон непролазная. Во, гляньте-ка, кто вас ударил. – Она сунула мне под нос что-то плоское и большое. – Картина свалилась.

Я с трудом приподнялась и пощупала голову. На затылке набухла изрядная шишка, но крови вроде не было. Я взяла в руки картину. Она оказалась довольно тяжелой, хорошо, что не раскроила мне череп. А вот разглядеть, что на ней было нарисовано, мне не удалось – перед глазами все расплывалось.

– Главное, с чего это она вдруг свалилась? Сто лет провисела и ничего. А тут… А, правда, зачем вы сюда полезли?

– От скуки, наверное. – Я решила не посвящать Раису в истинное положение вещей.

– От скуки… – проворчала она. – Дайте-ка, я вам помогу. – Раиса подхватила меня под руки и рывком подняла с пола. Затылок отозвался тупой болью.

– О, а это что? – Она поставила меня у дверного косяка и нагнулась. Растерла пальцами комок грязи, понюхала. – Земля, влажная причем. Откуда это? – Она в недоумении уставилась на меня.

– Не знаю, – пожала я плечами, постепенно приходя в себя.

– Неужто она? – со священным ужасом выдохнула Раиса и размашисто перекрестилась. – Из могилы встала?

– Даже не начинайте! – прервала я домработницу, но по спине пополз холодок.

На кухне Раиса усадила меня на стул, достала из морозилки лед, завернула его в целлофановый пакет и приложила к моей шишке. Я расслабилась, боль отступила. Приятно, когда о тебе заботятся. Картину я притащила с собой, несмотря на горячий протест Раисы, и прислонила к ножке стола.

– Вот, нате-ка чаю. – Раиса подвинула ко мне чашку и устроилась напротив. Лицо ее сморщилось, воспаленные глаза наполнились слезами. – Господи, горе-то какое. Бедный Славик!

– Да уж, – пробормотала я и сделала глоток крепкого сладкого чая.

– Ой, я как узнала, как узнала… У меня прям сердце остановилось и облилось кровью. Обрыдалась уж вся, а слезы текут и текут… Откуда только берутся. – Она всхлипнула, вытащила из кармана фартука бумажную салфетку, промокнула глаза и громко высморкалась. – Я потому, как вас-то увидала лежащей, перепугалась так сильно. Тут ведь место-то какое. Мертвецы живых к себе тянут. Я и подумала, что вы тоже того…

– Спасибо, – усмехнулась я. – Кстати, а как вы меня нашли?

– Я в дом вошла, смотрю – дверь нараспашку, шаги услышала, а после стон.

– Шаги? – насторожилась я. Мои шаги она никак не могла слышать… Тогда чьи?

– Ну да. Вы, видно, по лестнице поднимались, когда я входила. Потом картина эта проклятущая свалилась, и вы застонали.

– А перед домом вы никого не встретили?

– Нет. А что?

– Да так. Ничего. – Я снова пощупала шишку.

– Болит? – с сочувствием спросила Раиса. – Хотите, анальгинчику дам?

Я кивнула. Она грузно поднялась с места, развернулась и чуть не упала, споткнувшись о прислоненную к столу картину.

– Ох, чертова мазня! – проворчала Раиса и легонько пнула картину ногой. Та со скрипом поползла и шлепнулась на пол. – Главное, как она на чердаке-то оказалась? Всю жизнь в спальне висела.

Я подняла картину. Это был пейзаж в простой деревянной раме. Неизвестный художник расположился для работы в самой нижней точке роскошного парка. Утопающие в зелени террасы с фонтанами ступенчато поднимались вверх к дворцовому ансамблю и вызывали в памяти ассоциации с одним из семи «чудес света» – висячими садами Семирамиды.

– По-моему, очень симпатично, – резюмировала я. Водрузила картину на стол, отступила на несколько шагов и прищурилась. – Мне нравится.

– О, гляньте-ка, как вы испачкались, – заметила Раиса и протянула мне упаковку анальгина.

На светлой ткани шорт расползалась темная клякса.

– Видать, оттуда, – отчего-то шепотом пробормотала домработница и добавила, заметив мой сердитый взгляд: – В смысле, с чердака. Снимайте, я живо простирну.

– Да ладно, – я сунула таблетку в рот, запила чаем и снова посмотрела на пейзаж, – а что здесь нарисовано?

– Понятия не имею, – проворчала Раиса. – Кавалер у Иды был итальянский, давно, после войны еще.

Он эту мазню и подарил. Идочка прям тряслась над ней. Над кроватью повесила, сама пыль с нее стирала сухой тряпочкой, меня не подпускала.

– Итальянец, говорите? Обожаю любовные истории, – прикинулась я сентиментальной барышней. – Расскажите мне про этого итальянца.

– Да я мало что знаю. Идочка, царство небесное, скрытная была.

– Неужели ничего не рассказывала? – разочарованно протянула я.

– Ну… если честно… Однажды я случайно услышала ее разговор с Верой Монаховой. С той-то они дружили. – Раиса неодобрительно покачала головой. – Ну вот, значит. Я, как водится, на кухне возилась, а они в гостиной шептались. Тут слышимость, сами видите, какая. Так что, не подумайте, я не специально подслушивала. Боже упаси!

– Да что вы, у меня и в мыслях такого не было. Из сбивчивого Раисиного рассказа, состоявшего из обрывочных фраз, я выяснила, что Врублевская познакомилась со своим итальянцем в Риме после войны. Было это то ли в сорок седьмом, то ли в сорок восьмом году.

– «Это была любовь всей моей жизни» – вот так Идочка сказала, – закончила Раиса свое повествование и горько вздохнула.

Когда Раиса ушла, я снова посмотрела на пейзаж. Косые лучи уходящего солнца били в распахнутое окно, упирались в картину и янтарными каплями стекали по шероховатой поверхности холста. На миг мне почудилось, будто я переместилась в пространстве и во времени и очутилась у подножия живописного холма. И будто стоило мне сделать несколько шагов, я оказалась бы на нижней террасе, окруженная прохладной завесой воды, бьющей из фонтанов. Я даже ощутила кожей легкое дуновение, теплое и влажное. Или то было чье-то дыхание?

Рим, октябрь 1947 года.

Вилла оказалась настоящим дворцом.

Сверкающий лимузин быстро довез их до места. Шофер в ливрее остановил машину, распахнул перед гостями дверцы и подобострастно улыбнулся.

– Ессо! – торжественно провозгласил он.

– Приехали, – перевел Дюк. – Добро пожаловать на виллу di Colombo.

Массивные чугунные ворота, увитые ветвями с позолоченными плодами, распахнулись, и они очутились в фантастическом парке.

– У каждой знатной римской семьи есть свой геральдический символ, – рассказывал Дюк, не сводя с Кары глаз. – В нашей семье этот символ – Colombo, то есть голубь.

Дюк зашагал вперед, и гости, подавленные царившим вокруг великолепием, молча побрели следом.

Парк уступами стремился вверх, к холму, где на фоне синего итальянского неба раскинулся белоснежный дворец.

«Может быть, это каррарский мрамор», – подумала Кара. Она знала, что именно из такого мрамора создавали свои шедевры Бернини, Микеланджело и Канова. Но спросить не решилась.

Они миновали несколько утопающих в зелени террас с фонтанами, разнообразными по форме и размеру. Одни представляли собой традиционные каменные вазы с бьющими из них струями воды. Другие же больше походили на произведения архитектурного искусства – триумфальные арки с колоннами и античными скульптурами.

У Кары закружилась голова от увиденного.

– Теперь это все твое, – шепнул ей Дюк, улучив момент.

Вера со Стертым разинув рты застыли у «Фонтана Голубки» – сплошного каскада воды, увенчанного бронзовым изображением птицы.

– Впечатляет, – прищурился Стертый, приподнял шляпу и промокнул носовым платком выступивший пот.

Вера с деланым равнодушием отвернулась.

Кара же с трудом скрывала переполнявшие ее чувства. Щеки пылали, сердце колотилось, как сумасшедшее. Она боялась поднять глаза. Боялась, что Стертый или Вера прочтут по ним, что на самом деле творилось в ее душе.

Дюк шел рядом и периодически дотрагивался рукой до ее влажной ладони. Каждое его прикосновение вызывало в ней приступы сладостной, почти болезненной муки.

«Господи, неужели это случилось со мной?» – думала Кара.

Поразительно. Последние несколько дней буквально перевернули ее душу, заставили сместить акценты, сменить приоритеты.

Если бы две недели назад кто-нибудь сказал Каре о том, что будет с ней происходить, она рассмеялась бы ему в лицо. Кара искренне считала, что любовь и искусство несовместимы. В жизни должна присутствовать только одна Страсть. Она выбрала балет и с легкостью отказалась от любви. Столько влиятельных высокопоставленных мужчин добивались Кариного расположения. Но она всех и всегда отвергала. И замуж за Базиля согласилась выйти только для того, чтобы ее оставили в покое назойливые поклонники. И вот теперь все ее тщательно продуманные постулаты оказались набором пустых фраз…

Стертого вдруг заинтересовало, каким образом в фонтаны подается вода, и Дюк принялся ему объяснять.

Вера подошла к Каре и взяла ее под руку. По вымощенной мраморной плиткой тропинке они медленно двинулись вверх, к следующей террасе. Растущие вдоль дороги кусты рододендрона источали дивный аромат.

– Слава Богу, сегодня уезжаем, – мечтательно произнесла Вера. – Сил нет никаких, как я соскучилась по дому, по Ежику…

Ежик, двухлетний Верин сын, оставался с отцом в Москве. У Кары к горлу подступил комок, грудь сдавила щемящая тоска. Как же она будет без них? Без Веры? Без Базиля? Без милого Ежика?

– Разве так бывает, что счастье атакует? – тихо спросила Кара. – И нужно от него защищаться?

– Брось! – отрезала Вера. – Через десять минут после того, как поезд отойдет от перрона, ты забудешь о нем. Или ты…

Вера резко остановилась, схватила Кару за плечи и развернула к себе лицом.

– Отвечай! – прошептала она, глядя Каре в глаза. – Ты решила остаться?

Кара молча отвела взгляд.

– Дура! – с чувством воскликнула Вера и тут же осеклась – Стертый стоял рядом. Кто знает, слышал ли он их разговор? По его лицу понять было невозможно.

– Удивительное дело, – криво ухмыльнулся Стертый. – Товарищ, который вот это построил, не поленился прорубить в скале тоннель, чтобы вода прямо с гор в его фонтаны лилась.

Внезапно небо затянуло тучами, и стал накрапывать дождик. Не хлесткий и колючий, как на Кариной родине, а ласковый и нежный. Даже какой-то застенчивый. Все посторонние звуки разом исчезли, осталось лишь журчание фонтанов да легкий шелест дождя.

– Пойдемте скорее в дом! – крикнул Дюк, прорвавшись сквозь шум воды.

По поросшей мхом тенистой лестнице они взбежали ко дворцу и оказались на крытой просторной лоджии, откуда открывался великолепный вид на парк. Это была своего рода смотровая площадка.

– Каждый знатный горожанин мечтал построить виллу на вершине холма, – поведал Дюк, опираясь на широкие перила балкона, декорированные каменными чашами с «шарами» самшита. – Считалось, что таким образом Рим оказывался у их ног.

Каменный свод лоджии поддерживали величественные колонны. В глубине светился арочный проем, ведущий во внутренний двор. В нишах по обеим сторонам арки притулились копии античных скульптур. А может быть, и не копии вовсе…

Дождь закончился так же внезапно, как и начался. Солнце раздвинуло облака и вместе с последними каплями упало на землю. И тут же влажный воздух завибрировал от птичьих голосов.

«Это сон, такой красоты не бывает», – подумала Кара и испугалась собственных мыслей.

Внутренний двор с трех сторон был окружен галереями, а четвертая сторона упиралась в небольшую часовню и странное приземистое сооружение.

– Это фамильный склеп, – пояснил Дюк.

– Ух, ты! – поежилась Кара. – А что там написано?

Над полукруглой, окованной железом, дверью была выбита надпись по-латыни: «Sum quod eris, quod es olim fui».

– «Мы были такими же, как вы сейчас. Вы будете такими же, как мы сейчас», – медленно произнес Дюк.

– Оригинально… – нервно хмыкнул Стертый и потер пятно на шее. – Это напоминание о том, что за всеми нами наблюдают. Ведь мы всего лишь гости в этом мире. Смерть никого не щадит. И надо прожить отведенное нам время честно и благородно, а материальные ценности не заменят ценностей духовных.

– Кто бы говорил про духовные ценности, – фыркнула Вера и демонстративно отошла в сторону. А потом, поджав губы, заявила: – Думаю, нам пора возвращаться в гостиницу. Хватит с нас ваших красот.

– А обед? – испугался Дюк и с мольбой посмотрел на Кару. – Без обеда я не могу вас отпустить.

– Действительно, – засуетился Стертый. – Пообедать надо.

– Лично я сыта! – парировала Вера и, отвернувшись, буркнула себе под нос: – По горло… – Но, осознав, что находится в подавляющем меньшинстве, смирилась.

У высоких резных дверей, которые сами по себе могли стать украшением любого музея, их ожидал пожилой дворецкий в черном фраке и белоснежных перчатках. Он склонил седую голову в почтительном поклоне, Дюк рассеянно улыбнулся ему в ответ.

Ведомые дворецким, они долго петляли по бесконечным коридорам, похожим на лабиринт, и в конце концов оказались в овальном зале.

– Это парадный зал, здесь обычно проводятся банкеты и балы, – хрипло сообщил Дюк.

Он пребывал в странном нервном состоянии, это было видно невооруженным взглядом. Обычно смуглое его лицо побледнело, глаза лихорадочно блестели. Пальцы без устали крутили пуговицы на сорочке. Наконец одна из них не выдержала и с глухим стуком упала на мозаичный пол.

– Scuzi, – пробормотал Дюк и поднял пуговицу. Растерянно повертел в руках, словно не понимая, откуда она взялась.

– Что-то вы больно нервный, – усмехнулся Стертый и огляделся, – проголодались, что ли?

Здесь было очень красиво. Собственно, как и везде во дворце.

Сводчатый потолок был расписан фресками, на выбеленных стенах, обрамленных мраморными, с благородными прожилками, колоннами, висели полотна мастеров эпохи Возрождения, без сомнения, подлинники.

В центре, напротив входной двери, располагался камин, украшенный изображениями голубей.

Стол почти во всю длину зала был сервирован на четыре персоны.

Из французского окна открывалась чудесная панорама парка.

Вера подошла к окну. Похоже, она всерьез разозлилась на Кару и не желала с ней разговаривать.

Стертый покрутился у стола, стянул из фарфорового блюда маслину, а потом увлекся изучением камина.

Кара же устремилась к одной из картин, которая сразу привлекла ее внимание. Это был портрет юной девушки с виноградной кистью в руках. Портрет завораживал реалистичностью и причудливой игрой света, теней. Казалось, что в лицо девушки направлен мощный луч.

– Считается, что это работа Караваджо, – прошептал Дюк, следовавший за Карой по пятам.

– Потрясающе.

– Послушай, я все решил, – произнес Дюк. Он украдкой взял ее ладонь и нежно сжал пальцы. – Ты никуда не поедешь, останешься здесь прямо сейчас.

Его сильная рука источала тепло и столь необходимую Каре уверенность. В полном смятении Кара отвернулась и наткнулась на пристальный Верин взгляд.

«Я все-таки должна с ней объясниться, она поймет…» – подумала Кара и твердо сказала:

– Нет, не сейчас. Вечером. Мы же обо всем договорились.

– Я не отпущу тебя. – В его глазах застыла боль.

– У нас еще вся жизнь впереди, мы все успеем. Прошу тебя, дай мне спокойно разобраться с самой собой, оставить прошлое в прошлом… – Кара смело посмотрела ему в лицо и ободряюще улыбнулась.

За время обеда Вера не произнесла ни слова, да и на обратном пути в гостиницу молча смотрела на проплывающие за окном пейзажи. Стертый же, напротив, после сытной еды и нескольких рюмок коллекционного коньяка пребывал в отличном расположении духа. Был весел, шутил и балагурил.

В этот момент он выглядел вполне безобидным простачком.

Кара сидела в машине неподвижно, прикрыв глаза и сцепив пальцы, пытаясь совладать с внутренней дрожью, обрушившейся на нее.

Сказать, что она была потрясена посещением виллы di Colombo, это ничего не сказать. Она была раздавлена, уничтожена, в душе образовалась мучительная пустота.

Сердце ее буквально разрывалось на части. Одна часть стремилась домой, в привычную повседневность, в родные и знакомые места, другая же мечтала остаться на чужбине рядом с любимым.

Но как Кара ни силилась, не могла представить себя в праздной роли хозяйки сказочного замка. Она привыкла тяжело и трудно работать и сомневалась в том, что в семье Дюка по достоинству это оценят. Каре казалось, что если бы Дюк не был так богат, то ей было бы гораздо проще разорвать узы с прошлым и начать жизнь с чистого листа.

А так… Она с ужасом осознавала, что, в сущности, совсем не знает Дюка. Не знает его привычек, его пристрастий в еде, в литературе, в искусстве. Не знает, в котором часу он просыпается по утрам, какой его любимый цвет. Между ними – пропасть, едва ли не больше, чем в ту минуту, когда они впервые увидели друг друга. «Просто у нас было слишком мало времени, – успокаивала себя Кара, – а теперь мы всё наверстаем».

А что будет, когда момент новизны растворится в буднях? Когда уляжется страсть и наступит насыщение? Когда пройдут годы? Вдруг они наскучат друг другу? И как тогда ей быть? Одной, в чужой стране?

Дюк не поехал с ними в гостиницу. На этом настояла она. Кара чувствовала, что теряет контроль над собой, и опасалась, что в пути их окончательно разоблачат. Она сама удивилась, насколько трудно ей было расставаться с Дюком. Тело ее, словно опутанное невидимыми нитями, тянулось к нему, пальцы рук еще хранили тепло его руки, губы еще помнили вкус его поцелуев…

И тем не менее когда шофер захлопнул за ней дверцу автомобиля, она испытала странное облегчение. Все случилось так внезапно, Кара была совсем не готова к такому бурному натиску чувств. Она не узнавала себя, и это больше всего пугало и тяготило ее.

Кара подняла голову и посмотрела на застывший Верин профиль, на упрямо сжатые губы и воинственно вздернутый подбородок. «Почему, – с горечью подумала она, – ну, почему, когда мне так необходима твоя помощь, ты отвернулась от меня?»

Кара вдруг вспомнила, как на шумном базаре в раскаленном Душанбе к ней подошла молодая цыганка в цветастом платке и множестве юбок. Было это во время гастролей еще до войны.

– Хочешь, красавица, я тебе погадаю? – сверкнула она золотым зубом. – Всю правду скажу, что было, что будет, чем сердце успокоится.

Кара протянула руку.

– Ох, жисть у тебя интересная, – причмокнула цыганка. – Богатство вижу, славу вижу. Вот только любви да счастья мало. Ох, нет, вот она, любовь-то. Рядышком с тобой, чай, шагает, да только пересечься с ней трудно. Дэвлалэ! Хассиям! – вдруг воскликнула она и подбоченилась. – Вижу крутые перемены в твоей жизни, красавица. Ох, крутые!

– Все, хватит. Спасибо. – Кара вырвала влажную ладонь из цепких смуглых пальцев.

– Ну, как знаешь, – обиделась цыганка. – Только «спасибо» за гадание нельзя говорить. Ручку надо позолотить, а то счастья тебе не будет.

Кара вытащила несколько монет и отдала цыганке.

– Мелочь-то, она ведь к слезам, – хмыкнула цыганка, сунула деньги в грязный носовой платок, завязала узлом и заткнула за пояс. Тряхнула множеством юбок и растворилась в толпе.

Тогда Кара ей не поверила. А перемены-то, вот они… Да какие крутые… Кара поглядела в окно.

Пасторальные сельские пейзажи сменились узкими римскими улочками, автомобиль подбрасывало на ребристой поверхности булыжной мостовой. Они въехали в город.

– Ну-с, вы готовы? – вторгся в Карины мысли насмешливый голос Стертого.

– Что? – вздрогнула она.

Стертый развернулся всем корпусом и, перевесившись через спинку переднего сиденья, в упор посмотрел на Кару. Кара похолодела.

– Готовы, спрашиваю?

– К чему?

– К чему? – радостно расхохотался Стертый, словно Кара сказала что-то очень смешное. – К возвращению домой конечно же. А вы о чем подумали?

Несмотря на задорный смех, его глаза оставались ледяными.

 

Глава 17

День тот же

В четверть одиннадцатого я вышла из дома.

Воздух посерел, по земле стелился густой туман.

Я тщательно заперла дверь, проверила окна, подумала и намотала на ручку двери волос. Если кто-то попробует ее открыть, волос разорвется.

– Паранойя, – пробормотала я себе под нос и невольно покосилась в сторону Галиного сада, в котором минувшим днем произошла трагедия. В сгущающихся сумерках тени от деревьев удлинились и напоминали когтистые лапы мистического чудовища.

Дом Галы был залит ярким светом. Стеклянные двери были раздвинуты, и из гостиной неслись громкие голоса и взрывы хохота.

По вымощенной плиткой дорожке я направилась к дому. Высокие каблуки босоножек застревали в щелях между плитками, и пару раз я чуть не грохнулась.

– Эй! – окликнули меня из сумерек.

Я повернулась и присмотрелась. В садовом кресле сидела Нора с неизменной «Явой» во рту.

– Добрый вечер, – поздоровалась я и подошла ближе.

– Привет. Я гляжу, у вас сегодня «припадок красоты», – усмехнулась она.

– Спасибо, – рассмеялась я и устроилась в соседнем кресле.

Я знала, что облегающее платье из тафты глубокого винного цвета очень мне идет. Сама Нора облачилась в широкий пестрый сарафан, на шее развевался в тон ему длинный газовый шарф.

– Вы тоже неплохо выглядите. Прямо Айседора Дункан. – Я кивнула на шарф.

– Не дождетесь! – фыркнула Нора. – Я не настолько беспечна, да и кабриолета у меня нет. Ну, как вы? Я лично в шоке!

Я кивнула и неопределенно пожала плечами в ответ.

– Бедный убогий Славик, – со вздохом продолжила Нора. – Кто бы мог подумать! Единственное, с чем он дружил в жизни, – это техника. И вот, пожалуйста. Никто ни от чего не застрахован.

– Наверно, это судьба. Кому что на роду написано…

– Да вы у нас философ! Но, думаю, судьба тут ни при чем. Просто тем, – Нора понизила голос и склонилась к моему уху, – заживо похороненным в каменоломнях, понадобились свежие души. И на одной они не остановятся, поверьте мне. Аппетиты у них растут, им требуются новые и новые жертвы. Арсений называет это «отрыжкой минувшего».

– Почему вы считаете, что не остановятся? – сглотнув, спросила я и непроизвольно дотронулась до шишки на затылке.

– Знаю. Такое уже не раз случалось. И, это, заметьте, не мое мнение – сами-то мы не местные… Но добрая половина, если не большая часть поселка в этом уверена.

Мне отчего-то стало очень душно. Я скинула босоножки и погрузила ноги во влажную от росы траву.

– Тут настоящий город призраков, – добавила Нора зловещим шепотом, прикурила очередную сигарету и посмотрела на меня. В ее глазах плясали веселые огоньки.

– Вы шутите, – с облегчением констатировала я.

– Обожаю ужастики! – расхохоталась Нора. – Пойдемте лучше в дом, выпьем чего-нибудь.

В гостиной толпилось человек десять. Арсения и Лизы не было видно. Гала, затянутая в черный шелк, с припухшими от слез глазами и скорбными складками вокруг рта, печально застыла у камина. Шмаков развалился на диване и что-то оживленно рассказывал двум худосочным дамочкам, взиравшим на него с обожанием.

– Что вам налить? – спросила Нора.

– Все равно…

– Ну ладно, пойду гляну, что там есть.

Нора удалилась на кухню, и тут Шмаков заметил меня.

– О, какие люди! – воскликнул он и, бросив дамочек, нетвердой походкой направился ко мне. В руках Шмаков держал бокал с какой-то мутной зеленой жидкостью и был абсолютно пьян.

Он по-хозяйски сгреб меня в охапку и запустил пятерню в мои волосы. Я поморщилась от боли, когда он коснулся травмированного затылка.

– Волосы распустим, покурим, пошалим… – пропел он мне на ухо.

– Ты уже, милый, либо накурился, либо напился, – пробормотала я и попыталась высвободиться из его стальных объятий.

Шмаков запрокинул голову, вылил в рот зеленое содержимое бокала и покачнулся.

– Ты поаккуратнее с абсентом-то, – хмыкнула появившаяся из кухни Нора и повернулась ко мне. – Это, между прочим, абсент. Оскар Уайльд говорил: если вы выпьете достаточно этого напитка, то увидите все, что захотите увидеть… Хотите попробовать?

– Нет, благодарю, лучше вино, – отказалась я.

– Зря. Напиток богемы, его пили Мопассан, Ван Гог, Эдгар По.

– Я знаю. А еще я знаю, что он приводит к привыканию и галлюцинациям.

– Ну если чуть-чуть, ничего не случится. Гала считает, что абсент придает спиритическим сеансам налет загадочности.

Неожиданно стеклянные двери разъехались, и на пороге гостиной возник Олег Монахов. В шикарном костюме из легкой ткани, тщательно причесанный. Он засунул руки в карманы, прогулялся взглядом по присутствующим, остановился на мне, сухо кивнул. Развернулся и отошел в противоположную от камина сторону. К роялю. Уселся на крутящийся стул, откинул крышку инструмента и прошелся пальцами по клавишам.

– О, а Монахов-то что тут делает? – удивилась Нора.

– Монахов-то? – прищурился Шмаков и опустил руку мне на плечи. – Охотится…

Коротко стриженная блондинка с пышной грудью по-кошачьи приблизилась к Шмакову и вцепилась в его локоть.

– Денис, – произнесла она с придыханием и облизнула пухлые губы, – можно задать вам несколько вопросов? Наедине…

– Ессессно, голуба моя, – ответил Шмаков и удалился вместе с блондинкой.

– А вы давно знакомы со Шмаковым? – спросила Нора, глядя ему в спину.

– Мы вместе учились в институте.

– О, так вы тоже актриса?

– Нет, что вы. Я закончила театроведческий факультет. Просто в то время мы с Денисом часто общались.

– А потом перестали общаться?

– Да, перестали.

– Жалко…

– Почему? – удивилась я.

– Мне кажется, Дэн очень нежно к вам относится. Может быть, если бы вы были рядом все эти годы, его жизнь сложилась бы по-другому.

Она слово в слово повторила фразу Шмакова, сказанную им накануне. Меня это разозлило. Неужели он смеет обсуждать меня с посторонними людьми? Словно наши отношения прервались по моей инициативе.

– И что же с ним не так? – горько усмехнулась я. – По-моему, у него все отлично, любой позавидовать может.

– Ну, проблем у каждого хватает, – уклончиво ответила Нора.

Я повернулась и заметила Лизу. Та стояла в центре гостиной и растерянно озиралась. Наконец она увидела Монахова. Лиза явно была взвинчена до предела. Руки дрожали, глаза горели нездоровым блеском. Растянутый хлопчатобумажный свитер болтался на ней как на вешалке, мятые льняные брюки висели мешком. Нора говорила, что из-за болезни Лиза вынуждена носить только натуральные ткани, без всяких добавок. Отсюда столь неряшливый вид.

Лиза тряхнула головой и решительно направилась в сторону рояля.

Мне вдруг стало ее жаль, и я отвернулась. Шмаков безмятежно спал на диване, положив голову на колени давешней девицы с пышной грудью. Девица боялась пошевелиться от привалившего ей счастья. Вот и чудно, трам-там-там…

Гала выступила на середину гостиной и торжественно произнесла:

– Господа! Прошу вас следовать за мной. Мы начинаем.

– И чего тянули? – с досадой пробормотала я себе под нос, злясь, что меня так задел вид Шмакова, спящего на чужих коленках.

– Ждали, когда окончательно стемнеет, – шепнула мне Нора.

Комната, в которую нас привела Гала, тонула во мраке. Лишь несколько горящих свечей, стоящих на круглом столе, освещали ее.

Вся обстановка выглядела как декорация к спектаклю.

Кто-то накинул мне на плечи черный атласный плащ с капюшоном и всунул в руку зажженную свечку, тонкую и белоснежную. Когда глаза привыкли к темноте, я увидела восседавшего за столом Арсения Титуса, облаченного в черную мантию. Он держал правую руку ладонью вниз над загадочной деревянной доской, словно грел ее.

Я подошла ближе. На доске были начертаны буквы алфавита и цифры от 1 до 10, а также слова «да» и «нет». В центре доски в мерцающем свете свечей поблескивал металлический указатель в форме стрелки.

Стояла давящая тишина. Никто не разговаривал, да и людей не было видно, их скрывали такие же, как у меня, черные плащи. Лишь трепещущие во мраке огоньки напоминали о том, что я здесь не одна.

Неприятный холодок пополз по спине.

– Это «уиджа», доска медиума, – прошептала Нора.

– Тихо! – властным голосом одернул ее Титус. Набрал полные легкие воздуха и с шумом выдохнул: – Я готов!

Несколько огоньков отделились от общего числа и продвинулись вперед, к столу.

Очевидно, это были посвященные, которые не первый раз принимали участие в обряде, так как они безошибочно заняли пустующие места вокруг стола и как по команде скинули капюшоны. Всего их было пять человек, и среди них я знала только Нору и Лизу. Гала застыла за стулом Титуса.

Я понимала, что это всего лишь мизансцена талантливого спектакля, но сердце отказывалось внимать доводам разума и колотилось, как безумное. Мне хотелось исчезнуть из этой странной комнаты.

– Окно! – зловеще произнес Арсений.

Черная тень метнулась к окну, раздвинула шторы и распахнула форточку. В ночном небе серебрился неестественно большой лунный диск.

Мертвенно-бледные в призрачном свете лица склонились к столу, руки на миг зависли в воздухе и плавно опустились на доску. «Уиджу», кажется.

Арсений Титус закрыл глаза и откинулся на спинку стула. Похоже, он пребывал в трансе.

– Дух, ты здесь? – спросил он.

Пальцы «посвященных» судорожно застучали по доске, будто по пишущей машинке. Огоньки пламени заколыхались, завибрировали, словно в помещение проник сильный порыв ветра. Но никакого ветра на самом деле не было.

– Я чувствую энергию! – вскричал Титус.

– Мы тоже! – эхом откликнулись «посвященные». – Мы чувствуем ее!

– Дух, ты здесь? – повторил Арсений. Металлический указатель со скрипом отклонился в сторону, достиг отметки «да» и медленно вернулся в исходную позицию.

Моя шишка отозвалась дергающей болью. Свеча чуть не выскользнула из вспотевших пальцев.

– Кто ты? – снова спросил Титус.

Указатель закачался, как маятник, и с легким шелестом начал вращаться вокруг собственной оси. Остановился на секунду, лишь для того чтобы сидящие за столом наблюдатели хором произнесли «в», и продолжил вращение. За «в» последовало «р», потом «у», потом «б»…

У меня пересохло во рту гораздо раньше того момента, как прозвучало заключительное «я». Итак, к нам пожаловал дух Иды Врублевской.

– Ида, ты ответишь на наши вопросы? Барабанная дробь усилилась, указатель метнулся к отметке «да».

– Вопросы, – приказал Арсений.

И вопросы посыпались градом. Кого-то интересовало здоровье, кого-то – проблемы в бизнесе, кто-то волновался по поводу мужа. Честно говоря, я не вникала. Я впала в странный ступор. Что это, массовая галлюцинация, или…

– А вы, Саша? – вдруг услышала я. Арсений Титус смотрел на меня в упор. – Что же вы не спрашиваете?

Я растерялась.

– Быстрее, Саша. Я ощущаю вибрацию. Дух покидает нас.

Вдруг, помимо моей воли, губы произнесли:

– Что происходит?

Указатель закружился с бешеной скоростью. Наблюдатели только и успевали перечислять буквы: "к", "а", "р", "т", "и"…

– Картина! – раздался то ли вздох, то ли всхлип. Оказалось, что я сама его и издала. А может быть, я просто схожу с ума?

Внезапно в окно кто-то постучал. Все в ужасе застыли.

– Это еще кто? – хрипло пробормотала Гала и шире распахнула створку.

В комнату влетела птица и, описав три круга над головой Лизы, вылетела вон.

Барабанный ритм смолк. Повисла пугающая тишина.

– Нет! – воскликнула Гала и порывисто обняла окаменевшую Лизу.

– Я прекращаю сеанс! – заявил Арсений и с шумом поднялся из-за стола.

Все разом заговорили, комната наполнилась голосами.

– Убирайся отсюда, – неожиданно произнес кто-то мне в ухо шелестящим шепотом. Я резко обернулась, но увидела лишь черные атласные спины. Я так и не поняла, кто это сказал – мужчина или женщина. Свеча в моих дрожащих руках погасла.

– Нехороший знак, – пролепетала бледная как полотно Нора. Она встала со своего места и подошла ко мне.

– Что? Свеча? – спросила я непослушными губами.

– Нет, птица. Очень нехороший знак.

На ватных ногах я вернулась в гостиную. Я была рада, что выбралась из той пугающей комнаты. Совершенно трезвый Шмаков в накинутом на плечи черном плаще выглядел как романтический герой авантюрного фильма. Не хватало только шпаги. Вместо шпаги на нем висела пышногрудая блондинка. Она громко хохотала и тащила свой трофей на улицу.

Меня всегда поражала способность Шмакова моментально трезветь. Я с досадой отвернулась.

У камина Олег Монахов о чем-то оживленно беседовал с Арсением Титусом. Через его руку был перекинут атласный плащ. Значит, он тоже был на сеансе. Так же как и Шмаков.

Здесь, в шумной, залитой светом гостиной, казалось, что все только что виденное не более чем искусный трюк.

Я почти не сомневалась в том, что весь сеанс был подстроен, от начала до конца. Но тогда откуда они узнали про картину? А главное, откуда ночью взялась птица?

Я ощутила чей-то пристальный взгляд и обернулась. Олег Монахов с улыбкой смотрел на меня. Он был один, Титус исчез.

Я подумала, что выгляжу глупо в дурацком плаще, со свечой в одной руке и бокалом вина в другой. Поспешно стянула плащ и бросила его на спинку стоящего поблизости кресла. Распрямила плечи. Под взглядом Монахова я почему-то занервничала. Монахов последовал моему примеру и освободился от своего плаща. Повесил его на диван и подошел ко мне.

– Интересно, где они раздобыли дрессированную птицу? – озвучил он вопрос, который мучил и меня.

– Знаете, Олег, – нервно рассмеялась я, – именно об этом я и думала.

– Ну, и что скажете?

– У нас в институте была кафедра режиссуры цирка. Однажды я разговорилась с одним из «цирковых» по поводу фокусов. И он объяснил, что основной принцип любого фокуса – это ловкость и отточенные до совершенства движения. Плюс – технические приемы. Любой фокус – это правда, замаскированная под сказку для взрослых.

– Стало быть, вы считаете, что весь сегодняшний сеанс – не более чем фарс?

– Ну, почему сразу фарс? Скорее, спектакль… – задумчиво произнесла я.

– Вы сегодня прекрасно выглядите, – понизив голос, Монахов склонился ко мне. Случайно или нарочно, он коснулся губами моей щеки. На секунду у меня закружилась голова. – Вам бесконечно идет это платье.

– Спасибо. – Я натужно закашлялась, прочищая вмиг охрипшее горло.

Свечка выпала из ослабевших пальцев. Мы вдвоем бросились ее поднимать. Рука Монахова накрыла мою ладонь. Я окончательно смешалась.

– Это свеча из самого Иерусалима, опаленная Благодатным огнем, – прошептал он, не отпуская мою руку.

– Так-так-так… – раздался рядом насмешливый голос. В метре от нас стоял Шмаков и покачивался с носка на пятку. Я быстро выдернула свою ладонь из монаховского плена. – Я, видишь ли, спешу, думаю, что ты тут скучаешь в одиночестве, слезы льешь…

– Не глумись, – усмехнулась я. – Ты так спешил, что даже запчасть потерял.

– Какую запчасть? – притворно удивился Шмаков.

– Длинноногую и белокурую.

– Алекс, что я слышу? Ты ревнуешь? «Катастрофа!» – подумала я и почувствовала, как краска заливает лицо.

– Простите, – Монахов выпрямился во весь свой рост, тряхнул головой и прищурился: – Я вам не мешаю?

– Какая потрясающая деликатность, сэр! – Шмаков сложил губы трубочкой, присвистнул и склонился в шутливом поклоне.

– Шмаков, прекрати, – тихо попросила я и с досадой отвернулась.

– Вы Лизу не видели? – спросила неизвестно откуда взявшаяся Нора. По крайней мере, я не заметила, как она подошла.

– Нет, – ответил Монахов. – А что случилось?

– Да мы сами с Галкой в недоумении. Стояли тихо-спокойно, разговаривали, вдруг Лиза сорвалась и куда-то умчалась.

– Вот черт, – пробормотал Монахов, – я найду ее. Он развернулся и направился к выходу.

– Герой! – Шмаков растянул губы в презрительной ухмылке и похлопал в ладоши.

– Ох, Дэн, не до шуток сейчас, ей-Богу, – вздохнула Нора, – особенно в свете последних событий. Садовник, птица эта дурацкая. Я в шоке.

Нора действительно выглядела встревоженной. Она теребила в руках незажженную сигарету и нервно оглядывалась.

Значит, птица – это не искусный фокус, а горькая реальность.

– Мне тут в голову мысль пришла… – Нора сглотнула и как-то странно на меня посмотрела. – А что, если птица – душа садовника. И прилетала она за Лизой?

Рим, октябрь 1947 года.

В номере у Кары сильно разболелась голова. Она переоделась в серый дорожный костюм с розовой блузкой, упаковала вещи в чемодан, намочила полотенце, скрутила его жгутом и легла на кровать. Накрыла полотенцем лицо.

Кара не заметила, как уснула. А когда проснулась, обнаружила, что стрелки часов перевалили за отметку "4". Близился «час истины».

Она вскочила, умылась, причесалась и вышла из номера. По устланному ковровой дорожкой скрипучему полу скользнула в конец коридора.

Перед тем как постучать, глубоко вздохнула. Ей показалось, что прошла вечность, прежде чем дверь отворилась.

Стоявшая на пороге Вера странно выглядела. Она зябко куталась в «драконовый» халат, в покрасневших глазах плавал испуг, а уголки рта безвольно опустились вниз.

– Мне надо с тобой поговорить, – решительно произнесла Кара и без приглашения шагнула в комнату.

И тут же застыла. В кресле развалился Стертый. Он держал в руках чашку с кофе и покачивал ногой в домашней тапочке. Рубашка его была расстегнута, галстук съехал набок. На журнальном столике около кресла стоял металлический кофейник и сахарница.

– О! Какие люди! – воскликнул Стертый и подмигнул Каре. – Соскучились?

Кара дернулась, словно от удара хлыста, и почувствовала, как запылало лицо. Ее захлестнула волна брезгливости и омерзения.

– Мы тут с товарищем Верой кофейком балуемся, – продолжил изгаляться Стертый, поставив чашку на столик. – Не желаете ли присоединиться?

Вера прислонилась к дверному косяку и низко опустила голову. Кара в отчаянии посмотрела на нее.

Вера в ответ метнула пронзительный взгляд. Взгляд затравленного зверя.

– Вы только чего лишнего не подумайте. – Стертый зашелся в кудахчущем смехе, поправил съехавший галстук и замахал руками. – Мы с товарищем Верой единомышленники. У нас много общих тем для бесед. Правда, товарищ?

Вера медленно кивнула.

– Надеюсь, что с вами тоже.

Стертый поднялся с кресла и подошел к Каре.

– Так о чем вы хотели поговорить? – вкрадчиво спросил он. На Кару пахнуло застарелым потом.

– Ни о чем. После поговорим. – Кара отвернулась. Запах был невыносимый – она едва не задохнулась от отвращения.

– А отчего же не сейчас? У нас достаточно времени. Ох! – вскричал Стертый и хлопнул себя по лбу. —

Вы, верно, стесняетесь! Ну не стесняйтесь, голубушка. Мы все тут люди свои, и секретов у нас друг от друга быть не должно. Вам же нечего скрывать?

«Господи, дай мне сил!» – взмолилась про себя Кара и посмотрела Стертому прямо в глаза.

– Конечно, нечего, – ответила наконец она.

– Ну, вот и ладненько, – хихикнул Стертый и вернулся в кресло.

– Я пойду, – тихо сообщила Кара, – я устала, а у меня еще вещи не собраны.

– Идите, идите, – милостиво разрешил Стертый. – Отдохните перед дальней дорожкой. Вам же нужно беречь себя, вы же наше достояние, гордость советского балета!

В маленьком тесном коридорчике Кара на секунду замерла. Вера по-прежнему глядела в сторону. Лицо ее, даже сквозь слой грима, было пепельно-серым.

Кара выскочила из номера и захлопнула за собой дверь. Затем прижалась раскаленным затылком к оштукатуренной стене и сползла вниз. Горькие слезы обиды обжигали веки.

«Ну и пусть! – подумала она. – Так даже лучше. Теперь все встало на свои места, и мне не о чем жалеть. Мосты сожжены, назад дороги нет».

Пожилая горничная, толкавшая перед собой тележку со свежими полотенцами и чистящими средствами, с подозрением покосилась на нее.

Кара поспешно поднялась, жалко улыбнулась.

– Buona sera, signora, – пробормотала горничная и ускорила шаг.

«Добрый вечер, – осознала вдруг Кара, – она сказала – добрый вечер!»

Действительно, ведь уже вечер. Значит, скоро она будет свободна.

Стук в дверь вспорол сумеречную тишину.

Похоже, она снова задремала. И снилось ей что-то неприятное. Кажется, Кара видела во сне, как Стертый тупыми ржавыми ножницами стриг ей волосы…

Она оторвала тяжелую голову от подушки и посмотрела на настенные часы, висящие над кроватью. Стрелки выстроились в ровную вертикальную линию. Шесть вечера…

Стук повторился. Требовательный, тревожный.

Кара вскочила и метнулась к двери. Распахнула, и сердце оборвалось. На пороге стоял Стертый, за его спиной маячили два одинаково неприметных гражданина в одинаковых костюмах. «Близнецы-братья». Наверняка, работники посольства, но их принадлежность к определенной организации не вызывала ни малейшего сомнения.

– Собирайтесь, – холодно бросил Стертый. – Ваш поезд отходит через полчаса.

Он больше не был похож на безобидного простачка. На его лице застыла гримаса презрения и ненависти, в ледяных глазах поблескивало торжество.

– Насколько я знаю, – медленно, с нажимом, произнесла Кара, стараясь придать голосу как можно больше уверенности, – наш поезд – в одиннадцать вечера. Поэтому с вами я никуда не поеду.

Откуда взялась эта храбрость, граничившая с безумием? Ведь с этими людьми шутки плохи. Они не ведают жалости, сострадания.

– Убирайтесь! – почти крикнула Кара и попыталась захлопнуть дверь. В этот момент ей показалось, что она прыгнула в пропасть с высокой скалы. – Или я буду кричать.

Стертый отреагировал мгновенно. Окинув коридор быстрым взглядом, он с размаху ударил Кару по лицу и с силой втолкнул в номер. Его спутники шагнули следом и бесшумно прикрыли за собой дверь.

Кара, пролетев пару метров, упала и ударилась скулой о прикроватную тумбочку. В голове запульсировала боль, во рту появился солоноватый привкус крови. Ускользающим сознанием она успела заметить, как один из «близнецов» извлек из кармана металлическую коробку, вынул из нее шприц, заполненный прозрачной жидкостью. Резиновым жгутом перетянул Каре руку и проворно ввел иглу во вздувшуюся вену.

А еще она успела увидеть наслаждение в глазах Стертого. Наслаждение выполнившего свой долг палача.

– Finita la comedia, – усмехнулся палач.

 

Глава 18

День тот же

Я воспользовалась суетой, образовавшейся вокруг поисков Лизы, и улизнула.

Темень стояла невероятная, луна скрылась за облаками, уличное освещение так и не исправили.

Я скинула босоножки, чтобы каблуки не вязли во влажной траве, и бегом направилась к дому. На спринтерской скорости преодолела расстояние, разделявшее наши с Галой участки, и только у самого крыльца вздохнула с облегчением.

Как вдруг…

Из зарослей сирени, источающей дивный аромат, шагнула черная тень и вцепилась в меня ледяными пальцами. От страха ноги подкосились, и я стала оседать на землю.

– Тихо! Успокойтесь! – приказала тень.

– Арсений? – хрипло спросила я. – Что вы тут делаете?

– Вас жду.

– Меня?

– Я чувствую, что вам угрожает опасность. – В кромешной темноте его бледное лицо казалось прозрачным, вместо глаз чернели пустые провалы. – Впрочем, как и всем нам.

– Зачем вы пугаете меня? – поежилась я.

– Я не пугаю, а предупреждаю. Здесь необычное место, и здесь действуют особые законы. Смерть садовника подтверждает это. Активизировались некие силы, и вы должны помочь мне остановить их.

– До-должна? – заикаясь, пробормотала я.

– Да, и именно вы. Иначе последуют новые жертвы.

– Чушь какая-то. – Я наконец пришла в себя. – Вы сами-то верите в то, что говорите?

– Вы должны найти картину и отдать ее мне.

– Какую картину?

– Ту, на которую указал дух.

– Я не понимаю, о чем вы.

– Послушайте, я сразу увидел, что вы что-то скрываете. Пусть ваша тайна останется при вас, единственное, о чем я вас прошу, помогите мне. Вы же не хотите, чтобы погибли люди.

– Это какой-то бред, – разозлилась я. – Оставьте меня в покое!

– Вас выбрал дух, а не я, – зловеще прошептал Титус и еще сильнее сжал мою руку. – Хотите вы этого или нет. Вы обязаны отдать мне картину.

– Да нет у меня никакой картины! – громко крикнула я.

Эхо от моего голоса унеслось далеко в лес, испуганно вспорхнула птица, шумно хлопая крыльями. Может, та самая, которая залетела в комнату во время сеанса.

– Так пойдемте к вам и посмотрим, – спокойно предложил Арсений.

– Ко мне? – задохнулась я от подобной наглости. – Ну, знаете ли! Это уже слишком. Вы в курсе, сколько сейчас времени? Половина второго. Я устала и хочу спать, ясно?

Я выдернула руку и рванула к крыльцу. Прежде чем вытащить ключ и вставить его в замочную скважину, провела ладонью по прохладной, влажной от росы, поверхности дверной ручки. Волос, намотанный на ручку перед выходом из дома, был на месте. Он по-прежнему был туго натянут и упруго пружинил под пальцами.

– Саша, постойте…

– Спокойной ночи, – отрезала я, поспешно повернула ключ и нырнула в дом.

Кресло-качалка, стоявшее на веранде, с легким скрипом покачивалось туда-сюда. Вперед-назад, словно кто-то только что встал из него. Наверно, это из-за того, что я слишком резко захлопнула за собой дверь.

Я взлетела по лестнице наверх, вбежала в комнату и щелкнула выключателем.

На кровати, прямо на подушке лежала шляпа садовника, частично прикрытая одеялом. В искусственном свете лампы, на белом фоне наволочки кровавые брызги на полях шляпы выглядели особенно ярко.

Помню, как я внезапно замерзла. Ноги заледенели, а руки вмиг онемели от холода. Помню, как опустилась на дощатый пол. А вот сколько я так просидела, не помню. От долгого пребывания в одной и той же позе затекли ноги.

Очнулась я оттого, что где-то вдали взвизгнули шины отъезжающей машины. Этот привычный звук вернул меня к жизни. Я заметалась по спальне. Схватила сумку, кое-как запихнула в нее весь мой нехитрый скарб и бросилась к лестнице.

Одна из ступенек жалобно скрипнула под моим весом, и я поняла, что именно этот звук слышала накануне днем, перед тем как мне на голову свалилась картина.

Что же происходит в этом чертовом доме?

Я уже была на веранде, как вдруг осознала, что на дворе глухая ночь, а до стоянки мне предстоит шлепать через темный враждебный лес.

От отчаяния я чуть не расплакалась, но потом взяла себя в руки. Решение пришло как-то само собой. Мне только нужно дождаться рассвета. Пересилив себя, я вернулась в комнату. Выудила из сумки пакет, вытряхнула вещи прямо на пол и осторожно, стараясь не касаться руками, сунула в него злополучную шляпу. Стянула с подушки наволочку, следом за ней пододеяльник. Потом достала из шкафа чистое белье, застелила постель заново. Закурила и распахнула окно. Облака рассеялись, на небе высыпали звезды. Ночь была абсолютно безветренной, и кольца сигаретного дыма, прежде чем растаять, на долю секунды зависали в воздухе и приобретали причудливые очертания.

В какой-то момент они сложились в букву "К".

– Это галлюцинация, – сказала я вслух, закрыла окно и задернула шторы. Тем не менее взгляд сам собой переместился на картину. Я провела пальцами по изображению и сняла картину со стены. Села на кровать, поставила картину на колени и снова испытала странное чувство, как будто переместилась во времени и пространстве. Я почувствовала легкое шевеление в воздухе и услышала тихий шелест, словно мимо меня кто-то прошел и что-то прошептал. Меня зазнобило. Волосы на затылке встали дыбом, по коже побежали мурашки. Картина с громким стуком свалилась с колен.

Я тряхнула головой, чтобы скинуть накатившее наваждение, и наткнулась взглядом на черный провал двери, ведущей в коридор. Я вскочила, захлопнула дверь и привалилась спиной к косяку.

«Для НИХ стены не помеха», – шепнул предательский внутренний голос. Сердце заколотилось со страшной силой. Казалось, еще чуть-чуть, и оно выскочит из груди. Я глубоко вздохнула, повернулась и застыла от удивления.

В двери был врезан замок, засов, запереть который можно было лишь изнутри. Как я не заметила его раньше?

Я поспешно задвинула его и с облегчением услышала щелчок. Подергала за ручку. Стало тихо, никаких посторонних пугающих звуков.

Я вернулась к кровати, захватив по пути со столика первый попавшийся журнал. Я надеялась, что чтение журнала отвлечет меня и поможет скоротать долгие часы до рассвета. Не выключая света, я нырнула в постель и укрылась одеялом – мне по-прежнему было холодно.

Я открыла журнал, и с первой страницы слетел листок бумаги. Обычный листок в клеточку из обычной ученической тетрадки. Крупным ровным почерком на нем были написаны какие-то расчеты, но меня привлекла вторая строка.

«Расплатиться со Славиком за замок», – прочла я. И дата – 10 октября.

Чего боялась Врублевская? Зачем она врезала замок в дверь своей спальни? Ведь в доме, кроме нее, никто не жил…

Зачем она это сделала, к тому же за пару недель до смерти? Номер журнала был сентябрьский, того года, когда Ида умерла, стало быть, и замок Славик врезал той же осенью.

Я отбросила журнал и натянула одеяло на голову.

Только бы дождаться рассвета!

 

Глава 19

Пятница

Когда я открыла глаза, за окном ярко светило солнце. Значит, я все-таки уснула… Стрелки древнего будильника на прикроватной тумбочке показывали пятнадцать минут десятого.

Я рывком поднялась с постели, и у меня потемнело в глазах. Пересилив себя, я поспешно умылась, натянула мятые льняные брюки, майку без рукавов, покидала в сумку разбросанные по полу вещи. Подумала и сунула в шкаф пакет с соломенной шляпой.

Утро было великолепным. Жара еще не набрала обороты, прозрачный воздух был свежим и прохладным. Влажная от росы трава искрилась в ласковых солнечных лучах, птицы радостно приветствовали приход нового дня.

Вопреки логике, мне было жаль уезжать. Я успела прикипеть душой к этим местам. Но остаться здесь не могла.

Я решила ни с кем не прощаться. Мне нечего сказать этим людям, моим невольным соседям. Лишь при мысли о Шмакове сердце на миг сбилось с ритма. Но я тут же прогнала эту мысль, так же как и мысли о садовнике, Врублевской, картине…

Я почти бегом пересекла хвойный пролесок и выскочила к стоянке. Несмотря на утреннюю прохладу, я вся взмокла от пота. Сумка с вещами казалась очень тяжелой, глаза щипало, словно в них насыпали песок.

Машина стояла там же, где я ее и оставила четыре дня назад. А куда, собственно, она могла подеваться? Я щелкнула пультом, и автомобиль приветливо мигнул фарами в ответ.

В салоне было душно. Я открыла все окна, поместила сумку в багажник, и тут вспомнила о зарядном устройстве для мобильника. В бардачке его не было, под сиденьями тоже. В итоге я облазила всю машину, заглянула даже под резиновые коврики, но так ничего и не нашла.

«Ну и черт с ним!» – подумала я и вставила ключ в замок зажигания. Повернула. Раздался щелчок и все… Ничего не произошло. То есть совсем ничего.

Я попробовала еще раз. Потом еще и еще…

– Ну, давай же, милая, давай…

Никакой реакции. Я вылезла из машины и открыла капот. Уставилась на хитросплетение всевозможных проводков и трубочек. На промасленные цилиндры и цилиндрики. И чуть не расплакалась… Я вспомнила, как по дороге в поселок попала колесом в глубокую яму, и после этого на панели зажглась какая-то лампочка. Умный автомобиль предупреждал меня о том, что с ним не все в порядке. А я его не услышала… Казалось, это было вечность назад.

Мимо меня с легким шелестом проплыл серебристый джип «БМВ Х5» – несбыточная мечта моего мужа. Хотя почему несбыточная? Наверняка он уже заработал на два таких автомобиля… Я с досадой посмотрела вслед «БМВ» и снова повернулась к капоту.

Теперь-то что мне делать?

Джип затормозил и медленно сдал назад. Хлопнула дверца, и на фоне сверкающей на солнце машины возник Олег Монахов. С влажными после душа волосами, в элегантном синем костюме, в белоснежной сорочке, галстуке в тон и солнечных очках…

– Саша, что случилось?

– Не знаю, – пожала я плечами и со злостью ударила ногой по переднему колесу. – Не заводится…

– А вы уезжаете? – спросил Монахов, и в его голосе прозвучала тревога.

– Хотелось бы, – усмехнулась я. – Но пока не получается.

Тонированное стекло пассажирской дверцы поползло вниз, и в образовавшемся проеме показалось бледное детское личико, обрамленное каштановыми кудряшками. Карие пуговицы, не мигая, смотрели на меня.

– Здравствуй, Дашенька, – улыбнулась я, хотя под взглядом девочки почувствовала себя неуютно.

– Закрой, пожалуйста, окно, малыш, – попросил Монахов и поспешно добавил: – Я кондиционер включил, а при открытом окне он абсолютно бесполезен.

Как и следовало ожидать, девочка проигнорировала это замечание и продолжала сверлить меня глазами.

– Дайте-ка я гляну, – вздохнул Монахов, скинул пиджак и пристроил его на спинку пассажирского кресла. Закатал рукава рубашки, взялся за руль «Рено» и повернул ключ зажигания. Но чуда не произошло. Мотор был мертвым.

– Черт, похоже, сломалась, – буркнул Монахов, вылез из машины, склонился над капотом и озадаченно почесал затылок.

– Похоже, – согласилась я. С этим мудрым высказыванием трудно было не согласиться.

Монахов подергал за один проводок, за другой.

– Попробуйте теперь завести, – сказал он и подул на прядь волос, упавшую на лоб. Я плюхнулась на водительское место, повернула ключ. Глухо.

– Может быть, это аккумулятор? – спросил Монахов и с надеждой заглянул мне в глаза. – Хотя ведь пульт дистанционного управления сработал, верно?

Я кивнула.

– Значит, не аккумулятор…

Монахов наклонился и исчез за капотом.

– Слушайте, у вас тут под машиной целая лужа, не знаю чего, натекла, – крикнул он откуда-то снизу. – Боюсь, что она не поедет. Да и ехать на ней опасно.

Он распрямился и покосился на дочь. Та продолжала сидеть в той же позе. Только теперь смотрела куда-то поверх моей головы. Я вылезла из машины и встала рядом с Монаховым.

– Вообще-то в автоделе я полный профан, – честно признался он и развел руками. – Но если вам нужно в город, могу вас подвезти.

– Балерина, – вдруг громко произнесла Даша.

– Что? – сдавленно переспросил Монахов, резко повернулся и оторопело уставился на дочь. При этом страшно побледнел.

– Балерина, – повторила девочка и опустила глаза. Монахов судорожно сглотнул и поправил узел галстука, словно ему стало нечем дышать. На белоснежном воротничке сорочки остался черный след от пальцев.

– Она три года не разговаривала, – потрясенно пробормотал Олег, метнулся к джипу, распахнул дверцу и схватил Дашу на руки.

У меня ком подступил к горлу. Я торопливо отвернулась, пытаясь скрыть свое замешательство.

– Невероятно! – Монахов гладил Дашу по голове и счастливо улыбался. – После стольких лет молчания. Врачи уже поставили на нас крест.

– Действительно, невероятно, – отозвалась я.

– Она была нормальным ребенком. Веселым, общительным. Смерть Веры все изменила. – Олег посмотрел на часы. – Мы как раз ехали на прием к психоневрологу. Опаздываем.

Он бережно снова усадил девочку, похоже, впавшую в ступор. Бегом обогнул джип, хлопнул дверцей.

– Спасибо! – почему-то крикнул Монахов, и «БМВ» сорвался с места, взметнув в воздух клубы дорожной пыли.

О предложении подвезти меня до города, он, естественно, забыл. Но я его не винила. После такого эмоционального потрясения обо всем забудешь…

Я вздохнула и вернулась в «Рено». Монаховский пиджак сиротливо висел на спинке пассажирского кресла. Я снова безрезультатно повернула ключ зажигания, достала из бардачка пачку сигарет, щелкнула зажигалкой. Затянулась так глубоко, что даже закружилась голова. Почему-то вспомнила маму. Сердце сдавила тоска. Родители наверняка переживают, что я не звоню, гадают, куда я подевалась… Бог знает, что они могут подумать…

Я загасила в пепельнице окурок, застегнула «молнию» на сумке и вылезла из машины. Подхватила монаховский пиджак и понуро побрела к дому Врублевской. Мне ничего другого не оставалось. Это странное место не хотело меня отпускать.

Рим – Москва, осень 1947 года

Кара очнулась в душном купе под мерный стук колес. Она не помнила, что произошло, как она очутилась в поезде, лишь какие-то смутные обрывки. Сильно болела голова, было трудно дышать.

Дюк! – ударило в висок. Он ведь ждет ее в гостинице, а она…

Надо бежать к нему!

Кара резко поднялась, но тут же рухнула на подушку – в глазах заплясали тысячи огоньков. Бесполезно. Ее предали.

Кара попыталась представить лицо Дюка, но черты его расплывались, сливаясь в одно бледное пятно.

Далекий Рим казался теперь фантастическим сном, волшебной сказкой про Золушку.

Кара вытащила из-под блузки кулон – подарок Дюка, и приложила к губам.

С потолка лился тусклый свет, а за мутным окном стояла непроглядная темень. Кара, пошатываясь, встала и потянула за ручку на раме. Окно со скрипом скользнуло вниз, в купе ворвался влажный ветерок, пропитанный запахом дыма и рельсов.

На маленьком столике позвякивали друг о друга графин с водой и стакан в железном подстаканнике.

Кара налила воды и жадно выпила.

Раздался щелчок, тяжелая дверь отъехала в сторону.

– Проснулись? – поинтересовался Стертый, появившийся на пороге. В руках он держал поднос с тарелками и бутылкой коньяка. – Ох, и напугали же вы нас.

Коридор за его спиной был ярко освещен, Кара сощурилась – в глаза будто швырнули песок. Она опустилась на кушетку и сомкнула веки.

– Что случилось? – хрипло спросила она.

– А вы не помните? – отчего-то обрадовался Стертый.

Он был здорово навеселе.

– Нет, – солгала она.

– Вам стало плохо. Потеряли сознание, упали. Ударились, вон щека вся опухла. Перенапряжение, наверное. Хорошо, доктор случайно рядом оказался, укольчик вам вколол. Но пришлось вас срочно в Москву транспортировать.

Кара промолчала. В памяти внезапно всплыли события минувшего вечера. Она не знала, что было больнее – предательство Веры или подлость Стертого?

– Вот, – объявил Стертый, – я поесть принес из вагона-ресторана. Вам надо подкрепиться.

– Спасибо, я не голодна. Я хочу лечь. Мне нехорошо.

– Ложитесь, вам никто не мешает.

– Вы мешаете, – с нажимом произнесла Кара. – Уйдите отсюда.

Вместо того чтобы уйти, Стертый плюхнулся рядом с Карой, поместил руку ей на грудь и больно стиснул. Уткнулся слюнявыми губами ей в шею.

– Ну же, – прерывисто дыша, шепнул он. – Давай…

Кару обдало удушливой волной перегара и немытого тела. Она отпрянула и оттолкнула его.

– Не смейте прикасаться ко мне! – справившись с подступившей тошнотой, выдавила Кара. – Убирайтесь вон! Я, между прочим, все помню. Как вы меня ударили, как вывезли тайно…

– Ах, вот как! – злобно прошипел Стертый. Глаза его угрожающе сузились. – Помнишь, значит. Так тем более, нечего корчить из себя гордую и неприступную. Подстилка буржуйская. Капиталистам проклятым можно, значит, а нам, честным людям, значит, нельзя…

Он резко повернулся, заломил ее руки назад и попытался расстегнуть пуговицы на блузке. Кара вырвала руку и влепила ему пощечину.

– Ах ты, мразь, – взревел Стертый и вытер рот тыльной стороной ладони.

Презрительно сплюнул на пол и навалился на нее. Схватил за волосы, запрокинул ее голову назад.

– Шейка-то у тебя какая тоненькая, – хмыкнул он. – О, а это что такое?

Стертый дернул за цепочку, подаренную Дюком, кулон со звоном упал на пол.

«Ну вот и все, – почему-то подумала Кара. – Теперь уже точно все…»

Она попыталась вырваться, но Стертый намертво пригвоздил ее к подушке. Он оказался очень сильным, а она, она была слишком слаба после укола снотворного. Кара не могла пошевелиться. Она ничего не могла сделать. Лежала молча, кусая губы в кровь, глотая горячие слезы, стекавшие по щекам. Сердце неистово колотилось о грудную клетку, словно норовило выпрыгнуть наружу.

Все кончилось очень быстро, но для Кары эти несколько минут превратились в вечность.

Стертый, наконец, оставил ее в покое. Отдышавшись, он открутил пробку на бутылке коньяка и сделал несколько внушительных глотков.

– Хочешь? – великодушно спросил Кару. Стертый пьянел на глазах. Не дождавшись ответа, пожал плечами. – Ну, как хочешь…

Потом нагнулся, поднял разорванную цепочку с кулоном и небрежно сунул в карман. Недопитый коньяк последовал за кулоном.

– Приятных сновидений, – мерзко хохотнул Стертый, и дверь с грохотом захлопнулась за ним.

Кара сползла на пол, обхватила голову руками и тоненько завыла.

Она больше не хотела жить. Открыть полностью окно и выпрыгнуть, прямо на рельсы, под колеса… И не будет больше этой боли, не будет предательств, унижений. Ничего не будет…

Кара вскочила и ухватилась за ручку оконной рамы.

Но тут машинист резко затормозил, состав дернулся и со скрежетом остановился.

Кара упала, попав ладонью прямо на круглый золотой диск – вторую часть кулона с надписью «ERUS».

«Это знак», – подумала она и сжала медальон в кулаке.

Значит, еще не время…

 

Глава 20

День тот же

От выкуренной натощак сигареты меня слегка подташнивало, и я первым делом отправилась на кухню. Разогрела чайник, достала из шкафчика пару сухих галет. Благодаря балету я ем очень мало, можно сказать, чисто символически. Насмотревшись на меня, мой муж тоже отказался от многого, в частности, от сладостей и копченостей, которые раньше обожал. Может быть, стоит позвонить Кириллу и попросить его забрать меня отсюда? По пути мы поговорим, и кто знает…

Я допила кофе, поставила пустую чашку в мойку, пустила воду… Привычные будничные дела отвлекли меня от мрачных мыслей, но стоило только закрутить кран, как они накатили с новой силой.

Я вздохнула и рухнула на стул. От резкого движения пиджак Монахова, висевший на спинке, сполз на пол, и из внутреннего кармана вывалился пухлый кожаный бумажник. Я подняла его и, не знаю зачем, раскрыла. Там лежали права, техпаспорт и фотография Веры… Непослушными пальцами я извлекла фотографию из пластиковой ячейки и не поверила собственным глазам. Зачем я полезла в чужой бумажник?

Вера Монахова была запечатлена в том самом парке, который был изображен на злополучной картине, чуть не раскроившей мне череп. Вера стояла на нижней террасе, заключенная в брызги от фонтанов, а за ее спиной маячил утопающий в зелени мраморный фасад дворца.

Что это, совпадение? Теоретически жена Монахова вполне могла случайно оказаться на экскурсии во дворце, нарисованном на подаренной Врублевской картине. Но практически… «Бог не играет в кости», – сказал Альберт Эйнштейн.

Я перевернула фотографию. На обратной стороне был начертан круг, в центре которого было написано: ERUS. Я поспешно запихнула фотографию в бумажник, захлопнула его и сунула в карман пиджака. С глаз долой.

На первый взгляд дом Галы не подавал признаков жизни. Двери и окна были закрыты, везде царила тишина.

«Неужели что-то все-таки случилось с Лизой?» – обожгла мысль.

– Эй! – что есть мочи крикнула я. – Есть кто живой?

Спустя несколько секунд стеклянные раздвижные двери гостиной разъехались, и на пороге появилась невысокая полная женщина с круглым, добродушным лицом. Она была одета в темное форменное платье и белый передник.

– Добрый день, – с сильным южным акцентом сказала женщина.

– А Гала дома? – растерялась я.

– Да, да, конечно. Она в мастерской, – почему-то шепотом сообщила она, – пойдемте, я вас провожу.

Мы миновали Г-образную гостиную, коридор с «бонбоньеркой» и оказались на противоположной стороне дома. Моя спутница остановилась перед закрытой дверью и деликатно постучала.

– Что еще? – раздался недовольный голос Галы. – Я же просила не отвлекать меня, когда я работаю!

Женщина занервничала, на щеках выступили красные пятна.

– Тут к вам пришли, – заискивающе пролепетала она.

Я решила взять инициативу в свои руки.

– Галочка, это Саша, – сообщила я дверной ручке. – Простите, если не вовремя, зайду позже.

– Уже иду!

Дверь распахнулась. Гала в перепачканном краской джинсовом комбинезоне радушно улыбалась.

– Зашла буквально на минутку, – зачем-то стала оправдываться я. – Просто хотела от вас позвонить в город, если возможно. А то у меня телефон так и не работает.

– Господи, да о чем вы говорите! Естественно, звоните, куда вам нужно. – Гала посторонилась, пропуская меня в мастерскую, и повернулась к женщине в переднике: – А вы, Люда, что застыли, как памятник? У вас что, дел нет? Лучше принесите-ка нам кофе. Вы будете кофе, Саша?

– С удовольствием.

– Черный? С молоком?

– С молоком будет здорово.

– Вы слышали? – строго спросила прислугу Гала. – А я – черный. Ясно?

Людмила сгорбилась, словно в ожидании удара, и стала еще меньше ростом.

– Я все поняла, все поняла, – запричитала она, делая ударение в слове «поняла» на первом слоге, и поспешно засеменила прочь.

– До чего бестолковая, сил никаких нет, как только найду подходящую кандидатуру на ее место, сразу уволю, – поджала губы хозяйка. – Да вы проходите, проходите.

Я шагнула в просторную, залитую солнцем, комнату. Прозрачный потолок и огромные сверкающие окна – от пола до потолка – создавали иллюзию открытого пространства. Стеклянная дверь вела в небольшое полукруглое патио, за которым начинались сосновые джунгли.

– По первоначальному плану здесь должен был быть зимний сад. Но когда я увидела эту комнату, сразу поняла, что тут будет мастерская, – поведала мне Гала. Она снова стала сладкой до приторности. – Ведь мне для работы необходимо яркое освещение.

В комнате сильно пахло краской и еще чем-то специфическим, даже мощный кондиционер не помогал.

– А вы тут не проветриваете? – спросила я, чувствуя, как защипало в носу.

– Да тут – проветривай, не проветривай – результат один. – Она распахнула стеклянную дверь, и в помещение ворвалась струя свежего воздуха, которая тут же потонула в скипидарно-ацетоновых миазмах. – Запах краски слишком стойкий, на века в стены въелся. Да я привыкла. А мне для работы тишина нужна, посторонние шумы меня отвлекают. Вот и приходится все закупоривать.

В мастерской царил творческий беспорядок. Дощатый пол пестрел разноцветными кляксами, повсюду валялись всевозможные тюбики, жестяные банки с красками, бутыли с растворителями, разнокалиберные кисти, рулоны бумаги. По периметру были расставлены стопки законченных и не законченных полотен, пустые рамы и багеты, грудой сложенные вдоль стен, зияли дырами.

В центре возвышался мольберт с натянутым на подрамник холстом. Рядом – грубо сколоченный табурет с палитрой, полупустыми тюбиками краски и стеклянная банка с кистями.

На холсте была изображена аквамариновая ваза с пышными бордовыми пионами. Сочные зеленые стебли склонялись под тяжестью распустившихся бутонов.

– После вчерашних событий захотелось чего-нибудь радостного, жизнеутверждающего, – пояснила Гала, кивнув на картину.

– Очень красиво, импрессионистов напоминает. От ярких цветов у меня немного зарябило в глазах.

Все-таки я предпочитаю приглушенные, пастельные тона.

– Вот телефон, – улыбнулась Гала, протягивая мне трубку. – Можете поговорить на улице.

Я с благодарностью взяла телефон и вышла в патио. Даже на улице, среди горшков с цветущими растениями, меня преследовал запах краски. Я чихнула и отошла подальше, в тень сосен. Набрала мамин номер. Она ответила после первого гудка:

– Саша, ну наконец-то, куда ты пропала?

– Да я за городом, мам, – тихо пояснила я и покосилась на дверь мастерской. – У друзей.

– А что с твоим мобильным? Я тебе звоню, звоню…

– Разрядился. Ты не волнуйся, у меня все в порядке.

Я надеялась, что мама не услышала, как у меня дрогнул голос.

– Ну, слава Богу, хоть у тебя все в порядке, – горестно вздохнула мама.

– А что случилось? – встревожилась я. Моя мама очень редко вздыхала без веской на то причины. Но ко мне это, увы, не относилось.

– Сонечка руку сломала. Да сложный перелом такой – осколочный, со смещением.

Соня – моя восьмилетняя племянница, дочь Егора. К сожалению, я редко общаюсь с ней, так как она с родителями живет во Франции.

– Господи, как же это произошло?

– Наталья не углядела, – с осуждением проговорила мама. Она открыто недолюбливала невестку, считая, что та недостойна ее ненаглядного сыночка. – Девочка каталась на роликах в парке. А там ступеньки. Ну вот, споткнулась и слетела с лестницы.

– Кошмар.

– Да уж. Хорошо хоть, что только рука. Могло быть гораздо хуже. И это в тот момент, когда у Егора столько работы! А она не может даже за ребенком уследить. Кстати, – добавила мама совсем другим, более привычным тоном, – я тут Кириллу звонила. Думала, он в курсе, где ты. Так там уже девица какая-то к телефону подходит. Так что ты смотри…

Я отсоединилась и сглотнула подступивший к горлу комок. Я снова почувствовала себя лишней. «Отрезанный ломоть» – называли меня родители с тех пор, как я вышла замуж за Кирилла. Действительно, отрезанный ломоть.

Вздохнув, я набрала свой бывший домашний номер. Сегодня пятница, прямого эфира у Шорохова нет, он наверняка еще спит.

После десятого гудка мне ответил сонный женский голос.

– Будьте добры, Кирилла позовите, – хрипло попросила я, продолжая надеяться, что ошиблась номером.

– Минутку, – буркнули в трубку.

– Кто там, лапуль? – крикнул откуда-то издалека Кирилл. Видимо, он еще лежал в постели в спальне…

У меня защемило сердце, настолько явно я представила знакомую до боли картину.

– А кто это? – зевнув, спросила девица.

Я нажала на кнопку «отбой» и удивилась захлестнувшей меня ярости. Я наплевала на гордость и обиды, переборола себя, сделала первый шаг, и куда это меня привело? Злые бессильные слезы выступили на глазах. Я смахнула их и вернулась в мастерскую.

Гала восседала перед мольбертом на высоком крутящемся стуле, такие обычно стоят у барных стоек.

– Немного тускловато, вы не находите? – спросила она и прищурилась, глядя на картину.

– По-моему, отлично, – возразила я и шмыгнула носом.

– Плохие новости? Вы такая грустная… – Гала повернулась ко мне.

– Я в порядке. Наверно, аллергия на краску. Спасибо за телефон.

Я положила трубку на полку стеллажа, занимавшего всю боковую стену. Раздался еле слышный стук в дверь, и появилась Людмила с подносом в руках.

– Ну наконец-то! Вас только за смертью посылать, – недовольно пробурчала Гала. – Можно подумать, что вы на кофейной плантации зерна собирали, высушивали их, жарили…

Несчастная Людмила споткнулась и чуть не выронила поднос из рук. Пустые чашки, стукнувшись друг о друга, обиженно зазвенели. Я подумала, что Гале с ее запросами долго придется искать замену Людмиле.

Людмила быстро разлила кофе по чашкам, и, забрав освободившийся поднос, поскорее удалилась. Гала спрыгнула со стула и придвинула его ко мне.

– Садитесь, – пригласила она, а сама устроилась на табурете, предварительно сняв с него на пол палитру и банку с кистями. – А то еще испачкаетесь в краске.

Я вскарабкалась на стул и взяла в руки чашку.

– Слушайте, – Гала мазнула кистью по холсту, – вы вчера случайно не прихватили с собой плащ?

– Атласный? Нет. Я повесила его на спинку кресла. А что случилось?

– Да один плащ куда-то подевался. Их было ровно тринадцать штук, чертова дюжина. Именно такое количество участников должно присутствовать на сеансе. А теперь вот одного плаща не хватает.

– Не знаю… – растерянно протянула я. Кому может понадобиться такая специфическая вещь?

– Да ладно, не берите в голову, – отмахнулась Гала и придирчиво осмотрела свою работу. – Найдется. Засунули куда-нибудь.

– Ну, а Лизу-то вчера нашли? – спросила я, добавляя в кофе молоко и сахар.

– Лизу? – повторила Гала и опустила глаза. – А она разве терялась?

– Ну да. Нора волновалась, искала ее.

– Ах, это… – натужно рассмеялась Гала. – Это просто недоразумение. У Лизы разболелась голова, она пошла домой. А Нора, она у нас особа экзальтированная, вот и подняла панику…

Вот уж кого бы я не никак не назвала экзальтированной особой, так это Нору. Но вслух, естественно, этого не произнесла.

– Вам понравился сеанс спиритизма?

– Немного страшновато было. Особенно когда птица залетела.

– Да уж, это дело непредсказуемое.

– Нора, кстати, сказала, что птица – нехороший знак. Особенно для Лизы.

– Ерунда, – отмахнулась Гала, но лицо ее помрачнело, – Нора сама не знает, что говорит. А вы хоть поняли, о какой картине шла речь во время сеанса?

– Нет, не поняла.

– Может быть, о портрете? О том, который висит у вас в гостиной.

Гала внимательно уставилась на меня в ожидании ответа.

– Не знаю, – через паузу пробормотала я.

«Действительно, – пронеслась мысль, – о портрете я как-то не подумала, почему-то сразу решила, что имелся в виду пейзаж с фонтанами».

– Надо обязательно это выяснить, – оживилась Гала. Глаза ее заблестели нездоровым блеском. – Отдайте картину Арсению, он проверит.

– Я не верю в духов.

– Напрасно, – произнес голос за моей спиной.

Я вздрогнула и обернулась. В дверях стоял Арсений Титус, как всегда в черном, с головы до пят. Чашка в моих руках заплясала, и ее содержимое выплеснулось на брюки.

– Напрасно не верите, – повторил Титус и хищно улыбнулся. Он извлек из кармана упаковку бумажных платков и протянул один мне. – Вера есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом. Так сказал Апостол Павел. А я могу привести вам массу примеров передачи информации из мира мертвых в мир живых. Массу. И это я вам говорю не как медиум, или, если угодно, оператор связи. – Он хохотнул и поглядел на Галу.

Она тоже рассмеялась. Очевидно, шутка им показалась удачной, но мне почему-то было не до смеха.

– Так вот, – продолжил Титус. Он переместился в центр мастерской и оперся локтем о мольберт. – Я озвучу вам всего лишь один факт. Произошел он в 1883 году, а точнее, 29 августа. В тот день редактор отдела новостей американской газеты «Глоб» Эдуард Сэмсон был в ужасном настроении. Вся его налаженная жизнь рушилась. Повздорил с женой, и она выгнала его из дома; на работе – полнейшее затишье, новостей никаких, а как вы понимаете, его гонорар напрямую зависел от происходивших событий. Он и так-то еле сводил концы с концами, а тут… Короче говоря, он был загнан в угол обстоятельствами. Такое случается в жизни, нам ли с вами этого не знать. – При этих словах Арсений Титус пристально посмотрел на меня холодными глазами. Я судорожно сглотнула…

– Дальше, – взмолилась Гала.

– Дальше? – протянул Титус. – Дальше бедолага Сэмсон выпил с друзьями, прилег на редакционный диван и задремал. Он, видимо, рассудил, что утро вечера мудренее.

– Вы так рассказываете, словно лично присутствовали там. – Я попыталась скептически усмехнуться, но, по-моему, у меня плохо получилось.

– Я бы попросил вас впредь не перебивать меня, – мягко потребовал Титус, – но сейчас отвечу. Естественно, меня там не было. Однако этот хрестоматийный случай неоднократно описан во всевозможных научных статьях по парапсихологии. Вы удовлетворены? Итак, Сэмсон заснул, а через некоторое время буквально подпрыгнул на диване, стряхивая с себя чудовищный кошмар. Он как наяву увидел во сне извержение вулкана, толпы людей, бегущих к морю в поисках спасения… Увидел, как их догоняла волна кипящей лавы, как накрывала и слизывала, словно песчинки. Он слышал вопли обреченных на смерть и раскаты грома, сотрясавшие небо. Проснулся Сэмсон в тот момент, когда произошел сильный взрыв, стерший с лица земли остров Праломе вместе с людьми, домами, городами. Сэмсон вскочил, зажег свечу и постарался как можно подробнее записать свой странный сон. В конце он приписал слово «важно» с восклицательным знаком и ушел. А редактор подумал, что Сэмсон принял ночью это сообщение по телеграфу, и напечатал в газете на первой странице.

На какое-то время Титус замолчал.

– И что? – не выдержала я.

– Сэмсона уволили. Резонанс от заметки получился огромный, да только подтверждения сенсации не было. Дело кое-как замяли, однако тут на западное побережье США обрушились волны невиданной силы и параллельно стала приходить информация о чем-то ужасном, происходившем в Индийском океане. Волны как раз явились отголоском извержения вулкана Кракатау. Тогда погибло почти сорок тысяч человек, это было самое мощное извержение в истории человечества. Катастрофа, которую видел во сне Сэмсон, оказалась реальностью. Как видите, мозг Сэмсона принял суммарные сигналы умирающих людей и стал проводником информации из одного мира в другой. Единственное, что в его видении не совпадало с действительностью, так это название острова. Он написал Праломе, хотя на самом деле это был Кракатау.

– Потрясающе! – восторженно воскликнула Гала и захлопала в ладоши. – Не первый раз слышу эту историю, и все равно мурашки по коже. Арсюша, но ты расскажи, что потом было!

– А потом было вот что. Через много-много лет, когда Сэмсон состарился, Голландское историческое общество подарило ему старинную карту. Догадайтесь, как на той карте назывался Кракатау?

– Праломе, – еле слышно прошептала я.

– Вы совершенно правы, – так же шепотом подтвердил Титус и направился к выходу.

– А птицы? – адресовала я вопрос ему в спину, почему-то вспомнив рассказ Дафны Дю Морье «Птицы», по которому Альфред Хичкок снял свой знаменитый фильм.

– Что птицы? – Титус обернулся и полоснул меня взглядом.

– Они тоже, как вы говорите, «операторы связи»?

– Они, скорее, посланники, – туманно пояснил Титус и добавил: – Их посылают за душами, улетающими от тела после смерти. Иногда они возвращаются за новыми порциями душ.

Москва, осень 1947 года.

Погода стояла ужасная. Под стать настроению. Свинцовые небеса плевались косыми струями дождя. Острыми, как бритва, и жалящими, как оса.

По утрам, когда Кара спешила в театр на репетицию, дождь больно, словно розгами, хлестал ее по щекам. Ноги утопали в ледяной жиже, безжалостный северный ветер срывал одежду. Но Каре было все равно. Ее больше ничто не трогало. Отныне она не способна была чувствовать. Казалось, что вместе с честью Стертый украл и ее душу.

Ее не волновал тот факт, что за ней повсюду следует большая черная машина, что под окнами круглосуточно топчется подозрительный субъект. Она не задумывалась, один и тот же это субъект или каждый день – разный.

Она забыла Рим, Дюка. Лишь когда касалась пальцами оставшейся части кулона, сердце болезненно сжималось.

Кара старалась полностью отдаться работе, но теперь и балет перестал быть для нее смыслом жизни.

А в театре пока ничего не знали. Или делали вид. Она по-прежнему была занята до предела. Репетировала роль Тао Хоа – главную партию в спектакле «Красный мак», который решили восстановить на сцене театра. Танцевала «Лебединое озеро», «Жизель», «Бахчисарайский фонтан». Уходила из дома ранним утром и приползала без сил за полночь. Только так она могла существовать, только так…

Тая не узнавала ее. Тая – младшая из четырех сестер Кариной матери, незамужняя и бездетная, жила у Кары после того, как ее семья погибла от голода во время Ленинградской блокады, а сама она чудом выжила.

– Деточка, – спрашивала она со слезами на глазах, сжимая ледяные Карины пальцы в своих, – что с тобой? Что случилось?

– Все нормально, – отвечала Кара бесцветным голосом, – я просто устала.

Деточка – это звучало слишком. Тая была старше Кары всего на пять лет, ей не исполнилось еще и сорока. Но пережитое горе оставило неизгладимый след на ее высохшем лице.

Почти ежедневно приходил Базиль. Кара отказывалась с ним разговаривать, ссылаясь опять же на усталость. И Тая с Базилем громко и взволнованно шептались в коридоре. О чем? Кара не знала. Она не прислушивалась, ей было все равно.

С Верой Кара тоже больше не общалась. Однажды, где-то через неделю после возвращения в Москву, Вера явилась во время спектакля в гримерную. Встала в дверях, прислонилась спиной к косяку и сложила руки на груди.

– Послушай, – примирительным тоном начала она. – Я хотела только сказать, что я…

Кара, не оборачиваясь, молча посмотрела на Веру через зеркало. Бывшая подруга изменилась в лице, резко развернулась и поспешно вышла. С тех пор они даже не здоровались. В театре долго потом судачили о природе их странной размолвки, но ее причина так и осталась тайной за семью печатями.

Как-то ненастным вечером Кара сидела у окна, кутаясь в старенькую пуховую шаль, оставшуюся еще от матери. В комнате было холодно, нагрянувшие не в срок морозы явились полной неожиданностью для хлипких батарей отопления. За мутным стеклом мела метель, редкие прохожие, подняв воротники, торопливо стучали каблуками по мостовой переулка. Они спешили по домам, в безопасное тепло.

Накануне днем Кара с ужасом поняла, что беременна. Мир рухнул для нее во второй, нет, в третий, за последнее время раз. Ее поразило это страшное открытие. Она удивилась собственным чувствам, думала, что ее уже ничто не сможет ранить. Что рецепторы разума и души отключились, осталась лишь пустая телесная оболочка.

«За что?» – дятлом билась в висок одна и та же мысль.

Кара гнала ее. Пыталась задать правильный вопрос. Не «За что?», а «Для чего?». Пыталась воспринять случившееся не как наказание, а как урок, из которого надо извлечь пользу, за который следует благодарить судьбу. Так ее перед смертью учила мать. Она умерла от сепсиса, когда Каре едва минуло шестнадцать. Тогда Кара тоже спрашивала: «За что?»

И какой урок Кара извлекла из ее смерти?

В комнату неслышно зашла Тая.

– Замерзла? – полюбопытствовала она и опустила ладони Каре на плечи. Прикосновение причинило Каре почти физическую боль. Она резко дернулась, словно ухватилась за оголенный электрический провод.

Тая отпрянула. Закусила нижнюю губу, на ресницах блеснули слезы.

– Я раздражаю тебя? – пискнула она. – Я тебе противна?

– Не говори глупости, ты меня ничуть не раздражаешь, – не слишком убедительно пробормотала Кара и поплотнее завернулась в шаль.

– Я знаю, я чувствую, что я тебе не нужна! – вскричала Тая и заломила руки.

«Как в плохом водевиле», – почему-то подумала Кара. Присутствие Таи, в сущности, постороннего человека, действительно тяготило ее. Но она не могла в этом признаться даже самой себе…

– Прости, я не хотела тебя обидеть, – проговорила она.

– Да, да! Я никому не нужна, теперь я больше никому не нужна! – Тая рухнула на кровать и зарыдала. Пружины матраса скрипнули от сотрясения, заходили ходуном.

Кара отвернулась и закрыла глаза. У нее не было ни сил, ни желания успокаивать Таю.

– Господи! Зачем ты оставил меня одну на этом свете? Зачем не забрал вместе с теми, кого я любила и кто любил меня? – скулила Тая, прижимая подушку к животу, как ребенка, которого у нее никогда не было, и раскачиваясь.

– Прошу тебя, Тая, перестань…

– Тебе легко говорить! – вдруг взвыла Тая и отбросила от себя подушку. Обычно бледное, лицо ее раскраснелось, глаза полыхали праведным гневом. Она буквально плевалась словами. – Тебе, избалованной, благополучной. Тебе-то что, у тебя жизнь – полная чаша, розы каждый день, поклонники, заграничные наряды. Квартира отдельная в Москве, государство роскошную дачу подарило… А у меня нет ничего. Ничего, понимаешь? И никогда уже не будет!

– Заткнись! – не выдержав, заорала Кара, закрыла уши руками и замотала головой.

Тая испуганно умолкла. Заморгала затравленно, съежилась вся, словно в ожидании удара. Роль жертвы ей удавалась на все сто.

– Хочешь, я уеду? – наконец прошептала она.

– Куда? – горько усмехнулась Кара. «От себя не уедешь», – чуть не добавила она.

– Вернусь в Ленинград.

– Не выдумывай.

– Нет, правда. Устроюсь на работу, там мне угол дадут, – всхлипнула Тая и плаксиво сморщилась. – Какая разница, где лишнему человеку коротать свои дни.

– Знаешь что? Уеду я! – неожиданно для самой себя выпалила Кара. – Ты права, у меня роскошная дача, а я там практически не бываю. Уеду на недельку, отдохну, приведу мысли в порядок.

Перспектива сменить обстановку успокоила Кару и принесла мнимое облегчение. После сдачи «Красного мака» у нее набралось несколько выходных. Теперь она поняла, что страшилась провести их в четырех стенах, в обществе Таи.

Кара решительно поднялась и распахнула створки шифоньера. Тая смотрела на нее во все глаза:

– Куда ты, на ночь глядя?

– Да, действительно, – нервно рассмеялась Кара. И в этот момент пронзительно зазвонил телефон.

Тая по-хозяйски вскочила и скрылась в коридоре, где на стене висел телефонный аппарат.

Спустя секунду она показалась в дверях и жестом поманила Кару. Ткнула пальцем в грудь и протянула трубку, сказав беззвучно, одними губами: «Это тебя».

– Ciao, amore mio, – проскрипела трубка, и сердце у Кары оборвалось. Связь была отвратительная, на линии свистело и трещало, но не узнать любимый голос она не могла. Кара покачнулась, с трудом удержалась на ногах.

– А? – судорожно выдохнула она, не в силах вымолвить ни слова.

– Алло! Ты слышишь меня?

– Да, – хрипло ответила она и прокашлялась. И уже громче: – Да, я хорошо тебя слышу.

Тая приблизилась к Каре вплотную, замерла и обратилась в слух. Кара с досадой отвернулась.

– А я плохо! – Вместо первого "о" Дюк произнес "ё". – Я еду в Москву!

– Что? – прошептала она.

– Я говорю, после Рождества буду в Москве! Работать в посольстве. Алло, ты слышишь?

– Да, – Кара едва подавила стон. К горлу подступила тошнота – настойчивое напоминание о ее унижении. Акт насилия длился всего пять минут. Но эти пять минут навсегда перечеркнули всю ее прошлую жизнь.

– Я люблю тебя, – прозвучал неожиданно близко голос Дюка. – Я очень тебя люблю, слышишь?

«Ты не должен любить меня, – готово было сорваться у Кары с языка. – Я не достойна твоей любви…»

Но тут раздался похожий на пулеметную очередь треск, и связь прервалась. Кара выронила трубку и, зажав рот ладонью, стрелой метнулась в туалет. И вовремя – ее буквально вывернуло наизнанку.

– Боже, что с тобой? – испуганно заорала Тая и принялась молотить кулаком в дверь.

От равномерного стука Каре сделалось хуже. В промежутках между спазмами ей чудилось, что это заколачивают гвоздями крышку ее гроба.

– Что с тобой? – надрывалась за дверью Тая. – Ты заболела? Тебе плохо? Вызвать врача?

Наконец в желудке стало совсем пусто, и мучительные спазмы прекратились. Кара привалилась спиной к унитазу и сделала глубокий вдох.

«Хочу к маме», – прошептала она, заткнула уши дрожащими руками и заплакала. Впервые за последнее время.

 

Глава 21

День тот же

Был почти час дня, когда я вернулась в дом Врублевской. Я распахнула на веранде «клетчатые» окна и снова подумала, как, наверно, трудно их мыть – каждый квадратик отдельно…

Устроилась в кресле-качалке и закрыла глаза. Торопиться мне теперь было некуда, да и не за чем. Придется остаться здесь, в поселке, другого варианта нет.

После звонка Кириллу я поняла, что все мосты сожжены. Наконец я могла себе признаться в том, что на самом деле никогда до конца не верила в свой развод с мужем. У меня все время оставалась пусть узкая, но лазейка назад, в прошлую жизнь. Теперь она исчезла.

В ушах звучали слова Титуса. «Загнан в угол обстоятельствами…» Как и я…

– Я справлюсь, я сильная, я обязательно справлюсь, – прошептала я непослушными губами.

Когда я уходила, Гала бросила мне в спину:

– Саша, а что у вас с Монаховым?

Я покраснела, как школьница. А ведь у нас с Монаховым ничего… Ровным счетом ничего. Почему она спросила про него? Почему не про Шмакова? Ведь как раз наши со Шмаковым отношения очевидны.

А Титус меня пугал все больше и больше. В свете рассказанной им истории в душу закралось сомнение. А вдруг? Вдруг действительно существует возможность общения с тем, другим миром? Воспитанная в семье врачей, я всегда скептически относилась к подобного рода вещам. Медики – всем известные циники и скептики. По-другому трудно выжить среди постоянной боли и скорби.

Неужели Врублевская на самом деле пыталась передать мне какую-то важную информацию? Но при чем здесь картина? И какая из двух? Портрет или пейзаж?

На ветку сирени, растущей под окном, опустилась маленькая птичка и принялась насвистывать, покачивая длинным хвостом.

"Господи! – подумала я. – Я тут окончательно сойду с ума. Мне уже в каждой пташке мерещатся «посланники» и «операторы связи».

Наверно, стоит пойти и внимательно посмотреть на картины"". Но от мерного покачивания веки отяжелели, сознание затуманилось, и я провалилась в дрему. Однако тут же проснулась, словно от толчка. Я так и не поняла, что меня разбудило. После короткого свинцового сна голова раскалывалась.

Я поднялась и отправилась наверх. На сей раз ступенька не просто скрипнула, а даже чуть-чуть просела под моим весом. Я опустилась на пару ступенек и нажала рукой на «музыкальную» половицу. Продавленная середина со вздохом провалилась вниз, а правый конец доски на сантиметр поднялся верх. Я потянула за него, и он с готовностью отошел. Я сунула руку в образовавшийся зазор и невольно вскрикнула, когда острая заноза впилась в ладонь.

Но что это было в сравнении с моей находкой! Я обнаружила тайник.

Внутри полого пространства под ступенькой хранилась какая-то коробка. Продолговатая и гладкая на ощупь. Я поспешно вытащила руку, добавив еще несколько заноз, но даже не заметила этого. С силой дернула за отошедший край, обломав до мяса ногти. Доска с обиженным треском поддалась, ржавый гвоздь выскочил из пазов и со звоном покатился вниз по лестнице. Ободрав руку в кровь, я извлекла коробку из тайника. Это была довольно тяжелая деревянная шкатулка, с инкрустированной перламутром и покрытой лаком крышкой. На крышке с изображением балерины в пачке лежал толстый слой пыли.

Я сдула пыль, прижала неожиданную находку к груди и ринулась наверх. И чуть не свалилась с лестницы вслед за гвоздем, зацепившись шлепанцем за оторванную доску.

– Черт, – пробормотала я, – только этого мне не хватало – кувырнуться вниз и свернуть себе шею.

Я бережно поставила шкатулку, а сама принялась прилаживать ступеньку на место. Но это оказалось непросто. Ломать – не строить. Доска упрямо оттопыривалась. Я решила оставить ремонт на потом. Подхватила шкатулку и, аккуратно переступив через покореженную ступеньку, пошла наверх.

В спальне я воровато огляделась, словно кто-то мог за мной подсматривать, и попыталась открыть шкатулку. Она была заперта.

– Нет! – застонала я. Столько жертв, и напрасных? Глубокие царапины кровоточили, под кожей чернели занозы. Отлично! Я слизнула с саднящих пальцев выступившую кровь.

Ну ладно, сначала придется разобраться с лестницей. Я запихнула шкатулку под подушку, на белой ткани наволочки остались неровные красные пятна. Скинула шлепки и натянула кроссовки.

На кухне не нашлось ни молотка, ни гвоздей. Интересно, где Врублевская могла их хранить? Ведь в хозяйстве это совершенно необходимые вещи. В итоге я потратила почти час на то, чтобы отыскать тот самый единственный гвоздь, выскочивший из доски. Хоть и ржавый, он еще не отслужил свой век. Гвоздь легко вошел в паз, но доску все равно не держал. В отчаянии я схватила чугунную сковородку и принялась дубасить ею по гвоздю.

– Саша, что вы там делаете? – раздался вдруг удивленный голос.

– А?

Я повернулась. В дверях стоял Олег Монахов и с изумлением наблюдал за мной.

Сердце забилось чаще, сковородка выпала из ослабевших пальцев и с грохотом покатилась вниз.

– Да вот, ступенька сломалась, – поморщилась я и вытерла выступивший пот тыльной стороной ладони. Руку отчаянно защипало, я закусила губу от боли.

– Похоже, у вас сегодня день поломок, – улыбнулся Монахов и поднял сковородку, – дайте-ка я гляну.

– Вы уже на машину сегодня поглядели, – усмехнулась я.

– Я, собственно, поэтому и пришел.

– Кстати, – перебила я, – вы утром забыли на пассажирском сиденье пиджак.

– Да, да, спасибо, я знаю. Послушайте, я вызвал аварийную бригаду, они мне перезвонят и подъедут через пару часов.

– Аварийную бригаду? Это, наверно, стоит кучу денег, – вырвалось у меня. В голове замаячил мой тощий кошелек.

– Не волнуйтесь, – поспешно сказал Монахов. – Я оплачу, если вы не возражаете.

– Нет, нет. Это лишнее.

Монахов тем временем поднялся наверх, засучил рукава и присел на корточки перед изувеченной ступенькой.

– Признайтесь, как вам это удалось?

– Что? – сглотнув, спросила я. От Монахова пахло смесью табака с одеколоном.

– Я говорю, как вам удалось доломать все окончательно?

– Просто я здесь ничего не нашла. Никаких инструментов.

– Ну это в корне меняет дело, – съехидничал Монахов и посмотрел на меня. В его глазах плясали насмешливые искорки.

– Зря издеваетесь, – обиделась я. – Если бы у меня был молоток с гвоздями, я бы прекрасно все исправила.

– Верю, верю, – капитулировал Монахов и добавил: – Я скоро вернусь.

Минут через пятнадцать он действительно вернулся. Переодетый в желтую футболку и легкие спортивные брюки, с небольшим пластиковым чемоданчиком в руках.

За это время я успела промыть раны, обработать их зеленкой и заклеить лейкопластырем. К счастью, все необходимое я обнаружила в аптечке в ванной комнате.

– Мастера вызывали? – шутливо спросил он и взлетел по ступенькам вверх. Деловито откинул крышку чемоданчика, достал оттуда ярко-оранжевый молоток. Прямо не молоток, а произведение искусства.

– Как ваш визит к врачу? – поинтересовалась я, пока он прибивал доску новенькими сверкающими гвоздями.

– Ну, пока мы доехали, Дашка опять замкнулась в себе, – вздохнул он. – Но я рассказал доктору о том, что произошло. Он говорит, это хороший признак. Появилась положительная динамика, и это дает надежду на выздоровление. Мизерную, правда. Но все-таки. Раньше доктор об этом даже и не заикался.

– Здорово.

– Все благодаря вам.

– Мне? – удивилась я. – При чем здесь я?

– Видимо, Дашка насмотрелась на то, как вы танцуете, и что-то там у нее в голове сдвинулось.

Краска бросилась мне в лицо. Значит, он тоже видел, как я тренируюсь. То есть подглядывал… Я промолчала и отвернулась.

– Ну вот, – удовлетворенно произнес Монахов, любуясь на свою работу. – Надеюсь, теперь больше не сломается.

– Спасибо огромное.

– Да не за что, Господи. Всегда рад помочь.

Он защелкнул замки на чудо-чемоданчике и спустился вниз.

– Послушайте, Саша, – Монахов на секунду замялся, – а можно я буду приводить Дашку на ваши занятия? Раньше, до болезни, она обожала балет. Это будет своего рода психотерапия.

– Ну, не знаю… – растерялась я.

– Она не будет вам мешать, – поспешно сказал Монахов.

– Ладно.

– Отлично! – Он взъерошил волосы и улыбнулся. – Тогда я пошел… Когда аварийка позвонит, я за вами зайду.

Я закрыла за ним дверь и вернулась в спальню.

Шкатулка покоилась под подушкой, там же, где я ее и оставила. И по-прежнему была заперта. Я покрутила ее в руках и обнаружила крохотную замочную скважину.

– И что же мне с тобой делать? – спросила я лакированную крышку. – Как мне тебя открыть?

И тут вспомнила про ключик, приклеенный к буфетному ящику. Кажется, я сунула его в карман джинсов. По закону подлости джинсы оказались на самом дне сумки, зато ключ был на месте.

Прежде чем открыть шкатулку, я нащупала кулон под тканью майки. Похоже, это стало входить у меня в привычку. Повернула ключик. Крышка откинулась сама, автоматически, и из недр шкатулки послышалась музыка.

Это была музыкальная шкатулка, внутри ее лежала пухлая тетрадь в виниловой обложке бледно-зеленого цвета. А под ней… Вот отчего шкатулка показалась мне такой тяжелой.

Под виниловой тетрадью был спрятан пистолет. Элегантный, явно дамский, с перламутровой рукояткой и изящным, с гравировкой, дулом.

Я брезгливо вытащила его и отбросила от себя. Я знала, к каким ужасающим последствиям могла привести эта, с виду безобидная, изящная штучка.

Как-то, пару лет назад, я заехала к маме на работу. У нее как раз образовалось окно, и мы с ней устроили чаепитие в ординаторской. Но тут влетела сестра и сообщила, что доставили больного с огнестрельным ранением. Мама быстро выбежала в коридор, а я зачем-то вышла следом.

Раненого, молодого мужчину с землисто-серым, нездешним уже, лицом, везли на носилках, а верхом на нем сидела женщина в хирургическом костюме и делала массаж сердца. Запустила обе руки в латексных перчатках в развороченную грудную клетку, в которой что-то оглушительно хлюпало. При каждом нажатии кровь фонтаном била из раны, попадала на белые стены, на медицинский халат, на лица фельдшеров «скорой помощи». Потом мама объяснила, что парню выстрелили в спину в упор. Пуля прошила легкое, перебила артерии и сосуды и вышла через грудь. Отсюда такое сильное кровотечение. А входное отверстие было совсем крошечное.

Парня не спасли, он умер на операционном столе. А я возненавидела оружие еще больше.

Но сейчас вдруг подумала, что пистолет может стать мне надежным защитником. Пусть я не умею стрелять, но порой даже один вид оружия приводит людей в трепет. Я взяла пистолет в руки. Он пришелся мне как раз по размеру. Перламутровая рукоятка приятно холодила ладонь, палец естественным образом поместился на курке. Я с трудом поборола желание нажать на него и сунула пистолет под подушку.

Раскрыла тетрадь. В нее был вложен конверт с надписью: «Мамочке». Я вытащила из него стопку черно-белых фотографий очень плохого качества. На всех снимках была изображена одна и та же девочка в разном возрасте.

«Ирочке три годика. Июнь 1951 года», «Первый раз в первый класс», «Как повяжешь галстук – береги его» и в скобках «Прием в пионеры». Все это я прочла на оборотной стороне снимков. Последняя фотография, с которой в объектив улыбалась милая юная девушка, была датирована шестьдесят четвертым годом. Девушка была очень похожа на Иду Врублевскую.

Фотографии выпали из рук и веером рассыпались по полу.

Значит, у Врублевской была дочь. Вряд ли она стала бы хранить снимки чужого ребенка. Но тогда где она, эта дочь? Почему не живет в этом доме, по праву принадлежащем ей? Насколько я помнила, после смерти Врублевской в прессе муссировалась тема ее тотального одиночества. И никто никогда ни словом не обмолвился об этой мифической Ирочке.

Я вздохнула, собрала фотографии и вложила их обратно в конверт.

Настала очередь тетради. Я взяла ее в руки, перелистала. Кажется, она была пуста, лишь откуда-то из середины выпала пожелтевшая от времени, полуистлевшая вырезка из газеты «Правда». Она была такая древняя, что почти рассыпалась в руках. Я бережно ее развернула.

Заметка была посвящена приему в Кремле по поводу 36-й годовщины победы социалистической революции. Большую часть занимала фотография. На переднем плане, помимо знатных хлеборобов и прославленных доярок, стояли легко узнаваемые Ида Врублевская и Вера Ломова, а между ними расположился высокий стройный мужчина в элегантном смокинге. Снимок назывался «Дружба народов», а подпись под ним гласила: «Знаменитые артистки Большого театра Врублевская и Ломова с консулом Италии в СССР».

Неужели это он? Тот самый итальянец, подаривший Иде картину с изображением дворца?

Прикоснувшись, пусть и невольно, к чужой тайне, я почувствовала себя неловко, словно подсматривала в замочную скважину.

Я бережно сложила вырезку, засунула обратно в тетрадь и захлопнула ее. И тут же снова раскрыла. Медленно пролистала. Тетрадь была пуста.

Москва, осень 1947года.

Кара сидела в кресле у камина. В его пасти веселился огонь. Языки пламени кружились в причудливой пляске. Сходились, яростно сплетались, словно в жестокой схватке, и снова разбегались. Они почему-то напоминали Каре ансамблевые сцены из балета «Пламя Парижа» – воинственные народные танцы.

Кара жила на даче уже два дня. Здесь она обрела видимость столь необходимого ей душевного равновесия.

В тот вечер, когда звонил Дюк, Тая приготовила Каре отвар из пустырника. От него Кара спокойно проспала всю ночь, не просыпаясь. Наутро она была потрясена. Все мрачные мысли сузились до размера песчинки и спрятались где-то в глубине подсознания. Жизнь высветилась новыми красками. Даже тот факт, что внутри нее, подобно раковой опухоли, разрасталось чудовище, уже не казался фатальным.

Кара глотнула из бокала подогретого красного вина. По телу растеклось блаженное тепло.

Вино действовало так же, как и пустырник.

– Притупляюще-умиротворяюще, – пробормотала Кара заплетающимся языком и хихикнула.

На каминной полке уже стояли несколько опустошенных бутылок. Ящик коллекционного «Киндзмараули» ей преподнес когда-то давний поклонник, секретарь Тбилисского обкома партии. Кара тогда не знала, что делать с вином. Вот, теперь пригодилось.

Снопы искр вырвались из камина и упали на ковер. Запахло паленой шерстью, ковер был натуральный, сотканный умелыми руками узбекских мастериц. Тоже подарок от благодарных зрителей. Собственно, это был даже не ковер, а настоящее произведение искусства, и призван он был украшать одну из стен дома, но никак не лежать под ногами. Тем более что изображен на нем был вождь революции в окружении узбекских пионеров. Но Кара пренебрегла здравым смыслом, и по приезде на дачу развернула ковер, стоявший до этой минуты на чердаке, и бросила на пол. Так было теплее и логичнее, что ли. Все равно, кроме нее, никто не увидит.

Теперь на месте глаза вождя образовалась тлеющая дыра. Это показалось Каре смешным. Она поднялась и безжалостно наступила ногой на голову вождю. Дыра перестала тлеть.

В комнате было жарко. Об этом позаботилась Тая. Накануне Кариного отъезда она позвонила в администрацию поселка и попросила протопить дом. А еще Тая сбегала в магазин и накупила продуктов Каре в дорогу.

Кара вышла на веранду, повернула ручку выключателя. Зажегся тусклый свет. Здесь было значительно холоднее, почти как на улице. Оконные стекла покрылись морозным узором, на узком деревянном подоконнике выросла седая борода из инея.

Изо рта повалил пар, зато хмель частично вылетел из головы.

Кара взяла со стола газету «Комсомольская правда». Ее тоже купила Тая специально для Кары. Там, в разделе культуры, была большая статья, посвященная премьере спектакля «Красный мак».

– Все-таки Тая милая, – улыбнулась Кара, развернула газету и прочла первый попавшийся абзац.

"…Плачевная картина современного балета в капиталистических странах, низведенного до роли пустого развлечения и насыщенного до отказа самым грубым эротизмом, является красноречивым свидетельством того вырождения и распада, к которому неминуемо идет искусство, ступившее на формалистический путь.

Советский балет, напротив, крепнет, растет и развивается в идейной и творческой борьбе против буржуазно-модернистских тенденций…"

Кара отбросила газету. Сердце сжала тоскливая боль. Она вспомнила Италию, вспомнила ее счастливых и доброжелательных жителей и, конечно, Дюка.

Внезапно раздался стук в дверь, и Кара услышала свое имя, произнесенное приглушенным голосом.

Базиль, поняла она. Скрываться не имело смысла. Он наверняка видел свет в окнах.

Вздохнув, Кара отперла. На заснеженном крыльце топтался Базиль. Он был в валенках и тулупе, наброшенном поверх толстого свитера грубой вязки, тем не менее дрожал от холода. Под мышкой Базиль держал большой продолговатый сверток, завернутый в старое покрывало.

– Давно тут стоишь? – спросила Кара.

– Д-да нет, только пришел, – стуча зубами, солгал он и ввалился в дом. Осторожно прислонил сверток к стене, стянул валенки и аккуратно поставил их на половичок, чтобы талая вода не натекла. Кара почувствовала раздражение.

Базиль пригладил рукой влажные от снега русые волосы. Его широкое и плоское, будто вырезанное из камня, лицо было болезненно бледным, под глазами залегли темные тени. Пальцы, как всегда, были перепачканы краской.

– Что это? – Кара указала на сверток, хотя уже догадалась, что там может быть.

– Вот! – торжественно провозгласил Базиль и сдернул покрывало. Как Кара и ожидала, это была картина. Точнее ее, Карин, портрет в образе Одиллии из «Лебединого озера» в резной позолоченной раме.

Кара подошла ближе и взяла картину в руки.

– Тяжелая, – удивилась она.

– Это из-за рамы, – пробормотал Базиль. – Рама старинная, семнадцатого века. Я ее только чуть обновил…

Каре понравилось собственное изображение. На портрете она выглядела победительницей. Сильной и независимой. То есть такой, какой она была раньше.

– Спасибо. Очень мило.

– Ты похудела, – хрипло выдохнул Базиль, ощупав ее жадным взглядом. И тут же добавил: – Но тебе идет.

– Пойдем в гостиную. Холодно, – поежилась Кара. Увидев пустые бутылки, Базиль на секунду застыл.

Отодвинул их в сторону и водрузил на каминную полку портрет. Портрет вписался идеально.

– Потрясающая работа, – искренне восхитилась Кара. – Ты просто гений.

Базиль промолчал, угрюмо глядя на бутылки.

– Ты что, пила вино? – наконец спросил он странно осевшим голосом. Базиль прекрасно знал, что раньше Кара никогда не употребляла спиртного. – Это все из-за него, да?

– Что? О чем ты?

– Из-за этого итальянского… – Базиль запнулся, – хлыща.

Кара почему-то была уверена, что он собирался произнести совсем другое слово. Гораздо более жесткое.

Базиль сжал кулаки и низко опустил голову.

– Ну что ж… – Кара взяла в руки бокал с остывшим вином, поднесла его к губам, но потом передумала и решительно поставила на стол. – Раз ты сам коснулся этой темы, я должна тебе сказать. Я давно хотела тебе сказать…

Базиль вскинул голову, Кара посмотрела ему прямо в глаза. В них плескалось отчаяние вперемешку с надеждой.

– Я не могу стать твоей женой.

– Вот как? – сглотнул Базиль и покосился на портрет, с которого насмешливо улыбалась коварная Одиллия. – То есть ты даешь мне от ворот поворот. Выставляешь меня черт знает кем.

– При чем здесь ты? Дело во мне и только во мне.

– Значит, твой заморский проходимец, – Базиль брезгливо сморщился, словно дотронулся до ядовитой змеи, – с которым ты и неделю-то не покувыркалась, оказался для тебя важнее… Меня?

– Он тоже тут совершенно ни при чем. Повторяю, дело только во мне.

– Не смей мне врать! – вдруг заорал Базиль. Схватил со стола Карин бокал, залпом выпил и с размаху бросил его об стену. Бокал вдребезги разбился, красные, как кровь, капли потекли по стене. Базиль внезапно успокоился.

– Послушай, – он подошел к Каре, уткнулся ей в шею и прошептал: – Давай начнем сначала. И хотя я не из тех, кто делится с другими, я все прощу. Да что там, уже простил. В конце концов, физическая измена – это не так серьезно. Пожалуйста…

– Это невозможно. – Кара отстранилась и отвернулась. – Невозможно… Поверь, я очень хочу сохранить наши отношения. Но только, если мы останемся друзьями.

– Я не хочу быть твоим другом. – Базиль изменился в лице. – У меня достаточно друзей.

Каре больше нечего было сказать, и она промолчала.

– Чего хочу я, – Базиль чеканил каждое слово, – так это – быть с тобой, как прежде. Так что советую тебе подумать, все взвесить…

– Все кончено. – Кару замутило. – Я не люблю тебя.

– Ты можешь пожалеть о том, что сделала со мной, – с угрозой, как показалось Каре, проговорил Базиль. – О том, что унизила меня.

Но Кара не испугалась. Когда все решено, тогда уже не страшно.

– До свидания, Базиль. – Она чувствовала себя совершенно разбитой.

– Интересный у тебя ковер, – криво ухмыльнулся Базиль, нагнулся и сунул палец в прожженную дыру на месте глаза вождя.

Потом резко поднялся, развернулся и, хлопнув дверью, вышел вон. Кара пошла следом, чтобы погасить на веранде свет. Базиль еще возился с валенками, но, заметив Кару, так и выскочил на крыльцо в одном валенке.

Кара повернула ручку выключателя, и на веранде стало темно. Как в ее сердце.

Она уткнулась лбом в покрытое морозным узором окно и равнодушно подумала, что потеряла своего последнего друга. От ее дыхания узор быстро растаял, и стекло вновь стало прозрачным.

За окном все выглядело как на черно-белой фотографии.

Действительно, черные деревья и белый снег. И все, больше никаких красок.

Даже Базиль, бредущий по заснеженной тропинке с низко опущенной головой, превратился в черную тень. Полы его тулупа развевались при каждом шаге. Он пошатывался, словно пьяный.

Неожиданно от черных стволов отделилась еще одна черная тень.

Тень приблизилась к Базилю, хлопнула по плечу, и они вместе направились к дому Базиля.

Поддавшись минутному импульсу, Кара сдернула с вешалки пальто, влезла в рукава, сунула ноги в короткие войлочные боты, натянула на голову пуховый платок и выбежала на улицу. От морозного воздуха перехватило дыхание.

Потом Кара часто спрашивала себя, зачем она это сделала, но так и не находила ответа.

Снег искрился в лунном сиянии и скрипел под ногами.

Кара подкралась к освещенному окну, за которым, насколько она знала, находилась кухня. Ощущая себя Матой Хари, встала на цыпочки. За столом, на котором стояла бутылка коньяка и плошка с солеными огурцами, сидели трое. Базиль, его давний друг, майор НКВД с фамилией Покорный, а спиной к окну… Каре, несмотря на мороз, стало жарко.

Спиной к окну сидел Стертый. Она его узнала сразу же. Родимое пятно – гигантский паук, щупальцами расползалось по шее.

Стертый, словно почувствовав ее взгляд, обернулся.

Кара нырнула вниз, в сугроб, хотя вряд ли он мог ее увидеть. Страх сковал тело. Сердце заколотилось в бешеном ритме. Совсем некстати вспомнилось, как во время войны их концертная бригада выступала в цеху, где шили гимнастерки для фронта. Грохот сотен швейных машинок сейчас зазвучал в ушах. Пересилив накатившую панику, Кара отползла от окна, прижалась к стене дома и скользнула в сторону леса. Там ее невозможно было заметить.

Набившиеся снегом боты слетали с ног, пальцы одеревенели от холода. В верхушках сосен завывал ветер.

И вдруг Кара застыла. Из темной чащи шло свечение.

Она уже видела такое свечение, когда гуляла у реки днем раньше.

Тогда она подумала, что оно обусловлено водными испарениями – в реке было бурное течение, и она не замерзала даже в самую лютую стужу.

– Что это? – прошептала Кара непослушными губами.

Кто-то когда-то ей рассказывал, что с помощью свечения похороненные заживо в каменоломнях предупреждают об опасностях и несчастьях, грозящих увидевшему странный свет человеку.

– Значит, несчастье, – нервно рассмеялась Кара. Хотя вроде бы хуже быть уже не могло…

 

Глава 22

День тот же

Внезапно откуда-то снизу донесся грохот.

Тетрадь выпала из рук. Я точно помнила, что, проводив Монахова, заперла дверь на ключ. Инстинктивно я сунула руку под подушку и нащупала гладкую прохладную рукоятку. Вцепилась в пистолет и на цыпочках спустилась вниз.

– Кто здесь? – хрипло спросила я.

Посередине кухни стояла Раиса и растерянно разглядывала валявшуюся на полу сковородку.

– Ох, батюшки, – обернулась она, – а вы, оказывается, дома. А я думала – вас нет. Смотрю – тишина, дверь заперта…

– Фу, вы меня напугали. – Я поспешно спрятала руку с пистолетом за спину.

Раиса грузно нагнулась и с кряхтением подняла сковородку.

– Да вот, холера такая, – пояснила она, – на самом краю лежала, а я, дура старая, не заметила. Вот она и грохнулась. Чай будете?

Я тупо кивнула. Раиса наполнила чайник и поставила его на конфорку.

– Сейчас вернусь, – сказала я и выскочила из кухни. Взлетела на второй этаж, подумала и запрятала пистолет под матрас. Когда я вернулась, Раиса сидела на стуле и обмахивалась салфеткой. Лицо у нее было красное и потное.

– Эта жара меня доконает, – пожаловалась она. – Сил больше никаких нет. Еле ноги передвигаю.

– Вы знали, что у Врублевской есть дочь? – без обиняков спросила я.

Раиса вмиг побледнела, салфетка выскользнула из пальцев и медленно закружилась в воздухе.

– Была… – наконец еле слышно прошептала она.

– Что?

– Была. Она умерла много лет назад, покончила с собой.

– Я не знала…

– А никто не знал. Это была ее тайна. Да я сама совершенно случайно узнала. Правда, слово ей дала, что никому не скажу. Да теперь уж что… Теперь ей это не навредит. – Раиса вздохнула и вытащила из пачки новую салфетку.

– А вам-то Врублевская почему вдруг доверила свою тайну?

– Я ж говорю – случайно. Было это, дай Бог памяти, где-то за полгода до ее смерти. Пришла я как-то на работу, дверь открыла и обомлела. Сидит Ираида Яновна на веранде и плачет. Да горько так… Обычно-то она как каменная была, будто ей ни беды, ни радости нипочем. А тут вдруг слезы… Батюшки, я перепугалась! Тихонечко так к ней подхожу, а она и не слышит. Я через плечо глянула и вижу. Письмо, значит, перед ней и фотографии. Много так, целая куча. И девчушка там, на фотографиях. А в письме-то я только пару первых строчек успела рассмотреть. Потому что Ида листок тот вдруг как смяла в кулаке, а потом и вовсе на мелкие кусочки порвала.

– И что же там было написано?

– Ох ты, Боже ж ты мой! – Раиса снова вздохнула и перекрестилась. – Ужас там был, вот что! Даже вспоминать страшно…

– И все-таки? – У меня внезапно участился пульс. Я сделала глоток чая. Он показался мне слишком сладким и горячим.

– «Мамочка, ты убийца, – Раиса понизила голос и перегнулась через стол, – вот что там было написано. – Благодаря тебе я уже двадцать пять лет гнию в земле и с нетерпением жду встречи с тобой». Во как!

– Господи, кошмар какой, – пробормотала я и передернула плечами. – Может, это чья-то глупая шутка?

– Да уж, шутка… Разве ж так шутят? Это ж безобразие натуральное.

– И вы на основании этого письма решили, что у Врублевской была дочь?

– Да нет, конечно. Она сама про дочку-то рассказала. Она ведь ее в лагере родила. Да, представьте себе! Ее когда арестовали, она уже беременная была. Только скрывала это.

– Как это можно скрыть?

– Она ж маленькая была, худенькая. Балерина, одним словом. По ней и не видно было, что она ребенка-то носит. Короче говоря, родила она, а никто там в лагере этого и не заметил. С докторшей тюремной, как оказалось, сговорилась. Та ее в этот, в лазарет, положила, сама тайно роды принимала. Девочка слабенькая родилась, думали они, что не вытянет. Докторша дите-то выходила.

– А отец кто?

– Вот чего не знаю, того не знаю. Врать не буду… Может, итальяшка тот, что картину-то подарил. А может, еще кто.

– А почему же Врублевская не забрала дочь с собой, когда ее освободили из лагерей?

– Вроде как она попросила докторшу отдать девочку в приют. Сказала, что этот ребенок – самая большая ошибка в ее жизни. И самый большой позор. Не пойму только, как так можно про свое кровное ди-те? Уж как мои детки мне тяжело достались, но я никогда такого в голове даже не держала.

– Разные ситуации бывают, – заметила я. – Аборты тогда были запрещены, да и где в тюрьме она могла его сделать?

– Все равно не пойму. – Раиса упрямо поджала губы. – А уж как Ираида Яновна моих девок-то привечала, подарки дарила. Видать, вина ее грызла…

– И что? Она больше так никогда и не видела свою дочь?

– Нет, и не слышала ничего. Она думала, что девочку удочерили, и та выросла в хорошей семье. А оно вон как вышло…

– А откуда вы знаете, что Идина дочь покончила с собой?

– Так Ида сказала. Она в письме прочла. Оно ж длинное было, весь листок мелким почерком исписан. Вроде бедная девочка повесилась. Совсем молодая была, чуть больше двадцати лет.

– Кошмар, – повторила я. – А кто же тогда прислал Врублевской это письмо с фотографиями?

– Тут ведь вот еще что… – начала Раиса, но вдруг замолчала. – Что это там?

– Где?

– Ну, скрип… Не слышали, что ли?

Я прислушалась. Действительно, где-то в доме раздавался равномерный скрип, словно ветер раскачивал старые оконные ставни. Причем звук явно шел со стороны репетиционной комнаты.

– Тсс. – Я приложила палец к губам и стянула с ног кроссовки. Босиком выскользнула из кухни, на цыпочках пересекла гостиную и застыла на пороге репетиционной. Все как всегда – никого и ничего. Окно закрыто, никакого ветра, никаких посторонних звуков. Только дверцы шкафа распахнуты, а балетные туфли снова валяются на полу.

«Черт, какая-то заколдованная комната», – поежилась я и плотно затворила дверь в репетиционную. Бледная как саван Раиса в ужасе смотрела на меня.

– Это она, – пробормотала Раиса посиневшими губами. – Она. Потому что я вам ее тайну открыла.

Волосы зашевелились у меня на затылке. Я даже не стала разубеждать ее в том, что такого не может быть. Сама почти поверила.

 

Глава 23

День тот же

Стук в дверь раздался, когда я заканчивала тренировку. Лучший способ отвлечься от дурных мыслей – заняться физическими упражнениями. Это я усвоила давно и на всю жизнь.

– Минутку, – крикнула я, стянула с деревянного поручня полотенце и вытерла выступивший пот.

Отражение в зеркале не порадовало. Красная, взмокшая, растрепанная. Я пригладила торчащие в разные стороны волосы, повесила полотенце на шею и пошла открывать. Я была уверена, что явился Монахов, и мне было неловко за свой непрезентабельный вид. Вопреки моим ожиданиям, на пороге стояла Нора. В стильном платье с завышенной талией, с гладкой высокой прической и в солнечных очках от Max Mara. Кожаная сумочка на длинном ремне болталась на плече. В руках она держала бутылку итальянского шампанского «Асти Мартини».

– Пустите на огонек? – спросила Нора и лукаво улыбнулась.

– Конечно, проходите. – Я посторонилась, пропуская гостью в дом.

Нора окинула гостиную цепким взглядом и водрузила бутылку на журнальный столик.

– Может, я не вовремя? – поинтересовалась она, повернувшись ко мне.

– Нет, нет, все нормально, – ответила я и промокнула полотенцем лицо.

– Ну и отлично. Бокалы, надеюсь, у вас найдутся? У меня сегодня удачный день. Один американский старикашка скупил всю мою галерею. Голые стены остались, зато я заработала кучу денег, – похвасталась Нора.

– Поздравляю, – я достала из посудного шкафа бокалы и поставила рядом с шампанским. – Разливайте пока, а я пойду ополоснусь и переоденусь. Это две секунды.

Я умчалась наверх, на скорую руку приняла душ, толком не вытершись, влезла в легкое платье из марлевки. Тонкая ткань прилипла к влажному телу, по спине потекли капли с мокрых волос. Не самые приятные ощущения.

Спустившись до середины лестницы, я заметила, что Нора стоит у портрета Врублевской. Я застыла.

Нора тем временем достала из сумочки изящную, явно антикварную и дорогую лупу с перламутровой ручкой. Приблизилась к портрету вплотную и стала сквозь лупу внимательно рассматривать поверхность холста. Затем послюнявила палец и потерла им в нижнем правом углу картины.

Я с преувеличенно громким топотом сбежала вниз.

Услышав мои шаги, Нора отпрянула от портрета и поспешно зажала лупу в кулаке.

– Даже не верится, что это Горелов, – криво улыбнулась она. – Не его стиль письма.

– И тем не менее… – развела я руками. «Интересно, что Нора пыталась там разглядеть?»

– Кстати, ценная вещь. Когда-то Горелов написал много портретов Врублевской. Но потом все их сжег. Так что это раритет.

– Я плохо разбираюсь в живописи.

– Так, может, продадите? Эта работа заняла бы достойное место в моей галерее.

– Я подумаю над вашим предложением. Но вряд ли. Мне кажется, что этот портрет – хранитель духа дома.

– Ну, как знаете. Странно, мне казалось, что у Врублевской должна быть большая коллекция картин.

«Дались им всем эти картины», – подумала я и промолчала.

– Сэр Джошуа Рейнольдс говаривал: «Комната, заполненная картинами, это комната, заполненная мыслями». Сэр Рейнольдс, – пояснила Нора, поймав мой недоуменный взгляд, – английский живописец XVIII века.

Она ловко откупорила бутылку и налила шампанское в бокалы. Золотистая жидкость вспенилась и выплеснулась через край – на полированной столешнице растеклось шипящее пятно. Пошипело, пошипело и угомонилось.

– Ну вот, – усмехнулась Нора, протягивая мне бокал, – я в своем репертуаре. Повышенная ловкость – моя отличительная черта. Вы уж простите.

– Не страшно.

Я сходила на кухню и принесла упаковку бумажных салфеток. Вытащила пару штук и промокнула прозрачную лужицу.

– Прелестно, теперь душа моя спокойна. Ну что же, за успех!

Я пригубила шампанское и закашлялась, в нос ударили сотни колючих пузырьков. Нора же опустошила свой бокал единым глотком.

– За успех – до дна, – велела она. – Иначе он пройдет мимо и не оглянется.

Я повторила попытку. Успех мне совсем не помешал бы. Слезы выступили на глазах, в горле запершило, но я справилась.

Нора опять наполнила бокалы.

– Значит, вот так и жила великая балерина. Безлико, скучно… Ни семьи, ни детей. Прямо робот, а не человек. Получается, у нее никаких интересов-то и не было, кроме балета…

– Получается так.

– И мужчин ведь не было! Не было ведь? Я пожала плечами и покачала головой.

– Как можно без мужчин-то, а? – хохотнула Нора и подмигнула мне. – Кстати, Дэн рассказал мне о вас…

Бокал в моих руках заходил ходуном, шампанское снова вылилось на полированную поверхность стола.

– О вас с ним, – добавила она. – Поверьте, он страшно сожалеет о своей детской ошибке…

– Детской ошибке? – хрипло рассмеялась я. – Он называет это детской ошибкой?

Интересно, что же Шмаков мог рассказать? Как предал меня? Унизил? Лишил веры в людей?

– Мне кажется, – Нора повернулась ко мне и в упор посмотрела на меня, – он любит вас. До сих пор любит.

– Перестаньте, – огрызнулась я. Пожалуй, слишком резко. – Все это давно в прошлом и не имеет больше никакого значения.

– Неужели? – вкрадчиво спросила Нора. По ее тону было понятно, что она не верит ни единому моему слову. – Ну и ладно тогда. Давайте лучше выпьем. – И она отправила в рот содержимое бокала.

Я же едва притронулась к напитку. В голове и так шумело.

– Должна вам признаться, я хотела познакомить Дениса с Лизой. Дэну не помешала бы заботливая женская рука, у него сейчас сложный период. Да и Лиза, вполне возможно, забыла бы свою дурацкую любовь к Монахову.

– Так что же у Шмакова не так? – Я едва сдерживала злость, рвущуюся наружу. Я очень надеялась, что Нора не услышит в моем голосе эту злость. Но очевидно, она ее почувствовала.

– Спросите у него. – Норины глаза сверкнули. Она поставила опустевший бокал на стол и подошла к окну. – О, гляньте-ка. И тут я опоздала. Кажется, наша Лиза нашла себе кавалера.

Среди сосновых стволов маячили две тени. В одной из них явно угадывалась Лиза Беккер. Ее собеседник стоял к нам спиной. Он что-то горячо ей говорил. Просторная оранжевая майка скрывала очертания фигуры, голова в синей бейсболке двигалась в такт речи.

– Кто он, не знаете? – Я встала рядом с Норой.

– Да разве так поймешь? Это нереально. Пойдемте, посмотрим?

Нора решительно развернулась и направилась к выходу. Я устремилась за ней. «Зачем мне это?» – раздраженно думала я про себя, но упорно следовала за ней.

Однако Лизы с ее спутником уже след простыл. Они скрылись в неизвестном направлении.

– Жаль, – разочарованно протянула Нора. – Вот Галка бы порадовалась.

– Чему?

Нора повернулась ко мне. В ее глазах сквозило удивление.

– Ах, да, – протянула она наконец, – вы же не в курсе.

– Не в курсе чего?

– Ну, ведь она Лизу… Впрочем, не важно, – отмахнулась Нора. – Так, ерунду сморозила, не обращайте внимания.

Она бросила пристальный взгляд на сосновый частокол, словно силой мысли могла повернуть время вспять и телепортировать Лизу с неизвестным спутником на место, зевнула и поднялась на крыльцо.

– Зря я не купила этот дом, – вздохнула она. – Надо было уговорить Монахова.

– Монахова? – удивилась я, и сердце забилось чаще. – При чем здесь Монахов?

– Врублевская завещала дом Вере. А так как Вера погибла, соответственно ее наследником автоматически стал муж. Вернее, счастливый вдовец…

Москва, осень 1947года.

Кара захлопнула за собой дверь и привалилась спиной к стене.

Она продрогла до костей. Ноги онемели, и теперь их покалывало, словно иголками. Слишком долго она простояла на морозе. Сколько – не знала. Час, а может, два… Как зачарованная, не в силах оторваться, смотрела она на свечение до тех пор, пока оно не исчезло.

Кара скинула пальто, повесила его на рогатую вешалку. Стянула шаль с головы, укуталась в нее и вошла в гостиную.

И замерла…

В кресле у камина по-хозяйски развалился Стертый.

Когда Кара начинала репетировать «Умирающего лебедя», она пыталась прожить его последние мгновения. Пыталась прочувствовать, каково это, когда кровь медленно, капля за каплей, вытекает из раны. Когда смертельный холод постепенно проникает в сердце и навеки сковывает тело. И мир останавливается.

Теперь она знала.

Стертый резко повернулся и поднялся с кресла.

– О! – насмешливо воскликнул он. – Какие люди! «Как вы вошли?» – хотела спросить Кара, но ни слова не сорвалось с ее губ. Она поняла. Подземными шрамами от древних каменоломен был испещрен весь поселок. Верин муж, боевой генерал и большой оригинал, велел рабочим сделать потайные ходы и двери, ведущие из каменоломен прямо в дома. Только ими никто не пользовался.

– Не вижу радости от встречи, – криво ухмыльнулся Стертый и подошел к Каре. – А я вот соскучился.

Он провел пальцами по ее щеке. Кара отпрянула назад и закрыла лицо ладонями.

– Ненавидишь меня? – ласково поинтересовался Стертый, обдав Кару запахом перегара. – Это хорошо. Это значит, что ты ко мне неравнодушна. Ведь от ненависти до любви один шаг, это всем известно.

Стертый снова плюхнулся в кресло и вытянул ноги, таким образом, что они уперлись в вытканную на ковре голову вождя. Заметив свою оплошность, Стертый почтительно выпрямился и осторожно закинул ногу на ногу. В его глазах мелькнул испуг.

Кара продолжала стоять на месте.

– Ну что, будем в молчанку играть? – рассердился Стертый. Из внутреннего кармана пиджака он извлек сложенный вчетверо лист бумаги. Аккуратно развернул. – Во, видала? Твой друг сердешный накатал.

Он резко вскочил и сунул листок Каре под нос. Кара узнала почерк Базиля.

– Ну что, не интересно, что это? Кара не прореагировала.

– Зря, зря… Любопытные вещи тут написаны… Про ковер, в частности… Это донос, между прочим.

Стертый шагнул к камину. Взял лист двумя пальцами и протянул руку к тлеющим углям.

– Все в твоей власти, – сказал он. – Согласишься на мои условия, от доноса не останется и следа. Всего-то и нужно – иногда исполнять мои поручения. И еще кое-что…

Он усмехнулся и окинул Кару плотоядным взглядом.

– Пойдите прочь, – с трудом выдавила Кара. Горло жгло огнем, будто она наглоталась толченого стекла.

– Ишь ты, – покачал головой Стертый, и глаза его сузились, как у змеи. Он смахнул с листа бумаги невидимые пылинки. – Твой горе-художник весь документ слезами залил. Аж чернила расплываются. Ну, это ничего. Это поправимо. – Он направился к выходу, на пороге обернулся и подмигнул: – До скорой встречи.

 

Глава 24

День тот же

– Привет, Нора.

Олег Монахов собственной персоной шагнул из кустов сирени. Он наверняка слышал последнюю Норину фразу и был явно раздражен. Одарил Нору тяжелым взглядом, на скулах заходили желваки.

– Ох, Олежек, дорогой! – воскликнула Нора и криво улыбнулась. – Как я рада тебя видеть!

– Взаимно, – мрачно усмехнулся Монахов и повернулся ко мне: – Пойдемте, Саша, нас ждут.

– Вот как? – произнесла Нора, и глаза ее сузились. – Ну-ну… Разрешаю допить шампанское. Хотя, Олежек, ты же после известных событий больше не употребляешь…

Нора Покорная подхватила свою сумочку, закинула ее на плечо и направилась по тропинке в сторону дома Галы.

– Аварийная бригада приехала, – буркнул Монахов и, не дожидаясь меня, двинулся вперед.

Я, чувствуя себя полной идиоткой, поплелась за ним. Из соседних зарослей выскочил Пафнутий и тугим комком врезался в меня. Я едва устояла на ногах.

– Привет, собакин, – сказала я на ходу.

Паф замахал обрубком хвоста и потрусил рядом, опустив квадратную морду в траву.

Монахов даже не обернулся. Я почувствовала, как щеки мои заполыхали. Признаться, Монахов меня интриговал. В какой-то момент я даже подумала, что между нами возникло нечто большее, чем просто добрососедские отношения. Очевидно, я ошиблась в своих предположениях. А жаль…

В гнетущем молчании мы достигли стоянки.

У моей машины топтались два молодых парня в одинаковых ярко-синих комбинезонах и красных бейсболках козырьком назад. Двое из ларца…

Увидев нас, один из них приблизился. Пафнутий приветствовал его хриплым лаем. Парень с опаской покосился на пса, пожевал сигарету, передвинул ее зубами из одного угла рта в другой и коротко бросил:

– Ключи давайте, дамочка.

– Понимаете, – начала я, – мы попробовали ее завести…

– Они в курсе, – перебил меня Монахов. – Я объяснил проблему.

– Ну что ж, – пробормотала я и протянула ключи.

– Погуляйте пока полчасика, – лениво протянул парень и смачно сплюнул.

– Ладно, – согласилась я и побрела по дороге в сторону въезда в поселок. Пафнутий увязался за мной, а Монахов остался стоять на месте.

– Скажи мне, друг мой, что случилось с твоим хозяином? – спросила я пса, когда мы с ним отошли на приличное расстояние.

Паф развернул уши-локаторы в разные стороны и тихо тявкнул.

– Ну и черт с ним, – вздохнула я и пнула ногой подвернувшийся камень.

Монахов нравился мне. Все больше и больше. Но в глубине души я понимала, что у нас с ним нет никаких перспектив. Я запуталась в паутине своей собственной лжи. Он-то по крайней мере со мной честен. А я…

Меня снова посетила пугающая мысль, что я проживаю чужую жизнь. Что меня, Саши Шороховой, больше нет, а есть другая женщина, новая и незнакомая. Мне казалось диким, что еще несколько дней назад я и не подозревала о существовании людей, окружавших меня нынче. Прошло так мало времени, а я уже забыла о собственных проблемах, о своей семье, о себе.

Пафнутию, очевидно, надоело сопровождать меня, и он скрылся в придорожных кустах.

А я вдруг обернулась. Не знаю, что заставило меня обернуться. Пресловутая интуиция? Или я что-то услышала? А может быть, хотела удостовериться в том, что Монахов смотрит мне вслед?

Так или иначе, я обернулась. И застыла, парализованная ужасом.

Прямо на меня черной тенью летела машина. На огромной скорости и абсолютно беззвучно. Как в кино.

Я не могла сдвинуться с места, ноги налились свинцом. Черная тень неумолимо приближалась. Я вдруг увидела себя со стороны – маленькая беззащитная фигурка на обочине дороги… На обочине жизни…

В самый последний момент я успела нырнуть в заросшую травой канаву и покатилась вниз. Машина чуть не угодила в кювет вслед за мной, взвизгнув тормозами, вернулась на асфальт, снесла по пути бетонный столбик, стоящий на обочине, и, не останавливаясь, унеслась прочь. Брызнувший из-под колес гравий вонзился в кожу, взметнувшаяся дорожная пыль забилась в горло и нос.

Я судорожно закашлялась и поднялась, раздался громкий треск. Оказалось, что платье зацепилось за корягу – ткань разорвалась. Я тряхнула головой и оценила полученные повреждения. На правом колене блестела свежая ссадина, подол платья, и так не слишком длинный, превратился в лохмотья. Сильно болел локоть, а на бедре отливала синевой внушительная гематома.

Но я была жива! А это главное. Жива и относительно невредима.

– Саша! С вами все в порядке?

Ко мне со всех ног бежал Монахов, впереди, высунув розовый язык до земли, мчался Пафнутий.

– Да, – нервно усмехнулась я, – не считая того, что какой-то псих чуть не отправил меня на тот свет.

– Он вас не задел? – Олег схватил меня за локоть. Я охнула от боли.

– Простите, – пробормотал Монахов и испуганно отдернул руку. Он тяжело дышал, в серых глазах застыл страх. – А я ничего не видел, только услышал скрип тормозов. А тут Паф. Лает, за штанину меня схватил и тянет… Черт!

Он опустился на корточки и закрыл лицо ладонями. Я не знала, как реагировать. Словно это его чуть не сбила машина, а не меня.

Пафнутий сосредоточенно обнюхивал рухнувший столбик и валявшиеся осколки от фары вокруг него.

– Дайте сигарету, – стуча зубами, попросила я. Тело сотрясала крупная дрожь – естественная реакция на стресс.

Монахов похлопал себя по карманам и извлек мятую пачку «Мальборо». Вытащил две сигареты, одну протянул мне, вторую зажал в зубах. Щелкнул зажигалкой и только тут, кажется, заметил мое разорванное в клочья платье.

– Черт, – снова буркнул он, отвел взгляд и взъерошил темные волосы. – Пойдемте к дому, вам надо переодеться. – Потом резко поднялся, стянул футболку и, не глядя, вложил мне в руку. – Накиньте пока…

Теперь настал мой черед опускать глаза. Обнаженный торс Монахова смущал меня не меньше, чем его мое разорванное платье. Я быстро натянула футболку, которая доходила мне до колен.

По пути Монахов рассказал, что «Рено» увезли в автосервис, так как не смогли на месте определить причину поломки, а я, в свою очередь, поведала о том, как все произошло.

– Вы хоть понимаете, что вас пытались убить? – сдавленно произнес Монахов, когда мы почти добрались до дома Врублевской.

– Убить? – ужаснулась я и остановилась. – Но кому нужно меня убивать? Я никому ничего плохого не делала.

– Послушайте, – Монахов тоже остановился и схватил меня за плечи, – моя жена тоже не делала ничего плохого, но ее ведь убили… – Его голос дрогнул.

– Откуда вы знаете? Ведь это был несчастный случай, к тому же вас там не было! – воскликнула я и тут же прикусила язык. А вдруг он был там, и именно он…

– Я просто беспокоюсь за вас, – бросил Монахов и устремился вперед, я еле за ним поспевала. Пафнутий, тащивший здоровенную палку, все время путался у меня под ногами.

У живой изгороди, разделявшей наши с Галой участки, стояла Лиза. Увидев нас с Олегом, меня в его футболке, а его – вообще без оной, Лиза покрылась красными пятнами, развернулась и убежала.

– Ох, ты, господи! Только этого мне не хватало, – вздохнул Монахов.

– А что такое?

– Да теперь проблем не оберешься. Глупая девчонка втемяшила себе в голову бог знает что… Выдумала какую-то неземную любовь со всеми вытекающими последствиями – истериками, угрозами, преследованием.

– Синдром Клерамбо, – поставила я диагноз.

– Что? – удивился Монахов.

– Синдром Клерамбо – это разновидность бреда страсти. По-моему, симптомы налицо.

– Психическое заболевание? – скептически поинтересовался Монахов. – Вы так хорошо в этом разбираетесь?

– В детстве моей любимой книгой был «Справочник по психиатрии».

– Нет, вы не правы. Психически Лиза абсолютно здорова. Просто она очень одинока и несчастна.

Я поднялась на крыльцо и вставила ключ в замочную скважину.

– Каждый из нас одинок, – пожала я плечами. Войдя в дом, я с опаской огляделась. Вроде все было на своих местах. В гостиной на столике по-прежнему стояла откупоренная бутылка и два полупустых бокала. Нет, неправильно. Бокалы были наполовину полными, как сказал бы оптимист. Шампанское наверняка уже выдохлось, и я безжалостно вылила остатки в раковину. Поставила туда же бокалы.

Монахов тем временем устроился на диване. Его голый торс настолько вызывающе смотрелся на фоне диванной спинки, что я поспешно отвела глаза. Пафнутий разлегся на полу у ног хозяина и тут же захрапел.

– Пойду переоденусь, – хрипло сообщила я. – Я быстро.

 

Глава 25

День тот же

В спальне я стянула футболку и на миг приложила ее к лицу. Она еле уловимо пахла хвоей, дорогим табаком и еще чем-то очень мужским.

– Прекрати, – приказала я себе, бросила футболку на кровать и подошла к зеркалу.

То, что я увидела, повергло меня в шок. Платье оказалось рваным не только снизу, но и сверху. Тонкая марлевка буквально расползлась, выставляя напоказ обнаженное тело в синяках. Неплохо я скатилась в кювет!

Я приняла душ, обернула волосы полотенцем. Шагнула из ванной и похолодела – Монахов поднимался по лестнице, ведущей на чердак. Причем абсолютно беззвучно. Я отпрянула назад и привалилась спиной к косяку. Сердце моментально заколотилось.

Черт! Что все это значит?

В голове метались мысли, одна страшнее и нелепее другой. Стараясь не шуметь, я скользнула в спальню, прикрыла дверь и быстро оделась. Двумя пальцами подхватила монаховскую футболку. Теперь она буквально обжигала.

Вышла в коридор и остановилась. Я не знала, что мне делать.

– Саша, это вы там? Идите сюда, – раздался снизу голос Монахова. Значит, он уже успел спуститься.

– Иду, – хрипло ответила я и не сдвинулась с места. Меня вдруг обуяла страшная злость.

Я сжала кулаки и каким-то непостижимым образом перенеслась в то время, когда лежала в больнице с травмой позвоночника и глубочайшей депрессией. Я не спала, не ела, потеряла интерес к окружающему миру. Даже подумывала о самоубийстве. Мама тогда привела ко мне в палату врача-психотерапевта, специалиста по выходу из экстремальных ситуаций. Своего однокурсника.

– Во сколько лет планируете умереть? – огорошил он меня с порога.

– Да как-то пока не планировала, – промямлила я.

– А по-моему, вы уже включили свою «программу смерти», – радостно сообщил он и уселся на мою кровать. Мне почему-то запомнилось, что у него дергался левый глаз. – И если вас не сдвинуть с этой программы, то вы скоро умрете.

– Я не хочу умирать, – солгала я.

– У вас на лице написано: «я никому не нужна», «я не востребована», «жизнь закончилась и впереди меня не ждет ничего хорошего». Вы же так думаете, я прав? – Он навис надо мной, беспрерывно подмигивая.

– У вас тик, – сообщила я ему.

– Вы думаете так, я спрашиваю? Отвечайте! – не терпящим возражений голосом приказал он.

– Ну, в общих чертах, да.

– Потрясающе! – восхищенно причмокнул он и повернулся к маме: – Классическая клиническая картина. Ощущение собственной никчемности, и, как следствие – суицидальные мысли. Желание умереть. – Он вскочил, заложил руки за спину и принялся кружить по палате. – Такие пациенты не хотят жить, потому как жизнь для них скучна. В прошлом – пустота, в настоящем – рутина, в будущем – беспросветная тоска. Какой смысл жить?

– Неправда! – воскликнула я. – В прошлом у меня все было прекрасно!

– Ну, хорошо, – легко согласился психиатр, – зато в будущем – никаких перспектив! – Он нервно потер руки и, весело рассмеявшись, повторил: – Ни-ка-ких! И вы сделаете все для того, чтобы отправиться на тот свет. Вы выработали свой внутренний ресурс. Разве не так?

Мама извинилась и вышла в коридор, оставив меня наедине с сумасшедшим. В том, что он абсолютно безумен, я не сомневалась. Я начала злиться.

– Вы не понимаете! – со слезами на глазах крикнула я. – У меня действительно рухнула жизнь. Все, что я любила, к чему стремилась, за что боролась и страдала, все это теперь для меня недостижимо!

– «Вот в чем трудность; Какие сны приснятся в смертном сне…»? – Он неожиданно перестал подмигивать и плюхнулся на кровать, хотя рядом стоял стул. – Вильям Шекспир. «Гамлет».

– Что вам нужно от меня?

– Ничего! – Он поднял ладони вверх и хихикнул. – Просто убедился, что вы неудачница, бесхарактерная и бесхребетная.

Я окончательно разозлилась и попросила его уйти. Но, что удивительно, мысли о самоубийстве покинули меня, и после этого случая я пошла на поправку.

Позже выяснилось, что психиатр именно этого и добивался. Это была его методика, его способ лечения, своего рода шоковая терапия. Разбудить во мне здоровую злость и с ее помощью вырвать из равнодушных лап депрессии.

– Саша! С вами все в порядке? – раздался встревоженный голос Монахова.

– Со мной все отлично! – ответила я и решительно направилась вниз, размахивая желтой футболкой, как флагом, и проговаривая про себя пламенную обвинительную речь. Внутри все клокотало от ярости.

– Послушайте! – начала я грозным тоном и швырнула в Монахова футболкой. – Мне надоело, что все делают из меня идиотку…

Лежавший у ног Монахова Пафнутий вскочил и навострил уши.

– О чем вы, Саша? Какая муха вдруг вас укусила? Монахов удивленно на меня смотрел, в его глазах искрился смех. Этот факт еще сильнее меня раззадорил. Я набрала в легкие побольше воздуха и приготовилась высказать ему все, как вдруг в гостиную влетели Нора со Шмаковым.

Шмаков стремительно бросился ко мне и порывисто обнял. Я с благодарностью прижалась к нему.

– Слава Богу, ты жива! – пробормотал он и погладил меня по волосам. – Ты не ранена, Алекс?

– Алекс не ранена, не волнуйтесь, – усмехнулся Монахов и медленно натянул футболку. – А мне вот интересно, откуда вы узнали про инцидент на дороге? Вроде в новостях пока не передавали.

– Не ваше дело, господин герой, – парировал Шмаков и уткнулся мне в шею.

– Дэн проезжал мимо и все видел, – ответила за Шмакова Нора.

– Да? – Монахов скептически поднял бровь. – Странно, что-то я не заметил никаких посторонних машин. Так, может, вы сидели за рулем той, которая пыталась сбить Александру?

Шмаков оттолкнул меня и повернулся к Монахову. На скулах заходили желваки. Он угрожающе выпятил нижнюю челюсть, нервно хрустнул пальцами. Потом глубоко вздохнул и резко выбросил правую руку в область живота Монахова. Тот успел увернуться и в свою очередь направил удар в солнечное сплетение противника. Через две секунды они уже сплелись в единый клубок и с остервенением катались по полу. Пафнутий носился вокруг них и оглушительно лаял. Нора визжала. Одна я застыла, как истукан, не в силах вымолвить ни слова.

Наконец я опомнилась и заорала что есть мочи:

– Прекратите немедленно!

На мой крик отреагировал только бульдог. Он виновато прижал уши и поспешно ретировался за кресло. Я изловчилась и схватила Монахова за шиворот. Раздался треск рвущейся ткани, я не удержалась на ногах и отлетела к двери. В руках остался кусок желтой материи.

Тут пришла в себя Нора и вступила в бой. Она стянула со ступни стильный, расшитый бисером, шлепанец и хлопнула им Шмакова по плечу. Денис охнул и откатился в сторону. Я воспользовалась моментом, ринулась в центр потасовки и оказалась между Шмаковым и Монаховым. Оба уже поднялись на ноги и тяжело дышали, с ненавистью глядя друг на друга.

– Убирайтесь вон! – тихо потребовала я. – Оба.

– Зря только надевал, – пробормотал Монахов и стянул с себя остатки футболки. Осторожно пощупал разбитую губу, вытер струйку крови, стекающую из угла рта, и медленно направился к выходу. Пафнутий вылез из-за кресла, с опаской осмотрелся и потрусил за хозяином.

Я рухнула на диван. Нора дрожащими руками извлекла из сумки «Яву», прикурила и судорожно затянулась. Шмаков продолжал стоять на месте.

– Тебя это тоже касается, – устало произнесла я. – Уходи.

Не обращая внимания на мои слова, Шмаков, пошатываясь, побрел на кухню. Налил минеральной воды из стоящей на столе бутылки и жадно выпил.

Нора затушила сигарету и присела рядом со мной.

– Не гоните его, – прошептала она, – он не виноват. Это Монахов его спровоцировал.

– Монахов прав, – вполголоса ответила я, – откуда Денис узнал про машину? Там никого не было, даже, кстати, Монахова. Только Пафнутий, но он вряд ли смог бы рассказать.

– Я следил за тобой, – сказал вдруг вернувшийся с кухни Шмаков.

– Следил за мной? – сглотнула я. – Но… Зачем?

– Ну да… – Денис откинул упавшую на лоб прядь. – После нашей с тобой ссоры…

– Разве мы ссорились? – удивилась я.

– Ну, ладно, – кашлянула Нора, – вы тут побеседуйте, а я пока на крылечке покурю.

Она поспешно подхватила свою сумку и вышла из гостиной. Шмаков плюхнулся на ее место рядом со мной. Я инстинктивно отодвинулась.

– О'кей, я не так выразился. Конечно, ссоры не было. Ну, просто осадок какой-то в душе остался. Честно говоря, не так я представлял себе нашу встречу.

– А ты представлял? – с горечью усмехнулась я.

– Алекс, ну чего ты к словам цепляешься, а? Короче, шел я к тебе, чтобы поговорить, объясниться. И тут гляжу, ты с этим питекантропом…

– С кем?

Шмаков метнул в меня молниеносный взгляд:

– С Монаховым этим. Вот ревность и взыграла. Решил проследить, куда вы с ним направляетесь.

– То есть ты все видел.

– А было на что посмотреть? Между вами что-то было? – взметнулся Шмаков и хрустнул пальцами.

– Ты видел, как меня пытались сбить? – повторила я.

– Нет, я только слышал звук удара. Выскочил из кустов, а ты в канаве лежишь. Я так испугался, так испугался. – Он закрыл лицо ладонями и затряс головой.

– И что же ты не подошел? – резонно спросила я. – Не помог?

– Знаешь, меня словно парализовало. Я шагу ступить не мог, клянусь. Вся жизнь промелькнула перед глазами. Я как будто со стороны нас с тобой видел. Нас с тобой и нашего сына. Или нет, – мечтательно улыбнулся Шмаков, – лучше, дочку. Ведь ей сейчас было бы уже четырнадцать, да?

– Что? – сдавленно произнесла я. – Повтори…

– Что повторить? – удивленно моргнул Шмаков.

– Ты что, знал про ребенка?

– Конечно, знал. Мне же твоя маман звонила тогда.

– Значит, ты знал и ничего не сделал…

– Я не мог, ты пойми… У меня все расписано было, просчитано на два года вперед.

Я открыла рот, но потом передумала говорить. Встала и молча вышла из дома.

– А что я такого сказал? – донеслось мне вслед.

Я опустилась на крыльцо рядом с Норой. Она вопросительно посмотрела на меня.

– Дайте сигарету, – буркнула я. – Она протянула мне «Яву», я прикурила и тут же закашлялась. – Как вы курите такую гадость?

Нора пожала плечами.

– Случилось что-то, о чем мне не следует знать? – через паузу спросила она.

– Да, нет. Просто прощание с иллюзиями.

На самом деле, где-то в тайниках души я всегда верила в то, что, скажи я Денису правду о ребенке, все сложилось бы по-другому. Теперь розовые очки спали.

– Может, это и к лучшему, – пробормотала я и выбросила окурок.

В дверях появился Шмаков, я отвернулась и встала, скрестив руки на груди.

– Что не так? – вполголоса поинтересовалась у него Нора.

– Я и сам хотел бы узнать, – театрально провозгласил Шмаков и нарочито громко вздохнул. – Норик, голуба моя, дай ключи. Я поехал.

 

Глава 26

День тот же

– Он обидел вас, – утвердительно произнесла Нора.

Я промолчала.

– Не обращайте внимания. Я уверена, он не хотел… Актеры – они как дети. Живут в своем вымышленном мире…

– Шмаков ваш любовник? – перебила я, оборачиваясь.

– Дэн? – расхохоталась Нора. – Чтобы я, в здравом уме и твердой памяти, повесила себе такой хомут на шею? Боже упаси!

– Значит, вы просто добровольный адвокат, – усмехнулась я.

– Я бы добавила – объективный и непредвзятый.

– А зачем вы пытаетесь повесить Шмакова на шею мне?

– Поверьте, я совершенно искренне считала, что вы сами этого хотите. Что между вами настоящее чувство. Я никогда не видела Дэна таким растерянным, а знаю его уже уйму лет.

– А-а, – неопределенно протянула я, – тогда, конечно. – Я рассмеялась. Звук собственного смеха показался мне неуместным. Фальшивым и наигранным. Я почувствовала досаду. Развернулась и прошла мимо Норы.

Нора глянула на меня с каким-то странным выражением и увязалась следом.

Я прошла в гостиную, уселась на диван и с удивлением обнаружила, что до сих пор сжимаю в кулаке клок монаховской футболки. Я скомкала его и сунула в карман шорт.

Мне вдруг показалось, что Врублевская с портрета посмотрела на меня с сочувствием.

– Машину вашу починили? – спросила Нора, устроившись в кресле напротив меня.

– Нет.

– Говорю же, гиблое место. И у Дэна вон с машиной проблемы, пришлось отдать ему мою.

– А у него-то что?

– Умудрился въехать в ворота. Всю «морду» разворотил. Жалко, машина новая, дорогая.

В памяти всплыли разбросанные по дороге оранжевые осколки от фары. Сердце глухо застучало. А если Монахов прав?

– А какая у него машина? – В ожидании ответа я затаила дыхание.

Нора тем временем отправилась на кухню. Взяла из сушки стакан и вылила остатки минеральной воды из бутылки.

– Будете? – Она указала на воду. Я покачала головой. – Постойте, – вдруг воскликнула Нора и пристально посмотрела на меня, – уж не думаете ли вы, что это Дэн?!

Пальцы ее дрогнули, и вода выплеснулась из стакана на пол. Я опустила глаза.

– Это невозможно, – пробормотала Нора, и, так и не выпив, поставила стакан в раковину.

– Не знаю, не знаю, – прошептала я и обняла себя руками.

– Абсурд! – Нора тряхнула волосами, но я не услышала в ее голосе уверенности. – Зачем ему убивать вас? Наоборот, он должен был бы… – Она резко замолчала и полезла за сигаретами.

– Что же вы замолчали? Продолжайте. Что он должен был?

– Ах, ничего. Я просто в шоке, вот и несу всякую ересь.

Нора прикурила и, зажав сигарету зубами, шагнула к портрету. Повисла пауза.

– В который раз убеждаюсь: Горелов чертовски талантливый художник, – наконец подала она голос. – Врублевская тут как живая.

– Просто он любил ее, – пробормотала я.

– Ну, на самом деле больше всех он любил себя. Знаете, – Нора повернулась ко мне, – Фаина Раневская как-то сказала: «Есть люди, в которых живет Бог. Есть люди, в которых живет дьявол. А есть такие люди, в которых живут только глисты».

Я рассмеялась.

– Так вот, в Базиле удивительным образом уживались все – и Бог, и дьявол, и глисты.

– В Базиле? – переспросила я.

– Так его называли близкие.

– Но вы же не станете отрицать, что он любил Врублевскую.

– Ни в коем случае. Она была его наваждением. Но именно по той причине, что его отвергла. Согласись она выйти за него замуж, неизвестно, во что бы это все вылилось. В быту он был невыносим. Я же говорю, в нем сочеталось несочетаемое.

– Таких людей много.

– Но не в каждом живет Бог. В основном одни глисты.

– Уж не Шмакова ли вы имеете в виду? Тут настал черед Норы смеяться.

– Все-таки вы к нему несправедливы, – погрозила она пальцем. – Я понимаю, в вас говорит обида. Но Дэн действительно одаренный человек. К тому же…

«Ну все, – с досадой подумала я. – Села на своего любимого конька».

Я слушала ее вполуха и периодически кивала невпопад. Мысли мои блуждали вокруг происшествия на дороге. Я не могла поверить в то, что кто-то желал моей смерти. Очевидно, водитель просто не справился с управлением. Но если бы это было так, то машина не смогла бы уехать, а улетела бы в кювет вслед за мной. И тогда… Страшно представить, что было бы тогда…

Я невольно дотронулась до шеи. До того места, где должен был висеть кулон. Но он почему-то там не висел. Я похолодела.

– Дэн, он удивительный… – вещала тем временем Нора.

– Простите, – перебила я ее. – Я на секунду…

Я взлетела по лестнице, провожаемая недоуменным взглядом Норы. Распахнула дверь в ванну, отдернула штору в душевой.

Кулона не было. Вряд ли он смог бы провалиться в сливное отверстие. Наверняка бы застрял.

Я осмотрела мочалку, полотенце. Вдруг зацепился острым углом? Кулона не было.

Я рванула в спальню. Облазила все щели в полу, обследовала разорванное платье. Переворошила постель. Кулона не было.

В отчаянии я рухнула на кровать и закрыла глаза.

Где-то в глубине подсознания я свято верила в то, что именно кулон спас меня от неминуемой гибели. В самый последний момент заставил обернуться. Не случись этого, я сейчас здесь не сидела бы, – в лучшем случае, валялась бы в реанимации в больнице.

– Эй, вы, часом, тут не умерли? – раздался голос Норы прямо над моим ухом.

Я вздрогнула и вскочила. Нора стояла у кровати и с жадным любопытством разглядывала висящий на стене пейзаж.

– Как интересно! Это что такое? Можно я сниму, посмотрю поближе?

– В другой раз. – Я взяла Нору под руку и потащила к выходу. – Знаете, ужасно неловко, но мне срочно нужно уйти.

Оставалась последняя, весьма призрачная надежда, что кулон слетел во время моего падения в канаву.

Спустя пять минут я уже продиралась сквозь частокол сосен, глотая раскаленный воздух. Казалось, стало еще жарче, и густая тень от деревьев не приносила облегчения. Я шла быстро и постоянно оглядывалась. Меня не покидало ощущение, что за мной кто-то наблюдает.

Наконец я выбралась из чащи на дорогу. И растерялась. Я не сомневалась, что безошибочно найду место моего несостоявшегося убийства, но все вокруг выглядело совершенно одинаково. Черная лента дороги, а по бокам – лес. Нигде ни следа. Оранжевые осколки от фар исчезли, бетонный столбик, снесенный машиной-призраком, тоже. Ни сломанного куста, ни примятой травы.

Словно все это мне только приснилось.

Я прокрутила в голове весь мой тогдашний путь. Судя по тому, как запыхался примчавшийся на шум Монахов, ушла я довольно далеко. Только вот насколько?

Я развернулась и побежала к стоянке. На месте моего «Рено» блестела большая маслянистая лужа. Она уже успела покрыться тонким слоем пыли и пуха от одуванчиков. На всякий случай я осмотрела все вокруг лужи. Ничего…

Я медленно двинулась назад. Спустилась от греха подальше вниз, в самую канаву. Внимательно разглядывала придорожные кусты, раздвигала листву, растирала ногой траву.

Тщетно.

Внезапно где-то рядом хрустнула сухая ветка. На миг мне стало жутко. Вокруг – ни души, кричи не кричи, все равно никто не услышит и не придет на помощь. И тут же кто-то коснулся моей руки. Я чуть не закричала в голос и резко обернулась.

Передо мной стояла Даша.

– Господи! – с облегчением выдохнула я. – Это ты, малышка? Что ты тут делаешь?

Я опустилась на корточки, обняла девочку, притянула ее к себе и уткнулась носом в каштановые кудряшки. От нее вкусно пахло молоком и медом.

К моему величайшему удивлению, Даша подняла руки, закинула мне на шею и доверчиво прижалась ко мне худеньким тельцем. А потом протянула мне сжатый кулачок.

– Что это? – спросила я, шмыгнув носом.

Даша разжала кулак и улыбнулась. На ладошке лежал кулон.

Северный лес, весна 1948 года.

Ночью через два дня за ней пришли. Пять человек в форме.

Они бесцеремонно ввалились в спальню московской квартиры, где Кара лежала в постели с высокой температурой. Ее блуждания по заснеженному лесу не прошли бесследно.

– Собирайтесь! Вы арестованы! – сказал один из мужчин.

Все дальнейшее было как в тумане.

Холодная, пропахшая отчаянием и страхом, камера на Лубянке, многочасовые допросы, все это происходило будто не с ней.

Она дышала, но не жила. Словно погрузилась в летаргический сон.

Лишь один день намертво врезался в память. Тот день, когда на свет появилась дочь Стертого.

Случилось это уже в лагере, куда Кару этапировали в феврале 1948 года. Она была истощена и худа до крайности, и никому и в голову не могло взбрести, что она ждет ребенка. Когда лагерная докторша, молодая полная женщина со звучным именем Энгелиса Семеновна, узнала в новенькой знаменитую балерину, она сразу взяла ее под свою опеку.

– Будешь мне в санчасти помогать, – звучным голосом сообщила она.

Энгелиса была страстной поклонницей балета. И даже как-то со смехом призналась Каре в том, что сама в детстве мечтала стать балериной. Но любовь к еде одержала верх. Докторша была веселой, красила губы «сердечком» яркой помадой, а темные волосы укладывала в тугие валики. Белоснежный чепчик, нахлобученный поверх валиков, делал ее и без того круглое лицо еще круглее.

Она была единственным человеком, кому Кару доверила свою страшную тайну.

Когда-то Энгелиса была военным хирургом. Но под Брестом их полевой госпиталь попал в окружение. Всех мужчин, включая раненых, немцы расстреляли, а женщин угнали в Германию. После того как отгремел последний залп праздничного победного салюта, Энгелиса Семеновна вернулась на Родину. Преисполненная самых радужных надежд.

И оказалась здесь…

Энгелиса назначила Кару фельдшером.

В начале войны, Кара, как и сотни других женщин, записалась на курсы сестер милосердия с твердым намерением отправиться на фронт. Но партийное начальство посчитало, что Кара принесет гораздо больше пользы в тылу, занимаясь делом, которое она хорошо знает. Теперь азы медицины пригодились.

Кара делала уколы, накладывала повязки, промывала раны. А травм было много. Женский лагерь специализировался на заготовке леса. Еще она выдавала градусники, стоявшие на столе в стеклянной банке с дезинфицирующим раствором. Заполняла истории болезней. Поначалу ее тошнило от сладковатого запаха гноя, от вида алой крови, черной обмороженной плоти. Но потом она привыкла. Человек так устроен, рано или поздно ко всему привыкает.

Самым страшным испытанием для Кары стал холод. Холодно было везде. В бараках, в столовой, в санчасти.

Не спасал ватник, подпоясанный куском веревки, чтобы злой ветер не забирался внутрь. Не спасали валенки. Острый снег, оглушительно хрустевший под ногами, больше походил на осколки битого стекла и, казалось, впивался в исковерканные пуантами ступни даже сквозь подшитую подошву валенок. Она никогда не думала, что можно так мерзнуть.

А по ночам, укутавшись в худое одеяло, Кара с упорством, граничащим с мазохизмом, возвращалась в недавнее прошлое.

«Нельзя сильнее страдать, чем вспоминая счастье в дни несчастья». Так говорил Данте.

Но ночи принадлежали ей, и она не позволяла себе спать и задавала вопросы, на которые никогда не будет ответа.

Что было бы, уступи она уговорам Дюка и останься в Риме? Как бы она жила сейчас? Гуляла бы по террасам парка виллы ди Коломбо? А может быть, танцевала на сцене парижской Гранд Опера? Или миланского Ла Скала?

Как известно, история не знает сослагательного наклонения.

Как-то раз, когда они бродили с Дюком по развалинам Римского Форума, он сказал:

– Знаешь, я бы многое отдал за то, чтобы увидеть в твоем взгляде счастье. Но почему-то у всех русских женщин, которых я знал, мучительно грустные глаза.

– Я счастлива, – возразила Кара. И она искренне верила в это.

– Нет, – покачал головой Дюк. – Ты внутренне напряжена, словно постоянно ожидаешь удара. Словно спрашиваешь – когда же все закончится? Когда наступит час расплаты? Мне хорошо знаком этот взгляд. У моей бабушки была такая же не проходящая печаль в глазах, хотя она всю свою жизнь прожила в любви и достатке.

Кара тогда лишь с улыбкой пожала плечами.

Теперь же она постоянно думала над словами Дюка и понимала, насколько он был прав.

«Счастье вечным не бывает, горе вместе с ним живет», – гласит русская народная мудрость.

Врожденный страх обрести счастье и тут же потерять его – вот что означает эта тревожная печаль в глазах русских женщин. Это ощущение мира, в котором все грустно, даже если происходят радостные события, впитано русским человеком с молоком матери и прочно засело в подсознании.

«Почему так?» – спрашивала себя Кара, уткнувшись лицом в колючую грязную подушку и глотая застрявший в горле ком, пока не забывалась коротким беспокойным сном.

«Па-а-адъем!!!» – взрывалась ледяная тишина барака хриплым окриком.

Порой Каре казалось, что время остановилось. Словно она попала в заколдованный круг, где все повторяется. Один день был похож на другой, как две капли воды. Подъем в пять утра, пайка хлеба, миска баланды, санчасть, барак. И холод.

Но однажды утром она вышла на крыльцо санчасти и с удивлением поняла, что наступила весна. Пахло сырой землей и талым снегом. Обреченное на скорую смерть северное солнце светило яростно и агрессивно. Будто торопилось выполнить все свои дела за отпущенный ему короткий срок. Черный холм снега воинственно топорщился острыми кружевными краями, которые на глазах оплывали и слезами стекали вниз.

Кара зажмурилась, подставив лицо жарким лучам, и блаженно улыбнулась. В животе брыкнулся ребенок. Где-то в глубине души шевельнулось какое-то незнакомое доселе чувство. Странное чувство… Напоминавшее любовь к тому, кто находился у нее внутри.

Кара испугалась собственных ощущений. Поплотнее запахнулась в широкий халат и обхватила живот руками. Она вдруг обратила внимание, насколько он вырос за последнее время. Еще чуть-чуть, и старый Энгелисин халат, который теперь носила Кара, станет мал.

– Уже скоро, – прошептала она, поглаживая твердую выпуклую поверхность живота, – скоро мы освободимся друг от друга.

Она глубоко вздохнула и неуклюже опустилась на поваленное у крыльца бревно. Было тихо, лагерь опустел. Колонны заключенных в сопровождении надзирателей давно отправились на работу. Впереди, на фоне синего неба и вышки охраны, за колючей проволокой чернел лес. Воздух был такой прозрачный, а очертания такие четкие, что казались искусственными, нарисованными умелой рукой художника. Как на полотнах итальянских мастеров эпохи Возрождения. Если отбросить колючую проволоку, от открывающейся красоты захватывало дух.

«Дюку бы, наверно, понравилось», – подумала Кара. Он говорил, что всегда мечтал побывать в России.

Скрипнула дверь, и на ступеньках крыльца показалась Энгелиса. Она зевнула и извлекла из кармана накинутого на плечи ватника самокрутку. Чиркнула спичкой и с наслаждением затянулась.

– Тепло-то как, – сказала Кара.

– Да пора уж, май на исходе.

Энгелиса спустилась с крыльца и присела рядом с Карой.

– Что? Наружу просится? – усмехнулась она, выпустив дым, и кивнула на Карин живот.

Оказалось, Кара до сих пор обнимала живот руками. Она поспешно поднялась с бревна и убрала руки за спину. Внезапно перед глазами все поплыло, Кара покачнулась и чуть не упала. Рухнула обратно на бревно. От резкого толчка внутри все сжалось, и тело пронзила резкая боль.

Кара охнула, закусила губу и схватилась за живот.

– Что такое? – встревожилась Энгелиса.

– Ничего. Все нормально, просто голова закружилась.

– Точно? А то смотри, детки-то они и семимесячными рождаются.

– Я его ненавижу, – еле слышно прошептала Кара.

– Кого?

– Его…

Кара с силой ткнула себя в живот. Ребенок в ответ снова брыкнулся.

– Малыша? – ахнула Энгелиса. – Господи, за что?

– Это долгая история…

– Так и мы вроде никуда не торопимся.

И Кара решилась. Она рассказала все. Про Дюка, про несостоявшийся побег из гостиницы, про изнасилование, про Стертого…

– Вот мразь, – процедила Энгелиса, когда Кара замолчала, и сплюнула сквозь зубы, – я бы ему за тебя двадцать пять вкатила, чтобы знал, как людям судьбы калечить. А еще лучше – вышку, без суда и следствия.

– Да уж. Только такие живут припеваючи до глубокой старости, и ничего с ними не случается, – вздохнула Кара и почувствовала, как по щекам полились слезы.

– Э-э. Ты только не реви. Не смей себя жалеть, ясно? Знаешь, как Ницше сказал? «То, что нас не убивает, делает нас сильнее». А ты сильная, я вижу.

– Я не хочу этого ребенка, – всхлипнула Кара. – Что будет, когда он родится? Что мне с ним делать?

– Не переживай, что-нибудь придумаем.

Кара промолчала. После невольной исповеди она чувствовала себя опустошенной.

– Давай-ка пойдем внутрь, – предложила Энгелиса, – простынешь еще…

– Да нет, мне не холодно. Можно я еще немного посижу?

– Сиди, сиди. А мне пора работать.

Энгелиса скрылась за дверями санчасти. В больничке сейчас лежал один пациент. Вернее, пациентка. Женщина была новенькая, прибывшая с последним этапом буквально неделю назад. Кара никогда с ней не разговаривала, даже не знала ее имени. Этим утром женщину принесли на руках бригадиры. Кару поразило ее белое лицо и огромный вздутый живот.

Внезапно вернулась боль. Боль была такой сильной, словно в Кару воткнули раскаленный кол. Она глубоко вздохнула и стиснула зубы. На лбу выступил холодный пот.

Кара медленно поднялась и, пошатываясь, добрела до крыльца. С трудом одолела первую ступеньку и остановилась передохнуть. Сделала еще один шаг, и боль немного отступила.

«Схватка», – подумала Кара, и к горлу подкатила тошнота. Она сглотнула и согнулась, ухватившись за деревянные перила. Через мгновение почувствовала себя лучше. Схватка стихла.

В коридоре пахло хлоркой. Откуда-то доносился громкий хлюпающий звук. Кара прошла в палату и поняла природу странного звука. Это дышала больная. Воздух со свистом вырывался из ее легких, грудь ходила ходуном. Кара огляделась. Докторши в палате не было. Косой солнечный луч, проникавший сквозь небольшое окно, падал на восковое лицо женщины. Выглядела она ужасно – нос заострился, губы посинели и потрескались.

Кара коснулась рукой спутанных рыжих волос. Мелькнула мысль, что эти пряди навечно останутся непричесанными. Неожиданно женщина открыла глаза, выгнулась дугой и захрипела. Кара испуганно отдернула руку и почувствовала, как стальной кулак боли снова тисками сжал внутренности. Она рухнула на стоявшую подле кровати табуретку и замерла, ожидая, когда схватка закончится.

Женщина перестала хрипеть, и, если бы не ее пальцы, беспорядочно шарившие по одеялу, можно было подумать, что она умерла.

– Отходит, – тихо произнесла Энгелиса. Кара не слышала, когда она вошла.

– И что, ничего нельзя сделать? – спросила Кара.

– Перитонит, – покачала головой докторша, – очень запущенный. Легочная недостаточность, почки уже отказали. Ей осталось совсем чуть-чуть.

– Бедная, – прошептала Кара.

Женщина снова захрипела, на ее губах выступила кровавая пена. А Кару скрутила очередная схватка. Такой боли она еще не испытывала. Свет померк в глазах, что-то горячее заструилось по ногам.

Так продолжалось еще долго. Агония рыжеволосой женщины и рождение ребенка. На закате женщина сделала последний вдох, а Кара произвела на свет дочь.

В этом было что-то символическое. Словно, для того чтобы родиться, дочери Стертого понадобилось забрать чью-то жизнь.

 

Глава 27

День тот же

Я не планировала заходить в дом, поэтому остановилась за уже знакомым жасминовым кустом. Пока я не была готова к общению с Монаховым, не представляла, что ему сказать.

Я легонько подтолкнула Дашу:

– Иди, малыш. Тебя папа ждет.

Но девочка только сильнее вцепилась в мою ладонь. Всю дорогу до дома она крепко держала меня за руку. Даша не сказала ни слова, но между нами словно протянулась невидимая глазу нить.

Кулон я сжимала в кулаке, сунув его в карман шорт. Пальцы онемели, но я боялась выпустить его из рук, так как шнурок потерялся.

– Иди домой, – еще раз велела я Даше.

Она помотала головой, обняла меня и уткнулась лицом в мой живот. Я замерла, не в силах пошевелиться.

– Ее нигде нет! – вдруг услышала я взволнованный женский голос. Сквозь буйную растительность я не могла разглядеть, кто это кричал. Но, судя по всему, это была Лиза.

– У реки была? – спросил где-то рядом Монахов.

– Да, и у реки, и на пруду. – Лиза шагнула из-за куста и ошеломленно застыла, увидев нас с Дашей.

– Надо к стоянке сходить. Может, она там?

– Не надо, – сдавленно ответила Лиза. Даша еще теснее прижалась ко мне. – Вот она, здесь.

Монахов в два счета оказался у жасмина.

– Слава Богу! – воскликнул он, опустился на колени, мягко оторвал дочь от меня и поднял на руки. – Я уже битый час ее ищу. Спасибо вам, Саша. – Он с благодарностью посмотрел на меня и убрал со лба девочки выбившийся локон.

Я глупо кивнула.

– Хорошо, что никто этого не видел, – прошипела Лиза, склонившись ко мне, когда Монахов с дочерью удалились на приличное расстояние. – Если бы я вела себя так с чужим больным ребенком, мне было бы стыдно.

– К счастью, вы – это не я, – парировала я, развернулась и побрела в сторону дома Врублевской.

– Саша! Постойте! – Монахов догнал меня у самого подножия склона.

Я остановилась и посмотрела наверх, где под жасмином стояла Лиза.

– Что бы она ни сказала вам, забудьте об этом. Это ни имеет никакого значения, – пробормотал он, низко опустив голову.

– А что имеет? – спросила я. И вдруг почувствовала себя ужасно усталой.

– Вы действительно хотите знать?

– А почему бы и нет? – Я с силой сжала кулак, и острые края треугольного кулона больно впились в ладонь.

Монахов взъерошил темные волосы и улыбнулся, глядя исподлобья. Верхняя губа его чуть припухла после драки со Шмаковым, но это его совсем не портило. Даже наоборот.

– Ну, например, то, что я приглашаю вас на ужин.

– Спасибо, я не голодна. – Я прошла вперед и обернулась: – Кстати, а с чего вы решили, что она мне что-то сказала?

– Видел ее лицо. Синдром Клерамбо, – пожал он плечами.

– А, понятно…

Я старалась не думать о том, что Монахов делал на чердаке, но ноги сами отнесли меня туда.

Здесь, под крышей, было очень душно и почти темно. Вечерело, солнце клонилось к закату, и маленькое подслеповатое окошко не справлялось со своей задачей. Стекло было мутным и грязным, в потеках краски. Его, видимо, не мыли со дня постройки дома. То есть никогда.

Я поискала выключатель. Прямо за дверью стоял свернутый в рулон пыльный ковер. Я просунула за него руку и нащупала выключатель. Древний, как мир, с длинным тугим рычагом. Потянула рычаг вверх, вспыхнула тусклая лампочка. Правда, в помещении почти ничего не изменилось и света не прибавилось. Как было темно, так и осталось. Только ковер с глухим стуком упал на пол, взметнув в воздух клубы пыли.

Я чихнула и повернулась к сундуку. Он был открыт, замок исчез. Но я уже настолько привыкла к странностям дома, что не обратила на это внимания. Сунула руку внутрь. Поворошила старые вещи. Судя по всему, больше там ничего не было.

Что я надеялась найти? Дневник Врублевской, ее письма или фотографии, способные пролить свет на историю с итальянцем или на рождение ее дочери?

Не знаю…

Я прихватила с собой охапку вещей. Тех, что лежали в сундуке сверху. В спальне разложила трофеи на кровати. Для сохранности они были пересыпаны высушенными листьями полыни, и теперь по комнате распространился специфический аптечный запах.

Это была Идина одежда. Серый костюм из тонкой шерсти, пара блузок, пуховая шаль и шелковое платье. Несмотря на полынь, призванную ограждать от моли, старенькая костюмная юбка пестрела дырами, а пуховая шаль превратилась в труху.

А вот платье сохранилось хорошо. Платье было дивное. Из тяжелого шелка бутылочного цвета, с узким лифом «на косточках» и пышной струящейся юбкой.

Я быстро скинула майку и шорты, вытащив предварительно кулон из кармана, и влезла в платье.

Боже правый! Сколько же на спине было крючков! Как на балетной пачке.

Руки сами собой поднялись и закрутили волосы в гладкий тугой узел. Я подошла к зеркалу. Собственное отражение напугало меня.

Это была не я. Это была Ида Врублевская…

Стук в дверь вырвал меня из плена зазеркалья.

Тяжелый шелк юбки загадочно шелестел при каждом шаге, словно знал что-то такое, что мне знать не следовало. Зажатый в кулаке кулон пульсировал, как живой.

Я открыла дверь. На крыльце спиной ко мне стоял Олег Монахов.

– Привет, – повернулся он, улыбаясь.

Но стоило ему увидеть меня, как улыбка сползла с его лица, уступив место изумлению.

– Что это… – сказал наконец он и осекся.

– Платье, – ответила я. – А что в нем такого особенного?

– Просто мне показалось… Впрочем, не важно, что мне показалось… Я, собственно, зашел узнать, не передумали ли вы насчет ужина.

Говоря эти слова, он что-то накручивал на палец. Накручивал-раскручивал, накручивал-раскручивал. Я пригляделась. Оказалось, что это мой шнурок, на котором висел кулон.

– Откуда это у вас? – Я указала на шнурок.

– Так он ваш? Я нашел его здесь, на крыльце, когда уходил от вас в прошлый раз.

Он протянул мне шнурок, усмехнулся и дотронулся рукой до припухшей губы, видимо, вспомнив обстоятельства своего ухода.

– Ну так что? – спросил Монахов после небольшой паузы и поспешно добавил: – Вы еще не проголодались?

Я пожала плечами и почувствовала, как острые «косточки» туго затянутого корсета впились в спину.

– Тут рядом есть неплохой японский ресторанчик. Вы любите восточную кухню?

– Обожаю, – кивнула я. – Я только переоденусь.

– Может, не стоит? – Монахов посмотрел на меня и сглотнул. До этого он старательно отворачивался. – Вам очень идет это платье.

– Ну уж нет, – рассмеялась я. – Я в нем с трудом дышу. Это платье Врублевской.

– Это я понял.

– Я нашла его в сундуке, на чердаке. А что вы там делали?

– Где?

– На чердаке. Я видела, как вы туда поднимались.

– Я услышал странный стук. Подумал, что вам стало плохо. Мало ли, – замялся он, – последствия стресса и все такое…

Не знаю почему, но я ему поверила.

– Дайте мне пять минут, – попросила я. – Кстати, это свидание?

Москва, 7 ноября 1953 года.

– Спасибо и до свидания, – вежливо, но решительно сказала Кара, хлопнув дверцей автомобиля. Назойливый кавалер, генерал авиации, подвозивший ее до поселка на персональной машине, разочарованно скривился. Он явно ожидал продолжения.

Кара бесстрашно нырнула в темную чащу деревьев и устремилась к дому. Ноги в изящных туфельках увязали в свежевыпавшем снегу, подол шелкового платья волочился по земле. Буквально в паре метров была ровная, утоптанная тропа, окруженная фонарями-стражниками. Но Кара, не разбирая дороги, бежала вперед, быстрее, словно пыталась убежать от самой себя.

Наконец вот он, дом.

Кара ввалилась в теплое помещение, скинула тяжелые промокшие туфли, сбросила пальто, швырнула на стол шарф и перчатки. Прошлепала в гостиную, оставляя на деревянном полу влажные следы, обессиленно опустилась в кресло и закрыла глаза.

И что теперь? Что теперь делать?

Прошлое, которое она старательно запрятала в бутыль забвения и заткнула пробкой, вырвалось наружу. Окружающий мир исчез, и она снова очутилась за колючей проволокой, за тысячи километров от Москвы.

– Хочешь подержать ее? – спросила тогда Энгелиса.

– Нет, – хрипло ответила Кара. Она испугалась, что, прижав к груди хрупкое беззащитное тельце, уже не сможет с ним расстаться.

Энгелиса пожала плечами и унесла синий орущий комок. Больше Кара не видела свою дочь.

Докторша сдержала слово. Она никому ничего не сказала и оформила документы на девочку так, словно ее родила рыжеволосая женщина, а потом умерла. Ни у кого не возникло сомнений, Кара сама почти поверила в это.

Но с этого дня их отношения с Энгелисой неуловимо изменились. Кара то и дело ловила на себе осуждающий взгляд, в котором сквозил немой вопрос: когда же ты поинтересуешься судьбой собственной дочери?

А через год Кару неожиданно освободили. Заиндевелым мартовским утром бригадир громко выкрикнул ее фамилию. Кара даже не сразу поняла, что обращаются именно к ней, настолько привыкла существовать под номером И-215. Заключенный И-215.

Она испуганно бросилась к административному бараку, где растерянный начальник лагеря, пряча ухмылку в усы, сообщил, что из Кремля пришел приказ о ее освобождении. Вот так.

В день отъезда Кара, расписавшись за паек на дорогу – полбуханки черного хлеба и две селедки, завернутые в промасленную бумагу, направилась в санчасть попрощаться с Энгелисой. Но попрощаться так и не удалось. Докторша стояла на крыльце, зябко кутаясь в протертый ватник, и разговаривала с каким-то человеком. Заметив Кару, докторша что-то отрывисто сказала, и человек обернулся.

У Кары душа ушла в пятки. Это был Стертый. Она сразу узнала его, несмотря на отпущенную бороду и низко надвинутую на лоб кепку.

Потом она снова видела его, на вокзале в городе, куда ее по заросшей узкоколейке, специально проложенной в тайге, довез на дрезине вольнонаемный – хмельной мужичок средних лет.

И вот сегодня опять…

 

Глава 28

День тот же

– Знаете, – сказал Монахов, как только мы миновали въездные ворота в поселок, – когда вы открыли дверь в том платье, я даже немного испугался. Ну не испугался, конечно, а почувствовал себя не в своей тарелке. Словно увидел призрак…

Я невольно покосилась на свое изображение в боковом зеркале автомобиля. К счастью, это была я. Может быть, не совсем привычная. Из-за макияжа, который я второпях наложила на лицо, и переборщила. Глаза, подведенные черной тушью, казались больше, губы – полнее. Где-то я читала, что в восемнадцатом веке в Германии был издан указ, согласно которому женщины, скрывавшие свои недостатки с помощью косметики, подвергались судебному преследованию за колдовство.

«БМВ» тем временем подкатил к уже известному мне торговому центру.

– Похоже, все местные «дороги ведут в Рим», – усмехнулась я.

– В Рим? – улыбнулся Монахов. – Неплохо было бы… Вообще, странно, что вы упомянули про Рим.

– Просто есть такое «крылатое» выражение, – пожала я плечами.

– В жизни Врублевской «вечный город» занимал большое место.

«Мистика», – поежившись, подумала я и промолчала.

Суши-бар располагался на втором этаже, с противоположной стороны от кафе, в котором мы пили кофе с Норой. Выбеленные, расписанные иероглифами стены, плиточный пол под «шахматную доску», официантки в кимоно. Довольно стильно для заштатной забегаловки.

Почти все столики были заняты. Было дымно и шумно, монотонный гомон голосов то и дело взрывался дружным хохотом и детскими криками. Мы устроились за крайним столиком, на самом проходе.

– Простите, – виновато пробормотал Монахов. – Я забыл, что сегодня пятница.

– Да прекратите, – отмахнулась я. – Все отлично. После нашей деревенской тишины даже полезно окунуться в суету.

Официантка притащила поднос с заказом. Калифорнийские ролы, сашими из лосося, кувшинчик с соевым соусом и пузатый чайник с жасминовым чаем.

Монахов разлил чай и поднял свой стакан.

– За вас, – тихо сказал он, пристально глядя на меня.

– Спасибо, – смущенно улыбнулась я. Стакан с чаем дрогнул в руке. Я глубоко вздохнула, втягивая в себя дурманящий аромат жасмина.

В стеклянном подсвечнике мерцала свеча. Ее пламя отражалось в серых глазах Монахова и в черных квадратных тарелках.

– Жаль, что вы сняли то чудесное платье, – задумчиво произнес Монахов.

– Согласитесь, в нем я выглядела бы нелепо. К тому же оно настолько узкое, что я еле дышала, а уж говорить о том, чтобы съесть хоть что-нибудь, вообще не приходится.

– Врублевская хотела, чтобы Вера забрала его себе. Но, увы, платье было Вере безнадежно мало, хотя и очень нравилось.

– Вы сильно любили ее? – сорвалось у меня с языка. Монахов откинулся на спинку стула и прикрыл глаза.

– Боль притупилась со временем, – наконец прошептал он.

Я с горечью подумала о том, что меня никто никогда так не любил.

– А вы? – вдруг спросил он. – Что вас привело в наши края?

– Развод. Я разошлась с мужем, вот и все.

– Так просто? Развод – достаточная причина для того, чтобы молодая красивая женщина добровольно заточила себя в чужом доме?

– Чужом? – вспыхнула я.

– Простите. Это не мое дело, я понимаю. Если вам неприятно говорить об этом, сменим тему. Забудьте о том, что я сказал.

Я промолчала. Рассеянно крутила в руках деревянные палочки для еды, а в голове билась одна мысль: он знает. Монахов знает, что дом Врублевской мне не принадлежит. Непринужденность и беззаботность, окутавшие меня в начале вечера, исчезли без следа. Аппетит пропал.

– Так или иначе, я рад, что вы развелись, – нарушил длинную паузу Монахов, протянул руку через стол и провел ладонью по моей щеке.

Наши глаза встретились, и на миг мне почудилось, что мы одни на белом свете. Но я тут же отвернулась, надеясь, что он не успел прочесть на моем лице, насколько приятно мне его прикосновение.

Поток снующих по торговому центру людей, казалось, увеличился.

– Благодаря вам я вновь почувствовал вкус к жизни, – хрипло признался Монахов.

Сердце мое забилось чаще, но тут в пестрой толпе я заметила человека в оранжевой футболке и синей бейсболке. Того самого, который разговаривал с Лизой. Он стоял у входа в бутик «Адидас», расположенный как раз напротив суши-бара, и в упор смотрел на меня.

Он был в черных очках, в надвинутой на лоб бейсболке, но что-то знакомое мелькнуло в его облике.

– Послушайте, Саша, я хочу… – начал Монахов, но я уже вскочила с места.

– Я сейчас, – бросила я на ходу и нырнула в толпу.

Человек в бейсболке оценил мой маневр, пригнулся и растворился среди разноцветных спин. Я устремилась за ним. Оранжевая футболка – прекрасный ориентир. Она мелькала то тут, то там.

– Простите, извините, – то и дело бормотала я, расталкивая встречных людей, и упорно пробиралась вперед. Я отчаянно пыталась понять, что именно показалось мне знакомым в том человеке. И почему это так важно для меня.

Бурной волной меня вынесло к широкой лестнице, ведущей на первый этаж торгового центра, и тут я со всей силой врезалась в нагруженную пакетами дамочку.

– Психическая! Идиотка! – взвизгнула та, теряя равновесие.

Она замахала руками и едва не слетела с лестницы, но устояла на ногах. А вот покупки не удержала.

– Простите, бога ради, – бросилась я собирать рассыпавшиеся пакеты.

Образовалась небольшая пробка из желающих спуститься на первый этаж. Люди недовольно ворчали, но я не обращала внимания. Моей главной задачей было поскорее поднять сумки и бежать дальше. Хотя я была почти уверена, что это бессмысленно. Наверняка человек в бейсболке уже покинул пределы торгового центра.

– Саша? – воскликнула вдруг дамочка. Погруженная в собственные мысли, я не сразу осознала, что обращаются ко мне. Я выпрямилась.

Передо мной в коротком обтягивающем платье с крупными красными розами стояла Гала, с полыхающими от праведного гнева глазами.

– Еще раз извините, – помотала я головой. Мы отошли с прохода в сторону.

– Да ладно, ерунда. – Гала извлекла из пакета пластиковую коробку с десятком яиц, превратившихся в кашу, рассеянно повертела ее в руках и сунула в урну.

– Мне ужасно неловко. – Я протянула ей упаковку бумажных кухонных полотенец, подобранную на лестнице.

– Говорю же, ничего страшного. Просто не понимаю, куда вы так неслись.

– Показалось, знакомого увидела. Но обозналась.

– Симпатичный, видать, знакомый, – ехидно усмехнулась Гала, – если вы ради него чуть не сломали себе шею. А заодно и мне.

– Да уж…

Я с тоской окинула взглядом первый этаж, в тщетной надежде на то, что оранжевая майка по-прежнему маячит в толпе.

– Так кто он, тот знакомый? Ваш бывший муж? – прищурилась Гала и неожиданно изменилась в лице. Глаза ее вспыхнули от досады, уголки губ презрительно поползли вниз. Она смотрела куда-то поверх моей головы.

Я обернулась. Прямо за моей спиной стоял Олег Монахов и насмешливо улыбался. Их молчаливая схватка продолжалась несколько секунд, прежде чем Гала, ни слова не говоря, развернулась и ушла.

«Странные у них отношения», – подумала я.

– Странные у вас с Галой отношения, – озвучила я свои мысли, когда мы вернулись за столик, где нас уже ждал десерт – свежие, как было написано в меню, ягоды в сахарной глазури. – Похоже, вы не очень-то любите друг друга.

– Это давняя и длинная история, – уклончиво ответил Монахов, явно не желая вдаваться в подробности.

Я ковырнула вилкой засахаренную вишенку. Глазурная скорлупа раскололась, вишня оказалась консервированной.

– Сплошной обман, – пробормотала я.

– Что вы сказали? – встрепенулся Монахов. Мне показалось, что он побледнел.

– Я про вишню. Она из консервной банки. Повисла пауза. Наконец Монахов вздохнул и произнес:

– По поводу Галины Гореловой… На самом деле тайны никакой нет. Просто в свое время, когда погибла Вера и я волею судьбы стал наследником, Галина пыталась отсудить у меня права на дом Врублевской.

– Но почему? На каком основании?

– Все сложно и запутано. Если в двух словах, Василий Горелов был женат на родной тетке Врублевской.

Стало быть, их сын, муж Галины, приходился Врублевской двоюродным братом.

– Постойте, – я подняла руки ладонями вверх, – я ничего не понимаю… Какая тетка?

– Младшая сестра Идиной матери. Она была старше Иды всего на несколько лет.

– И каким образом она стала женой Горелова? С чего он вдруг женился на ней? Ведь он любил Врублевскую.

– Вот этого я не знаю, – усмехнулся Монахов. – Знаю только, что они поженились, когда Ида сидела в лагере.

– Господи, абсурд какой-то. Выходит, Горелов написал на Врублевскую донос для того, чтобы повести под венец ее тетушку? В голове не укладывается.

– Но это факт. А теперь Гала требует отдать ей портрет Врублевской.

– Портрет? – сглотнула я.

– Ну да. Наверное, по принципу: с паршивой овцы хоть шерсти клок. Да только Врублевская оставила завещание, в котором наследницей была названа Вера.

– А как же ее дочь? – вырвалось у меня. Монахов вздрогнул. Пристально посмотрел на меня и взъерошил волосы.

– Вы знаете про дочь, – тихо произнес он.

– Случайно. Наткнулась на фотографии, а Раиса подтвердила мои догадки.

– Ясно. Нет, дочь в завещании не упоминалась. Да и была ли она?

– А Врублевская вам не рассказывала?

– Мне? Да я и разговаривал с ней от силы несколько раз. Вера с ней общалась, а я все время отсутствовал. Редко появлялся дома… Вся эта история прошла мимо меня.

Он помрачнел, схватил со стола пачку «Мальборо» и резким щелчком выбил сигарету. С силой крутанул колесико зажигалки. Пламя вспыхнуло на секунду и обиженно погасло.

– Черт! – пробормотал Монахов и встряхнул зажигалку. Повторил попытку. Еще и еще раз. Безрезультатно.

– Дайте, я попробую.

У меня получилось с первого раза. Монахов прикурил, кивнул с благодарностью и глубоко затянулся.

Я допила жасминовый чай, консервированная вишня так и осталась лежать на тарелке. Монахов к десерту даже не притронулся.

Казалось, что-то произошло между нами. Словно мы коснулись запретной темы и выпустили наружу стаю демонов. Говорить вдруг стало не о чем, напряжение стеной встало между нами.

Я поежилась. Кондиционеры в зале трудились в полную силу, гоняя по кругу холодный искусственный воздух.

Монахов жестом позвал официантку и попросил счет.

Мы молча вышли на улицу и окунулись в липкую дымную жару. Несмотря на поздний час, так и не стемнело. Какие-то вечные сумерки. У меня мелькнула безумная мысль, что на небе происходит борьба между темными и светлыми силами.

Шоссе перед торговым центром было забито машинами. Они замерли в прочной пробке, заполняя атмосферу ядовитыми выхлопами.

– Пятница, – напомнил Монахов. Это было первое слово за последние пятнадцать минут.

Он распахнул передо мной дверцу «БМВ», я скользнула на пассажирское сиденье.

В салоне было душно и сильно пахло хвойным освежителем воздуха. Слишком сильно. Я открыла окно.

Монахов завел мотор и нажал на газ. Джип послушно вырулил со стоянки и уткнулся носом в застывшую вереницу автомобилей. Мигнул фарами. Машины непостижимым образом потеснились и приняли нас в свои дружные ряды.

Мы продолжали молчать. Наконец я не выдержала и спросила:

– Так это было свидание? – Просто чтобы что-нибудь сказать.

Вместо ответа Монахов склонился ко мне и притянул к себе. Я не сопротивлялась.

Свет фар встречных машин освещал его лицо и окрашивал происходящее в нереальные тона. Как в кадре из фильма.

Его рот отыскал мои губы, теплые руки сомкнулись на спине.

Мы снова были одни на планете.

До тех пор пока чувственную тишину салона, нарушаемую лишь мерным рокотом работающего мотора, не взорвал пронзительный автомобильный гудок.

Поток сдвинулся с мертвой точки, и теперь застывший «БМВ» мешал проезду спешащих на дачи людей.

– Проклятье! – выдохнул Монахов, с трудом отрываясь от меня, и сорвался с места.

Я откинулась на мягкую кожаную спинку и прикрыла глаза.

«Что я делаю? – думала я, пытаясь унять колотящееся сердце. – Я едва знаю его, точно так же, как едва знала Кирилла Шорохова, выходя за него замуж. И во что вылился наш брак? Я испытала достаточно разочарований и не должна поддаваться эмоциям в отношениях с первым встречным», – твердила я себе, но сама себе не верила.

– Достань воду из «бардачка», – хрипло попросил Монахов, переходя на «ты». В его голосе прозвучала нотка интимности, словно мы уже перешагнули грань.

Он протянул руку, нащупал и нежно сжал мою левую ладонь, тяжелую и ленивую после нахлынувшей на тело томной волны.

Я щелкнула замком «бардачка».

Мы все еще держались за руки.

Я вытащила бутылку воды и сразу увидела журнал «Теленеделя», открытый на странице с моей фотографией. Значит, на самом деле он все знал обо мне и зачем-то разыгрывал спектакль.

Не доверяй эмоциям…

 

Глава 29

День тот же

В поселке, казалось, темные силы одержали верх. Он был погружен в ночную тьму. Под ногами громко шуршали сосновые иголки, где-то ухал филин…

Монахов явно не понимал, что произошло. Почему еще в машине я вдруг замкнулась, отгородилась от него. Выдернула руку и отвернулась к окну.

А я не могла ему объяснить.

– Ну что ж, спасибо за прекрасный вечер, – вымученно улыбнулась я на пороге дома Врублевской. – Спокойной ночи. – И поднялась на крыльцо.

Ни слова не говоря, Монахов развернулся и скрылся во мгле.

Я прижалась спиной к входной двери и посмотрела на небо. По лиловому бархату рассыпались звезды.

– Ключи стоит готовить заранее, – тихо сказал Монахов, шагнувший из-за куста сирени. Он склонил голову на бок и улыбнулся: – Мало ли, кто притаился в темноте.

– Вы напугали меня, – ответила я.

– Я просто хотел убедиться, что с тобой все в порядке. То есть с вами…

– Да, со мной все в порядке.

В доказательство я продемонстрировала ключи, позвенела ими и вставила в замочную скважину. Но что-то было не так…

Из дверной ручки торчал сложенный вчетверо лист бумаги. Я быстро открыла дверь и зажгла свет.

Записка. И в ней – всего два слова: «Нужно поговорить».

Два слова, выведенные ровным, четким почерком. Почерком отличницы. Я сразу узнала его. Той же рукой был написан текст заклинания, в который кто-то завернул восковую фигурку, ныне бесследно исчезнувшую. И если раньше я только догадывалась, то теперь точно знала автора этих строк. В записке стояла подпись: «Лиза».

Монахов продолжал топтаться у крыльца.

– Послание от вашей «Клерамбо», – сообщила я ему. – Хочет со мной поговорить.

– О чем? – спросил Монахов.

Я пожала плечами, а он с надеждой посмотрел на меня.

Он явно ждал приглашения. Но я вежливо попрощалась и закрыла дверь.

Я приблизительно представляла себе, о чем Лиза собиралась говорить со мной. Вернее, о ком.

Синдром Клерамбо в действии.

Из моего любимого учебника по психиатрии я знала, что психически неуравновешенные люди чрезвычайно упорны и любой ценой добиваются своей цели. Они готовы на все. Вплоть до устранения препятствия.

В данном случае препятствием являлась я.

Я подумала обо всех странностях, приключившихся со мной за последние дни. О загадочных шумах, о разбитой статуэтке, о звонке неработающего телефона, о букете белой сирени…

Как ни удивительно, от этих мыслей мне стало легче. Ведь я уже была склонна поверить в бредовую теорию Раисы о том, что все это проделки потусторонних сил.

Я разорвала записку на мелкие клочки и выбросила в мусор.

Но что-то мешало мне насладиться наступившим облегчением.

Сообщник, вспомнила я.

У Лизы есть сообщник. Это несомненно. Я лично видела его дважды.

Мотивы поступков Лизы мне были ясны как день. А вот ее приятель откровенно пугал меня. Лиза каким-то образом неоднократно проникала в запертый дом. И он, наверное, тоже…

Я быстро проверила двери, окна. Страх подгонял меня. Бегом поднялась по лестнице и зажгла свет в коридоре. Пусть горит, так спокойнее. Влетела в спальню, щелкнула выключателем, задвинула дверной засов.

И застыла…

Поверх валявшегося на кровати шелкового платья, которое я не успела убрать, аккуратно лежала восковая фигурка. В центре предполагаемой груди торчала иголка.

– Ну, это уже слишком! – воскликнула я и поразилась тому, как жалко прозвучал мой голос.

Я обернулась в поисках чего-нибудь, во что можно было бы завернуть мерзкую фигурку – при мысли о том, чтобы коснуться ее голыми руками, мне делалось дурно – и уперлась взглядом в надпись на зеркале.

Сердце ухнуло куда-то вниз, ноги стали ватными.

"Я была такой же, как ты сейчас.

Ты будешь такой же, как я сейчас!" – вопили кривые буквы, нарисованные на зеркальной поверхности губной помадой.

Я закрыла глаза, в надежде на то, что мне все это померещилось. Но нет, все было на месте. И фигурка, и надпись.

Я буквально заставила себя сдвинуться с места. Схватила со столика какую-то древнюю газету, лежащую тут с незапамятных времен, разорвала ее пополам.

Пересиливая отвращение, осторожно стряхнула с платья на газету восковую куклу. Она распалась на куски. Видимо, ее просто сложили, не удосужившись слепить края. Извлекла иголку. Завернула все это добро в газету и брезгливо бросила на пол.

Покосилась на платье. Казалось, на том месте, где лежала кукла, зияла дыра. Я присмотрелась и поняла, что это обман зрения.

Откуда-то из закоулков подсознания выползла мысль, что восковую фигурку необходимо сжечь. Иначе она сыграет свою роковую роль. Но это потом…

Второй частью газеты я, как смогла, стерла надпись с зеркала. Помада была темно-красной, почти бордовой. Такой цвет предпочитала Фиалка. Размазанная по зеркальной поверхности, помада напоминала кровавые следы. Словно кто-то прикоснулся к зеркалу окровавленной ладонью, а потом, обессиленный, сполз вниз. Я поспешно отвела взгляд.

Ногой задвинула ненавистный сверток под кровать и опустилась на покрывало рядом с платьем. Легла на подушку и обняла платье, как будто оно было живым существом. Закрыла глаза.

«То, что тревожит тебя, находится в твоих собственных руках. Гляди только за своими мыслями и поступками и старайся всячески исправлять себя. Все, что ни случится, ты обратишь себе в поучение и пользу».

Когда-то я выписала это изречение Эпиктета в тетрадь. Мечтала сделать его моим жизненным девизом. Мне было тогда лет десять или одиннадцать. Теперь, находясь в наполненной страхом запертой комнате, я понимала, насколько наивной была. Единственным плюсом было то, что комната заперта изнутри, а не снаружи. И ничто не способно заставить меня выйти из нее.

Так мне казалось…

Но я ошибалась.

Лампочка под потолком, затянутая в пыльный матерчатый абажур, встревоженно мигнула, ярко вспыхнула напоследок и погасла. Только что успокоившееся сердце вновь зашлось барабанной дробью. Я резко поднялась на кровати. Пристально посмотрела в сторону двери. Но ничего не увидела. По моим расчетам, из-под двери должна была пробиваться полоска света, ведь я не гасила его в коридоре. Я это точно помнила. Но света не было. Что это? Выбило пробки? Отключили электричество в поселке? Или это…

Я прислушалась. Было абсолютно тихо. Пугающе тихо.

Я ощутила приступ клаустрофобии. Мне вдруг стало нечем дышать, словно я находилась в замкнутом пространстве, тесном и лишенном кислорода. В гробу, например…

Меня охватила паника. Я судорожно втянула в себя воздух и, не отдавая отчета своим действиям, раскинула руки в стороны. Не сомневаясь, что наткнусь на препятствия в виде грубо сколоченных досок. Но нет, руки свободно парили в пространстве.

Я понимала, что мне нужно выйти из комнаты и спуститься вниз, проверить, в чем дело, чтобы не сойти с ума. В одном из ящиков кухонного стола я видела свечи, необходимо добраться до них.

Соскользнув с кровати, я наощупь, стараясь не шуметь, направилась к двери. Ледяными пальцами вцепилась в засов. Металл показался мне горячим. Во всяком случае, гораздо теплее моих рук. Это было как в мистическом триллере. Как в компьютерной игре. Заколдованная дверь, которую лучше не открывать.

Дверь, за которой притаился ужас.

Раз, два, три…

Я зажмурилась, с силой дернула за рычаг и рывком распахнула дверь.

Четыре, пять, я иду искать…

Ничего не произошло.

То есть никто на меня не набросился, не вцепился в горло.

Я открыла глаза. Но с таким же успехом могла бы этого не делать.

В коридоре было так же темно. Даже, пожалуй, еще темнее.

Путь до лестницы показался мне длиною в жизнь. Наконец я крепко ухватилась за перила.

Тут уже не было так тихо. Старый дом охал, вздыхал, кряхтел… Как древний дед, ворочающийся в своей продавленной постели.

На кухне я пришла в себя, как больной, очнувшийся после наркоза. С легким шелестом работала газовая колонка. Трепещущий фитилек освещал помещение призрачным светом. Здесь все было привычно и буднично. И поэтому прекрасно. В верхнем ящике кухонного стола спокойно лежали свечи. Припасенные для такого вот экстренного случая. Я вытащила одну и с наслаждением чиркнула спичкой. Вряд ли мне когда-либо еще придется испытывать подобное наслаждение от столь простой манипуляции.

Яркое пламя радостно устремилось вверх. Кухонные предметы приобрели четкие очертания. Теперь мне предстояло найти распределительный щиток, за которым вместе с электрическим счетчиком прятались пресловутые «пробки». Их просто выбило, я не должна в этом даже сомневаться…

Высоко подняв руку со свечой, я обследовала помещение. Обычно такие щитки помещают где-то рядом с дверями. Но здесь ничего похожего не было.

Где же этот чертов щиток?

Я вышла в гостиную. Медленно двинулась по периметру вдоль стен. И зачарованно застыла у портрета Врублевской. Мерцающее пламя свечи отбрасывало на полотно причудливые тени и придавало ему нереальный вид.

Ида Врублевская выглядела живой.

Удивительно, из ее глаз исчезли надменность и насмешка, и она смотрела на меня… С надеждой, что ли? И улыбка ее изменилась. Стала мягче, приветливее.

Может быть, дело в раме? Позолота на ней искрилась и бликовала в свете трепещущего огня.

На миг мне показалось, что Врублевская пошевелила рукой. Словно указала мне на что-то…

И тут я услышала этот звук.

Тихий скрежет, как будто в замочную скважину вставили не тот ключ. Как будто собака скреблась в дверь, чтобы ее пустили в дом. Я быстро задула свечу и вытерла моментально взмокшие ладони о светлую ткань брюк. Снова стало темно и страшно.

Звук повторился. К нему добавилось еще легкое постукивание.

Я бесшумно метнулась на кухню. Прикинула свои шансы и пришла к выводу, что атаковать надо первой. Ах, как бы мне сейчас пригодился пистолет! Я протянула руку и пошарила в темноте в поисках подходящего оружия. Ножи я сразу отбросила. Никогда не смогу всадить нож в живую плоть. Хотя… Никогда не говори «никогда»…

Чайник?

Нет, вряд ли. Он ненадежный, крышка отлетит в сторону, вода выльется. Много шуму из ничего. Разделочная доска?

Тоже нет. Она запросто может расколоться.

А вот моя старая знакомая – сковорода подойдет.

Я обхватила пластмассовую ручку сковороды обеими руками, как теннисную ракетку, и скользнула на веранду к входной двери. Прижалась спиной к стене и задержала дыхание, пытаясь заглушить удары собственного сердца. Тихий скрежет продолжался, а потом раздался щелчок, дверь медленно отворилась, и на пороге возник силуэт мужчины.

Я размахнулась и обрушила сковороду ему на голову. Он охнул, обмяк, как тряпичная кукла, и осел на пол. Голова с глухим стуком ударилась об пол. Я выронила сковородку, сползла по стенке вниз, закрыла лицо ладонями и вдруг поняла, что ни разу не вдохнула с тех пор, как затаилась под дверью. Я испугалась, что не смогу больше дышать, и судорожно втянула в себя воздух. Он ворвался в легкие с громким свистом, и в этот момент вспыхнул свет.

Москва, 7 ноября 1953 года.

Кара встретила Стертого в троллейбусе, по дороге на торжественный концерт, посвященный 36-й годовщине Октябрьской революции. Она как раз полезла в сумку за кошельком, чтобы расплатиться за проезд, когда почувствовала чей-то пристальный взгляд и подняла голову. Стертый стоял в метре от нее и буравил ее мутными глазами. Глазами мертвой рыбы. Кара выронила кошелек, мелочь со звоном покатилась по проходу. Стертый криво усмехнулся и подмигнул. Какая-то женщина принялась подбирать монеты, но тут водитель объявил остановку. Кара, как ошпаренная, выскочила из троллейбуса и бросилась вверх по улице Горького.

Боковым зрением она увидела, как Стертый спрыгнул с подножки троллейбуса и, засунув руки в карманы, устремился следом. Кара продиралась вперед сквозь праздничную толпу людей с транспарантами и разноцветными шариками в руках. Народные гуляния в честь 7 ноября были в самом разгаре. Кара то и дело оглядывалась – серая фигура неизменно маячила сзади. Кара ускорила шаг. Люди расступались в стороны, и тут же за ее спиной смыкались в плотные ряды. Но Стертый не отставал. В какой-то момент Кара с ужасом обнаружила, что расстояние между ней и Стертым уменьшилось до предела. Еще чуть-чуть, и он настигнет ее. Прямо навстречу Каре шел человек в шинели, увешанной орденами, с баяном в руках. На мгновение вокруг него образовалось пустое пространство. Кара, не раздумывая, нырнула туда и затерялась в людском море. Обернулась. Стертого не было видно. Она вздохнула с облегчением и побежала. Морозный воздух обжигал легкие, глаза слезились от встречного ветра.

По мере приближения к Красной площади все больше народа вставало у Кары на пути. Бежать стало невозможно. «Осталось совсем немного», – уговаривала себя Кара. Вон он, Кремль. Она снова обернулась – преследователь был в двух шагах от нее, буквально дышал ей в спину. Как? Каким образом? Кара в отчаянии рванула вперед, поскользнулась на покрытой коркой льда булыжной мостовой и уткнулась лицом в чье-то пальто. Препятствие остановило ее всего на несколько секунд, но их хватило для того, чтобы стальные пальцы впились ей в локоть. Кара сдавленно вскрикнула и попыталась освободиться. Стертый заломил ей руку за спину и прижал к себе. Вокруг шумела возбужденная толпа, но никто, казалось, ничего не замечал. Кара изловчилась, вывернулась и со всей силы врезала Стертому коленом между ног. Он охнул, ослабил хватку и прошипел ей на ухо:

– Сука! Я только хотел…

Но Кара не стала дожидаться, пока он закончит фразу, выдернула руку и бросилась прочь. И все-таки она услышала. «…Рассказать о дочери», – прошептал он. Или ей показалось?

Она не помнила, как отработала свой номер. В голове шумело, вывихнутый локоть саднило и дергало. К счастью, зрители ничего не заметили и приняли ее, как всегда, на «ура», чего не скажешь о коллегах-"доброжелателях". Одна из балерин, та самая, которая в свое время подсыпала Каре в пуанты толченое стекло, ехидно поинтересовалась, что у нее с рукой. Не удостоив ее ответом, Кара скрылась в гримуборной.

Постепенно она успокоилась. Концерт подходил к концу, из динамиков доносилось мощное меццо-сопрано Веры. Она исполняла арию Кармен из одноименной оперы Бизе.

Кара ощутила болезненный укол в сердце – с Верой они так и не общались, встала и выключила трансляцию. За то время, что Кара провела в лагере, Вера сильно изменилась. Похудела и повзрослела. Была избрана секретарем партийной организации театра. Поговаривали, что она выбилась в фаворитки к самому вождю и оставалась ею до самой его смерти. Поговаривали также, что это именно она настояла на том, чтобы Кару приняли обратно в труппу Большого после освобождения, но Кара почему-то в это не верила. По крайней мере, Вера не пыталась возобновить отношения, и в глазах Кары это выглядело как признание вины.

Кара подошла к зеркалу и расправила складки на пышной юбке. Сегодня она надела свое любимое шелковое платье, впервые с того дня, как побывала в нем на вилле ди Коломбо. Ей казалось, что платье до сих пор хранит тепло рук Дюка. Кара дотронулась до кулона на шее. Какое же счастье, что в тот роковой вечер перед арестом она спрятала его в тайник, иначе лишилась бы и его…

В дверь деликатно постучали, напоминая о том, что через пятнадцать минут должен начаться торжественный прием.

 

Глава 30

День тот же

Свет загорелся на втором этаже, там, где я его оставляла включенным, и теперь неровными пятнами стекал по лестнице вниз. На веранде, напротив, стало еще темнее. Я осторожно переступила через распростертое на полу тело и, стараясь не шуметь, юркнула в гостиную. Дрожащими руками прикурила сигарету. Она показалась слишком кислой на вкус. А вдруг я его убила?

Я выбросила окурок и застыла на пороге веранды. Сколько прошло времени? Минута, пять, десять? Человек лежал в той же позе лицом вниз и не подавал признаков жизни. По крайней мере, я не слышала его дыхания.

Неужели я убила его?

На цыпочках я пересекла веранду, присела на корточки рядом с телом и протянула руку, чтобы пощупать пульс. Но тут «труп» пошевелился и схватил меня за ногу.

Я настолько убедила себя, что он мертв, что от неожиданности отпрянула назад и налетела спиной на стул. Стул с грохотом опрокинулся, а позвоночник пронзила боль. Как раз в том самом месте, где у меня была травма.

– Алекс, за что? – простонал «труп».

– Шмаков? – прохрипела я. Голос вдруг куда-то пропал.

Потирая ушибленную спину, я вскочила, подлетела к двери и щелкнула выключателем. Веранду залил тусклый свет. У входной двери, держась обеими руками за голову, сидел Шмаков.

– За что? – снова простонал он.

Не отвечая, я прошла на кухню, достала из холодильника бутылку минеральной воды. Открутила крышку, сделала несколько глотков прямо из горлышка. Вернулась к Шмакову, опустилась на пол рядом с ним и молча протянула ему бутылку с водой.

– Как ты сюда попал? – спросила я, когда он напился и приложил холодную бутылку к затылку.

Я взяла сковородку и поместила ее на колени. Меня охватило странное спокойствие.

– Через дверь. – Шмаков наконец поднял голову и посмотрел мне в глаза. На его лице я не прочла ничего, кроме обиды.

– Как ты открыл дверь?

– «Как, как»… Ключом.

– Где ты его взял?

– Алекс, это что – допрос? Мне не нравится твой тон. Мало того что ты чуть не убила меня…

– Где ты взял ключ? – перебила я.

– Господи, Алекс, ты что, с ума сошла? – Шмаков с опаской покосился на сковородку.

– Отвечай.

– Ладно, ладно. – Он примирительным жестом поднял руки ладонями вверх. – Я повздорил с Норой, и она уехала без меня. А куда мне идти? Не мог же я остаться ночевать у Галы. Вот я и пошел к тебе. Гляжу, света в доме нет, ключи торчат в замочной скважине. Я подумал, что ты куда-то ушла, а ключи вытащить забыла.

Черт, неужели я действительно оставила ключи в замке? Похоже на правду. Мои мысли тогда были заняты запиской от Лизы. И Монаховым…

– Я решил дождаться тебя в доме, – продолжал Шмаков. – Мало ли кто тут по ночам ходит. Могли ведь и обворовать. А ты вместо благодарности…

– А зачем ты ключ поворачивал? – Я вспомнила тихий скрежет, который и привлек мое внимание.

– Знаешь, можно подумать, что это тебя по голове ударили, а не меня. Зачем, говорит, ключ поворачивал… А как бы я, по-твоему, дверь открыл? Ведь ты же ее заперла.

– Я заперла? – По спине пополз холодок.

– А кто – я? – хмыкнул Шмаков и осекся. Посмотрел на меня в недоумении. – Постой… Но ведь если ты была внутри, то никак не могла запереть дом снаружи…

Я промолчала. Шмаков глотнул из бутылки воды, дотронулся до затылка и поморщился.

– Наверное, это я в темноте крутил ключ и случайно запер замок.

– Наверное, – тихо ответила я.

На самом деле я не сомневалась в том, что кто-то запер дверь сознательно, чтобы отрезать мне путь к отступлению, а потом отключил в доме электричество. Но кто? Я заглянула Шмакову в глаза. Черные и непроницаемые, как бездна. «Помни, когда ты заглядываешь в бездну, бездна заглядывает в тебя», – всплыло в памяти.

– Пойдем, чаю выпьем, – вздохнула я. Мне не оставалось ничего другого, как только поверить Шмакову.

Я помогла ему подняться, забрала у него ключи и закрыла дом изнутри. Когда я вошла на кухню, Шмаков, вытянув ноги, уже сидел за столом и с интересом наблюдал за моими перемещениями. Казалось, он уже полностью оправился от удара по затылку. Я налила в чайник воды, достала из холодильника сыр и колбасу. Есть я совсем не хотела, но мне нужно было чем-то занять себя. Я резала хлеб, когда почувствовала, что Шмаков прильнул губами к моей шее.

– Прекрати, – спокойно потребовалаа я.

– Ты так напряжена, – прошептал Шмаков и принялся массировать мне плечи. – Расслабься.

У него были сильные и нежные руки. Я отложила нож, откинула голову назад и прикрыла глаза. Мышцам было приятно, и не более того.

– Прошло столько лет, а я до сих пор помню твое тело, до сих пор скучаю по тебе.

Я оставила его слова без ответа и отстранилась. Повернулась к нему лицом:

– Не стоит, Денис.

– Я только хотел, чтобы ты расслабилась. Ничего личного. – Он улыбнулся и развел руки в стороны. – Кстати, у тебя красивый кулон. Оригинальный.

Наверное, я слишком бурно отреагировала – вцепилась пальцами в кулон и зажала в кулаке, потому что Шмаков странно на меня посмотрел.

– Пойду спать, – сказала я. – А ты поешь и ложись в гостиной.

Шмаков уселся за стол, соорудил себе бутерброд и впился в него зубами. Я зачем-то подошла к окну и заглянула в черную пустоту. Внезапно сиреневые кусты раздвинулись, и из них выплыло бледное лицо. Я испуганно отпрянула от окна.

– Ты что? – Шмаков удивленно застыл с поднесенным ко рту бутербродом.

– Там кто-то есть.

– Где?

Денис вскочил со стула, быстро погасил свет на кухне и встал рядом со мной. Теперь стало лучше видно.

– Там никого нет, тебе показалось.

В кустах никого не было. Я задернула штору. Я знала, что мне не показалось. Я видела лицо.

– Алекс, тебе надо лечить нервы. – Шмаков провел рукой по моей голове.

– Может быть.

Я резко развернулась и вышла из кухни.

 

Глава 31

Суббота

Древние считали, что сон – это маленькая смерть.

На рассвете я проснулась от собственного крика. Обрывки ночного кошмара яркими всполохами крутились в голове.

Мне снова снился Рим.

Я петляла по лабиринту Колизея и никак не могла найти выход. Это был настоящий замкнутый круг. Я перебегала с одного яруса на другой, сбивая ноги в кровь на стоптанных скользких ступеньках древних лестниц. Я искала выход, но все стенные проемы, созданные для того, чтобы покидать Колизей без давки, были забраны ржавыми решетками, поросшими выцветшей травой.

За мной кто-то гнался. Я слышала его дыхание, слышала его гулкие шаги, уносимые эхом под высокие арочные своды. Я знала, что под развалинами арены располагались подземные ходы, по которым гладиаторы попадали на сцену. Я думала, что там спасение. Я бежала туда, но в какой-то момент стены угрожающе задрожали. Я побежала еще быстрее, но не успела. Стены рухнули, и тяжелые, покрытые трещинами и мхом камни, засыпали меня. Один из них раздавил мне грудь. Во сне я не почувствовала боли, я просто не смогла больше дышать и проснулась.

Влажная от страха простыня весила, казалось, целую тонну. Я откинула ее и рывком поднялась с постели. Распахнула окно и жадно втянула ноздрями свежий воздух. Но так до конца и не избавилась от власти ночного кошмара – грохот от рушащихся стен все еще звучал в ушах.

Горизонт был укутан белесой туманной дымкой. Она колыхалась, как гигантская медуза, выброшенная приливом на берег моря.

Я простояла у окна до тех пор, пока пульс не пришел в норму, а остатки сна не растворились в утренней прохладе.

Оставив окно открытым, я вернулась в кровать. В сером рассветном мареве кроваво-красные разводы на зеркале выглядели пугающими. Стараясь не смотреть в ту сторону, я натянула простыню до подбородка и закрыла глаза.

«Сновидения – это зачатки грядущего. Мы видим во сне то, что должно свершиться», – выплыла из подсознания слышанная когда-то фраза. Я почувствовала озноб и поплотнее закуталась в простыню.

Где-то вдали заливались соловьи, приветствуя рождение нового дня.

В одиннадцать часов, плеснув в лицо холодной водой, я спустилась вниз. Шмаков, в повязанном наподобие фартука полотенце, колдовал у плиты. По кухне плавал запах кофе и жареной колбасы. Картина напоминала сцену из мелодраматического сериала.

– Как спалось? – спросила я, ощутив голод.

– Отлично.

– Голова не болит?

– Вроде нет. Как насчет завтрака?

– Только сначала приведу себя в порядок.

– Ты и так прекрасно выглядишь. Свежа, как майская роза.

Шмаков хмыкнул и окинул меня оценивающим взглядом. Я вдруг увидела себя со стороны – в коротких шортах и полупрозрачной майке на тоненьких бретельках… Мне захотелось исчезнуть, и я поспешно взлетела вверх по лестнице.

Я приняла душ, вытерла волосы и обнаружила, что не захватила из спальни расческу. Обмотавшись наскоро полотенцем, я выскользнула из ванной в коридор и нос к носу столкнулась со Шмаковым, выходившим из комнаты Врублевской.

– Что ты там делал? – подозрительно спросила я.

– Алекс, ты неисправима, – нервно хохотнул Шмаков, – хорошо, что у тебя сковородки с собой нет. Я просто хотел напомнить тебе, что завтрак стынет.

С этими словами он отодвинул меня в сторону и насмешливо посмотрел на лужу, которая с меня натекла.

– А что это ты с зеркалом сотворила? Практикуешься в интерьерном дизайне?

Я вошла в спальню и со злостью захлопнула за собой дверь. Что Шмаков тут искал? На первый взгляд, все было на своих местах. Я прошлась по периметру.

Ничего необычного. Мне осталось продержаться один день. Всего один день. В воскресенье, то есть завтра, вернется Фиалка.

Я тщательно расчесала волосы, подумала и нанесла легкий макияж. Подкрасила ресницы и коснулась помадой губ. Надела джинсовые бриджи, хлопчатобумажную рубашку без рукавов, завязала ее на талии. Когда я вытаскивала вещи из сумки, то увидела, что молния на ней наполовину расстегнута. Сердце глухо стукнуло, но я убедила себя в том, что сама не застегнула сумку до конца.

– Не волнуйся, я скоро уйду, – сказал Шмаков, когда я спустилась вниз. Он стоял у окна, опираясь левой рукой на раму. В правой держал мобильный телефон.

Я пожала плечами. На столе остывала залитая яичницей колбаса, в чашках дымился кофе. На блюдце возле одной из чашек, очевидно, предназначенной для меня, лежал кусок сахара. Значит, Шмаков помнит, сколько сахара я кладу в кофе.

Я молча села за стол, ковырнула вилкой яичницу. Мелькнула абсурдная мысль, что еда отравлена. Аппетит сразу пропал. Я отодвинула тарелку.

Шмаков внимательно на меня смотрел.

– Алекс, что с тобой? – наконец тихо спросил он. Этот вопрос застал меня врасплох. Я не ожидала, что мое внутреннее состояние столь заметно.

– Не понимаю, о чем ты говоришь.

– Я же вижу, что что-то происходит, и это меня беспокоит. Ты напряжена, даже напугана. Я слишком хорошо тебя знаю.

– Ты знаешь меня прежнюю, – вяло парировала я. – С тех пор я сильно изменилась.

Шмаков в два шага пересек кухню и опустился на стул напротив меня.

– Доверься мне. Я тебе друг, а не враг, – прошептал он. Я почувствовала подступающие слезы, заморгала и отвернулась в сторону. Могла ли я ему доверять?

Денис выглядел искренним, но он талантливый актер…

Я схватила чашку с кофе и залпом выпила. Блюдце покачнулось, кусок сахара упал и укатился под стол. Я вымученно рассмеялась.

– Со мной все нормально, Денис. Тебе показалось.

– В любом случае, я хочу, чтобы ты знала одну вещь. Я… – он запнулся и продолжил после паузы, – всегда буду рядом.

«Вот это-то и пугает меня больше всего», – почему-то подумала я.

В этот момент раздался стук в дверь.

– Это, наверное, за мной. – Шмаков резко поднялся и направился к выходу.

Повернул ключ в замке и рывком распахнул дверь. На пороге стоял Олег Монахов. В руках он держал букет ирисов.

– Ну, конечно, – усмехнулся Шмаков. – Какая свадьба без баяна… Пока, Алекс!

Он нагнулся, небрежно чмокнул меня в щеку и ушел. Монахов молча повертел букет в руках и убрал его за спину.

– Доброе утро, – сказала я.

– Я, собственно, зашел узнать насчет вашей тренировки. Помните, мы с вами договаривались, что я буду приводить Дашу?

Монахов старательно избегал моего взгляда. Я вышла на крыльцо и опустилась на пару ступенек. На улице было свежо, поднявшийся ветер раскачивал верхушки деревьев. Я сделала глубокий вдох и повернулась к Монахову.

– Послушайте, Олег. Вы неправильно поняли. Мы с Денисом…

– О чем вы? – Монахов вскинул глаза. Они были холодными и равнодушными.

– Действительно, о чем это я? Пусть Дашенька приходит через два часа.

Монахов вежливо улыбнулся и, не останавливаясь, прошел мимо меня. Я осталась одна и могла теперь не прятать слез. Но их почему-то не было.

Москва, 7 ноября 1953 года.

Столы, как это всегда бывало на кремлевских банкетах, ломились от яств. Но Кара не была голодна. Она устала и больше всего хотела сейчас оказаться дома, среди милых сердцу вещей, которые не способны обидеть, предать или причинить боль. Дом – единственное, что у нее осталось. Квартиру конфисковали сразу после ареста, теперь в ней жили другие люди. А дом отобрать не смогли, так как в нем прописалась Тая.

«Может быть, действительно поехать домой?» – подумала Кара. А вдруг Стертый караулит ее у входа? В Кремль его, естественно, не пустили бдительные охранники. Но кто помешает ему просто стоять снаружи? Придется дожидаться окончания приема. Обычно после таких мероприятий гостей развозили по домам на машинах.

Кара передернула плечами, взяла с подноса бокал шампанского и отошла в сторонку, в надежде затеряться среди приглашенных. Но уже через минуту за ее спиной раздался бодрый голос заместителя министра культуры.

– Вот вы где спрятались! А я вас ищу, чтобы познакомить кое с кем…

Кара, натянув на лицо вежливую улыбку, медленно повернулась и оцепенела.

– Позвольте представить вам консула Италии в Советском Союзе господина…

Перед ней стоял Дюк! Загорелый и невозможно красивый в черном смокинге и белоснежной рубашке. Спокойный и невозмутимый, лишь бокал с шампанским слегка подрагивал в руке. У Кары перехватило дыхание, и все поплыло перед глазами. Она почувствовала, как вспыхнули щеки, и опустила голову.

– Господин консул – страстный поклонник вашего таланта, – продолжал говорить замминистра.

Дюк шагнул ближе, взял ее ладонь и поднес к губам. Кара уловила его запах. Табака и лимона.

– Ciao, amore mio, – еле слышно прошептал он.

Она с трудом устояла на ногах. В горле пересохло, почему-то стали жать туфли. Рука, которую Дюк не отпускал, заледенела. Бокал с шампанским выскользнул из ослабевших пальцев на сияющий паркет и разбился. Ей почудилось, что это она упала и раскололась на куски.

– Простите, – хрипло пробормотала она и выдернула руку из такой надежной и родной руки. Теперь ладонь жгло огнем.

– Не страшно, бывает. – Замминистра с беспокойством покосился на нее и махнул кому-то.

Тут же подскочила официантка и быстро собрала осколки. «Если бы кто-нибудь мог так же собрать меня», – подумала Кара. Она набралась смелости и посмотрела на Дюка, как будто впервые. Он был бледен и не отрывал от нее горящих глаз. Поймав Карин взгляд, он попытался улыбнуться, но губы его дрогнули, и улыбка не получилась.

Напряжение росло, казалось, еще чуть-чуть, и воздух вокруг зазвенит. Кара не представляла, как разрядить обстановку. Наконец она обрела дар речи.

– Мы старые знакомые, – сказала она, прочистив горло. Все равно голос прозвучал хрипло и показался ей чужим.

– Вот как? – Замминистра выглядел обескураженным.

– Да, мы встречались в Риме несколько лет назад.

– Шесть лет и две недели, – с сильным акцентом уточнил Дюк.

– Вот как? – повторил замминистра, нервно дернул подбородком и поправил узел галстука.

Кто-то тронул Кару за плечо. Этот простой жест вернул ее в реальность. Кара подняла подбородок и повернула голову. Это была Вера. Она лучезарно улыбалась, но глаза смотрели настороженно. Рядом с ней стоял фотограф.

– Фото на память? – подмигнул он.

– Да, да! – преувеличенно бодрым тоном воскликнула Вера.

– Я – пас, – сообщил замминистра и, воспользовавшись моментом, скрылся в толпе приглашенных.

Фотограф быстро выстроил мизансцену – в центре Дюк, а по бокам Кара с Верой. Щелкнул затвором фотокамеры. От близости Дюка у Кары снова закружилась голова. Фотограф о чем-то у нее спрашивал, она невпопад отвечала, ощущая лишь прожигающий насквозь взгляд черных глаз. Она балансировала на грани, словно канатоходец, работающий под куполом цирка без страховки. «Господи! – взмолилась Кара про себя. – Дай мне сил принять то, что я не могу изменить…» Но как принять тот факт, что человек, которого ты любишь и который любит тебя, находится рядом, но вместе им быть невозможно? Как смириться с этим?

«Это пытка, – подумала Кара, – я больше не выдержу, мое сердце опять будет разбито». Она резко развернулась, чтобы только не видеть его лица, и, не оглядываясь, устремилась к выходу.

Выскочила на улицу, на ходу застегивая пальто. К счастью, Стертого видно не было, но зато погода ухудшилась, началась метель, и усилился ветер. Кара растерянно застыла, но тут к ней подошел знакомый генерал и любезно предложил подвезти до дома.

 

Глава 32

День тот же

В кухонном шкафу я нашла старую кастрюлю с облупившейся эмалью, сунула в нее завернутую в газету восковую куклу, подхватила спички и вышла на улицу. Обогнула дом, миновала яблоневый сад и углубилась в чащу. Мне хотелось унести проклятую фигурку как можно дальше. Я шла и шла, пока не обнаружила себя на поляне перед домом Монахова.

Я огляделась и, убедившись, что вокруг никого нет, шмыгнула за ближайшую сосну. Аккуратно поставила кастрюлю на землю. Чиркнула спичкой и бросила ее в кастрюлю. Древняя газета мгновенно вспыхнула, и пламя весело взметнулось высоко вверх. Я отошла на несколько шагов. Нужно было, чтобы содержимое кастрюли выгорело дотла, чтобы остался лишь пепел.

Внезапно поднялся ветер. Огненный столб покачнулся и рассыпался на тысячи искр. Почти все они погасли еще в полете. Почти, но не все. Впрочем, хватило бы и одной. Почва, устланная ковром из высушенных жарой сосновых иголок, радостно приняла тлеющие искры и загорелась. В панике я бросилась затаптывать огненные очаги. Ноги обжигало, но перед глазами стояли кадры из телевизионной хроники лесных пожаров прошлых лет.

– Что вы делаете? – услышала я голос за спиной. Обернулась и увидела Монахова, который в ужасе смотрел на меня.

– Загораю, – зло огрызнулась я.

Монахов первым делом кинулся к кастрюле и вытряхнул ее, погасил тлеющую газету, а потом стал помогать мне. Спустя пять минут общими усилиями возгорание было ликвидировано. Монахов поднял палку и поворошил остатки расплавленного воска.

– Что все это значит? – снова спросил он.

Не отвечая, я попробовала пройти мимо него, но он поймал меня за руку и развернул лицом к себе. Что я могла ему сказать? Если даже я открою ему часть правды, он сочтет меня сумасшедшей. Я попыталась выдернуть руку, но он сжал мое запястье еще сильнее.

– Больно, – буркнула я.

– Что это? Обряд черной магии? Приворот, порча, сглаз, или как там это у вас называется?

Не отпуская мою ладонь, он нагнулся и извлек из бесформенной восковой массы почерневшую от огня иголку и сунул мне ее под нос. Я отвернулась.

– Я не знаю, что это такое.

Монахов наградил меня ледяной улыбкой.

– Не знаете?

– Не знаю! – крикнула я ему в лицо.

– Зато я знаю! Это проделки Титуса! Сначала он Веру завлек в свои оккультные сети, потом Лизу, теперь и вас. Детский сад, честное слово.

Он усмехнулся и отбросил иголку в кусты. Пнул ногой кастрюлю.

– Саша, вы же взрослый, разумный человек. Зачем вам это?

– Отпустите меня.

– Ну уж нет! Сейчас мы пойдем ко мне, и вы мне все расскажете.

– Даже не думайте об этом!

– К вашему сведению, в мире не существует вещей, о которых не стоило бы думать.

Не обращая внимания на мои возражения, Монахов потащил меня в сторону своего дома. Поляну мы преодолели в молчании. Войдя в дом, Монахов запер дверь. Вынул ключ из замочной скважины, продемонстрировал мне и сунул в карман брюк.

– Так мне будет спокойнее.

Он толкнул меня на диван в гостиной, а сам скрылся на кухне. Я потерла руку. Пальцы онемели, словно побывали в тисках, и теперь с трудом сгибались.

Монахов вернулся с двумя стаканами апельсинового сока, поставил их на журнальный столик, сел в кресло напротив и пристально посмотрел на меня. Мне захотелось превратиться в блоху. Когда-то я читала, что блохи могут прыгать на расстояние, в сто тридцать раз превышающее длину их тела.

Я взяла стакан. Сок оказался свежевыжатым и очень холодным.

– После вчерашнего вечера я понял, что вы любите все натуральное, – усмехнулся Монахов и отхлебнул из своего стакана. – Вам же не понравилось, что вишня консервированная.

– Это все нелепо. Глупость какая-то.

– Ничего себе глупость! Вы чуть не спалили весь поселок к чертовой бабушке. Давайте, выкладывайте правду, – вздохнул он.

Я опустила голову, не смея взглянуть на него. Опасаясь тех чувств, которые он пробуждал во мне. Совсем некстати я вспомнила, как он целовал меня в машине, какие мягкие у него губы…

– Я жду, – напомнил Монахов.

– Мне нечего вам сказать. В любом случае, вы не имеете права насильно держать меня здесь.

– Еще как имею! – хохотнул Монахов. – Я поймал вас на месте преступления, когда вы хотели поджечь мой дом.

– Это уже не смешно.

Я поднялась с дивана и подошла к двери. Монахов вскочил и в два счета оказался рядом со мной.

– Конечно, не смешно, – сказал он, глядя мне в глаза. – Кто вы?

– Что? – Я отпрянула, как от пощечины. – Я не понимаю, о чем вы говорите. Выпустите меня.

– Кто вы? И откуда у вас этот кулон?

– Немедленно откройте дверь! – закричала я и осеклась. На пороге гостиной стояла Даша и испуганно смотрела на нас. Монахов проследил за моим взглядом и обернулся.

– Вот черт, – пробормотал он и кинулся к девочке. Опустился на корточки и прошептал что-то дочери на ухо. Потом поднял ее на руки и унес по лестнице на второй этаж. Я осталась у двери. Я не могла сдвинуться с места. Меня словно парализовало. «Кто вы? Откуда у вас этот кулон?» – стучало в висках. Из транса меня вывел тихий голос.

– Я не должен был так поступать, я перегнул палку.

Я не слышала, как он вернулся. Я подняла голову. Монахов был бледен, это особенно бросалось в глаза на фоне темной щетины, выступившей на щеках.

– Кофе будете?

– Буду, – неожиданно для самой себя ответила я.

– Кофе, кстати, тоже натуральный, – насмешливо сообщил он, притащив из кухни поднос с кофейником и чашками.

Я отхлебнула из чашки. Кофе показался мне чересчур крепким и горьким.

– Почему вы спросили про кулон?

– Много лет назад его украли у Иды Врублевской, и с тех пор он как в воду канул.

– Я нашла его в доме. Позавчера, кажется…

– Это невозможно, придумайте другую версию.

– Почему вы не верите мне?

Монахов вскочил и закружил по комнате. Я в отчаянии наблюдала за ним. Я не понимала, что происходит. В такой нелепой ситуации я оказалась впервые в жизни. Монахов тем временем остановился у бара-глобуса и нажал на потайную кнопку. Глобус открылся, Монахов извлек бутылку виски, отвинтил крышку и плеснул напиток в стакан. Поднес к губам, но вдруг развернулся, шагнул к камину и решительно вылил содержимое стакана в золу. Зола пылью взметнулась вверх, и по комнате распространился едкий запах алкоголя. Монахов подошел к столу, оперся на него обеими руками и пристально посмотрел мне в глаза.

– Если вы действительно нашли кулон и не знаете его истории, то вам угрожает опасность, – тихо сказал он. – Поэтому отдайте его мне.

– Вы что, сговорились, что ли? – усмехнулась я. – Титусу подавай картину, вам кулон.

– Какую картину?

– Откуда я знаю? Помните, на сеансе дух Врублевской указал якобы на картину. В тот же вечер Титус подстерег меня у дома и потребовал отдать ее ему. Догадайтесь, что он мне сказал?

– Что?

– Что мне угрожает опасность. Так что придумайте другую версию, а я ухожу. – Я поднялась с дивана и направилась к выходу. – Откройте дверь.

Монахов последовал за мной, но у самой двери схватил меня за локоть.

– Подожди, – переходя на «ты», попросил он. – Я должен кое-что показать тебе.

Я не успела возразить, как он метнулся к лестнице и скрылся на втором этаже. Кто-то невидимый прикрыл ведущую в кухню дверь. Кто? Зачем? Меня зазнобило. Я подошла к широкому окну, затянутому антимоскитной сеткой. Сетка пружинила под моими пальцами. Я надавила на нее ногтем, и в ту же секунду тяжелая ладонь легла на мое плечо. Я вздрогнула, повернулась и оказалась лицом к лицу с Монаховым. Я снова не услышала его шагов. На нем были дорогие мокасины из мягкой замши на каучуковой подошве. Абсолютно бесшумные. В руках он вертел толстую тетрадь в коричневом кожаном переплете. «Шмаков прав, – мрачно подумала я. – Мне пора лечить нервы».

– Вот, – произнес Монахов, – это воспоминания Врублевской. Тебе стоит их почитать.

Я молча взяла протянутую мне тетрадь и открыла ее наугад. Страницы были исписаны мелким убористым почерком, не имеющим ничего общего с почерком Врублевской.

– Вера записывала, – проникнув в мои мысли, пояснил Монахов. – Ида не признавала печатные машинки, а тем более компьютер.

Москва, 7 ноября 1953 года

Теперь, сидя в кресле у камина, Кара горько сожалела о том, что, поддавшись минутному импульсу, малодушно сбежала. Возможно, судьба подарила ей еще один шанс. Ведь со смертью вождя времена изменились. «Король умер…» Так, может быть, еще не все потеряно?

Кара подсунула ноги под себя и поежилась. Мокрый от снега шелк платья прилип к ногам и неприятно холодил кожу, но мысль о том, чтобы подняться на второй этаж и переодеться, даже не приходила ей в голову.

Старинные напольные часы пробили десять раз. Кара вздрогнула. Считалось, что часы сломаны, так как они существовали по своим собственным законам. Хотели – работали, хотели – не работали. К тому же у часов не было стрелок. Тая привезла эти часы из Ленинграда. Они были единственной вещью, оставшейся на память о семье. Все остальное – мебель, книги, вещи – было использовано в качестве дров во время блокады. А вот часы уцелели.

Мысль о Тае причинила привычную боль. Выйдя замуж за Базиля, милая и безответная Тая пополнила список Кариных потерь. В тот день, когда Кара вернулась из лагеря, Тая ничего ей не сказала. Они вместе посадили куст белой сирени, который Кара купила на станции как символ свободы, поужинали и легли спать. Наутро Тая вручила Каре картину. У Кары слезы полились из глаз, когда она увидела, что изображено на ней. Вилла ди Коломбо.

– Откуда? – спросила она срывающимся голосом.

– Принесли через несколько недель после того, как тебя арестовали. Там еще записка была, только, прости, я ее выбросила.

– Зачем?

– Случайно, господи. Да там ерунда какая-то была. Что-то вроде: помни о Караваджо, или: помнишь Караваджо? Может, эта мазня так называется?

– Не говори так. – Кара поднесла холст к лицу и коснулась его губами. – Это самый дорогой подарок…

– Странная ты! – Тая презрительно передернула плечами. – Тебя радует какая-то бездарная поделка, а по-настоящему ценные вещи оставляют равнодушной.

– О чем ты?

Тая выразительно промолчала, устремив взгляд на Карин портрет работы Базиля.

– Даже не сравнивай, – усмехнулась Кара.

– Тут и сравнивать нечего, – холодно произнесла Тая. – Базиль – гений! А это… Знаешь, – помолчав, продолжила она, – не хотела тебе пока говорить. Думала, ты только вернулась, тебе после такого потрясения время нужно в себя прийти… Но теперь вижу, что зря я надеялась. Ты нисколько не изменилась. Поэтому говорю – мы с Базилем поженились…

Сейчас, как и всегда, воспоминания об этой сцене всколыхнули в душе волну обиды. Почему так получилось, что она осталась совсем одна? Что это? Расплата за грехи? Или снова испытание? Уже давно в ее сердце поселилось разочарование и постепенно вытеснило все остальные чувства, заменив их пустотой. Нет, не пустотой… Балетом. Ее любимая учительница в балетном училище говорила – у настоящей балерины не может быть личной жизни, семьи, друзей… Никаких привязанностей, кроме балета. Это необходимая жертва искусству с большой буквы… Стало быть, не нужен ей никто, никакая любовь. Оборотная сторона любой любви – это боль. А она боялась боли… И устала от нее.

Кара с усилием, словно выбралась из болотной трясины, поднялась с кресла. Посмотрела на наручные часы, лежащие на каминной полке. Они показывали половину одиннадцатого. Нужно сделать всего лишь несколько шагов, несколько шагов до спальни, чтобы лечь, уснуть и забыться. Чтобы вырваться из цепких лап прошлого, которое она когда-то так старательно и с таким трудом похоронила.

Кара была уже на середине лестницы, когда раздался тихий стук в дверь. Она застыла, почувствовав, как заколотилось сердце и взмокли ладони. Кто это? Слишком давно в ее доме не было гостей. Стук повторился. Кара глубоко вздохнула и спустилась вниз. Подошла к окну, отдернула штору. Увидела на крыльце темный мужской силуэт, к горлу подступил комок. Она распахнула дверь.

– Дюк! – выдохнула она. – Как ты меня нашел?

– Вера, – коротко ответил он и шагнул в дом. Поток холодного воздуха ворвался вместе с ним. Снежинки искрились на его волосах, на щеках, ресницах, на темной ткани пальто. В руках он держал бумажный пакет с персиками.

– Персики? – счастливо рассмеялась Кара и подумала, как бесконечно давно не слышала собственный смех. – Откуда?

– Из Рима. К черту персики! – хрипло пробормотал Дюк, отбросил пакет в сторону, торопливо стянул пальто и привлек Кару к себе. Персики рассыпались и раскатились по всей комнате.

– К черту балет! – прошептала Кара. Она почувствовала, как его жадные горячие руки сомкнулись на ее талии, а настойчивые губы овладели ртом. Его кожа пахла морозом, и Кара вдруг с изумлением поняла, как соскучилась по нему, как ей его не хватало. Постепенно тело ее наполнилось приятной, томной тяжестью, и Кара потеряла счет времени. Она словно исполняла вариацию из диковинного балета – череду длинных и затяжных прыжков. Словно парила в воздухе, едва касаясь земли, а после взмывала еще выше вверх. В какой-то момент сквозь затуманенное сознание она ощутила, как ее платье с легким шелестом соскользнуло на пол. Прежде чем окончательно улететь в заоблачные дали, она успела подумать, что так и не задернула штору на окне.

 

Глава 33

День тот же

Спустя полчаса я вышла от Монахова, прижимая к груди тетрадь. Ветер усилился, небо на востоке угрожающе почернело.

Я ускорила шаг. У дома Галы суетились какие-то люди. Одни натягивали тент над выложенной плиткой площадкой, другие устанавливали пластмассовые столы и стулья. Сама Гала топталась у живой изгороди, разделявшей наши участки. Заметив меня, она приветливо помахала рукой и двинулась мне навстречу.

– Похоже, будет гроза, – сообщила Гала, приблизившись. – Ах, как некстати! Вы ведь, дорогая, не забыли, что у нас сегодня вечером открытие летнего сезона?

– Да, да, помню, – рассеянно кивнула я.

– Придете?

– Честно говоря, я не очень хорошо себя чувствую.

– Ну, пожа-алуйста, – протянула Гала, выпятив нижнюю губу. – Будет так весело! Фейерверки, живой оркестр…

– Ладно.

– Вот и чудесно!

Гала запрыгала и захлопала в ладоши. Я глупо улыбнулась и пожала плечами.

– Ну что ж, до вечера. – Я попятилась назад, к дому.

– Часикам к восьми жду!

Я поднялась на крыльцо. В ручку входной двери был воткнут букет ирисов, тот самый, с которым накануне утром приходил Монахов. Только теперь головки цветов, отломанные кем-то у самого основания, беспомощно болтались на ветру. Так обычно поступают с цветами на кладбище, прежде чем положить их на могилу. Я сразу подумала о Лизе.

– А вы Лизу не видели? – крикнула я в спину Гале. Она обернулась.

– Видела, она заходила ко мне минут двадцать назад. А зачем она вам?

– Так. Кое-что надо уточнить.

Я сжала в руках тетрадь и решительным шагом направилась к Лизе. Я не представляла, что я ей скажу, но была настроена воинственно. Мне до смерти надоели эти подростковые игры. Я миновала участок Галы, прошла вдоль пруда, у которого любила рыбачить Нора, и оказалась у скромного невзрачного домика.

Сосны окружали его плотным кольцом, не было даже намека на поляну или лужайку. Цветников тоже не наблюдалось. Аллергия, вспомнила я. При такой сильной форме заболевания, как у Лизы, пыльца растений способна спровоцировать серьезный приступ, а иногда даже может представлять угрозу для жизни.

Из распахнутых окон доносились звуки музыки. Я поднялась по трем полукруглым ступенькам и постучала в дверь. Мне никто не ответил. Я нажала на ручку, дверь со скрипом приоткрылась.

– Лиза! – позвала я в надежде прорваться сквозь громкие фортепианные аккорды и шагнула в дверь.

Внутри дом выглядел гораздо просторнее, чем снаружи. Может быть, из-за того, что стены и пол гостиной были обшиты светлым деревом. В центре возвышался концертный рояль на кривых резных ножках. Он напоминал гигантского жука. Луч солнца, падавший на его полированную крышку, делал поверхность зеркальной. За роялем никого не было.

Откуда же музыка? Ветер, врывавшийся в окна, яростно трепал тюлевые занавески. Они взлетали вверх в такт музыке, переплетались в причудливом танце и опадали. Что-то тревожное ощущалось в этом странном танце.

Я обернулась и заметила громоздкий старомодный проигрыватель. Толстая виниловая пластинка, прижатая лапкой с иглой, наматывала бесконечные круги. Рядом стоял стеллаж, заполненный такими же древними пластинками в истрепанных обложках. Внезапно музыка смолкла и раздалось характерное шипение, свидетельствующее о том, что запись закончилась.

Я подошла к проигрывателю и сняла лапку с пластинки. Стало очень тихо.

– Лиза! – снова позвала я.

Вдруг с улицы послышался кашель, даже не кашель, а какой-то сдавленный хрип, словно человек чем-то подавился. Я подошла к окну, но сосновая стена закрывала обзор. В какой-то момент мне показалось, что среди стволов что-то мелькнуло, но, наверно, это просто ветер качнул дерево.

Хрип повторился. Я опустила глаза и прямо под окном увидела скрюченное тело, лежавшее ничком на траве. Это была Лиза.

– Боже! – выдохнула я и метнулась к двери. Выбежала на улицу, бросила тетрадь на землю и опустилась на корточки рядом с Лизой. Она была смертельно бледна, тонкие некогда кисти рук на глазах отекали, словно кто-то надувал их изнутри, как резиновую перчатку. Губы и шея тоже отекли, кожа приобрела синюшный оттенок. Анафилактический шок! Это опасная для жизни форма аллергической реакции. Без срочной помощи человек может задохнуться, секунды промедления могут привести к смерти. Я стала судорожно вспоминать, что нужно делать в такой ситуации. Мой брат с детства страдал аллергией на некоторые лекарственные препараты. И мама учила меня, как поступать, если вдруг у Егора случится анафилактический шок, а я буду рядом.

Лиза была без сознания. Первым делом я положила ее на спину и повернула голову в сторону. Открыла ей шире рот и всунула между зубами палку, чтобы язык не запал. Пощупала запястье. Ладонь ее была холодной и влажной, пульс нитевидный.

Я вскочила и обежала дом. С той стороны был участок Галы.

– Скорее! На помощь! – крикнула я что было мочи и вернулась в дом.

К счастью, в холодильнике нашлась упаковка ампул «супрастина» и несколько одноразовых шприцов.

Дрожащими руками я отломала стеклянный кончик ампулы, наполнила лекарством шприц и помчалась к Лизе. Мне показалось, что ей стало хуже, она перестала дышать.

– Черт, черт, – пробормотала я. Подняла безвольную Лизину руку и попыталась найти вену на локтевом сгибе. Кожа в этом месте покрылась красной сыпью и припухла, а там, где должна была проходить вена, выступила яркая капелька крови. Что же делать? Я взяла другую ее руку. Здесь сыпи не было, кожа была бледной, в голубоватых прожилках. Глубоко вдохнув, я всадила иглу и медленно нажала на рычаг шприца.

– Что случилось? Что вы делаете? – Это была примчавшаяся на мой зов Гала.

– «Скорую»! Быстро! Она умирает.

Дважды повторять не пришлось. Гала скрылась в доме, и спустя секунду я услышала, как она разговаривает по телефону.

Я обессиленно опустилась на землю и положила Лизину голову себе на колени. Она по-прежнему была без сознания, но я больше ничего не могла сделать.

Я гладила тонкие тусклые волосы и снова думала о том, что проживаю чужую жизнь…

Вернулась Гала. Она посмотрела на свои светлые брюки и села рядом на траву.

– Не испачкаетесь?

– Не важно. Как думаете, она выкарабкается? – Гала подняла на меня глаза. В них застыл страх.

– Не знаю…

Лизе повезло. «Скорая» приехала быстро. Бригада врачей в синих форменных робах засуетилась вокруг Лизы. Мы с Галой отошли в сторону.

Наконец Лизу, опутанную виниловыми трубками, погрузили в машину. Полная, крашенная в блондинку докторша подошла к нам.

– Что ей вводили? – деловито осведомилась она, прикуривая сигарету.

– Супрастин, – я протянула пустую ампулу, которую до сих пор сжимала в руках.

– Я имею в виду аллерген, – поморщилась врачиха от попавшего в глаза дыма. Темные корни волос контрастировали с выбеленными прядями.

– Я не понимаю, о чем вы.

– Вы врач? – глядя сквозь меня, спросила она.

– Нет.

– Тогда ясно. Аллерген – чужеродный препарат, который при повышенной чувствительности организма и вызвал анафилактический шок. На правом предплечье у нее след от инъекции. Что это за препарат?

– Не знаю, – ответила я, вспомнив капельку крови, выступившую на локтевом сгибе Лизы, и похолодела. Значит, она сделала себе укол. Или не она, а кто-то другой? Тот, кто мелькнул среди сосновых стволов?

– Она выживет? – перебила Гала.

– Трудно сказать, она в коме. Но будем надеяться, что мы успели.

Докторша выбросила окурок и направилась к машине. Открыла дверцу и обернулась.

– Кстати! – крикнула она мне. – Вы молодец. Вы все правильно сделали.

– Я поеду за ними в больницу, – пробормотала Гала и бросилась к своему дому.

И тут я осознала, что все это время она держала в руках коричневую тетрадь, которую я положила рядом с Лизой.

– Постойте! – Я устремилась за ней. – Это моя тетрадь.

– Ваша? – Гала остановилась и растерянно заморгала. – А я думала – Лизина… – Вдруг она разрыдалась. – Девочка моя… Бедная моя девочка… – И с этими словами она пошла прочь. А я осталась стоять на месте. Мне показалось, что я вросла в землю и больше не смогу сделать и шага. Я закрыла глаза. Господи! Завтра закончится этот кошмар. Завтра приедет Фиалка и заберет меня отсюда… Завтра…

– Это знак, – раздался рядом тихий голос, я вздрогнула. В полуметре от меня стоял Арсений Титус и улыбался. – Я же говорил вам, что здесь необычное место и что здесь действуют свои законы. Я говорил вам, что они потребуют новых жертв. Тогда тоже был знак. И это только начало.

– Я уже говорила вам, что не верю в призраков.

– Зато они верят в вас. Их знаки повсюду. Надо только научиться читать их.

Я резко развернулась и побежала.

– Берегитесь, – прошептал Титус, но я его услышала.

Москва, 7 ноября 1953 года.

– Все эти годы я каждую минуту думал только о тебе, – сказал Дюк вечность спустя. Они лежали на узком диване в гостиной, тесно прижавшись друг к другу и накрывшись одеялом, принесенным из спальни. Дюк крепко обнимал ее за плечи, так крепко, что кольцо с дымчатым сапфиром, надетое на его левую руку, больно впивалось Каре в кожу. Но это была приятная боль. Кара знала, что на внутренней стороне кольца выгравировано ее имя.

– Теперь я тебя никуда не отпущу, – прошептал Дюк.

– Я не уберегла твой кулон, – призналась Кара. – Прости.

– Это не страшно. Теперь мы вместе, и он обязательно вернется. Так уже бывало раньше. Он много раз исчезал, но непременно возвращался. Не думай об этом.

Дюк повернулся, и его горячее дыхание коснулось ее волос, губы заскользили по виску, по шее, по груди… «Как мне не хватало его тепла», – подумала Кара, и мир снова перестал существовать. Они все никак не могли насытиться друг другом, и это продолжалось долго. Лишь под утро Дюк задремал, а Кара вдруг ощутила зверский голод. Она посмотрела на Дюка, провела пальцами по отросшей щетине и высвободилась из его объятий. И тут же озябла. В камине весело потрескивали поленья, но в доме все равно было холодно. Она натянула на себя рубашку Дюка, валявшуюся на полу рядом с ее платьем, и улыбнулась. Подняла персик, откатившийся под стол, вонзила зубы в сочную сладкую плоть. Подошла к окну. Облака рассеялись, в небе висел юный месяц, вокруг него поблескивали звезды. Природа словно застыла в ожидании. Внезапно Кара ощутила неясную тревогу. Она перевела взгляд на черную чащу деревьев, и ей померещилось, что кто-то наблюдает за ней из темноты. Кара быстро задернула штору и отвернулась. Дюк мирно спал. Она скинула рубашку и устроилась рядом, зарывшись в его тепло. Тревога моментально улетучилась, и Кара подумала, как правильно она в свое время поступила, когда попросила плотника заколотить потайную дверь в каменоломни.

 

Глава 34

День тот же

Ветер стих, и снова стало душно. Когда я добралась до дома Врублевской, пот тек с меня градом. Но не от жары, думалось мне. Виной тому была картина, маячившая перед мысленным взором – кто-то хладнокровно втыкает в вену шприц, зная о том, что это может привести к гибели. Надеясь на это…

Букет сломанных цветов по-прежнему торчал в ручке двери.

Но теперь он виделся мне совсем в другом свете. Лиза не имела отношения к букету, – отчетливо поняла я. Она не была мне врагом. Наоборот, хотела о чем-то предупредить, за что и поплатилась. Я оглянулась. Участок Галы опустел, все рабочие куда-то подевались. Может быть, у них начался перерыв, а может быть, из-за случившегося с Лизой вечеринку отменили. Я вздохнула и выдернула цветы из ручки. Несколько надломленных бутонов отвалились и покатились по деревянному настилу крыльца. Как отрубленные палачом головы по эшафоту. Я сунула остатки букета под куст сирени, открыла дверь и вошла в дом. У Раисы был выходной, и это сразу бросалось в глаза. На кухне царил беспорядок – воспоминание о завтраке со Шмаковым.

Я очистила тарелки от засохшей еды, поставила в раковину, залила водой и прошла на веранду. Устроилась в кресле-качалке, положила тетрадь на колени. Я не спешила открывать ее. Меня охватило странное возбуждение. Давно забытое, потому что подобное чувство я испытывала только перед выходом на сцену. Я погладила пальцами прохладный кожаный переплет и зажмурилась. Мне вдруг почудился шум зрительного зала – шелест программок, покашливание, скрип откидных сидений. А потом я ощутила тепло и легкое покалывание в кончиках пальцев. Кто-то или что-то отдавало мне свою энергию.

Наконец я решительно тряхнула головой, открыла глаза, а следом и тетрадь.

Я с трудом возвращалась в реальность, поэтому не сразу услышала стук в дверь. Монахов с Дашей на руках топтался на крыльце.

– Привет, – сказала я.

– О, а я уже думал, что никого нет.

Он опустил дочь на пол, улыбнулся и пригладил растрепавшиеся волосы. Из-за куста сирени выскочил Пафнутий и с радостным лаем бросился ко мне. Я наклонилась и потрепала пса за ухом. Бульдог первым проскользнул в дверь, Даша вошла следом и направилась прямиком в репетиционную комнату. Я встала на пороге гостиной, обхватив себя руками, и отчего-то замерзла. Монахов окинул быстрым взглядом веранду.

– Прочла? – кивнул он на раскрытую тетрадь и покачивающееся кресло.

– Не до конца, – поежилась я и заметила: – Похоже, Даша хорошо знает дом.

Монахов помрачнел:

– Наверное, Вера брала ее с собой. Я же говорил, что в то время был постоянно занят. При мне Даша ни разу не была здесь.

– Видимо, раньше бывала часто, если так хорошо все помнит.

Монахов прошел вперед, а я задержалась у портрета Врублевской. Теперь я смотрела на него совершенно другими глазами. В голове крутились чужие воспоминания, словно это были обрывки моего собственного прошлого. Не отдавая себе отчета, я протянула руку и коснулась нарисованного на холсте лица. И опять почувствовала горячую пульсацию в пальцах.

– Что ты наделала? Зачем все свалила? – вырвал меня из наваждения голос Монахова.

Балетные туфли снова валялись на полу. Даша стояла у шкафа и сосредоточенно водила ладошкой по боковой стенке, а Пафнутий деловито обнюхивал пуанты.

– Она ни при чем, – поспешно сказала я. Я постаралась, чтобы мои слова прозвучали небрежно. – Это моя вина. Это я… Кстати, боюсь, что сегодня занятий не получится.

Я внезапно замолчала. Что-то мокрое упало мне на щеку. Я подняла голову. С потолка капала вода.

Проследив за моим взглядом, Монахов ринулся к лестнице. Я устремилась за ним. В коридоре на втором этаже было темно, так как двери в комнаты почему-то оказались закрыты, а под ногами хлюпала вода.

– Боже!

Я метнулась в ванную. Потянулась, чтобы включить свет.

– Стой! – заорал Монахов. Он как раз распахнул дверь в спальню, и в коридоре стало светло. – Не трогай!

Я повернулась и с удивлением увидела, что выключатель вырван с корнем и болтается на одном-единст-венном проводе. Остальные провода, оголенные, торчали из стены. Я стояла в луже, и если бы дотронулась до них… Я в ужасе отступила назад, и сильные руки подхватили меня, не дав мне упасть.

– Я в порядке, – хрипло пробормотала я. Голова закружилась, к горлу подступила тошнота. В следующую секунду свет в глазах померк, и я провалилась во тьму.

Когда я очнулась, то не сразу вспомнила, что произошло. Я лежала на кровати в спальне, рядом стоял Монахов и разглядывал итальянский пейзаж, висевший на стене. Заметив, что я пришла в себя, он наклонился ко мне и провел пальцами по моей щеке.

– Как ты?

Я поднялась с кровати и глубоко вдохнула. Сознание прояснилось, тошнота и головокружение прошли.

– Лучше…

– Кто-то побывал здесь. Открутил кран и заткнул тряпкой сливное отверстие.

– Кто-то бывает здесь регулярно, – мрачно усмехнулась я.

– Я думаю, нам надо поговорить.

Олег погладил меня по плечу, обнял и повел вниз, в гостиную. Даша сидела на полу у камина и играла с фарфоровыми балеринами. Я рухнула в кресло. Монахов принес из кухни минеральную воду, налил в стакан и протянул мне.

– Теперь, я надеюсь, ты расскажешь, что происходит?

Я кивнула и жадно осушила стакан. Когда я начала говорить, собственный голос показался мне неестественным. Он был тихим и слабым, как будто я играла какую-то роль. Если бы я слушала себя со стороны, то вряд ли себе поверила бы. Слова давались мне с трудом, тем не менее я поведала обо всех странностях, случившихся в доме, о своих страхах и сомнениях. Единственное, о чем я умолчала, так это о том, что настоящая хозяйка здесь Фиалка. Но это не моя тайна.

– Я думала, что это Лиза проникает в дом, что у нее есть ключи. Но теперь, после того что с ней случилось, поняла: она тут ни при чем. Тогда кто?

– Ясно, – протянул Монахов.

– Что тебе ясно?! Ясно, кто это делает? – в отчаянии воскликнула я. – Кто?!

– Тот, кто знает.

– Знает что? Прекрати говорить загадками, я не…

– Славик, – вдруг сказала Даша, не отрываясь от игры.

Я потрясенно замолчала, а Монахов подскочил к дочери.

– Повтори, милая, что ты сказала, – прошептал он.

– Славик, – послушно повторила Даша. – Он все знает. Он мой друг, мы с ним играли. Там.

Девочка махнула фарфоровой балериной, которую держала в руке, в сторону репетиционной комнаты. Я перевела ошеломленный взгляд на Монахова.

– О чем она?

– Мне надо позвонить, – хрипло пробормотал он, вытащил телефон из кармана и выскочил на веранду. Спустя секунду оттуда донесся его приглушенный голос. Я медленно подошла к девочке и села рядом с ней на пол.

– Расскажи мне про Славика.

– Славик хороший. – Девочка звонко рассмеялась, взяла в каждую руку по балерине. – Ида, ты показала их по очереди и соединила статуэтки в поцелуе.

Я почувствовала, как волосы зашевелились на затылке, и почему-то вспомнила фильм «Шестое чувство» о мальчике, способном общаться с мертвыми.

– Ты любишь моего папу? – спросила Даша и посмотрела мне в глаза.

В этот момент в гостиную вернулся Монахов.

– Она еще что-то говорила?

– Что Славик хороший, – сглотнув, ответила я. Про Дашин вопрос я умолчала.

– Я звонил врачу, он сейчас приедет. Нам нужно идти.

– Подожди! Что он сказал о ее словах про Славика?

– Что как раз этот факт несущественный. Главное, Даша заговорила. А про садовника… Врач говорит, такие дети часто придумывают себе воображаемых друзей. Так они заполняют пустоту.

Он поднял девочку на руки и направился к выходу.

– Но Даша не придумала эту дружбу, – возразила я. – Я много раз видела их вместе с садовником.

Монахов остановился и повернулся ко мне. На его лице я прочла искреннее изумление и недоверие.

– Это правда. Даша постоянно крутилась рядом с ним. Я думала, ты знаешь.

Москва, ноябрь 1953 года

Кара проснулась, как от толчка. В доме было темно, угли в камине догорели до конца. Дюка рядом не было. Кара испуганно вскочила. Неужели это был только сон? Она прислушалась. Где-то лилась вода. Почувствовав облегчение, Кара поднялась и прошлепала в репетиционную комнату, стянула с полки махровый халат и накинула его. Когда она вернулась, Дюк стоял посреди гостиной полностью одетый.

– Я не хотел тебя будить. Хотел дождаться, пока ты проснешься сама.

Он торопливо пригладил влажные после душа волосы, сунул руку в карман пиджака и извлек алую бархатную коробочку. Раскрыл ее. Кара ахнула. Внутри находилось дивной красоты кольцо – три крупных изумруда в форме трилистника, окруженные россыпью бриллиантов. Дюк достал его, взял Карину ладонь и надел на безымянный палец правой руки. Кольцо оказалось впору.

– Ты согласна стать моей женой? – севшим от волнения голосом спросил он.

– Да, – тихо ответила Кара, и слезы выступили у нее на глазах. – Да, я согласна! Но они не позволят!

– Позволят, – твердо сказал Дюк. – Я добьюсь. Землю переверну, но добьюсь!

– Я верю тебе, – улыбнулась Кара.

А потом он ушел. Кара вышла на крыльцо проводить его. Было холодно и пусто, как будто в мире больше никого и ничего не существовало. Дюк скрылся за черной стеной деревьев. И тогда Кара снова увидела свечение. Оно исходило из самого сердца лесной чащи.

– Теперь ничего плохого не случится, – прошептала она, закрывая дверь. – Теперь Дюк со мной рядом, теперь все будет хорошо. Он скоро позвонит…

Но он не позвонил… Ни в этот день, ни на следующий, ни через неделю. Никогда…

 

Глава 35

День тот же

«Тот-кто-знает. Тот-кто-знает», – стучало в мозгу в такт поскрипыванию кресла-качалки. Я положила раскрытую тетрадь на грудь, откинулась на спинку и прикрыла глаза. Горло сдавил спазм.

«Когда ты прочтешь дневник Врублевской, ты все поймешь», – сказал Монахов. Я прочла. Но могла и не читать. Иррациональное чувство «дежавю», как будто это было спонтанное возвращение в мою собственную прошлую жизнь…

«Все, что мы видим и чем кажемся, есть только сон во сне».

Так, может быть, я сплю? Я нащупала кулон и сжала его в кулаке. Сначала я ощутила чье-то присутствие, а потом перед мысленным взором возникло лицо, ничем не примечательное и совершенно незнакомое. Стертое лицо… Я отчетливо видела низкий лоб, бесцветные глаза, длинный нос и тонкие, растянутые в ухмылке губы. А еще родимое пятно, пауком расползающееся по шее.

Я в ужасе открыла глаза и вскочила с кресла. Затекшая спина отозвалась липкой болью. Тетрадь с глухим стуком упала на дощатый пол.

Боже, что со мной? Я схожу с ума?

Я тряхнула головой и потерла спину. Подошла к «клетчатому» окну и распахнула его. На улице поднялся сильный ветер, и заметно потемнело. Странно, потому что время было не позднее. Я посмотрела на часы: 8.50.

По тропинке, гулко стуча каблуками, торопливо шла Гала. Она придерживала руками подол длинного переливающегося платья. На плечах поблескивала серебристая накидка.

Черт, я совершенно забыла о вечеринке.

Я вздохнула, закрыла окно и вышла на крыльцо навстречу Гале.

– Ну где же вы, Сашенька? Уже почти девять.

– Я думала, что все отменяется. Из-за Лизы. Кстати, как она?

– Благодаря вам, лучше. Она поправится.

– Отличная новость. – Я поежилась и засунула руки в карманы шорт. Мне стало холодно.

– Спасибо, – сказала Гала и всхлипнула. Мне показалось, что в ее словах, впервые со дня нашего знакомства, прозвучала нотка искренности. – Ну так что? Гости уже собрались.

– Ох, право, не знаю…

– Ну прошу вас, Сашенька. Ненадолго, хоть на часок…

– Ладно, уговорили.

– Как это мило.

Я вытянула ключи из замочной скважины.

– Постойте! – воскликнула Гала. – Вы что, хотите идти прямо так?

– Ну да.

– А нет ли у вас, простите, чего-нибудь понаряднее?

Я на секунду задумалась, а потом вспомнила о платье Врублевской. Почему бы и нет?

– Если форма одежды – принципиальный вопрос, то мне понадобится какое-то время.

– Только поторопитесь, – кивнула Гала. – Мы планируем начать фейерверк, пока дождь не хлынул.

Она махнула рукой в сторону надвигающейся тучи, плотнее закуталась в серебристую накидку и устремилась к своему дому. А из-за сирени шагнул Монахов. Он сделал вид, что только что подошел, но я поняла, что он стоял за кустом давно. Просто ждал, пока уйдет Гала.

– Вот, – он указал на уже знакомый мне чудо-чемоданчик, который держал под мышкой, – хочу выключатель починить, пока не стемнело.

– Вперед, – я распахнула перед ним дверь.

Щиток с пробками оказался под лестницей. Единственное место, где я не догадалась посмотреть. Пока я ставила чайник, Монахов отключил электричество, соединил изолентой обрезанные провода и прикрутил на место крышку. На все про все у него ушло десять минут.

Я разлила чай по чашкам, взяла свою и села на диван.

– Лиза поправится, – сказала я, обхватив горячую чашку руками.

– Это хорошо.

– Гала так счастлива. Можно подумать, что Лиза ее родная дочь.

– Так она же ее с пеленок воспитала.

– В смысле?

– Гала работала няней у Беккеров, Раиса ее устроила. Лет пять, наверно, пока замуж за Горелова не вышла.

Теперь мне, наконец, многое стало ясно. Недомолвки Норы, трогательное отношение Галы к Лизе, ее неприязнь к Раисе. По своей сути она так и осталась прислугой.

– А как Даша? – спросила я.

– Она заснула. Врач сказал, что теперь все гораздо лучше. Травма причиняет боль, но со временем сознание освобождается. У нее уже начался этот процесс. Ну а ты? Прочла дневник?

– Прочла. Но так и не нашла ответа.

Монахов отхлебнул чаю и пристально посмотрел на меня:

– Кому принадлежит дом? Твоему мужу? – И после паузы: – Кириллу Шорохову?

– Что?! Но как ты… – Я почувствовала, как щеки заливает краска, и опустила голову.

– Я сразу узнал тебя на фотографии в журнале, хоть ты и отвернулась от фотокамеры. А потом вспомнил, как ты представилась мне – Александра Шорохова. Помнишь, у реки? Вот. Потом сопоставил факты. Тут ничего сложного. Правда, не могу понять, зачем ты это скрывала.

– Не хотела лишних разговоров.

– Это твое право.

Я приняла «позу эмбриона» – подтянула колени к подбородку и обняла их руками. Такая поза, по словам психиатра, приходившего ко мне в больницу, свидетельствовала о потаенных страхах, неуверенности в себе и боязни окружающего мира. Мне действительно хотелось спрятаться.

Монахов тем временем опустился на подлокотник дивана рядом со мной.

– Я не знал, кто купил дом. Сделка была анонимной, на этом настаивал будущий владелец. Это показалось мне необычным. В другой ситуации я бы не обратил на это внимания. Но тут все сложно.

– Почему?

– Видишь ли, я не собирался продавать этот дом. Но через год после смерти Врублевской и… Веры, меня стали одолевать агенты по недвижимости. Все время разные, но очень настойчивые. Цена постоянно повышалась, пока не достигла запредельных высот. Меня это насторожило. Зачем платить бешеные деньги за старый, разваливающийся дом? – Монахов замолчал и закурил сигарету. Покрутил ее пальцами и усмехнулся: – Удивительно, правда?

– Не знаю, – пожала я плечами. В ушах звучала интонация, с которой Олег произнес имя своей погибшей жены. «Он до сих пор любит ее», – подумала я, а вслух произнесла: – Мало ли какие у людей причуды.

– Вот именно. Я тоже так подумал и в конце концов согласился на продажу. И забыл об этом, до тех пор пока не увидел у тебя кулон.

Я молча поднялась с дивана и подошла к окну, отодвинула занавеску.

– Гроза будет, – наконец сказала я, повернулась и присела на подоконник. Монахов неотрывно следил за мной глазами. Я посмотрела прямо на него. – Ты думаешь, что кто-то специально купил дом, для того чтобы заполучить кулон?

Монахов кивнул.

– Зачем? Какой в этом смысл?

– Спроси у своего мужа.

– При чем здесь мой муж? – нервно рассмеялась я. – Шорохов понятия не имеет об этом доме. Он даже не знает, где я. Его это не волнует.

– Но… Тогда почему ты здесь?

– Я сняла дом, – зачем-то солгала я. – Арендовала.

– Тогда я вообще ничего не понимаю, – пробормотал Монахов и откинул голову назад.

– Расскажи про кулон.

Монахов вздохнул, потер глаза и достал бумажник из заднего кармана брюк. Открыл, извлек фотографию, провел по ней пальцами, словно возрождая в памяти ощущения, звуки и запахи, долгие годы наполнявшие его жизнь. Потом протянул снимок мне. Я видела его раньше, в тот день, когда Монахов забыл пиджак в моей машине. Теперь из дневника Врублевской я знала, что Вера была запечатлена на фоне виллы ди Коломбо.

– Узнаешь виллу? В спальне еще висит картина с ее изображением.

Я кивнула. Монахов поднялся с дивана и принялся кружить по комнате.

– Фабио, так на самом деле звали Дюка, оставил свою виллу тому, кто предоставит в распоряжение адвоката его семьи реликвию рода – тот самый кулон. Так написано в его завещании. Безусловно, он думал об Иде Врублевской. Вероятно, в те времена советской балерине не пристало быть владелицей такого шикарного поместья под Римом, поэтому он так и поступил. Не называя ее имени, сделал Иду единственной наследницей.

– Откуда ты это знаешь?

– Вера ездила в Италию. Той весной, три года назад. Там ей и отдали завещание. Ида не захотела ехать и попросила Веру… Если бы не это проклятое завещание…

Монахов сжал кулаки в бессильной ярости, а я снова ощутила укол ревности. Я почти уверила себя в том, что у нас с Монаховым может что-то получиться. Но завтра все закончится, так и не начавшись. Вернется Фиалка и увезет меня отсюда. Навсегда…

Я невольно дотронулась до своей щеки, вспоминая прикосновение его ласковых пальцев, и тут же отдернула руку, словно Олег мог подслушать мои мысли.

– И где оно? – хрипло спросила я.

– Завещание? Не знаю. По возвращении из Рима Вера отдала его Врублевской. Но я потом так его и не нашел.

– И теперь кто-то его ищет.

– Тот, кто знает, – повторил Монахов. Он подошел ко мне, обнял и прижал к себе. Я уткнулась в его плечо.

– Мне страшно, – пробормотала я. – Я боюсь.

– Я не отдам тебя ему, слышишь?

– Значит, никакой мистики?

Он покачал головой, взял мое лицо в ладони, наклонился и поцеловал в губы.

– Пойдем ко мне, – прошептал он вечность спустя. – Тебе нельзя здесь оставаться, а у меня ты будешь в безопасности.

– Не сейчас, – я с трудом возвращалась к действительности. – Я обещала Гале, что зайду. Пойдешь со мной?

Я с надеждой заглянула в его глаза.

– Нет. Может, и тебе не стоит идти.

– Она обидится. Да я ненадолго.

– Хорошо. Только потом сразу ко мне. Я буду ждать…

Он отступил на шаг и улыбнулся:

– Теперь я тебя никому не отдам, помни об этом.

– А Дюка, то есть Фабио, так и не нашли?

– Нет.

 

Глава 36

День тот же

Монахов ушел. Я смотрела в окно ему вслед и с горечью думала о том, что влюбилась. В самый неподходящий момент.

На улице совсем стемнело. Огромная черная туча опустилась на поселок и зависла, словно зацепилась за верхушки сосен и не могла сдвинуться с места. Внезапно вспыхнувшая молния расколола небо пополам, раздался раскат грома. И где-то наверху в доме послышался громкий стук.

Я вздрогнула, задернула шторы и бегом поднялась на второй этаж. Окно в спальне было распахнуто, деревянная рама билась на ветру о стену дома. Я стремительно пересекла комнату и вытянула руку, чтобы закрыть створку. Но тут снова прогремел гром. Хотя, нет, на сей раз это был не гром. Это начался фейерверк. Я выглянула наружу. В лицо мне ударил поток влажного прохладного воздуха. Отсюда было видно освещенную лужайку у дома Галы. Под натянутым навесом скопилось много народу. До меня долетали звуки музыки, взрывы смеха. Мне показалось, что я узнала в нарядной толпе Нору и Шмакова. Очередной салютный залп располосовал небо, крики «Ура!» вспороли предгрозовое ожидание.

Быстро закрыв окно, я достала из шкафа зеленое шелковое платье. Надела, застегнула крючки. Только после этого подошла к зеркалу. И снова меня поразила метаморфоза, произошедшая со мной. Это была я, и в то же время – не я. Я глядела на себя как будто со стороны, как будто принимала участие в некоем спектакле.

Я собрала волосы в гладкий узел, подумала и укоротила шнурок, на котором висел кулон. Теперь кулон был на виду. Я сделала это сознательно. Мне очень хотелось посмотреть в глаза «тому, кто знает». Там, в толпе, он не причинит мне вреда. А я сразу пойму, что это он.

Стоило мне поднести губную помаду к губам, как вдруг…

«Я маленькая балерина, всегда нема, всегда нема»… – раздалось из темного коридора.

Помада выпала из пальцев и развалилась на части, оставив на дощатом полу красные, похожие на кровь, следы. Я метнулась к кровати, сунула руку под матрас. Пистолета не было.

Я медленно повернулась. За окном сверкнула молния, озарив комнату призрачным светом. В дверном проеме застыла фигура в черном атласном плаще, в наброшенном на голову капюшоне, словно сошедшая с полотен Гойи или Босха. Наверное, именно этого плаща не досчиталась Гала в вечер сеанса.

– Не это ли ты ищешь? – прошелестел черный человек свистящим шепотом и направил на меня дуло пистолета. Я узнала этот шепот, я слышала его раньше, на сеансе спиритизма. «Убирайся отсюда», – вот что он тогда сказал. Боже, неужели это было всего два дня назад?

Я отступила к окну, просунула руку за спину и нащупала дрожащими пальцами шпингалет. Повернула. Послышался странный треск, похожий на пулеметную очередь. Я испуганно дернулась, а потом поняла, что это начавшийся дождь забарабанил по стеклу.

– Обожаю спецэффекты, – произнес человек нормальным голосом и стянул капюшон с головы.

Обычное лицо, размытые черты. Такого встретишь в толпе и не узнаешь. А на шее темнело родимое пятно в форме паука. Почему я раньше этого не замечала? Передо мной стоял Игорь Драч – муж моей подруги Фиалки. В голове вдруг всплыли отрывки из Идиного дневника, в которых она описывала внешность Стертого, и цепь замкнулась.

– Ты очень похож на деда, – сглотнув, сказала я.

– Молодец, умная девочка. Догадливая. А ты, между прочим, похожа на мою любимую бабушку.

Игорь Драч скинул плащ на пол и остался в яркой оранжевой футболке. Он широко улыбнулся. Если бы не пистолет в его руках, направленный мне в лоб, можно было бы подумать, что встретились старинные друзья.

– Глупо спрашивать, зачем ты все это делаешь?

– Поверь, лично против тебя я ничего не имею. Ты мне нравишься. Просто ты оказалась в ненужном месте в ненужное время. – Драч шагнул вперед. – Я постараюсь, чтобы тебе не было больно. Я не люблю причинять боль. Я вовсе не чудовище, и мне не доставляют удовольствия чужие страдания.

– Ты убьешь меня? – прошептала я и удивилась собственной бесстрастности. Словно речь шла не обо мне.

– Мне очень жаль, – произнес Драч тоном голливудского киноактера, выражающего соболезнования родственникам безвременно усопшего, и улыбнулся, блеснув мелкими крысиными зубами. – Ты лишила меня выбора. Почему ты не убралась отсюда? Ведь я так старался, посылал тебе столько знаков, но ты их не увидела. Белая сирень, оживший телефон, соломенная шляпа в кровавых брызгах, восковая кукла с проткнутым иголкой сердцем. Но особенно мне понравилось зеркало с кровавой надписью. Это было талантливо, согласись.

– И все-таки я спрошу. Зачем ты это делаешь, Игорь?

– Я просто решаю свои проблемы. Хочу вернуть то, что принадлежит мне по праву рождения. Старая сука не оставила мне ни гроша, и мне пришлось выкупать мою собственность. Обидно, правда? Я ведь просил ее по-хорошему, но она предпочла сдохнуть.

– Ты убил Иду? – похолодела я.

– А еще я хочу спасти свой брак, – не ответил на мой вопрос Драч.

– Но твоему браку ничто не угрожает. Фиалка любит тебя, – солгала я, облизнув губы.

– Во всяком случае, моя любимая Фиалка, сама того не ведая, оказала мне бесценную услугу. Тем, что попросила тебя сохранить в тайне имя хозяина дома.

– Откуда ты это знаешь? Она не собиралась говорить тебе об этом.

– Имеющий уши да услышит… Вообще, все складывается на редкость удачно. В поселке о тебе никто ничего не знает, твои родители и друзья не в курсе, где ты прячешься. Все просто отлично!

Драч хохотнул и раскинул руки в стороны, а я подумала, что вот хороший момент для того, чтобы выбить у него пистолет. Но почему-то не сдвинулась с места. Момент был упущен.

– Ты всегда дурно влияла на мою жену, подавала плохой пример. Это еще одна причина избавиться от тебя.

Он говорил обо мне в прошедшем времени, как будто меня уже не было. И я вдруг отчетливо осознала, что сейчас умру. Горячие слезы, смешавшись с тушью фирмы «Л'Ореаль», потекли по щекам.

«Господи! – взмолилась я про себя. – Я так хочу жить!»

Драч приблизился, и я почувствовала кожей его кислое дыхание.

– Кстати, премного благодарен тебе за то, что сберегла мой талисман. Я боялся, что потерял его.

Он протянул руку и вцепился в замшевый шнурок, на котором висел кулон. Дернул, но шнурок оказался прочным. Тогда он принялся накручивать его на палец, таким образом, что шнурок все сильнее и сильнее впивался мне в шею, перекрывая доступ воздуха. Мама рассказывала мне, что последний путь к смерти связан с кислородным голоданием мозга. И что феномены тоннеля и света в его конце, которые видели люди, пережившие клиническую смерть, есть не что иное, как галлюцинация, вызванная гипоксией, то есть отсутствием кислорода в умирающем мозгу. Я приготовилась к неизбежному.

– Тебя никто не найдет, – убаюкивающе бормотал Драч, затягивая удавку, – ты просто исчезнешь. Как бесследно исчез когда-то Фабио. Как должна была исчезнуть жена твоего дружка. Но помешала эта гадкая девчонка – ее дочка. Придется и о ней позаботиться. Ведь из-за нее я не могу пока появляться в собственном доме.

Я не чувствовала больше печали и парализующего страха. На меня снизошел странный покой и благополучие, тело стало легким, невесомым. Угасающим сознанием я вспомнила, что в момент гибели мозг усиленно вырабатывает эндорфины – опиаты, ослабляющие восприятие боли и вызывающие приятные ощущения.

Драч напоследок с силой дернул затянутый шнурок, и я безвольно, как тряпичная кукла, качнулась в сторону. Оконная ручка, которую я успела повернуть, но до сих пор сжимала скрюченными пальцами, освободилась, окно с грохотом распахнулось, впустив в комнату влажный ветер и шум дождя. От неожиданности мой убийца отпустил шнурок. И это подарило мне шанс. Я судорожно вдохнула. Вернулся страх, а вместе с ним и жажда жизни. Собрав все свои силы, я мгновенно сгруппировалась и ударила обеими ногами Драчу в пах. Он вскрикнул и согнулся от боли пополам. Но пистолет из рук не выпустил.

 

Глава 37

День тот же

Подгоняемая ужасом и яростным ветром, врывавшимся в окно, я, как была – босиком, рванула к двери. Легкие горели огнем, в горло будто залили раскаленный свинец, но я бежала быстро. Очень быстро. Так, по крайней мере, мне казалось. Два широких шага, и вот она, лестница. А потом – двадцать две ступеньки вниз, еще четыре шага, веранда, а там дверь на улицу. Там свобода! Только бы успеть!

Но я не успела. Властный окрик «Стоять!» пригвоздил меня к месту в самом конце лестницы, где-то на двадцатой ступеньке. Я повиновалась и повернулась. Черное дуло пистолета равнодушно смотрело мне в лоб.

– Зря ты так, – мягко сказал Драч. Лицо его исказилось от злобы, пятно на шее приобрело багровый оттенок. – Теперь мне захотелось сделать тебе больно. Ты это заслужила.

Он медленно спускался по лестнице, нелепо расставив ноги. Он был похож на кавалериста, слишком долго просидевшего на лошади. Видимо, я здорово травмировала его.

Часы в гостиной пробили десять раз. С последним ударом курантов Драч приблизился ко мне.

– It's time, детка, – прошептал он. Поднял пистолет и провел дулом по моей щеке. Я вздрогнула от прикосновения холодного металла. Не убирая пистолета от моей головы, он грубо схватил меня за руку и потащил в сторону репетиционной комнаты.

– Твой милый дружок случайно не сказал тебе, куда безумная старуха запрятала завещание и вторую часть моего кулона?

– Я не понимаю, о чем ты говоришь.

Драч остановился на полпути, развернул меня лицом к себе и прошипел:

– Его жена тоже делала вид, что не понимает. А я ведь только хотел узнать, где мое наследство.

Он с силой толкнул меня. Я больно ударилась локтем о каминную полку.

– Так что не строй из меня идиота. Я тебе не Славик, ясно? Между прочим, его смерть на твоей совести. Если бы ты не лезла со своими вопросами, он до сих пор коптил бы небо.

Время… Нужно протянуть время.

– Это ты убил его?

– Еще бы чуть-чуть, и этот недоумок рассказал бы тебе обо мне. Это не входило в мои планы, тем более когда я уже приблизился к финишу. Отвечай, где мой кулон?

– Ты убил столько людей из-за какой-то побрякушки?

– Реликвию, вобравшую в себя тайны и силы веков, ты называешь побрякушкой? Магический артефакт, дарящий могущество и власть? Ты, верно, сошла с ума… С его помощью я завоюю мир! Мне будет принадлежать все, что я только захочу! В том числе и моя жена… Ну что ты на меня уставилась? – вдруг заорал он, взглянув куда-то поверх моей головы.

Я обернулась. Драч смотрел прямо на портрет своей бабки. В этот момент за окном сверкнула молния, и на миг мне показалось, что глаза на портрете блеснули дьявольским огнем. И тут с веранды донесся шум. Я напряглась, мысленно моля о помощи. Сердце колотилось в ритме дождя, стучавшего в окна. Драч тоже услышал шум и замер, воткнув дуло пистолета мне в подбородок.

– Тихо! – прохрипел он.

Дверь отворилась, и на пороге возник совершенно мокрый Шмаков. Он тряхнул волосами, брызги разлетелись в разные стороны. Потом увидел нас.

– А, господин Шмаков! – усмехнулся Драч. – Добро пожаловать. Вы принесли мне деньги? Господин Шмаков должен мне крупную сумму, – повернулся он ко мне. – Впрочем, он должен всем и повсюду. Играть в казино – очень плохая привычка.

– Алекс! – наконец опомнился Шмаков и попытался шагнуть вперед. – Что здесь происходит, черт возьми?

– Я прощаю вам долг! – захохотал Драч, молниеносно вскинул пистолет и нажал на курок. Грохот выстрела потонул в сокрушительном громовом раскате.

Шмаков удивленно моргнул и рухнул. Из маленькой, аккуратной дырочки на лбу тонкой струйкой вытекала кровь.

– Денис! Нет! – закричала я.

Рев ветра перекрыл мой крик. Снова прогремел гром. Старый дом содрогнулся. От сотрясения портрет в массивной раме сорвался с крючка и упал. Сначала на каминную полку, а потом на пол. Рама раскололась, и из нижней ее части вывалился продолговатый бархатный футляр. В таких обычно хранят ожерелья.

– Ура! – взревел Драч. – Вот оно!

Он рывком опустился на колени перед футляром, словно перед каким-то божеством.

«Сейчас или никогда», – подумала я. Всхлипнув, нагнулась, подняла обломок деревянной рамы, размахнулась и врезала Драчу по затылку. Он беззвучно повалился на бок. Я схватила футляр и бросилась к входной двери. Но выйти не смогла. Шмаков лежал на самом пороге, придавив мертвым телом дверь. Для того чтобы ее открыть, понадобилось бы оттащить его в сторону. На это у меня не было ни времени, ни сил. Драч мог очнуться в любую секунду, а стрелял он метко. Наверно, дед научил.

«Беги! Убирайся из дома любой ценой!»

Я метнулась к лестнице. Позади меня раздался дикий, нечеловеческий вопль. Сверкнула молния, свет мигнул и погас.

Не чуя под собой ног, я взлетела на второй этаж, скользнула в темную спальню, захлопнула дверь и на ощупь задвинула щеколду. Теперь я знала, от кого запиралась Врублевская, кого она боялась.

В коридоре послышались тяжелые шаги. Дверь застонала от чудовищного удара. Вызванная замкнутым пространством иллюзия безопасности растаяла, как сигаретный дым. В два прыжка я оказалась у окна. Удар повторился. На сей раз он был даже сильнее прежнего. Еще чуть-чуть, и хлипкая дверь не выдержит натиска.

Я выглянула наружу, в беспросветный мрак дождя. Высоты я не ощущала, земля представлялась сплошным черным омутом. «Это мой последний шанс», – мелькнула мысль. Я перекинула ногу через подоконник.

Драч опять пнул дверь.

Я перекинула вторую ногу, зажмурилась и, крепко сжав в кулаке бархатный футляр, нырнула в пустоту. Приземлилась в клумбу с ирисами, ничего не повредив. Благодаря балету, я умела правильно прыгать. Почва раскисла от ливня, и была довольно мягкая. Стоя на коленях в траве, я подняла голову и посмотрела наверх. Вспыхнувшая зарница осветила перекошенное от ярости лицо Драча, маячившее в окне. Он заметил меня и вытянул руку с оружием. Черный металл блеснул в каплях дождя.

Я откатилась в сторону, запутавшись в широкой длинной юбке, с трудом поднялась на ноги. Снова посмотрела на окно спальни. Драч исчез. Должно быть, он уже спускался по лестнице.

Я устремилась вперед, в кромешную тьму. Туда, где за сосновой стеной был дом Монахова. Бежать было тяжело. Гораздо тяжелее, чем я думала. Ничего не было видно. Холод пробирал до костей, босые ноги вязли в мокрых сосновых иголках, набухший от воды тяжелый подол тянул вниз. Хотя деревья и защищали от ветра, я пригибалась под его напором, ледяные струи дождя больно хлестали по лицу. Вдруг стало светлее. Я оглянулась. Яркий прыгающий луч прорезал темноту. Мой преследователь приближался, и у него был мощный фонарь.

Я побежала быстрее. Пролесок закончился. Вверх по склону, до куста жасмина, а там, за кустом, дом.

Усиливающийся с каждой секундой ливень мешал разглядеть силуэт дома, но я знала, что он там. Я задыхалась, глотая стекающие по лицу холодные капли. Спину ломило, словно ее растягивали на дыбе, горло пылало, но я не сдавалась.

 

Глава 38

День тот же

Как вдруг я увидела голубоватое сияние, идущее прямо из-под земли. Оно поднималось в воздух, окрашивая все вокруг в нереальные тона.

Именно сияние вырвало из мрака очертания пня. Того самого, на котором я отдыхала после бесплодных попыток найти дорогу к дому Врублевской.

Господи! Нет, только не сейчас!

Я снова заблудилась, бежала не в ту сторону… Спрятаться было негде, силы мои иссякли, и я поняла, что бороться бесполезно. Мне никто не поможет.

Я остановилась, прижав к колотящемуся сердцу бархатный футляр, и повернулась лицом навстречу своему преследователю. Сияние исчезло.

Наверное, Драч тоже выдохся. Яркий луч теперь приближался гораздо медленнее. Драч что-то крикнул, но звук его голоса унесло ветром. Вспыхнувшая на миг молния озарила окрестности трепещущим светом. Но этого хватило для того, чтобы я заметила, как одержимый убийца вскинул руку с пистолетом.

Я невольно попятилась назад, зацепилась за что-то подолом, бедро обожгла боль. Тут я вспомнила про ржавый штырь, торчавший прямо из земли, и, схватившись за него, почувствовала, как железяка подалась в сторону. В следующую секунду я провалилась куда-то вниз. Я упала на спину, точно так же, как много лет назад на выпускном экзамене в балетном училище. Но сейчас, к счастью, плюхнулась в жидкую грязь, и это смягчило удар. По крайней мере, я могла шевелиться. Я сунула руку в ледяную хлюпающую жижу, пошарила, нащупала футляр, выскользнувший из пальцев в момент падения, и крепко сжала его в кулаке. Даже под землей шел дождь. Жгучие капли впивались в кожу, как пиявки. Я перекатилась на бок и врезалась лицом в стену. Вытянула руки – кругом были стены. Проползла немного вперед, приподнялась и уперлась головой во влажный шероховатый потолок. Я широко раскрыла глаза, но с таким же успехом могла бы этого не делать. Ни проблеска. Непроницаемую мглу вокруг заполняли мое собственное хриплое дыхание и затхлый запах сырости. Меня захлестнула паника. Где я? В могиле?

Единственное, что утешало, так это то, что мой преследователь потерял меня из виду. Я пережду грозу, а потом найду какой-нибудь способ выбраться отсюда…

– Прости за неудобства, – раздался внезапно глухой голос. – Кретин садовник так и не расширил лаз. По уважительной причине.

Я оцепенела, с трудом сдерживая тошноту. А потом услышала тихий смех. Безумный, пугающий. Я инстинктивно обернулась. Льющийся сверху рассеянный свет ослепил меня, я зажмурилась. Но успела увидеть грубо сколоченные деревянные ступеньки и спускавшиеся по ним грязные кроссовки. Не обращая внимания на острые мелкие камни, устилавшие дно подземелья и больно врезавшиеся в колени, я поползла. Свет за спиной стал ярче. Значит, Драч уже спустился. Луч фонаря скользнул по стенам убегавшего вдаль узкого лаза. Правда, мне показалось, что проход начал расширяться. Во всяком случае, потолок точно стал выше. Я почувствовала прилив адреналина и ускорила темп, насколько это было возможно. У прохода был легкий уклон вниз, и я скользила вместе с грязевым потоком вперед, пока не достигла некоего подобия пещеры, где смогла выпрямиться в полный рост. Я поняла, что нахожусь в старых каменоломнях, о которых рассказывала Нора. Я посмотрела назад. Прыгающий луч, похожий на горящий глаз кошмарного чудовища, неумолимо приближался. Неожиданно что-то мокрое и холодное коснулось моей ноги. Я бросила взгляд вниз и замерла от ужаса. Пятно света выхватило из тьмы земляной пол, который колыхался, словно живой – десятки крыс торопливо шлепали по грязи. Крысы пронеслись мимо, как ураган.

Собравшись с духом, я постаралась выбросить из головы все мысли, кроме одной: надо выбираться отсюда… Я прижалась спиной к шершавой стене и осторожно сделала шаг вправо. И тут же споткнулась обо что-то босой ногой. Я нагнулась. Это оказался довольно крупный осколок камня с зазубренными краями. Я взвесила его в руке. Тяжелый. Не раздумывая, я метнулась к проходу в тоннель. Луч света тем временем уже вплыл в пещеру. Я даже смогла разглядеть руку, державшую фонарь.

Размахнувшись, я со всей силы бросила камень туда, где, по моим расчетам, находилась голова убийцы. Только бы попасть!

Попала. Драч взревел, как раненый зверь, и от неожиданности нажал на курок. Раздался страшный грохот, в ноздри ударил едкий запах порохового дыма. Фонарь выкатился в пещеру. Эхо подхватило звук выстрела и, словно гонец дурную весть, разнесло по подземелью. Я на мгновение оглохла, потом подняла фонарь и вдруг застыла. Сзади послышался странный гул. Он не имел никакого отношения к эху, я почему-то в этом не сомневалась. Гул нарастал, почва под ногами начала вибрировать. Я резко повернулась и посветила фонарем. У входа в тоннель стоял Драч. Лицо его было залито кровью, но он, похоже, не обращал на это внимания. Он смотрел наверх. По покрытому белесым налетом потолку расползалась уродливая трещина. Я поняла, что произошло. Резонанс от выстрела спровоцировал обвал. А крысы заранее знали о нем… Драч, наконец, опомнился, и рванул в мою сторону. Но в этот момент огромный кусок потолка обрушился вниз, похоронив под собой часть пещеры вместе с преследовавшим меня убийцей. Мой странный сон про Колизей оказался вещим. Я подняла голову. Потолок трескался дальше. Я развернулась и бросилась прочь из пещеры. Луч фонаря с трудом пронизывал кромешную темень. Коридор змеей тянулся вдаль и исчезал во мраке под низким сводом.

Это был настоящий лабиринт. Я бежала что есть мочи. Задыхаясь, глотая песок, набившийся в рот, натыкаясь на стены. Мокрый шелк платья противно лип к коже. Я не оборачивалась, но слышала громкий шелест осыпающейся сзади земли. Знала, что пещеры больше нет, как нет больше коридора, который я только что миновала. Смерть преследовала меня по пятам.

Я должна выжить! Должна найти выход!

Неожиданно поток воздуха подул мне в лицо. Я вгляделась в расстилавшуюся передо мной тьму. Впереди была еще одна пещера. Я остановилась на секунду перевести дух и вдруг поняла, что в подземелье воцарилась тишина. Обвал закончился.

Я шагнула в пещеру и посветила фонарем. Она напоминала крохотную комнатку без окон и дверей. Или нет, скорее, склеп, выхода из которого не было. Или колодец. Единственный путь из подземелья был засыпан тоннами земли. Это был тупик, наказание за то, что я невольно вторглась в царство мертвых. Арсений Титус был прав. Погребенным заживо в каменоломнях потребовались новые жертвы. И одержимый убийца, загнавший меня в ловушку, тоже был прав. Меня действительно никто и никогда не найдет. Я просто исчезну, а все подумают, что это я застрелила Дениса Шмакова, а потом сбежала. И Олег Монахов так подумает…

При мысли о Монахове сердце отозвалось болью.

Я без сил привалилась спиной к стене и сползла вниз. Непослушными пальцами открыла бархатный футляр. Там действительно лежало завещание – свернутый в трубочку и украшенный вензелем с изображением голубя лист бумаги. А под ним покоился золотой диск с треугольным углублением. На оборотной стороне было выбито: ERUS. Я сняла с шеи агатовый кулон и вставила его в медальон. Треугольник идеально вписался в пазы. Древний амулет снова стал единым целым. Я снова повязала шнурок вокруг шеи. Подняла футляр с завещанием и сжала в кулаке.

Свет фонаря замигал, стал ярче на мгновение, а потом потускнел. Видимо, разрядились батарейки. Впрочем, мне уже было все равно… Я выключила фонарь и откинула голову назад. Я сидела, неподвижно уставившись в черную дыру, и слушала свое хриплое дыхание.

«Информация о теле, попавшем в черную дыру, полностью теряется и никогда не возвращается в видимую часть Вселенной», – всплыли в памяти строки из какой-то умной книжки.

Я потеряла счет времени, мне казалось, прошла вечность с тех пор, как я выпрыгнула из окна дома Врублевской. Я страшно замерзла, ноги онемели от холода, скрюченные пальцы разжались, и футляр с завещанием с глухим стуком отлетел в сторону. Я вытянула руку и попыталась нащупать футляр, но вместо него наткнулась на кучу тряпья. Я быстро включила фонарь. Здесь было гораздо суше, поэтому темная ткань, сваленная у стены, сохранилась довольно хорошо. Я вскочила и едва удержалась на ногах, почувствовав сильное головокружение. Постояла секунду, пережидая приступ, а потом взяла ткань в руки. Это было пальто. Дырявое, покрывшееся плесенью, с крупными пуговицами. Я встряхнула его, и оттуда вывалился человеческий череп. Отбросив от себя пальто, я рухнула на пол и заорала от ужаса. Фонарик выпал из ослабевших пальцев и откатился в угол. Я легла на бок, подтянула колени к подбородку и заскулила. Потом перевернулась на спину и принялась стучать по стене кулаками, пока не разбила их в кровь.

«Прекрати! – приказала я себе. – Прекрати сейчас же!» Я стиснула зубы, глубоко вздохнула и села. Дотянулась до фонаря. Посветила на то место, где лежало пальто. Сквозь комья черной земли проглядывали бледные кости. И что-то поблескивало. Я подползла ближе. Погрузила пальцы в неподатливую почву и принялась копать. Я копала, не обращая внимания на обломанные ногти, пока груда костей не оказалась на поверхности. Тогда я увидела кольцо. Я сковырнула корку грязи с дымчатого сапфира и протерла его мокрым шелком платья. Драгоценный камень засиял в тусклом искусственном свете. Я поднесла кольцо к глазам. На его внутренней стороне были выгравированы три латинские буквы: IDA.

– Привет, Дюк, – прошептала я онемевшими губами и потеряла сознание.

Когда я пришла в себя, то не знала, день сейчас или ночь. Слабое мерцание фонаря свидетельствовало о том, что я все еще жива. Но я понимала, что это ненадолго. Меня била крупная дрожь. Я была настолько слаба, что не могла пошевелиться. Внезапно мне почудились какие-то странные звуки. Они походили на громкий шепот или шелест листьев. Слуховая галлюцинация? Или гулкое эхо, искаженное до неузнаваемости внутренним пространством подземелья? Я с трудом приподняла голову и прислушалась. Звуки не исчезли. Наоборот, стали яснее. Мне даже показалось, что я различила собачий лай. Меня ищут?

– Эй, я здесь! Здесь! – закричала я, но вместо крика из горла вырвался жалкий хрип.

Собрав последние силы, я схватила умирающий фонарь и вытянула дрожащую руку вверх. Потолка надо мной не было. Это была глубокая яма, с одной стороны которой свисал обрывок веревочной лестницы. Если бы я увидела лестницу раньше… Свет мигнул и окончательно погас. Я выронила бесполезный теперь фонарь, закрыла глаза и стала ждать.

Как вдруг… Раздался характерный скрип, который я неоднократно слышала в доме, пещеру залил яркий свет, и детский голосок сказал:

– Папа, иди сюда скорее! Вот она, Саша. Я же говорила тебе, что она здесь.

Затуманенными от слез глазами я наблюдала, как по веревочной лестнице торопливо спустился человек. Олег Монахов. Наверху радостно залаял Пафнутий. Сильные руки подхватили меня, и я снова потеряла сознание.

 

Глава 39

Пять месяцев спустя

Мы медленно брели с Фиалкой вдоль берега реки. Стояло чудесное воскресное утро. Было тихо и безветренно, светило скромное солнце, опавшие листья шелестели под ногами. В воздухе уже чувствовалось дыхание осени. Даша бежала впереди, размахивая над головой длинным прутом. Пафнутий семенил рядом, подпрыгивал, пытаясь вырвать палку.

– Я очнулась оттого, что кто-то тащил меня наверх, – рассказывала я. – Открыла глаза, подняла голову и увидела Дашу. Вцепилась в веревочную лестницу. Снизу меня подтолкнул Олег, и я очутилась в репетиционной комнате.

Фиалка с силой сжала мои ледяные пальцы. В ее глазах застыли слезы.

– Бедная моя девочка, – прошептала она. – Что же тебе пришлось пережить…

– Оказалось, что невзрачный шкаф с пуантами на самом деле маскировал потайной проход в подземелье. – Я проглотила спазм, застрявший в горле. Воспоминания все еще причиняли боль. – Стоило нажать кнопочку на боковой стенке, раздавался странный скрип, и шкаф отъезжал в сторону. Именно так Драч и попадал в дом. Этот проход существовал очень давно, но Ида Врублевская в свое время велела заколотить его. А несчастный садовник на свою беду восстановил. О тайном проходе никто не знал. Кроме Славика, Драча и… Даши.

Я замолчала. Пафнутию, наконец, удалось вырвать у Даши палку. Подхватив трофей, он скрылся за ближайшим кустом. Даша устремилась вслед за бульдогом. Мы добрели до поваленного дерева и сели отдохнуть. Маленькая птичка опустилась на ветку соседней ивы и с интересом уставилась на нас.

– Слава Богу, теперь все позади, – пробормотала я.

После тех страшных событий я оказалась в больнице, в реанимации, с двусторонней пневмонией. Именно поэтому и рассказывала Фиалке обо всем только сейчас. Динка, как и обещала, прилетела из Греции в то воскресенье, рвалась ко мне, но врачи ее не пустили, а через два дня она снова уехала.

– Я так себя ругаю, ну почему я не поделилась с тобой своими опасениями по поводу Драча. Ведь чувствовала же, что с ним что-то не так. Но я даже предположить не могла, что настолько не так. – Фиалка поежилась и подняла воротник.

– Не вини себя. Думаю, что это ничего бы не изменило. Знаешь, мне кажется, в тот день, когда ты привезла меня в поселок, он следил за тобой. А потом, сидя за шкафом в репетиционной, подслушивал. Понял, что ты хочешь уйти от него. И начал действовать.

– Решил, что меня можно купить с помощью дворца в Риме, – горько усмехнулась Фиалка.

– Да нет, он, скорее, искренне верил в магическую силу древнего амулета.

Я погладила пальцами выпуклую прохладную поверхность воссоединенного кулона. Теперь я тоже верила в его силу. Не будь у меня тогда бархатного футляра, подземелье не отпустило бы меня.

Представитель семьи Фабио, приезжавший из Италии за его останками, с заметным облегчением презентовал кулон мне, когда узнал, что мы с Монаховым не претендуем на виллу ди Коломбо. И когда мы вернули ему полотно Караваджо.

В ту роковую ночь окно в спальне осталось открытым, а ливень был очень сильным. Он стучал в стекла, брызги разлетались в разные стороны. В том числе попадали на пейзаж с фонтанами. Вода смыла акварель, которой была написана картина, явив миру шедевр кисти Караваджо. Фабио сам нарисовал пейзаж, чтобы вывезти Караваджо из Италии. Наверняка Врублевская знала об этом, но работа Фабио была ей гораздо дороже, чем все шедевры мира.

Однако о тайне картины случайно узнала Тая, прочитав записку от Фабио. Она рассказала об этом сыну, тот – своей жене. Потом Гала поведала о пейзаже Арсению Титусу, и тот начал охоту. Так что никакой мистики…

– А эта пианистка – Лиза, кажется, – вырвала меня из раздумий Фиалка, – она-то чем не угодила Драчу?

– Наверно, он просто перестраховался. Лиза чувствовала, что между мной и Монаховым что-то происходит, и следила за нами. Она постоянно бродила в окрестностях дома Врублевской и то и дело натыкалась на Драча. Лиза – девушка смелая и решительная. В конце концов она подошла к нему и прямо спросила: кто он такой и что тут делает? Именно в этот момент мы с Норой и увидели их в окно. Драч тогда ей наплел какую-то ерунду, но она не поверила. К тому же ей все время казалось, что лицо Драча ей знакомо. Но она никак не могла вспомнить, где и когда встречала его.

– Да по телевизору видела, где же еще.

– Лиза не смотрит телевизор, – покачала я головой. – В итоге, она вспомнила, но лишь вечером, уже после того, как Драч попытался сбить меня. Она вспомнила, что столкнулась с Драчом в тот день, когда погибла Вера Монахова. Хотела предупредить меня, даже написала записку, но не успела.

– Да-а, – протянула Фиалка. – А Шмакова как жалко! Хотя, чего греха таить, он тоже был порядочным мерзавцем.

– Ну, он думал, что я богатая. Думал с моей помощью уладить свои денежные проблемы. Ведь он проигрался в пух и прах.

– Вот я и говорю, хотел тебя использовать. Разве не мерзавец?

– Но все равно он не заслужил такой смерти.

– Все! Не хочу больше об этом говорить! В конце концов, я прилетела из-за океана вовсе не для того, чтобы ворошить прошлое. Драч мертв, и забудем о нем. Я приехала совсем по другому поводу. – Фиалка лукаво улыбнулась и обняла меня. – Поздравляю! Теперь, котик, я за тебя спокойна. Твой Монахов – это то, что надо!

– Спасибо. – Я смахнула подступившие слезы, вытянула руку и посмотрела на тонкое обручальное кольцо, украшавшее безымянный палец. – Мне важно было услышать это именно от тебя.

Пафнутий выскочил из-за куста, следом за ним появилась Даша, кружась и напевая:

– Я – маленькая балерина…

– Она действительно маленькая балерина, – рассмеялась я. – Мы с ней занимаемся каждый день, и у нее здорово получается. Скоро у нас экзамен в хореографическое училище.

– Прелестная девчушка, и вообще, так у вас тут хорошо. – Фиалка запрокинула голову, посмотрела в бледное осеннее небо и выдохнула облачко пара. – Но мне пора. У меня вечером самолет.

– Жаль. Я много не успела тебе сказать.

– Помни, самые главные слова – несказанные. – Фиалка стянула с руки кольцо с изумрудами в форме трилистника, то самое, которое когда-то Фабио пода–рил Врублевской, и вложила мне в ладонь. – Мне ка–жется, тебе оно дороже, чем мне.

Я представила, как Драч снимает кольцо с мертвой Идиной руки, и с силой сжала его в кулаке.

Мы поднялись с бревна и тихо пошли к дому Врублевской. Вернее, к моему дому. Теперь он принадле–жал мне. Это был свадебный подарок Монахова. А Фиалке он вернул деньги, заплаченные Драчом за дом.

Птичка чирикнула, вспорхнула с ветки и улетела. Словно услышала все, что хотела услышать.