1

Жаркий майский день клонился к вечеру, когда мы въехали в город. Здесь располагалась воинская часть, в которой мне предстояло продолжить службу.

Черепичные кровли и мощенные булыжником улицы, характерные для Германии, быстро наплывали на тачанку и квартал за кварталом оставались позади. В предвечерней пустоте, улиц гулко и дружно цокали четыре пары копыт. Ездовый молча перебирал вожжи и изредка понукал утомленных лошадей, пробежавших более сорока километров. Впереди конец улицы. Снова асфальт, снова обсаженная деревьями дорога на выезд.

— Куда же ты меня везешь? — спросил я солдата. — Весь город проехали…

— Да мы уже дома, — ответил он. — Вон и казармы.

Ездовый поправил съехавшую на затылок пилотку и, лихо гикнув, погнал лошадей рысью. Слева, недалеко от дороги, показался городок, отделенный от окраины широкой полосой садов.

Проехав еще с полсотни метров вдоль сада, Мы круто свернули к военному городку. Впереди показалась въездная арка, а по обе стороны от нее и в глубине — серые громады угрюмых четырехэтажных зданий.

Часовой у арки остановил нас и потребовал документы.

Вскоре к нам подошел капитан.

— В чем дело, товарищ лейтенант? — спросил он и добавил: — Дежурный по полку к вашим услугам.

Я доложил, откуда прибыл, и предъявил документы. Пока капитан знакомился с бумагами, я рассматривал его.

Весь он был вычищен и выглажен; новенький ремень и портупея поскрипывали при каждом движении; пуговицы, ордена, медали, пряжки ярко выделялись на гимнастерке. Черные брови на смуглом худощавом лице тоже выглядели приглаженными, а взгляд карих глаз казался несколько презрительным.

— Комм мит, — сказал капитан, улыбнувшись и забавно дернув своим подвижным носом.

Он повел меня в полковую офицерскую столовую, усадил за стол и сказал, что я могу спокойно ужинать, он пришлет связного, который уведет меня на ночлег.

— Ауфвидерзейн! Иду служить. Гуляйте! — капитан как бы нечаянно сдвинул фуражку на затылок и направился к выходу, сверкая начищенными сапогами; голенища их были сдвинуты вниз и плотно прилегали к икрам.

«Щеголь», — подумалось мне. Такие щеголи после войны встречались нередко, но это были либо молодежь — выпускники военных училищ, либо закоренелые штабники. В легкости и подчеркнутой аккуратности этого строевого капитана чувствовалось что-то наигранное.

Не успел я поужинать, как явился связной.

В комнате, куда мы пришли, оказались мои вещи, сваленные в углу. Связной объяснил, что здесь живет Горобский, — капитан, который меня встретил, — что я могу отдыхать на его койке и, пожелав спокойной ночи, ушел.

Койка, стол, три стула, простенький шкаф — все это привычно для глаза военного человека, давно покинувшего гражданский уют. Но большое зеркало в углу, дорогая скатерть с кистями почти до самого пола, шляпа и макинтош на вешалке — вещи, которые не часто встречались в офицерском быту.

Я завалился в роскошную постель и вскоре уснул.

— Гут морген! — услышал я над самым ухом и испуганно вскочил с постели. Около койки — капитан Горобский, в вытянутых руках у него — полотенце. Он приветливо улыбается и не устает повторять:

— Гут морген, камерад! Гут морген, камерад!

Мне становится неловко, а капитан, ничего не замечая, продолжает:

— Вы что же, милейший, проспали подъем, проспали зарядку?.. Этак и завтрак немудрено проспать. Или у вас в полку просыпались, кто когда вздумает?

— С дороги, — отвечал я, нехотя вылезая из мягкой постели. — А на такой перине действительно можно проспать. Давно не приходилось так нежиться.

— Шучу, шучу, — продолжал он. — Я уже доложил командиру полка о вашем прибытии, и он обещал принять вас сразу же после завтрака.

Почти весь день пришлось представляться начальству, знакомиться с сослуживцами, всем говорить, что я Грошев, что служил в таком-то полку, участвовал в боях там-то…

После обеда командир роты, старший лейтенант Блашенко, представил меня взводу. Когда командир спросил, будут ли вопросы, правофланговый, сухощавый и угловатый ефрейтор, вполне серьезно спросил:

— А он — строгий?

Послышались смешки, а Блашенко вспылил:

— Что за шутки в строю, Таранчик! — и потом сухо добавил: — Послужите — узнаете.

На этом и кончилось первое знакомство.

Блашенко показался мне человеком суровым и неприветливым. Продолговатое лицо, нос клювом, небольшие колючие глаза под широкими бровями и чуть сутулые плечи придавали ему вид таежного охотника.

В ротной канцелярии я спросил у него, что за человек ефрейтор Таранчик.

— Прикидывается чудаком, — подумав, ответил Блашенко, — а вообще-то парень занозистый. Вредного ничего не делает, но другой раз так уколет, что больно становится.

Больше я не задавал вопросов.

Перед вечером появилась возможность вселиться в назначенную комнату. Вместе со связным мы отправились к Горобскому. Тот укладывал вещи в чемодан. В комнате царил беспорядок. На полу валялись альбомы, конверты и какие-то коробки.

— Ах, это вы, милейший! — воскликнул он. — Проходите вот сюда… В комнате, как видите, безобразие, но это уже не имеет значения… Душа поет, а ноги пляшут. — И он притопнул ногой.

— Стало быть, есть причина.

— Э-э, да вы, я вижу, сухарь: не можете даже порадоваться с человеком, который едет домой, в Россию. В  Р о с с и ю! Одно слово что значит — он шагнул ко мне и начал трясти за плечо, словно желал разбудить. — Нет, я вижу, вы — просто обрубок. Да вы представьте: пройти чуть не всю войну, да еще в разведке, пережить весь этот ад и… остаться живым. Живым остаться! И вот судьба в лице полкового писаря заготовила уже мне билет в Россию, в отпуск.

Не стыдно было и позавидовать такому счастливцу Ведь отпуска разрешали немногим и в первую очередь «старым», заслуженным фронтовикам. Полк же, в котором я служил раньше, расформирован, а на новом месте в графике отпусков я окажусь, очевидно, на последнем месте.

Поблагодарив капитана за приют, я направился к выходу.

— Приходите проводить! — крикнул вслед Горобский.

2

На новом месте в окружении малознакомых людей чувствуешь себя всегда несколько стесненно. Вот передо мной стоит взвод. В строю — молодые, внешне почти одинаковые люди. Каковы они?

Чумаков, помощник командира взвода, человек не по годам серьезный. Подчиненные его уважают и выполняют приказания точно, в срок, со старанием. Чумаков отпускает взвод, чтобы солдаты взяли оружие и приготовились к тактическим занятиям. Сам же, не сходя с места, следит за выполнением приказания. Стройный, высокий, безупречной выправки, он действительно может служить примером для любого солдата.

У стеллажа, где стоят пулеметы, командир первого отделения Жизенский приказывает:

— Таранчик, бери станок!

— Не возьму, — отвечает Таранчик.

Чумаков сдвигает брови, раздвоенный подбородок чуть-чуть подается вперед, но он не вмешивается в разговор.

— Почему не возьмешь? — запальчиво опрашивает Жизенский.

— Первому номеру положено тело, а не станок.

— Но ведь вы всегда носили станок.

— Всегда носил не по уставу, а сегодня по уставу. Пусть его второй номер несет. Бери, бери, Соловушка, не стесняйся, — говорит Таранчик и кладет себе на плечо отнятое от станка тело пулемета.

— Давайте мне, — со вздохом говорит маленький, кругленький Соловьев. Жизенский помогает ему взвалить на плечи двухпудовый станок «Максима», и они становятся в строй.

Таранчик прав: действительно, по уставу первый номер должен нести тело пулемета, а второй — станок. Но ведь носил он станок до сих пор? Косые взгляды Таранчика в мою сторону дают основание думать, что прибытие нового командира имеет какое-то отношение к его действиям…

На полигоне, когда отшумела учебная атака и был объявлен отдых, солдаты, обливаясь потом, собрались в круг, закурили. Полигон покрыт мелкой травой, изрезан траншеями и неглубокими балками.

Ефрейтор Таранчик расположился на самой высокой кочке, подвернув по-татарски ноги. Он не спеша обшарил карманы и, не найдя в них того, что искал, командирским тоном сказал:

— Солдат Журавлев — кисет!

— Соврал бы что-нибудь, — попросил Журавлев, подавая вышитый кисет.

— Врать не буду, — ответил Таранчик, скручивая «козью ножку», — а коли слухать будете, отчего ж не рассказать…

Видно было, что этот большой, несуразно скроенный человек занимал в коллективе особое место. Огромный, будто наклеенный, облупившийся от жары нос, здоровенные оттопыренные уши и большущий рот делали лицо смешным. Пилотка, хоть и была самого большого размера, не могла закрыть его продолговатую голову и едва держалась над ухом.

Стряхнув с шершавой ладони мелкую махорку, Таранчик глубоко затянулся крепким дымом и с торжественностью в голосе начал:

— То было, хлопцы, когда мы уже за Одер вышли. Да вы ж знаете, как тогда фрицы от нас бежали. Ох же, и драпали, скажу я вам. Гонимся мы за ними, из сил повыбивались, а не догоним, да и только. Посмотрел на нас маршал Рокоссовский, видит: от души стараются хлопцы, а отстают. Посадили тогда матушку-пехоту на танки — да за ними. Вот же где мы им пятки попридавливали! Влетаем в одну деревню, останавливаемся. Танкам заправиться надо, а пехота ж есть пехота: полдня просидела на танках, так и разминочка требуется. То-то ж и пляс устроили прямо на асфальте. Здорово получается!

— И ты плясал? — поинтересовался Жизенский.

— А как же! На фронте я считался добрым плясуном…

— Врет, — заметил Журавлев.

— Не мешай! — остановили его.

— Только мы расплясались, слышу: командир взвода кличет. Ох, и добрый же был у нас командир, хлопцы! — Таранчик плутовато скосил глаза в мою сторону и сокрушенно добавил: — Нет, такого командира я больше никогда уже не встречал… Подзывает он меня вместе с молдаваном Бентой и дает задание: прочесать с одной стороны полулицы. Я, конечно, старший. Хоть и был рядовым еще, а уже тогда доверяли. Заходим мы в крайний хауз, спрашиваем у хозяйки: «Солдаты есть?» — Нет, — говорит, — никс, нету». — Пошли на улицу. А у меня нюх собачий, это вы знаете (у кого махра есть, доразу учую). Обнюхал воздух — пахнет фрицами. Смотрю: под сараем солома свалена. Подхожу, а из соломы торчит подкованный ботинок и чуть-чуть этак пошевеливается. — Таранчик показал, как шевелился ботинок. — Ковырнул штыком, а он, дьявол, лежит и глаза прикрыл, будто мертвый, и винтовка рядом. «Вставай, — говорю, — чертова кукла!»… Поднимается этакая жердь, навроде меня, весь в соломе и руки — кверху. «Хитлер капут! Хитлер капут!» — бормочет. «И без тебя, — говорю, — знаем, что Гитлер капут, а вас, чертей, сколько тут?» Крутит башкой, «никс форштейн», говорит. Что с него возьмешь? Бента забрал у него винтовку. Я пошарил в соломе — еще четверых выкопал. А Бента собрал у фрицев винтовки и собрался их нести. «Дурак ты, — говорю. — Что ты, ишак что ли?» Вытащил из винтовок затворы, отдал их Бенте, а винтовки — «на плечо», а мы с Бентой — сзади, винтовки — «на руку». Так и прибыли до командира. Солдаты смеются: им что! А мне, конечно, попало от командира взвода, как полагается. «Почему, — говорит, — не разоружил?» — «Да как же, — говорю, — не разоружил: затворы-то вон все у Бенты». — «А штыки, — говорит, — зачем?» Ну, тут уж пришлось идти на храбрость… «Русский, — говорю, — штык трех немецких стоит. А нас — двое. Да нам не страшны шесть штыков, а их только пять. Чего ж тут бояться?»

— И простил тебе командир? — спросил я Таранчика под общий смех.

— Простил! Это, может, какой другой не простил бы, непонимающий, а тот простил. Я ж говорю, что добрый был командир. Все простил, еще за храбрость похвалил…

— Тебя не наградили за это?

— А куда девали пленных?

— Э, хлопцы, награды мне и не надо. А только зря их вели до командира полка: отпустил на все четыре. «Идите, — говорит, — работайте…»

Было видно, что если Таранчика не остановить, если не поднять взвод, то его рассказов хватит до вечера.

После команды «разобрать оружие», я заметил, что станок пулемета первого отделения надежно покоился на крепких плечах Таранчика, а Соловьев, подпрыгивая около него с телом пулемета, просил отдать станок.

— Нет, Соловушка, ты устал. Тебе, пташка, и того хватит, что несешь, — говорил Таранчик с такой нежностью, которая никак не шла к его нескладной внешности.

Я понял: Таранчик изучает меня. Он хочет «прощупать» командира.

Когда мы вернулись с занятий, дневальный сообщил мне, что просил зайти капитан Горобский: его связной приходил уже дважды.

У подъезда, в котором жил Горобский, стояла тачанка, запряженная парой гнедых коней. Из дверей вышел солдат с двумя чемоданами, а за ним — офицеры и среди них — Горобский. Проводы, видимо, не обошлись без спиртного. На Горобском это было особенно заметно.

— А-а, милейший! — увидев меня, простонал он, как от зубной боли. — Вот видите, друзья, этот новый товарищ неисправим: он вечно опаздывает. Вы, случайно, не проспали, герр лейтенант? Или у вас в полку было заведено опаздывать?

— Простите, — возразил я, — но разве можно судить о дисциплине целого полка по одному неаккуратному человеку?

— Не знаю, милейший, не знаю, — заметив мою вспышку, продолжал Горобский. — Н-не могу знать… Н-ну, что же… Вместо «здравствуйте», мне придется сказать «до свидания». Он подал мне руку и, легонько кивнул головой, сказав: — До свидания, милейший. — Горобский легко вскочил на сиденье тачанки, и она бесшумно покатилась по асфальту.

3

Вскоре пришло пополнение.

Среди новичков, прибывших во взвод, не было фронтовиков. Это были люди, в годы немецкой оккупации угнанные на работу в Германию. Они испытали лагерную жизнь, а после освобождения пришли в армию.

Правофланговым в строю взводного пополнения стоит Земельный. Это — богатырь. Крупные черты лица, коричневый загар и глубокие складки на лбу придают ему вид суровый и даже мрачный. На вопросы отвечает неохотно, густым басом.

Рядом с ним Путан кажется маленьким, хотя это человек среднего роста, коренастый и крепкий. Лицо скуластое. В глазах — устоявшаяся грусть.

В самом конце строя — молоденький солдат. Он похож на подростка, одетого в военную форму. Гимнастерка висит на худеньких плечах, но заправлена она очень тщательно. Солдат подтянут, стоит прямо, смотрит бодро. Это — Колесник. На мой вопрос, сколько ему лет, он бойко, девичьим голоском отвечает:

— Вчера исполнилось девятнадцать.

— В армии давно?

— Я доброволец, товарищ лейтенант. Из лагеря домой не поехал: решил отслужить, а потом и домой. Уж год дослуживаю.

— Как же тебя приняли досрочно?

— А я год себе прибавил, оттого и приняли. Документов у нас не было никаких.

…В пятом часу утра, когда спалось особенно крепко, я почувствовал резкий толчок в плечо и, еще не проснувшись как следует, вскочил с койки.

Тревога!

Дежурный по роте — уже за дверью; оставив ее распахнутой настежь, он устремился в другие двери, которые тоже оставлял открытыми, и взывал:

— Тревога! В ружье!

— Неужели опять? — мелькнуло в голове, когда руки автоматически натягивали сапог. На ходу опоясываясь ремнем, я бросился в солдатскую спальню. Пистолет оттягивал ремень книзу, поэтому никак не удавалось вдеть его конец в пряжку.

В казарме творилось то, что всегда бывает при тревоге. Кое-где еще мелькали простыни, взвиваясь выше второго яруса коек; глуховатый голос бубнил спросонья, что кто-то навернул его портянку, а ему осталась чужая; солдаты, продолжая одеваться на ходу, бежали к оружию; щелкали пулеметные замки, винтовочные затворы, своим особенным звуком шуршали по стеллажу разбираемые коробки с лентами; у кого-то без конца срывалась возвратная пружина, и он негромко стучал крышкой по коробу пулемета, стараясь надеть ее.

Среди этого приглушенного шороха, возни и щелкания послышался звонкий голос лейтенанта Мартова, командира первого взвода.

— Лейтенант Грошев, ко мне!

Я подошел к Мартову, стоявшему в противоположном углу.

— Ты бы помог своему Таранчику собраться. Видишь, как старается, даже вспотел.

Действительно, было на что посмотреть. Таранчик сидел на койке и, торопясь, сматывал обмотку. Ни единая пуговица на гимнастерке не была застегнута. Пилотка сидела на самом затылке поперек головы.

— Вот скаженна! — ворчал он вполголоса. — Ну, чтоб хоть покороче была, так нет же — на вот тебе ровно два метра! По уставу…

В это время валик обмотки снова выскочил из дрожащих рук Таранчика и развернулся по полу.

— Тьфу, проклятая! Да так десять метров перемотаешь!.. И зачем только мама на свет родила такого урода! У всех ноги, как ноги, а тут… И-эх!

Таранчик скомкал обмотку и начал навертывать ее на ногу. В самом деле, ему было досадно: все солдаты роты ходили в сапогах, даже ни на одном из новичков не было ботинок, а на его ногу не нашлось на складе сапог, и пришлось их заказывать.

— Таранчик, чего ты там копаешься? Бери свой станок! — кричал командир отделения, сержант Жизенский.

А из дверей дежурный уже торопил:

— Выходи строиться!

— Таранчик, в строй! — приказал я, и мы с Мартовым побежали на улицу. Там в сероватой предутренней мгле поротно выстраивался весь полк. Чумаков уже построил взвод. Солдаты поеживаясь от утренней свежести, стояли в строю, но кто-то еще застегивал пуговицы, кто-то прилаживал поплотнее шинельную скатку, кто-то проверял оружие.

Еще, пожалуй, за целую минуту до того, как командир роты подал команду «равняйсь», я проверил солдат взвода. Каково же было удивление, когда я увидел Таранчика, стоявшего на правом фланге. Все пуговицы застегнуты, гимнастерка заправлена без единой морщинки, скатка — на месте, как и полагается, подложена под сгиб пулеметного хобота.

Другие солдаты взвода тоже уложились вовремя. Только Соловьев все еще копался со скаткой. Этот кругленький человек всегда от всех отставал, за это Таранчик постоянно подтрунивал над ним. Но тот же Таранчик защищал Соловьева от нападок других и помогал ему во всем.

Серые глаза Соловьева под темными бровями были так наивны, а припухшие губы и розовые щеки придавали ему такой детский вид, что в первое время я не мог быть к нему столь же требовательным, как к остальным.

Быстро выровняв взвод, я подал команду «смирно» и объявил:

— Ефрейтор Таранчик, благодарю за хорошую службу!

— Служу Советскому Союзу! — ответил он так, что его услышали в соседних подразделениях.

— Кто там благодарностями разбрасывается? Опять вы, Грошев? — раздался голос Блашенко откуда-то с правого фланга. — Лучше бы потрудились доложить командиру роты о готовности взвода, — ворчал Блашенко, выходя перед строем. — Рота, р-р-равняйсь!

Он очень любил командовать, «родился в гимнастерке», как он сам говорил, и поэтому слова всякой команды выговаривал с каким-то особым смаком.

— Смир-рно!

После обычных рапортов о готовности подразделений и многократных проверок, полк двинулся в путь. Слышно было покашливание людей. Колонна длинной змеей ползла по улицам спавшего города. Даже деревья, и те, казалось, дремали.

— А станок я все-таки не буду тащить за Соловьева всю дорогу, — ворчал у меня за спиной Таранчик.

— Это дело твоей совести, — строго сказал я. — Можешь передать его сейчас же.

Таранчик притих и больше не возобновлял этого разговора в течение всего пути. Даже когда Соловьев предлагал хоть на время сменяться ношей, он отказывался.

Когда голова колонны покинула последнюю городскую улицу, справа над равниной, по которой были разбросаны деревушки, взошло солнце.

Уже в походе мы узнали, что марш будет длительный с большой остановкой в пути. Поговаривали о том, что обратно сюда не вернемся, но по-настоящему никто не знал, куда же придется идти и где остановиться. Такова уж солдатская жизнь: встал, встряхнулся и пошел хоть на край света раз есть приказ.

…Дорога шла по совершенно открытой местности, и к полудню стало очень жарко. Подразделения далеко растянулись по шоссе. Впереди показалась деревня. На обочине дороги стоял открытый автомобиль. Полковник Тарутин, стоя около него, подбадривал солдат:

— Веселее, орлы! Выше головы! Песню!

Кто-то впереди трубным голосом начал:

И подхватили все:

Далеко впереди загремел оркестр. По мере приближения к деревне звуки оркестра все более властно врывались в песню, заглушая ее.

— Отставить песню! — скомандовал Блашенко.

Миновали тихую, полусонную деревню. Ко мне подошел лейтенант Мартов. Его промокшая от пота гимнастерка и осунувшееся лицо говорили об усталости, но живые глаза светились энергией. Этот худощавый, с редкими веснушками на лице человек отличался неутомимостью и бодростью.

— Вон лесок, видишь, Миша? — сказал он, указывая вперед, чуть левее колонны. — Это наш лесок. Пора передохнуть солдату, — Мартов раскрыл планшет и ткнул пальцем в точку на карте. — Видишь? Дом родной!

Я изрядно устал, даже разговаривать не хотелось.

Наконец колонна приблизилась к лесу, и Мартов побежал к своему взводу.

Редкий сосновый лес не встретил нас ожидаемой прохладой: в нем не было ни настоящей тени, ни ветерка. Зато нашлось маленькое круглое озерко с прозрачной холодной водой. Оно оказалось неглубоким. Таранчик одним из первых бросился с низкого берега и теперь, загребая воду и громко фыркая, плыл к середине. Соловьев, раздевшись, не решался сойти в воду. Фролов и Земельный стояли на берегу одетые.

— Порхай в воду, Соловушка! — крикнул Таранчик. — Или соловьи не плавают?

Вернувшись, он выскочил на берег, подхватил Соловьева, поднял его над головой и понес в воду.

— А вы чего, хлопцы, не раздеваетесь? Смотрите, чтоб не покаялись. Подпаритесь! — пригрозил он стоявшим на берегу. Соловьева, который извивался в его руках, Таранчик унес далеко от берега и бросил там в воду; тот взвизгнул, окунулся, вынырнул и саженками поплыл на середину.

— А вы чего сиротами прикидываетесь! — накинулся подошедший Мартов на Земельного и Фролова. — А ну, марш в воду!

Земельный нехотя начал раздеваться, а Фролов продолжал стоять.

— Ну, а ты чего раздумываешь? — прикрикнул на Фролова Мартов и начал быстро раздеваться.

— Я плавать, товарищ лейтенант, не умею.

— Хлопцы научат, — сказал Земельный. — Здесь мелко. Пошли!

Фролов и Земельный, не торопясь, начали раздеваться. Земельный и в одежде напоминал богатыря, а раздетый он и вовсе походил на Прометея, и Фролов рядом с ним казался сухой щепкой. Лишь когда Земельный повернулся спиной к озеру, чтобы уложить одежду, стало понятно, почему он не хотел купаться. Вся его спина была изуродована рубцами.

Я стоял недалеко от берега, готовый броситься в воду, но теперь забыл об этом.

— Где это тебя так? — тихо спросил Фролов. Земельный хмуро взглянул на него и, ничего не сказав, тяжело пошел в воду.

Карпов, увидя спину Земельного, воскликнул:

— Кто это тебя так?..

— Любашка дюже горячо обнимала, — неласково ответил Земельный. Он плавно погрузился в воду и, загребая огромными руками, легко поплыл от берега.

— Чудак ты, — возразил Таранчик. — Кто же может сделать такое, кроме фашистов.

— Рота, кончай купаться! — кричал с берега дежурный по роте. — Обе-едать!

Из воды начали выскакивать солдаты, освеженные купанием.

4

Рано утром колонна остановилась на опушке большого соснового леса, вблизи артиллерийского полигона, который тянулся далеко на север. Солдаты, составив ружья «в козлы», получали боеприпасы, набивали пулеметные ленты холостыми патронами, заливали в кожухи пулеметов воду. Офицеры были собраны на совещание к командиру подразделения. Там же был зачитан приказ о занятии позиций. Оказалось, что большая часть нашего подразделения ушла на другую сторону полигона, чтобы сделаться «противником», от которого нам придется «обороняться». И уж всякому известно: оборона — это окапываться и готовиться к отпору.

Возвратившись с совещания, мы застали роту в состоянии деятельной подготовки к предстоящим «боям». Илья Коробов, командир третьего взвода, подошел к Фролову, укладывавшему снаряженную ленту в коробку.

— Чем вы занимаетесь? — спросил он.

— Оружие готовим, товарищ лейтенант, — бойко ответил Фролов.

— А ну, покажи лопатку.

Фролов отстегнул лопату и подал Коробову. Тот, пощупав ее лезвие, строго сказал:

— Лопаты точить надо! Это вам не то, что до сих пор: выйдут в поле взводом, постреляют и — домой. Здесь сначала покопать придется, учтите! — Коробов отдал лопату и поспешил к разостланной плащ-палатке, на которой мы собрались завтракать.

— К-хе-ге! Вот эту крепость мы должны взять штурмом, — сказал он и прилег на край плащ-палатки.

— Какую крепость? — не понял Мартов.

— А котелок-то. Это, брат, железная крепость, — серьезно разъяснил Коробов. Этот человек, высокий и плотный, обладал незаурядной силой, все он делал как бы сплеча.

Плюхнувшись на плащ-палатку, он неловко заворочался на ней и опрокинул крышку котелка с котлетами.

— У-у, медведь, — ворчал Мартов. — И вечно у него несчастия. Подвинься!

Коробов послушно отодвинулся на край плащ-палатки, собрал рассыпанные котлеты и с обычным усердием принялся за еду.

Солдаты, возвращаясь от походной кухни, группами устраивались на завтрак.

После завтрака Коробов свернул плащ-палатку, положил ее под голову и развалился на мягкой хвое.

— У нас на Орловщине говорят: после хлеба-соли — семь часов отдыху!

— У нас тоже говорят, только посмотрим, удастся ли тебе это, — возразил Мартов.

— Да-а, а дома уж я бы не упустил такого случая, — мечтательно произнес Коробов и закрыл глаза, пытаясь задремать.

— А ведь я был бы сейчас в Харькове, — с сожалением выговорил Блашенко, — если бы не Горобский.

— А что Горобский? — спросил Мартов.

— Хотя Горобский и в самом деле тут ни при чем, — словно про себя продолжал Блашенко, — ведь он не подавал рапорт. Это — батя. Это он поставил меня в график, а его отпустил в первую очередь… Заслуженный, что сделаешь.

— Конечно, заслуженный. Разведчик ведь — глаза и уши полка, — вступился Мартов. — «Языков» они исправно доставляли.

— Сам что ли он за «языками» ходил, — возразил Блашенко. — Он и в разведку за то только попал, что по-немецки где-то раньше научился говорить.

— Ходил и сам, — не уступал Мартов, — даже, говорят, в форму немецкого офицера одевался…

— Вот-вот, — перебил его Коробов, — нарядиться он может. Нагладится, начистится — артист! А уж рассказать-то он сумеет, тоже не хуже артиста, — заключил Коробов и повернулся вниз лицом, уткнувшись в свернутую палатку.

Все замолчали.

— Смотрите! А ведь это «противник» там ползет, — вдруг сказал Мартов, указывая на невысокие холмы.

Мы быстро поднялись и стали всматриваться в даль полигона. Действительно, между невысокими холмами мелькнули два броневика, и за ними, вздымая пыль, быстро скрылся за бугром легкий танк.

— Батюшки, опять война, опять солдату маяться! — комически взвыл Коробов, на диво бесшумно оказавшийся возле нас. Он стоял, приставив к глазам бинокль и указывая на гребешок серого холма. Внимательно присмотревшись, там даже простым глазом можно было обнаружить присутствие «царицы полей». Наш «противник» начал уже окапываться. Ниже гребня холма, растянувшись цепочкой, деловито копошилась пехота.

— А что там за журавли стоят? — спросил Коробов, продолжая изучать местность.

— Для англичан они были страшными журавлями, — пояснил Блашенко. — Это катапульты. С них гитлеровцы запускали свои самолеты-снаряды на Лондон.

— О-о! — протянул Коробов. — А на вид так себе, чепуха, штучки… На строительные краны похожи.

Блашенко вернулся к разостланной плащ-палатке и лег на нее. Мы с Мартовым последовали его примеру.

— Воздух! — во все горло закричал Коробов, но никто не двинулся с места. Гражданский самолет шел стороной на большой высоте, не имея никакого отношения к нам.

Скоро был отдан приказ, и, мы, наконец, двинулись на позиции.

5

Началось сооружение долговременной обороны по всем правилам инженерного искусства. Солдаты, раздевшись по пояс, копали окопы и старательно их маскировали.

Вскоре появилась настоящая передовая линия обороны с дотами и блиндажами. В тылу возводилась вторая линия, а еще дальше — третья.

В одну из «фронтовых» ночей мы с Мартовым, обойдя посты, вылезли за тыльную стенку траншей и, развалясь на траве, закурили.

— Кто там наверху курит? Марш в траншею! — послышался сердитый голос Блашенко. Пришлось спуститься и покурить внизу. Но нам хотелось продолжить удовольствие, и, бросив окурки, мы снова вылезли на траву против нашего блиндажа.

Кое-где вздымались в воздух ракеты, и выхваченный из темноты рельеф полигона казался очень похожим на тактический макет в учебном кабинете. Изредка слышались отдельные выстрелы из винтовок и короткие автоматные очереди — внешне все, как на фронте, только нет ощущения настоящей подстерегающей опасности.

Мы молча лежали и с удовольствием вдыхали свежий воздух, глядели в бездонную пучину черного неба, усеянного множеством звезд. А мысли уносились далеко-далеко, в родную уральскую деревню.

Теперь там не глубокая ночь, а пятый час утра. Деревня просыпается. Женщины, подоив коров, гонят их на окраину деревни. Стадо собирается у пруда, над которым клубится пар. Облако пара, молочно-белое у воды, начинает розоветь сверху от зари, разлившейся над бором. Утки, проснувшись в камышах, под покровом тумана безбоязненно выплывают на середину пруда и громко крякают.

На колхозном дворе сейчас много людей, и двор похож на муравейник. Слышатся голоса ребят и звонкие, задорные — девчат. Наших девушек! И где-то среди них — она…

Короче говоря, в мыслях и в сердце было то, что называется тоской по родине.

Вдруг метрах в двадцати от нас послышался тревожный вскрик и потом шепот.

Я успел разобрать только:

— Спа-акойно, милейший!

В этих словах и голосе улавливалось что-то очень знакомое, но вспоминать было некогда.

Мы вскочили, как по команде. Приглушенный шум напряженной возни быстро удалялся в сторону «противника». Из ближней ячейки застрочил пулемет, сверкнул луч карманного фонаря, и почти одновременно в воздухе зажглась ракета. Я перепрыгнул через окоп и, не чувствуя под собой ног, понесся к группе людей, удалявшихся от линии наших траншей. Я еще успел расслышать, как Мартов приказывал кому-то в траншее:

— За мной! Быстро!

Ракета погасла, и я свернул немного влево, чтобы опередить этих людей и преградить им путь. Не знаю, как я оказался впереди бегущих, по понял, что задержать их не хватит сил. Люди, заметив меня, взяли еще левее. С криком: «Стой!» я выстрелил вверх и ринулся на них. Через мгновение меня подмяли, и я оказался в самом низу свалки. Сцепившись клубком, люди катились по полю. Я старался не только оказаться наверху, но самое главное — задержать группу или хотя бы одного-двух. Послышались голоса подоспевших с Мартовым солдат, и я усилил попытки выбраться наверх. На мне барахтались люди, я задыхался.

— Где Михаил? — раздался громовой голос оказавшегося тут же Коробова. Упершись в землю каблуками, я выгнулся мостиком и крепко обхватил лежавшего на мне человека. В самое лицо пахнуло чье-то горячее дыхание, и опять знакомые слова:

— Спокойно, милейший, спа-акойно!

Еще одно резкое движение — и я наверху.

— Миша, жив! Го-го-го-го! — хохотал Коробов.

Четверо разведчиков сбежали, а трое — офицер и два солдата — были в наших руках. На обратном пути мы нашли человека в мешке. Коробов развязал мешок и вытряхнул из него Соловьева.

— Эх, несчастный! Спать поменьше надо.

— Я не спал, — пискляво оправдывался Соловьев. — Только отвернулся, а они сразу — цап! Да еще и рот завязали и руки…

В это время снова взвилась в черном небе ослепительная ракета. Я взглянул на пленника, шагавшего рядом, и был поражен.

— Так это вы, капитан Горобский? — еле нашелся я.

— Да я, капитан, — ответил он каким-то глухим, надорванным голосом.

— Горобский! — вырвалось почти одновременно у Мартова и Коробова, шедших сзади.

— А мы думали, что вы давно дома! Вы же домой уехали?

— Думать никому не запретишь, — мрачно и нехотя ответил он. — Бывает и не так, как думаешь.

Мы подошли к траншее и, спустившись в нее, вошли в блиндаж.

— Ба! Знакомые все лица! — воскликнул Блашенко, увидев Горобского. — Ты-то зачем здесь, капитан?

Горобский прошел в дальний угол землянки, сильно припадая на левую ногу.

— Приветствовать по-армейски не имею права. Как видишь, ваши гвардейцы лишили меня ремня и оружия и попортили форму, — проговорил Горобский, подал Блашенко руку и присел на патронный ящик. — Особенно постарался Грошев. Не ожидал я от него такой прыти: с виду кажется слишком интеллигентным для такой черной работы.

— А ногу тебе тоже они попортили?

— Нет, нога сама собой. Если бы не эта проклятая нога, не видать бы вам вашего Соловьева.

— Тоже нашли кого тащить! — вставил Коробов, — Вы бы Земельного утащили или Таранчика.

— Нет, ты расскажи сначала, почему ты не дома и почему воруешь своих солдат?

— Это что, допрос?

— А ты как думал? Наш офицер оказался в рядах противника, пытался стащить нашего солдата, да еще чтоб не допрашивали? — улыбнулся Блашенко.

— Добро, повинуюсь, герр оберлёйтнант. Давай для начала закурим, потом расскажу все по порядку. — Вставив сигарету в наборный мундштук и жадно затянувшись, Горобский продолжал:

— Все проще простого. На грех, говорят, мастера нет. Не успел я доехать до Берлина, как начала здорово беспокоить эта злосчастная нога. Распухла и ломота была нестерпимая. Черт знает, может, от раны, а может, ревматизм. Словом, пришлось завернуть в госпиталь, а пока там лежал, время шло, и на границе придрались к пропуску — не пустили. Потом все ушли из города. Я отправился на поиски. Долго не мог вас разыскать, случайно попал в стан «недругов» и так временно оказался вашим «противником». Как видите, все очень просто.

— Просто-то оно, конечно, просто, но я бы на твоем месте, — возразил Блашенко, — и не подумал о госпитале. Ползком бы дополз, на боку докатился. Только мертвого меня могли вернуть.

— Ну, это еще проверить надо…

— Нечего проверять. Только бы отпустили… Остается поздравить тебя с благополучным возвращением из отпуска, — съязвил Блашенко.

На шатком столике, сооруженном на пустых ящиках из-под боеприпасов, светился пугливый огонек плошки. Лицо Горобского было мрачно и казалось злым. Весь он поблек, осунулся, и вид его пробуждал во мне горячее сочувствие.

В самом деле, после стольких трудных лет человеку выпало счастье побывать дома, он был уже на пути к цели, а вот поди же, какое несчастье.

Утром капитан Горобский отправился к командиру подразделения. Он сильно хромал и, морщась от боли, говорил на прощание:

— Не бойтесь, больше не буду вашим врагом. Думал, что зажило, а, наверно, придется опять на боковую…

Мы с Мартовым проходили по ходу сообщения мимо пулеметной ячейки, где разместился пулемет отделения сержанта Жизенского. Соловьев сидел на площадке, свесив короткие ноги. А Таранчик, согнувшись втрое, присел на две коробки с лентами и, неторопливо пуская дым из «козьей ножки», укоризненно и монотонно «пилил» Соловьева:

— Что, Соловушка, побывал в клетке? Тебе бы гусей пасти — ладно, а то на пост поставили, да еще ночью.

— Если б я с тебя был…

— Кхе-ге! Ишь ты, мальчик какой нашелся. Как есть, так он — взрослый, а на службе ребенком прикидывается. Видел я, как ты после завтрака за добавкой бегал.

— Оставь ты его, Таранчик, — вмешался Мартов, — видишь, и без того человек переживает.

— Переживает он…

— Довольно, Таранчик, — сурово сказал я, но он и не думал униматься и, обращаясь к Мартову, продолжал:

— Дали мне такого напарника, что его самого охранять…

— Хорошо, — перебил я его, — завтра же у тебя будет заменен второй номер…

В это время по цепи из ячейки в ячейку неслось приказание:

— Командиры взводов — к командиру роты!

Таранчик притих, а Мартов, уходя, посоветовал ему:

— Ты все же прекрати свои шутки.

— А вы это про замену… сурьезно? — вдогонку, запинаясь, спросил Таранчик.

— Вполне серьезно.

Я знал, что несмотря на кажущуюся неприязнь к Соловьеву, Таранчик любил его.

Мы шли по ходу сообщения, из глубины которого виден был только голубой лоскут неба, покрытый кое-где кучевыми облаками. Сильно парило. С наблюдательного пункта было видно, как плотно затягивался тучами весь северо-восток.

Старший лейтенант Блашенко, которого мы застали в своем блиндаже, только что вернулся от командира подразделения и рассказал нам, что через день мы должны покинуть этот полигон.

— Вот как! — удивился Коробов. — Пока стояла хорошая погода, мы лежали в окопах, а теперь по дождю «воевать» придется…

— Ничего, — успокоил его Блашенко. — Никакого дождя пока не видно. А «воевать» теперь не скоро придется. Отсюда, кажется, пойдем на демаркационную линию. Там негде будет обучаться…

— На линию? — удивился Коробов.

— Да, на линию, — подтвердил Блашенко. — Это почти точно. Но об этом поговорим потом, а пока приказываю тщательно проверить готовность всех огневых средств к активной обороне, обеспеченность боеприпасами, готовность пулеметов к ночной стрельбе, составить новые стрелковые карточки. Вечером соберемся снова. Всё. Выполняйте.

6

Рассвет следующего дня занимался так, же ярко, как и все предыдущие рассветы, проведенные на этом полигоне. За ночь в нашем секторе никаких изменений не произошло. Было по-прежнему тихо, даже, казалось, тише, чем обычно. Но все было полно ожидания.

С первыми лучами солнца бойко заработала артиллерия «противника», и нехотя, словно не желая начинать эту игру, ответили наши пушки. Около окопов то и дело взрывались мины. Они имитировали огонь «вражеской» артиллерии. От этого создавалась картина, довольно близкая к настоящей суровой битве.

Хотя лица солдат были серьезны, но не было тех напряженных взглядов, которые бывают в настоящем бою.

Даже Соловьев, расхрабрившись, все время высовывался из окопа и неотступно следил за ходом «боя». А Таранчик стаскивал его с площадки и увещевал:

— Сиди, соколик, сиди вот здесь. Прижмись и слухай, как эта музыка играет. Мины же вон совсем рядом рвутся.

Слишком свежи были воспоминания о недавно минувших боях, где не просто грохали орудия, взрывались мины, слышалась автоматная трескотня, но и лилась человеческая кровь. Поэтому игра не могла вызвать ощущение настоящего боя.

Таранчик деловито расставил на площадке коробки с лентами, снаряженными холостыми патронами, вложил ленту, передернул рукоятку и дал пробный выстрел.

— Кто там стреляет? — закричал с наблюдательного пункта Блашенко.

Таранчик присел в окопе, делая знаки Жизенскому, чтобы тот не выдавал его.

Часов в десять со стороны «противника» к нам двинулись два легких «танка», а за ними поднялась и пехота.

«Пушки» умолкли, совершенно притихли автоматы, зато поднялась судорожная трескотня пулеметов и винтовок холостыми патронами. Солдаты из наших окопов успевали бросать гранаты, пока не подошли танки и пехота.

Увлеченные игрой, мы не заметили, как небо посерело, закрылось тяжелыми тучами, и начал накрапывать частый дождик.

— Дождались праздничка, — ворчал Коробов, глядя на небо. — Теперь, как черти, вылезем отсюда. — Он набросил на себя плащ-палатку и приставил к глазам бинокль.

Танки с ревом неслись прямо на наши окопы. Пулеметы бешено бились в руках почерневших от пыли и копоти пулеметчиков. Передний танк был всего в пяти-семи метрах от окопов, когда Таранчик неистово заорал:

— На дно, соколики! Сейчас погребать нас будут! — Он, не выдернув ленты, сорвал с площадки пулемет. Со стенок окопов посыпались куски глины, запахло чадом от работающих моторов. Передний «танк», перевалив через траншею и засыпав ее наполовину землей, качнулся и двинулся в глубину нашей обороны. Рядом и несколько сзади прошел второй «танк».

Таранчик успел запустить вдогонку последнему «танку» деревянную гранату и несколько комков глины.

— Горит, проклятый! — закричал он.

В это время со стороны «противника» грянуло могучее ура. Не успел Таранчик выбросить свой пулемет на площадку, как окопы заполнились наступающими, и пошла беззлобная, шутливая потасовка. На него сверху прыгнул солдат «противника», но он ловко сбросил его с плеча, повалил на дно окопа и уселся на него верхом.

Соловьева прижал к стенке окопа тоже маленький, но широкоплечий солдатик со смуглым узбекским лицом. Фролов и Карпов тащили в окоп солдат, пытавшихся выбраться наверх, а сержант Жизенский бомбардировал «противника» рассыпчатыми сырыми кусками глины.

Большинство наступающих, не желая ввязываться в эту возню в передовом окопе, перепрыгивали через него и устремлялись в глубину обороны за «танками», продолжая неумолчно кричать ура.

Еще гремели далекие отзвуки «боя», ревели, сливаясь в общий монотонный гул, «танки», когда наше подразделение, покинув траншеи, расположилось на опушке соснового леса.

Походная кухня источала аппетитный запах горячей пищи, а белесый дымок из трубы, поднявшись до половины сосновых стволов, стлался тонкой пеленой, которую пробивали и дробили мелкие капли затяжного дождя.

Солдаты, не обращая внимания на дождь, раздевались по пояс и умывались холодной водой из ручья. Некоторые из солдат чистили оружие, другие оттирали глину с шинелей и гимнастерок.

Выбрав место посуше, мы разбили палатку под старой сосной и разложили костер, в котором долго трещали и дымили сосновые сучья. Старший лейтенант Блашенко был вызван к командиру подразделения.

Только я разложил бритвенный прибор, как возвратился командир роты и сообщил, что мой взвод должен пообедать раньше всех и отправляться с саперами вперед для ремонта небольшого моста.

— А разве маршрут другой? — спросил я.

— Да, идем на демаркационную линию. Подробности потом, а сейчас готовь взвод, — строго сказал Блашенко. — Оружие оставьте здесь. Инструмент захватят для вас саперы. Они скоро подойдут сюда. Мост надо отремонтировать так, чтобы не только нам по нему переправиться, но чтоб и немцам навек хватило. Начальником всей команды пойдет капитан Горобский.

Подошли саперы, и мы двинулись в путь. Следом за нами ехала повозка, набитая до краев инженерным имуществом. Горобский, хотя и прихрамывал, но был оживлен и деятелен, как обычно.

Отряд двинулся.

— А может, и не заменять моего второго номера, товарищ лейтенант? — вдруг опросил Таранчик, шедший в первом ряду колонны.

— Прекратить разговоры в строю! — прикрикнул Горобский.

— Да мне б только узнать, и вправду разлучат нас с Соловушкой, чи нет, — вполголоса продолжал Таранчик. — Жалко мне его.

— Можно и оставить, — сказал я, — если перестанешь дурачиться.

Таранчик, по-видимому, был доволен ответом и уже не возобновлял разговора.

Все время я наблюдал за ним, за его отношением к Соловьеву. Было ясно, что шутки Таранчика беззлобны и сыпались они на Соловьева лишь потому, что тот был самым близким и безответным человеком.

Танкисты расположились у самого подножия холма.

Около одной из машин, справа от дороги, собралась группа танкистов. На башне танка сидел сержант и лихо растягивал мехи красивого аккордеона. В кругу танкистов кто-то бойко отплясывал трепака, стремительно разбрасывая сапогами мягкую землю и хвою. Горобский так и подергивался в такт музыке, притопывая левой ногой. Плясун, видимо, выдохся и, топнув около кого-то, вышел из круга.

— Балигуру на круг, Балигуру!

— Правильно! Ему командир благодарность объявил.

— Правильно! Давай, Семен, покажи, как в Белоруссии пляшут! На радостях легко пляшется…

Лицо Горобского вдруг исказилось от боли и потемнело. Он сильно согнулся, схватился за колено и, прыгая на правой ноге, выскочил из строя.

— Вот черт, думал, что заживает, а она опять за свое… Грошев, ведите колонну. Я дождусь повозку.

Горобский передал мне планшет с картой маршрута.

В круг вышел старшина, среднего роста, коренастый, лет двадцати пяти.

Он сделал знак музыканту, и тот быстро перебросил пальцы, выполняя заказ танцора. Балигура степенно прошелся по кругу, на ходу подобрал черные волосы под шлем и, словно нехотя, присел раз, другой…

Мы уже прошли этот веселый круг, когда до слуха донесся грудной голос кого-то из зрителей и дружные хлопки в ладоши в такт музыке.

— Эх, расходится! — не выдержал кто-то из наших солдат, когда колонна отошла от веселого круга танкистов.

С вершины холма открывался вид на небольшую зеленую долину. Над ней клубился пар, он закрывал верхушки сосен на склоне другого холма, через который лежал наш путь.

В лощине встретилась развилка дорог. Я открыл планшет с картой Горобского, чтобы сверить маршрут. Красная линия на карте, обозначавшая наш путь, змейкой тянулась через горы, извивалась вокруг горных вершин и, выбежав из сплошных лесов, круто поворачивала на север. Конец ее упирался в демаркационную линию как раз в том месте, где снова начинался лес.

Часам к пяти мы были у цели. Здесь выяснилось, что основа моста цела и довольно прочна, чтобы выдержать нашу технику. Нам только надо было положить настил, материала было достаточно.

У высокого штабеля заготовленного леса застучали топоры, завизжали пилы. Мост восстанавливался очень быстро. Когда оставалось совсем немного до окончания работ, капитан Горобский, подозвав меня, сказал:

— Нужно отправить связного к командиру с донесением об исправности моста. Вот донесение… Я пойду к лесорубам.

— Фролов, ко мне! — окликнул я особенно уставшего солдата.

Выслушав задание, он принял донесение и неуверенно пошел к лошадям. Однако по мере приближения к ним шаги его замедлялись. Не дойдя до ближнего коня, остановился.

— Товарищ лейтенант, а они н-не того… не лягаются?

— А уж это вы у них спросите.

— Товарищ лейтенант, разрешите мне, — вмешался Карпов, — его не то что конь — курица залягает. Это же скульптор!

— Да, если можно, — просительным тоном говорил Фролов, возвращаясь к нам, — лучше я буду носить бревна, только бы не эта прогулка верхом.

— А вы что, действительно скульптор?

— Нет, он шутит, — застенчиво сказал Фролов. — Я только готовился стать скульптором… А на лошадях мне никогда не приходилось ездить.

— Карпов, берите донесение и быстро — в дорогу.

Этот энергичный парень вызывал к себе уважение тем, что умел делать все необходимое в солдатской жизни. В сырую полночь на привале никто не догадается раньше него разжечь костер. Надо ли сплести мат, или ушить гимнастерку, или старшине потребовалось сделать лишнюю полку в каптерке — всегда звали Карпова, и он выполнял все, как знакомое дело.

Не успели мы с Фроловым дойти до места рубки леса, а Карпов уже мелькнул между сосен на вершине холма, прильнув грудью к рыжей гриве коня.

Весь настил на мосту был уже уложен и сооружались перила. Забив последний костыль, Таранчик вышел на середину моста и, почесывая затылок, с усмешкой произнес:

— Эх, а красной ленты не захватили, чтоб натянуть ее для открытия моста.

— Сойдет и без ленты, — ответил ему Земельный, — лишь бы никто из-за твоей работы не провалился.

— Э-ге, хлопче, когда б ты видал тот костыль, что я сейчас вбил, то такой бы глупой мысли в тебе не было. А теперь, хлопцы, пока наши сюда дотопают, мы еще успеем «прижать Михея».

«Прижать Михея» на языке Таранчика означало: поспать.

Отдыхать солдаты разместились на мосту: здесь было суше, чем на траве или на земле. Все дружно закурили, притихли. Каждый ушел в свои думы. Умытый лес стоял тихо и торжественно. Тучи разошлись, но и солнце зашло за горизонт. В мокрой одежде становилось довольно свежо. Под нами, глубоко в ущелье, слышалось однообразное журчание ручья.

— А что, хлопцы, — вдруг громко сказал Таранчик. Он сидел на перилах моста, держа «козью ножку», рассчитанную по меньшей мере на полчаса. — А что, хлопцы, когда бы хоть с полземли… да нет, лучше уж со всей земли взять бы да собрать всех людей, великих и малых, мужского и женского пола, да все б то — в одну купу? — Таранчик умолк, сосредоточенно потянул из «ножки» дым и состроил глуповато-серьезную мину.

— Тогда б что? — в тон спросил Колесник.

Таранчик задумчиво глянул куда-то в верхушки сосен и продолжал:

— А получилась бы велика-превелика людина. — Он сделал значительную паузу. Все молчали. — Да собрать бы все горы и горки, велики и малы — да в одну купу…

— Тогда б что? — вторил Колесник.

— Тогда б получился великий-превеликий бугор. Вот что! Да собрать бы все реки и речки, моря и океаны, озера и ручьи — да в одну купу…

— Ну?

— Вот и «ну». Получилась бы велика-превелика лужа! — Он поскреб в затылке и продолжал без тени улыбки. — А еще, хлопцы, собрать бы все леса и лесочки, все дерева, велики и малы — да в одну купу…

— Ну?

— Что «ну»? Получилась бы велика-превелика палка! Во!

— Да зачем тебе собирать все это?

— А вот зачем. Послать бы ту велику людину да на тот великий бугор, да дать бы той людине в руки ту велику палку. Ка-ак бы размахнулась та велика людина да ка-ак гекнула бы по той великой луже!

— Тогда что?

Тут Таранчик откинул голову назад, закатил глаза и закончил:

— Эх, бы и… б-булькнуло!!

Над ущельем покатился дружный солдатский смех, а рассказчик, сидя на перилах, спокойно пускал колечки дыма в вечернюю синеву.

— Так это он все собирал… с целого света… чтоб… один раз добре булькнуло! — еле выговорил от смеха Митя Колесник, ухватившись за живот.

И уж не слышно журчания ручья, не видно грусти на лицах, даже холод забыт. Как немного, оказывается, иногда надо, чтобы поднять настроение! А ведь и рассказана-то была глупость. «Вот вам и шут, товарищ старший лейтенант», — мысленно говорил я Блашенко.

— Ну, а теперь хоть убейте — ничего не расскажу больше, — заявил Таранчик и уткнулся в воротник шинели, показывая, что хочет задремать. Но все знали, что он не дал бы загрустить, не замолчал бы, если бы не заслышал приближения роты.

Уже в густых сумерках, благополучно переправившись по мосту, устремились в горы.

7

Горная дорога узкой лентой тянется по подъемам и спускам, огибает ущелья и скалы. Лес будто сжимает дорогу с обеих сторон. Звезды видны, как из глубокой траншеи. Где-то в верхушках сосен едва слышится шорох. Однообразное шарканье множества подошв по асфальту, молчание и темнота наводят дремоту.

Колонна долго ползет по бесконечному спуску. И вдруг лесная стена обрывается, становится светлее. Впереди равнина и мерцающие в предутренней мгле огни небольшого города.

Улицы еще пустынны. Часть подразделения отрывается от общей колонны и идет к железнодорожной станции. Остальная часть втягивается в огромный двор двухэтажного дома. Мы уже знаем: здесь остановится командир подразделения. Роты пойдут дальше, на демаркационную линию.

Во дворе и в доме все суетятся, куда-то торопятся. Офицеры бегают по пустым еще комнатам, о чем-то договариваются, спорят. Во дворе то и дело слышатся команды.

Постепенно все определяется по своим местам, утихает. Взводы начали разъезжаться по назначенным квартирам, во дворе стало свободнее.

Командиры рот были собраны для получения задания. Мы долго ждали их возвращения, но они не возвращались.

Солдаты перебрались в большой сад, раскинувшийся за железной оградой, и там, составив «ружья в козлы», расположились, как дома. Сначала слышались шутки и оживленные беседы, затем все замолчали. Солдаты дремали под деревьями старого сада.

Я лежал с солдатами взвода, терпеливо дожидаясь решения командования, и старался ни о чем не думать. Редкие листья высокой старой яблони давали плохую тень. Все настолько разомлели, что никому не хотелось говорить. Даже Таранчик, всегда неутомимый и бодрый, молча лежал на помятой траве.

— Что, братцы, загораем? — громко спросил неизвестно откуда взявшийся Горобский. Он присел возле нас на корточки и, закурив сигарету, бросил на траву открытый портсигар. К нему потянулось несколько рук.

— Ты шел бы ко мне на новоселье, пока ваш Блашенко там спорит, — продолжал Горобский, обращаясь ко мне. — Мы, брат, с начфином устроились получше, чем на старом месте. Там казарма была, а здесь настоящая человеческая комната с прелестной хозяйкой.

— Скоро  с в о е  новоселье будет, — сказал я, — некогда разгуливать.

— Э-э, да разве вашего Блашенко дождешься! Раз уж его не удалось уговорить до обеда, теперь он до вечера не замолчит.

— А о чем он, собственно, спорит? — спросил Мартов, подползая к нашему кружку.

— В отпуск просится, хоть ты ему ухо режь!

— Так что ж, из-за его отпуска мы и сидим здесь столько времени?

— Нет, зачем же. Но он-то уж очень настойчив. Я предлагал ему даже ехать вместо меня, да батя не соглашается. Говорит, что мне через неделю можно ехать.

— А вы что, не очень торопитесь домой? — спросил я, не поняв, в шутку он предлагал Блашенко отпуск вместо себя или всерьез.

— Да ведь мне и ехать-то почти не к кому, — произнес Горобский упавшим голосом, — некуда…

Говорить после этого было не о чем. Сколько было таких, которым не к кому ехать в отпуск.

— И все же поеду! — выдохнул Горобский. — Россия велика, — и, бросив окурок, оживился. — А вы заходите, если еще долго не уйдете. Вон, смотрите, отсюда видно. Второй от угла розовый домик с маленьким садиком, видите? Вот тут моя квартира.

Он встал и так же быстро ушел, как и появился. Все были заняты мыслями о том, куда нас направят. Коробов долго сидел над картой, гадал о своем будущем местопребывании, но, не придя ни к какому решению, свернул планшет, положил его под голову и уснул.

Хотелось подробнее представить новую службу. Но как представишь то, чего никогда не видел? За прожитый в Германии год мы немцев видели только на расстоянии. Общаться с ними не приходилось. Располагались обычно в военных городках и жили своей обособленной жизнью. Теперь мы окажемся в непосредственной близости к гражданскому населению. На линии придется иметь дело только с немцами. Но ведь для этого необходимо знать язык.

Расспрашиваю солдат и тут же узнаю, что почти не владеют немецким языком только Таранчик, Соловьев и Карпов. Остальные — кто лучше, кто хуже — говорят по-немецки. Карпов уверял, что он с помощью товарищей скоро сможет овладеть хотя бы самыми необходимыми оборотами речи. А Таранчик сказал:

— Зачем ломать язык, когда я с любым немцем и так договорюсь; для чего ж пальцы?

Коробов громко храпел, повернув к солнцу потное лицо. Рядом сладко посапывал Мартов. Блашенко все не возвращался.

В глубине сада виднелся старый флигель, покрытый до карниза плющом. На открытой площадке в тени флигеля играли дети. Недалеко от нас между деревьями резвилась девочка лет восьми, с русыми кудряшками, в коротеньком светлом сарафанчике. Девочка начала взбираться на кривую старую яблоню, напевая какую-то веселую песенку без слов. Добравшись до первого сучка, она, опираясь ногой на тонкий сучок, потянулась к недозревшему яблоку.

Отросток хрустнул и отломился; девочка повисла на сучке, вцепившись в него руками, не решаясь спрыгнуть на землю. Она готова была заплакать или закричать, но не делала этого, видимо, стесняясь чужих людей.

К ней подбежал Земельный и, ловко подхватив ее, понес на высоко поднятых руках. Потом он опустил девочку очень низко над землей, снова подбросил высоко вверх и начал подбрасывать, приговаривая:

— Что, проказница, лезть так не боялась, а прыгать струсила! А? — Земельный продолжал подбрасывать девочку все выше и выше. Она визжала и смеялась, что-то лепеча Земельному.

— Ах ты, коза востроглазая! На руках, так и страх пропал! — сказал он по-русски. Но девочке понятен был смысл этих слов, как и тех, которые сказаны были раньше на немецком языке.

К Земельному подбежал мальчик лет пяти-шести, дернул его за брюки и строго сказал:

— Отпусти: это моя сестра!

Земельный, словно опомнившись, глянул на мальчика, но девочку все еще держал на руках.

— Чего ты бормочешь? — по-русски спросил Земельный, склонившись к мальчику.

— Отпусти: это моя сестра, — повторил мальчик, выговаривая слово «Schwester» со свистом.

— Э-э, нет, — уже по-немецки ответил Земельный, — эта девочка моя, Наташка! Правда, Наташка?

Девочка засмеялась. А мальчик упрямо тащил его за брюки и капризно тянул:

— Отпустите ее, отпустите… Вон бабушка идет, она вам задаст.

— Отпусти ты ее, пока греха не нажил, — вмешался Жизенский. — Вон бабка ихняя идет, еще шуму наделает.

— А что, по-твоему, и уважить ребенка нельзя, — сердито возразил Земельный. — Если б я им платил тем же, чем они мне, тогда — другое дело.

Из глубины сада от флигеля тащилась седая старуха с провалившимся ртом и с клюшкой в руках. Земельный, вздохнув, подчеркнуто осторожно опустил девочку на землю и, погладив по головке загрубелой рукой, проговорил:

— Дите безвинное, неразумное, не знает ишшо злости на людей.

Мне показалось, что в глазах у него блеснула слеза, но он закашлялся и отвернулся. Девочка и мальчик взялись за руки и бегом пустились к бабушке. Та сердито схватила девочку за плечо, подтолкнула вперед и, что-то ворча, пошла за ними.

— Р-рота, строиться! — вдруг раздался резкий голос Блашенко.

Солдаты вскакивали со своих мест, быстро разбирали оружие и становились в строй. Старшина помогал ездовым запрягать лошадей в повозки: он знал, что гнев Блашенко ищет сейчас предмета, на который бы можно было обрушиться. И гнев этот не замедлил прорваться. Как только рота была выстроена, Блашенко крикнул старшине:

— Долго вы там намерены копаться со своим обозом?

— Сейчас, товарищ старший лейтенант, будет готово, — ответил старшина, подталкивая лошадь к дышлу предпоследней повозки и бросая свирепые взгляды на нерасторопных ездовых. Но Блашенко не терпел уже никаких «сейчас». Он выровнял строй, командирам взводов приказал стать в голову колонны и скомандовал «шагом марш».

— Товарищ старший лейтенант, ведь они могут отстать, — вступился за ездовых Мартов.

— Вот новости, чтобы еще на конях от пехоты отставали!

— Да они же не знают маршрута! Вот мы сейчас завернем за один угол, потом — за другой. Куда же им ехать?

— Идите к ним нянькой, товарищ лейтенант! Выходить из города будем левее станции! Понятно? — сердито спросил Блашенко.

— Слушаюсь! — козырнул Мартов и помчался назад, придерживая левой рукой планшет.

— На дворе уже вечер, а нам еще идти целых полсотни верст, — будто оправдываясь, произнес Блашенко, а сам ускорил шаг.

— Но ведь не старшина же в этом виноват, товарищ старший лейтенант, и не ездовые виноваты, что вас в отпуск посылают, а вы не хотите, — уколол его Коробов. — Чего же тут сердиться?

— Не тот сердит, кто кричит, да быстро отходит, а тот, кто молчит, да долго зло помнит… Вон Грошев на меня сердится: ишь, как надулся. А все молчит.

Я промолчал.

— А откуда известно, что мне отпуска не дают? — уже мягче спросил Блашенко, обращаясь к Коробову.

— О-о, сорока на хвосте принесла. Вон их там сколько летало, сорок-то!

— Он спал все время, — вставил я, — это ему во сне приснилось.

— Во сне или наяву, черт побери, а правда. Я ему говорю: мне отпуск нужен; заявление у них с самого конца войны лежит, а он мне график под нос сует. Ну, скажи на милость, чем выслужился этот Горобский? Орденов много? Служил в разведке? Ему — пожалуйста, а тут, хоть лопни, — не дают!

— Так он же вам предлагал вместо себя ехать, как мне сорока доложила. Чего ж вы не согласились?

— Предлагал! Черти б ему так предлагали. Говорит, а сам смеется.

— Нет, а у нас он что-то не смеялся, когда говорил об этом, — сказал я. — Говорит, ехать не к кому: все погибли.

— Может, и вправду с ним самим договориться? — мечтательно произнес Блашенко.

— Подумайте: он говорил серьезно, — сказал я.

— А ну его к лешему, с его благородством, — вдруг решил Блашенко. — Дождусь этого проклятого графика: не так уж долго теперь. Дней двадцать, ну — месяц… Ведь там у меня сыну четвертый год пошел! — Блашенко достал из планшета фотографию, с которой смотрело веселое лицо мальчика. Он смешно прищурил глаза и приподнял верхнюю пухлую губу, показывая ровные белые зубенки. — Человек родился, вырос, в эвакуации был, а я его еще и не видел. Вот дела!

Коробов взял у него фотографию. Нас догнал Мартов и громко доложил:

— Товарищ старший лейтенант, повозки следуют за колонной!

— Становись в строй.

— Сын-то на отца не похож, — снова уколол Коробов, продолжая рассматривать фотографию, — курносый. Как его звать-то?

— Толькой звать. Давай сюда фото. — Блашенко аккуратно завернул фотографию в пергамент, положил в планшет, а оттуда достал карту. — Я вот что думаю: привал делать еще рано, а пока я вам объясню обстановку… В общем, проведем совещание на ходу.

Мы раскрыли планшеты, достали карандаши и приготовились слушать.

— Придется нам расставаться, друзья. Вот этот участок линии отдается под охрану нашему батальону. Нашей роте приказано нести службу на флангах батальонного участка. — Блашенко подложил развернутый планшет под карту и продолжал: — Крайним левым будет Коробов. Вот его застава. Соседом справа у него будет Мартов. Мы будем стоять против американской зоны оккупации, а Грошеву придется идти на правый фланг батальона, там уже начинается английская зона. Ваша застава, Грошев, находится в Блюменберге. Штаб батальона расположится вот здесь в Вайсберге. Я буду находиться до отпуска с Мартовым. Об особенностях охраны каждого участка сообщат нам те, кого будем сменять. Инструкции по остальной службе получим потом от комбата. Всё. Вопросы?

— А ну, прикиньте, далеко мы с Мишей разойдемся? — спросил Коробов.

Блашенко посмотрел на карту.

— По дороге километров двадцать пять будет, а по линии, конечно, меньше.

— А как питаться будем? Полковой столовой нет, батальонная кухня далеко, — допрашивал Коробов.

— Кухонное хозяйство найдете на месте, а поваров придется поискать среди солдат.

Все замолчали, потом Мартов сказал:

— Сейчас всего не предусмотришь. На месте больше вопросов появится, а спрашивать не у кого будет.

— Как это не у кого, а телефон зачем? — возразил Коробов.

— Телефон есть телефон, — заметил Блашенко, — а решать многое придется самостоятельно: по телефону комбат не увидит у вас всего.

…Солнце село. Жара схлынула. Идти стало легче, и мы решили не делать привала до развилки дорог, где моему взводу надлежало свернуть направо и пройти еще километров восемь до места.

Шел двенадцатый час ночи, когда мы остановились на привале. Взводу Мартова предстояло сделать еще километров пятнадцать. Коробов же рассчитывал попасть на свою заставу только к утру.

Рота сошла с дороги и расположилась на отдых. Солдаты, развязав вещевые мешки, «расправлялись» с консервами и сухарями.

И странное дело. О роте нельзя было сказать, что жила она очень дружно. Но теперь, когда ей пришлось разделиться, может быть, даже не надолго, на привале не было обычного оживления. Солдаты моего взвода растворились в двух других взводах и тихонько беседовали. Мы лежали на жесткой, выжженной солнцем траве за кюветом дороги. Мартов наказывал мне:

— Ты почаще звони нам, а в выходной приезжай. Мы с Ильей рядом будем, нам веселее.

— Вот какая дьявольщина, — заговорил молчавший до сих пор Коробов. — Ну, вы с Леней, допустим, заправские друзья. У вас мнения во всем сходятся, вы всегда вместе… Ясно, что вам не хочется расходиться. Но ведь я, почитай, слова доброго с тобой не говорил: все шутки да колкости, да и пришел ты к нам давно ли. А вот лежу теперь, и тоска какая-то наваливается, будто теряю что…

— Ну, расчувствовались, — перебил его Блашенко, одиноко сидевший в стороне, — барышни. Будто навек расстаются. Строиться! — скомандовал он и, резко поднявшись, пошел на дорогу.

Я выстроил свой взвод на повороте, ведущем в Блюменберг, и подал команду «шагом марш». Оставшаяся часть роты провожала нас взглядами. Блашенко, помахав рукой, крикнул:

— Счастливого пути!

Мы сразу взяли хороший темп и менее чем через полтора часа наша маленькая колонна остановилась перед аркой заставы в Блюменберге.

Застава находилась на юго-восточном склоне огромного пологого холма, по вершине которого проходила демаркационная линия. А ниже, у самого подножия холма, вдоль маленькой речки раскинулась деревня.