Третий удар вернул его в третье тело — то, которое было на восемь лет старше и на одиннадцать килограммов тяжелей. Оно поднималось обратно с кружкой кофе в руке и зацепилось ногой за ступеньку. Голова ударилась в столб, обвитый спиральной лестницей. Часть кофе выплеснулась на рукав и ботинок. Другая часть потекла по ступенькам. В кружке осталось на донышке.
Внизу, у начала спирали, засмеялись чьи-то мерзкие дети. Миша потёр ушибленную голову. Возобновил подъём.
Поднявшись на второй этаж, он донёс кружку до столика и поставил рядом с перчаткой. Замер. То ли память издевалась над ним, то ли кто-то передвинул перчатку сантиметров на десять влево и повернул градусов на двадцать по часовой стрелке. «Кто-то». Ха ха ха. В голове, ещё нывшей от удара, к столу однозначно подходила Вера. Она сдвигала перчатку (одним пальцем) и спешно ретировалась в магазин бесполезных вещей на другой стороне галереи, чтобы оттуда следить за ним, злорадно улыбаясь, хотя саму улыбку было никак не разглядеть, потому что за пятьдесят четыре дня Вера улыбалась как угодно — вежливо, снисходительно, рассеянно, нетерпеливо, раздражённо — но ни разу злорадно.
Миша вынул из кресла пакет с покупками и приставил обратно к стеклянной стене. Уселся. За стеклом, на балконе и морозе, курили двое подростков без шапок. Они стряхивали пепел в плошку на краю столика, застеленного снегом. Снег больше не слепил глаза. Остатки солнца тлели рядом с лютеранской колокольней в остром колпаке.
Под балконом замирала субботняя площадь.
Взъерошенный старик, который по выходным пьёт апельсиновый сок у выхода на балкон, допил сок и сложил газету. Пока он одевался, к его столику подошла седеющая азиатская пара, которая по выходным ест бутерброды с моццареллой и тихо разговаривает на тональном языке. Все трое радостно поздоровались. Давно вас не было видно, сказал старик, собирая на поднос грязную посуду. А мы в этом году обычно по воскресеньям, объяснил мужчина. В субботу слишком много дел. Он говорил с сильным акцентом, но уверенно, без видимого усилия.
Может, врач тоже? Не посуду же он сюда мыть приехал, на шестом десятке. С женой. Если это жена. Или в университете преподаёт? Язык свой, допустим. Медицину, опять же. Химию, анатомию. Тут у них большой факультет медицинский. Или дети привезли? Дочь вышла за шведа, приволокла с собой пол-Таиланда. Надо бы своих тоже эвакуировать наконец. Пусть на старости лет поживут в нормальных условиях. Отец-то хоть завтра, это мать ерепенится. «Культурную среду» ей, понимаете ли. Не хватать ей будет «своей культурной среды». Получается, что нет — этот из Азии по-шведски бы не говорил, если б дочь привезла. Сидел бы с женой, культурную среду бы смотрел по спутнику с утра до ночи. Таиландскую. И дочь бы им качала из интернета. Все новинки таиландского кинематографа. Качают же некоторые, не будем называть имён, любое фуфло российского производства. Ещё эти некоторые качают американские сериалы с русским закадровым. Качают гигабай-тами, терабай-тами, под непрерывный говнорок изо всех колонок. Ни шведский не выучить по-человечески, ни английский. Даже Катька издевается. «Папа, отключи бубнистов». «Папа, выучи уже английский, я не могу с бубнистами смотреть». Где она слово это взяла? Где-где. Мама ей выдумала. Шведки хреновы. «Папа, лучше пускай всегда мама ходит на фёрэльдрармётэна, ты всё равно там сидишь и молчишь». Ну да, ага. Если он не будет на тусовки родительские в школу ходить, куда он вообще будет ходить? Кроме поликлиники и кроме в «Ику» за жрачкой? Сама же вечно: «Папа, зачем ты поехал в Швецию? Всё равно дома сидишь и с людьми не разговариваешь».
Миша заёрзал в кресле. И вот что теперь? Что, врать ей, пока не вырастет? Или сразу правду? «Доча, в Швецию мы поехали, потому что у меня бумажка лежала в кармане». Так и сказать, да?
Рекламная листовка, сложенная вчетверо. Провалялась в куртке до конца октября. Там было два внутренних кармана, в той зимней куртке. В левый он что-нибудь совал время от времени, а про правый даже не вспоминал обычно. Запасная пуговица там лежала, с кусочком ткани, в целлофановом пакетике. Почему листок на Радищева осел именно в правом кармане — этот вопрос мучил его несколько дней. Он быстро вспомнил, какие слова хотел написать на листке, вспомнил, как выглядела ручка, которой он собирался их написать, вспомнил, что бросил ручку куда-то. Не мог только вспомнить, как убирал листок в карман. Почему левой рукой. И главное, зачем он его туда убрал. Прочитал, что на нём написано? Счёл это важным? Ага. А потом важное напрочь вылетело из головы на все восемь месяцев. И летало бы себе дальше неизвестно где, если б жена не взялась ему куртку чистить по случаю первого снега. Вышла из ванной с листовкой в руке и с ухмылкой своей на лице:
— Ого. Мы ещё и финский собрались учить. Он бутерброд на кухне делал.
— Чего?
— «Языки Скандинавии с опытными преподавателями и носителями», — жена протянула ему развёрнутую листовку.
Он взял её. Узнал сразу же. В старых часах на холодильнике затикали секунды, потому что была его реплика, но реплика не приходила. Жена. Листочек с Радищева. Он не понимал, как такое возможно. Жена дала ему предмет с Радищева. Этого не могло быть, потому что этого не могло быть никогда.
— В куртке у тебя лежало, — пояснила жена, заметив его ступор. — В кармане внутреннем. С прошлой зимы, видимо.
В куртке. Само собой. Ффу. Можно было жить дальше. Врать дальше. Он перечитал текст листовки. «Языковой центр «Скандинавия». «Вечерние группы». «Скидка 30 % до 30 марта». Список языков: финский, шведский, датский, норвежский. Исландский со звёздочкой: «*Только на индивидуальной основе». Какой из них? Какой был нужен Вере? Нет, погоди, об этом после. Сейчас просто врать надо. Какой? Финский жена назвала, слишком много чести для неё. Потом, смешно же как-то — финский. Суомалайнен пухелин баари. Датский — сказки Андерсена. Исландский — это за гранью, не поверит. Да и дорого, на индивидуальной-то основе. Шведский или норвежский, из этих двух. Какой выбрала Вера?
— Не финский, — он аккуратно сложил листок. Сунул в карман рубашки. — Шведский. Тебе, кстати, тоже пригодится.
Даже придумывать не пришлось ничего. Бывает же и от Березиной прок. В январе был разговор, на работе. Где-то в толще пятидесяти четырёх дней. Он сидел на кухне, в углу, грел в микроволновке обед и делал упражнения по английскому за прошлое занятие. Выписывал усердно слова в тетрадке. Зашла Березина за своим чаем. Она на обед ничего не ела, кроме хлебцев диетических, но зелёные чаи гоняла постоянно. Увидела его английский, похвалила за расширение кругозора. Сказала, принесёт ему свежий номер журнала Journal of Dental Research. Замечательное, Миша, чтиво для закрепления специализированой лексики. Кстати, когда английский выучите, советую вам сеть за шведский. У шведов госпрограмма есть. Заманивают стоматологов из Восточной Европы. Жильём обеспечивают, языковые курсы за счёт работодателя. В благословенной шведской провинции, аах. Свои врачи, коренные — они там у них как у нас: в сельской местности работать не горят, по городам разбегаются. С жиру бесятся, если своими именами вещи называть. Ведь какие у них условия, Миша! Ка-кие у-словия! Очень, скажу вам, хорошие. Миша отложил ручку и усмехнулся. Настроение у него в те дни было нервное, но приподнятое. Хотелось шутки шутить со всеми подряд. Что же это вы, Лариса Евгеньевна, сказал он, прищурившись. В Швецию меня гоните? А вот и не дождётесь. Не уеду я из родной поликлиники. Из-под вашего чуткого руководства. Нас и тут неплохо кормят.
Он встал, чтобы достать еду из микроволновки. Вашими бы устами, Миша, заулыбалась Березина. Да мёд бы пить.
Шутник, ёлки зелёные. Это он тогда думал, что шутит. По привычке считал себя хроническим носителем нераскрытого потенциала. Всё в жизни было временным, потому что нигде не дотягивало до его уровня. На работе не выпрямиться никак в богатырский рост. Жена обыкновенная. Друзья-неудачники. Квартира старая. Правда, Катьку вроде любил: умилялся, выгуливал во дворе, переживал, когда болела. Поставил её фотографию фоном в мобильник. И всё равно приходилось гнать от себя мыслишку, что не только жена и работа — Катька тоже могла бы родиться повыше уровнем. Намухлевали на раздаче просто.
Во время Веры гонять пришлось вариацию на ту же тему. Новая мыслишка ни разу не облачалась в слова, но если бы он применил к ней русский язык, вышло бы так: мухлевали-мухлевали на раздаче, а потом совесть заела. И сказали с раздачи сконфуженно: на тебе, Михаил, Веру Кукушкину — необыкновенней некуда. Выше твоего уровня на порядок, так что выйдешь в плюс по совокупности. Извини за остальное.
Он-то извинил, всех и сразу, но на раздаче опять передумали. Слишком далеко в плюс ушёл, не иначе. Веру отобрали. Вот тогда и выяснилось, что не шутил он в разговоре с Березиной. На кой ему было уезжать? У него была прекрасная семья. Завидная работа. Компетентное начальство. У него были замечательные друзья. Уютная квартирка с окнами на парк (и не съёмная, главное). Своя культурная среда, куда ни плюнь.
У него была обалденная жизнь понарошку, счастливая во всех отношениях. Теперь, после Веры, он глазел на эту жизнь со стороны. До слёз (до самых буквальных слёз) хотел обратно, внутрь, в стеклянный шарик с избушкой и порхающим снегом.
Его не пускали обратно.
Его не пускали, хотя он себя очень хорошо вёл. После майских ужасов первым делом выбросил блокнот с фактами и не-фактами. В первом часу ночи, заклёванный милицией, дорулил на побитой машине до начала Савушкина и остановился напротив метро. Нашёл урну. Сначала хотел выкинуть заодно и связку ключей с рижской церковью, и даже выкинул, даже вернулся к машине, но рванул обратно и запустил руку в непроглядный мусор. Выудил. Зато сим-карту раскурочил с концами — как только понял, что каким-то чудом не помнит три последние цифры Вериного номера.
Он честно старался. Английский бросил. Не приближался к улице Радищева. Не ездил по Савушкина. Пил с Игорюхой коньяк, помногу за сеанс, и скорбно брюзжал про всё на свете — кроме Веры. Частоту секса с женой довёл до трёх попыток в месяц. Дрочил под душем раз в неделю, не чаще и не реже. Всё делал, как раньше. Надеялся убедить тех, на раздаче, что урок усвоен.
Но его не пускали обратно. Из месяца в месяц он так и любовался своей обалденной жизнью со стороны. Видел, что она понарошку. Знал, что вредно такое видеть. Не мог видеть иначе. Когда жена дала ему листовку с языками, он по-хозяйски соврал, что вовсю уже наводит справки про шведскую госпрограмму, и огрызнулся, что хотел всё рассказать под Новый год, сделать сюрприз. Сам себе при этом поверил мгновенно. Между правдой и ложью давно не было особой разницы. Это понарошку, то понарошку. Всё понарошку.
После новогодних, впрочем, он всё-таки навёл справки во внешней реальности. Березина не обманула его: и программа такая была, и в Швеции, и вербовала она «представителей зубоврачебных профессий» из бывших стран развитого социализма. «Выберите из списка». В списке было всё, кроме Албании. Миша выбрал. Жена нашла репетитора — пассионарную старшекурсницу, которая мало брала и приезжала на дом. Полчаса играла с Катькой, час муштровала их с женой. Позднее, когда жена одолела все глаголы четвёртой группы, а он ещё путался в личных местоимениях, пришлось разделиться.
Мишину заявку одобрили через полтора года. Вызывали на собеседование в город, где я тогда ещё не жил. Через пять месяцев дали рабочую визу. Оформили членов семьи.
Квартиру с видом на парк Миша рвался продать, но жена упёрлась. Сказала, не будем спешить. Спорить было бесполезно — когда покупали, её клан внёс восемьдесят два процента стоимости. Сдали квартиру Игорюхиным знакомым. На последние дни подселились к родителям жены. Купили шведских крон на все наличные. Набрали Катьке вагон русских книжек на переходный период.
Оставалось деть куда-то Верины ключи.
За три года он их так и не выкинул. Перекладывал с места на место, наивно пытаясь запудрить мозги тем, кто на раздаче. Теперь ему давали последний шанс. Надо было на границе отойти в туалет, обязательно ещё до российского паспортного контроля, там стиснуть ключи на прощание и опустить в мусорное ведро. Или запустить в кусты прямо на улице, если хватит смелости. Всю финальную неделю Миша готовился к этому мгновению. Таскал ключи в кармане, как на работе тремя годами ранее, и без конца сжимал в кулаке. К профессору Бельскому, естественно, тоже пришёл с ними.
Что Бельский неизбежен, стало ясно вскоре после собеседования. Шведка, проводившая смотрины, заверила Мишу, что он, Миша, подходит по всем параметрам. В течение месяца получит приглашение. «Если на Землю не упадёт астероид», — уточнила она. В Питере, по дороге из аэропорта, Миша понял, что это значит. Дома размалевал жене свой шведский триумф, принял её поздравления, что-то съел, чего-то выпил, помог уложить вскочившую Катьку — всё на автопилоте. Когда отыграл семейные сцены, завалился на свою половину разложенного дивана и всю ночь ворочался, даже не пытаясь заснуть. Простукивал открывшуюся лазейку.
Всё было просто: страх, который предохранял его от Бельского, внезапно ограничили во времени и пространстве. Теперь этот страх можно было нейтрализовать, грамотно выбрав момент. Можно было поговорить с Бельским и немедленно свалить в потусторонний мир, то есть в Швецию. Или поговорить с Бельским и немедленно попасть под астероид. В обоих случаях он элементарно не успевал наделать глупостей, независимо от исхода разговора. Требовалось всего ничего: потерпеть полгода. И всё прояснится. Раз и навсегда.
За четырнадцать дней до отъезда он отыскал Бельского на сайте СПбГУ. Бельский оказался Эдуардом Борисовичем, д. филос. н. Он писал труды, посвящённые «проблемам неклассической гносеологии». Заведовал кафедрой «онтологии и теории познания». Миша наоткрывал новых окон в браузере и прочёл все определения «гносеологии» и «онтологии», которые висели на видных местах в интернете. В определениях было много слов, но кое-какие выводы сделать удалось: «гносеология» — это про познание, «онтология» — про бытие и его свойства. Что-то такое Вера тоже объясняла. «Кафедра свойств бытия», перевёл для себя Миша. Смысла прибавилось не сильно, но хоть слова понятные.
Контактных данных возле Бельского он не нашёл. Только на странице кафедры была электронная почта «для вопросов» и телефон — без намёка на то, кто снимет трубку. Аспирантка какая-нибудь, кто ещё. Студенческий опыт подсказывал Мише, что вызванивать завкафедрой по номеру кафедры — гиблое дело.
Минут пять он беспокойно качался на стуле. Ему страшно не хотелось тащиться на Васильевский и выслеживать Бельского в полевых условиях. Проблема была не во времени — он уже полмесяца как уволился. Проблема была в том, что разведка боем на философском факультете сильно напоминала бдения под Вериными окнами. Он не контролировал ситуацию, а значит, не мог нейтрализовать страх. Он боялся. Боялся наткнуться на Бельского, выпалить главный вопрос, а потом целых две недели как-то жить в посюстороннем мире с ответом Бельского на главный вопрос. Боялся, что начнёт допрашивать всех подряд и наговорит чёрт знает чего, и чёрт знает чего наслушается. Панически боялся, что Вера жива, причём жива в Питере. Может, она появлялась на факультете. Если она появлялась на факультете, существовал риск выпустить из бутылки Анти-Мишу. Как на Савушкина, у магазина. С известными последствиями.
В итоге, он всё же решил звонить. Ввёл номер кафедры в телефон и сел шлифовать легенду. На следующее утро поехал на Народную — отвезти родителям часть цветов и сиреневую тумбочку, которая нравилась маме. По дороге оттачивал реплики. Каждый вариант обкатывал вслух, с разной интонацией. Когда остановился во дворе родительской хрущёвки, легенда уже казалась правдоподобной. Он отстегнулся и достал телефон. Чтобы не сбиться, держал перед глазами листок с ключевыми деталями.
— Бельский Эдуард Борисович внимательно слушает вас, — сказали ему после первого же гудка.