Я не планировала заходить в дом, поэтому остановилась за уже знакомым жасминовым кустом. Пока я не была готова к общению с Монаховым, не представляла, что ему сказать.

Я легонько подтолкнула Дашу:

– Иди, малыш. Тебя папа ждет.

Но девочка только сильнее вцепилась в мою ладонь. Всю дорогу до дома она крепко держала меня за руку. Даша не сказала ни слова, но между нами словно протянулась невидимая глазу нить.

Кулон я сжимала в кулаке, сунув его в карман шорт. Пальцы онемели, но я боялась выпустить его из рук, так как шнурок потерялся.

– Иди домой, – еще раз велела я Даше.

Она помотала головой, обняла меня и уткнулась лицом в мой живот. Я замерла, не в силах пошевелиться.

– Ее нигде нет! – вдруг услышала я взволнованный женский голос. Сквозь буйную растительность я не могла разглядеть, кто это кричал. Но, судя по всему, это была Лиза.

– У реки была? – спросил где-то рядом Монахов.

– Да, и у реки, и на пруду. – Лиза шагнула из-за куста и ошеломленно застыла, увидев нас с Дашей.

– Надо к стоянке сходить. Может, она там?

– Не надо, – сдавленно ответила Лиза. Даша еще теснее прижалась ко мне. – Вот она, здесь.

Монахов в два счета оказался у жасмина.

– Слава Богу! – воскликнул он, опустился на колени, мягко оторвал дочь от меня и поднял на руки. – Я уже битый час ее ищу. Спасибо вам, Саша. – Он с благодарностью посмотрел на меня и убрал со лба девочки выбившийся локон.

Я глупо кивнула.

– Хорошо, что никто этого не видел, – прошипела Лиза, склонившись ко мне, когда Монахов с дочерью удалились на приличное расстояние. – Если бы я вела себя так с чужим больным ребенком, мне было бы стыдно.

– К счастью, вы – это не я, – парировала я, развернулась и побрела в сторону дома Врублевской.

– Саша! Постойте! – Монахов догнал меня у самого подножия склона.

Я остановилась и посмотрела наверх, где под жасмином стояла Лиза.

– Что бы она ни сказала вам, забудьте об этом. Это ни имеет никакого значения, – пробормотал он, низко опустив голову.

– А что имеет? – спросила я. И вдруг почувствовала себя ужасно усталой.

– Вы действительно хотите знать?

– А почему бы и нет? – Я с силой сжала кулак, и острые края треугольного кулона больно впились в ладонь.

Монахов взъерошил темные волосы и улыбнулся, глядя исподлобья. Верхняя губа его чуть припухла после драки со Шмаковым, но это его совсем не портило. Даже наоборот.

– Ну, например, то, что я приглашаю вас на ужин.

– Спасибо, я не голодна. – Я прошла вперед и обернулась: – Кстати, а с чего вы решили, что она мне что-то сказала?

– Видел ее лицо. Синдром Клерамбо, – пожал он плечами.

– А, понятно…

Я старалась не думать о том, что Монахов делал на чердаке, но ноги сами отнесли меня туда.

Здесь, под крышей, было очень душно и почти темно. Вечерело, солнце клонилось к закату, и маленькое подслеповатое окошко не справлялось со своей задачей. Стекло было мутным и грязным, в потеках краски. Его, видимо, не мыли со дня постройки дома. То есть никогда.

Я поискала выключатель. Прямо за дверью стоял свернутый в рулон пыльный ковер. Я просунула за него руку и нащупала выключатель. Древний, как мир, с длинным тугим рычагом. Потянула рычаг вверх, вспыхнула тусклая лампочка. Правда, в помещении почти ничего не изменилось и света не прибавилось. Как было темно, так и осталось. Только ковер с глухим стуком упал на пол, взметнув в воздух клубы пыли.

Я чихнула и повернулась к сундуку. Он был открыт, замок исчез. Но я уже настолько привыкла к странностям дома, что не обратила на это внимания. Сунула руку внутрь. Поворошила старые вещи. Судя по всему, больше там ничего не было.

Что я надеялась найти? Дневник Врублевской, ее письма или фотографии, способные пролить свет на историю с итальянцем или на рождение ее дочери?

Не знаю…

Я прихватила с собой охапку вещей. Тех, что лежали в сундуке сверху. В спальне разложила трофеи на кровати. Для сохранности они были пересыпаны высушенными листьями полыни, и теперь по комнате распространился специфический аптечный запах.

Это была Идина одежда. Серый костюм из тонкой шерсти, пара блузок, пуховая шаль и шелковое платье. Несмотря на полынь, призванную ограждать от моли, старенькая костюмная юбка пестрела дырами, а пуховая шаль превратилась в труху.

А вот платье сохранилось хорошо. Платье было дивное. Из тяжелого шелка бутылочного цвета, с узким лифом «на косточках» и пышной струящейся юбкой.

Я быстро скинула майку и шорты, вытащив предварительно кулон из кармана, и влезла в платье.

Боже правый! Сколько же на спине было крючков! Как на балетной пачке.

Руки сами собой поднялись и закрутили волосы в гладкий тугой узел. Я подошла к зеркалу. Собственное отражение напугало меня.

Это была не я. Это была Ида Врублевская…

Стук в дверь вырвал меня из плена зазеркалья.

Тяжелый шелк юбки загадочно шелестел при каждом шаге, словно знал что-то такое, что мне знать не следовало. Зажатый в кулаке кулон пульсировал, как живой.

Я открыла дверь. На крыльце спиной ко мне стоял Олег Монахов.

– Привет, – повернулся он, улыбаясь.

Но стоило ему увидеть меня, как улыбка сползла с его лица, уступив место изумлению.

– Что это… – сказал наконец он и осекся.

– Платье, – ответила я. – А что в нем такого особенного?

– Просто мне показалось… Впрочем, не важно, что мне показалось… Я, собственно, зашел узнать, не передумали ли вы насчет ужина.

Говоря эти слова, он что-то накручивал на палец. Накручивал-раскручивал, накручивал-раскручивал. Я пригляделась. Оказалось, что это мой шнурок, на котором висел кулон.

– Откуда это у вас? – Я указала на шнурок.

– Так он ваш? Я нашел его здесь, на крыльце, когда уходил от вас в прошлый раз.

Он протянул мне шнурок, усмехнулся и дотронулся рукой до припухшей губы, видимо, вспомнив обстоятельства своего ухода.

– Ну так что? – спросил Монахов после небольшой паузы и поспешно добавил: – Вы еще не проголодались?

Я пожала плечами и почувствовала, как острые «косточки» туго затянутого корсета впились в спину.

– Тут рядом есть неплохой японский ресторанчик. Вы любите восточную кухню?

– Обожаю, – кивнула я. – Я только переоденусь.

– Может, не стоит? – Монахов посмотрел на меня и сглотнул. До этого он старательно отворачивался. – Вам очень идет это платье.

– Ну уж нет, – рассмеялась я. – Я в нем с трудом дышу. Это платье Врублевской.

– Это я понял.

– Я нашла его в сундуке, на чердаке. А что вы там делали?

– Где?

– На чердаке. Я видела, как вы туда поднимались.

– Я услышал странный стук. Подумал, что вам стало плохо. Мало ли, – замялся он, – последствия стресса и все такое…

Не знаю почему, но я ему поверила.

– Дайте мне пять минут, – попросила я. – Кстати, это свидание?

Москва, 7 ноября 1953 года.

– Спасибо и до свидания, – вежливо, но решительно сказала Кара, хлопнув дверцей автомобиля. Назойливый кавалер, генерал авиации, подвозивший ее до поселка на персональной машине, разочарованно скривился. Он явно ожидал продолжения.

Кара бесстрашно нырнула в темную чащу деревьев и устремилась к дому. Ноги в изящных туфельках увязали в свежевыпавшем снегу, подол шелкового платья волочился по земле. Буквально в паре метров была ровная, утоптанная тропа, окруженная фонарями-стражниками. Но Кара, не разбирая дороги, бежала вперед, быстрее, словно пыталась убежать от самой себя.

Наконец вот он, дом.

Кара ввалилась в теплое помещение, скинула тяжелые промокшие туфли, сбросила пальто, швырнула на стол шарф и перчатки. Прошлепала в гостиную, оставляя на деревянном полу влажные следы, обессиленно опустилась в кресло и закрыла глаза.

И что теперь? Что теперь делать?

Прошлое, которое она старательно запрятала в бутыль забвения и заткнула пробкой, вырвалось наружу. Окружающий мир исчез, и она снова очутилась за колючей проволокой, за тысячи километров от Москвы.

– Хочешь подержать ее? – спросила тогда Энгелиса.

– Нет, – хрипло ответила Кара. Она испугалась, что, прижав к груди хрупкое беззащитное тельце, уже не сможет с ним расстаться.

Энгелиса пожала плечами и унесла синий орущий комок. Больше Кара не видела свою дочь.

Докторша сдержала слово. Она никому ничего не сказала и оформила документы на девочку так, словно ее родила рыжеволосая женщина, а потом умерла. Ни у кого не возникло сомнений, Кара сама почти поверила в это.

Но с этого дня их отношения с Энгелисой неуловимо изменились. Кара то и дело ловила на себе осуждающий взгляд, в котором сквозил немой вопрос: когда же ты поинтересуешься судьбой собственной дочери?

А через год Кару неожиданно освободили. Заиндевелым мартовским утром бригадир громко выкрикнул ее фамилию. Кара даже не сразу поняла, что обращаются именно к ней, настолько привыкла существовать под номером И-215. Заключенный И-215.

Она испуганно бросилась к административному бараку, где растерянный начальник лагеря, пряча ухмылку в усы, сообщил, что из Кремля пришел приказ о ее освобождении. Вот так.

В день отъезда Кара, расписавшись за паек на дорогу – полбуханки черного хлеба и две селедки, завернутые в промасленную бумагу, направилась в санчасть попрощаться с Энгелисой. Но попрощаться так и не удалось. Докторша стояла на крыльце, зябко кутаясь в протертый ватник, и разговаривала с каким-то человеком. Заметив Кару, докторша что-то отрывисто сказала, и человек обернулся.

У Кары душа ушла в пятки. Это был Стертый. Она сразу узнала его, несмотря на отпущенную бороду и низко надвинутую на лоб кепку.

Потом она снова видела его, на вокзале в городе, куда ее по заросшей узкоколейке, специально проложенной в тайге, довез на дрезине вольнонаемный – хмельной мужичок средних лет.

И вот сегодня опять…