Хлопок по Турксибу везет паровоз; под Витебском вызрел короткий овес; турбины гордятся числом киловатт. И домна, накормленная рудой, по плану удваивает удой. Архангельский лес, и донецкий уголь, и кеты плеск, и вес белуги — всё собрано в числа, вжато в бумагу. Статистик сидит, вычисляя отвагу. И сердце, и мысли, и пахнущий пот в таблицы и числа переведет. И лягут таблицы пшеницей и лугом, границы пропаханы сакковским плугом. Дороги таблиц кряхтят под стадами, числа растут молодыми садами, числа растут дорогою щетиной, по зарослям цифр пробегает пушнина. По карте земли, по дорогам и тропам числа идут боевым агитпропом.

В городе тихо. Ветер уснул на заборах заставы. Короткий московский вечер задуматься нас заставил. Я вижу, у окон раскрытых сидят, окруженные бытом, ударники наших заводов и тихие счетоводы. Одни читают газеты, другие ломают печенье, третьи на дворик глазеют, глазами ища развлечений. Развлеченье приходит. Протянутой рукой оно держится за поводыря. Так, обещание песни даря, во двор входит слепой. Он останавливается. Слушатели вдруг бросят глаза, как стаканчики ртути. Поводырь глазами очерчивает круг, плюется и ручку холодную крутит. Сначала спокойно она говорит и тенором сочным, и резкой цыганкой. Качается, пляшет и плачет навзрыд шарманка, шарманка, шар-ман-ка. Тогда, догоняя начало музыки (слушатель требует: «Слышишь, пой!»), голосом чахлым, несмазанным, узким песню зауздывает слепой: «На далекой-далекой окраине, где разбросаны клочья луж, в небогатом домике крайнем жил с женой и дитем злодей-муж. Они жили давно очень весело, а потом он запьянствовал вдруг. Темной скукою занавесилась их радость — плохой он супруг. Вот жена ему разонравилась, вот ребенок ему надоел. От жены с дитем он избавиться, он избавиться захотел. Раз гулял он зелеными рощами, и придумал он так порешить, и придумал он нехорошее: он решил их обоих убить. Он решил их разрезать на части, и никого уж ему и не жаль. Вот купил он на рынке у частника острый ножик, ужасный кинжал. Вот тогда в выходной, дело летнее, он жену пригласил погулять, и дочку, дите трехлетнее, он тоже решил с собой взять. Вот пошли они на поляну втроем. Злодей-муж очень сильно хватил,— он жену свою и дите свое острым ножиком тут же убил. Он их там закопал с злостным умыслом, он обоих тогда закопал, а на утро другое одумался и в милицию побежал. Так и так, мол, там я зарезал их, потому что я счастья не знал, и жену и дочь любимых моих на полянке одной закопал. Побежали скорей и разрыли их, всех зарезанных, и к тому ж привезли в город обоих их, и рыдал уж тогда злодей-муж. Но слезам его не поверили все, о злодействе его все узнали. Он сначала в тюрьму кирпичную сел, а потом его расстреляли. Вот и песне конец. Песня верная, песня эта про горестный факт, а заборы и домик, наверное, всё стоят, как и раньше, так». Слепой закрывает глотку. Кепка рот раскрывает и ждет, не дыша. Сыплются деньги, и со второго этажа, как слеза, слетает серебряная монетка. Уходит слепой и шарманка-инвалид, получивший напрасную пенсию. А мы остаемся. Я вижу: вредны, страшны и опасны безглазые песни. Я вижу: там, где окно косое, ударник сидит, на себя непохожий, сидит ударник и смотрит с тоскою на деревянный, как песня, ножик. Неправда! Я выйду на двор, как слепец, я голос расправлю, простой и широкий, и я начинаю. Коль петь, так петь так, чтоб зарезать слепые строки. Товарищи, слушайте! Я здоров, и к черту, пожалте, кофейные гущи! Я песней мечтаю убить того, который был предыдущий. Песня — неправда. Товарищ ударник, песня пролезла на дармовщину. Плюнь этой песне в безглазую харю по следующим причинам. Я утверждаю: засижена плесенью, песня со страхом смотрит в лицо нам. Она не права, эта вредная песня. Песня дореволюционная. Кто этот муж? Про кого поет этот слепец, незавидный и ветхий? Товарищи, вспомните. Быстро идет третий, решающий год пятилетки. И этот старик в нем безбилетный в вагоне поет про такие истории. Небо цветет, и зеленым летом пьяницы лечатся в санатории. Он не расстрелян, песни герой, он будет исправлен упорным трудом, для него ворота раскроет бетонный исправтруддом. А что о полянке, на которой он закопал убитых жену и девицу, — так полянки нету. Она давно запахана под пшеницу. Засмейся над песней. И слушай мою. Она не пропета, в боях не пробита. Она молодая. Я песню пою о нашем, о новом быте. Засалились жены наши у плит, сгорбились у корыта. Товарищ, выйди встречать новый быт, идущий на смену старому быту! И крепостью нового быта стоит фабрика-кухня, железом покрыта. Товарищ, иди и встречай новый быт, идущий на смену старому быту! Там, может, под музыку будут бить тесто, пролезшее через сита. Товарищ, иди и встречай новый быт, идущий на смену старому быту! Мы будем коммунами жить да быть, и это близко, замками не скрыто. Товарищ, иди и встречай новый быт, идущий на смену старому быту! Быт молод. Он в яслях пока, он кричит. Он против примуса, против корыта. Он мал, но он вырастет, новый быт, идущий на смену старому быту.

Они иссушены, твои последние лета. Висит портрет, стоит постель и греется плита. Ты утром ходишь на базар, и через час — с удачей: картошка, помидор пожар и гривенник сдачи. И смотрит скушная заря на скромный твой улов. Так жизнь разменяна зазря на мелочь медяков. Я (хочешь?) песней оплету твои лета на склоне. Она стоит, глаза в плиту, в глазах цветут талоны. А суп поет — ему не верь: супы не знают жалости… Он звонит, он стучится в дверь. Ты говоришь: «Пожалуйста!» Он прямиком к плите идет, и на твои вопросы он говорит: «Наоборот, я сборщик разных взносов». Он голосом играл и плыл, — не сборщик — балалайка: «Ведь вы культурная, ведь вы — домашняя хозяйка». Сорвал на миг и, дребезжа: «Гоните рубль на дирижабль!» И от плиты — зеленый пар, рычит на гостя самовар. Но гость не смущается. Длинно-длинно он с ней говорит. Он ей много сказал. От синего жара, от резкого дыма хозяйка чуть-чуть прикрывает глаза. Тогда над плитою, над чайников писком, над жиром, который «опять вздорожал», вырос сверкающий, словно миска, круто заваренный дирижабль. Он наливается кровью, он пухнет, свежий, как солнце, большой, как весна. И вот уже кубатура кухни для тела такого смешна и тесна. Он подымается постепенно, и высоту забирает руль. Он прет в потолок, он ломает стены и — в небо. Вдогонку цилиндры кастрюль. За ними чайник, потом пеленки, потом керосинка, стара и крива. Да что керосинка. За ним вдогонку плита летит и роняет дрова. Блестит дирижабль. Белобрысый. Новый. Он пулей летит. И скрывается он… И вот хозяйка сидит в столовой и ест (предположим) куриный бульон. Бульон, который она взяла за очень низкую плату, который варился в громадных котлах девушками в халатах. А перед хозяйкой цветы горят, как лучшие в мире горелки, а сбоку хозяйки — как звезды, блестят ошпаренные тарелки. Она пошире откроет глаза, и сборщик увидит украдкой: от глаз по морщине сползает слеза, медленная, как трактор. Тогда хозяйка как можно проще, голосом резким, спеша и дрожа, волнуясь, скажет: «Товарищ сборщик, это прекрасно, когда дирижабль!» И от большой, от развернутой жалости дрогнут короткие кончики губ: «Товарищ сборщик! Возьмите, пожалуйста, первым рублем мой последний рубль».

Дождь падал с размаху и бился снизу в безглазые лица московских подошв. И рвался из труб, бросался с карниза веселый и крепкий веснушчатый дождь. Дождь рвался на крышах. Широкая ярость бросала на землю холодные тонны, аж гнулись осенние желтые клены, аж желтые листья легли на бульварах, аж рвались сквозь тучи белесые молнии! (А только не страшно. Они как домашние, они мне мигали, они мне напомнили мою же застежку на синей рубашке.) Дождь рвался, грозил, разрывался. И плеск аж морем шумел, аж захватывал дых! И третий вбежал под железный навес и стал, близоруко взглянув на других. Второй волновался, свистел и дрожал, бледнел, как грозящие извещения. А первый (усатый бухгалтер) сказал: «А дождь зарядил. Настоящий. Осенний!» И дождь согласился, и рвался, и лил, и мостовая — в предсмертной пене. Второй прислушался и возразил: «А дождь молодой. Настоящий. Весенний!» Запахло весною. Да так это внятно, что прямо бери ее в чуткие руки. Так быстро, что в грязном, охрипшем парадном выросли робкие незабудки. А третий сказал: «Из колхоза про то ж подшефные пишут: „Дождя, мол, ждем“. Я рад, что ответ мой придет, как дождь, я горд, что ответ мой придет с дождем. Но только… не слишком ли дождь зарядил, не очень ли рано, не очень ли поздно? А дождь ничего. Настоящий. Колхозный!» И дождь как из лейки лил. Дождь пьяным шатался. Парнишкой скакал, и в землю врывался, и бил напролом… И первый (очкастый бухгалтер) сказал: «Там, в комнате длинной, за крепким столом, высокие гости сидят и скучают и треплют по щечке безбрового сына. Жена завилась, и жена развлекает гостей разговорами про ангину. Я должен прийти. Я желаю занять место хозяина, прочное, нужное. Я должен прийти, чтоб гостей развлекать своим разговором и ужином. Меня задержало собранье на службе, калоши намокли от этих стихий. Вода помешала, она против дружбы…» Второй перебил: «Пустяки! Товарищи! Мне восемнадцать лет, и в жилах гулящая кровь. И это любовь. То есть да. То есть нет. То есть, конечно, любовь. Такая любовь, что без дрожи, без риска отдался и стал бы ее, а не свой. Смотрите, товарищи, вот записка! Здесь каждая буква пропахла весной. Здесь каждое слово как выстрел. И жжет, и рвется. Да вы понимаете разве? Любимая пишет. Любимая ждет у памятника Тимирязева. Любимая. Вечер. И чертов дождь. Да я б через дождь, через воду, я б мимо… Но только… Любимая, ты не ждешь, ты теплую книжку читаешь, любимая. Ты дома. И лампочка над тобой, и старая мама с тобой говорит. Так пусть эта лампочка перегорит, как перегорает любовь. О, если б, товарищи, поняли вы: стихия воды — и стихия любви. Я знаю, вы против обеих стихий». И третий сказал: «Пустяки!» И третий сказал: «Он повыше всех, в нем каждая буква по плану. Он твердые ноги расставил. Стеклянный. Стучащий. Машинный. Цех. Там гранки закованы в белые латы, там тихо качаются рыжие лампы, там девушки в синих, как небо, халатах, кончая работу, стоят над котлами. Мне каждая строчка до буквы знакома. Всё это мое. Я прекрасно запомнил, что в клубе на сцене докладчик райкома, что сторож сидит в опустевшем завкоме, что дождь переполнил пузатые бочки и портит квадратные красные доски, что табельщик дарит огонь папиросы спешащим в цеха настоящим рабочим. Я знаю, что вычищен, помню, что ждет руки мои молчаливый станок, что сторож короткую кнопку нажмет — и вылетит бодрый белесый звонок. И прямо за свистом, за градом звонка, за смехом веселым и юным выходит бригада. И держит в руках масленок дрожащие луны. Подходит бригада к плечистым станкам (а сколько учета, а сколько почета!), подходит и держит в горячих руках название хозрасчетной. А я не приду? Испугался? Вода? Прогул намечается в третьей смене? Неправда, товарищи, ерунда! Пусть дождь молодой, пусть простой, пусть весенний. Я прямо сквозь дождь, хоть спецовка намокла, я прямо сквозь воду, хоть нету калош». Дождь бился в рябые серьезные стекла, веселый и звонкий, занозистый дождь. Дождь прыгает с неба. И прыгает с края домов. И бросается в лица подошв. И — самое главное — он не нейтрален, высокий и твердый, веснушчатый дождь.

Директор сказал: «Дело требует, двигай! Нам дан заказ — посевная книга. А дело важное — знаешь сам, а срок — тридцать четыре часа». Инструктор сказал: «Наступает весна под галочьи крики, под всплески весла, под ласки черемухи, зуд мандолины, под искренность ветра, под ветреность ливней. Земля обварилась, набухла, вспотела,— ну, словом, у нас посевное дело. А дело важное — знаешь сам, а срок — двадцать четыре часа». Я бригадир. Я сказал: «Бригада! Нам это заданье не тяжесть — награда. К станкам становись, чтобы время летело. У нас идет посевное дело. А дело важное, ясно без слов, а срок — семь с половиной часов… Мне говорить о севе не надо: вместе в клубе слыхали доклад и вместе на этом докладе не спали и резолюцию принимали… А после такого, ребята, доклада работать для сева по-новому надо. У книжки тираж — три тысячи триста. А это читатели-трактористы…» И встала бригада, пять человек, чтоб время летело упрямо, как бег, чтоб время летело (не зря летело). У нас идет посевное дело, по цеху идет посевное дело, и этому севу наш долг помочь. Над цехом повисла громадная ночь, над цехом, гремя, скрежеща и стеная, громадой повисла ночь посевная. А сверху — трансмиссий надорванный свист. Наборщику кажется — он тракторист, и ветер весенний — в широкие спины, и трактором рвутся к победе машины. Чтоб выполнить план, чтобы славить страну, взрывая цементную целину, чтоб утром в печатный: «Набор готов! На книгу потрачено семь часов!»

Мальчишкой я был незаметен и рус и с детства привык молчать. Паршивая, бледная кличка «Трус» лежит на моих плечах. А плечи мои — это детские плечи класса, который стоял у станков; детства, которое глохло, калечилось десять, двенадцать, пятнадцать часов; детства, которому говорили: «Парень, ты мал, худосочен, плох. Бойся! Читай, несмышленыш, Библию. Бойся! Сидит в облаков изобилии страшный, как штык, всекарающий бог. Бойся! Сияет матерь пречистая, она не пропустит грехи твои даром. Бойся! По крышам идут трубочисты. Бойся! Стоят на углах жандармы. Бойся!» И он врывался, страх. Вы тоже такое помните. И как это страшно — сидеть впотьмах в наполненной вечером комнате. Он раньше врывался, раскрашенный страх, истертою бабой-ягой: он путался сукой в моих ногах, махал костяной ногой. Он раньше бродил, неизвестный страх, рядом с каждым конем, когда я в ночном сидел у костра в обнимку с худым огнем. И так через все молодые года я твердо пронес, как груз, я быстро пронес, как заслуженный дар, бездарную кличку «Трус». И так сквозь мой рост, совсем молодой, сквозь радость, сквозь полночь, сквозь мрак я быстро пронес непонятный, немой, почти первобытный страх. А только теперь молодеет страна с каждым идущим днем. Она наливается соком. Она нужнейшим горит огнем. Никто еще так не решался петь. Никто еще так не жил. Недаром гуляет горячая нефть по нефтепроводам жил. Недаром враги за кордоном двойным скушны и как будто тихи. Они, ожидая начала войны, прилаживают штыки. Их песни уже до начала допеты, до гнусной передовой. Петитом и корпусом в их газетах набран собачий вой. Ну что же — а мне восемнадцать лет. Я буду в военной спецовке идти и держать в молодой руке начищенную винтовку. Ну что ж — я отдам неумелый страх за то, чтобы твердо и ловко держать в молодых, как винтовка, руках молоденькую винтовку. Я выбросил в небо неграмотный страх, который мне в верности клялся. Я встану, сжимая в надежных руках бесстрашие нашего класса.

Вчера работал бригадир, склонившись над станком. Сегодня он лежит в гробу, обитом кумачом. А зубы сжаты. И глаза закрыты навсегда. И не раскроет их никто. Нигде. И никогда. И тяжело тебе лежать в последней из квартир, и нелегко тебе молчать, товарищ бригадир. Твой цех в молчанье понесет тебя по мостовой. В зеленый день в последний раз пойдем мы за тобой. Но это завтра. А пока, молчанью вопреки, от гула, сжатого в винтах, качаются станки. За типографии окном шумит вечерний мир, гудит и ходит без тебя, товарищ бригадир. Врывайся с маху в эту жизнь, до полночи броди! А ты не слышишь. Ты лежишь, товарищ бригадир. Недаром заходил в завком сегодня плановик. И станет за твоим станком упрямый ученик. Он перекрутит все винты, все гайки развернет. Но я ручаюсь, что станок по-прежнему пойдет. Ты жизнь свою не потерял, гуляя и трубя. Страна, машина и реал запомнили тебя. И ты недаром сорок лет в цехах страны провел, и ты недаром научил работать комсомол. Двенадцать парней. Молодежь. Победа впереди. Нет, ты не умер. Ты живешь, товарищ бригадир. Твоя работа и любовь остались позади. Но мы их дальше понесем, товарищ бригадир. Мы именем твоим свою бригаду назовем. Мы радостным путем побед по всей земле пройдем. Когда же подойдут года, мы встретим смерть свою под красным знаменем труда — в цехах или в бою. Но смотрят гордо города, но вечер тих и рус. И разве это смерть, когда работает Союз? Который — бой, который — гром за настоящий мир. В котором мы с тобой живем, товарищ бригадир.

Бывают такие бессонные ночи: лежишь на кровати — скрипит кровать, и ветер, конечно не много, не очень, но всё же пытается помешать. И дождик, невзрачный, унылый и кроткий, падает на перезревшие ветки, и за фанерною перегородкой вздыхает беременная соседка. В такую-то полночь (верьте не верьте), потупив явно стыдливый взор и отстранив назойливый ветер, в форточку лезет застенчивый вор. Мне неудобно, мне даже стыдно. Что он возьмет — черновики? Где ж это, братцы читатели, видно, чтоб похитители крали стихи? Ему же надо большие узлы, шубы, костюмы, салфетки и шторы. Нет у меня ничего и, увы, будет, наверно, не скоро. Думаю я: ну ладно, что ж, трудно бедняге — привычка. В правой руке — настоящий нож, в левой руке — отмычка. Лезет в окно, а оно гремит джаз-бандом на вечеринке. Фонарь зажигает — фонарь не горит (наверно, купил на рынке). На стул натолкнулся, порвал штаны. Конечно, ему незнакомо… Зажег я свет и сказал: «Гражданин, садитесь, будьте как дома. Уж вы извините, что я не одет, вы ведь не предупредили, вы ж за последние двадцать лет даже не заходили. Быть может, не нравится вам разговор, но я не о вашей вине ведь. Оно, конечно, вы опытный вор, вам это дело виднее. Но вам неудобно на улице — дождь, еще, чего доброго, схватите грипп». И вор соглашается: «Нет, отчего ж, давайте поговорим». Потом я мочалил над примусом спички («Не разжигается, стерва!»), а вор в это время своею отмычкой пытался открыть консервы. И только когда колбаса подгорела и чайник устал нагибаться, я бухнул: «Мне кажется, устарела ваша квалификация. Мне кажется (в этом уверен я), что за столом не мы, не просто два человека сидят, а старый и новый мир. Один этот — новый и нужный нам, растущий из года в год. Один этот — наш — выдвигает план и выполняет его. Один этот, — я даже захлебнулся и ложечкой помахал, — один этот бьется горячим пульсом в каждой строке стиха. В одном этом мы вырастаем и любим, в одном этом парни отвагой горят. Один этот вас называет „люмпен“ и добавляет „пролетариат“. И вы, представитель другого мира, попавший к строителям невзначай, сидите в чужой коммунальной квартире и пьете взращенный ударником чай, едите из этих веселых тарелок, готовых над вами смеяться. Она действительно устарела, ваша квалификация. Вы мимо труда, пятилетки мимо ходите мокрою ночью, и это когда нам необходимы профессор и чернорабочий. Ах, в чью стенгазету, зачем и кому вам написать, неодетому: „Товарищ завком, оглянись, ау! Охрана труда, где ты?“ И знаете что? Я придумал исход: идите, пожалуй, хоть к нам на завод. У вас накопилась какая-то ловкость, научитесь быстро. И скоро вы будете в новой просторной спецовке стоять над гудящим мотором. Вам в руки дадут профсоюзный билет, вам премией будет рубашка, и мы напечатаем ваш портрет в нашей многотиражке. Вы нам поможете, мы проведем пятилетку в четыре года. Вы в комнату эту войдете и днем и даже с парадного входа». Рассвет начинается. Лампа горит. По небу плывут облака. А вор улыбается и говорит: «Спасибо, товарищ. Пока».

Последние звезды бродят над опустевшим сквером. Веселые пешеходы стучатся в чужие двери. А в цехе над пятилеткой склонилась ночная смена,— к нам в окна влетает запах отряхивающейся сирени. А в Бауманском районе под ржавым железом крыши, за смутным окном, закрытым на восемь крючков и задвижек, за плотной и пыльной шторой на монументальной кровати любимая спит. И губы беспомощно шевелятся. А рядом храпит мужчина, наполненный сытой кровью. Из губ его вылетает хрустящий дымок здоровья. Он здесь полновластный хозяин. Он знает дела и деньги. Это его кушетка присела на четвереньки. Он сам вечерами любит смотреть на стенные портреты, и зеркало это привыкло к хозяйскому туалету. Из этого в пианино натянутого пространства он сам иногда извлекает воинственные романсы. И женщину эту, что рядом лежит, полыхая зноем, он спас от голодной смерти и сделал своею женою. Он спеленал ее ноги юбками и чулками. Она не умеет двигать шелковыми руками. Она до его прихода читает, скучает, плачет. Он водит ее в рестораны и на футбольные матчи. А женщина спит, и губы подрагивают бестолково, из шороха и движенья едва прорастает слово, которым меня крестили в патриархальную осень, которое я таскаю уже девятнадцать весен. Я слышу. Моя бригада склонилась над пятилеткой, и между станками бродит волнующий луч рассвета. Я знаю, что молодая, не обгоняя меня, страна моя вырастает, делами своими звеня. Я слышу, не отставая от темпа и от весны, растет, поднимается, бьется наличный состав страны. И я прикрываю глаза — и за полосой зари я вижу, как новый город зеленым огнем горит. Я вижу — сквозь две пятилетки, сквозь голубоватый дым — на беговой дорожке мы рядом с тобой стоим. Лежит у меня в ладони твоя золотая рука, отвыкшая от перчаток, привыкшая к турникам. И, перегоняя ветер и потушив дрожь, ты в праздничной эстафете победную ленточку рвешь. Я вижу еще, как в брызгах, сверкающих на руке, мы, ветру бросая вызов, проносимся по реке. И сердце толкается грубо, и, сжав подругу мою, ее невозможные губы под звездами узнаю… И сердце толкается грубо. На монументальной кровати любимая спит. И губы доверчиво шевелятся. А в цехе над пятилеткой склонилась ночная смена — нам ноздри щекочет запах отряхивающейся сирени. И чтобы скорее стало то, что почти что рядом, — над пятилеткой стала моя молодая бригада. И чтобы любовь не отстала от роста Страны Советов, я стал над свинцом реала, я делаю стенгазету. Я делаюсь бригадиром и утром, сломав колено, стреляю в районном тире в районного Чемберлена. Я набираю и слышу в качанье истертых станков, как с каждой минутой ближе твоя и моя любовь.

Я шел не просто — я свистел. И думалось о том, что вот природа не у дел и мокнет под дождем, что птички песенки поют, и речка глубока, и флегматичные плывут по небу облака, и слышно, подрастает как, шурша листвою, лес. И под полою нес кулак откопанный обрез, набитый смертью. Птичий свист по всем кустам летел. И на «фордзоне» тракторист четыре дня сидел и резал землю. (Двадцать лет, девчонка у ворот.) Но заседает сельсовет две ночи напролет. Перебирая имена, охрипнув, окосев, они орут про семена, и про весенний сев, и про разбавленный удой, и про свою беду. А я тропинкою кривой задумчиво иду. Иду и думаю, что вот природа не у дел, что теплый ветер у ворот немножко похудел и расстоянье велико от ветра и весны до практики большевиков, до помыслов страны. И что товарищам порой на звезды наплевать. И должен все-таки герой уметь согласовать весну расчерченных работ с дыханьем ветерка, любовью у сырых ворот, и смертью кулака, и лесом в золотом огне. А через две версты стоит милиция. В окне милиции цветы весенние. И за столом милиции допрос того, кто вместе с кулаком глухую злобу нес, того, кто портит и вредит, того, кто старый враг. И раскулаченный сидит в милиции кулак, и искренне желает нам с весною околеть. А у начальника — весна в стакане на столе. И сразу понимаю я, что этот человек умеет планы выполнять, валяться на траве, ночами за столом не спать, часами говорить. Умеет звезды понимать и девушек любить. Я веселею. Я бреду дорожкою кривой и сочиняю на ходу рассказы про него. И принимаю целиком дыхание весны — борьбу с раскосым кулаком и первые цветы. И радуюсь, когда слова, когда моя строка и зеленеют, как трава, и душат кулака.

Вечерело. Пахло огурцами. Светлый пар до неба подымался, как дымок от новой папиросы, как твои забытые глаза. И, обрызганный огнем заката, пожилой и вежливый художник, вдохновляясь, путаясь, немея, на холсте закат изображал. Он хватал зеленое пространство и вооруженною рукою укрощал. И заставлял спокойно умирать на плоскости холста. (Ты ловила бабочек. В коробке их пронзали тонкие булавки. Бабочки дрожали. Им хотелось так же, как закату, улететь.) Но художник понимал, как надо обращаться с хаосом природы. И, уменьшенный в своих масштабах, шел закат по плоскости холста. Только птицы на холсте висели, потеряв инерцию движенья. Только запах масла и бензина заменял все запахи земли. И бродил по первому пейзажу (а художник ничего не видел), палочкой ореховой играя, молодой веселый человек. После дня работы в нефтелавке и тяжелой хватки керосина он ходил и освещался солнцем, сам не понимая для чего. Он любил и понимал работу. (По утрам, спецовку надевая, мы летим. И, будто на свиданье, нам немножко страшно опоздать.) И за это теплое уменье он четыре раза премирован, и фамилия его простая на Доске почета. И весной он бродил по свежему пейзажу, палочкой ореховой играя, и увидел, как седой художник в запахах весны не понимал. И тогда хозяйскою походкой он вмешался в тонкое общенье старых кадров с новою природой и сказал прекрасные слова: «Гражданин! Я вовсе не согласен с вашим толкованием пейзажа, Я работаю. И я обязан против этого протестовать. Вы увидели зеленый кустик, вы увидели кусок водички, кувырканье птичек на просторе, голубой летающий дымок… И, седые брови опустивши, вы не увидали человека, вы забыли о перспективе и о том, что новая страна изменяет тихие пейзажи, заседает в комнатах Госплана, осушает чахлые болота и готовит к севу семена. Если посмотреть вперед, то видно, как проходит здесь мелиоратор, как ночами люди вырубают дерево и как корчуют пни. Если посмотреть вперед, то видно, как по насыпи проходит поезд, раздувая легкие. И песни молодые грузчики поют. Если посмотреть вперед, то видно, как мучительно меняет шкуру, как становится необходимым вышеупомянутый пейзаж. Через два или четыре года вы увидите всё это сами, и картина ваша запылится и завянет на чужой стене. От стакана чая оторвавшись, вовсе безразличными глазами на нее посмотрит безразлично пожилой случайный человек. Что она ему сказать сумеет про года, про весны пятилетки, про необычайную работу, про мою веселую страну?» И стоял покинутый художник, ничего почти не понимая. И закат, уменьшенный в размерах, проходил по линии холста. Я хочу, чтобы в моей работе сочеталась бы горячка парня с мастерством художника, который все-таки умеет рисовать.

В переулке доживая дни, ты думаешь о том, как бы туча дождевая не ударила дождем. Как бы лампу не задуло. Лучше двери на засов, чтобы смерть не заглянула до двенадцати часов. Смерть стоит на поворотах. Дождь приходит за тобой. Дождь качается в воротах и летит над головой. Я уйду. А то мне страшно. Звери дохнут, птицы мрут. День сегодняшний вчерашним, вероятно, назовут. Птичка вежливо присела. Девка вымыла лицо. Девка тапочки надела и выходит на крыльцо. Перед ней гуляет старый беспартийный инвалид. При содействии гитары он о страсти говорит: мол, дозвольте к вам несмело обратиться. Потому девка кофточку надела, с девки кофточку сниму. И она уйдет под звезды за мечтателем, за ним, недостаточно серьезным и сравнительно седым. Ты глядишь в окно. И еле принимаешь этот мир. Техник тащится с портфелем, спит усталый командир. Мальчик бегает за кошкой. И, не принимая мер, над разваренной картошкой дремлет милиционер. Ветер дует от Ростова. Дни над городом идут… Листья падают — и снова неожиданно растут. Что ты скажешь, умирая, и кого ты позовешь? Будет дождь в начале мая, в середине мая дождь. Будто смерть, подходит дрема. Первосортного литья голубые ядра грома над республикой летят. Смерть. В глазах твоих раскосых желтые тела собак, птицы, девочка, колеса, дым, весна. И папироса у шарманщика в зубах. И рука твоя темнеет. И ужасен синий лик. Жизнь окончена. Над нею управдом и гробовщик. А у нас иные виды и другой порядок дней — у меня, у инвалида и у девочки моей. Мы несем любовь и злобу, строим, ладим и идем. Выйдет срок — и от хворобы на цветах и на сугробах, на строительстве умрем. И холодной песни вместо перед нами проплывут тихие шаги оркестра имени ОГПУ. Загремят о счастье трубы. Критик речь произнесет. У девчонки дрогнут губы, но девчонка не умрет. И останутся в поверьях люди славы и труда, понимавшие деревья, строившие города, поднимавшие железо, лес и звезды топоров против черного обреза нерасстрелянных врагов. И другие, сдвинув брови, продолжают строить дом. Мы спокойно, как герои, как товарищи, уйдем. Мальчики стоят за нами, юноши идут вперед. Нами сотканное знамя у распахнутых ворот. Только мы пока живые и работаем пока. И над нами дождевые пролетают облака. И над крышами Арбата, над могилою твоей перманентные квадраты снега, града и дождей.

Уже замерзают лужи. Уже из бидонов молочниц в кастрюли и кринки льется хрустящее молоко. Уже замерзают зори. Уже на покатых крышах лежит настоящий, нежный ноябрьский холодок. Ты спишь, моя дорогая. И книжка про радиатор, про смазку и про дороги валяется на ковре. Ты спишь, поджимая губы. Какие большие ресницы! Какое большое солнце барахтается в окне! Мне грустно, что я не помню, как ты иногда смеешься, что я никогда не слышал, не видел, не знал тебя. А может быть, мы встречались в каком-нибудь переулке, тряслись на одном трамвае, сидели в одном кино. И ты на меня смотрела сиреневыми глазами. И я тебя не заметил, не вспомнил, не угадал. Я всё понимаю. Просто меня увлекает зависть. Герой мой, он очень счастлив. Ему девятнадцать лет. Он думает и смеется, работает и гуляет, целует своих девчонок почти что у всех ворот. Сейчас он стоит и свищет какую-то глупую песню. И звезды стоят, как будто прикреплены к нему. Ты спишь, моя дорогая, работаешь в институте, глотаешь горячий завтрак. Ну как я тебя найду? Мне выпало счастье — шляться по следу моих героев, устраивать им свиданья, раскрашивать небеса. Они приезжают в город с подругами и вещами. Толкаются на перронах, тупеют в очередях, робеют перед машиной. Но я их беру в работу и длинными вечерами учу понимать страну. Мне некогда. Я замучен нагрузками и работой, я только случайно вспомнил про то, что забыл тебя. Не надо, не обижайся. Уже замерзают зори. Я лучше возьму папиросу, а ты просыпайся. Пора!

Ну, как мне, девочка, о том грустить, что ты ушла, когда стоит по-старому мой дом, по-прежнему течет вода, по вечерам скрипит калитка, сидит у керосинки мать… За этот год я научился огонь и воду понимать. Я ездил и привез с собою на скором поезде в Москву большие облака, дороги, озера, желтую траву, мосты, улыбки провожатых, седую бурю, паруса и голубые от заката, невероятные леса. И вот сейчас захвачен я и окружен железом, пеньем, движеньем летнего дождя, товарных транспортов движеньем, круговоротом, суетой, снегами, ветром, листопадом, переломившейся водой, уральским пригородом, градом, подрагиваньем всех сердец, степями, стеклами, морозом, сухим песком и, наконец, тяжелым дымом паровозов. Мне очень весело теперь бродить и думать на просторе. Возьму пиджак, открою дверь — и вижу Северное море. И в том, как мальчик на дворе свистит, я сразу отличаю осенний ветер в сентябре от ветра в середине мая. Так здравствуй, мой железный быт, литой, проверенный и звонкий. Пусть море в чайнике кипит и Баскунчак лежит в солонке.

Я не знаю, много или мало мне еще положено прожить, засыпать под ветхим одеялом, ненадежных девочек любить. Опустив веснушчатые руки, наблюдать, как падает звезда, и глазами, желтыми от скуки, провожать глухие поезда. Тишина. Преобладают тени. Падают на землю небеса. Никаких таких произведений я пока еще не написал. Только мне невероятно мало — открывая старые пути, по пустым селениям журналов грустным и задумчивым пройти. Я стою. Опущены постромки, незаметно заметает след. Принесут ехидные потомки белые полотнища анкет. Что я им отвечу, сочинивший несколько посредственных стихов? Чем я им отвечу, износивший ящики дубовых сапогов? Не был я ведущим или модным, без меня дискуссия идет. Михаил Семенович Голодный против сложной рифмы восстает. Супротив кого ты восставала и кому ходила вопреки, песнь моя? От Юга до Урала подымают головы враги. Враг идет, зеленый и небритый, на весну и на моих друзей. Бей его штыком и динамитом, словом золотым. И недобитых — словом перекошенным добей. Я хочу усталыми руками трогать свой незавершенный мир полновесно (каменщики — камень), улыбаясь — как литейщик пламя, или как рассаду — бригадир. И для этого — идти по лету, по цветам, по первому песку, позабыв фамилии поэтов, потеряв московскую тоску. И прийти туда, где мимо леса пролетает звучная вода, где почти железные черкесы землю изучают по складам. Там сидят, не ведая хворобы, распивая круглые чаи, рыжие от счастья землеробы, сверстники тяжелые мои. И, сухие плечи подымая, открывая новые края, там стоит посередине мая женщина последняя моя. Затянуться резаной махоркой, чтобы дым, ленивый и кривой, голубой и, вероятно, горький, тихо пролетел над головой. И сказать товарищам: «Спасибо за огонь, за неуютный кров, за уроки ненависти. Ибо я познал строение миров. Я увидел каменные печи и ушел, запомнив навсегда, как поет почти по-человечьи в чайниках сидящая вода». И уйти под ветром, по знакомым перекресткам, разбивая лед. Баба, возвращаясь из райкома, песенки нескладные поет. Так меня носила и качала тишина. И в этой тишине песни непонятное начало глухо подымается во мне.

Посредине лета высыхают губы. Отойдем в сторонку, сядем на диван. Вспомним, погорюем, сядем, моя Люба. Сядем посмеемся, Любка Фейгельман! Гражданин Вертинский вертится. Спокойно девочки танцуют английский фокстрот. Я не понимаю, что это такое, как это такое за сердце берет? Я хочу смеяться над его искусством, я могу заплакать над его тоской. Ты мне не расскажешь, отчего нам грустно, почему нам, Любка, весело с тобой? Только мне обидно за своих поэтов. Я своих поэтов знаю наизусть. Как же это вышло, что июньским летом слушают ребята импортную грусть? Вспомним, дорогая, осень или зиму, синие вагоны, ветер в сентябре, как мы целовались, проезжая мимо, что мы говорили на твоем дворе. Затоскуем, вспомним пушкинские травы, дачную платформу, пятизвездный лед, как мы целовались у твоей заставы, рядом с телеграфом, около ворот. Как я от райкома ехал к лесорубам. И на третьей полке, занавесив свет: «Здравствуй, моя Любка», «До свиданья, Люба!» — подпевал ночами пасмурный сосед. И в кафе на Трубной золотые трубы, — только мы входили, — обращались к нам: «Здравствуйте, пожалуйста, заходите, Люба! Оставайтесь с нами, Любка Фейгельман!» Или ты забыла кресло бельэтажа, оперу «Русалка», пьесу «Ревизор», гладкие дорожки сада «Эрмитажа», долгий несерьезный тихий разговор? Ночи до рассвета, до моих трамваев. Что это случилось? Как это поймешь? Почему сегодня ты стоишь другая? Почему с другими ходишь и поешь? Мне передавали, что ты загуляла — лаковые туфли, брошка, перманент. Что с тобой гуляет розовый, бывалый, двадцатитрехлетний транспортный студент. Я еще не видел, чтоб ты так ходила — в кенгуровой шляпе, в кофте голубой. Чтоб ты провалилась, если всё забыла, если ты смеешься нынче надо мной! Вспомни, как с тобою выбрали обои, меховую шубу, кожаный диван. До свиданья, Люба! До свиданья, что ли? Всё ты потопила, Любка Фейгельман. Я уеду лучше, поступлю учиться, выправлю костюмы, буду кофий пить. На другой девчонке я могу жениться, только ту девчонку так мне не любить. Только с той девчонкой я не буду прежним. Отошли вагоны, отцвела трава. Что ж ты обманула все мои надежды, что ж ты осмеяла лучшие слова? Стираная юбка, глаженая юбка, шелковая юбка нас ввела в обман. До свиданья, Любка, до свиданья, Любка! Слышишь? До свиданья, Любка Фейгельман!

Как бывало — с полуслова, с полуголоса поймешь.

Мимо города Тамбова, мимо города другого от товарища Боброва с поручением идешь. Мы с тобой друзьями были восемь месяцев назад, до рассвета говорили, улыбались невпопад. А теперь гремят колеса, конь мотает головой. Мой товарищ с папиросой возвращается домой. Мост качается. И снова по бревенчатым мостам, по дорогам, по ковровым, отцветающим и снова зацветающим цветам. Он идет неколебимо и смеется сам с собой, мимо дома, мимо дыма над кирпичною трубой. Над мальчишками летает настоящий самолет. Мой товарищ объясняет, что летает, как летает, и по-прежнему идет. Через реки, через горы… Пожелавшим говорить подмигнет и с разговором разрешает прикурить. И, вдыхая ветер падкий, через северную рожь мимо жнейки, мимо жатки, мимо женщины идешь. Посреди шершавой мяты, посреди полдневных снов, мимо будки, мимо хаты, мимо мокрого халата и развешанных штанов. Он идет, шутя беспечно. Встретится ветеринар. Для колхозника сердечно раскрывает портсигар. Мимо едут на подводах, сбоку кирпичи везут. Цилиндрическую воду к рукомойникам несут. Дожидаясь у колодца, судомойка подмигнет. Мой товарищ спотыкнется, покраснеет, улыбнется, не ответит. И пойдет, вспоминая про подругу, через полдень, через день, мимо проса, мимо луга — по растянутому кругу черноземных деревень. Мимо окон окосевших он упрямо держит путь. Мимо девочки, присевшей на минутку отдохнуть. Мимо разных публикаций, мимо тына, мимо тени, мимо запаха акаций и обломанной сирени. Он идет, высокий, грузный, и глядит в жилые стекла, мимо репы и капусты, сбоку клевера и свеклы, мимо дуба, мимо клена. И шуршат у каблуков горсти белых и зеленых, красных, черных, наклоненных, желтых, голубых, каленых перевернутых цветов. Так, включившийся в движенье, некрасивый и рябой, ты проходишь с наслажденьем мир, во всех его явленьях понимаемый тобой.

Ты идешь, не зная скуки, под тобой скрипит трава. Над тобой худые руки простирают дерева. Ты идешь, как победитель, вдоль овса и ячменя, мой ровесник и учитель, забывающий меня. По тропинке, по ухабам, мимо яров, сбоку ям. Соловьи поют. И бабы подпевают соловьям.

Снова речка, снова версты, конь с резиновой губой. Только небо, только звезды над тяжелой головой. Ты идешь и напеваешь про сады и про луну. Ты поешь и вспоминаешь Аграфену Ильину. Не она ль в селе Завьялы, от предчувствия бледна, тихо ставни открывала и сидела у окна? Не она ль, витую косу распуская для красы, сторожила у откоса золотую папиросу и колючие усы? Тихое перемещенье звезд от дома до реки. Груню в легкое смущенье приводили светляки. Ей и спится и не спится. «Неужели ты отвык? Не просохли половицы, не стоптался половик. Неужели позабудешь, как дышала чесноком? Нешто голову остудишь полотняным рушником? Ты войди ко мне, как раньше, дергая больным плечом, громыхая сапогами и брезентовым плащом. Для тебя постель стелила, приготовила кровать. Вымойся. Скажи, что видел. Оставайся ночевать. Где ж ты ходишь, беспокойный? С кем гуторишь? Что поешь?»

Мимо озера большого ты по августу идешь. Как с тобой в одной бригаде мы ходили, славя труд, как в Тамбове на параде отделенные идут. Ты идешь. И ты не слышишь, как проходят впереди, как на ясенях, на крышах начинаются дожди. Ты не думаешь, не знаешь, что, заслышавши тебя, два врага одновременно подымают два ружья. Что один из них степенно наблюдает свет звезды, а другой из них считает увезенные пуды. Что другой оглох от страха, ты не понял. На тебя двое сволочей с размаху подымают два ружья. Ты уже не видишь света, ты уже не слышишь слов… Два удара. Два букета незавязанных цветов. Два железных поцелуя, две последние черты. Упадешь ты, негодуя, в придорожные цветы. Упадешь, костистый, белый, руку грузную подмяв, дел последних не доделав, слов прощальных не сказав. Дернувшись, принявши пули, ты, как буря, упадешь. Все устали, все уснули, слушая сухую рожь. Слышен запах крови сладкий. Смерть. Заря. И, наконец, под одним из них вприсядку пляшет рыжий жеребец.

Дождь стоит у переправы, затянувшийся, косой. Утро. Областные травы пересыпаны росой. Утро. Бьется теплый аист у поверженной земли. Над тобою, задыхаясь, прошумели журавли. Прыгает железный ворон и косится на тебя, да проходит эскадрилья, нагибаясь и гудя. Ты лежишь, откинув руку, посреди цветов, пока около тебя не станет колесо грузовика. Ты лежишь в гробу дубовом, неподвижен и угрюм. Не к лицу тебе, товарищ, сшитый плотником костюм. Рядом с гробом девка бьется непокрытой головой. Опустив глаза, клянемся выдержать тяжелый бой. Мы подымемся и выйдем и проходим темноту. Опустив глаза, мы видим нашу честную мечту. От совхоза и завода, под звездою и дождем. Стань, земля! Под непогодой мы по осени идем.

Так мне кажется — сердце тише, придавив неокрепший лед, над высокой немецкой крышей подымается самолет. Восемь парней, глазам не веря, зубы сжав, говорят: «Пока!» Из окна кабинета Геринг злобно смотрит на облака. …Между зимними облаками он летит, величав и прост, над заводом и над лесами, у еще непогасших звезд. Он летит, приминая тучи, он крыло над Москвой простер. И ребята с улыбкой лучшей слышат тихий его мотор. Вечер. Ночь. Через ветер черный прямо в руки мои идет трехмоторный, пятимоторный потрясающий самолет. Тяжело подымая брови, улыбаясь моей стране, прямо с неба идут герои, похудевшие в тишине. И под небом Москвы отверстым, на тебя устремивши взгляд, краснопресненские оркестры задыхаются и молчат. Мы встречаем тебя снегами, мы приносим тебе цветы. Мы гордимся тобой, и нами, вероятно, гордишься ты. Снег летит под больные ноги. Стань прямей, посмотри кругом — мы тебе отдаем дороги и сады свои отдаем. Стали химики и хлеборобы. Что сказать, если вы дошли через тюрем глухую злобу до прекрасной Большой земли? Что сказать мне к такому часу, чем похвастать? Прости меня, если нету в моих запасах слов, достойных такого дня. Если я, рассуждая здраво, мир почувствовал в тишине. Это счастье мое. И, право, счастья этого хватит мне.

Надо тише. Вино допито. Бьют часы. Через два часа мы уедем. Стучат копыта. Парни трогают пояса. Рассветает. Идет по кругу ветер прямо через сады. Я за яблочный ветер с юга подымаю стакан воды. Пододвинь-ка поближе чайник. Я и чаю, и пиву рад. Ну, товарищи, на прощанье, за разлуку, как говорят! Пусть худые дела и свары не коснутся твоей руки. За работу твою. Амбары. И отбойные молотки. Я стою среди вас нездешний и не в силах про вас забыть. За бухгалтера? Мне, конечно, за бухгалтера надо пить. Только где ты, улыбка девья? Спи, Наташа. Здесь люди пьют за деревья. Пускай деревья, чуть подрагивая, растут. Пусть поется песня простая про железо в твоей печи. Это каменщики, играя, ставят легкие кирпичи. Это кровельщики слезают с крыши, темные от жары. Это плотники подымают годовалые топоры. И стоят посреди заката, крыты грохотом, как грома, невысокие, но богато окантованные дома. А у двери, как победитель, зубы сжав, ко всему готов, в полосатых штанах строитель первых в области городов. Перед ним пролетают птахи, отражаясь в его очках. Он стоит в голубой рубахе, в горпарткомовских сапогах. Он стоит. Потолки готовы. Окна сбиты. Белить пора. Я бы выпил за Иванова, тихорецкого маляра. Верно, можно сказать и лучше: вставить лозунг, крикнуть: «Вперед!» Сбоку почты большая туча, как большая беда, идет. Мы уедем. Сквозь полдень пылкий, через осень и снегопад. Посмотри — на моей бутылке звезды утренние стоят. Пусть тебя не коснется лихо. До свиданья! Глазом косым я смотрю на часы. И тихо останавливаются часы. Всё стоит. Все сидят, как боги, и сомненье их не берет. Ветер стал посреди дороги и не хочет идти вперед. Тихо скрипнув, замолкли ставни. Лошадь стала. Сучок упал. Ну а поезд? Он и подавно, не вздохнув и не дрогнув, встал. Это действует черная сила. Дым стоит. Чуть правей моста птица дернулась и застыла, крылья желтые распластав. И октябрьские, едва ли не достигнув моей земли, как воронежский поезд, стали и не двигаются дожди. Так запомню я день вчерашний. Сердце стало. Молчит земля. Что я сделал?! Вставай. Мне страшно. Подымайтесь, мои друзья! Поезд двинется. Тихо, криво поезд тронется. Через час поезд тронется. Выпьем пива, выпьем пива в последний раз. Выбегают к составу дети. Через тонкий осенний лед поезд тронется. На рассвете поезд двинется и пойдет. Прогремит он неколебимо, спотыкаясь. Вздымая прах. Оставляя букеты дыма на девичьих худых руках. Простучит. Задыхаясь. Воя. Расшатавшийся. Кривой. Между звездами и землею, между осенью и зимой, между Горловкой и Москвой. Прогремит. Как я рад увидеть реки, мост. По хребтам мостов он стучит. Предлагаю выпить за движение поездов. За окраску вагонов спальных, против нажитого угла. За дожди в сентябре. За дальний, неизвестный полет щегла. Я глядел на тебя часами, я вот пью за твои глаза, за дорогу с горы, за сани, за колеса и тормоза. Пусть быки опускают выи, вместо низкого потолка пусть над нами идут большие украинские облака. Как собаки, за нами версты пусть бегут. Разбивая чад, надо мной боевые звезды подымаются и стучат. Поворачиваются колеса. Ходят воды. Идет отряд. Пляшет девочка. Папиросы зажигаются и горят. Да огонь, подымаясь, печи раскаляет. Идут года. До свиданья! До новой встречи на строительстве. Навсегда.

Он стоит под апрельским ветром, мой высокий московский дом. Тихо. Тысячи километров начинаются за окном. Приминая песок и травы, через села и города продвигается наша слава, нерушимая никогда. Вот на севере пламенеет. Вот проходит без лишних слов. Гитлер кашляет и бледнеет От тяжелых ее шагов. Слева вишни стоят. А справа льды проходят у берегов. Подымается наша слава выше перистых облаков. Продвигается наша слава через северные снега. Не кончается наша слава пулей вылезшего врага. По утрам, нарушая дрему, раздвигаются берега. Ледяные аэродромы, гололедица и пурга. Вечерами сквозь ветер сладкий дышат стужами города. Облицованные палатки, замерзающая вода да собаки, с тоски худые. Как ты сумрачна и темна! Не над нами ли ледяные руки подняла тишина? И не нами ли бревна вбиты, и не мы ли стоим сейчас, как пред совестью, перед Шмидтом, выполняя его приказ? И не мы ли — опять — залетный слышим дым? Небеса поют. Наши летчики самолеты над холодной водой ведут. Наши летчики через беды проходили. И до земли всех челюскинцев — как победу — победители донесли. Вот стоят, отвечая сразу всем. Красивы и высоки, кочегары и водолазы, машинисты и моряки. Нашим юношам стужи снятся, Ледоколы, снега… Ты спишь. Мы ушли. Мы придем смеяться над тобой, снеговая тишь. Мы дойдем до тебя и — злую — скрутим, свяжем, пройдем по дну, покорившие ледяную, ледовитую тишину. Так как это пока начало, так как, образно говоря: море Белое нас качало — мы качаем теперь моря.

Гаснут звезды.                        Молчанье.                                           Низом ходит стужа,                     стоит плетень. Всё. По-моему, словом Лиза начинается светлый день. Наша улица загудела. Это значит —                           она идет. Кофта белая,                        пояс белый. Остановится! Повернет? Нет, ей некогда. Не затем ли я лишился привычных слов, чтоб страдали и пели земли от неслышных ее шагов. Чтобы дверь испытала муку, постовые лишились сна, оттого что, откинув руку, через площадь идет она. Застонали в чехлах гобои, заворочались молотки. Небо синее — в голубое превращается от тоски. Вот проходит.                             У поворота начинают сиять цветы. Прямо в ноги ей самолеты опускаются с высоты. А подушка у изголовья чуть примята —                            скрипит кровать. Что мне делать                                      с такой любовью? Я боюсь ее рифмовать.

Город мой весенний, звонкотрубый, вижу я, как через дальний гуд, в тишине, гнилые скаля зубы, по мостам опричники идут. Слышно мне, как воск от света тает, брага плещется на дне ковша. Как, оставив землю, отлетает длинная боярская душа. Так стоит он — темный город выжиг, и плывет по небу пустырей скорбный храп задрипанных ярыжек, сытый гул церквушек и церквей. И холопы думают сурово грозные, жестокие слова. Но въезжает клетка Пугачева, разинская меркнет голова. И стоит опять под зимним небом, жрет без просыпу и спит без снов город ханжества, тоски, молебнов, старых девок, царских кабаков… А с иконы бог, усталый, кроткий, смотрит на разбитые мечты, на тряпье и стужу, на чахотку, на хребты и руки нищеты. И, прельстившись мукой человечьей, услыхав стенанья и хулу, он благословляет снег и вечер, потное ярмо и кабалу. Но встает — опять, еще и снова, оплатив давнишние счета, город мой — помолодевший, новый, город мой — звучащая мечта. И шумит крылами ветер горький, северный, идущий от морей. Над заводом АМО, над Трехгоркой и над типографией моей. И, улыбкой освещая лица, радостные, знающие труд, в шубах, в шапках, в жарких рукавицах, по вечерним улицам столицы верные хозяева идут. Город мой, вещающий ученый, на пороге солнечных времен, опоясан тополем и кленом, белыми снегами озарен. Каменный, железный и стеклянный, над тобой созвездия горят. Про тебя за синим океаном старики и дети говорят.

Вот женщина, которая, в то время как я забыл про горести свои, легко несет недюжинное бремя моей печали и моей любви. Играет ветер кофтой золотистой. Но как она степенна и стройна, какою целомудренной и чистой мне кажется теперь моя жена! Рукой небрежной волосы отбросив, не опуская ясные глаза, она идет по улице, как осень, как летняя внезапная гроза. Как стыдно мне, что, живший долго рядом, в сумятице своих негромких дел я заспанным, нелюбопытным взглядом еще тогда ее не разглядел! Прости меня за жалкие упреки, за вспышки безрассудного огня, за эти непридуманные строки, далекая красавица моя.

Я вспоминаю в государстве льдов, в далеком царстве вечной мерзлоты, как вспоминают первую любовь, родной земли весенние цветы. Я вижу в тишине, издалека, вечерние созвездья табака, черемухи воздушное теченье. Я вижу город — улицы бегут, и ветви счастья с ветками сирени на перекрестках бабы продают. А мы с тобой всегда цветы любили. Еще весной, волнуясь и спеша, подснежники под снегом находили и ландыши сбирали, не дыша. Мы шли и шли по перекатам белым, средь колокольчиков, цветов степных, и вся округа, всё окрест звенело, когда усталый ветерок, в несмелом своем кружении, касался их. А мы вдвоем, смешные человечки, всё шли и шли: блаженные, без слов, по полю, розоватому от гречки и красному от розовых цветов. А мы всё шли, сплетая васильки, не зная жалоб, позабыв печали, и круглые холодные венки обветренные головы венчали. Передо мною, как в старинной сказке, коса речная и твоя коса, анютины бестрепетные глазки и женщины прозрачные глаза. Широким взмахом лето устилало тот путь, которым вместе мы прошли, И долго ты передо мной стояла, облокотившись благостно, устало, — в пыльце цветочной, в земляной пыли.

Солнечный свет. Перекличка птичья. Черемуха — вот она, невдалеке. Сирень у дороги. Сирень в петличке. Ветки сирени в твоей руке. Чего ж, сероглазая, ты смеешься? Неужто опять над любовью моей? То глянешь украдкой. То отвернешься. То щуришься из-под широких бровей. И кажется: вот еще два мгновенья, и я в этой нежности растворюсь, — стану закатом или сиренью, а может, и в облако превращусь. Но только, наверное, будет скушно не строить, не радоваться, не любить — расти на поляне иль равнодушно, меняя свои очертания, плыть. Не лучше ль под нашими небесами жить и работать для счастья людей, строить дворцы, управлять облаками, стать командиром грозы и дождей? Не веселее ли, в самом деле, взрастить возле северных городов такие сады, чтобы птицы пели на тонких ветвях про нашу любовь? Чтоб люди, устав от железа и пыли, с букетами, с венчиками в глазах, как пьяные между кустов ходили и спали на полевых цветах.

Вечерами, листву колыша, я следил у истоков реки, как один за другим, неслышно, зажигаются светляки. Горожанин в пыли дорожной, отрешившись от всяких дел, я, не двигаясь, осторожно, как на счастье, на них глядел. Куст светил, и пенек светился, в отдаленье мерцал листок. Ночью сказочным становился редкий вырубленный лесок. У меня на руке дымится то ли капля холодной воды, то ли синенькая крупица, улетевшая от звезды. И стою я, врагов прощая, оттого лишь, что тот огонь так таинственно освещает человеческую ладонь. Но недолго он пламенеет, этот узенький самоцвет: всё печальнее, всё бледнее, всё тревожнее слабый свет. Он теперь уже светит глухо, он совсем уже не горит. То ли куколка, то ли муха на ладони моей лежит… Нет, не в шутку и не напрасно я, целуя твои глаза, всё тревожусь — как бы не сгасла, не померкла твоя краса.

Добра моя мать. Добра, сердечна. Приди к ней — увенчанный и увечный — делиться удачей, печаль скрывать — чайник согреет, обед поставит, выслушает, ночевать оставит: сама — на сундук, а гостям — кровать. Старенькая. Ведь видала виды, знала обманы, хулу, обиды. Но не пошло ей ученье впрок. Окна погасли. Фонарь погашен. Только до позднего в комнате нашей теплится радостный огонек. Это она над письмом склонилась. Не позабыла, не поленилась — пишет ответы во все края: кого — пожалеет, кого — поздравит, кого — подбодрит, а кого — поправит. Совесть людская. Мама моя. Долго сидит она над тетрадкой, отодвигая седую прядку (дельная — рано ей на покой), глаз утомленных не закрывая, ближних и дальних обогревая своею лучистою добротой. Всех бы приветила, всех сдружила, всех бы знакомых переженила. Всех бы людей за столом собрать, а самой оказаться — как будто! — лишней, сесть в уголок и оттуда неслышно за шумным праздником наблюдать. Мне бы с тобою всё время ладить, все бы морщины твои разгладить. Может, затем и стихи пишу, что, сознавая мужскую силу, так, как у сердца меня носила, в сердце своем я тебя ношу.

Среди писателей Москвы сутулых сидел свободно, как в степи сидят, сын Казахстана, ученик Джамбула, плечистый, пламенный, широкоскулый, коричневый от солнца азиат. Глядеть нам на него — не наглядеться. Так только может мужество на детство — глаза в глаза — с надеждою глядеть. А он смотрел с любовью, виновато — так смотрит мальчик на старшо́го брата, успевшего в разлуке поседеть. Как не запеть? И в маленькой гостиной, среди цветов и мебели старинной, запела тонким голоском струна. И, вторя ей, звучит запев акына, как строки думы, как напев былины, как медленно шумящая волна. И вдруг томленье переходит в бурю. Певец сидит, косые очи щуря, рукою темною по струнам бьет. Что может быть на свете вдохновенней, чем возрожденного народа гений, освобожденной музыки полет? Струна замолкла, и строка уснула, сидит устало ученик Джамбула, свой инструмент к колену прислоня. Лишь крупный рот от радости смеется лишь сердце переполненное бьется, и лишь глаза исполнены огня.

Валентиной Климовичи дочку назвали. Это имя мне дорого — символ любви. Валентина Аркадьевна. Валенька. Валя. Как поют, как сияют твои соловьи! Три весны прошумели над нами, как птицы, три зимы намели-накрутили снегов. Не забыта она и не может забыться: всё мне видится, помнится, слышится, снится, всё зовет, всё ведет, всё тоскует — любовь. Если б эту тоску я отдал океану — он бы волны катал, глубиною гудел, он стонал бы и мучился как окаянный, а к утру, что усталый старик, поседел. Если б с лесом, шумящим в полдневном веселье, я бы смог поделиться печалью своей — корни б сжались, как пальцы, стволы заскрипели и осыпались черные листья с ветвей. Если б звонкую силу, что даже поныне мне любовь вдохновенно и щедро дает, я занес бы в бесплодную сушу пустыни или вынес на мертвенный царственный лед — расцвели бы деревья, светясь на просторе, и во имя моей, Валентина, любви рокотало бы теплое синее море, пели в рощах вечерних одни соловьи. Как ты можешь теперь оставаться спокойной, между делом смеяться, притворно зевать и в ответ на мучительный выкрик, достойно опуская большие ресницы, скучать? Как ты можешь казаться чужой, равнодушной? Неужели забавою было твоей всё, что жгло мое сердце, коверкало душу, всё, что стало счастливою мукой моей? Как-никак — а тебя развенчать не посмею. Что ни что — а тебя позабыть не смогу. Я себя не жалел, а тебя пожалею. Я себя не сберег, а тебя сберегу.

Давным-давно, еще до появленья, я знал тебя, любил тебя и ждал. Я выдумал тебя, мое стремленье, моя печаль, мой верный идеал. И ты пришла, заслышав ожиданье, узнав, что я заранее влюблен, как детские идут воспоминанья из глубины покинутых времен. Уверясь в том, что это образ мой, что создан он мучительной тоскою, я любовался вовсе не тобою, а вымысла бездушною игрой. Благодарю за смелое ученье, за весь твой смысл, за всё — за то, что ты была не только рабским воплощеньем, не только точной копией мечты: исполнена таких духовных сил, так далека от всякого притворства, как наглый блеск созвездий бутафорских далек от жизни истинных светил; настолько чистой и такой сердечной, что я теперь стою перед тобой, навеки покоренный человечной, стремительной и нежной красотой. Пускай меня мечтатель не осудит: я радуюсь сегодня за двоих тому, что жизнь всегда была и будет намного выше вымыслов моих.

Я сам люблю дорожную тревогу — Звонки, свисток и предотъездный гам. Я сам влюблен в железную дорогу — В движение вагона по путям. Я сам люблю состав почтовый, дальний, Вокзальный свет, молчание друзей, Прощальный взгляд и поцелуй прощальный, Прощальный вечер юности моей… Но поезд тронулся. Неумолимо Чудесное вращение колес. Уже в пути, уже застлало дымом Сиянье милых материнских слез. И я иду к товарищам вагонным Включиться в их нестройный хоровод, Глядеть в окно, зевать, но неуклонно, Неутомимо двигаться вперед.

Я посвятил всего себя искусству на перекрестках не кричать о чувствах — а всей душою родину любить. И научился в ровном постоянстве, как много прежде в упоенье странствий, свое простое счастье находить. Так на реке, под крышей ледяною, укрытая замерзшею волною, журчит в пути прозрачная волна. И так же снег, сверкающий и льдистый, в тиши зимы своим дыханьем чистым отогревает хлеба семена.

У мертвых рук, над мертвой кровью друга, над смертным сном, у зимнего окна ты плакала, ты плакала, подруга, над гробом мужа плакала супруга, над гробом мужа плакала жена. Но столько было гордости и силы и столько билось горечи у рта, что сердце у меня остановила и раскроила душу немота. И с этих пор — куда б я ни кидался, среди лесов, под небом голубым, в морозных тучах — я не расставался с твоей судьбой и с образом твоим. Как позабыть мне облик величавый! Он жив. Он движется в душе моей. И резкий шаг, и взгляд ее лукавый, и прямота серебряных бровей. Как оценить неоценимый опыт, приобретенный женщиной такой в застенках Польши, в камерах Европы, на дымных сопках Дальнего Востока — с оружьем революции, жестоко зажатым обмороженной рукой. Прошли года. Глазам своим не веря, не думая, не зная, что сказать, всю глубину смятения измерив, я вновь стою перед знакомой дверью, забыв о всем, не в силах постучать. Я вновь пришел. И слушаю, счастливый, как за дверьми, по-старому легки, по-прежнему поспешно, торопливо стучат ко мне навстречу каблуки. В свой смертный день, забыв наветы злые, от забытья, от сна за полчаса я вспомню, вспомню волосы седые и хитрые мальчишечьи глаза.

Кто — во что, а я совсем влюблен в Грузии чудесный павильон. Он звучит в моей душе, как пенье, на него глаза мои глядят. Табачком обсыпавши колени, по-хозяйски на его ступенях туляки с узбеками сидят. Я пройду меж них — и стану выше, позабуду мелочи обид. В сером камне водоем журчит, струйка ветра занавес колышет, голову поднимешь — вместо крыши небо необманное стоит. И пошла показывать земля горькие корзины миндаля, ведра меда, бушели пшеницы, древесину, виноград, руно, белый шелк и красное вино. Всё влечет, всё радует равно — яблоко и шумное зерно. Всё — для нас, всему не надивиться. Цвет и запах — всё запоминай. В хрупких чашках медленно дымится Грузии благоуханный чай. Жителю окраин городских издавна знакомы и привычны вина виноградарей твоих, низенькие столики шашлычных. Я давно, не тратя лишних слов, пью твой чай и твой табак курю, апельсины из твоих садов северным красавицам дарю. Но теперь хожу я сам не свой: я никак не мог предполагать, что случится в парке под Москвой мне стоять наедине с тобой и твоей прохладою дышать.

Оценив строителей старанье, оглядев все дальние углы, я услышал ровное жужжанье, тонкое гудение пчелы. За пчелой пришел я в это царство посмотреть внимательно, как тут, возле гряд целебного лекарства, тоненькие яблони растут. Как стоит, не слыша пташек певчих, в старомодном длинном сюртуке, каменный великий человечек с яблоком, прикованным к руке. Он молчит, воитель и ваятель, сморщенных не опуская век, царь садов, самой земли приятель, седенький сутулый человек. Если это нужным он сочтет, яблоня, хрипя и унижаясь, у сапог властителя валяясь, по земле, как нищенка, ползет. И в его неоспоримой власти сделать так, мудруя в черенках, что стоишь ты, позабыв напасти, захмелев от утреннего счастья и цветов в зеленых волосах. Снял он с ветки вяжущую грушу, на две половинки разделил и ее таинственную душу в золотое яблоко вложил. Я слежу, томительно и длинно, как на солнце светится пыльца и стучат, сливаясь воедино, их миндалевидные сердца. Рассыпая маленькие зерна, по колено в северных снегах, ковыляет деревце покорно на кривых беспомощных ногах. Я молчу, волнуясь в отдаленье, я бы отдал лучшие слова, чтоб достигнуть твоего уменья, твоего, учитель, мастерства. Я бы сделал горбуна красивым, слабовольным силу бы привил, дал бы храбрым нежность, а трусливых — храбрыми сердцами наделил. А себе одно б оставил свойство: жизнь прожить, как ты прожил ее, творческое слыша беспокойство, вечное волнение свое.

У меня такое ощущенье, что, зайдя под этот темный кров, я услышал шум возникновенья, тайный шум рождения миров. Сладкий сумрак заполняет зданье. Нам пришлось бы двигаться впотьмах, если бы не легкое сиянье звездочек на каменистых лбах, В испареньях розового цвета, в облаках парного молока светится, как новая планета, медленное тулово быка.

Я родился в уездном городке и до сих пор с любовью вспоминаю убогий домик, выстроенный с краю проулка, выходившего к реке. Мне голос детства памятен и слышен. Хранятся смутно в памяти моей гуденье липы и цветенье вишен, торговцев крик и ржанье лошадей. Мне помнятся вечерние затоны, вельможные брюхатые паны, сияющие крылья фаэтонов и офицеров красные штаны. Здесь я и рос. Под этим утлым кровом я, спотыкаясь, начинал ходить, здесь услыхал — впервые в жизни! — слово, и здесь я научился говорить. Так мог ли я, изъездивший полсвета, за воду ту, что он давал мне пить, за горький хлеб, за легкий лепет лета, за первый день — хотя бы лишь за это — тот городок уездный не любить? Нет, я не знал беспечного покоя: мне снилась ночью нищая страна, бетонною, враждебною чертою, прямым штыком и пулей разрывною от сердца моего отделена. Я думал о товарищах своих, оставшихся влачить существованье в местечках страха, в городках стенанья, в домах тоски на улицах кривых. Я вспоминал о детях воеводства, где на полях один пырей возрос, где хлеба — впроголодь, а горя — вдосталь и вдоволь, вволю материнских слез. Так как же мне, советскому поэту, не славить вас, бойцы моей земли, за жизни шум — хотя бы лишь за это! — хотя б за то, что в желтых тучах света в мой городок вы с песнею вошли?

Я помню вас однажды на эстраде, когда, раскрыв громоподобный рот, вы шли к потомкам, оставляя сзади и льстящийся и тявкающий сброд. Толпа орет и стонет, в равной мере от радости и злости трепеща, не покоряясь, веруя, не веря, рукоприкладствуя, рукоплеща. Вы вызвали и вы же прекратите немолкнущий тысячегорлый рев ладонью той, которой укротитель пугает шавок и смиряет львов. Толпа молчит, одной рукою сжата, в одно сливая тысячу сердец, покуда воду пьет ее глашатай, ее мучитель и ее певец. Не в тот ли раз, грубя и балагуря, наперекор заклятой старине, вы, словно исцеляющая буря, безжалостно шагали по стране. Не в тот ли день, не с этих ли подмосток вы и вошли в грядущие века, как близкий к близким, запросто и просто, надув ветрами парус пиджака. …Отгрохотали яростные строки. Ушел народ, толкуя о стихах. Измученный, огромный, одинокий, с погасшей папиросою в зубах, он встал, ногами попирая славу, как в воду — руку опустив в карман, не человек — отклокотавший лавой, помалу остывающий вулкан. В таком пальто, что памятнику впору, шагая так, что до сих пор гудёт, по темному пустому коридору он, ни о чем не думая, идет. Раскрыта дверь. Теперь, не уставая, идти вперед, не видя ничего, не замечая улицы, не зная, как далеко от дома твоего, не помышляя даже о покое, пока идут, раздельные сперва, не иссякая, мерной чередою, жестокие и нежные слова. И нету счастья лучше, может статься, под гул стихов, на зимней мостовой до утренних трамваев оставаться наедине с молчащею Москвой. Он вдаль идет, объятый зимней тишью, тьму рассекая глыбою плеча, предсмертные свои четверостишья, как заповедь, сквозь зубы бормоча. …Не те глаза, что, беспокойно шаря, глядели Лувр, смотрели на Бродвей,— туманные пустые полушарья из-под остывших гипсовых бровей. Не мирный взмах ладони пятипалой, не злой удар литого кулака — в большом гробу спокойно и устало лежит его рабочая рука. Не пыль шагов клубится по дороге, не трус и плут сторонятся его — весь шар земли измерившие ноги уперлись в стенку гроба своего. Не до утра с товарищами споря, не с ними сидя ночи напролет, — его друзья, глотая слезы горя, огромный гроб выносят из ворот. Таких, как он, не замуруешь в склепе. И, знать, ему не скоро до конца, раз каждый день его горячий пепел всё жарче жжет свободные сердца.

Шумел снежок над позднею Москвой, гудел народ, прощаясь на вокзале, в тот час, когда в одежде боевой мои друзья на север уезжали. И было видно всем издалека, как непривычно на плечах сидели тулупчики, примятые слегка, и длинные армейские шинели. Но было видно каждому из нас по сдержанным попыткам веселиться, по лицам их, — запомним эти лица! — по глубине глядящих прямо глаз, да, было ясно всем стоящим тут, что эти люди, выйдя из вагона, неотвратимо, прямо, непреклонно походкою истории пойдут. Как хочется, как долго можно жить, как ветер жизни тянет и тревожит! Как снег валится! Но никто не сможет, ничто не сможет их остановить. Ни тонкий свист смертельного снаряда, ни злобный гул далеких батарей, ни самая тяжелая преграда — молчанье жен и слезы матерей. Что ж делать, мать? У нас давно ведется, что вдаль глядят любимые сыны, когда сердец невидимо коснется рука патриотической войны. В расстегнутом тулупчике примятом твой младший сын, упрямо стиснув рот, с путевкой своего военкомата, как с пропуском, в бессмертие идет.

Луну закрыли горестные тучи. Без остановки лает пулемет. На белый снег, на этот снег скрипучий сейчас красноармеец упадет. Второй стоит. Но, на обход надеясь, оскалив волчью розовую пасть, его в затылок бьет белогвардеец. Нет, я не дам товарищу упасть. Нет, я не дам. Забыв о расстоянье, кричу в упор, хоть это крик пустой, всей кровью жизни, всем своим дыханьем: «Стой, время, стой!» Я так кричу, объятый вдохновеньем, что эхо возвращается с высот и время неохотно, с удивленьем, тысячелетний тормозит полет. И сразу же, послушные приказу, звезда не блещет, птица не летит, и ветер жизни остановлен сразу, и ветер смерти рядом с ним стоит. И вот уже, по манию, заснули орудия, заставы и войска. Недвижно стынет разрывная пуля, не долетев до близкого виска. Тогда герои памятником встанут, забронзовеют брови их и рты, и каменными постепенно станут товарищей знакомые черты. Один стоит, зажатый смертным кругом (рука разбита, окровавлен рот), штыком и грудью защищая друга, всей силой шага двигаясь вперед. Лежит другой, не покорясь зловещей своей кончине в логове врагов, пытаясь приподняться, хоть и хлещет из круглой раны бронзовая кровь… Пусть служит им покамест пьедесталом не дивный мрамор давней старины — всё это поле, выложенное талым, примятым снегом пасмурной страны. Когда ж домой воротятся солдаты, и на земле восторжествует труд, и поле битвы станет полем жатвы, и слезы горя матери утрут, — пусть женщины, печальны и просты, к ним, накануне праздников, приносят шумящие пшеничные колосья и красные июльские цветы.

Вчера возле стадиона «Динамо», соскочив на ходу с трамвая и пробираясь по снежному насту к одноэтажному домику своего друга, я вдруг увидал под фонарем, у пригорка, двух мирно беседующих подростков. Один на своих деревянных лыжах стоял, отирая со лба рукою пот здорового человека, и внимательно слушал, не нарушая, однако, правильности дыханья, то, что говорил ему мальчик с грубою деревянной ногою. Вот и всё. Я прошел мимо них неслышно, не замедляя прямого шага, не заглянув им в лицо, не зная того, о чем они говорили, и только потом уже остановился, почувствовав — этого я не забуду. О, если б со мною была в тот вечер волшебная палочка — я б, наверно, нашел, как вмешаться и что исправить. Но, как нарочно, я, представьте, забыл ее дома, среди скопленья папиросных коробок и фотографий. Я вынужден был осознать бессилье и пройти мимо мальчиков с тем безразличьем, с каким осыпало февральское небо того и другого, одною мерой, белыми звездочками снежинок; с той равнозначностью, с тем бесстыдством, с какими дерево — страшно подумать! — пошло одному на длинные лыжи и другому — на новую эту ногу.

Ты всё молодишься. Всё хочешь забыть, что к закату идешь: где надо смеяться — хохочешь, где можно заплакать — поешь. Ты всё еще жаждешь обманом себе и другим доказать, что юности легким туманом ничуть не устала дышать. Найдешь ли свое избавленье, уйдешь ли от боли своей в давно надоевшем круженье, в свечении праздных огней? Ты мечешься, душу скрывая и горькие мысли тая, но я-то доподлинно знаю, в чем кроется сущность твоя. Но я-то отчетливо вижу, что смысл недомолвок твоих куда человечней и ближе актерских повадок пустых. Но я-то давно вдохновеньем считать без упрека готов морщинки твои — дуновенье сошедших со сцены годов. Пора уже маску позерства на честную позу сменить. Затем что довольно притворства и правдою, трудной и черствой, у нас полагается жить. Глаза, устремленные жадно. Часов механический бой. То время шумит беспощадно над бедной твоей головой.

Померк за спиною вагонный пейзаж. В сиянье лучей золотящих заправлен автобус, запрятан багаж в пыльный багажный ящик. Пошире теперь раскрывай глаза. Здесь всё для тебя: от земли до небес. Справа — почти одни чудеса, слева — никак не меньше чудес. Ручьи, виноградники, петли дороги, увитые снегом крутые отроги, пустынные склоны, отлогие скаты — всё без исключения, честное слово! — частью — до отвращения лилово, а частью — так себе, лиловато. За поворотом — другой поворот. Стоят деревья различных пород. А мы вот — неутомимо, сначала под солнцем, потом в полумгле — летим по кремнистой крымской земле, стремнин и строений мимо. И, как завершенье, внизу, в глубине, под звездным небом апреля, по берегу моря — вечерних огней рассыпанное ожерелье. Никак не пойму, хоть велик интерес, сущность явления: вроде звезды на землю сошли с небес, а может — огни в небеса уходят. Меж дивных красот — оглушенный — качу, да быстро приелась фантазия: хочу от искусства, от жизни хочу побольше разнообразия. А впрочем — и так хорошо в Крыму: апрельская ночь в голубом дыму, гора — в ледяной короне. Таким величием он велик, что я бы совсем перед ним поник, да выручила ирония.

Красочна крымская красота. В мире палитры богаче нету. Такие встречаются здесь цвета, что и названья не знаешь цвету. Тихо скатясь с горы крутой, день проплывет, освещая кущи: красный, оранжевый, золотой, синенький, синеватый, синющий. У городских простояв крылец, скроется вновь за грядою горной: темнеющий, темный, и под конец — абсолютно черный. Но, в окруженье тюльпанов да роз, я не покрылся забвенья ряской: светлую дымку твоих волос Крым никакой не закрасит краской. Ночью — во сне, а днем — наяву, вдруг расшумевшись и вдруг затихая, тебя вспоминаю, тебя зову, тебе пишу, о тебе вздыхаю. Средь этаких круч я стал смелей, я шире стал на таком просторе. У ног моих цвета любви моей — плещет, ревет, замирает море.

Я знал — деревья разные есть: одно — согнется дугою; не обхватить, не встряхнуть, не влезть — растет до небес другое. Я видел берез золотую вязь, на кедры глядел — толково! Но что б такое? Да отродясь не видывал я такого. Не кверху, а вдоль по стене идет кривая серая линия, нету на ней ни листочка — вот это и есть глициния. Жмется к теплу, ползет по стенам, юлит возле самой двери — так вот подлец бочком, постепенно, к нам влезает в доверие. Горы зовут за собою, ввысь: «Стань, дорогой наш, выше». А эта точится, как грязная мысль, как подленькая мыслишка. Когда отсюда уеду в Москву, натянет она на себя листву, цветочки навесит — рисуйте! Но мне ее удалось разгадать, я-то успел ее увидать во всей обнаженной сути. Я здесь гость. А в таком положении, пожалуй, ругаться не полагается. Но очень противно, когда растение и вдруг — ни с того ни с сего —                                        пресмыкается.

Иное дерево схоже с мечтой, иное — так себе, серое, а это — черт его знает что, но только никак не дерево. Представьте себе: обнаглев от жары, раскинув веточки квелые, растет оно безо всякой коры — ну совершенно голое. Прозванья так, зазря, не дадут. Надев пиджачки да кители, его бесстыдницей зовут приличные местные жители. Такое прозвище — острый нож, вся жизнь с таким обрыднется. Лишь я не имею претензий: что ж, бесстыдница — так бесстыдница. Стою перед ней с папиросой во рту. Советов слушать не хочет, а можно б занять — прикрыть наготу — у фиги один листочек.

Когда пароход начинает качать — из-за домов, из мрака выходит на берег поскучать знакомая мне собака. Где волны грозятся с земли стереть, клубится пучина злая, нечего, кажется, ей стеречь, не на кого лаять. Высокий вал, пространство размерив, растет, в полете силу развив, и вспять уходит, об каменный берег морду свою разбив. Уходит вал. Приходит другой,— сидит собака — ни в зуб ногой. Все люди ушли, однако упорно сидит собака. Закрыты подъезды. Выключен свет. Лишь поздний пройдет гуляка. Давно уже время домой. Ан нет — всё так же сидит собака. Всё так же глядит на ревущий вал. И я сознаться не трушу, что в этой собаке предполагал родственную мне душу. Так, как ее, с недавней поры, гудя, рокоча, звеня, море вытаскивает из конуры и тащит к себе меня. Разве я знал, что брызги твои, что черная эта вода крепче вина, солоней любви, сильней моего труда? Темным-темно, ревет, грубя. Я здесь давно. Я слышу тебя. Пусть все уйдут, пробив отбой. Я здесь. Я тут. Я рядом с тобой. Меня одного тут тоска зажала. Стою один — ни огней, ни звезд. И даже собака, поджавши хвост, стыдливой трусцою домой сбежала. Так те, что твой обожают покой, твое под солнцем мерцанье, спокойно уедут. И даже рукой забудут махнуть на прощанье. А полюбившие берег седой и мерное волн рокотанье водопроводной пресной водой смоют воспоминанья. Куда мне умчаться, себя кляня, как мне о черной забыть волне, если оно ворвалось в меня, если клокочет оно во мне? Куда ни направлю отсюда шаг, в какую ни кинет меня полосу — шум его унесу в ушах и цвет его в глазах унесу. Волна за волною ревет, крутясь, а я один — уже столько лет! — стою, устало облокотясь на этот каменный парапет. Будто от тела руку свою, себя от него оторвать не могу. Как одержимый, стою и стою на залитом пеною берегу…

Прощайте, милая Катюша. Мне грустно, если между дел я вашу радостную душу рукой нечаянно задел. Ужасна легкая победа. Нет, право, лучше скучным быть, чем остряком и сердцеедом и обольстителем прослыть. Я сам учился в этой школе. Сам курсы девичьи прошел: «Я к вам пишу — чего же боле?..» «Не отпирайтесь. Я прочел…» И мне в скитаньях и походах пришлось лукавить и хитрить, и мне случалось мимоходом случайных девочек любить. Но как он страшен, посвист старый, как от мечтаний далека ухмылка наглая гусара, гусара наглая рука. Как беспощадно пробужденье, когда она молчит, когда, ломая пальчики, в смятенье, бежит — неведомо куда: к опушке, в тонкие березы, в овраг — без голоса рыдать. Не просто было эти слезы дешевым пивом запивать. Их и сейчас еще немало, хотя и близок их конец, — мужчин красивых и бывалых, хозяев маленьких сердец. У них уже вошло в привычку влюбляться в женщину шутя: под стук колес, под вспышку спички, под шум осеннего дождя. Они идут, вздыхая гадко, походкой любящих отцов. Бегите, Катя, без оглядки от этих дивных подлецов. Прощайте, милая Катюша. Благодарю вас за привет, за музыку, что я не слушал, за то, что вам семнадцать лет; за то, что город ваш просторный, в котором я в апреле жил, перед отъездом, на платформе, я, как мальчишка, полюбил.

Как знакома мне старая эта квартира! Полумрак коридора, как прежде, слепит, как всегда, повторяя движение мира, на пустом подоконнике глобус скрипит. Та же сырость в углу. Так же тянет от окон. Так же папа газету сейчас развернет. И по радио голос певицы далекой ту же русскую песню спокойно поет. Только нету того, что единственно надо, что, казалось, навеки связало двоих: одного твоего утомленного взгляда, невеселых, рассеянных реплик твоих. Нету прежних заминок, неловкости прежней, ощущенья, что сердце летит под откос, нету только твоих, нарочито небрежно перехваченных ленточкой светлых волос. Я не буду, как в прежние годы, метаться, возле окон чужих до рассвета ходить; мне бы только в берлоге своей отлежаться, только имя твое навсегда позабыть. Но и в полночь я жду твоего появленья, но и ночью, на острых своих каблуках, ты бесшумно проходишь, мое сновиденье, по колени в неведомых желтых цветах. Мне туда бы податься из маленьких комнат, где целителен воздух в просторах полей, где никто мне о жизни твоей не напомнит и ничто не напомнит о жизни твоей. Я иду по осенней дороге, прохожий. Дует ветер, глухую печаль шевеля. И на памятный глобус до боли похожа вся летящая в тучах родная земля.

Верь мне, дорогая моя. Я эти слова говорю с трудом, но они пройдут по всем городам и войдут, как странники, в каждый дом. Я вырвался наконец из угла и всем хочу рассказать про это: ни звезд, ни гудков — за окном легла майская ночь накануне рассвета. Столько в ней силы и чистоты, так бьют в лицо предрассветные стрелы — будто мы вместе одни, будто ты прямо в сердце мое посмотрела. Отсюда, с высот пяти этажей, с вершины любви, где сердце тонет, весь мир — без крови, без рубежей — мне виден, как на моей ладони. Гор — не измерить и рек — не счесть, и всё в моей человечьей власти. Наверное, это как раз и есть, что называется — полное счастье. Вот гляди: я поднялся, стал, подошел к столу — и, как ни странно, этот старенький письменный стол заиграл звучнее органа. Вот я руку сейчас подниму (мне это не трудно — так, пустяки) — и один за другим, по одному на деревьях распустятся лепестки. Только слово скажу одно — и, заслышав его, издалека, бесшумно, за звеном звено, на землю опустятся облака. И мы тогда с тобою вдвоем, полны ощущенья чистейшего света, за руки взявшись, меж них пройдем, будто две странствующие кометы. Двадцать семь лет неудач — пустяки, если мир — в честь любви — украсили флаги, и я, побледнев, пишу стихи о тебе на листьях нотной бумаги.

Если я заболею, к врачам обращаться не стану. Обращаюсь к друзьям (не сочтите, что это в бреду): постелите мне степь, занавесьте мне окна туманом, в изголовье поставьте ночную звезду. Я ходил напролом. Я не слыл недотрогой. Если ранят меня в справедливых боях, забинтуйте мне голову горной дорогой и укройте меня одеялом в осенних цветах. Порошков или капель — не надо. Пусть в стакане сияют лучи. Жаркий ветер пустынь, серебро водопада — вот чем стоит лечить. От морей и от гор так и веет веками, как посмотришь — почувствуешь: вечно живем. Не облатками белыми путь мой усеян, а облаками. Не больничным от вас ухожу коридором, а Млечным Путем.

Так повелось, что в серебре метели, в глухой тиши декабрьских вечеров, оставив лес, идут степенно ели к далеким окнам шумных городов. И, веселясь, торгуют горожане для украшенья жительниц лесных базарных нитей тонкое сиянье и грубый блеск игрушек расписных. Откроем дверь: пусть в комнаты сегодня в своих расшитых валенках войдет, осыпан хвоей елки новогодней, звеня шарами, сорок первый год. Мы все готовы к долгожданной встрече: в торжественной минутной тишине покоем дышат пламенные печи, в ладонях елок пламенеют свечи, и пляшет пламень в искристом вине. В преддверье сорок первого, вначале мы оценить прошедшее должны. Мои товарищи сороковой встречали не за столом, не в освещенном зале — в жестоком дыме северной войны. Стихали орудийные раскаты, и слушал затемненный Ленинград, как чокались гранаты о гранату, штыки о штык, приклады о приклад. Мы не забудем и не забывали, что батальоны наши наступали, неудержимо двигаясь вперед, как наступает легкий час рассвета, как после вьюги наступает лето, как наступает сорок первый год. Прославлен день тот самым громким словом, когда, разбив тюремные оковы, к нам сыновья Прибалтики пришли. Мы рядом шли на празднестве осеннем, и я увидел в этом единенье прообраз единения земли. Еще за то добром помянем старый, что он засыпал длинные амбары шумящим хлебом осени своей и отковал своей рукою спорой для красной авиации — моторы, орудия — для красных батарей. Мы ждем гостей — пожалуйте учиться! Но если ночью воющая птица с подарком прилетит пороховым — сотрем врага. И это так же верно, как то, что мы вступили в сорок первый и предыдущий был сороковым.

Как моряки встречаются на суше, когда-нибудь, в пустынной полумгле, над облаком столкнутся наши души, и вспомним мы о жизни на Земле. Разбередя тоску воспоминаний, потупимся, чтоб медленно прошли в предутреннем слабеющем тумане забытые видения Земли. Не сладкий звон бесплотных райских птиц — меня стремглав Земли настигнет пенье: скрип всех дверей, скрипенье всех ступенек, поскрипыванье старых половиц. Мне снова жизнь сквозь облако забрезжит, и я пойму всей сущностью своей гуденье лип, гул проводов и скрежет булыжником мощенных площадей. Вот так я жил — как штормовое море, ликуя, сокрушаясь и круша, озоном счастья и предгрозьем горя с великим равнозначней дыша. Из этого постылого покоя, одну минуту жизни посуля, меня потянет черною рукою к себе назад всесильная Земля. Тогда, обет бессмертия наруша, я ринусь вниз, на родину свою, и грешную томящуюся душу об острые каменья разобью.

Вдоль маленьких домиков белых акация душно цветет. Хорошая девочка Лида на улице Южной живет. Ее золотые косицы затянуты, будто жгуты. По платью, по синему ситцу, как в поле, мелькают цветы. И вовсе, представьте, неплохо, что рыжий пройдоха апрель бесшумной пыльцою веснушек засыпал ей утром постель. Не зря с одобреньем веселым соседи глядят из окна, когда на занятия в школу с портфелем проходит она. В оконном стекле отражаясь, по миру идет не спеша хорошая девочка Лида. Да чем же                        она                                    хороша? Спросите об этом мальчишку, что в доме напротив живет. Он с именем этим ложится и с именем этим встает. Недаром на каменных плитах, где милый ботинок ступал, «Хорошая девочка Лида», — в отчаянье он написал. Не может людей не растрогать мальчишки упрямого пыл. Так Пушкин влюблялся, должно быть, так Гейне, наверно, любил. Он вырастет, станет известным, покинет пенаты свои. Окажется улица тесной для этой огромной любви. Преграды влюбленному нету: смущенье и робость — вранье! На всех перекрестках планеты напишет он имя ее. На полюсе Южном — огнями, пшеницей — в кубанских степях, на русских полянах — цветами и пеной морской — на морях. Он в небо залезет ночное, все пальцы себе обожжет, но вскоре над тихой Землею созвездие Лиды взойдет. Пусть будут ночами светиться над снами твоими, Москва, на синих небесных страницах красивые эти слова.

Мы не однажды ночевали в школах, оружие пристроив в головах, средь белых стен, ободранных и голых, на подметенных наскоро полах. И снилось нам, что в школах может сниться: черемуха, жужжанье майских пчел, глаза и косы первой ученицы, мел и чернила,                         глобус и футбол. Мы поднимались сразу на рассвете, сняв гимнастерки, мылись у реки. И шли вперед, спокойные, как дети, всезнающие, словно старики. Мы шли вперед —                             возмездье и расплата, оставив в классе около стены страницу «Правды» мятую, гранату, размотанный кровавый бинт солдата — наглядные пособия войны.

Над терриконом шахты темно-серым дождь моросит который день подряд. Как на вулкане, изверженья серы виящимися струйками дымят. Нет синевы, и нет ветвей зеленых. Сурово блещет небо надо мной, с него сошли созвездия влюбленных и разместились в лавах под землей. Меж тесной грязи рельсы молча лезут, клубится пар, несется сильный ток. Здесь торжествуют уголь и железо, диктаторствуют бур и молоток. Здесь жизнь и время меряют на тонны. Здесь лозунги орут и говорят. Весь день стучат товарные вагоны и паровозы свищут и трубят. И на стене, двухцветная, сырая, огромная, как милая земля, в дыму сражений, — карта фронтовая и черный график черного угля. Край шумных рощ и праздничного пенья, мы научились все-таки с тобой жить в эти дни, отвергнув украшенья, как голой сутью, голой красотой.

Этот клуб не топился еще с довоенных времен: лед сверкает на стенах, в кассе белый сугроб наметен. Но, не падая духом, обмотавшись зеленым кашне, словно птенчик в скворешне, воркует кассирша в окне. И директорша клуба, как бог посредине планет, сжавши синие губы, включает рубильником свет. На промерзшей эстраде, застегнут, румян и плечист, с выраженьем бесстрастья недвижно сидит баянист. У него на коленях сундук с сыромятным ремнем. Все шахтерские танцы по порядку разложены в нем. И, как добрый хозяин, он их выпускает в народ: вслед за вальсом прелестным идет нагловатый фокстрот.

Дочь начальника шахты в коричневом теплом платке — на санях невесомых, и вожжи в широкой руке. А глаза у нее — верьте мне — золоты и черны, словно черное золото, уголь Советской страны. Я бы эти глаза до тех пор бы хотел целовать, чтобы золоту — черным и черному — золотом стать. На щеке ее родинка — знак подмосковной весны, словно пятнышко Родины, будто отметка страны. Поглядела и скрылась, побыла полминуты — и нет. Только снег заметает полозьев струящийся след. Только я одиноко в снегу по колено стою, у видав свою радость, утративши радость свою.

Упал на пашне у высотки суровый мальчик из Москвы, и тихо сдвинулась пилотка с пробитой пулей головы. Не глядя на беззвездный купол и чуя веянье конца, он пашню бережно ощупал руками быстрыми слепца. И, уходя в страну иную от мест родных невдалеке, он землю теплую, сырую зажал в коснеющей руке. Горсть отвоеванной России он захотел на память взять, и не сумели мы, живые, те пальцы мертвые разжать. Мы так его похоронили — в его военной красоте — в большой торжественной могиле на взятой утром высоте. И если, правда, будет время, когда людей на Страшный суд из всех земель, с грехами всеми трикратно трубы призовут, — предстанет за столом судейским не бог с туманной бородой, а паренек красноармейский пред потрясенною толпой, держа в своей ладони правой, помятой немцами в бою, не символы небесной славы, а землю русскую, свою. Он всё увидит, этот мальчик, и ни йоты не простит, но лесть — от правды, боль — от фальши и гнев — от злобы отличит. Он всё узнает оком зорким, с пятном кровавым на груди, судья в истлевшей гимнастерке, сидящий молча впереди. И будет самой высшей мерой, какою мерить нас могли, в ладони юношеской серой та горсть тяжелая земли.

Рос мальчишка, от других отмечен только тем, что волосы мальца вились так, как вьются в тихий вечер ласточки у старого крыльца. Рос парнишка, видный да кудрявый, окруженный ветками берез, всей деревни молодость и слава — золотая ярмарка волос. Девушки на улице смеются, увидав любимца своего, что вокруг него подруги вьются, вьются, словно волосы его. Ах, такие волосы густые, что невольно тянется рука накрутить на пальчики пустые золотые кольца паренька. За спиной деревня остается,— юноша уходит на войну. Вьется волос, длинный волос вьется, как дорога в дальнюю страну. Паренька соседки вспоминают в день, когда, рожденная из тьмы, вдоль деревни вьюга навевает белые морозные холмы. С орденом кремлевским воротился юноша из армии домой. Знать, напрасно черный ворон вился над его кудрявой головой. Обнимает мать большого сына, и невеста смотрит на него… Ты развейся, женская кручина, завивайтесь, волосы его!

Лейтенант по почте полевой отослал письмо свое домой. Ничего торжественного нет: школьный почерк, воинский привет. Вложено для мамы в письмецо там запечатленное лицо. А под ним, как славы письмена, высшие блистают ордена. Расцвела и растерялась мать… Дети наши, как вас называть? Это вы, подъявши правый меч, в городах поверженной земли не забыли русской школы речь, детские улыбки сберегли.

У насыпи братской могилы я тихо, как память, стою, в негнущихся пальцах сжимая гражданскую шапку свою. Под темными лапами елей, в глубокой земле, как во сне, вы молча и верно несете сверхсрочную службу стране. Всей верой своей человечьей, и мыслью, и сердцем своим мы верим погибшим солдатам, и мертвые верят живым. Так вечная слава убитым и вечная слава живым! Склонившись, как над колыбелью, мы в ваши могилы глядим. И мертвых нетленные очи, победные очи солдат, как звезды сквозь облако ночи, на нас, не мерцая, глядят.

Тихо прожил я жизнь человечью: ни бурана, ни шторма не знал, по волнам океана не плавал, в облаках и во сне не летал. Но зато, словно юность вторую, полюбил я в просторном краю эту черную землю сырую, эту милую землю мою. Для нее ничего не жалея, я лишался покоя и сна, стали руки большие темнее, но зато посветлела она. Чтоб ее не кручинились кручи и глядела она веселей, я возил ее в тачке скрипучей, так, как женщины возят детей. Я себя признаю виноватым, но прощенья не требую в том, что ее подымал я лопатой и валил на колени кайлом. Ведь и сам я, от счастья бледнея, зажимая гранату свою, в полный рост поднимался над нею и, простреленный, падал в бою. Ты дала мне вершину и бездну, подарила свою широту. Стал я сильным, как терн, и железным — даже окиси привкус во рту. Даже жесткие эти морщины, что на лбу и по щёкам прошли, как отцовские руки у сына, по наследству я взял у земли. Человек с голубыми глазами, не стыжусь и не радуюсь я, что осталась земля под ногтями и под сердцем осталась земля. Ты мне небом и волнами стала, колыбель и последний приют… Видно, значишь ты в жизни немало, если жизнь за тебя отдают.

Это кто-то придумал счастливо, что на Красную площадь привез не плакучее празднество ивы и не легкую сказку берез. Пусть кремлевские темные ели тихо-тихо стоят на заре, островерхие дети метели — наша память о том январе. Нам сродни их простое убранство, молчаливая их красота, и суровых ветвей постоянство, и сибирских стволов прямота.

Сносились мужские ботинки, армейское вышло белье, но красное пламя косынки всегда освещало ее. Любила она, как отвагу, как средство от всех неудач, кусочек октябрьского флага — осеннего вихря кумач. В нем было бессмертное что-то: останется угол платка, как красный колпак санкюлота и черный венок моряка. Когда в тишину кабинетов ее увлекали дела — сама революция это по каменным лестницам шла. Такие на резких плакатах печатались в наши года прямые черты делегаток, молчащие лица труда.

Вот опять ты мне вспомнилась, мама, и глаза твои, полные слез, и знакомая с детства панама на венке поредевших волос. Оттеняет терпенье и ласку, потемневшая в битвах Москвы, материнского воинства каска — украшенье седой головы. Все стволы, что по русским стреляли, все осколки чужих батарей неизменно в тебя попадали, застревали в одежде твоей. Ты заштопала их, моя мама, но они всё равно мне видны, эти грубые длинные шрамы — беспощадные метки войны… Дай же, милая, я поцелую, от волненья дыша горячо, эту бедную прядку седую и задетое пулей плечо. В дни, когда из окошек вагонных мы глотали движения дым и считали свои перегоны по дорогам к окопам своим, — как скульптуры из ветра и стали, на откосах железных путей днем и ночью бессменно стояли батальоны седых матерей. Я не знаю, отличья какие, не умею я вас разделять: ты одна у меня, как Россия, милосердная русская мать. Это слово протяжно и кратко произносят на весях родных и младенцы в некрепких кроватках, и солдаты в могилах своих. Больше нет и не надо разлуки, и держу я в ладони своей эти милые трудные руки, словно руки России моей.

В буре электрического света умирает юная Джульетта. Праздничные ярусы и ложи голосок Офелии тревожит. В золотых и темно-синих блестках Золушка танцует на подмостках. Наши сестры в полутемном зале, мы о вас еще не написали. В блиндажах подземных, а не в сказке наши жены примеряли каски. Не в садах Перро, а на Урале вы золою землю удобряли. На носилках длинных под навесом умирали русские принцессы. Возле, в государственной печали, тихо пулеметчики стояли. Сняли вы бушлаты и шинели, старенькие туфельки надели. Мы еще оденем вас шелками, плечи вам согреем соболями. Мы построим вам дворцы большие, милые красавицы России. Мы о вас напишем сочиненья, полные любви и удивленья.

Много лет и много дней назад жил в зеленой Франции аббат. Он великим сердцеведом был. Слушая, как пели соловьи, он, смеясь и плача, сочинил золотую книгу о любви. Если вьюга заметает путь, хорошо у печки почитать. Ты меня просила где-нибудь эту книгу старую достать. Но тогда была наводнена не такими книжками страна. Издавались книги про литье, книги об уральском чугуне, а любовь и вестники ее оставались как-то в стороне. В лавке букиниста-москвича все-таки попался мне аббат, между штабелями кирпича, рельсами и трубами зажат. С той поры, куда мы ни пойдем, оглянуться стоило назад — в одеянье стареньком своем всюду нам сопутствовал аббат. Не забыл я милостей твоих, и берет не позабыл я твой, созданный из линий снеговых, связанный из пряжи снеговой. …Это было десять лет назад, По широким улицам Москвы десять лет кружился снегопад над зеленым празднеством листвы. Десять раз по десять лет пройдет. Снова вьюга заметет страну. Звездной ночью юноша придет к твоему замерзшему окну. Изморозью тонкою обвит, до утра он ходит под окном. Как русалка, девушка лежит на диване кожаном твоем. Зазвенит, заплещет телефон, в утреннем ныряя серебре. И услышит новая Манон голос кавалера де Грие. Женская смеется голова, принимая счастие и пыл… Эти сумасшедшие слова я тебе когда-то говорил. И опять сквозь русский снегопад горько улыбается аббат.

Это все-таки было утром жизни моей — ты ведь кофту носила, пояс-хвостик на ней. За прекрасную блузку, веселясь и грозя, все тебя трясогузкой называли друзья. Жизнь почти отшумела. Серебрятся виски. И от кофточки белой вряд ли есть лоскутки. Но со щедростью русской, трепеща и виясь, у меня трясогузка под окном завелась. Осеняет прилежно холостое жилье. Благодарно и нежно я встречаю ее.

Трудно называться мне поэтом той красивой пасмурной земли, от которой на исходе лета, плача, улетают журавли. Медленно мерцающая стая протечет над призрачным селом и в осеннем сумраке растает, словно снег в стакане голубом.

Мать ждала для сына легкой доли — сын лежит, как витязь, в чистом поле. В чистом поле, на земле советской, пулею подкошенный немецкой. Мать ждала для дочери венчанья, а досталось дочери молчанье. Рыжие фельдфебели в подвале три недели доченьку пытали. Три недели в сумраке подвала ничего она им не сказала. Только за минуту до расстрела вспомнила про голос и запела. Ах, не плачет мать и не рыдает, имена родные повторяет. Разве она думала-рядила, что героев Времени растила? В тонкие пеленки пеленала, в теплые сапожки обувала…

Раскрашена розовым палка, дощечка сухая темна. Стучит деревянная прялка. Старуха сидит у окна. Бегут, утончаясь от бега, в руке осторожно гудя, за белою ниткою снега весенняя нитка дождя. Ей тысяча лет, этой пряхе, а прядей не видно седых. Работала при Мономахе, при правнуках будет твоих. Ссыпается ей на колени и стук партизанских колес, и пепел сожженных селений, и желтые листья берез. Прядет она ветер и зори, и мирные дни и войну, и волны свободные моря, и радиостанций волну. С неженскою гордой любовью она не устала сучить и нитку, намокшую кровью, и красного знамени нить. Декабрь сменяется маем, цветы окружают жилье, идут наши дни, не смолкая, сквозь темные пальцы ее. Суровы глаза голубые, сияние молний в избе. И ветры огромной России скорбят и ликуют в трубе.

Кладбище паровозов. Ржавые корпуса. Трубы полны забвенья. Свинчены голоса. Словно распад сознанья — полосы и круги. Грозные топки смерти. Мертвые рычаги. Градусники разбиты: цифирки да стекло — мертвым не нужно мерить, есть ли у них тепло. Мертвым не нужно зренья — выкрошены глаза. Время вам подарило вечные тормоза. в ваших вагонах длинных двери не застучат, женщина не засмеется, не запоет солдат. Вихрем песка ночного будку не занесет. Юноша мягкой тряпкой поршни не оботрет. Стали чугунным прахом ваши колосники. Мамонты пятилеток сбили свои клыки. Эти дворцы металла строил союз труда: слесари и шахтеры, села и города. Шапку сними, товарищ. Вот они, дни войны. Ржавчина на железе, щеки твои бледны. Произносить не надо ни одного из слов. Ненависть молча зреет, молча цветет любовь. Тут ведь одно железо. Пусть оно учит всех. Медленно и спокойно падает первый снег.

Там, где звезды светятся в тумане, мерным шагом ходят марсиане. На холмах монашеского цвета ни травы и ни деревьев нету. Серп не жнет, подкова не куется, песня в тишине не раздается. Нет у них ни счастья, ни тревоги — всё отвергли маленькие боги. И глядят со скукой марсиане на туман и звезды мирозданья. …Сколько раз, на эти глядя дали, о величье мы с тобой мечтали! Сколько раз стояли мы смиренно перед грозным заревом Вселенной! …У костров солдатского привала нас иное пламя озаряло. На морозе, затаив дыханье, выпили мы чашу испытанья. Молча братья умирали в ротах. Пели школьницы на эшафотах. И решили пехотинцы наши вдоволь выпить из победной чаши. Было марша нашего начало — как начало горного обвала. Пыль клубилась. Пенились потоки. Трубачи трубили, как пророки. И солдаты медленно, как судьи, наводили тяжкие орудья. Дым сраженья и труба возмездья. На фуражках алые созвездья. …Спят поля, засеянные хлебом. Звезды тихо освещают небо. В темноте над братскою могилой пять лучей звезда распространила. Звезды полуночные России. Звездочки армейские родные. …Телескопов точное мерцанье мне сегодня чудится вдали: словно дети, смотрят марсиане на Великих жителей Земли.

У моей двоюродной сестрички твердый шаг и мягкие косички. Аккуратно платьице пошито. Белым мылом лапушки помыты. Под бровями в солнечном покое тихо светит небо голубое. Нет на нем ни облачка, ни тучки. Детский голос. Маленькие ручки. И повязан крепко, для примера, красный галстук — галстук пионера. Мы храним — Аленушкино братство — нашей Революции богатство. Вот она стоит под небосводом, в чистом поле, в полевом венке, — против вашей статуи Свободы с атомным светильником в руке.

Приснилось мне, что я чугунным стал. Мне двигаться мешает пьедестал. Рука моя трудна мне и темна, и сердце у меня из чугуна. В сознании, как в ящике, подряд чугунные метафоры лежат. И я слежу за чередою дней из-под чугунных сдвинутых бровей. Вокруг меня деревья все пусты, на них еще не выросли листы. У ног моих на корточках с утра самозабвенно лазит детвора, а вечером, придя под монумент, толкует о бессмертии студент. Когда взойдет над городом звезда, однажды ночью ты придешь сюда. Всё тот же лоб, всё тот же синий взгляд, всё тот же рот, что много лет назад. Как поздний свет из темного окна, я на тебя гляжу из чугуна. Недаром ведь торжественный металл мое лицо и руки повторял. Недаром скульптор в статую вложил всё, что я значил и зачем я жил. И я сойду с блестящей высоты на землю ту, где обитаешь ты. Приближусь прямо к счастью своему, рукой чугунной тихо обниму. На выпуклые грозные глаза вдруг набежит чугунная слеза. И ты услышишь в парке под Москвой чугунный голос, нежный голос мой.

Были давно два певца у нас: голос свирели и трубный глас. Хитро зрачок голубой блестит — всех одурманит и всех прельстит. Громко открыт беспощадный рот — всех отвоюет и всё сметет. Весело в зале гудят слова. Свесилась бедная голова. Легкий шажок и широкий шаг. И над обоими красный флаг. Над Ленинградом метет метель. В номере темном молчит свирель. В окнах московских блестит апрель. Пуля нагана попала в цель. Тускло и страшно блестит глазет. Кровью намокли листы газет. …Беленький томик лениво взять — между страниц золотая прядь. Между прелестных нежнейших строк грустно лежит голубой цветок. Благоговея, открыть тома — между обложками свет и тьма, вихрь революции, гул труда, волны, созвездия, города. …Все мы окончимся, все уйдем зимним или весенним днем. Но не хочу я ни женских слез, ни на виньетке одних берез. Бог моей жизни, вручи мне медь, дай мне веселие прогреметь. Дай мне отвагу, трубу, поход, песней победной наполни рот. Посох пророческий мне вручи, слову и действию научи.

Длиннорукий, худой, без ремня, пленный немец глядит на меня. Он от нашего ветра озяб и от нашего снега ослаб. Атлантический выстроил вал, а от нашей лопаты устал. Видно, нету земли тяжелей, чем земля подмосковных полей. Ты веревку и пулю принес в царство песен и братство берез. Ты пришел сюда княжить, солдат, да испортился твой автомат. Оторвались нашивки в боях, потерялись медали в снегах. И знамена немецкой страны у Кремлевской упали стены.

Гаснет электричество в окне, затихает музыка и пенье. Вспоминает город в тишине дату своего освобожденья. В наших отвоеванных домах матери благословляют снова снег и кровь на блещущих клинках всадников из корпуса Белова. Я в стихе, как в сердце, берегу силуэты конников в снегу, на морозном поле площадей легкие копыта лошадей, на широких улицах больших речь освободителей твоих. Девушки Сталиногорска в книжки вписывают ваши имена, и влюбленно держатся мальчишки за своих героев стремена. Мчатся кони в солнечном просторе — конники проносят по фронтам смерть и горе гитлеровской своре, жизнь и славу нашим городам.

Первый день свободного труда, никогда мы не забудем это: первый хлеб и первая вода, первый свет и первая газета. Трудная военная пора. Были нам как счастье и расплата — первый стук литого топора, первый гвоздь и первая лопата. Сохраним мы в памяти своей праздничное время созиданья, как из обгоревших кирпичей заново отстраивали зданья. В нашем счастье жаркого труда подружились шахты и колхозы. Угольные мчатся поезда, движутся колхозные обозы. Мирный дым идет из наших хат, и в сиянье зимнего заката, словно Башни Химии, дымят каменные башни комбината.

Стала от мороза белою береза. Стынет возле тына бедная рябина. Наклонясь с обрыва, замерзает ива. А за тонкой елкой зимними путями едут втихомолку сваты с топорами.

В родной земле полковник и солдат, закрыв глаза, навытяжку лежат. Они всё время думают о том, как мы воюем и как мы живем. Часы Москвы пробили поздний час, но мы еще не закрывали глаз: на жестких койках в комнатах больших мы до рассвета думаем о них. В могиле общей тесно и темно, а в общежитье светится окно, и за столом безрукий инвалид о подвигах и битвах говорит. Мой храбрый друг, сраженный наповал, я за тебя войну довоевал, две пули слал, губителей губя: одну — свою, вторую — за тебя. В подземных штреках я не позабыл, что больше битвы шахту ты любил, две нормы сделал, помня и любя: одну — свою, другую — за тебя. А над могилой, в облаке ветвей, две песни спел залетный соловей о славной смерти, о большой судьбе: одну — о нас, вторую — о тебе.

Нам время не даром дается. Мы трудно и гордо живем. И слово трудом достается, и слава добыта трудом. Своей безусловною властью, от имени сверстников всех, я проклял дешевое счастье и легкий развеял успех. Я строил окопы и доты, железо и камень тесал, и сам я от этой работы железным и каменным стал. Меня — понимаете сами — чернильным пером не убить, двумя не прикончить штыками и в три топора не свалить. Я стал не большим, а огромным — попробуй тягаться со мной! Как Башни Терпения, домны стоят за моею спиной. Я стал не большим, а великим, раздумье лежит на челе, как утром небесные блики на выпуклой голой земле. Я начал — векам в назиданье — на поле вчерашней войны торжественный день созиданья, строительный праздник страны.

У крестьян торжественные лица. Поле всё зарей освещено. В землю, за колхозною станицей, хлебное положено зерно. Солнце над зерном неслышно всходит. Возле пашни, умеряя прыть, поезда на цыпочках проходят, чтоб его до срока не будить. День и ночь идет о нем забота: города ему машины шлют, пионеры созывают слеты, институты книги издают. В синем небе летчики летают, в синем море корабли дымят. Сто полков его оберегают, сто народов на него глядят. Спит оно в кубанской колыбели. Как отец, склонился над зерном в куртке, перешитой из шинели, бледный от волненья агроном.

Всё нарастает торжественный гуд: это опять от Нескучного сада танки на Красную площадь идут — ночью, за несколько дней до парада. Напоминая окраской своей майские нивы и рощи густые, тяжко идут меж полночных огней грозные танки Советской России. Мир никогда не забудет о том, как, сотрясая высоты и дали, танковых армий стальным кулаком в двери Германии мы постучали; как по дорогам великой весны, за удиравшими ордами следом, через пожары немецкой страны, вы пронеслись, колесницы Победы. Над синевой океанской волны носятся волны насилья и злобы. Капля за каплею тучи войны копятся в сейфах страны небоскребов. Но никогда они не затемнят мирных созвездий Отчизны свободы. Наши колхозы ночами не спят, ночью работают наши заводы. Мы отвечаем ораве лжецов — шумом спокойным полей колосистых, речью оратора, хором гудков, гулом машин и молчаньем танкистов. Молот и штык, оборона и труд ночью предпраздничной шествуют рядом. …Мимо заводов и фабрик идут танки за несколько дней до парада.

В осенний день из дальнего села, как скромное приданое свое, к стене Кремля рябина принесла рязанских ягод красное шитье. Кремлевских башен длился хоровод. Сиял поток предпраздничных огней. Среди твоих сокровищниц, народ, как песня песен — площадь площадей. Отсюда начинается земля. Здесь гений мира меж знамен уснул. И звезды неба с звездами Кремля над ним несут почетный караул. В полотнищах и флагах торжества пришелицу из дальнего села великая победная Москва, как дочь свою, в объятья приняла. К весне готовя белые цветы, в простой листве и ягодах своих она стоит, как образ чистоты, меж вечных веток елей голубых. И радует людей моей страны средь куполов и каменных громад на площади салютов, у стены, рябины тонкой праздничный наряд.

Свечение капель и пляска. Открытое ночью окно. Опять начинается сказка на улице, возле кино. Не та, что придумана где-то, а та, что течет надо мной, сопутствует мраку и свету, в пыли существует земной. Есть милая тайна обмана, журчащее есть волшебство в струе городского фонтана, в цветных превращеньях его. Я, право, не знаю, откуда свергаются тучи, гудя, когда совершается чудо шумящего в листьях дождя. Как чаша содружества брагой, московская ночь до окна наполнена темною влагой, мерцанием капель полна. Мне снова сегодня семнадцать. По улицам детства бродя, мне нравится петь и смеяться под зыбкою кровлей дождя. Я вновь осенен благодатью и встречу сегодня впотьмах принцессу в коротеньком платье, с короной дождя в волосах.

Для славы, а не для потехи, на глиняной стенке подряд, как жизни рабочей доспехи, шахтерские лампы висят. Как служат мечи до победы, служили они до конца. Под ржавою лампою деда подвешена лампа отца. Когда повалюсь я на уголь, ты слез понапрасну не лей — возьми мою лампу, старуха, и ниже отцовской прибей. А утром на шахту в контору сынишка пойдет молодой, запишется в списки шахтеров и лампу возьмет в ламповой.

В Миссолунгской низине, меж каменных плит, сердце мертвое Байрона ночью стучит. Партизанами Греции погребено, от карательных залпов проснулось оно. Нету сердцу покоя в могиле сырой под балканской землей, под британской пятой.

На московском бульваре, глазаст, невысок, у газетной витрины стоит паренек. Пулеметными трассами освещена на далеких Балканах чужая страна. Он не может в ряды твоей армии стать, по врагам твоей армии очередь дать. Не гранату свою и не свой пулемет — только сердце свое он тебе отдает. Под большие знамена полка своего, патриоты, зачислите сердце его. Пусть оно на далеких балканских полях бьется храбро и яростно в ваших рядах.

Душной ночью заморский строчит автомат, наделяя Европу валютой свинца, но, его заглушая, всё громче стучат сердце Байрона, наши живые сердца.

Из восставшей колонии в лучший из дней лейтенант возвратился к подруге своей. Он в Европу привез из мятежной страны азиатский подарок для милой жены. Недоступен, как бог, молчалив, загорел, он на шею жены ожерелье надел. Так же молча, в походе устроив привал, он на шею мятежника цепь надевал. Цепь на шее стрелка покоренной страны — и жемчужная нитка на шее жены… Мне покамест не надо, родная страна, ни спокойного счастья, ни мирного сна — только б цепь с побежденного воина снять и жемчужную нитку в молчанье сорвать.

В Музее революции лежит среди реликвий нашего народа рожок, в который протрубил Мадрид начало битв тридцать шестого года. Со вмятинами, тускло-золотой, украшенный материей багряной, в полночный час под звездной высотой кастильскому он снится партизану. Прикован цепью к ложу своему, фашистскими затравлен палачами, солдат Свободы тянется к нему и шевелит распухшими губами. Рожок молчащий молча мы храним, как вашу славу, на почетном месте. Пускай придет, пускай придет за ним восставший сын мадридского предместья. И пусть опять меж иберийских скал, полки республиканские сзывая, прокатится ликующий сигнал и музыка раздастся полковая. …На сборный пункт по тропам каменистым отряды пробираются в ночи. Сигнальте бой, сигнальте бой, горнисты, трубите наступленье, трубачи!

Словно солнце в сиянье рассвета, отовсюду и всюду видны очертания площади этой, неподвижные камни стены. Над клубящейся пылью Вселенной, над путями величья и зла,— как десницу, Василий Блаженный тихо поднял свои купола. Комсомольская юность России тут встречается с Русью отцов: мерно движутся танки большие по невысохшей крови стрельцов. По размерному узкому следу от неспешных боярских саней пролетают тачанки победы, пулеметы советских степей. Здесь становишься тверже и чище, проникаясь дыханьем веков. И сейчас еще воздух насыщен электричеством ленинских слов.

В небольшой комнатушке с огромным окном мы четвертую зиму живем вчетвером. Меж столом и кроватью, как между ветвей, от утра до заката снует воробей. Эта малая птаха нам тем дорога, что ее не пугают большие снега. Улетают скворцы от метельной земли, над пустыми полями летят журавли. Только серые стайки шальных воробьев никогда не бросают родных городов. Выбегает навстречу и лает до слез дорогая дворняга — стремительный пес. Черно-белые лапы, ободранный хвост, но он вовсе не так, как нам кажется, прост. В этой малой квартирке, где царствуешь ты, нам с избытком хватает твоей красоты.

На мыльной кобыле летит гонец: «Король поручает тебе, кузнец, сработать из тысячи тысяч колец платье для королевы». Над черной кузницей дождь идет. Вереск цветет. Метель метет. И днем и ночью кузнец кует платье для королевы. За месяцем — месяц, за годом — год горн всё горит и всё молот бьет, — то с лютою злобой кузнец кует платье для королевы. Он стал горбатым, а был прямым. Он был златокудрым, а стал седым. И очи весенние выел дым платья для королевы. Жена умерла, а его не зовут. Чужие детей на кладби́ще несут. — Так будь же ты проклят, мой вечный труд — платье для королевы! Когда-то я звезды любил считать, я тридцать лет не ложился спать, а мог бы за утро одно отковать цепи для королевы.

Испания! Мы не забыли то время, тот тридцать шестой, когда мы, как будущим, жили твоею военной судьбой; тот год, когда после работы мы снов не видали иных, а только твои пулеметы и песни отрядов твоих; те дни, когда, спрятавши книжки, глаголы оставив учить, из школ убегали мальчишки — патроны тебе подносить; когда, свою бурку расправив, как черные крылья орла, пред вами явился Чапаев и к нам Ибаррури пришла. В Москве за вечернею чашей тебя называли порой подругою младшею нашей и нашею младшей сестрой. Не верил я ни на мгновенье тому, что палач-генерал поставил тебя на колени и душу твою растоптал. Всю ночь за тюремною дверью израненный узник поет. Я этому голосу верю: Испания наша живет! Идет металлист к партизанам, батрак в партизаны идет. И я повторять не устану: Испания наша живет! Вторую неделю бастует чугунолитейный завод. Как заповедь, произношу я: Испания наша живет! Сегодня, как в юности, снова, другие оставив слова, твержу я три вещие слова: Испания наша жива!

Случилось это в тот великий год, когда восстал и победил народ. В нетопленый кремлевский кабинет пришли вожди державы на Совет. Сидели с ними за одним столом кузнец с жнеей, ткачиха с батраком. А у дверей, отважен и усат, стоял с винтовкой на посту солдат. Совет решил: «Мы на земле живем и нашу землю сделаем гербом. Пусть на гербе, как в небе, навсегда сияет солнце и горит звезда. А остальное — трижды славься труд! — пусть делегаты сами принесут». Принес кузнец из дымной мастерской свое богатство — вечный молот свой. Тяжелый сноп, в колосьях и цветах, батрак принес в натруженных руках. В куске холста из дальнего села свой острый серп крестьянка принесла. И, сапогами мерзлыми стуча, внесла ткачиха, свиток кумача. И молот тот, что кузнецу служил, с большим серпом Совет соединил. Тяжелый сноп, наполненный зерном, Совет обвил октябрьским кумачом. И лозунг наш, по слову Ильича, начертан был на лентах кумача. Хотел солдат — не смог солдат смолчать — свою винтовку для герба отдать. Но вождь народов воину сказал, чтоб он ее из рук не выпускал. С тех пор солдат — почетная судьба! — стоит на страже нашего герба.

Стоит среди товарищей седых внук бурлаков и правнук крепостных. От прадеда, хоть прадед нищим был, он золотое сердце получил. Остались в дар от деда-бурлака тяжелый шаг и тяжкая рука. Еще он взял в наследство у отца погасший горн и молот кузнеца. Он горн раздул, он клещи растворил и золотое сердце раскалил. И цепи те, что сделал капитал, рукою закопченной разорвал. Вихрь Октября крутил, ярился, мел в тот день, когда он к Ленину пришел. С тех пор он был судьею и бойцом, строителем и снова кузнецом. На смерть ходил, заводы возводил — всех покарал и всё восстановил. Он звезды мира сделал для Кремля и тракторы отправил на поля. Он пушки льет для доменных печей, у коксовых дежурит батарей. Он двигает — хозяин-великан — трехтонный молот и прокатный стан. И горе тем, которые прервут его дела, его железный труд.

Я напишу тебе стихи такие, каких еще не слышала Россия. Такие я тебе открою дали, каких и марсиане не видали. Сойду под землю и взойду на кручи, открою волны и отмерю тучи. Как мудрый бог, парящий надо всеми, отдам пространство и отчислю время. Я положу в твои родные руки все сказки мира, все его науки. Отдам тебе свои воспоминанья, свой легкий вздох и трудное молчанье. Я награжу тебя, моя отрада, бессмертным словом и предсмертным взглядом. И всё за то, что утром у вокзала ты так легко меня поцеловала.

С музыкой и с песней, не таясь, мы берем богатство у природы — так, как брали и как взяли власть в октябре семнадцатого года. С той поры, в своей уверясь силе, принимая всех врагов в штыки, многому природу научили сыновья страны — большевики. Разослав по всем путям березы и собрав на митинг все поля, по призыву партии в колхозы записалась русская земля. Яблоки несет в охапке сад. Ручейки меж грядками несутся. Тянутся ростки — они хотят до своих заданий дотянуться. Больше нет природы равнодушной: вся она движения полна — против черных бурь и ветров душных начата зеленая война. Лес стоит на страже урожая и не сходит с места своего — как стояли, землю защищая, храбрые хозяева его.

Здравствуй, Пушкин! Просто страшно это — словно дверь в другую жизнь открыть — мне с тобой, поэтом всех поэтов, бедными стихами говорить. Быстрый шаг и взгляд прямой и быстрый — жжет мне сердце Пушкин той поры: визг полозьев, песни декабристов, ямбы ссыльных, сказки детворы. В январе тридцать седьмого года прямо с окровавленной земли подняли тебя мы всем народом, бережно, как сына, понесли. Мы несли тебя — любовь и горе — долго и бесшумно, как во сне, не к жене и не к дворцовой своре — к новой жизни, к будущей стране. Прямо в очи тихо заглянули, окружили нежностью своей, сами, сами вытащили пулю и стояли сами у дверей. Мы твоих убийц не позабыли: в зимний день, под заревом небес, мы царю России возвратили пулю, что послал в тебя Дантес. Вся Отчизна в праздничном цветенье. Словно песня, льется вешний свет. Здравствуй, Пушкин! Здравствуй, добрый гений! С днем рожденья, дорогой поэт!

Я помню ту общую гордость, с какой мы следили в тот год за тем, как отважно и твердо процесс подсудимый ведет. Под лейпцигским каменным сводом над бандой убийц и громил кружилися ветры Свободы, когда заключенный входил. Я помню, как солнце горело, на зимний взойдя небосвод, когда из далеких пределов в Москву прилетел самолет. Сияли счастливые лица, исчезла тревожная тень. И все телефоны столицы об этом звонили весь день!

…Июльского русского лета бесшумные льются лучи. За воинской сталью лафета печально идут москвичи. До траурных башен вокзала под небом сплошной синевы со скорбью Москва провожала великого друга Москвы. Мы с вами, болгары. Мы знаем, что очи славянской страны сегодня одними слезами, как чаши печали, полны. И в горе и в счастье, София, всегда неизменно с тобой могучая наша Россия, как с младшей любимой сестрой.

Мне кажется, что я не в зале, а, годы и стены пройдя, стою на Финляндском вокзале и слушаю голос вождя. Пространство и время нарушив, мне голос тот в сердце проник, и прямо на площадь, как в душу, железный идет броневик. Отважный, худой, бородатый — гроза петербургских господ — я вместе с окопным солдатом на Зимний тащу пулемет. Земля, как осина, дрожала, когда наш отряд штурмовал. Нам совесть идти приказала, нас Ленин на это послал. Знамена великих сражений, пожары гражданской войны… Как смысл человечества, Ленин стоит на трибуне страны. Я в грозных рядах растворяюсь, я ветром победы дышу и, с митинга в бой отправляясь, восторженно шапкой машу. Не в траурном зале музея — меж тихих московских домов я руки озябшие грею у красных январских костров. Ослепли глаза от мороза, ослабли от туч снеговых, и ваши, товарищи, слезы в глазах застывают моих…

Перебирая под праздники письменный стол, книжку ударника я между папок нашел. Книжка ударника — красный ударный билет давнего времени, незабываемых лет! В комнате вечером снова призывно звучат речи на митингах, песни ударных бригад. Вечером в комнате снова встают предо мной стройка Челябинска, Бобрики и Днепрострой. Все общежитья, в которых с друзьями я спал, все те лопаты, которыми землю копал. Все те станки, на которых работать пришлось, домны и клубы, что мне возводить довелось. Вновь надо мною сияют приметы тех лет: красные лозунги, красные цифры побед. И возникают оттуда, из прожитых дней, юные лица моих комсомольских друзей. А за окном занимается, рдеет заря. Что же, товарищи, мы потрудились не зря! Сооружения наших ударных бригад в вольных степях и на реках привольных стоят. …Мы, увлеченные делом своим трудовым, на комсомольцев теперешних нежно глядим. И комсомольцы на нынешних стройках сейчас песни поют и читают романы о нас.

Красива и смела пошедшая со мной — ты матерью была, и ты была женой. Ты всё мое добро, достоинство и честь. Я дал тебе ребро и всё отдам, что есть. Как мысли и судьбе, лопате и перу, я отдал всё тебе, всё от тебя беру. Дождем меня омой, печаль моя и смех, корыстный подвиг мой и мой невинный грех. Халатик свой накинь. Томительно ходи. Отринь меня, отринь и снова припади. И снова, погодя, неслышно, будто рысь, нахлынь не отходя, не уходя вернись. Дыханием обдуй. Возьми, как вышний бог, мой первый поцелуй и мой последний вздох. Оплачь невторопях. Мне речи не нужны — пусть скатится на прах слеза моей жены. Забудь меня, забудь по счастью своему… А я с собою в путь одну ее возьму.

Не на пляже и не на ЗИМе, не у входа в концертный зал, — я глазами тебя своими в тесной кухоньке увидал. От работы и керосина закраснелось твое лицо. Ты стирала с утра для сына обиходное бельецо. А за маленьким за оконцем, белым блеском сводя с ума, стыла, полная слез и солнца, раннеутренняя зима. И как будто твоя сестричка, за полянками, за леском быстро двигалась электричка в упоении трудовом. Ты возникла в моей вселенной, в удивленных глазах моих из светящейся мыльной пены да из пятнышек золотых. Обнаженные эти руки, увлажнившиеся водой, стали близкими мне до муки и смущенности молодой. Если б был я в тот день смелее, не раздумывал, не гадал — обнял сразу бы эту шею, эти пальцы б поцеловал. Но ушел я тогда смущенно, только где-то в глуби светясь. Как мы долго вас ищем, жены, как мы быстро теряем вас. А на улице, в самом деле, от крылечка наискосок снеговые стояли ели, подмосковный скрипел снежок. И хранили в тиши березы льдинки светлые на ветвях, как скупые мужские слезы, не утертые второпях.

Не в смысле каких деклараций, не пафоса ради, ей-ей,— мне хочется просто признаться, что очень люблю лошадей. Сильнее люблю, по-другому, чем разных животных иных… Не тех кобылиц ипподрома, солисток трибун беговых. Не тех жеребцов знаменитых, что — это считая за труд — на дьявольских пляшут копытах и как оглашенные ржут. Не их, до успехов охочих, блистающих славой своей, — люблю неказистых, рабочих, двужильных кобыл и коней. Забудется нами едва ли, что вовсе в недавние дни всю русскую землю пахали и жатву свозили они. Недаром же в старой России, пока еще памятной нам, старухи по ним голосили, почти как по мертвым мужьям. Их есть и теперь по Союзу немало в различных местах, таких кобыленок кургузых в разбитых больших хомутах. Недели не знавшая праздной, прошедшая сотни работ, она и сейчас безотказно любую поклажу свезет. Но только, в отличье от прежней, косясь, не шарахнется вбок, когда по дороге проезжей раздастся победный гудок. Свой путь уступая трехтонке, права понимая свои, она оглядит жеребенка и трудно свернет с колеи. Мне праздника лучшего нету, когда во дворе дотемна я смутно работницу эту увижу зимой из окна. Я выйду из душной конторки, заранее радуясь сам, и вынесу хлебные корки, и сахар последний отдам. Стою с неумелой заботой, осклабив улыбкою рот, и глупо шепчу ей чего-то, пока она мирно жует.

Позабыты шахматы и стирка, брошены вязанье и журнал. Наша взбудоражена квартирка: Галя собирается на бал. В именинной этой атмосфере, в этой бескорыстной суете хлопают стремительные двери, утюги пылают на плите. В пиджаках и кофтах Москвошвея, критикуя и хваля наряд, добрые волшебники и феи в комнатенке Галиной шумят. Счетовод районного Совета и немолодая травести — все хотят хоть маленькую лепту в это дело общее внести. Словно грешник посредине рая, я с улыбкой смутною стою, медленно — сквозь шум — припоминая молодость суровую свою. Девушки в лицованных жакетках, юноши с лопатами в руках — на площадках первой пятилетки мы и не слыхали о балах. Разве что под старую трехрядку, упираясь пальцами в бока, кто-нибудь на площади вприсядку в праздники отхватит трепака. Или, обтянув косоворотку, в клубе у Кропоткинских ворот «Яблочко» матросское с охоткой вузовец на сцене оторвет. Наши невзыскательные души были заворожены тогда музыкой ликующего туша, маршами ударного труда. Но, однако, те воспоминанья, бесконечно дорогие нам, я ни на какое осмеянье никому сегодня не отдам. И в иносказаниях туманных, старичку брюзгливому под стать, нынешнюю молодость не стану в чем-нибудь корить и упрекать. Собирайся, Галя, поскорее, над прической меньше хлопочи — там уже, вытягивая шеи, первый вальс играют трубачи. И давно стоят молодцевато на парадной лестнице большой с красными повязками ребята в ожиданье сверстницы одной. …Вновь под нашей кровлею помалу жизнь обыкновенная идет: старые листаются журналы, пешки продвигаются вперед. А вдали, как в комсомольской сказке, за повитым инеем окном русская девчонка в полумаске кружится с вьетнамским пареньком.

Ничем особым не знаменит — в домах косых и сутулых — с утра, однако, вовсю шумит окраинный переулок. Его, как праздничным кумачом и лозунгами плаката, забили новеньким кирпичом, засыпали силикатом. Не хмурясь сумрачно, а смеясь, прохожие, как подростки, с азартом вешнюю топчут грязь, смешанную с известкой. Лишь изредка чистенький пешеход, кошачьи зажмуря глазки, бочком строительство обойдет с расчетливою опаской. Весь день, бездельникам вопреки, врезаются в грунт лопаты, гудят свирепо грузовики, трудится экскаватор. Конечно, это совсем не тот, что где-нибудь на каналах в отверстый зев полгоры берет и грузит на самосвалы. Но этот тоже пыхтит не зря, недаром живет на свете — младший братишка богатыря, известного всей планете. Вздымая над этажом этаж, подъемные ставя краны, торопится переулок наш за пятилетним планом. Он так спешит навстречу весне, как будто в кремлевском зале с большими стройками наравне судьбу его обсуждали. Он так старается дотемна, с такою стучит охотой, как будто огромная вся страна следит за его работой.

От сердца нашего избытка, от доброй воли, так сказать, мы в годы юности Магниткой тебя привыкли называть. И в этом — если разобраться, припомнить и прикинуть вновь — нет никакого панибратства, а просто давняя любовь. Гремят, не затихая, марши, басов рокочущая медь. За этот срок ты стала старше и мы успели постареть. О днях ушедших не жалея, без общих фраз и пышных слов страна справляет юбилеи людей, заводов, городов. Я просто счастлив тем, что помню, как праздник славы и любви, и очертанья первой домны, и плавки первые твои. Я счастлив помнить в самом деле, что сам в твоих краях бывал и у железной колыбели в далекой юности стоял. Вновь гордость старая проснулась, припомнилось издалека, что в пору ту меня коснулась твоя чугунная рука. И было то прикосновенье под красным лозунгом труда как словно бы благословенье самой индустрии тогда. Я просто счастлив тем, однако, что помню зимний твой вокзал, что ночевал в твоих бараках, в твоих газетах выступал. И, видно, я хоть что-то стою, когда в начале всех дорог хотя бы строчкою одною тебе по-дружески помог.

Печалью дружеской согретый, в обычной мирной тишине перевожу стихи поэта, погибшего на той войне. Мне это радостно и грустно: не пропуская ничего, читать подстрочник безыскусный и перекладывать его. Я отдаю весь малый опыт, чтоб перевод мой повторял то, что в землянках и окопах солдат Татарии писал. Опять поет стихотворенье певца, убитого давно, как будто право воскрешенья в какой-то мере мне дано. Я удивляться молча буду, едва ли не лишаясь сил, как будто маленькое чудо я в этот вечер совершил. Как будто тот певец солдатский, что под большим холмом зарыт, сегодня из могилы братской со всей Россией говорит.

Средь слабых луж и предвечерних бликов, на станции, запомнившейся мне, две девочки с лукошком земляники застенчиво стояли в стороне. В своих платьишках, стираных и старых, они не зазывали никого, два маленькие ангела базара, не тронутые лапами его. Они об этом думали едва ли, хозяечки светающих полян, когда с недетским тщаньем продавали ту ягоду по два рубля стакан. Земли зеленой тоненькие дочки, сестренки перелесков и криниц, и эти их некрепкие кулечки из свернутых тетрадочных страниц, где тихая работа семилетки, свидетельства побед и неудач и педагога красные отметки под кляксами диктантов и задач… Проехав чуть не половину мира, держа рублевки смятые в руках, шли прямо к их лукошку пассажиры в своих пижамах, майках, пиджаках. Не побывав на маленьком вокзале, к себе кулечки бережно прижав, они, заметно подобрев, влезали в уже готовый тронуться состав. На этот раз, не поддаваясь качке, на полку забираться я не стал — ел ягоды. И хитрые задачки по многу раз пристрастно проверял.

На какой — не запомнилось — стройке года три иль четыре назад мне попался, исполненный бойко, безымянной халтуры плакат. Без любви и, видать, без опаски некий автор, довольный собой, написал его розовой краской и добавил еще голубой. На бумаге, от сладости липкой, возвышался, сияя, копер, и конфетной сусальной улыбкой улыбался пасхальный шахтер. Ах, напрасно поставил он точку! Не хватало еще в уголке херувимчика иль ангелочка с обязательством, что ли, в руке… Ничего от тебя не скрывая, заявляю торжественно я, что нисколько она не такая, горняков и шахтеров земля. Не найдешь в ней цветов изобилья, не найдешь и садов неземных — дымный ветер, замешенный пылью, да огни терриконов ночных. Только тем, кто подружится с нею, станет близкой ее красота. И суровей она, и сильнее, чем подделка дешевая та. Поважнее красот ширпотреба, хоть и эти красоты нужны, по заслугам приравненный к хлебу черный уголь рабочей страны. Удивишься на первых порах ты, как всесильность его велика. Белый снег, окружающий шахту, потемнел от того уголька. Здесь на всем, от дворцов до палаток, что придется тебе повстречать, ты увидишь его отпечаток и его обнаружишь печать. Но находится он в подчиненье, но и он покоряется сам человечьим уму и уменью, человеческим сильным рукам. Перед ним в подземельной темнице на колени случается стать, но не с тем, чтоб ему поклониться, а затем, что способнее брать. Ничего не хочу обещать я, украшать не хочу ничего, но машины и люди, как братья, не оставят тебя одного. И придет, хоть не сразу, по праву с орденами в ладони своей всесоюзная гордая слава в общежитье бригады твоей.

Зимним утром, неспешно и праздно, и не весел, и вроде не зол, размышляя о мелочи разной, я вдоль невского берега шел. И как раз в эту самую пору — я узнал ее всем существом! — мне впервые явилась «Аврора» в неподвижном величье своем. По-граждански нескладно одетый, замирая от счастья тайком, шел я тихо по палубе этой, запорошенной мирным снежком. И потом, оглянувшись неловко, в тишине, словно мальчик какой, легендарной той шестидюймовки я несмело коснулся рукой. Сразу пальцы недвижными стали, я не смог их тогда развести. Ощущение бури и стали я унес осторожно в горсти. Что мне мелкое счастье и горе, что с того, что сутулиться стал, если я на самой на «Авроре» озаренный и бледный стоял! И меня через долы и горы вместе с русским народом ведет указующий палец «Авроры», устремленный — всё время! — вперед.

Мы утром пока еще смутно увидеть сегодня могли, как движется маленький спутник — товарищ огромной земли. Хоть он и действительно малый, но нашею жизнью живет. Он нам посылает сигналы, и их принимает народ. Эпоха дерзаний и странствий, ты стала сильнее с тех пор, когда в межпланетном пространстве душевный пошел разговор. Победа советского строя, путь в дальнее небо открыт — об этом звезда со звездою по-русски сейчас говорит.

Купив на попутном вокзале все краски, что были, подряд, два друга всю ночь рисовали, пристроясь на полке, плакат. И сами потом восхищенно, как знамя пути своего, снаружи на стенке вагона приладили молча его. Плакат удался в самом деле, мне были как раз по нутру на фоне тайги и метели два слова: «Даешь Ангару!» Пускай, у вагона помешкав, всего не умея постичь, зеваки глазеют с усмешкой на этот пронзительный клич. Ведь это ж не им на потеху по дальним дорогам страны сюда докатилось, как эхо, словечко гражданской войны. Мне смысл его дорог ядреный, желанна его красота. От этого слова бароны бежали, как черт от креста. Ты сильно его понимала, тридцатых годов молодежь, когда беззаветно орала на митингах наших: «Даешь!» Винтовка, кумач и лопата живут в этом слове большом. Ну что ж, что оно грубовато, — мы в грубое время живем. Я против словечек соленых, но рад побрататься с таким: ведь мы-то совсем не в салонах историю нашу творим. Ведь мы и доныне, однако, живем, ни черта не боясь. Под тем восклицательным знаком Советская власть родилась! Наш поезд всё катит и катит, с дороги его не свернешь, и ночью горит на плакате воскресшее слово — «Даешь!».

Шел поезд чуть ли не неделю. За этот долгий срок к нему привыкнуть все уже успели, как к общежитью своему. Уже опрятные хозяйки, освоясь с поездом сполна, стирали в раковинах майки и вышивали у окна. Уже, как важная примета организации своей, была прибита стенгазета в простенке около дверей. Своя мораль, свои словечки, свой немудреный обиход. И, словно где-то на крылечке, толпился в тамбуре народ. Сюда ребята выходили вести солидный разговор о том, что видели, как жили, да жечь нещадно «Беломор». Здесь пели плотные подружки, держась за поручни с бочков, самозабвенные частушки под дробь высоких каблучков. Конечно, это вам не в зале, где трубы медные ревут: они не очень-то плясали, а лишь приплясывали тут. Видать, еще не раз с тоскою парнишкам в праздничные дни в фабричном клубе под Москвою со вздохом вспомнятся они. …Как раз вот тут-то между нами, весь в угле с головы до ног, блестя огромными белками, возник внезапно паренек. Словечко вставлено не зря же — я к оговоркам не привык,— он не вошел, не влез и даже не появился, а возник. И потеснился робко в угол. Как надо думать, оттого, что в толчее мельчайший уголь с одежки сыпался его. Через минуту, к общей чести, все угадали без труда: он тоже ехал с нами вместе на Ангару, в Сибирь, туда. Но только в виде подготовки бесед отнюдь не посещал и никакой такой путевки ни от кого не получал. И на разубранном вокзале, сквозь полусвет и полутьму, его друзья не целовали и туша не было ему. Какой уж разговор об этом! Зачем лукавить и ханжить? Он даже дальнего билета не мог по бедности купить. И просто ехал верным курсом на крыше, в угольной пыли, то ль из орловской, то ль из курской, мне не запомнилось, земли. В таком пути трудов немало. Не раз на станции большой его милиция снимала и отпускала: бог с тобой! И он, чужих чураясь взглядов, сторонкой обходя вокзал, как будто это так и надо, опять на крышу залезал. И снова на железной койке дышал осадками тепла. Его на север жажда стройки, как одержимого, влекла. Одним желанием объятый, одним движением томим… Так снилась в юности когда-то Магнитка сверстникам моим. В его глазах, таких открытых, как утром летнее окно, ни зависти и ни обиды, а дружелюбие одно. И — никакого беспокойства, и от расчета — ничего. Лишь ожидание геройства и обещание его.

Вот в этот сад зеленовязый, что мягким солнцем освещен, когда-то, верится не сразу, был вход казахам воспрещен. Я с тихой болью представляю, как вдоль ограды городской они, свои глаза сужая, шли молчаливо стороной. На черной жести объявленье торчало возле входа в сад. Но в этом давнем униженье я и чуть-чуть не виноват… Сквозь золотящуюся дымку, как братья — равные во всем, — с казахским юношей в обнимку по саду этому идем. Мы дружим вовсе не для виду, взаимной нежности полны; нет у него ко мне обиды, а у меня пред ним — вины. Без лести и без снисхождения — они претят душе моей — мы с ним друзья по уваженью, по убежденности своей. И это ведь не так-то мало. Недаром, не жалея сил, нас власть Советская сбратала, Ильич навеки подружил.

Как золотящаяся тучка, какую сроду не поймать, мне утром первая получка сегодня вспомнилась опять. Опять настойчиво и плавно стучат машины за стеной, а я, фабзавучник недавний, стою у кассы заводской. И мне из тесного оконца за честный и нелегкий труд еще те первые червонцы с улыбкой дружеской дают. Мне это вроде бы обычно, и я, поставя росчерк свой, с лицом, насильно безразличным, ликуя, их несу домой. С тех пор не раз, — уж так случилось, тут вроде нечего скрывать, — мне в разных кассах приходилось за песни деньги получать. Я их писал не то чтоб кровью, но всё же времени черты изображал без суесловья и без дешевой суеты. Так почему же нету снова в день гонорара моего не только счастья заводского, но и достоинства того? Как будто занят пустяками средь дел суровых и больших, и вроде стыдно жить стихами, и жить уже нельзя без них.

Совсем недавно это было: моя подруга, как и встарь, мне зимним утром подарила настольный малый календарь. И я, пока еще не зная, как дальше сложатся они, уже сейчас перебираю неспешно будущие дни. И нахожу небезучастно средь предстоящих многих дат и праздники расцветки красной, и дни рождений и утрат. Сосредоточась, брови сдвинув, уйдя в раздумия свои, страны листаю годовщины, как будто праздники семьи. Редактора́ немало знали, — они подкованный народ, — однако же не угадали, что год грядущий принесет. Страна, где жил и умер Ленин, союз науки и труда, внесет, конечно, добавленья в наш год, как в прошлые года. Весь устремись к свершеньям дальним, еще никак не знаменит, уже в какой-нибудь читальне ученый юноша сидит. Сощурившись подслеповато, вокруг не слыша ничего, он для страны готовит дату еще открытья одного. Победы новые пророча в краю заоблачных высот, уже садится где-то летчик в пока безвестный самолет. Строители, работой жаркой встречая блещущий январь, внесут, как в комнату подарки, свои поправки в календарь. Уже, в своем великолепье, свободной радости полна, рвет перержавленные цепи колониальная страна. Отнюдь не праздный соглядатай, морозным утром, на заре, я эти будущие даты уже нашел в календаре. Я в них всей силой сердца верю, наполнен ими воздух весь. Они уже стучатся в двери, они уже почти что здесь.

Люблю рабочие столовки, весь их бесхитростный уют, где руки сильные неловко из пиджака или спецовки рубли и трешки достают. Люблю войти вечерним часом в мирок, набитый жизнью, тот, где у окна стеклянной кассы теснится правильный народ. Здесь стены вовсе не богаты, на них ни фресок, ни ковров — лишь розы плоские в квадратах полуискусных маляров. Несут в тарелках борщ горячий, лапша колышется, как зной, и пляшут гривенники сдачи перед буфетчицей одной. Тут, взяв, что надо, из окошка, отнюдь не кушают — едят, и гнутся слабенькие ложки в руках окраинных девчат. Здесь, обратя друг к дружке лица, нехитрый пробуя салат, из магазина продавщицы в халатах синеньких сидят. Сюда войдет походкой спорой, самим собой гордясь в душе, в таком костюмчике, который под стать любому атташе, в унтах, подвернутых как надо, с румянцем крупным про запас, рабочий парень из бригады, что всюду славится сейчас. Сюда торопятся подростки, от нетерпенья трепеща, здесь пахнет хлебом и известкой, здесь дух металла и борща. Здесь всё открыто и понятно, здесь всё отмечено трудом, мне все близки и все приятны, и я не лишний за столом.

По старинной привычке, безобидной притом, обязательно спички есть в кармане моем. Заявленье такое не в урок, не в упрек, но всегда под рукою — вот он тут — коробок. И могу я при этом, как положено быть, закурить сигарету иль кому посветить. Тут читателю впору — я на это не зол — усмехнуться с укором: «Тоже тему нашел». Ни к чему уверенья: лучше вместе, вдвоем мы по стихотворенью осторожно пойдем. То быстрее, то тише подвигаясь вперед, прямо к фабрике спичек нас оно приведет. Солнце греет несильно по утрам в октябре. Острый привкус осины на фабричном дворе. Вся из дерева тоже, из сосны привозной, эта фабрика схожа со шкатулкой резной. И похоже, что кто-то, теша сердце свое, чистотой и работой всю наполнил ее. Тут всё собрано, сжато, всё стоит в двух шагах, мелкий стук автоматов в невысоких цехах. Шебаршит деловито в коробках мелкота — словно шла через сито вся продукция та. Озираясь привычно, я стою в стороне. Этот климат фабричный дорог издавна мне. Тот же воздух полезный, тот же пристальный труд, только вместо железа режут дерево тут. И большими руками всю работу ведет у котлов, за станками тот же самый народ. Не поденная масса, не отходник, не гость — цех рабочего класса, пролетарская кость. Непоспешным движеньем где-нибудь на ветру я с двойным уваженьем в пальцы спичку беру. Повернувшись спиною, огонек, как могу, прикрываю рукою и второй — берегу, ощущая потребность, чтобы он на дворе догорал, не колеблясь, как в живом фонаре.

В папахе и обмотках на съезд на первый шел решительной походкой российский комсомол. Его не повернули, истраченные зря, ни шашки и ни пули того офицерья. О том, как он шагает, свою винтовку сжав, доныне вспоминают четырнадцать держав. Лобастый и плечистый, от съезда к съезду шел дорогой коммунистов рабочий комсомол. Он только правду резал, одну ее он знал. Ночной кулак обрезом его не задержал. Он шел не на потеху в победном кумаче, и нэпман не объехал его на лихаче. С нелегкой той дороги, с любимой той земли в сторонку лжепророки его не увели. Ему бывало плохо, но он, упрям и зол, не ахал и не охал, товарищ комсомол. Ему бывало трудно — он воевал со злом не тихо, не подспудно, а именно трудом. Тогда еще бездомный, с потрескавшимся ртом, сперва он ставил домны, а домики — потом. По правилам науки крестьянско-заводской его пропахли руки железом и землей. Веселый и безусый, по самой сути свой, пришелся он по вкусу Отчизне трудовой.

Любил я утром раньше всех зимой войти под крышу эту, когда еще ударный цех чуть освещен дежурным светом. Когда под тихой кровлей той всё, от пролета до пролета, спокойно дышит чистотой и ожиданием работы. В твоем углу, машинный зал, склонившись над тетрадкой в клетку, я безыскусно воспевал России нашей пятилетку. Но вот, отряхивая снег, всё нарастая постепенно, в платках и шапках в длинный цех входила утренняя смена. Я резал и строгал металл, запомнив мастера уроки, и неотвязно повторял свои предутренние строки. И многие из этих строк еще безвестного поэта печатал старый «Огонек» средь информаций и портретов. Журнал был тоньше и бедней, но, путь страны припоминая, подшивку тех далеких дней я с гордой нежностью листаю. В те дни в заводской стороне, у проходной, вблизи столовой, встречаться муза стала мне в своей юнгштурмовке суровой. Она дышала горячо и шла вперед без передышки с лопатой, взятой на плечо, и «Политграмотой» под мышкой. Она в решающей борьбе, о тонкостях заботясь мало, хрипела в радиотрубе, агитплакаты малевала. Рукою властной паренька она манила за собою, и красный цвет ее платка стал с той поры моей судьбою.

Немало раз уже, сдается, еще в далекой старине случались встречи у колодца весенним днем, наедине. Нередко парни в самом деле (недалеко тут до беды) по-настоящему хмелели от той колодезной воды. Они отчаянно влюблялись, и, безусловно, не всегда, но часто свадьбами кончались те встречи в прежние года. Предполагать мы можем смело, как говорят, сомнений нет: она ничуть не послабела — вода в колодцах наших лет.

В разговоре о главном не совру ничего… Я приметил недавно паренька одного. Наш по самой по сути и повадке своей, он стоял на распутье возле школьных дверей. Для него в самом деле эти дни не легки: навсегда отзвенели в коридорах звонки. От учебы от школьной ты шагай, дорогой, не дорожкой окольной, а дорогой прямой. В институтах науки, на заводах страны эти сильные руки до зарезу нужны. Но замечу попутно, ничего не тая: не насчет институтов агитирую я. Говорю без сомнений и без всяких обид: там таких заявлений много тысяч лежит. Мне хотелось бы, чтобы из оконченных школ на иную учебу ты, товарищ, пошел. Я бы сам из-за парты, слыша времени гул, с наслажденьем, с азартом на работу шагнул. Нету лучшего сроду, чем под небом большим дым советских заводов — нашей родины дым. В том семействе могучем всем бы надо побыть: и работе обучат, и научат, как жить. Не на танцах нарядных жажду встречи с тобой, а в шахтерской нарядной, в заводской проходной. Мне хотелось бы очень — заявляю, любя, чтобы люди рабочим называли тебя. Это в паспорт твой впишут, в комсомольский билет. Как мы думаем, выше просто звания нет.

Каждый день неизменно мимо наших ворот утром первая смена на работу идет. По всему тротуару и по всей мостовой… Тут и юный и старый, добродушный и злой. Здесь отыщет психолог и таких и сяких, только больше веселых, большинство — молодых. Нам тоска не годится, скукота не про нас… Я люблю эти лица в раннеутренний час. Деловито шагая, всем врагам на беду, пареньки истребляют пирожки на ходу. (Их девчонка с усмешкой — ей усмешка идет — прямо с белой тележки на углу продает.) Не смолкает — куда там! — молодой разговор. В этой смене девчата хороши, на подбор. Не ленивые дуры, не из жалких франтих: маляры, штукатуры — вот профессии их. Мне бы стать помоложе да вернуть комсомол — в эту смену я тоже, только б в эту пошел. Вот спешит крановщица, вот монтажник идет. Я люблю эти лица, этот русский народ.

В те дни, когда мы увлеченно глядим в занебесную гладь, я должен о старом ученом хоть несколько строк написать: напомнить о том человеке, что жизнь проработал сполна еще в девятнадцатом веке и в наши потом времена. Он путь пролагал без оглядки к светилам, мерцавшим во мгле, старик, в неизменной крылатке ходивший по нашей земле. Ах, сколько ума и старанья и сколько недюжинных сил еще в одиночку, заране, он в вас, корабли мирозданья, и в вашу оснастку вложил! Ему б полагалось за это (да некого тут упрекать) при запуске первой ракеты на месте почетном стоять. Ему бы, шагнув через время, войти, как к себе, в этот год и праздновать вместе со всеми ее межпланетный полет… Я знаю неплохо, поверьте, и спорить не думаю тут, что нету у гениев смерти и мысли их вечно живут. Я всё это знаю, и всё же сегодня печалит меня, что сам прорицатель не дожил до им предреченного дня.

От пастбищ, высушенных жаром, в отроги, к влаге и траве, теснясь нестройно, шла отара с козлом библейским во главе. В пыли дорожной, бел и тонок, до умиленья мил и мал, хромой старательный ягненок едва за нею поспевал. Нетрудно было догадаться: боялся он сильней всего здесь, на обочине, остаться без окруженья своего. Он вовсе не был одиночкой, а представлял в своем лице как бы поставленную точку у пыльной повести в конце.

Невозможно не вклиниться в человеческий водоворот — у подъезда гостиницы тесно толпится народ. Не зеваки беспечные, что на всех перекрестках торчат,— дюжий парень из цеха кузнечного, комсомольская стайка девчат. Искушенный в политике и по части манер, в шляпе, видевшей видики, консультант-инженер. Тут же — словно игрушечка на кустарном лотке — боевая старушечка в темноватом платке. И прямые, отменные, непреклонные, как на часах, молодые военные в малых — покамест — чинах. Как положено воинству, не скрываясь в тени, с непреложным достоинством держатся строго они. Под бесшумными кронами зеленеющих лип городских — ни трибун с микрофонами, ни знамен никаких. Догадались едва ли вы, отчего здесь народ: черный сын Сенегалии руки белые жмет. Он, как статуя полночи, черен, строен и юн. В нашу русскую елочку небогатый костюм. По сорочке подштопанной узнаем наугад: не буржуйчик (ах, чтобы им!), наш, трудящийся брат. Добродушие голоса, добродушный зрачок. Вместо русого волоса — черный курчавый пушок. И выходит, не знали мы — не поверить нельзя, — что и в той Сенегалии у России друзья. Не пример обольщения, не любовь напоказ, а простое общение человеческих рас. Светит солнце весеннее над омытой дождями Москвой, и у всех настроение — словно праздник какой.

В полуразрушенной России под красным заревом знамен за всю историю впервые был этот подвиг совершен. С тех пор прошли десятилетья, но мы под знаменем родным, как продолжатели и дети, дела отцовские творим. Сегодня в замыслах народных, в рабочих душах и сердцах, приобретает тот субботник иную ширь, иной размах. Ему простору больше надо, и он, вздымая комсомол, в коммунистических бригадах своих наследников нашел. Сегодня ты, народ свершений, еще сильней и выше стал — вот это и предвидел Ленин, когда про тот Почин писал.

Пробив привокзальную давку, прощальным огнем озарен, уже перед самой отправкой я сел в комсомольский вагон. И сразу же, в эту же пору, качнувшись и дернув сперва, в зеленых кружках семафоров пошла отдаляться Москва. Шел поезд надежно и споро, его от знакомой земли в иные края и просторы далекие рельсы вели. Туда уходила дорога, где вечно — с утра до утра — в районе большого порога сурово шумит Ангара. И где на брегах диковатых, на склонах нетронутых гор вас всех ожидают, ребята, взрывчатка, кайло и лопата, бульдозер, пила и топор. Там всё вы построите сами, возьмете весь край в оборот… Прощаясь с родными местами, притих комсомольский народ. Тот самый народ современный, что вовсе недавно из школ, как это ведется, на смену отцам или братьям пришел. И я, начиная дорогу, забыв о заботах иных, пытливо, внимательно, строго, с надеждой и скрытой тревогой гляжу на людей молодых. Как будто в большую разведку, в мерцанье грядущего дня, к ребятам шестой пятилетки ячейка послала меня; как будто отважным народом, что трудно и весело жил, из песен тридцатого года я к ним делегирован был. Мне с ними привольно и просто, мне радостно — что тут скрывать! — в теперешних этих подростках тогдашних друзей узнавать. Не хуже они и не краше, такие же, — вот они, тут! — и песни любимые наши с таким же азартом поют. Не то что различия нету, — оно не решает как раз,— ну разве почище одеты да разве ученее нас. Не то чтобы разницы нету, но в самом большом мы сродни, и главные наши приметы у двух поколений одни. Ну нет, мы не просто знакомы, я вашим товарищем стал, посланцы того же райкома, который меня принимал.

Свидетель большого событья, течению дней вопреки, запомнил я день перекрытья недальней сибирской реки. Нет, это совсем не описка, не ради бахвальства строка: мне стала действительно близкой нелегкая эта река. Признаюсь, что в школьные годы, таская учебники в класс, я знал только так, мимоходом, что есть и такая у нас. Мне также случалось позднее, не путаясь даже почти, на карте, вблизи Енисея, ее равнодушно найти. Но вот я увидел воочью живую ее красоту, когда у прожектора ночью стоял на плавучем мосту. Валили, теснясь, самосвалы бетонные глыбы туда, где трудно уже клокотала и прядала набок вода. Захваченный общим движеньем, я молча смотрел, как велось гражданское то наступленье плакатов, кабин и колес.

Рожденный в далекие годы под смутною сельской звездой, я русскую нашу природу не хуже люблю, чем другой. Крестьянскому внуку и сыну нельзя позабыть погодя скопленья берез и осинок сквозь мелкую сетку дождя. Нельзя даже в шутку отречься, нельзя отказаться от них — от малых родительских речек, от милых цветов полевых. Но, видно, уж так воспитала меня городская среда, что ближе мне воздух металла и гул коллективный труда. И я, в настроенье рабочем входя в наступательный раж, люблю, когда он разворочен, тот самый прелестный пейзаж. Рабочие смены и сутки, земли темно-серой валы, дощатые — наскоро! — будки и сбитые с ходу столы. Колес и взрывчатки усилья, рабочая хватка и стать! Не то чтобы дымом и пылью мне нравилось больше дышать, но я полюбил без оглядки всей сущностью самой своей строительный воздух площадки — предтечи больших площадей.

На полке вагонной качаясь, покинув уют и семью, я ехал в Сибирь, возвращаясь, как думалось, в юность свою. Не зря же строительный опыт достался мне с тех еще пор, когда я ходил в землекопах, месил известковый раствор. Когда я весь день без обмана, сумев эту хитрость постичь, на той на козе деревянной таскал краснотелый кирпич. С работою прежней знакомый, я верил умом и душой, что буду почти что как дома на нынешней стройке большой. Но, эти портальные вышки едва увидав наяву, я обмер, как сельский мальчишка, впервые попавший в Москву. Я снизу смотрел и несмело из юности бедной своей на эти подъемные стрелы, на дело крюков и ковшей. Как будто, стеснительность пряча, один, совершенно один, стою я с лопатой и тачкой средь этих железных махин. Я в этом бы стиле и вкусе и дальше раздумывать стал, но тут самосвал Беларуси под ковш экскаватора встал. В семье тепловозов и кранов, среди рычагов и колес таким же он был великаном, нагрузку такую же нес. Растерянность кончилась сразу, механику поняв чудес, я быстро по лесенке МАЗа в кабину огромную влез…

На будних потертых штанишках, известных окрестным дворам, у нашего есть у мальчишки единственный только карман. По летне-весенним неделям под небом московским живым он служит ему и портфелем, и верным мешком вещевым. Кладет он туда без утайки, по всем закоулкам гостя, то круглую темную гайку, то ржавую шляпку гвоздя. Какие там, к черту, игрушки — подделки ему не нужны. Надежнее комнатной пушки помятая гильза войны. И я говорю без обмана, что вы бы нащупать смогли в таинственных недрах кармана ребячую горстку земли. Ты сам, мальчуган красноротый, в своей разобрался судьбе: пусть будут земля и работа — и этого хватит тебе.

В Петропавловской крепости, в мире тюремных ворот, возле отпертой камеры молча теснится народ. Через спины и головы зрителям смутно видны одинокие, голые струйки тюремной стены. Вряд ли скоро забудется этот сложенный намертво дом, кандалы каторжанина, куртка с бубновым тузом. Экскурсанты обычные, мы под каменным небом сырым лишь отрывистым шепотом, на ухо лишь говорим. Но какой-то мальчишечка наши смущает умы, словно малое солнышко в царстве железа и тьмы. И родители чинные, те, что рядом со мною стоят, на мальчишку на этого, и гордясь и смущаясь, глядят. Не стесняйся, мальчонышек! Если охота — шуми, быстро бегай по камерам, весело хлопай дверьми. Пусть резвится и носится в милом азарте своем, открывает те камеры, что заперты были царем. Без попытки пророчества я предрекаю, любя: никогда одиночество, ни за что не коснется тебя.

Не надо роскошных нарядов, в каких щеголять на балах, — пусть зимний снежок Ленинграда тебя одевает впотьмах. Я радуюсь вовсе недаром усталой улыбке твоей, когда по ночным тротуарам идем мы из поздних гостей. И, падая с темного неба, в тишайших державных ночах кристальные звездочки снега блестят у тебя на плечах. Я ночью спокойней и строже, и радостно мне потому, что ты в этих блестках похожа на русскую зиму-зиму́. Как будто по стежке-дорожке, идем по проспекту домой. Тебе бы еще бы сапожки да белый платок пуховой. Я, словно родную науку, себе осторожно твержу, что я твою белую руку покорно и властно держу… Когда открываются рынки, у запертых на ночь дверей с тебя я снимаю снежинки, как Пушкин снимал соболей.

В музейных залах Ленинграда я оглядел спокойно их — утехи бала и парада, изделья тщательных портных. Я с безразличием веселым смотрел на прошлое житье: полуистлевшие камзолы и потемневшее шитье. Но там же, как свою находку, среди паркета и зеркал я русскую косоворотку, едва не ахнув, увидал. Подружка заводского быта, краса булыжной мостовой, была ты скроена и сшита в какой-то малой мастерской. Ты, покидая пыльный город, взаймы у сельской красоты сама себе взяла на ворот лужаек праздничных цветы. В лесу маевки созывая, ты стала с этих самых пор такою же приметой мая, как соловьиный перебор. О русская косоворотка, рубаха питерской среды, ты пахнешь песнею и сходкой, ты знаешь пляску и труды! Ты храбро шла путем богатым — через крамольные кружки, через трактиры и трактаты и сквозь конвойные штыки. Ты не с прошением, а с боем, свергая ту, чужую власть, сюда, в дворцовые покои, осенней ночью ворвалась. Сюда отчаянно пришла ты под большевистскою звездой с бушлатом, как с матросским братом, и с гимнастеркою солдата — своей окопною сестрой.