– Он обидел вас, – утвердительно произнесла Нора.

Я промолчала.

– Не обращайте внимания. Я уверена, он не хотел… Актеры – они как дети. Живут в своем вымышленном мире…

– Шмаков ваш любовник? – перебила я, оборачиваясь.

– Дэн? – расхохоталась Нора. – Чтобы я, в здравом уме и твердой памяти, повесила себе такой хомут на шею? Боже упаси!

– Значит, вы просто добровольный адвокат, – усмехнулась я.

– Я бы добавила – объективный и непредвзятый.

– А зачем вы пытаетесь повесить Шмакова на шею мне?

– Поверьте, я совершенно искренне считала, что вы сами этого хотите. Что между вами настоящее чувство. Я никогда не видела Дэна таким растерянным, а знаю его уже уйму лет.

– А-а, – неопределенно протянула я, – тогда, конечно. – Я рассмеялась. Звук собственного смеха показался мне неуместным. Фальшивым и наигранным. Я почувствовала досаду. Развернулась и прошла мимо Норы.

Нора глянула на меня с каким-то странным выражением и увязалась следом.

Я прошла в гостиную, уселась на диван и с удивлением обнаружила, что до сих пор сжимаю в кулаке клок монаховской футболки. Я скомкала его и сунула в карман шорт.

Мне вдруг показалось, что Врублевская с портрета посмотрела на меня с сочувствием.

– Машину вашу починили? – спросила Нора, устроившись в кресле напротив меня.

– Нет.

– Говорю же, гиблое место. И у Дэна вон с машиной проблемы, пришлось отдать ему мою.

– А у него-то что?

– Умудрился въехать в ворота. Всю «морду» разворотил. Жалко, машина новая, дорогая.

В памяти всплыли разбросанные по дороге оранжевые осколки от фары. Сердце глухо застучало. А если Монахов прав?

– А какая у него машина? – В ожидании ответа я затаила дыхание.

Нора тем временем отправилась на кухню. Взяла из сушки стакан и вылила остатки минеральной воды из бутылки.

– Будете? – Она указала на воду. Я покачала головой. – Постойте, – вдруг воскликнула Нора и пристально посмотрела на меня, – уж не думаете ли вы, что это Дэн?!

Пальцы ее дрогнули, и вода выплеснулась из стакана на пол. Я опустила глаза.

– Это невозможно, – пробормотала Нора, и, так и не выпив, поставила стакан в раковину.

– Не знаю, не знаю, – прошептала я и обняла себя руками.

– Абсурд! – Нора тряхнула волосами, но я не услышала в ее голосе уверенности. – Зачем ему убивать вас? Наоборот, он должен был бы… – Она резко замолчала и полезла за сигаретами.

– Что же вы замолчали? Продолжайте. Что он должен был?

– Ах, ничего. Я просто в шоке, вот и несу всякую ересь.

Нора прикурила и, зажав сигарету зубами, шагнула к портрету. Повисла пауза.

– В который раз убеждаюсь: Горелов чертовски талантливый художник, – наконец подала она голос. – Врублевская тут как живая.

– Просто он любил ее, – пробормотала я.

– Ну, на самом деле больше всех он любил себя. Знаете, – Нора повернулась ко мне, – Фаина Раневская как-то сказала: «Есть люди, в которых живет Бог. Есть люди, в которых живет дьявол. А есть такие люди, в которых живут только глисты».

Я рассмеялась.

– Так вот, в Базиле удивительным образом уживались все – и Бог, и дьявол, и глисты.

– В Базиле? – переспросила я.

– Так его называли близкие.

– Но вы же не станете отрицать, что он любил Врублевскую.

– Ни в коем случае. Она была его наваждением. Но именно по той причине, что его отвергла. Согласись она выйти за него замуж, неизвестно, во что бы это все вылилось. В быту он был невыносим. Я же говорю, в нем сочеталось несочетаемое.

– Таких людей много.

– Но не в каждом живет Бог. В основном одни глисты.

– Уж не Шмакова ли вы имеете в виду? Тут настал черед Норы смеяться.

– Все-таки вы к нему несправедливы, – погрозила она пальцем. – Я понимаю, в вас говорит обида. Но Дэн действительно одаренный человек. К тому же…

«Ну все, – с досадой подумала я. – Села на своего любимого конька».

Я слушала ее вполуха и периодически кивала невпопад. Мысли мои блуждали вокруг происшествия на дороге. Я не могла поверить в то, что кто-то желал моей смерти. Очевидно, водитель просто не справился с управлением. Но если бы это было так, то машина не смогла бы уехать, а улетела бы в кювет вслед за мной. И тогда… Страшно представить, что было бы тогда…

Я невольно дотронулась до шеи. До того места, где должен был висеть кулон. Но он почему-то там не висел. Я похолодела.

– Дэн, он удивительный… – вещала тем временем Нора.

– Простите, – перебила я ее. – Я на секунду…

Я взлетела по лестнице, провожаемая недоуменным взглядом Норы. Распахнула дверь в ванну, отдернула штору в душевой.

Кулона не было. Вряд ли он смог бы провалиться в сливное отверстие. Наверняка бы застрял.

Я осмотрела мочалку, полотенце. Вдруг зацепился острым углом? Кулона не было.

Я рванула в спальню. Облазила все щели в полу, обследовала разорванное платье. Переворошила постель. Кулона не было.

В отчаянии я рухнула на кровать и закрыла глаза.

Где-то в глубине подсознания я свято верила в то, что именно кулон спас меня от неминуемой гибели. В самый последний момент заставил обернуться. Не случись этого, я сейчас здесь не сидела бы, – в лучшем случае, валялась бы в реанимации в больнице.

– Эй, вы, часом, тут не умерли? – раздался голос Норы прямо над моим ухом.

Я вздрогнула и вскочила. Нора стояла у кровати и с жадным любопытством разглядывала висящий на стене пейзаж.

– Как интересно! Это что такое? Можно я сниму, посмотрю поближе?

– В другой раз. – Я взяла Нору под руку и потащила к выходу. – Знаете, ужасно неловко, но мне срочно нужно уйти.

Оставалась последняя, весьма призрачная надежда, что кулон слетел во время моего падения в канаву.

Спустя пять минут я уже продиралась сквозь частокол сосен, глотая раскаленный воздух. Казалось, стало еще жарче, и густая тень от деревьев не приносила облегчения. Я шла быстро и постоянно оглядывалась. Меня не покидало ощущение, что за мной кто-то наблюдает.

Наконец я выбралась из чащи на дорогу. И растерялась. Я не сомневалась, что безошибочно найду место моего несостоявшегося убийства, но все вокруг выглядело совершенно одинаково. Черная лента дороги, а по бокам – лес. Нигде ни следа. Оранжевые осколки от фар исчезли, бетонный столбик, снесенный машиной-призраком, тоже. Ни сломанного куста, ни примятой травы.

Словно все это мне только приснилось.

Я прокрутила в голове весь мой тогдашний путь. Судя по тому, как запыхался примчавшийся на шум Монахов, ушла я довольно далеко. Только вот насколько?

Я развернулась и побежала к стоянке. На месте моего «Рено» блестела большая маслянистая лужа. Она уже успела покрыться тонким слоем пыли и пуха от одуванчиков. На всякий случай я осмотрела все вокруг лужи. Ничего…

Я медленно двинулась назад. Спустилась от греха подальше вниз, в самую канаву. Внимательно разглядывала придорожные кусты, раздвигала листву, растирала ногой траву.

Тщетно.

Внезапно где-то рядом хрустнула сухая ветка. На миг мне стало жутко. Вокруг – ни души, кричи не кричи, все равно никто не услышит и не придет на помощь. И тут же кто-то коснулся моей руки. Я чуть не закричала в голос и резко обернулась.

Передо мной стояла Даша.

– Господи! – с облегчением выдохнула я. – Это ты, малышка? Что ты тут делаешь?

Я опустилась на корточки, обняла девочку, притянула ее к себе и уткнулась носом в каштановые кудряшки. От нее вкусно пахло молоком и медом.

К моему величайшему удивлению, Даша подняла руки, закинула мне на шею и доверчиво прижалась ко мне худеньким тельцем. А потом протянула мне сжатый кулачок.

– Что это? – спросила я, шмыгнув носом.

Даша разжала кулак и улыбнулась. На ладошке лежал кулон.

Северный лес, весна 1948 года.

Ночью через два дня за ней пришли. Пять человек в форме.

Они бесцеремонно ввалились в спальню московской квартиры, где Кара лежала в постели с высокой температурой. Ее блуждания по заснеженному лесу не прошли бесследно.

– Собирайтесь! Вы арестованы! – сказал один из мужчин.

Все дальнейшее было как в тумане.

Холодная, пропахшая отчаянием и страхом, камера на Лубянке, многочасовые допросы, все это происходило будто не с ней.

Она дышала, но не жила. Словно погрузилась в летаргический сон.

Лишь один день намертво врезался в память. Тот день, когда на свет появилась дочь Стертого.

Случилось это уже в лагере, куда Кару этапировали в феврале 1948 года. Она была истощена и худа до крайности, и никому и в голову не могло взбрести, что она ждет ребенка. Когда лагерная докторша, молодая полная женщина со звучным именем Энгелиса Семеновна, узнала в новенькой знаменитую балерину, она сразу взяла ее под свою опеку.

– Будешь мне в санчасти помогать, – звучным голосом сообщила она.

Энгелиса была страстной поклонницей балета. И даже как-то со смехом призналась Каре в том, что сама в детстве мечтала стать балериной. Но любовь к еде одержала верх. Докторша была веселой, красила губы «сердечком» яркой помадой, а темные волосы укладывала в тугие валики. Белоснежный чепчик, нахлобученный поверх валиков, делал ее и без того круглое лицо еще круглее.

Она была единственным человеком, кому Кару доверила свою страшную тайну.

Когда-то Энгелиса была военным хирургом. Но под Брестом их полевой госпиталь попал в окружение. Всех мужчин, включая раненых, немцы расстреляли, а женщин угнали в Германию. После того как отгремел последний залп праздничного победного салюта, Энгелиса Семеновна вернулась на Родину. Преисполненная самых радужных надежд.

И оказалась здесь…

Энгелиса назначила Кару фельдшером.

В начале войны, Кара, как и сотни других женщин, записалась на курсы сестер милосердия с твердым намерением отправиться на фронт. Но партийное начальство посчитало, что Кара принесет гораздо больше пользы в тылу, занимаясь делом, которое она хорошо знает. Теперь азы медицины пригодились.

Кара делала уколы, накладывала повязки, промывала раны. А травм было много. Женский лагерь специализировался на заготовке леса. Еще она выдавала градусники, стоявшие на столе в стеклянной банке с дезинфицирующим раствором. Заполняла истории болезней. Поначалу ее тошнило от сладковатого запаха гноя, от вида алой крови, черной обмороженной плоти. Но потом она привыкла. Человек так устроен, рано или поздно ко всему привыкает.

Самым страшным испытанием для Кары стал холод. Холодно было везде. В бараках, в столовой, в санчасти.

Не спасал ватник, подпоясанный куском веревки, чтобы злой ветер не забирался внутрь. Не спасали валенки. Острый снег, оглушительно хрустевший под ногами, больше походил на осколки битого стекла и, казалось, впивался в исковерканные пуантами ступни даже сквозь подшитую подошву валенок. Она никогда не думала, что можно так мерзнуть.

А по ночам, укутавшись в худое одеяло, Кара с упорством, граничащим с мазохизмом, возвращалась в недавнее прошлое.

«Нельзя сильнее страдать, чем вспоминая счастье в дни несчастья». Так говорил Данте.

Но ночи принадлежали ей, и она не позволяла себе спать и задавала вопросы, на которые никогда не будет ответа.

Что было бы, уступи она уговорам Дюка и останься в Риме? Как бы она жила сейчас? Гуляла бы по террасам парка виллы ди Коломбо? А может быть, танцевала на сцене парижской Гранд Опера? Или миланского Ла Скала?

Как известно, история не знает сослагательного наклонения.

Как-то раз, когда они бродили с Дюком по развалинам Римского Форума, он сказал:

– Знаешь, я бы многое отдал за то, чтобы увидеть в твоем взгляде счастье. Но почему-то у всех русских женщин, которых я знал, мучительно грустные глаза.

– Я счастлива, – возразила Кара. И она искренне верила в это.

– Нет, – покачал головой Дюк. – Ты внутренне напряжена, словно постоянно ожидаешь удара. Словно спрашиваешь – когда же все закончится? Когда наступит час расплаты? Мне хорошо знаком этот взгляд. У моей бабушки была такая же не проходящая печаль в глазах, хотя она всю свою жизнь прожила в любви и достатке.

Кара тогда лишь с улыбкой пожала плечами.

Теперь же она постоянно думала над словами Дюка и понимала, насколько он был прав.

«Счастье вечным не бывает, горе вместе с ним живет», – гласит русская народная мудрость.

Врожденный страх обрести счастье и тут же потерять его – вот что означает эта тревожная печаль в глазах русских женщин. Это ощущение мира, в котором все грустно, даже если происходят радостные события, впитано русским человеком с молоком матери и прочно засело в подсознании.

«Почему так?» – спрашивала себя Кара, уткнувшись лицом в колючую грязную подушку и глотая застрявший в горле ком, пока не забывалась коротким беспокойным сном.

«Па-а-адъем!!!» – взрывалась ледяная тишина барака хриплым окриком.

Порой Каре казалось, что время остановилось. Словно она попала в заколдованный круг, где все повторяется. Один день был похож на другой, как две капли воды. Подъем в пять утра, пайка хлеба, миска баланды, санчасть, барак. И холод.

Но однажды утром она вышла на крыльцо санчасти и с удивлением поняла, что наступила весна. Пахло сырой землей и талым снегом. Обреченное на скорую смерть северное солнце светило яростно и агрессивно. Будто торопилось выполнить все свои дела за отпущенный ему короткий срок. Черный холм снега воинственно топорщился острыми кружевными краями, которые на глазах оплывали и слезами стекали вниз.

Кара зажмурилась, подставив лицо жарким лучам, и блаженно улыбнулась. В животе брыкнулся ребенок. Где-то в глубине души шевельнулось какое-то незнакомое доселе чувство. Странное чувство… Напоминавшее любовь к тому, кто находился у нее внутри.

Кара испугалась собственных ощущений. Поплотнее запахнулась в широкий халат и обхватила живот руками. Она вдруг обратила внимание, насколько он вырос за последнее время. Еще чуть-чуть, и старый Энгелисин халат, который теперь носила Кара, станет мал.

– Уже скоро, – прошептала она, поглаживая твердую выпуклую поверхность живота, – скоро мы освободимся друг от друга.

Она глубоко вздохнула и неуклюже опустилась на поваленное у крыльца бревно. Было тихо, лагерь опустел. Колонны заключенных в сопровождении надзирателей давно отправились на работу. Впереди, на фоне синего неба и вышки охраны, за колючей проволокой чернел лес. Воздух был такой прозрачный, а очертания такие четкие, что казались искусственными, нарисованными умелой рукой художника. Как на полотнах итальянских мастеров эпохи Возрождения. Если отбросить колючую проволоку, от открывающейся красоты захватывало дух.

«Дюку бы, наверно, понравилось», – подумала Кара. Он говорил, что всегда мечтал побывать в России.

Скрипнула дверь, и на ступеньках крыльца показалась Энгелиса. Она зевнула и извлекла из кармана накинутого на плечи ватника самокрутку. Чиркнула спичкой и с наслаждением затянулась.

– Тепло-то как, – сказала Кара.

– Да пора уж, май на исходе.

Энгелиса спустилась с крыльца и присела рядом с Карой.

– Что? Наружу просится? – усмехнулась она, выпустив дым, и кивнула на Карин живот.

Оказалось, Кара до сих пор обнимала живот руками. Она поспешно поднялась с бревна и убрала руки за спину. Внезапно перед глазами все поплыло, Кара покачнулась и чуть не упала. Рухнула обратно на бревно. От резкого толчка внутри все сжалось, и тело пронзила резкая боль.

Кара охнула, закусила губу и схватилась за живот.

– Что такое? – встревожилась Энгелиса.

– Ничего. Все нормально, просто голова закружилась.

– Точно? А то смотри, детки-то они и семимесячными рождаются.

– Я его ненавижу, – еле слышно прошептала Кара.

– Кого?

– Его…

Кара с силой ткнула себя в живот. Ребенок в ответ снова брыкнулся.

– Малыша? – ахнула Энгелиса. – Господи, за что?

– Это долгая история…

– Так и мы вроде никуда не торопимся.

И Кара решилась. Она рассказала все. Про Дюка, про несостоявшийся побег из гостиницы, про изнасилование, про Стертого…

– Вот мразь, – процедила Энгелиса, когда Кара замолчала, и сплюнула сквозь зубы, – я бы ему за тебя двадцать пять вкатила, чтобы знал, как людям судьбы калечить. А еще лучше – вышку, без суда и следствия.

– Да уж. Только такие живут припеваючи до глубокой старости, и ничего с ними не случается, – вздохнула Кара и почувствовала, как по щекам полились слезы.

– Э-э. Ты только не реви. Не смей себя жалеть, ясно? Знаешь, как Ницше сказал? «То, что нас не убивает, делает нас сильнее». А ты сильная, я вижу.

– Я не хочу этого ребенка, – всхлипнула Кара. – Что будет, когда он родится? Что мне с ним делать?

– Не переживай, что-нибудь придумаем.

Кара промолчала. После невольной исповеди она чувствовала себя опустошенной.

– Давай-ка пойдем внутрь, – предложила Энгелиса, – простынешь еще…

– Да нет, мне не холодно. Можно я еще немного посижу?

– Сиди, сиди. А мне пора работать.

Энгелиса скрылась за дверями санчасти. В больничке сейчас лежал один пациент. Вернее, пациентка. Женщина была новенькая, прибывшая с последним этапом буквально неделю назад. Кара никогда с ней не разговаривала, даже не знала ее имени. Этим утром женщину принесли на руках бригадиры. Кару поразило ее белое лицо и огромный вздутый живот.

Внезапно вернулась боль. Боль была такой сильной, словно в Кару воткнули раскаленный кол. Она глубоко вздохнула и стиснула зубы. На лбу выступил холодный пот.

Кара медленно поднялась и, пошатываясь, добрела до крыльца. С трудом одолела первую ступеньку и остановилась передохнуть. Сделала еще один шаг, и боль немного отступила.

«Схватка», – подумала Кара, и к горлу подкатила тошнота. Она сглотнула и согнулась, ухватившись за деревянные перила. Через мгновение почувствовала себя лучше. Схватка стихла.

В коридоре пахло хлоркой. Откуда-то доносился громкий хлюпающий звук. Кара прошла в палату и поняла природу странного звука. Это дышала больная. Воздух со свистом вырывался из ее легких, грудь ходила ходуном. Кара огляделась. Докторши в палате не было. Косой солнечный луч, проникавший сквозь небольшое окно, падал на восковое лицо женщины. Выглядела она ужасно – нос заострился, губы посинели и потрескались.

Кара коснулась рукой спутанных рыжих волос. Мелькнула мысль, что эти пряди навечно останутся непричесанными. Неожиданно женщина открыла глаза, выгнулась дугой и захрипела. Кара испуганно отдернула руку и почувствовала, как стальной кулак боли снова тисками сжал внутренности. Она рухнула на стоявшую подле кровати табуретку и замерла, ожидая, когда схватка закончится.

Женщина перестала хрипеть, и, если бы не ее пальцы, беспорядочно шарившие по одеялу, можно было подумать, что она умерла.

– Отходит, – тихо произнесла Энгелиса. Кара не слышала, когда она вошла.

– И что, ничего нельзя сделать? – спросила Кара.

– Перитонит, – покачала головой докторша, – очень запущенный. Легочная недостаточность, почки уже отказали. Ей осталось совсем чуть-чуть.

– Бедная, – прошептала Кара.

Женщина снова захрипела, на ее губах выступила кровавая пена. А Кару скрутила очередная схватка. Такой боли она еще не испытывала. Свет померк в глазах, что-то горячее заструилось по ногам.

Так продолжалось еще долго. Агония рыжеволосой женщины и рождение ребенка. На закате женщина сделала последний вдох, а Кара произвела на свет дочь.

В этом было что-то символическое. Словно, для того чтобы родиться, дочери Стертого понадобилось забрать чью-то жизнь.