26 января 1945 года войска 3-го Белорусского фронта подошли к Кенигсбергу. Пройдет совсем немного времени, и мы узнаем, что перед нами город, окруженный тремя оборонительными линиями, состоящими из фортов, бункеров и дотов, в которых находятся сто тридцать тысяч солдат и офицеров и четыре тысячи орудий.

Это была внушительная сила, способная противостоять нам, измученным длительными непрерывными боями, потерявшими на подступах к Кенигсбергу многих своих товарищей. В моем отделении выбыл из строя Таджибаев: два дня назад при атаке дома на окраине города он был тяжело ранен.

Мы с Алексеем вытащили его из-под огня и отнесли на батальонный медпункт. Усенбек потерял много крови, был без сознания, и мы ушли назад, на позицию, легонько пожав его холодную руку.

Ушли печальные и злые. Мы так успели привыкнуть к скромному, работящему, исполнительному, всегда веселому Усенбеку, что и не знали, как будем воевать без него.

Впрочем, воевать пока не приходится. Младший лейтенант Гусев убыл за пополнением, а Сивков, Куклев и я находимся в пяти километрах от передовой, решаем важную, как сказал Иван Иванович Кузнецов, политическую задачу: варим в двух огромных чугунных котлах кашу и кормим нескончаемые толпы гражданских немцев.

На каждого ребенка, кроме того, выдаем по кусочку сахара.

Сначала этой чистой и легкой работой — раздачей сахара — занимался Куклев, как наиболее физически слабый из нас, но вскоре эту миссию мне пришлось взять на себя, а Куклева уволить в «отставку». Причина? Наш товарищ своим внешним видом напоминал всех карабасов-барабасов вместе взятых, и маленькие немчики, едва завидев его, поднимали такой дружный рев, что их мамы торопливо проходили мимо раздатчика сахара и, отведя ребятишек на приличное расстояние, возвращались за кусочками.

Но на второй или третий день произошел другой довольно забавный случай.

Сперва я услышал крик женщины, когда нес воду из колонки, находившейся во дворе какого-то состоятельного хозяина.

Бросаю ведра и бегу к нашей кухне, возле которой вижу Куклева, держащего на руках какой-то сверток.

Около него, прижимая к себе плачущих детей, стоит немка лет тридцати и кричит что есть силы, с ужасом глядя на русского солдата, черного, бородатого, перепачканного глиной и сажей.

Вокруг толпятся старики, старухи, о чем-то возбужденно переговариваются между собой, но никто не пытается стать судьей, принять чью-либо сторону.

— Ну чего орешь, дуреха? Чего, говорю, орешь? Загубишь дите-то! Замерзнет оно, ведь мокрехонькое все.

Немка продолжает кричать. У ее ног стоит миска с вареной пшеницей, на которой белеют три кусочка сахара, в детской коляске валяются какие-то тряпки, наспех захваченные при уходе из дома.

— В чем дело, Куклев?

— Да вот, товарищ командир, дите у нее в коляске малое. Слышу — закатывается. Потрогал, а оно мокрехонькое. Говорю ей: иди к нам в землянку, перепеленай. Там и поешь с ребятишками. А она боится идти.

Увидев меня, немка перестает кричать. Чутьем угадывает, что я тут какое-то начальство. В ее огромных голубых глазах мелькает искорка надежды на то, что эти люди ей не сделают худа.

— Ком, фрау, битте. Ком! Иди в землянку.

Немка оглядывается на толпу. В глазах ее опять замечаю испуг, она стоит в нерешительности, не зная, что делать.

Видимо, земляки сказали ей что-то успокаивающее: она отпускает от себя детей и, толкая коляску, медленно идет следом за Куклевым.

Немка сняла с ребенка мокрое бельишко, похожее на комбинезончик, вышла из землянки, порылась в коляске и, очевидно, не найдя ничего сухого, вернулась назад.

— Ну что, мамаша, нет у тебя пеленок? — Спросил Куклев. Немка пожала плечами, виновато взглянула на него, что-то сказала. Мы не знали — что, но были уверены: инстинктом матери она поняла, о чем спрашивал ее русский солдат.

— Алексей, — Куклев обернулся к Сивкову. — Отдай ей один фартук. Все равно их не надеваем.

Сивков достал из мешка фартуки, протянул один немке.

В землянке было темно, но, кажется, в тот миг на ее глазах блеснули слезы.

— Слушай, Куклев, — говорю я. — Мы с Алексеем пойдем кашеварить, а ты побудь с ними здесь. Когда подойдет другая группа, я скажу. Пусть погреются и поедят. Сухарей девчонкам дай.

Очередная колонна немцев, медленно шедших из Раушена на восток, показалась из леса часа через два. Надо было сказать об этом немке, но когда я вернулся в землянку, там все спали. Куклев — у печки на дровах, маленький — в коляске, мать с девочками в обнимку — на нарах.

Ее зеленая вязаная шапочка сползла с головы, волосы цвета спелой пшеницы распущены.

Мне было жалко будить эту измученную женщину, но пришлось.

Гостья проснулась сразу, в ее глазах опять мелькнул испуг, руки невольно прижали к себе девочек.

— Фрау, там дойчи идут. Битте!

Она как бы смахнула сон, пришла в себя, вспомнила, где она и с кем, улыбнулась уже тепло, по-дружески, осторожно поднялась и стала будить девочек.

...Немцы шли мимо нас еще два или три дня из портов на Земландском полуострове, куда их насильно согнали гитлеровские военные и гражданские власти.

Теперь мы знаем, что сначала Гитлер приказал расстреливать любого жителя Восточной Пруссии как паникера и труса, если он посмеет при приближении Советской Армии к границам рейха уехать на запад. А спустя несколько дней он же приказал опять под угрозой расстрела в течение считанных часов всем жителям покинуть свои дома и уходить на Земландский полуостров, к морю.

И вот такие, как эта немка с тремя ребятишками, расплачивались за приказы фюрера, чувствовавшего свою скорую погибель.

— Кочерин! — в землянку ныряет старшина, командир хозяйственного взвода батальона.

— Я.

— Быстро в ружье! Еще одного возьми с собой. Вот его, помоложе, и — за мной!

— Что случилось, старшина?

— По дороге расскажу. Бегом, Кочерин!

Надеваю ремень, хватаю автомат и бегу следом за старшиной. Сивков уже ждет снаружи. У землянки стоят еще двое солдат из хозяйственного взвода с карабинами в руках.

— Все? — старшина окидывает нас взглядом, взводит затвор автомата. — Сейчас из леса прибежал санитар. Там какие-то двое в нашей форме грабят немцев. Отводят в сторону от дороги женщин, раздевают их, снимают драгоценности. Младший врач полка попытался заступиться за немцев, но те двое убили его. И еще двух женщин и старика. Одной очередью...

— Это не наши, старшина!

— Конечно. Но одеты в нашу форму. Разве простой немец разберет, кто они?

Старшина трусцой бежит по тропинке, мы — следом. Вот и дорога, видим толпу немцев с колясками и узлами. Все смотрят в сторону неглубокого ложка, где на снегу чернеют трупы убитых.

При нашем приближении они хором начинают что-то говорить, показывая два пальца и тыча в сторону, куда ушли те двое.

Мы хорошо понимаем лишь два слова: руссиш зольдатен. И еще понимаем, что пять или шесть женщин, как бы вытолкнутые из толпы, и есть «вещественные доказательства» мародерства русских солдат.

Старшина отмахивается от них и крупно шагает в ложок.

Смотрим на убитых. Они лежат рядком. Как стояли, так и легли под одной очередью. Доктор пытался вытащить из кобуры пистолет.

— Все! — Старшина взмахом руки показывает нам. — В цепь! Мы развертываемся и идем вдоль ложка так, чтобы следы преступников на снегу находились посередине цепи, где идет старшина.

Я мало верю в то, что нам удастся настигнуть убийц. Ведь со времени совершения преступления прошло не менее двадцати минут, так что по такому неглубокому снегу они могли уйти довольно далеко, смешаться с идущими к фронту или от фронта солдатами, и тогда — ищи ветра в поле.

Очевидно, то же самое думал и наш старшина. И все-таки он упорно вел свою группу по следу.

Равняясь на старшину, я прощупываю глазами редкий, очень чистый лес, а сам все думаю о том, что цепь наша уж очень коротка, прочесываемый район невелик и если на пути встретятся какие-либо новые следы, кроме тех, по которым идем, мы начнем плутать и весь наш труд — впустую. Все может быть, все...

Нет, преступники далеко не ушли. Это, очевидно, и не входило в их планы. Бандиты остаются бандитами: налетают на идущих по дороге немцев, грабят, скрываются в лесу, чтобы через час-другой снова налететь на небольшую группу.

Они дают о себе знать очередью из автомата. Идущий левее меня Сивков хватается за плечо, падает, но, заметив, что я направляюсь к нему, встает и машет мне рукой: не подходи, не нужно. Оказывается, пуля задела лишь кожу на плече.

Я не вижу, откуда стреляли, поэтому наугад даю ответную очередь, старшина — тоже. Сивков, присев на корточки, зоркими глазами северянина прощупывает деревья, к которым ведут следы. Алексей что-то замечает, вскакивает и на бегу дает очередь из автомата в направлении группы сосенок. Оттуда отвечает ППШ.

— Обходи сосенки, Кочерин! — командует старшина. — Отрезай им дорогу в глубь леса!

Ну зачем он командует? Они же слышат и попытаются не допустить обхода.

Перебежками, от дерева к дереву я начинаю обходить сосенки, но автоматные очереди отсекают мне дорогу. Спрятавшись за дерево, я кричу старшине, быть может, хорошему хозяйственнику, но плохому тактику:

— Старшина, давай врежем по ним из трех автоматов.

— Верно! Огонь! — командует старшина, и мы бьем по сосенкам из автоматов. Бьем длинными очередями из трех точек, потом перебежками продолжаем сближение.

Ответного огня нет. Что это, ловушка? Или мы постреляли их? Может, ушли?

Нет. Местность за сосенками просматривается. Лес редкий, и фигуры бегущих были бы видны.

Так и есть! Один из солдат-хозяйственников замечает бегущего и открывает по нему огонь.

Вскидываю автомат и тут же опускаю его: стрелять с такого расстояния из автомата — значит просто жечь патроны. Это понимает и наш противник. Он бежит ровнехонько, как на кроссе, даже не прячась за деревья. Бежит один. А где второй?

— Давай свое ружье, дядя! — Сивков бежит к пожилому солдату-хозяйственнику, берет его карабин. Выстрелы раздаются один за другим, раскатисто мечется по лесу эхо. Оно догоняет даже убегающего, но не делает ему никакого вреда. А пули из сивковского карабина, к сожалению, летят мимо.

Алексей грозит вслед убегающему и отдает карабин хозяйственнику.

Мы осторожно приближаемся к сосенкам, держа оружие наготове. Так у нас на севере подходят к лежке раненых медведей-шатунов, обложенных охотниками где-либо в лесной чаще, среди пней и корневищ, наглухо укрытых метровым слоем снега.

Где он, второй? Или притаился, чтобы задержать нас и дать возможность напарнику уйти?

Он был мертв и лежал навзничь с простреленной головой под крохотной, обрызганной кровью сосенкой. Рядом валялись автомат ППШ и вещевой мешок с оторванной лямкой.

Убитый был одет в заношенную солдатскую шинель, кирзовые сапоги, на шапке виднелись написанные химическим карандашом инициалы «В. Т.»

На первый взгляд, обыкновенный солдат неизвестного рода войск, лет двадцати пяти.

— Обыщи его, Кочерин, — говорит старшина, доставая кисет.

— Не могу.

— Еще чего?

— Не могу, старшина, мертвяков обыскивать.

— Тоже мне, цаца. — Старшина закуривает, отдает автомат солдату и расстегивает на убитом добротный кожаный ремень.

Из документов имеется только изрядно помятая красноармейская книжка. Старшина листает ее и кладет в карман. В вещмешке среди тряпок и патронов он находит пластмассовую коробку для масла, какие имелись у всех немецких солдат, полную колец, брошек, цепочек, крестиков, перстней и еще каких-то золотых безделушек.

Старшина протяжно свистит, покачивает головой, высыпает золото себе в шапку, для чего-то трясет его перемешивает и опять складывает в коробку.

— Ну, что скажете, братцы? — обращается он к нам.

А что мы скажем? Грабитель. Туда ему и дорога. Но кто он? Чья рука так хладнокровно наводила автомат на беззащитных людей?

Старшина прячет коробку в карман шинели, внимательно осматривает убитого. Теперь уже с видом следователя по особо важным делам, прибывшего на место преступления.

Некоторое время он молчит, раздумывая, потом спрашивает меня:

— Скажи, Кочерин, в его обмундировании ты ничего особого не замечаешь?

— Нет. Все вроде как у нас.

— А я вижу. — Старшина наклоняется, вытаскивает из-под убитого ремень.

— Такие кожаные ремни выдавали только до войны. Сам получал, когда кадровую служил. У этого и на брюках кожаный ремень, хотя мы давно получаем и поясные и брючные только из брезента. Это раз. Второе — гимнастерка на нем не только с отложным воротником, но и из ткани тоже довоенной. А белье? Ты видел на ком-нибудь из нас трикотажное белье? Не видел. Значит, — старшина поднимает кверху палец, — перед нами оборотень.

— Кто? — Сивков удивленно смотрит на старшину. Слово из сказки кажется ему здесь донельзя неуместным.

— Понимаешь, солдат, у Гитлера есть такая организация — «Вервольф» называется. По нашему, значит, оборотень. Это диверсанты. Сейчас они выходят к дорогам, по которым направляются в тыл гражданские немцы, грабят их, убивают некоторых. И заметь, делают это под видом бойцов Красной Армии, чтобы потом, после войны, эти немцы рассказывали всем, что видели. Понял, солдат?

— Понял. А почему вы догадались об этом, товарищ старшина?

— Да потому, что на убитом обмундирование, которое немцы в начале войны на складах наших захватили. Теперь такого нет. А для гражданских немцев это неизвестно. Все, пошли домой.

— Убитого брать не будем, старшина?

— Нет, Кочерин. Пусть лежит тут. Если кому понадобится, приведу сюда. А сейчас по пути зайди ко мне в землянку, составим акт на то, что забрали у него в вещмешке.

— Да я ничего не понимаю в этом золоте, старшина. Впервые вижу его.

— Я не больше тебя разбираюсь. Просто перечислим, сколько там колец, брошек, цепочек. Пошли.

Мы еще раз оглядываем место недавнего боя и отправляемся восвояси.

По дороге старшина вдруг вспоминает что-то, останавливается, ждет, пока подойдет Сивков.

— И еще — это предатель может быть. Шапку, шинель мог с убитого снять. Его же красноармейскую книжку взять. Они, видишь ли, бывшие полицаи, разбегаются сейчас, как тараканы на свету, чтобы за границу улизнуть. И это может быть. Все может быть, товарищ...

— Сивков.

— Товарищ Сивков. Куришь?

— Курю, товарищ старшина.

— Тогда угощайся. Вот подпишем акт, сдадим золотишко, куда будет велено, и делу конец. А то, что ты последнего из карабина не достал — черт с ним! Не журись. Найдет и его пуля.

Вскоре тот же старшина командир хозвзвода подтвердит: грабители все-таки оказались оборотнями.

...Наш взвод пополнили. Теперь в нем вместе с командиром пятнадцать человек. Четверо из прибывших новичков — бывшие военнопленные, работавшие на полях помещиков и зажиточных хозяев здесь же, в Восточной Пруссии.

Они приняли присягу, получили обмундирование и оружие.

Сначала начальство решило Сивкова и Куклева назначить командирами отделений, как людей уже имеющих фронтовой опыт, но те оба категорически отказались повышаться в должности, а младший лейтенант Гусев высказался за то, чтобы нас всех троих оставили в одном отделении. Так, по его мнению, будет справедливее. И нас оставили в покое. Командирами двух других отделений назначили солдат из шестой роты.

Снова, как и перед прорывом обороны 13 января, началась учеба. С утра повзводно мы уходили в ближайший тыл обороны я начинали отрабатывать тактические задачи по ведению боя в траншеях, по блокированию дотов и дзотов. Но на что особое внимание обращали наши командиры, так это на ведение уличных боев. Нашей дивизии, всю войну провоевавшей в лесах и болотах, не приходилось участвовать в обороне или штурме крупных городов, поэтому мы учились вести бой на чердаках и в подвалах мелкими группами, на лестничных маршах и площадках, атаковать через проемы в стенах. С занятий возвращались бурые от кирпичной пыли, уставшие и сразу же начинали чистить оружие, а попутно помогали новичкам изучать его устройство.

Некоторые из них впервые держали в руках автоматы ППШ и смотрели на них как на диковинку. Автоматического оружия во взводе теперь было много, и наша огневая мощь возросла в несколько раз.

Иван Иванович Кузнецов дает мне партийное поручение: отдельно побеседовать с каждым из новичков.

— Ты, Сережа, понимаешь, что сейчас они такие же бойцы Красной Армии, как любой из нас. Но ведь больше трех лет они находились, скажем так, под воздействием вражеской пропаганды. Расскажи им о том, какие победы одержала Красная Армия над фашистами, где мы колотили гитлеровцев, какой путь прошла дивизия. В общем, работы тебе хватит. Сумей только находить время.

Я стал рассказывать новичкам о наиболее крупных сражениях. О том, как отстояли Москву, Сталинград, как разгромили немцев на Курской дуге, причем говорил с особой охотой, так как в течение семи дней июля 1943 года сам был в этом пекле.

Меня радовало, что новички учатся хорошо и слушают меня внимательно. Мои беседы были не так уж частыми и долгими. Мне приходилось выкраивать минуты в перерывах на занятиях или инженерных работах.

Я знал, с каким нетерпением они ждали весточек из дома, где о них ничего не знали вот уже четвертый год. Когда в роту приносили почту, они первыми бросались к почтальону и с замиранием сердца слушали, как выкликают фамилии счастливчиков, которым вручались самодельные конверты-треугольнички.

В один из дней и ко мне пришла радость: сразу три письма от Полины. Все они начинаются одними и теми же словами: «Дорогой Сереженька!»

О чем пишет Полина? Сначала она жалуется на то, что редко ей пишу, потом извиняет меня, зная, как я занят и чем. А после всего этого о своих делах. Дел у нее, конечно, много. Детский дом разрастается. Детишек уже больше сотни...

Конечно, такие письма можно написать и брату, и дяде, и просто хорошему знакомому. Наверное, я и есть для Полины просто хороший знакомый. Ни одного слова про любовь, про чувства. Ведь я же ей писал про это!

Нет, очевидно, Полина решила твердо держаться своего правила: не связывать себя, инвалида, со мной. Вот потому и письма пишет такие. Эх, Кочерин, Кочерин!

Поздно вечером к нам наведывается младший лейтенант Кузнецов. У него главный вопрос сейчас — политработа с пополнением.

Иван Иванович интересуется, кто в отделении кроме меня беседует по политическим вопросам с новичками, причем со всеми, а не только с теми четырьмя. Оказывается — никто.

— Плохо, Кочерин, плохо. Возьми, к примеру, Куклева. Ведь меньше года назад он еще работал в колхозе бригадиром. Ему есть что рассказать о том, как трудятся в тылу наши старики, женщины да подростки. Не думай, Сережа, что политработу на фронте должны вести лишь командиры да политработники. Это дело многих людей. В том числе и таких, как Сивков и Куклев. Они не просто рядовые бойцы, они фронтовики. Им и карты в руки.

К моему немалому удивлению, скромный и молчаливый Куклев охотно согласился раз-другой рассказать новичкам о своем колхозе.

Но сделать это ему не пришлось. Ночью мы быстро снялись с позиции, а утром уже были на Земландском полуострове, километрах в двадцати западнее, сменив ранее стоявшую здесь гвардейскую стрелковую дивизию. Сразу же беремся за лопаты, начинаем совершенствовать оборону. Но было уже поздно...