— Аааэ… Здравствуйте, — сообразил Миша. — Очень рад, что вас застал, Эдуард Борисович! Мне посоветовали обратиться к вам за консультацией. Я в настоящее время работаю над статьёй…

— Простите. С кем всё-таки имею честь?

У Бельского был высокий голос управдома из советского кино. Миша покраснел.

— Ой, извините. Конечно… Меня зовут Михаил Ветренко. Я аспирант Лундского университета в настоящее время. Я в настоящее время… — Миша запнулся и перечитал бумажку. — Я работаю над статьёй о феноменологии болевых ощущений. Конкретно, я рассматриваю различные виды зубной боли как квалитативные состояния. На основе данных клинических наблюдений. Меня, прежде всего, интересует потенциальное значение этих данных для решения трудной проблемы сознания.

На этом месте Бельский должен был как-то отреагировать. Например: «Любопытно, в высшей степени любопытно». Или: «Не пудрите мне мозги, самозванец». В общем, сценарий раздваивался.

— Лундский университет? — переспросил Бельский риторически. — Экими вы там нынче вопросами занимаетесь. А кто у вас в Лунде руководитель? Не Линдстрём, случайно?

Миша закашлялся, чтобы выиграть пару секунд.

— Нет, — решил он. — Анна Стольпе у меня руководитель.

Так звали шведку, которая проводила собеседование и сказала про астероид.

— Столлль-пе… — задумался Бельский. — Нет, не помню никакой Стольпе. Молодая какая-нибудь?

— Эээ…

Миша не мог с ходу определить возраст Анны Стольпе. Той, на собеседовании, было под пятьдесят. А этой, виртуальной, в Лунде — ей тоже пятьдесят? Или омолодить, раз подсказывают?

— Ну, Стольпе так Стольпе, — не дождался Бельский. — И зачем же вы мне звоните? Да ещё из Лундского университета?

— Я в Петербурге в настоящее время, — убеждённо сказал Миша. — Навещаю родных.

Эта реплика входила в базовый сценарий. За ней, правда, сразу шла другая, лакмусовая. Чреватая немедленным успехом.

— Мне Вера Кукушкина посоветовала к вам обратиться за консультацией, — произнёс Миша.

Бельский просто обязан был отреагировать, как следует. «Ах, так это Верочка вас надоумила». Или: «Не может быть! А где вы Веру видели?» Или так (после вздоха): «Бедная, бедная Верочка! А когда вы с ней последний раз виделись?» А может и вовсе: «Кукушкина? Не знаю никакой Кукушкиной», — и короткие гудки. Много было разных сценариев.

Вместо сценариев Бельский хохотнул и позвал кого-то на кафедре: «Вы слышите, Марина? Тут коллега из Швеции говорит, что его лично Вера Кукушкина направила ко мне. Да — вполне себе человеческим голосом говорит. Полагаете, расплата? Увы мне, боже Саваофе. Чудны выходки твоя».

— Коллега, — он снова заговорил в трубку. — Повторите, пожалуйста, имя, которые вы сейчас назвали.

— Вера Ку… — Миша поперхнулся от нервного напряжения. — Извините. Вера. Кукушкина.

— Вера… — повторил Бельский с упоением. — Кукушкина… Скажите, коллега, а Петя Зябликов не посылал вас ко мне за консультацией? Когда тебя посылает Петя Зябликов — это хорошо или плохо для философской репутации?

— Нет, — Миша заметил, что отдавил себе ухо телефоном. Отодвинул руку на несколько миллиметров. — Я с ним не знаком.

«Не умножай враньё без необходимости». Так говорила Вера. Называла это «лезвием Оккама в точной формулировке».

— Странно, — огорчился Бельский. — Очень странно, что Вера вас не представила. Не ожидал от неё. Так о чём, вы говорите, работа ваша? О зубах?

— О зуб… Извините. О зубной боли. В рамках эээ — в рамках — в контексте трудной проблемы сознания.

— Так-так. И, стало быть, Вера Кукушкина — я уточняю просто — Вера Кукушкина при личной встрече убедила вас, что я светило в этой области?

«При личной встрече». Ловушка? Издевается? А про «светило»? Тоже ловушка? Может, Вера с Бельским теперь по разные стороны баррикад. Может, Вера теперь считает Бельского пустым местом. Тогда вся хитрожопая легенда на листочке вымучена из ложной посылки. Он сидит в бездонной луже с начала разговора. Рыпаться поздно.

— Нет, мы с Верой переписывались, — употребил Миша прошедшее время. — По электронной почте.

— По электронной почте, — повторил Бельский с пониманием. — Вот как бывает.

Он замолчал.

Миша выдернул одну из неиспользованных реплик:

— Эдуард Борисович, я был бы очень признателен, если бы…

— Что я вам скажу, коллега, — перебил Бельский. — Вы когда к себе в Лунд возвращаетесь?

— Через две недели.

Говорить полуправду было легко и приятно.

— Ого-го! Две недели. Кто бы нам давал такие отпуска в разгар учебного года, — Бельский мечтательно причмокнул. — Коль у вас такое море времени, заходите-ка вы ко мне в гости. Потолкуем и про зубы, и про сознание. Работу вашу обсудим… Раз уж сама Вера Кукушкина меня отрекомендовала. Адрес мой она вам не сказала?

— Нет. Не сказала.

Говорить чистую правду было редкостным удовольствием.

— Тогда записывайте. Есть на чём?

Миша сказал, что есть, но записывать не стал. Запомнил. Улица Тамбовская, четвёртый дом от Обводного, вход со двора налево, последний этаж. Бельский предложил несколько вечеров на выбор. Двенадцатого, тринадцатого, семнадцатого, девятнадцатого. Пошелестев бумажками, накинул одну субботу, «с девяти утра до сиесты». Выбор дался легко: предложенная суббота попала на двадцать второе. В Швецию они уезжали двадцать третьего.

— Суббота — оптимальный вариант, — сказал Миша.

Решить, правда это или нет, было нелегко. Так или иначе, он тут же приврал для верности, что в среду отбывает в Москву на несколько дней. Если б не Москва, зашёл бы при первой возможности. Ещё раз огромное спасибо за приглашение, Эдуард Борисович. Заранее огромное спасибо за ваше время.

— На здоровье, — сказал Бельский. — Вере Кукушкиной привет передавайте.

— Обязательно, — пообещал Мишин автоответчик. — До свиданья, Эдуард Борисович.

— Обязательно, — повторил Миша, когда Бельский положил трубку.

Он убрал телефон в карман и вылез из машины. Вытащил из багажника сиреневую тумбочку. Поволок на пятый этаж. Из тумбочки без конца выпадали ящики. Он ставил её на узкие ступени, в полировке которых участвовал тридцать четыре года, и подпирал бедром, чтобы нагнуться за ящиком и запихнуть обратно.

На площадке у квартиры Мишу встретил отец в шерстяной кофте. Мать выглядывала из прихожей, вытирая руки кухонным полотенцем. Пахло котом и жареной рыбой.

— Привет, — он опустил тумбочку рядом с отцом. — Чего вы? — задыхаясь, облизнул солёные губы. — Чего вы так смотрите?

— А как смотреть? — растерянно спросил отец.

— Случилось что-то? — спросила мать. Миша икнул.

— Ничего не случилось.

— А чего ты плачешь?

Мать разглядывала его, как в детстве — когда он дрожал под тремя одеялами, в носках, с градусником под мышкой.

— Щас я, — Миша отвернулся и попрыгал через ступеньки. — Щас цветы принесу.

После третьего этажа он перешёл на шаг и начал вытирать лицо рукавом куртки. Слёзы текли ещё минуты две, икота продолжалась минут десять, а неизбежные выводы кружились в сознании все две недели до Бельского, как бумеранг на батарейках: то чуть не в лоб, то далеко на горизонте, но всегда на виду. Стоило только засмотреться.

Две недели, с перерывами на дурацкие сны и разминочную смерть между ними, он был уверен сразу в трёх свойствах внешней реальности.

Во-первых, там существовала Вера. Существовала независимо от него и достаточно долго, чтобы сыграть заметную роль в жизни профессора Бельского и случайной Марины с кафедры. Мишу давно не убеждали старые доказательства бытия Веры: карта пациента, заполненная его же рукой; мёртвый телефон, вбитый кем-то в базу данных поликлиники; ключи неизвестно от чего, подобранные чёрт знает где и напрочь заляпанные его же отпечатками пальцев. Только новые данные могли воскресить классическую гипотезу. Он провёл смелый эксперимент. Гипотеза воскресла.

Связь между Верой и Бельским существовала на самом деле. Она не могла запасть ему в голову из интернета. Почему? Потому что Кукушкины Веры, нарытые по всем поисковым системам, не пересекались ни с Бельским, ни с философией.

Была только одна дразнящая цепочка в ЖЖ юзера rainbows_end, студентки журфака СПбГУ. Запись от 16-го января, разгар сессии, заголовок «пхилосопхия псё»: «так ну-ка все быстро скинулись и купили мне медаль методичку вызубрила, скромной девочкой вырядилась, дурочкой прикинулась, Бердяева приплела, глазки состроила, четвёрку получила, ликёров насосалась не забуду мать родную и Кукушкину В.»

Юзер gruyter — судя по всему, сокурсница — отвечал: «Меня два раза отсылал обратно, типа поготовьтесь ещё, барышня. В итоге трояк за все мучения. Кукушкина не помогла:)))))»

«надо было с умным словом», — наставляла первая студентка. «я ему на одном дыхании — солипсизм кукушкиной!!! аааааа!!!! уууууу!!!!!»

«:-)))))», — заключала вторая.

На этом диалог обрывался. Миша вычитал оба ЖЖ от последнего до первого поста, но «Кукушкину В.» там больше не вспоминали. Месяца два он выстраивал в уме послание к юзеру rainbows_end. Придумал десятки вариаций на тему «Ээээ, о ком это вы?» От каждой вариации воротило с души. Каждая так и осталась в уме. Но теперь это не имело значения. Имело значение то, что связь между Верой и Бельским появилась в его голове на год раньше записи rainbows_end. Либо он получил сигнал из космоса, либо узнал от Веры. А если узнал от Веры, значит, три года назад она существовала. Что и требовалось доказать.

Второе доказанное свойство реальности переплеталось с первым: Вера, которая существовала три года назад, в некоторых случаях говорила правду. Ему, Мише. Как минимум, она представилась настоящим именем. Рассказала о знакомстве с Бельским.

В-третьих, с большой долей вероятности, Вера не просто существовала — она была жива и здорова. Бельский говорил о ней в шутливом тоне. Дал наказ передать ей привет. Либо Бельский полный мудак, либо ничего смертельного на Радищева не случилось. Миша, воспитанный советскими мультфильмами, не верил, что во главе кафедры онтологии и прочего может стоять полный мудак. Значит, жива и здорова.

Две недели он упивался вновь обретённой верой. Ему казалось, что в новогоднюю ночь, около четырёх утра, когда пьяные взрослые уже храпели за стеной, он тихо слез с кровати, прошёл на цыпочках мимо спящего брата, выглянул в большую комнату и застукал у ёлки всамделишного Деда Мороза. Ему казалось, что он включил на кухне телевизор и поймал сигнал от братьев по разуму. Открыл почтовый ящик и нашёл рукопись «Гамлета» за подписью «В. Шекспир», нотариально заверенную королевой Елизаветой. А главное, ведь это совсем не я развёл аналогии для пущей литературности. Про Деда Мороза с инопланетянами Миша думал сам, изо дня в день. Я только Шекспира приплёл.

Затем наступило двадцать второе. В тёщиной комнате, где они доживали последние дни в Питере, штабелями стояли чемоданы и коробки. Штабеля предстояло запихнуть в машину, причём запихнуть так, чтобы осталось место для него, жены и Катьки.

Вечером в ту субботу ждали друзей на безалкогольные проводы. Днём надо было свозить Катьку на прощальный лимонад с подружкой, которая будет напрочь забыта ещё до конца года. Плюс что-нибудь непредвиденное. Недоупакованное. Недокупленное.

Миша встал в семь утра. Жена оторвала голову от подушки и спросила, чего тебе не спится. Он был готов к этому вопросу. Сказал, что хочет напоследок прокатиться по городу. К полудню железно вернётся. Внезапно жена села, свесив ноги с дивана. Подожди меня, зевнула она, ища ногами тапки. Я тоже хочу. Миша медленно расстегнул только что застёгнутую пуговицу на рубашке. Что? сказал он. Я тоже хочу, повторила жена. По городу покататься напоследок. Миша вторично застегнул пуговицу. Спала бы лучше, прошипел он, глядя в пол. Завтра вставать в шесть утра. А я и встану, парировала жена. Мне-то что. Мне за рулём не сидеть. Она потянулась, выгнув спину под бледно-лиловой ночнушкой. Или что — мне нельзя с тобой? В её голосе появилась насмешка. Автоответчик хотел гавкнуть: «Что значит «нельзя»? Одевайся, поехали» — но в последнюю долю секунды Миша упредил его. Днём вместе прокатимся, отрезал он. Когда Катьку к Арсёновым повезём. Сейчас я один хочу. Он покосился на жену и успел заметить на её лице выражение, которого там раньше не было. В рутинной ухмылке сквозила понимающая, почти материнская брезгливость — как будто жена знала, что он собирается нашкодить, и знала, как именно, и знала, что не в первый раз, и не подавала вида, потому что все эти выходки были этапами какого-то гадкой, но благотворной процедуры с гарантированным исходом. Пааанятно, сказала жена, падая обратно на простыню. Ну давай. Езжай. Миша открыл передёрнутый рот, но опять сумел осадить автоответчик. Буркнул что-то вроде «извини». Из комнаты вышел в смятении. Впрочем, уже через пять минут, когда он искал сыр в холодильнике, мимолётные странности на лице жены потеряли значение. Ещё через полчаса, за рулём, он вообще не помнил, с каким выражением она смотрела на него именно в то утро.

Был, кстати, апрель. Отовсюду светило солнце. Субботние люди, мимо которых Миша ехал в центр, жмурились и разглядывали тротуары. Оттаявшие деревья пылились в ожидании листьев.

В центре можно было убить двух вечных зайцев: время (насмерть) и ложь (задним числом). Притвориться, что катаешься по городу, как честный человек с романтическим вывихом. На Невском он даже радио выключил для убедительности. Чтобы попса не умаляла торжественности момента. Проехал мимо коней, Адмиралтейства, Исаакиевского собора, Новой Голландии. Пытался смотреть на них как-то иначе, чувствовать нечто особенное, прощальное, но не чувствовал ничего, кроме желания промотать утро сразу до половины десятого.

В девять тринадцать он оставил машину возле автовокзала. Дошёл до Тамбовской и посмотрел на часы. Девять пятнадцать. Он перебежал дорогу и встал на краю Обводного, слева от моста. Минуты две разглядывал грязную воду внизу. Мелкими шажками доплёлся до Лиговского. Увидел, как два-три человека пенсионного возраста сели в трамвай в сторону метро. Вернулся на Тамбовскую. Посмотрел на часы. Девять двадцать восемь.

Уже во дворе, перед бурой дверью подъезда, Миша последний раз стиснул ключи от Вериной комнаты. Он хотел дополнительной решимости, но схлопотал приступ страха. Какое-то время, не разжимая кулака в кармане, он парализованно смотрел на окна. У кого-то белели стеклопакеты. У кого-то догнивали настоящие петербуржские рамы. Потом страх выдохся. Можно было сделать недостающие шаги. Отпустить ключи. Нажать кнопку на домофоне.

— Да? — сказал Бельский после второго сигнала.

— Это Михаил!

— Открываю.

Бельский ждал его за приоткрытой дверью квартиры на последнем этаже. Высокий, худой, сутулый, в шерстяной жилетке поверх фланелевой рубахи, в мятых домашних брюках и кожаных шлёпанцах. Седеющие усы, бородка растрёпанным клинышком. Длинные серые космы, зачёсанные назад. Нос-рубильник. На носу квадратные стёкла в половину лица. Дешёвая оправа из мутной пластмассы.

— Доброе утро, Эдуард Борисович! — улыбнулся Миша, на редкость фальшиво.

— Проходите, проходите, — Бельский сделал два шага назад.

Миша вытер ноги о щетинистый коврик на лестничной площадке. Переступил порог.

— Михаил Ветренко, — он вытянул руку, так и не убрав с лица фальшивую улыбку. — Можно просто Миша.

— Бельский, — сказал Бельский. — Надевайте, пожалуйста, тапочки, Миша. Здесь пыльно.

У него были длинные пальцы, шершавые, как наждачка.

Роль прихожей исполнял коридор, упиравшийся в стену с фотографиями неразличимых людей. Горела тусклая лампочка. Она торчала из голого цоколя под счётчиком и давала в десятки раз меньше света, чем дверь, распахнутая в одну из комнат. Там, в комнате, апрельское солнце золотило броуновские пылинки и засвечивало корешки книг на длинных полках. Полки вздымались от паркета до потолка.

Другие двери были закрыты. На одной висела чеканка, изображавшая полногрудую женщину под струёй водопада, мечту советского поэта. Вторую затягивал обесцвеченный горный пейзаж над календарём 1993-го года. На третьей не было ничего, кроме старого слоя краски.

— Проходите в комнату, Миша, — Бельский повёл рукой в сторону солнечного света. — Чаю хотите? У меня, учтите, только чёрный. Без изысков.

— Да, пожалуйста, если можно, — Миша потрогал языком сохнущее нёбо. — Без сахара.

Бельский ушёл за дверь с календарём, аккуратно прикрыв её за собой. Пока он делал чай, Миша вошёл в свет. Комната была небольшая, максимум двенадцать метров. Полки сжимали её по всему периметру, кроме узкой полосы справа от окна с настоящей петербуржской рамой. Везде в шесть рядов, везде без единого просвета между книгами. Ближе к окну стояли два старых кресла на голых ножках, растопыренных в трапецию. Между кресел приземистый журнальный столик. На столике, среди печатной продукции, темнело неожиданное: сложенный ноутбук. Асусь недавнего выпуска.

Миша сел в одно из кресел. На левом подлокотнике угадывались полустёртые слова, выцарапанные явно не вчера: «КРЕСЛО ЗА». Миша встал, чтобы проверить подлокотники напротив. Там было нацарапано «КРЕСЛО ПРОТИВ», той же нетвёрдой детской рукой. Кроме того, у самой спинки буквами поменьше утверждалось: «Таня всегда права!!!!» Миша сел обратно. Прикрыв ладонью глаза, посмотрел на дома и слепящее небо за окном. Вспомнились хомячки за четырнадцать рублей. Объявление на двери магазина в кремовом доме на Савушкина. За хомячками безжалостно потянулось всё остальное.

Потом над ним раздался голос Бельского:

— Держите чай, Миша.

Миша принял блюдце с дымящейся чашкой. Опустил на колени. Чашка была малиново-красная, окантованная золотой полоской.

Бельский сел в «КРЕСЛО ПРОТИВ». Свою чашку он поставил на столик рядом с ноутбуком. Снял очки, чтобы протереть их замшевой тряпочкой. Пока глаза Бельского моргали и щурились без толстых линз, его лицо показалось Мише смутно знакомым. То ли всё-таки видел раньше, то ли типаж такой, то ли кто его знает. Потом Бельский убрал тряпочку в чёрный футляр и водрузил очки обратно. Дежавю прекратилось.

— Вы, я вижу, ничего с собой не принесли.

— Не принёс, — согласился Миша, помедлив.

И начал усердно пить чай. Продолжать комедию про Лундский университет и философию зубной боли не имело смысла. Признаться во лжи не хватало смелости.

Бельский шевелил большими пальцами сплетённых рук, не притрагиваясь к чаю. Может быть, ждал, когда остынет.

— Ну что ж. Рассказывайте тогда.

Миша поставил чашку на блюдце. Выровнял по центру.

— Эдуард Борисович, — сказал он, разглядывая чаинки на донышке. — Извините меня, пожалуйста. Я никакой не философ. Я наоборот — я зубной врач. Никаких работ не пишу. Само собой. Завтра я переезжаю в Швецию. Это правда. Вместе с семьёй. Насовсем. До отъезда мне нужно узнать про Веру Кукушкину. Что с ней случилось три года назад. Очень нужно узнать. Я решил обратиться к вам, потому что вы её — вы были её научным руководителем.

Он заставил себя посмотреть на Бельского.

Тот задрал седые брови. Зашевелился в кресле.

— Вот-так так…

— Если вы хотите, чтобы я ушёл, я, конечно, уйду сразу же, — Миша качнулся вперёд. — Вы только скажите.

— Ну нет, вы уж останьтесь, сделайте одолжение. Мне тоже любопытно, — Бельский потянулся за чашкой. Сделал глоток. — Научным руководителем даже… — он восхищённо ухмыльнулся. — А когда, если не секрет, началась ваша переписка? С Верой Кукушкиной?

— Не было переписки, — без колебаний покаялся Миша. — Вера пришла ко мне на приём, зубы лечить. Три года назад, с половиной. Она деньги дома забыла, я за неё внёс. Потом встретился с ней, чтобы отдать — в смысле, чтобы взять деньги у неё. Потом мы стали встречаться, — Миша обхватил чашку обеими руками. Его бил нервный озноб. — Ээээ… Извините, я никогда — я никому ещё никогда про это не рассказывал. Яааа — у меня — я женат…

— Но не на Вере Кукушкиной? — уточнил Бельский.

— Нет, на другой, — Миша не заметил иронии. Он хотел договорить до конца. — В общем, мы встречались, ну, регулярно. Два месяца. Вера рассказала, что пишет у вас диссертацию. На тему трудной проблемы сознания. Она о философии много говорила. Каждый раз. Увлечённо говорила, было интересно слушать. Потом — это уже в феврале было — я поехал к ней после работы. Позвонил сначала — она точно была дома — мобильник я её потом в комнате нашёл. Я через полчаса к ней приехал домой, у меня ключи были. Захожу, а её нет нигде. Куда-то выбежала в пальто — потому что пальто не было на вешалке. А на полу её перчатки валяются. И рядом капли крови. Небольшие капли — если порез, то пара миллиметров в глубину, максимум. Или из носа, но тогда быстро очень капала, странно. Я ждал в комнате, но она не вернулась, и я ушёл, в общем. И после этого — то есть на этом… — Миша почувствовал влажный жар в глазах. Громко втянул сопли поглубже в нос. — Она как сквозь землю провалилась. Я звонил миллион раз — никто трубку не берёт. В окнах света не было тоже — я приходил туда всю весну. В квартиру не поднимался, но с улицы смотрел…

— А в милицию вы не пробовали обращаться? Кровь всё-таки… Миша виновато покачал головой.

— Нет. Про милицию даже не думал поначалу. А потом уже страшно было… Я же, понимаете, я уверен был, что Вера меня просто бросила. Ну, вот таким радикальным образом. В смысле, нет, я думал: да, что-то случилось, но потому что я сбежал — я же, когда ушёл из квартиры, двое суток потом даже не пытался ничего выяснить. Боялся, как последний… — Миша вытер глаза тыльной стороной ладони. — И поэтому — потому что она поняла, какое я дерьмо трусливое — поэтому…

— Вы видели какие-нибудь её документы?

— Что? — не понял Миша, одурманенный раскаянием.

— Документы вашей Веры Кукушкиной вы видели когда-нибудь? Паспорт? Удостоверение аспиранта? Водительское удостоверение? Счета на оплату коммунальных услуг на имя Кукушкиной Вэ? Какое, кстати, у неё было отчество?

Миша в энный раз шмыгнул носом. Сглотнул.

— …«Вэ Пэ» там в базе… «Вэ Пэ»… Платоновна! — чуть не заорал он. Его лицо засветилось мальчишеской радостью. Пальцы бросились крутить чашку на блюдце. — Точно! Вера Платоновна! Помню — на карточке, когда заполнял, в поликлинике. Вслух же ещё проговаривал — я же всегда проговариваю. Кукушкина Вера Платоновна… Вера Платоновна…

— Документы, — напомнил Бельский.

— Документы? Нет, документов не видел… — Мишина голова беспомощно закачалась. — Не помню, по крайней мере… — он помнил только Веру или не-Веру с чёрными волосами, которая так хотела и никак не могла предъявить ему паспорт на имя Мироновой Ольги Валерьевны. — Счета помню, они на столе как-то лежали один раз. Да, помню счета. Но не помню, что там написано было. Она снимала комнату, там всё равно не её имя было написано. У Виталика она снимала какого-то…

— Мммда, — констатировал Бельский.

Он поставил чашку на стол, встал и подошёл к полкам за Мишиной спиной. Миша вывернул голову вслед за ним. Бельский нагнулся и выудил с нижней полки что-то не особенно толстое в мягкой обложке.

— Вот, полюбопытствуйте, — он протянул книжку Мише. Сел обратно в «КРЕСЛО ПРОТИВ». Сплёл пальцы.

Миша прочитал чёрные буквы на синем картоне. «Бельский Э. Б.»

«Общий курс философии. Учебник для студентов нефилософских специальностей». Издательство универа, начало-середина девяностых. Впрочем, этой информации на обложке не было. Она содержалась в жуткой бумаге и незабвенном шрифте, от которого сразу хотелось забить на утренние пары и спать до одиннадцати.

— Есть поновее издание, — прочёл Бельский Мишины мысли. — Там Платон и Аристотель на лицевой стороне, в полном цветовом диапазоне. Можно в «Доме книги» приобрести при желании. Да я бы вам и сам подарил, но все мои экземпляры на кафедре. Не обессудьте.

Миша продолжал смотреть на обложку.

— Да вы откройте, откройте, — мягко предложил Бельский. — На странице, скажем… Ммм, ну, на странице сто восемнадцать. Например.

Миша раскрыл учебник на середине. Послушно долистал до страницы 118.

«БЕСЕДА ШЕСТАЯ», — гласил заголовок в самом верху.

«Петя Зябликов: Я изменил жене. Меня преследует чувство вины. От угрызений совести я потерял сон и аппетит. Чем же мне поможет философия?

Вера Кукушкина: Во-первых, ты исходишь из того, что мы с философией должны тебе помогать. Тут можно поспорить, но оставим этот спор на сладкое. Допустим, что должны. Если я правильно поняла, проблема в чувстве вины?

Петя Зябликов: Да.

Вера Кукушкина: Почему ты чувствуешь себя виноватым?

Петя: Я же сказал: жене изменил.

Вера: Иными словами, вступил в половую связь не с той женщиной, имя которой проштамповано у тебя в паспорте. Предположу, что в эту связь ты вступил без согласия жены и до сих пор не поставил её в известность. Предположу также, что ты и не собираешься ей ничего рассказывать.

Петя: Как же вы философы всё любите разжёвывать…

Вера (не обращая внимания на Петину колкость): Представь, что тебе в чай тайком подмешали сильный наркотик, под действием которого люди не контролируют своё поведение. Ты выпил чай и перестал себя контролировать. В этот момент в комнату вошла женщина, подмешавшая наркотик, и ты вступил с ней в половую связь. Затем ты очухался и узнал об этом. Виноват ли ты в том, что случилось?

Петя: Нет, конечно! Она же сама подмешала и пришла!

Вера: Теперь представь, что тебя загипнотизировал искусный гипнотизёр — настолько искусный, что ты даже ничего не заметил. Тебе казалось, что ты живёшь как раньше и принимаешь решения сам, но на самом деле все решения за тебя принимал гипнотизёр. Повинуясь его воле, ты поехал в чужую квартиру и вступил в половую связь с неизвестной женщиной. Потом гипноз прошёл, и тебе всё рассказали. Несёшь ли ты ответственность за то, что случилось?

Петя: Да с чего это? Я же не сам к ней поехал! Это гипнотизёр!

Вера: То есть ты согласен, что не может быть вины без осознанного выбора?

Петя: Согласен.

Вера: Хорошо. Тогда представь, что ты не вступал в половую связь с другой женщиной. Твой проступок заключается в том, что в прошлую субботу ты достал из кладовки инструменты и починил кран на кухне. Виноват ли ты в том, что случилось?

Петя: То есть как это «виноват»? Чего я плохого сделал? Да мне жена за такое памятник поставит!

Вера: Возможно. А теперь вспомни, как ты познакомился со своей женой…

Петя: Да как обычно — в институте на картошке.

Вера: И сколько лет вы встречались до того, как решили пожениться…

Петя: Года четыре точно встречались.

Вера: И сколько раз вы за это время вступали в половую связь…

Петя: Что я — считал, что ли? Первый год, правда, нечасто. Я в общежитии, у неё родители за стенкой — много не навступаешь…

Вера: Виноват ли ты в том, что случилось?

Петя: А что случилось? Люди встречаются, люди влюбляются, женятся. В чём проблема?

Вера: То есть ты согласен, что не может быть вины, если в поступке нет ничего предосудительного?

Петя: Согласен.

Вера: Подведём промежуточный итог. Чтобы стать виноватым, нужно совершить нечто предосудительное, причём по собственной воле. Ты изменил жене по собственной воле?

Петя (вздыхает): Да вроде да… Я в командировке был. Вижу, женщина симпатичная сидит одна в гостиничном ресторане. Она мне даже не улыбалась. Сам к ней подсел.

Вера: Но ведь у твоего поступка была какая-то причина?

Петя: Да у всего есть причина…

Вера: И ты согласен, что в определённых обстоятельствах у всякой причины будет определённое следствие?

Петя: Согласен.

Вера: И можно сказать, что все следствия уже заложены в причинах?

Петя: Можно и так сказать.

Вера: Но ведь все причины уходят в прошлое?

Петя: Есть такое дело.

Вера: Иными словами, прошлое нашей вселенной предопределяет её будущее?

Петя (после некоторого колебания): Получается, что так.

Вера: А Петя Зябликов — часть физической вселенной?

Петя: Однозначно.

Вера: Тогда возьмём Петю Зябликова, каким он был на момент принятия решения подсесть к той женщине в ресторане. Петя находился в заданной точке пространства-времени, под действием определённых законов физики, с определённым мозгом, с определённым жизненным опытом, с определённым набором генов. Мог ли он поступить иначе, чем поступил?

Петя: Да я мог бы мимо пройти спокойно и в номер подняться!

Вера: Но ты же сам сказал, что у любого поступка есть причина. И согласился, что при тех же условиях у всякой причины будут те же последствия. Значит, если речь идёт о том же Пете, в то же время, в том же месте, то у решения подняться в номер и у решения подсесть к незнакомой женщине должны быть разные причины. Так?

Петя: Так.

Вера: А если причины всех событий заложены в прошлом, не означает ли это, что для решения подняться в номер Пете Зябликову понадобилось бы другое прошлое?

Петя (с неохотой): Похоже на то…

Вера: Мог ли Петя Зябликов изменить своё прошлое?

Петя: Куда там… Жизнь невозможно повернуть назад…

Вера: Значит, Петя Зябликов не мог поступить иначе. Его личное прошлое и прошлое всей вселенной вынудило его поступить именно так. Можно ли сказать, что у него была свобода выбора?

Петя (кисло): Выходит, что нет…

Вера: А раз мы уже согласились, что без свободы выбора нет вины, то Петя Зябликов ни в чём не виноват! Ну? Что ж ты не радуешься?

Петя (обеспокоенно): Погоди, как это у меня не было свободы выбора? Это же получается, что у меня и сейчас её нет… И у тебя нет… Вообще ни у кого нет! И у Гитлера не было! Он что, тоже ни в чём не виноват? Никто ни в чём не виноват? Мы так не договаривались!

Вера (с улыбкой): Мы никак не договаривались. Мы сделали несколько выводов, и ты с каждым из них согласился. Помнишь, что нужно делать, если тебя не устраивает найденная истина?

Петя: Помню, помню… Прокрутить всю цепочку сначала. Проверить умозаключения. Прояснить понятия…

Вера: …усомниться в исходных посылках…

Петя (отчаянно морщит лоб): Да в чём тут сомневаться-то? Что без выбора нет ответственности?

Вера: Можно в этом. Смотри страницу 128. В чём ещё?

Петя (неуверенно): Что прошлое определяет будущее…

Вера: Отлично! Страница 130. Ещё?

Петя: Что у каждого события есть причина…

Вера: Там же. Ещё?

Петя: …Ну, не в том же, что Петя Зябликов — часть физической вселенной?

Вера: Можешь смеяться, но целый батальон философов с ходу отвергал именно это. На их взгляд, сущность Пети Зябликова сугубо нематериальна и не подвластна законам физики, — страница 125. Я уже не говорю про тех, кто вообще отрицал существование материальной вселенной, — страница 126. Ещё?

Петя: К чему там ещё можно придраться… Ответственность, вселенная, свобода выбора… (качает головой) Нет, сдаюсь.

Вера: Помнишь нашу беседу про красный цвет? Мы тогда согласились, что цвет существует только у нас в голове. Что это чистой воды иллюзия. Но прогнать иллюзию цвета невозможно, а главное — незачем её прогонять, потому что она помогает нам создать более детальную модель окружающего мира. Есть мнение, что свобода выбора — такая же полезная иллюзия. Можно доказать её фиктивность, но на практике мы всё равно будем считать и себя, и других автономными действующими лицами, которые ведают, что творят, а потому несут ответственность за свои поступки. Может быть, мы просто так устроены: две руки, два глаза, три вида цветовых рецепторов и непоколебимая вера в свободу воли. Страница 132.

Петя (с некоторым облегчением): И ты тоже так думаешь?

Вера: Я по-разному думаю. Я, например, думаю, что философия уже помогла тебе подзабыть про твои угрызения совести.

Петя: И вот нужно же было напомнить… Чувство вины по-прежнему гложет меня!

Вера (хитровато улыбаясь): Ещё бы. Оно же у тебя возникло не в результате умозаключений. Ты просто чувствуешь, что сделал нечто нехорошее. Что ж, если расправа со свободой воли твою вину не берёт, попробуем раскачать другое основание, более интуитивное. Очевидно, что ты считаешь супружескую измену чем-то предосудительным…

Петя: Иначе б разве я мучился! Есть, конечно, вещи похуже, кто спорит, но всё же это свинство с моей стороны…

Вера: При этом, как мы установили, ты не видишь ничего зазорного в добрачном сексе. Более того, ремонт крана в субботу, то есть в шабат, представляется тебе деянием, достойным памятника. Однако миллионы людей на планете Земля считают секс до брака тягчайшим проступком…

Петя (нетерпеливо): Ну да, а евреи-ортодоксы даже кнопку в лифте по субботам не нажимают. В талмудах и коранах много чего разложено по полочкам: с кем спать, с кем не спать, чем по субботам заниматься, какое мясо есть. Но это же религия. А я не религиозный человек.

Вера: Но ведь и у тебя есть некое представление о том, что такое хорошо и что такое плохо. Вот ты говоришь, что «есть вещи похуже» супружеской измены. Значит, у тебя есть некое мерило…»

— Интересно? — подал голос Бельский.

— Что? — вздрогнул Миша.

Он понял, что проглотил четыре страницы мелкого шрифта.

— Извините…

— Ничего, — Бельский поставил на стол опустевшую чашку. — Рад, если затягивает. А хотите — берите с собой в Швецию. Не ровен час, пригодится.

— Спасибо, — сказал Миша.

Он закрыл учебник и положил его на колени, между блюдцем и растущим животом.

— У вас ведь была философия, в вашем зубном вузе? — риторически спросил Бельский. — Не сомневаюсь, что была. Ритуальный курс философии для всех-всех-всех! — продекламировал он с мягкой издёвкой, обращённой в мировой эфир. — Как и во всяком ритуале, первоначальный смысл действа давно забыт, — издёвка окрасилась горечью. — Крепко-накрепко. Но мы, как говорится, отвлеклись. Это я всё к тому, Миша, что за первые двадцать лет в университете я сделал педагогическое открытие. Если вынести за скобки тогдашние камлания вокруг марксизма-ленинизма, я открыл, что студенты непрофильных специальностей на занятиях по философии усваивают две вещи. Во-первых, они выучивают слово «монада». Во-вторых, укрепляются в мысли, что вся эта заумь не имеет никакого отношения к так называемой жизни.

На слове «монада» Миша ненадолго отвлёкся от желания закричать во всю глотку или разбить асусь об подоконник, или швырнуть чашку в лицо Бельскому, или убить его, или хотя бы убежать из квартиры.

— Помню монаду… — подтвердил он.

— Вот видите! — обрадовался Бельский. — СладкоЗВУЧная… моНАда… неприКАянная… ЗАумь… — протянул он под Бродского. — Два, так сказать, кита вузовской философии. Поскольку дело было в разгар перестройки, я сразу подумал: а неплохо бы одного кита заменить. Избавиться от «монады», как вы понимаете, не представлялось возможным. Лейбница из песни не выкинешь, да и русская нецензурная лексика реформированию поддаётся едва ли, даже в переломные исторические моменты. И взялся я за другого кита. Решил донести до будущих специалистов, что философия таки имеет в жизни отношение решительно ко всему. Вы скажете: «гордыня и самонадеянность, Эдуард Борисыч». И будете совершенно правы. Капитальный ремонт в преподавании философии мне не удался. Косметический тоже не удался. Только воду поменял в стакане с кисточками… — Бельский помолчал, созерцая Мишины носки. — С другой стороны, где б мы были без наивных мечтателей? Именно с этой мыслью сел я в девяностом году за полноценный стол, который тут раньше стоял, — Бельский показал на журнальный столик, — и сочинил несколько диалогов на бытовые темы. Снабдил пространными комментариями. В роли Сократа — Кукушкина Вера, скромная сотрудница районной библиотеки, увлечённая философией. В роли всех сократовских собеседников — Зябликов Петя, инженер. В новом издании его сделали менеджером по продажам, сообразно духу времени. Имена я взял с потолка. Помню… — на мгновение Бельский запнулся. — Помню, сын тогда носился с книжкой по орнитологии для старшего школьного возраста. Вот и получились птичьи фамилии, — он потёр руки, как будто пытаясь их отогреть. — И это, милый мой Миша, всё, что я могу рассказать вам о Вере Кукушкиной.

Миша разглядывал пуговицу на жилетке Бельского. Пуговица сверкала на солнце. Казалось, вот-вот начнёт плавиться.

— У меня никогда не было аспирантки по имени Вера Кукушкина, — разъяснил Бельский, снова сплетая руки. — Могу поручиться, что на философском факультете вообще никогда не было аспирантки с таким именем. Среди студенток — да, попадались на факультете Кукушкины, хотя ни одной Веры не припомню среди них. Это, учтите, с шестьдесят седьмого года. Вот разве на востоковедении — там, по-моему, училась Вера Кукушкина в конце семидесятых…

Половина Мишиного лица, обращённая к солнцу, раскалилась и потела.

— Что же вам ещё сказать? — большие пальцы Бельского крутились всё быстрей. — Трудная проблема сознания…Выражение такое в англоязычной литературе появилось, если память мне не изменяет, то ли в девяносто четвёртом году, то ли в девяносто пятом. К нам только-только начинает просачиваться. Если кто и пишет о сознании в этом ключе, то не в Петербурге. Я, во всяком случае, про такие кандидатские по философии не слышал и уж точно их не вёл. Алабердов у нас в Петербурге сознанием вроде бы занимается, но это на факультете психологии… — Бельский помолчал, как будто споткнувшись о внезапную мысль. — Да, на факультете психологии. Мне очень жаль, Миша. Но вас кто-то разыграл. Примерно как вы меня дурачили своей квалитативной зубной болью, — Бельский расцепил руки и потянулся за чёрным футляром с замшевой тряпочкой. — Впрочем, извините. Сравнение здесь неуместно, — он снял очки. — Вы меня дурачили совершенно безобидно. С понятной практической целью. Вас дурачили изощрённо, долго и, насколько я понимаю, неизвестно зачем. Прас… Эээ… — Бельский поспешно закряхтел. — Мне очень жаль. Очень, очень жаль.

Замшевая тряпочка снова надраивала толстые стёкла. Беспомощные глаза снова жались под седыми бровями.

— Вы врёте, — просипел Миша. Кашлянув, повторил обычным голосом: — Вы врёте. Я не знаю, где именно вы врёте, но вы точно врёте.

Бельский нацепил очки. Одна дужка не попала за ухо. Он заправил её трясущейся рукой.

— Напрасно вы так, Миша. Зачем я вам буду врать? — Бельский схватился за пустую чашку. Я рад вам помочь, насколько это в моих силах, — он зажал чашку в ладонях. — Я после вашего звонка развернул натуральное следствие на факультете. Кто же, думаю, подшутил над молодым человеком из Лундского университета? Как кого встречу, так сразу в сторонку — и пересказываю наш разговор. Сверлю глазами, как Порфирий Петрович Раскольникова: не выдаст ли себя чем? Так был заинтригован…

Миша согнулся влево и чуть назад, пытаясь уклониться от солнца. Безуспешно. Солнце было везде.

— Почему вы мне по телефону — почему сразу не сказали? Что это из книжки? Что нет никакой Веры Кукушкиной?

— Ну, кто же мог предположить, что у вас не шутка, а целая драма… — Бельский отвёл взгляд, впервые с начала разговора. — К тому же, вы забываете, что представились философом. Вы просили совета. Мне разве в голову могло прийти, что вы дантист в овечьей шкуре. И что за Верой Кукушкиной такое водится — что она так может обойтись с живым человеком — такое разве кто мог предугадать…

— То есть существует всё-таки? — взвизгнул Миша. — Вера Кукушкина — существует?

— Миша, успокойтесь, ради всего святого, — Бельский вжался в спинку кресла. Его голос срывался. — В известном смысле — ну, разумеется, она существует. Иначе бы мы с вами о ней не разговаривали, согласитесь. Несомненно, есть героиня моего учебника. Несомненно, была женщина, которая присвоила имя моего персонажа и под этим именем…

— Кто. Эта. Женщина, — оборвал его Миша. После чая, на солнце, в просиженном кресле, в одном журнальном столике от батареи неуправляемого отопления ему страшно хотелось пить. — Не морочьте мне голову. Скажите просто, кто эта женщина. Без всякой философии. Я сразу же уйду.

Бельский отпустил чашку, чтобы развести руками.

— Я не знаю, Миша. Я не знаю, кто была эта женщина. Честное слово старого философа.

Миша уткнул подбородок в грудь. Зажмурился. Прикрыл рукой опалённую сторону лица. Он думал, что заплачет, но, пожалуй, ошибся.

— Миша?

— Пииииздец, — простонал Миша.

В следующее мгновение он рванулся прочь: от солнца, от Бельского, от жажды, от известного смысла, в котором существовала Вера. Он рванулся из кресла, забыв про учебник и чашку в блюдце.

Он помнит, как чашка разлетелась вдребезги возле кожаных шлёпанцев Бельского. Он также помнит, как разбилось блюдце, потому что блюдце должно было разбиться, и тот факт, что оно уцелело, попав на шлёпанцы, едва ли имеет значение. Иногда ему кажется, что он помнит и синюю обложку на старом паркете — то ли слева, то ли справа от Бельского, и ему стыдно, потому что он должен был поднять её первой и обязательно взять с собой. Стыд усиливается и начинает жечься, когда Миша вспоминает, что не поднял вообще ничего, даже не извинился, даже не слушал перепуганный, жалкий голос Бельского, хотя тот верещал, как заведённый. Когда Миша уверен, что никто не смотрит, стыд заставляет его стиснуть зубы и веки, потому что вместо извинений, вместо всего, что пристало Мише из ленинградской семьи средней интеллигентности, он вытащил бумажник, выдернул купюры из среднего отделения — тысячи две или три, все свои последние рубли, точной суммы он не помнит, — и, уже разворачиваясь, швырнул в сторону Бельского.

Миша не помнит, как обувался, как справился с двумя замками и хлипкой цепочкой на входной двери, но, похоже, без помощи Бельского — тот вроде бы оставался в комнате — и всё-таки справился, потому что следующее мгновение, застрявшее в памяти, состряпано на лестнице: он бежит вниз, пропуская по две ступеньки, его рука волочится за ним по перилам и нарывается на кривую шляпку — то ли гвоздя, то ли шурупа, — которая уже много лет знакома жителям подъезда и частым гостям, но сокрыта от случайных посетителей. Он почти не чувствует боли, хотя рваная линия на ладони мгновенно заполняется красным, и он вряд ли задерживается у шляпки дольше, чем на пару секунд, но успевает разобрать и запомнить слова «таня я тебя люблю», врезанные в дерево на такую глубину, что двум слоям коричневой краски не удалось их затопить.

Следующая, заключительная сцена раздута до масштабов эпического полотна: он снова на Обводном канале, снова у моста, по которому катится Лиговский. Он разжимает окровавленную ладонь, морщась от колючей боли и всё того же солнца, он запускает руку в карман, вытаскивает ключи, нацепленные на брелок с рижской церковью, размахивается, бросает, и ключи взлетают высоко-высоко и сверкают на солнце, прежде чем шлёпнуться в середину канала, обрывисто булькнув на прощание.

Безусловно, в первые дни или даже недели он ещё хранил исходное сырьё для этой сцены. Он ещё помнил, что вообще не пошёл в сторону Лиговского. Он помнил, что пошёл к автовокзалу, где стояла машина, и там перебежал на набережную, и там достал ключи левой, невредимой рукой. Он выбросил их почти вальяжно, словно кидал монетку на память в римский фонтан. Они упали метрах в трёх от берега, и его осоловевшие глаза не видели никакого сверкания, а уши различали только грохот вонючих фур за спиной.