Как большая и дружная весенняя вода, когда своевременно ей не дана свобода и не открыты вершники и спуски, — бурно сносит мельницы и плотины, так в 1917–18 г.г., вышедшая из берегов волна народного движения, — прорвала и смыла обветшавшие плотины и устои русской жизни.
Стихийная сила движения вырыла бездну, и в нее упали — кумиры, алтари и троны.
В огне пожаров, на развалинах старого быта, начала строиться загадочная, полная тревог и ожиданий, новая жизнь.
Она не всем пришлась по вкусу.
Были активные протесты, начались гражданские войны. Воевали на западе и на юге, на окраинах и в центре России.
Казань не избегла ужасов войны, и с приходом чехо-словаков, летом 1918 года овладевших ею, сделалась театром военных действий.
Немногочисленные советские войска, находившиеся в Казани, с наступлением чехо-словаков отошли от города вверх по Волге, к Красному мосту, и получив подкрепления, воинскими частями и пароходами, осадили Казань с Волги и со стороны Московско-Казанской железной дороги.
Как же мы с Макбетом жили в осажденном городе, что видели и испытали?
Кое что испытали и многое видели…
Но подробности осады Казани расскажу отдельно, и в настоящем рассказе, ограничусь только кратким перечнем событий, имеющих некоторое отношение к моей и Макбета жизни в осажденном городе.
В начале осады, когда бои происходили вдали Казани и снаряды в город еще не залетали, жилось сносно, — также спокойно, как и раньше.
На охоту, несмотря на открытие охотничьего сезона, (осада началась в августе и кончилась в сентябре), не ходил, но почти ежедневно — по городу гулял.
С улиц Ново-Горшечной, Первая Гора и с других возвышенных частей города были отчетливо видны, невооруженным глазом, бои на Волге и вдоль Волги, — стрельба с пароходов, и с береговых батарей по пароходам, рвавшиеся над Волгой и городскими пристанями артиллерийские снаряды, горевшие на Волге, днем, — черными факелами, и ночью, — яркими кострами, зажженные снарядами баржи и пароходы, пылавшие на городской пристани гостиницы, товарные лабазы и громадные дровяные запасы.
За Пороховой слободой показались колоссальные, закрывшие полнеба, столбы черного дыма горевших сел и деревень, — Ильинское, Осиново, Тура.
Советские войска заметно теснили «белых» и приближались к Казани.
Над городом появились воздушные альбатросы, и с них бросали бомбы…
Возвращаясь с Макбетом с очередной прогулки по городу, я увидел кружившийся над водопроводной станцией аэроплан.
Я шел срединой улицы. Макбет — ближе к клинике, — панелью, ухлыстывая за какой-то маленькой собачкой.
С аэроплана спустился небольшой, — размером мелкой картечи, — черный шарик, видимый только в начальный момент его спуска, пока он не развил скорости полета.
— Не упал бы где вблизи?…
Тотчас же раздался в саду, рядом с улицей, оглушительный взрыв и звон разбитых, сыпавшихся стекол.
Бомба разорвалась в нескольких шагах от стены ближнего дома и взрывом выбило в нем оконные стекла.
Макбет взвизгнул и подбежал ко мне, потряхивая головой…
Аэроплан уже кружил над Лядским садом, бросил вторую бомбу и скрылся в направлении к железнодорожному вокзалу.
Когда я подошел к месту взрыва, возле вырытой им в земле ямы лежала масса разбитых в мелкие кусочки стекол. На панели, которой шел Макбет, тоже лежали стекла.
Придя домой, и заметив, что Макбет не перестает трясти головой, я осмотрел его и нашел на правом ухе, с наружной стороны, небольшую трех-угольную ранку; из нее сочилась кровь.
Очевидно, его ранило осколком стекла.
— Что, друг, ранен? По делам наказан, — не увлекайся дамами. Шел бы за хозяином, и был бы цел…
Ранка небольшая. Сейчас же промыл ее разведенной в спирту карболкой.
Через три дня, рана Макбета зажила, но ходьба под аэропланами, — мне «не показалась» и я прекратил свои ежедневные прогулки.
С каждым днем, стрельба усиливалась и бои приближались к городу.
Жизнь в городе замерла и ночью он не освещался.
Жители начали выселяться в погреба и в подвальные этажи каменных домов.
Некоторые, осведомленные в грядущих событиях граждане, незаметно оставляли город; большинство не знало — чем и когда все это кончится.
В городе было много слухов: говорили о каком-то «необычайно» смелом кавалерийском налете «белых» на штаб-квартиру т. Троцкого, и о том, что его чуть-чуть не захватили, — что к «белым» подходят большие подкрепления.
Многое говорили, еще больше врали, выдавая свои «сочинения» за самую настоящую правду.
Но «чуть-чуть» — не считается, подкрепления не подходили и чехо словаки отступали.
Красная армия овладела обеими берегами Волги и стреляла не только с Волги и Московско-Казанской железной дороги, но и с другой стороны города, — от ст. Дербышки.
Дело близилось к развязке, и не в пользу «белых».
Огненное кольцо постепенно окружало город, сжималось и могло окончательно сомкнуться…
Оставалась свободной только дорога к Лаишеву, — на Каму.
* * *
Месяц тянулась осада города, и наконец, пришел «последний день Казани».
В городе, в этот день явственно слышалась не только частая ружейная стрельба, но и «работа» пулеметов.
Казалось, что стреляют не на окраинах города, возле железнодорожного моста через реку Казанку, а рядом, — в следующем квартале…
С наступлением ночи начался обстрел города снарядами крупного калибра.
Стреляли по центральной части города, в которой помещались электрическая станция, телеграф и почта. Снарядами зажигались дома и огненные языки пожаров высоко взвивались кверху.
Визг летевших в город снарядов и их взрывы, сухой треск разрушаемых зданий, глухой шум выезжавших из города военных фургонов и набатный звон ближних к пожарам церквей, — слились в один общий ужасающий гул.
* * *
Советские войска, занявшие предместья и слободы Казани, могли уничтожить орудийным огнем город. Но этого не сделали, и артиллерийская стрельба по городу скоро прекратилась. Штурма не было. Чехо словаки оставили город без боя, и утром следующего дня, по Казани раз'езжали Красные патрули.
Где-то за городом, с Лаишевской дороги, слышалась орудийная стрельба по отступавшим чехам…
С уходом чехов кончилась «Казанская война» и можно было не опасаться быть убитым бомбой или взлететь на воздух.
* * *
Наступившая в 1917 году смена лиц и положений, — изменила и мою жизнь. Пришлось начинать новую жизнь, исполнять много физических работ и заниматься умственным трудом с 9 до 3 часов дня и с 7 до 10 вечера. В 68 лет нести все эти работы трудно. Сил расходовалось много и запас их быстро истощался.
Неизбежные последствия такой непосильной работы выразились в болезнях. Я хворал тифом, бронхитами, воспалением левого легкого, а через полгода — двусторонним (так значилось в выданном мне удостоверении) воспалением правого легкого и левосторонним плевритом. После небольшого перерыва обнаружилась болезнь почек. Ухудшилась моя старая болезнь — миокардит, и я стал глохнуть.
С ухудшением моей жизни, ухудшилась и жизнь Макбета.
Пришла весна, а за ней и лето.
Макбет приносил мне охотничьи сапоги, сумку, шляпу.
— Пора, давно пора собираться, а затем — и ехать на берега Мешкалы, — на озера, к бекасам, дупелям, гусям и уткам, к маленьким гаршнепам, тетеревам и красивым вальдшнепам.
Но я не собирался… Время безжалостно отняло у меня и Макбета наши радости, — охоту, и в лугах на Каме мы больше не бывали.
Под городом, — нет охоты. Ехать за десятки верст, — нет времени и денег.
Моя с Макбетом охота кончилась.
Я перестал охотиться, и вместо охоты — иногда рыбачил под городом, добывая себе на уху ершей и уклеек…
Макбет понимал, что на меня надвинулось что-то неприятное, — чаще чем прежде ко мне ласкался и особенно нежно проявлял свою привязанность в дни моих болезней.
В эти дни невзгод и огорчений, когда все казалось неприветливым и мрачным, когда я молчал часами, Макбет подходил ко мне, ласково смотрел своими умными, добрыми глазами, и как бы спрашивал меня:
— Что с тобой? Скажи мне свою печаль и горе.
Под влиянием этой искренней любви, я оживлялся и ласкал собаку.
— Макбетушка, милый! Дела наши плохи… Холодно и голодно… Мы стали одиноки.
Макбет клал голову ко мне на колени и долго на меня смотрел.
Посмотрит, и осторожно толкнет лапой.
И снова смотрит, смотрит… И снова несколько раз толкнет лапой…
— Что ему нужно и что он просит? Может быть, хлеба?… Нет, хлеб ему не нужен, — он отталкивает его носом. Заглянешь в глаза Макбета и в них увидишь, что он меня просит ободриться, бросить молчание и свои мрачные думы, и быть прежним, — живым человеком…
— Ничего, Макбет, успокойся! Может быть, еще и поживем немного.
После таких немых разговоров, на душе человека, обласканного собакой, становилось легче и светлее.
Вспоминаю дни моей болезни…
Я тяжело хворал. Долго лежал вне времени и пространства, никого не узнавая.
Благополучно прошел кризис болезни, и первым — я узнал моего милого друга Макбета.
Я увидел его лежащим у изголовья моей постели (когда я захворал, Макбет ушел с своего места под моим столом и все время болезни лежал у моей кровати) и погладил.
Макбет встал с пола, поглядел на меня удивленными глазами и увидев, что я его узнал, разыскал под одеялом мою руку, толкнул ее носом и так радостно на меня смотрел, что не трудно было догадаться, — что он желал бы: мне сказать.
— Поправляйся и вставай! Мы тебя любим… Убедившись в том, что я очнулся и не брежу (как это было раньше), Макбет побежал в комнату моей жены — сказать ей, что наконец-то я «проснулся». Такой «анонс», он делал почти каждое утро — до моей болезни.
Когда я начал поправляться и встал с кровати, радость Макбета была безграничной. Он бросался ко мне на грудь, около меня кружился, лаял, лизал мне руки, подавал сапоги, галоши, тетеревиное чучело, охотничью сумку.
— Я рад и принесу все, что ты захочешь…
Я не пишу подробную историю жизни Макбета и не наделяю его добродетелями, которых не было бы у других хороших охотничьих собак.
О его ко мне любви и дружбе, мог бы написать большую книгу, но и того, что выше сказано — довольно, чтобы поверить тому, что Макбет был моим бескорыстным другом — когда ел ватрушки с творогом и сухари, и тогда, когда я давал ему только помои, и был мне верен, как в ясные, так и в ненастные дни моей жизни.