Женя находила реальность совсем другой.

С её точки зрения, ближе всего к настоящей реальности располагались некоторые минувшие дни в марте и апреле, когда смотреть на всё приходилось сквозь узенькие щёлки между веками, ноги неминуемо промокали, голова кружилась от сырой свежести, а на штукатурке домов, подлежавших расселению и сносу, медленно просыхали тёмные разводы. Дом, в котором выросла Женя, расселили и снесли через семнадцать лет после соответствующего решения, за два месяца до её выпускного бала. Прямо в конце последнего апреля, максимально приближенного к реальности.

Дальнейшие марты и апрели начали удаляться от оригинала, число настоящих дней неуклонно сокращалось, плотность весны падала, но всё это происходило не слишком быстро, и кроме того, ей оставались другие просветы и проблески, и даже находились новые. Летом, например, можно было всю ночь просидеть в гостях, чтобы рано утром, добираясь до дома в предвкушении сна, смотреть, как наполняются улицы и станции метро. Осенью, когда дул дождливый ветер и пахло октябрьскими листьями, реальность казалась более зыбкой, но при этом сильно прибавляла в пронзительности, и Жене хотелось думать самые глубокие мысли на свете, сбежать из Москвы в романтическую провинцию и написать ещё одну такую повесть, где прекрасная героиня сдержанно умирает в конце, и герой едет в машине по дождливому городу, мужественно кусая губы, и дворники едва справляются с водой, и электрические кляксы за лобовым стеклом пляшут перед глазами, на которых вовсе нет дворников – только бесполезно моргающие веки. А друзья героя, немногословные мужчины с простым чувством юмора и трезвым взглядом на вещи, уже знают, что эту ночь он должен пережить самостоятельно, они сидят в прокуренном баре и лаконично кивают друг другу, понимая, как далёк завтрашний день. И над всем этим висит время и страна, но только не Веймарская республика, а побольше и поближе к настоящему, без прямого упоминания лоснящейся гнилой головы, но с красочными коричневыми метастазами по всему полотну, с уверенными ублюдками в скрипучих креслах и нарастающим единомыслием в газетах, и не только девушка, но кто-то ещё должен был успеть погибнуть до последней страницы, чтобы кто-то совсем другой, читающий из уютного иностранного будущего, мог захлопнуть книгу и молча смотреть на абажур своей настольной лампы, с неуместными порывами в груди и невыносимой уверенностью в завтрашнем дне.

Но такую повесть подмывало написать только в мокрые дни середины октября. В остальное время Жене хотелось отвлечься от времени и страны и писать фэнтэзи.

Жук не любил фэнтэзи. Точнее, он не любил беллетристику в целом. Ещё точнее, он просто не мог её читать.

- Как можно не мочь читать книги, я не понимаю, – среди прочего, сказала Женя в то утро. – Что ты мои тексты не можешь читать, это я могу понять. Готическое фэнтэзи – жанр не для всех. Тем более в компьютерных распечатках. Но ведь есть же столько других жанров разных. Есть куча замечательных писателей. Я вчера заходила днём на Профсоюзной в Дом книги, даже там столько хорошей литературы – и нашей, и переводной, издания все новые, оформление конфетка. Просто расцеловать всё хочется и полмагазина сразу купить. Потом, есть же классика. В твоём возрасте как раз многие открывают для себя классику. Я недавно интервью читала с Рязановым. Он говорит, что открыл для себя Достоевского в третий раз...

Жук разразился кашлем, переходящим в смех.

- Я помоложе всё-таки буду, – сказал он. – Лет на тридцать пять.

- ... Всем известно, что искусство помогает в научной работе. Наука – это же тоже творческий процесс, согласись. В ней же важно, чтобы мышление не было закапсулированным, чтобы мысль не катилась по утрамбованной дорожке. Именно здесь искусство приходит на помощь. Искусство помогает смотреть на повседневность свежим взглядом, видеть мир по-новому... Великие учёные это понимали. Дарвин постоянно просил жену, чтобы она для него играла на фортепьяно. Эйнштейн сам на скрипке играл. Ломоносов писал оды...

- А я тебя слушаю, – Жук перевернулся на спину и сложил руки на животе. – Зачем мне ещё искусство, когда ты есть. Литература... Это ты ведь мне рассказывала, как ты в театр не можешь ходить?

- Ну да, я не люблю театр, ну и что, это совсем другое дело. В театре мне просто смешно, мне скучно, потому что там степень условности – там такая – это такая художественная форма нафталиновая, её невозможно воспринимать всерьёз – такая степень условности не вызывает никакого эмоционального отклика, не создаёт...

- А у меня литература, – перебил её Жук. – Никакого эмоционального отклика. Открою книгу и мне кажется: пусто там. Плоско. Истории выдуманные. Персонажи выдуманные. Диалоги ненатуральные. Это, как его – авторское эго за каждым предложением. Много страниц. Всё какое-то случайное. Необязательное. Напрашивается мысль: почему я должен это читать. Зачем мне это. Зачем в третий раз открывать классику. Мне первого хватило.

- «Открою книииигу»! – передразнила его Женя. – Да ты помнишь, когда ты открывал книгу-то в последний раз? Художественную?

- А как же. Могу даже... – Жук зевнул, – дату назвать. Двадцать третьего января. «Войти в закулисье» книга называлась. На обложке было написано, что триллер о подвиге современного разведчика. И первое предложение помню... «Величайшая геополитическая трагедия двадцатого века, каковой, безусловно, стал развал СССР, оставила Сергея без работы и средств к достойному существованию.»

- Ну ты тоже нашёл, что открывать.

- Так ведь элементарная вежливость... Мне сам писатель её подарил. Юрий Дзержинский. Полковник ФСБ под псевдонимом... «Роману Романовичу от автора, с глубокой признательностью за высокий профессионализм»... Липосакцию мы ему сделали на Газгольдерной. Как же тут было не открыть.

- Ладно, понятно всё с тобой, – Женя перелезла через Жука и встала с расстеленного дивана. – Завтракать будешь?

Они позавтракали в тесной кухне, c декабрьским рассветом за немытым окном. Съели по два тоста с сыром и выпили по кружке кофе с молоком. После завтрака Жук закурил. Женя вздохнула и приоткрыла незаклеенную часть окна. С улицы в кухню потекли холодный воздух, собачье тявканье и отдалённый гул машин.

- Слушай, Жук Романович, – Женя поплотнее запахнула халат и прислонилась спиной к стареющему холодильнику. – Я ловлю себя часто на том, что думаю о твоём прошлом загадочном. Про которое ты никогда мне не рассказываешь. Я так думаю, у тебя в прошлом есть большая гадкая тайна. У тебя есть гадкая тайна?

Жук выпустил дым и нехотя усмехнулся.

- Конечно... Я граф Калиостро Мценского уезда. Постигаю тайну бессмертия на даче мелкого олигарха. Морю свиней. Мучаю белорусских шимпанзе. Ставлю опыты на последователях Георгия Грибового. Нарушаю российское законодательство, – Жук затянулся. – Рутинно.

- Это не гадкая тайна в прошлом. Это страшный секрет из настоящего. Тем более, я и так всё это знаю. Гадкая тайна должна быть личного характера.

- ... Ты и так всё знаешь?

Жук посмотрел на Женю. Насмешливо прищурился. Пальцы его левой руки увлечённо крутили зажигалкой.

Конечно, в тот момент Женя не догадывалась, что начинается первый по-настоящему страшный день её жизни. Она смаковала рыхлое нерабочее утро и говорила бесцельно и невнимательно – ради того, чтобы говорить. Она прищурилась в ответ и наклонила голову, как будто ожидая разъяснений. Но Жук ничего не разъяснил. Он стал дальше смотреть в окно. Его молчание не разочаровало её: у неё не было настроения говорить о клинике, ей хотелось поговорить о чём-нибудь незамысловатом и личном. Она спросила Жука, кем работала его первая и последняя жена, на что Жук ответил, трудно сказать, она ходила в свой НИИ гигиены труда и профзаболеваний и, возможно, чего-то там делала, что-то связанное с гигиеной труда, но потом началась рыночная экономика, она стала распространять косметику, и тут мы развелись. Ты не выдержал позора? стала подтрунивать Женя. Не смог жить с дистрибьютором косметической продукции? Нет, сказал Жук, источником позора был я, она не могла больше жить с недоделанным профессором и хирургом на полставки. Подала на развод. Я остался под сильным впечатлением. Ушёл с кафедры на полную ставку. Даже деньги стал брать – нормальные деньги, то есть. Не символические. Ступил на эту – как ты там сегодня сказала? – на утрамбованную дорожку. И вуаля, я на Газгольдерной. И режу девочек в лесу. Жук затушил сигарету о блюдце, в котором уже лежали несколько окурков. Женя отклеилась от холодильника, встала за спиной Жука и положила руки ему на плечи. Я у буржуев жир сосу и режу девочек в лесу, произнесла она нараспев. Потом наклонилась и обняла его. Уй ты бедный мой Фауст. Предал клятву Гиппократа, продал душу олигарху. Всё из-за противной жены. Хотя, если так подумать, надо ей сказать спасибо. Мы ведь с тобой встретились тоже благодаря ей. Тоже из-за неё, поправил Жук. Не за что благодарить тут. Встречаться нужно с этими – с нормальными молодыми парнями. Уууу, сказала Женя и поцеловала его в ухо, побритое ею накануне. Как я могу встречаться с нормальными парнями. Они мне не пара. Я же тоже продала душу за тайну бессмертия. После этих слов она выпрямилась, обошла стол и взялась за ручку окна, собираясь его закрыть. Её босые ноги уже начинали неметь от сквозника.

Закрывая окно, она увидела, как на газоне напротив соседнего подъезда остановился чёрный джип. За ним подъехал ещё один. Из первого джипа выпрыгнули двое в форме, с автоматами в руках; затем открылась передняя дверь и показалась третья фигура, одетая в ярко-коричневую дублёнку. Фигура в дублёнке с сомнением посмотрела на дом Жука и сунулась обратно в машину, выставив в сторону Жени массивный зад, затянутый в чёрные брюки. Не понимаю, это милиция или что это такое, сказала Женя без особого интереса. Где? немедленно спросил Жук – так громко, что она вздрогнула и обернулась. Во дворе, сказала она. Что с тобой? Жук вскочил с табуретки и буквально отпихнул Женю от окна. Ё-моё, протянул он упавшим голосом. Его лицо исказилось и побледнело. Ё-моё. Они сюда идут. В мой подъезд.

Он бросился в прихожую. Иди сюда, скорей, крикнул он из прихожей. Когда Женя подбежала к нему, он сунул ей в руки её пальто, но в следующий миг выхватил его обратно и стал запихивать в верхнее отделение стенного шкафа. Шкаф был почти до отказа забит кое-как свёрнутым тряпьём и чем-то в целлофановых пакетах. Ну не стой, Женька, не стой, не смотри, иди в комнату, собирай свою одежду, засунь её куда-нибудь, скорее, на одном дыхании прошипел Жук, хватаясь за её ботинки, валявшиеся у двери. Женя побежала в спальню, вспомнила, что раздевалась в другой комнате, метнулась туда, подобрала свой бюстгальтер, джинсы, носки, рубашку, свитер, снова бросилась в спальню и лихорадочно распихала всё по ящикам комода. Жук нервно складывал диван. Сверни бельё, скомандовал он, указывая локтем на кучу постельного белья на полу. 

Женя послушно свернула бельё. Залезай в диван, шепнул Жук. Она не поняла его. Залезай в диван, повторил он, ты как раз должна поместиться. Залезай, я тебе говорю. Он схватил её за руку и подтянул к себе, другой рукой придерживая сегмент дивана, служивший крышкой.

Когда она скрючилась внутри, Жук опустил крышку.

- Женька, меня щас, скорее всего, уведут, – громко зашептал он в районе её головы. – Ты подожди час или сколько сможешь. Вылезешь, сразу же позвони Вике. Скажи, надо разъезжаться. Два слова: надо разъезжаться. Потом мобильник выброси вместе с сим-картой, где-нибудь на улице выброси. Купишь себе новый, деньги возьми где всегда у меня, там же ключ запасной, вряд ли обыск сейчас будет, только сим-карту на свой паспорт не покупай, попроси кого-нибудь, обольсти продавца, скажи, мобильник украли, документы украли, пусть тебе помогут, в общем. Домой к себе не заезжай, ты поняла, вообще там не показывайся, даже близко, едь сразу на Щёлковскую, на автовокзал, там должны быть автобусы до Питера, садись в автобус и едь в Питер, в поезде не едь ни в коем случае, ты поняла, приедешь в Питер, звони по телефону триста двадцать шесть...

В дверь настоятельно позвонили.

- ... Триста двадцать шесть двадцать один сорок девять, – еле слышно договорил Жук, слегка приподняв крышку. – Триста двадцать шесть двадцать один сорок девять. Запомнила, Женька? Повтори.

Его глаз жалобно вглядывался во внутренности дивана сквозь приоткрытую щель.

- Триста двадцать шесть двадцать один сорок девять, – прошептала Женя.

- Молодцом, – щель мягко закрылась.

В дверь позвонили повторно и ещё более настоятельно. Жук прошаркал прочь из комнаты и открыл. Федеральная служба безопасности, сказал простуженный деловой голос. Жук? Роман Романович? Да. В квартиру тяжело ввалились несколько пар ног. Вы один? Один. Ноги затоптались по комнатам. Одна за другой хлопнули двери шкафов, ванной и туалета. Я один, повторил Жук. Я один живу. Ребят, вы не усердствуйте там особо, распорядился деловой голос, как будто убеждённый словами Жука. Шаги постепенно стянулись в прихожую и начали гулко выходить обратно на лестничную площадку. С вами хотят поговорить, сказал деловой голос. Жук промолчал. По вопросу национальной безопасности, невыразительно добавил голос. За пять минут соберётесь? Да, сказал Жук.

Он собирался не больше двух минут. Всё, я готов, сказал он, собравшись. Последние ноги вышли из квартиры. Дверь захлопнулась. Щёлкнул нижний замок. Лязгнул верхний. Загремел удаляющийся топот.

Женя медленно выпрямила одну из скрюченных рук. Прижалась лбом к обитому тканью каркасу дивана. Её подташнивало от страха.

Боль в затёкших ногах и шее постепенно вытеснила страх. В носу свербило от пыли. Чихнув в десятый раз, Женя поняла, что больше не может. Она откинула крышку и выкарабкалась наружу. Встала посреди комнаты. На линолеуме досыхали следы ботинок. Металлический советский будильник оглушительно тикал на своей тумбочке и показывал десять минут первого.

Сходив в туалет, Женя откопала в комоде свои джинсы и достала из них мобильник. Набрала петербургский номер. Сохранила его в телефонной книжке под названием «Спб». Потом раздражённо усмехнулась. Покачала головой. Нашла запись под названием «Виктория Кащеевна» и нажала на кнопку с зелёным символом звонка. Привет, Жень, почти мгновенно отозвалась Вика. Привет, сказала Женя. Роман Романыч просил тебе передать, что тебе надо – что надо разъезжаться. За ним пришли где-то час назад, сказали, что... Всё понятно, прервала её Вика. Спасибо. Что тебе понятно? спросила Женя, повысив голос. Что тебе понятно? Что происходит вообще? Я тебя найду в Петербурге, сказала Вика после паузы. Хорошо? Ты слышишь меня, Жень?.. Хорошо?.. Женя?.. Хорошо, сказала Женя. Она нажала на кнопку с красным символом. Извлекла из комода остальные детали своего гардероба, сбросила на пол халат и оделась. Вытащила своё пальто, сумку и ботинки из шкафа в прихожей. Присев на табуретку в кухне, переписала несколько номеров из телефона в потрёпанную записную книжку с надписью «Казань» и стилизованным изображением Казанского Кремля на обложке.

Номер под названием «Спб» она записала в последнюю очередь. Несколько раз обвела его. Захлопнула книжку и отключила телефон. Подняла глаза. В грязном блюдце на другом конце стола валялись восемь мятых окурков. Рядом стояла красная кружка с остатками молочного кофе. Кружка отбрасывала тень. Сквозь немытое окно и серую муть в небе просвечивало бледное солнце.

Женя оцепенела.

Через минуту она поднялась. Всхлипывая, прошла в большую комнату и нашла в серванте пластмассовую домашнюю аптечку с поблекшим красным крестом. Внутри, под просроченными ампулами морфина в картонных упаковках, лежали ключи, тысяча девятьсот двадцать евро и сорок три тысячи рублей с мелочью.