Съ трескомъ, дымясь, догораетъ лучина въ маленькой, дымной избушкѣ Антона Безроднаго; на улицѣ льетъ проливной дождь, воетъ рѣзкій, холодный вѣтеръ. Время не раннее, часъ двѣнадцатый ночи. Давно ужь спятъ на полатяхъ ребятишки Антона: два мальчика да дѣвочка; спитъ у печки въ углу и старая, глухая тетка Антона, накрывшись дырявымъ овчиннымъ полушубкомъ. Не спятъ только самъ Антонъ, не старый еще, невысокаго роста, плотный мужикъ съ маленькой русой бородкой, да жена его Матрена.
Антонъ примостился поближе къ лучинѣ и разсматриваетъ очень внимательно старое кремневое ружье съ попорченнымъ замкомъ; онъ то на свѣтъ прикинетъ его, то въ дуло подуетъ. Матрена сидитъ у печки. Въ рукахъ у нея прялка, но работа что-то плохо подвигается впередъ. Вотъ Матрена выпустила веретено и о чемъ-то задумалась. Невеселыя, должно быть, были эти думы, потому что лицо ея становилось все пасмурнѣе и пасмурнѣе. Вотъ губы у нея задрожали, и она вдругъ тихонько заплакала.
Нахмурилъ брови Антонъ и взглянулъ на жену исподлобья.
— Это еще что? — сказалъ онъ. — Хоронить ты меня собираешься, что-ли?
— Да какъ же, Антонъ Степанычъ, — жалобно говорила Матрена, — все оно какъ-то… Дорога теперь дальняя такая, да и вѣтры нонѣ стоять… А вдругъ, Боже чего сохрани…
— Ну-у, закаркала, вѣтры, вѣтры!.. А ты бы еще Бога благодарила, что повѣтерь Онъ намъ посылаетъ — ѣхать хорошо будетъ.
Матрена глубоко вздохнула и опустила голову.
— Ноетъ у меня что-то сердце, Антонъ Степанычъ, ноетъ, — говорила она, — чуетъ, видно, что-то недоброе… Останься-ка дома, голубчикъ, а? право, останься…
Антонъ съ удивленіемъ взглянулъ на жену и улыбнулся.
— Да ты ошалѣла право, Матрена! — сказалъ онъ. — Ишь ты слово какое вымолвила: останься. Да развѣ мнѣ можно остаться-то, а? Вѣдь ты ѣсть-то да пить захочешь, ребята тоже захочутъ, — такъ какъ же?.. А деньги-то эти, что я у Василія Семеновича впередъ забралъ… Ты это какъ полагаешь?
Матрена Молчала.
Антонъ опять взялся за ружье и началъ его разглядывать.
— Вотъ чѣмъ пустяки-то молоть, — сказалъ онѣ, — скажи-ка ты лучше, все ли приготовила на дорогу?..
— Все приготовила, родимый, все… Рубахъ тебѣ четыре выстирала, полушубокъ починила, пироговъ да шанежекъ вчера еще напекла. Все, кажись…
— Да ты попомни-ка хорошенько, не забыла ли чего, — дорога-то не близкая…
— Нѣтъ, родной, ничего не забыла.
На минуту воцарилось молчаніе. Матрена всхлипывала потихоньку, Антонъ по-прежнему возился съ ружьемъ. Вотъ онъ положилъ его въ сторону и поднялся со скамьи.
— Это еще что? Хоронить ты меня собираешься, что-ли?
— Матрена, — заговорилъ онъ, — послушай-ка, что я тебѣ скажу…
— Что, родимый?
— А вотъ слушай-ка… Да полно ревѣть-то, — не въ гробъ вѣдь меня провожаешь… Ну, вотъ — какъ уѣду — за ребятишками смотри, получше приглядывай, а ужь особенно за Ѳедюшкой — больно онъ озорной…
— Да я завсегда, Антонъ Степанычъ…
— Ну, да… Спуску-то имъ не давай много… Вотъ теперь насчетъ пропитанія… Муки-то у насъ еще сколько осталось?..
— Муки-то? А ужь не знаю хорошенько, Антонъ Степанычъ… Пуда четыре, кажись, есть еще…
— Гм… четыре… маловато оно… Ну, да ничего, — выйдетъ, такъ ты у Бровихи попроси взаймы… тамъ, скажи, сосчитаемся…
— Да ты ужь рази больно надолго, Антонъ Степанычъ? — спросила Матрена и въ голосѣ ея послышалось безпокойство.
— А я-то почемъ знаю, надолго-ли? Може на мѣсяцъ, на полтора, али больше. Ужь тамъ какъ Господь дастъ… Ну, такъ вотъ: коли мука выйдетъ — у Бровихи возьми… Треска тоже есть у насъ, палтосина, кажись, осталась…
— Есть и палтосина…
— Такъ… Ну, вотъ и живите съ Богомъ, ждите меня… А ужь если да…
Тутъ Антонъ остановился; Матрена съ испугомъ уставилась на него, и на глазахъ ея опять показались слезы.
— Да полно тебѣ ревѣть-то… Такъ, къ слову пришлось… Мало ли что можетъ случиться — всѣ подъ Богомъ ходимъ: сегодня живъ, а завтра… А ужь особливо нашему брату-промышленнику — съ моремъ вѣдь тоже шутки плохія…
Матрена захныкала.
— Эхъ, перестань! — махнулъ рукою Антонъ. — Ничего, все обойдется, Богъ дастъ; не въ первый разъ хожу-то, пятый ужь годъ… А коли приключится что, такъ ты знаешь… Есть у меня зашиты въ старой жилеткѣ плисовой, что въ сундукѣ-то лежитъ — двадцать пять рублевъ… Это я про черный день припряталъ, давно ужь какъ-то… Что глаза выпучила? Думаешь, зачѣмъ тебѣ не сказалъ? А зачѣмъ говорить-то? — сказано, про черный день… Такъ вотъ деньги эти… Ну, на первое время хватить, а тамъ продать кое-что можно, лишнее то-есть.
— Да что ты, Антонъ Степанычъ, — жалобно заговорила Матрена, — точно помирать собираешься, право…
— Фу, ты, Господи!.. Сказано, что человѣкъ подъ Богомъ ходить… Ну, и это такъ, на всякій случай, говорится… Такъ продашь что тамъ лишнее, а потомъ добрые люди, авось, не оставить, не дадутъ по міру идти съ малыми ребятишками…
Долго еще разговаривалъ Антонъ съ женою, совѣты ей, наставленія давалъ разныя, какъ вообще жить въ его отсутствіе, какъ держать себя по отношенію къ сосѣдямъ, а особенно къ сосѣдкамъ.
Наконецъ оба улеглись спать.
Тишина воцарилась въ избѣ, только вѣтеръ шумѣлъ на улицѣ, да слышался легкій храпъ тетки Дарьи у печки. Долго не могъ заснуть Антонъ — много, видно, думъ накопилось у него въ головѣ, и безпокоили его эти думы. Что касается до Матрены, такъ та до самаго разсвѣта глазъ не сомкнула.
* * *
Часу въ шестомъ утра въ избу вошелъ высокій, бодрый старикъ съ сѣдой окладистой бородою. Это былъ Василій Семеновичъ Бровинъ, зажиточный крестьянинъ и владѣлецъ большой трехмачтовой шкуны «Три Святителя», которая отправлялась на промыслы къ Шпицбергену.
Какъ Бровинъ, такъ и Антонъ были архангельскiе поморы и всѣ средства къ жизни получали, какъ и другіе поморы, исключительно отъ рыбной ловли и охоты на морскихъ звѣрей. Жили они оба въ бѣдной деревушкѣ Захаровкѣ, далеко, далеко на сѣверѣ, на берегу Сѣвернаго океана, въ странѣ вѣчнаго холода, гдѣ лѣто продолжается всего какихъ-нибудь два мѣсяца въ году, гдѣ почва безплодная, покрытая только самой бѣдной, убогой растительностью. Нерѣдко проводили они оба въ открытомъ морѣ на рыбной ловлѣ и охотѣ на морскихъ звѣрей цѣлыя недѣли и даже мѣсяцы, при чемъ отъѣзжали далеко отъ берега и чуть не каждую минуту подвергались опасности отъ бурь и огромныхъ пловучихъ льдинъ. И не разъ жизнь ихъ висѣла на волоскѣ, когда они въ старой лодкѣ карбасѣ или на шкунѣ боролись съ вѣтрами и волнами, рискуя быть отнесенными далеко и потонуть…
Войдя въ избу, Бровинъ снялъ шапку, помолился на образъ и поклонился.
— Здорово, Антонъ Степанычъ, — сказалъ онъ, — Матренѣ Сидоровнѣ много лѣтъ здравствовать…
Екнуло сердце у Матрены. Этотъ осанистый старикъ съ кроткимъ, добродушнымъ лицомъ въ эту минуту сдѣлался ей ненавистенъ. Да какъ же: вѣдь онъ пришелъ затѣмъ, чтобъ увести ея мужа, взять его съ собой на шкуну, а тамъ… Господи! что будетъ тамъ?..
— Ну, что, не готовъ еще, Антонъ Степанычъ? — говорилъ Бровинъ, — а у меня ужь всѣ ребята въ сборѣ… Часика этакъ черезъ два и паруса поднимать можно: вѣтерокъ такой славный…
— Готовъ, Василій Семенычъ, давно готовъ, у меня вѣдь сборы не Богъ вѣсть какіе. Помолимся, да и въ путь…
Антонъ старался быть спокойнымъ и даже веселымъ, но это ему не совсѣмъ удавалось. Видно было, что онъ встревоженъ немного, и въ голосѣ его слышалась безпокойная нотка.
«Что бы это со мной такое? — думалъ онъ, — сердце неспокойно что-то. Пятый разъ ѣзжу — никогда не бывало такъ… Неужто въ самомъ дѣлѣ… Охъ, да что тутъ…»
— Готовъ, Василій Семенычъ, совсѣмъ готовъ, — повторилъ онъ.
— Такъ идемъ, брать, пора.
Горячо помолился Антонъ на икону и обратился къ женѣ:
— Ну, Матрена, прощай, — заговорилъ онъ немного дрожащимъ голосомъ, — оставайся, Христосъ съ тобой, да смотри, не забывай, что я тебѣ говорилъ-то…
Матрена такъ и повисла на шеѣ у мужа и залилась слезами.
— Голубчикъ ты мой, ненаглядный! — причитала она. — Покидаешь ты меня, горемычную, одинокую, покидаешь своихъ малыхъ дѣточекъ…
— Э, полно тебѣ, Матрена Сидоровна, — замѣтилъ Бровинъ, который совершенно равнодушно смотрѣлъ на эту сцену разлуки, да и немудрено: онъ тридцать пять лѣтъ сряду ходилъ по морю и присмотрѣлся къ такимъ сценамъ. — Полно тебѣ плакать-то, вѣдь не на вѣкъ разстаетесь…
Еле-еле оторвалась Матрена отъ мужа и бросилась къ Бровину.
— Василій Семенычъ, голубчикъ, кормилецъ ты нашъ! Побереги ты, ради истиннаго Христа, Антона-то моего, побереги…
— Да ладно, ладно, поберегу… Люльку вотъ ему повѣшу въ каютѣ, да и буду, какъ малаго ребенка, укачивать, — усмѣхнулся Бровинъ. — Ну, съ Богомъ, давай…
— Сейчасъ, Василий Семенычъ, сейчасъ… Дай вотъ только съ ребятишками попрощаться.
Два мальчика, одинъ лѣтъ 8, другой 10, съ плачемъ кинулись къ отцу, и онъ крѣпко, крѣпко ихъ обнялъ. Маленькая 4-лѣтняя Глаша сначала не понимала, что тутъ происходитъ такое, и стояла, выпучивъ любопытные глазенки; но потомъ, увидѣвъ плачущихъ мать и братьевъ, тоже заплакала.
Еще разъ попрощался Антонъ съ женой, съ дѣтьми, съ теткой, взвалилъ себѣ на плечи мѣшокъ съ кой-какими пожитками да подорожниками, ружье захватилъ, и затѣмъ всѣ пошли изъ избы.
Саженяхъ въ 20 отъ берега стояла, гордо покачиваясь на волнахъ, новенькая трехмачтовая шкуна Бровина. Работники ужь сновали взадъ и впередъ по палубѣ, подбирали канаты, развертывали паруса.
Бровинъ махнулъ рукой, и въ одну минуту два сильныхъ, здоровыхъ молодца спустились въ шлюпку и направились къ берегу.
Все небольшое населеніе деревни собралось провожать отъѣзжающихъ. Были здѣсь и молодые, и старики, и старухи; нѣкоторыя женщины пришли даже съ грудными дѣтьми на рукахъ. Обнимались, цѣловались, желали счастливаго, благополучнаго пути и пр., и пр. Антонъ съ Бровинымъ и еще однимъ промышленникомъ Петромъ сѣли въ шлюпку и отчалили отъ берега.
Минутъ черезъ двадцать шкуна, подъ всѣми парусами, двинулась быстро впередъ.
Долго стояла Матрена на берегу, но спуская глазъ съ судна. Вѣтеръ такъ и развѣвалъ во всѣ стороны ея выбившіеся изъ-подъ платка волосы; слезы безпрестанно набѣгали ей на глаза и мѣшали смотрѣть, она наскоро отирала ихъ тряпицей.
Шкуна удалялась все болѣе и болѣе: вотъ отъ нея остался виднымъ только одинъ парусъ; вотъ и парусъ сталъ уменьшаться и уменьшаться, — осталась только точка одна, и та скоро скрылась за горизонтомъ.
Матрена прибѣжала домой, да такъ и упала ницъ передъ образомъ.
— Царица небесная! — взмолилась она, — Николай угодникъ!.. защитите вы его, не оставьте своею милостью… Охъ, чуетъ мое сердечушко, что быть бѣдѣ какой-то, бы… ыть…
* * *
Погода не совсѣмъ-то благопріятствовала нашимъ путешественникамъ. Только первые дни, когда дулъ крѣпкій попутный вѣтеръ и на пути попадались небольшія, сравнительно, пловучія льдины. Шкуна «Три Святителя» не подвергалась рѣшительно никакой опасности. Но на четвертый день отъѣзда изъ Захаровки обстоятельства сильно изменились. Вѣтеръ необыкновенно усилился и наносилъ такія громадный глыбы льда, что надо было употреблять не мало искусства и усилій, чтобъ пробиваться сквозь нихъ.
— Тридцать пятый годъ по океану хожу, — говорилъ Бровинъ, — а никогда столько льду не видывалъ.
Нерѣдко шкуна страшно трещала подъ напоромъ льда. Всякій небывалый человѣкъ ни минуты бы не сомнѣвался, что вотъ, вотъ шкуна треснетъ, раздавится, какъ орѣховая скорлупа, — но Бровинъ и глазомъ не моргалъ въ такихъ случаяхъ.
— Экъ вѣдь его забираетъ! — говорилъ онъ только, и отдавалъ приказаніе матросамъ взяться за багры. Тѣ брались, напирали на льдины съ обоихъ бортовъ, и шкуна благополучно продолжала свой путь, опять, впрочемъ, только до новыхъ льдовъ.
На шестой день путешествiя вѣтеръ подулъ съ необычайною силою, и ночью сдѣлалась такая страшная буря, что даже Бровинъ попризадумался.
Страшно било и качало шкуну изъ стороны въ сторону. Бровинъ самъ взялся за руль, не довѣряя его несовсѣмъ опытному, по его мнѣнію, кормчему. Однако и надежда на собственныя силы, на собственное умѣнье, съ каждымъ часомъ все болѣе и болѣе ослабѣвала у стараго моряка. Пристально вглядывался онъ въ темную даль своими еще зоркими глазами: не мелькнетъ-ли тамъ лучъ разсвѣта? Но до разсвѣта было еще очень далеко. Какъ ни вглядывался старикъ, ничего не видалъ, кромѣ темныхъ очертаній какъ горы вздымающихся валовъ, да бѣлѣющихъ на нихъ ледяныхъ массъ.
Бороться съ бушующимъ океаномъ было не привыкать стать старому Бровину: чуть не каждый годъ выдерживалъ онъ такую борьбу. Но бороться съ массами льда, со всѣхъ сторонъ напирающаго на шкуну, да особенно въ такую темную ночь — это ужь было дѣло совсѣмъ другое. Не мудрено, что призадумался старый Бровинъ, призадумались и матросы его, а въ томъ числѣ и Антонъ. Послѣдній далеко не былъ трусомъ, но мысль о женѣ и дѣтяхъ сжимала тоской его сердце.
«А что, если въ самомъ дѣлѣ? — думалъ онъ. — Эхъ, правду, видно, ты говорила, Матрена! Недаромъ у тебя предчувствіе было какое-то, да — вотъ и у меня тоже…»
— Что, Василій Семенычъ? — обращался онъ къ Бровину, — плохо, братъ, дѣло-то, а?
Тотъ только вздыхалъ и отвѣчалъ, что противъ Бога идти невозможно, что Онъ захочетъ — тому и быть.
Шкуну, какъ щенку, кидало по волнамъ; страшно трещала она. Каждую минуту трескъ этотъ заставлялъ вздрагивать экипажъ: вотъ-вотъ появится на суднѣ трещина, хлынетъ вода… Но ловкая, не совсѣмъ еще ослабевшая рука Бровина вовремя успѣвала поворачивать колесо штурвала, и шкуна избѣгала опасности.
Долго, долго продолжалась эта борьба, борьба на жизнь или на смерть; экипажъ шкуны давно ужь выбился изъ силъ и потерялъ почти всякую надежду на спасеніе. Но вотъ свѣтлая полоса зари заалѣлась на горизонтѣ. Вѣтеръ началъ постепенно стихать; море успокоивалось все болѣе и болѣе; валы его становились ужь не такъ громадны и не съ такою силою бились о борта шкуны. Вотъ наконецъ выплылъ изъ-за густыхъ, темныхъ облаковъ красный дискъ полуночнаго солнца, и лучи его освѣтили картину успокоившагося океана. Легко и свободно вздохнулъ экипажъ «Трехъ Святителей», и горячо, отъ всего сердца помолился онъ за свое спасеніе!
Прибавили еще парусовъ, и шкуна понеслась впередъ.
Прошло часа два, три, и вдали, на горизонтѣ, показались темныя, высокія, заостренныя скалы. Что это? ледъ опять? Нѣтъ, это земля, берегъ, это — Шпицбергенъ!
— Слава тебѣ, Господи! — перекрестился Бровинъ. — Еще часика три, четыре — и мы доѣхали. А ну-ка, ребята, поприбавьте еще парусковъ…
Но ребята не тотчасъ исполнили приказанiе.
Они столпились на бакѣ и жадно всматривались на все болѣе и болѣе приближающiйся островъ. Суровыя, загорѣлыя лица ихъ прояснились, засветились улыбкой. Но, увы, радость ихъ была слишкомъ не продолжительна.
Плаваніе по Сѣверному океану въ высшей степени опасно, между прочимъ потому, что на немъ часто бываютъ туманы. Туманы эти такъ иногда густы и непроницаемы, что въ двухъ шагахъ решительно ничего не видно. Они, если разобрать хорошенько, даже опаснѣе, несравненно опаснѣе самыхъ сильныхъ бурь. Да и не мудрено. Какъ ни великъ вѣтеръ, какъ ни громадны валы, — а все-таки съ ними можно справиться искусному рулевому… Но что можетъ подѣлать этотъ рулевой, если онъ не только не видитъ пути, по которому ѣдетъ, но даже не видитъ и товарищей своихъ на палубѣ — онъ слышитъ только ихъ голоса. Куда направитъ онъ судно? Быть можетъ, вместо того, чтобъ держаться свободнаго отъ льда моря, онъ направить прямо на какую-нибудь ледяную гору, которая и обрушится всей своей тяжестью на бѣдное судно и раздавить его. Однимъ словомъ, въ такое время приходится действовать наудалую, наугадъ, и во всемъ положиться только на Бога. Вотъ потому-то туманы въ Сѣверномъ океанѣ страшны даже и для самыхъ опытныхъ, закаленныхъ въ буряхъ моряковъ: никакая опытность, никакой навыкъ здѣсь ни къ чему не годятся.
И такъ, непродолжительна была радость нашихъ путешественниковъ. Съ ужасомъ замѣтили они, что вдругъ надъ поверхностью моря началъ подниматься легкій туманъ. Сгущаясь все болѣе и болѣе, туманъ этотъ въ какихъ-нибудь полчаса сплошной массой обхватилъ весь океанъ, и сквозь эту массу чуть-чуть проглядывали тусклые солнечные лучи. Недавно миновавшая опасность сменилась новой, еще болѣе страшной.
Теперь Бровину приходилось или плыть наугадъ, или бросить якорь, если только, конечно, позволить это глубина океана. Онъ рѣшился на послѣднее.
— Ну, ребята, — сказалъ онъ, — что будетъ, то будетъ — киньте-ка лотъ!
Лотъ кинули. Оказалось, что глубина была не очень значительная, такъ что позволяла спустить якорь.
Въ одну минуту собрали паруса, зазвенѣла якорная цѣпь, скатываясь съ вала; съ плескомъ упалъ въ море стопудовый якорь — и шкуна остановилась.
Опять пріуныли матросы, опять страшная мысль о гибели заставила тоскою сжаться ихъ сердца…
«Господи! — думали они, — неужели Ты затѣмъ только спасъ насъ, чтобъ опять дать погибнуть… погибнуть недалеко отъ берега… А что, какъ вдругъ гору нанесетъ на насъ ледяную?..»
Смѣлы, отважны поморы, а все-таки мурашки забѣгали у нихъ по спинѣ при такой мысли.
Двое изъ нихъ, очень еще молодые ребята, которымъ въ первый разъ привелось пуститься въ такое дальнее, опасное плаванье, — пріуныли больше другихъ. Они начали роптать на Бровина и приставали къ нему, чтобъ онъ тотчасъ же снялся съ якоря и продолжалъ путь.
— Берегъ рукой подать, — говорили они, — авось доѣдемъ благополучно, а на мѣстѣ хуже стоять. Ну, какъ да льдина вдругъ подойдетъ сзади, либо сбоку… Что тогда будетъ…
Бровинъ, самъ сильно встревоженный, успокоивалъ, насколько могъ, новичковъ.
— Братцы! — говорилъ онъ, — ѣхать теперь впередъ, или на мѣстѣ стоять-все едино… Ъхать — хуже, пожалуй… Вы вотъ не знаете, сколько тамъ льду у береговъ, а камни подводные… Не слыхали про нихъ?
Одинъ изъ ребятъ, Данило, согласился съ Бровинымъ, что точно оно — ѣхать впередъ хуже, а особливо коли камни подводные есть; но другой, Яковъ, стоялъ на своемъ.
— Полно вамъ спорить-то, полно! — говорилъ Бровинъ. — Богу вотъ лучше молитесь. На Него, Батюшку, вся надежда… Вотъ только бы туманъ поразсѣялся…
Но туманъ не только не разсѣивался, но сгущался все болѣе и болѣе.
Вдругъ шкуна получила страшный толчокъ; раздался трескъ.
— Ледъ, ледъ напираетъ! — закричалъ Яковъ. — Господи!.. Василій Семенычъ! что мы тебѣ говорили-то!..
— Багры, скорѣй багры! — скомандовалъ Бровинъ.
— Багры, братцы! — повторилъ за нимъ и Антонъ, который все время стоялъ у мачты и ни на минуту не терялъ присутствія духа.
Всѣ бросились къ баграмъ и навалились на нихъ грудью. Долго работали они, ободряемые Бровинымъ, который самъ помогалъ имъ; но, наконецъ, совершенно усталые, обессиленные, бросили свою безполезную работу. А льду наносило все болѣе и болѣе. Онъ страшно напиралъ на шкуну, и она такъ трещала, что каждую минуту можно было ожидать ея разрушенія.
— Шлюпку, шлюпку спущай! — крикнулъ Бровинъ. — Съ кормы или съ носу!
Всѣ бросились къ шлюпкѣ, и въ одну минуту спустили ее. Но, о ужасъ! вмѣсто всплеска воды послышался глухой стукъ. Ледъ былъ и у кормы! Вытащили шлюпку и спустили ее съ носовой части, — но и тамъ то же самое… Ледъ со всѣхъ сторонъ окружилъ шкуну и сжалъ ее въ желѣзныхъ объятіяхъ. Гибель была неизбѣжна.
Яковъ съ Даниломъ чуть не навзрыдъ плакали, ломали руки. Прочіе, болѣе бывалые, опытные матросы, не кричали, не плакали; они знали, что гибель неминуема, и во всемъ положились на Бога.
— Ну, — рѣшили они, — чему быть, того не миновать! — коли умирать, — такъ умирать ужь…
А умирать-то никому не хотѣлось, конечно. У каждаго изъ нихъ дома было семейство, жена, дѣти. Ихъ жизнь была нужна для другихъ…
Жить бы надо, а тутъ смерть…
«Эхъ, да хоть бы ужь поскорѣй конецъ-то, — думалъ кто-нибудь изъ нихъ, — все бы оно лучше, чѣмъ такъ-то томиться…»
А смерть какъ будто смѣялась надъ несчастными, и минута за минутой отсрочивала свое приближеніе. Страшно трещала шкуна, но не разваливалась. Вдругъ раздался сильный ударъ, трескъ, и затѣмъ изъ трюма цѣлымъ фонтаномъ забила струя воды: острая льдина, какъ буравомъ, просверлила дно. Всѣ бросились къ помпамъ, и работа закипѣла. Но всѣ старанія были совершенно напрасны: чѣмъ больше выкачивали воды, тѣмъ больше ея вновь прибывало.
Наконецъ выбившіеся изъ силъ матросы бросили помпы и столпились на кормѣ. Шкуна погружалась все болѣе и болѣе, но ей не суждено было пойти ключомъ ко дну, ее ожидало нѣчто другое…
Страшный трескъ и гулъ огласилъ туманный воздухъ… Крикъ, слившійся съ этимъ трескомъ, и стонъ вырвался изъ груди матросовъ: двѣ громадныя льдины сжали шкуну съ бортовъ…
Двѣ громадныя льдины сжали шкуну съ бортовъ…
Когда разсѣялся туманъ, и солнце опять освѣтило море, — по волнамъ, между плавающими льдинами, носились какіе-то черные, безобразные обломки. Это было все, что осталось отъ красивой трехмачтовой шкуны «Три Святителя»!
А какая жизнь, какая дѣятельность кипѣла въ это время кругомъ! Безчисленныя стада рыбъ и тюленей плавали и ныряли въ волнахъ. Цѣлыя стаи чаекъ съ оглушительнымъ крикомъ носились надъ моремъ. Шпицбергенъ виднѣлся какъ на ладони…
* * *
День склоняется къ вечеру; солнышко начинаетъ все болѣе и болѣе закатываться за горизонта; въ воздухѣ свѣжо, пахнетъ сыростью. Цѣлыя стаи чаекъ летаютъ съ оглушительными криками надъ моремъ, высматривая добычу.
Въ одномъ мѣстѣ берегъ Шпицбергена нисколько отлого спускается къ морю. Что-то черное виднѣется на камняхъ, какъ-будто похожее на трупъ выброшеннаго волнами человѣка… Да, такъ и есть, — но только это не трупъ, а живой еще человѣкъ.
Вотъ онъ слегка шевельнулся, вздохнулъ, открылъ глаза, потомъ приподнялся немного и мутнымъ взоромъ осмотрѣлся вокругъ. Первая мысль, пришедшая ему въ голову при видѣ окружающаго, — это что все онъ видитъ во снѣ. Но вскорѣ онъ разубѣдился въ этомъ; порядочная волна, прибитая вѣтромъ къ берегу, съ ногъ до головы окатила его. Человѣкъ приподнялся опять, всталъ на ноги и еще разъ осмотрѣлся. Скалы все, скалы кругомъ; снѣгъ на нихъ бѣлѣется; чайки, съ оглушительнымъ крикомъ, носятся надъ ними… Нѣтъ, это не сонъ, это — действительность! Понялъ, наконецъ, онъ, гдѣ находится и какъ попалъ сюда. Горячія слезы, слезы благодарности такъ и покатились изъ глазъ. Онъ упалъ на колѣни и началъ молиться.
Этотъ человѣкъ былъ никто другой, какъ Антонъ Безродный. Онъ одинъ только изъ всего экипажа «Трехъ Святителей» спасся какимъ-то чудомъ. При гибели судна благодѣтельная волна подхватила его и выбросила на берегъ, да такъ ловко выбросила, что Антонъ не расшибся о камни, а остался цѣлъ и невредимъ; слабость только, разбитость какая-то чувствовалась во всемъ тѣлѣ, да на головѣ была небольшая ссадина.
Помолился, горячо помолился Антонъ, не одну слезу пролилъ о погибшихъ товарищахъ, а особенно о добромъ, энергичномъ старикѣ Бровинѣ, — и началъ раздумывать, что бы дѣлать теперь, что предпринять? Во-первыхъ, ему нужно было поискать пристанища, избушки, какія нерѣдко попадаются на этомъ островѣ, и въ которыхъ обыкновенно остаются на зимовку зверопромышленники. Но гдѣ искать такой избушки? — островъ великъ, а онъ, Антонъ, только на немъ въ первый разъ.
«Ну ладно, найду, положимъ, безпремѣнно найду такую избушку, — думалъ онъ. — Ну, а что, какъ въ ней да никого нѣтъ; а еще того хуже — ничего не оставлено? Чѣмъ я тогда жить здѣсь чѣмъ питаться?»
Положеніе Антона было, дѣйствительно, далеко не завидное. Могло въ самомъ дѣлѣ случиться, что въ этомъ году никого изъ промышленниковъ не было на островѣ, да можетъ быть и не будетъ совсѣмъ.
Положимъ, что промышленники имѣютъ очень похвальное обыкновеніе оставлять въ избушкахъ, на всякій случай, какъ говорится, немного провизіи: сухарей, муки, крупы, — но вѣдь эта провизія, оставленная въ прошломъ году еще, по всей вѣроятности, совершенно испортилась и для ѣды не годится. Ну, а если даже и не испортилась, — такъ надолго ли ея хватить? — На недѣлю, много что на двѣ. А потомъ? Какъ жить? Чѣмъ жить? Рыбы въ морѣ сколько угодно, а чѣмъ ее ловить станешь, вѣдь не руками же? Птицъ тоже пропасть — а ружье гдѣ? Ужь ружья-то, конечно, промышленники не оставили.
Съ такими мыслями отправился Антонъ вдоль острова. Онъ не терялъ надежды не только найти, хоть на первое время, чего-нибудь для пропитания, но и человѣка какого-нибудь душу живую, а можетъ быть, и нѣсколько такихъ душъ.
«Эхъ, авось либо!» — думалъ онъ и шелъ себѣ да шелъ впередъ; но только сильная слабость и голодъ не позволяли ему очень спѣшить.
Наконецъ, еле-еле передвигая ноги, добрелъ онъ до маленькой избушки. Ветхая, полуразвалившаяся, прилѣпилась она къ скалѣ, — того и гляди, вѣтромъ ее повалить.
Заглянулъ Антонъ въ избушку и вздохнулъ только: въ ней ни души не было, да и ничто не показывало, чтобъ въ ней кто-нибудь жилъ въ настоящее время. Въ маленькой, грубо сложенной изъ камней, печкѣ не было ни щепотки золы. Полочка, прибитая двумя гвоздями къ стѣнѣ, поразсохлась, отсырѣла. Небольшая вязанка дровъ, сложенная у печки и запасенная предусмотрительными промышленниками еще въ прошломъ, а можетъ и въ третьемъ году, тоже порядкомъ отсырѣла.
Пошарилъ Антонъ на полочкѣ — нашелъ тамъ кремень и огниво. Еле-еле разгорѣлись сырые дрова, однако, все-таки разгорѣлись. Присѣлъ Антонъ къ огоньку, погрѣлся немного, т.-е., по крайней мѣрѣ, руки хоть посогрѣлъ. Сидитъ лицомъ къ огню, а въ спину да съ боковъ такъ и поддуваетъ; вѣтеръ поднялся порядочный, а избушка кругомъ въ щеляхъ, — отовсюду несетъ.
«А поѣсть-то все-таки надо бы, — думаетъ Антонъ, — поискать, — не найдется ли хоть сухаря какого заплѣсневѣлаго…»
Пошарилъ, пошарилъ — нигдѣ ничего нѣтъ. Наконецъ вытащилъ откуда-то изъ уголка, подъ нарами, небольшой, холщевый мѣшокъ. Развязалъ, смотритъ: слава тебѣ, Господи! — сухари ржаные, фунтовъ, пожалуй, съ пять будетъ. Сильно отсырѣли и заплѣсневѣли эти сухари, однако, Антонъ все-таки погрызъ ихъ немного, и ничего, какъ-будто полегче на желудкѣ стадо — заморилъ червячка…
Заснуть Антонъ долго не могъ, все ворочался съ боку на бокъ, — холодно было очень, а главное — все его безпокоила мысль: а что, какъ ему цѣлый годъ придется одному прожить на островѣ?
«Неужто здѣсь и впрямь никого нѣтъ? — думалъ онъ. — Да нѣтъ, быть не можетъ… Завтра же утромъ похожу по острову; авось либо найду кого… А что-то теперь Матрена съ ребятишками подѣлываетъ? — приходило ему опять въ голову. — Не спитъ, поди, тоже, бѣдная, — все обо мнѣ думаетъ. Гдѣ-то онъ, молъ, теперь? Благополучно ли доѣхалъ? Охъ, горе ты, горе сѣрое!.. Бѣдный ты, Василій Семенычъ, царство тебѣ небесное… Ну, думалъ-ли ты когда, что сложишь свою головушку на днѣ моря-окіяна, что тридцать пять лѣтъ изъ году въ годъ кормилъ тебя?.. Какъ-то теперь жена твоя бѣдная?.. вотъ убиваться-то будетъ, сердечная… А Петрова-то женка съ ребятишками, а Никитина-то?»
Грустно, очень грустно стало Антону, — заплакалъ онъ даже. Однако усталость наконецъ взяла свое, и онъ крѣпко уснулъ.
Проснулся онъ съ первыми лучами восходящаго солнца и очень что-то нехорошо себя чувствовалъ: слабость какая-то во всемъ тѣлѣ, дрожь; простудился, должно быть, — ну, да еще бы! Какъ ни силенъ, ни крѣпокъ человѣкъ, а возьми-ка онъ на холоду этакую морскую ванну, — поневолѣ лихорадка схватитъ. Ну, да и голодъ тоже донималъ. Много-ли вчера погрызъ этихъ сухарей сырыхъ, а, теперь на нихъ даже и взглянуть-то не хочется: мутитъ просто!
«Птицъ вотъ здѣсь пропасть, — чаекъ этихъ. Убить бы хоть одну да изжарить… А чѣмъ ее убить? Камнемъ развѣ…»
Вышелъ Антонъ изъ избушки. Чаекъ видимо-невидимо сидитъ на берегу, будто огромная бѣлая скатерть разостлана. Схватилъ онъ камень, да и шарахнулъ въ стадо. Съ крикомъ и съ шумомъ вспорхнули чайки, — однако, двѣ изъ нихъ остались на мѣстѣ, одна совсѣмъ мертвая, а у другой крыло подшиблено. Подобралъ ихъ Антонъ и опять вернулся въ избушку; мигомъ ощипалъ птицъ, огонекъ развелъ и изжарилъ.
Невкусное, очень невкусное чаечье мясо, сыростью какой-то отзываетъ оно; однако, Антонъ поѣлъ его съ такимъ аппетитомъ, какой врядъ-ли у него былъ когда. Поѣлъ, подкрѣпился и пошелъ опять бродить по острову: не найдется-ли гдѣ души человѣческой?
Долго бродилъ онъ, верстъ 10 исходилъ, если не больше, — а нѣтъ никого. Чайки только орутъ невыносимо, да порой съ моря донесется не то лай, не то ворчанье какое-то, — это тюлени; много ихъ тутъ у береговъ водится. Бродилъ, бродилъ Антонъ и набрелъ опять на маленькую избушку.
«А, наконецъ-то! — подумалъ онъ. — Вотъ тутъ авось есть кто-нибудь…»
Заглянулъ — никого нѣтъ. Обшарилъ избу съ пола до потолка, нашелъ сухарей немного ржаныхъ, посмотрѣлъ и бросилъ: никуда не годятся! Муки немного тоже овсяной попалось, и та не годна: кисель-киселемъ, и съ зеленью съ какой-то.
Подъ нарами ему попалось твердое что-то такое, холодное. Вытащилъ, — на, батеньки, вотъ благодать-то — топоръ!
— Вотъ это хорошо, это мнѣ пригодится! — обрадовался Антонъ. — Не одного, пожалуй, тюленя зашибить можно. Тупъ, положимъ, топоръ-отъ, заржавѣлъ больно, ну, да ничего — можно еще въ дѣло пустить…
Довольный такой хорошенькой находкой, Антонъ вышелъ изъ избушки и отправился дальше.
Опять бродилъ онъ, бродилъ, — ни души нигдѣ не видать. Кричать не разъ пробовалъ, голосъ подавалъ — никто не отзывается, только эхо откликнется въ горахъ, да поднимется съ гнѣзда испуганная крикомъ чайка. Усталый, утомленный, подъ вечеръ ужь вернулся онъ въ свою холодную избушку, да какъ прилегъ на нары, такъ и уснулъ, какъ убитый.
* * *
Вотъ ужь четвертыя сутки, какъ живетъ Антонъ на Шпицбергенѣ, а все еще не знаетъ навѣрное, есть-ли кто-нибудь на островѣ, или нѣтъ? Все это время онъ питался жареными чайками; наконецъ ему страшно надоѣло ихъ невкусное мясо.
«Тюленьяго вотъ мясца-бы попробовать, — думалъ онъ, — да трудно добраться-то до тюленей. Больно ужь хитры, проклятые…»
Частенько похаживалъ Антонъ къ морю посмотрѣть, не покажется-ли гдѣ вдали парусъ, однако, не видалъ ничего. Тюленей встрѣчалъ нерѣдко, да только не могъ до нихъ добраться ни-какъ.
Разъ пришелъ какъ-то, смотритъ: несется къ самому берегу огромная льдина, и лежитъ на ней толстый такой, жирный тюлень. Прибило льдину къ берегу, — только бы спуститься — такъ нѣтъ: спуститься совсѣмъ невозможно — берегъ страшно крутой и чуть не отвѣсно спускается къ морю. Схватилъ Антонъ камень большой, да и пустилъ въ тюленя, — мимо! Ну, а тюлень, разумѣется, не сталъ дожидаться: бултыхъ, — и поминай какъ звали!
Почесалъ только въ затылкѣ Антонъ да плюнулъ съ досады. Пришлось опять питаться чаечьимъ мясомъ!
Вязанки дровъ, оставленной промышленниками, не надолго хватило, — вышла она, — а огонь необходимо было раскладывать, особенно на ночь, потому что холода стояли просто невыносимые. Откуда достать дровъ? — кругомъ ни деревца, ни кустика. Думалъ Антонъ, не найдется ли гдѣ обломковъ какихъ отъ разбитаго корабля, — искалъ, искалъ, — ничего нѣтъ. Нечего было дѣлать, пришлось приниматься за избушку.
— Ничего, — вырублю доску-другую, сожгу, — ну, а тѣмъ временемъ, можете и помощь какая-нибудь подойдетъ…
А какая именно подойдетъ помощь, откуда? — Антонъ и самъ не зналъ хорошенько. Впрочемъ онъ не терялъ еще надежды отыскать кого-нибудь на островѣ. И надежда его дѣйствительно оправдалась. Вотъ какъ это случилось.
Разъ какъ-то, не то на шестой, не то на седьмой день, отправился онъ не вдоль острова, какъ обыкновенно, а поперекъ. Дорога была страшно трудная и опасная. Часто приходилось ему переползать черезъ высокiя почти отвѣсныя скалы; иногда попадались широкія расщелины, наполненным снѣгомъ, а не то и цѣлыя бездонныя пропасти, черезъ которыя не было никакой возможности перебраться.
Все пускалъ въ ходъ Антонъ: и ноги, и руки, и зубы подчасъ, а все-таки подвигался впередъ крайне медленно. Вдругъ до его слуха донесся какой-то грохотъ, похожій на ружейный выстрѣлъ — эхо отъ него такъ и разнеслось, раскатилось по горамъ.
— Да вѣдь это никакъ изъ ружья палятъ! — остановился Антонъ.
Онъ сталь жадно прислушиваться, но все было тихо попрежнему; даже и чайки умолкли, — потому время приближалось ужь къ вечеру.
— Изъ ружья, ей-ей, изъ руяжья! — рѣшилъ Антонъ. — Слава Богу, есть здѣсь живъ человѣкъ. — И онъ отправился дальше.
Но куда же ему было теперь идти? Онъ не замѣтилъ, съ которой стороны донесся выстрѣлъ, да и трудно, невозможно даже это замѣтить въ горахъ. Приходилось идти наудачу, на счастье. Онъ такъ и сдѣлалъ.
Долго шелъ онъ, или, вѣрнѣе сказать, ползъ, карабкаясь по крутымъ, почти отвѣснымъ скаламъ. Нерѣдко онъ забирался на самыя ихъ верхушки и жадно всматривался вдаль: не увидитъ ли гдѣ дыма или вообще какого-нибудь признака человѣческаго жилья. Однако, онъ ничего не видалъ — только скалы однѣ, высокія скалы, покрытая кое-гдѣ полярной растительностью, да снѣгъ на верхушкахъ ихъ.
«Да не за скалой-ли, можетъ, гдѣ притаилась избушка-то? — подумалъ Антонъ. — Отсюда-то и не видать ее. Покричать развѣ…»
Всѣ силы напрягъ онъ и крикнулъ. Эхо только разнеслось по горамъ, и больше ни звука.
Вдругъ Антонъ почувствовалъ, что камень, за который онъ ухватился рукою, началъ подаваться немного. Не успѣлъ онъ отнять руки, — камень оторвался и съ трескомъ покатился внизъ. Антонъ потерялъ равновѣсіе, пошатнулся, и — полетѣлъ въ пропасть…
Антонъ полетѣлъ въ пропасть…
Когда онъ очнулся, яркій свѣтъ ударить ему прямо въ глаза и онъ долженъ былъ закрыть ихъ. Открывши ихъ снова, онъ увидѣлъ, что лежитъ подъ теплымъ овчиннымъ тулупомъ, на нарахъ, въ какой-то избушкѣ. Яркій огонекъ весело потрескиваетъ на каменкѣ, а подлѣ него сидятъ пять человѣкъ въ одеждѣ поморовъ-звѣропромышленниковъ. Одинъ изъ нихъ, молодой, красивый парень, разсказывалъ какую-то сказку, прочіе внимательно слушали, покуривая изъ коротенькихъ трубочекъ.
— Вотъ и приходитъ баба къ колдуньѣ, — разсказывалъ парень, — да и говорить ей: такъ и такъ, говорить, бабушка, достань ты мнѣ живой воды, потому вода эта самая… — Тутъ парень остановился.
— Чего ты? — спросили товарищи.
— Да покойникъ-то нашъ ожилъ никакъ…
— Ну-у?..
Всѣ обернулись.
— Ожилъ и есть — ишь ты! — сказалъ низенькій, плотный промышленникъ. — Здоровъ же ты, дядя, — а мы ужь думали, совсѣмъ помрешь…
Антонъ хотѣлъ было встать, но не могъ, — застоналъ только. На ногахъ у него будто гири были навѣшены, въ спинѣ боль, и одна рука обмотана пестрой, окровавленной тряпкой.
— Да какъ я, братцы, попалъ-то сюда? — спросилъ онъ.
— А такъ вотъ, — вытащили мы тебя.
— Вытащили? Откуда вытащили?
— Экъ у тебя память-то отшибло… А вотъ какъ дѣло-то было: возвращались мы даве съ охоты. Вдругъ слышимъ: кричитъ будто кто-то, человѣческимъ голосомъ кричитъ. Что за оказія? думаемъ. Неужто, впрямь, человѣкъ? Ужь не поблазнило-ли? Однако, подали голосъ — молчитъ. Поіщемъ, думаемъ, чѣмъ знать… Ладно, идемъ; туда посмотримъ, сюда — никого. Только, вдругъ, Ванюха, вотъ этотъ самый, и загляни въ пропасть. — Стой, говоритъ, ребята, чернѣетъ тамъ кто-то, — надо полагать — человѣкъ. Полно, ты! Смотримъ, — и впрямь человѣкъ; а это ты самый и былъ. Спасибо еще, камень тебя удержалъ одинъ, а то и косточекъ-то не собралъ бы…
Антонъ смутно припомнилъ, что точно какъ будто падалъ онъ откуда-то, боль чувствовалъ въ спинѣ, въ ногахъ, — а что дальше было — не помнилъ.
— Да какъ вы меня вытащили-то, братцы, изъ пропасти-то? — спросилъ онъ.
— А такъ вотъ и вытащили. Ванюха по веревкѣ спустился, поперекъ спины тебя обвязалъ… Ну, и выволокли. Поглядѣли — живъ еще, никакъ, дышитъ… Снесли на рукахъ въ избу, авось очнется, думаемъ. И впрямь очнулся… Ну, что, болитъ рука-то, а?
— Рука, братцы, сильно болитъ, да и самъ весь какъ разбитый будто, ломаетъ всего.
— Экъ вѣдь тебя угораздило!.. Ну, да ладно — поправишься, Богъ дастъ… Да какъ ты сюда, на Грумантъ-то попалъ?
Антонъ разсказалъ все, что съ нимъ случилось съ самаго отъѣзда изъ Захаровки.
Промышленники слушали молча и только покачивали головами.
— А жаль Василія Семеныча, — замѣтилъ одинъ изъ нихъ, когда Антонъ кончилъ. — Всѣхъ жаль, — царство имъ небесное, — а ужь Василья Семеныча больше всѣхъ. Зналъ я его, хорошо зналъ, славный быль старичокъ…
— Да вы сами-то откуда будете, братцы? — спросилъ ихъ Антонъ.
— А мы кемскіе, другъ, — изъ самой Кеми то-есть.
— И давно здѣсь?
— Да вотъ ужь мѣсяцъ живемъ. Зимовать здѣсь думаемъ. Вотъ и ты погости съ нами. Доживемъ, Богъ дастъ, до весны, — всѣ вмѣстѣ домой и отправимся.
— Спасибо вамъ, братцы, спасибо…
Антонъ отъ всего сердца благодарилъ добрыхъ промышленниковъ, но тѣ говорили, что благодарить ихъ вовсе не за что: отчего, молъ, и не пріютить безпомощнаго человѣка?
— Ну, вотъ, поправишься ужо, — замѣтилъ одинъ изъ нихъ, пожилой мужикъ, хозяинъ артели, какъ потомъ оказалось, — тогда и намъ помогать станешь въ охотѣ, въ долю тебя возьмемъ къ себѣ, ну, и не обидимъ, извѣстно…
Антонъ поблагодарилъ еще разъ. Потомъ разговоръ завязался о томъ, да о семъ; больше вес толковали о домашней жизни, родныхъ вспоминали. Антонъ, между прочимъ, спросилъ промышленниковъ: нѣтъ ли еще кого на Грумантѣ, — тѣ отвѣчали, что врядъ-ли есть кто, а, впрочемъ, не знаютъ навѣрное.
Далеко за полночь затянулась оживленная бесѣда. Наконецъ дремота стала одолѣвать усталыхъ промышленниковъ. Подложили они еще охапку дровъ на каменку и улеглись спать. Одинъ только Антонъ всю ночь напролетъ не могъ сомкнуть глазъ: рука сильно болѣла и по всему тѣлу какъ иглами какими покалывало.
* * *
Утромъ, еще до разсвѣта, поднялись промышленники, огонекъ развели и начали собираться на охоту; ружья заряжали, топоры да ножи подтачивали. Потомъ всѣ усѣлись въ кружокъ около котелка съ гречневой кашей; пригласили было и Антона, да вспомнили, что человѣкъ пошевелиться не можетъ, — достали лишнюю чашку, наложили каши и подали больному.
— А зависть меня, братцы, беретъ, на васъ глядя, — говорилъ Антонъ.
— Что же такъ?
— Да какъ же! Вотъ поѣдите вы теперь и на охоту отправитесь. Хотѣлось бы и мнѣ съ вами да не могу — руки и ноги привязаны.
— Ишь, нашелъ чему позавидовать! Ну, да ладно, потерпи маленько, — поправишься вотъ ужо…
— Да когда еще поправлюсь-то? Этакъ, чего добраго, и долго еще проваляешься…
— Небось, не долго… потерпи, говорятъ.
Позавтракали промышленники и отправились на охоту. Антонъ остался одинъ. Долго лежалъ онъ, наконецъ попробовалъ встать. Спустилъ одну ногу, другую, привсталъ немного… Нѣтъ, не можетъ держаться на ногахъ — слабъ очень; и рука ноетъ, страшно ноетъ. Развязалъ онъ ее, смотритъ — ранка препорядочная, — камнемъ, должно быть, острымъ разрѣзало.
Долго, нескончаемо долго, тянулось время для Антона; лежалъ онъ, лежалъ — скука страшная. Пробовалъ заснуть, — не могъ: не идетъ сонъ да и только. А огонекъ на каменкѣ въ это время совсѣмъ догорѣлъ — погасъ; надо бы еще дровъ подложить, да встать-то нельзя… Эхъ, горе, горе…
Вернулись промышленники ужь поздно вечеромъ, усталые, голодные, недовольные охотой.
— Эхъ, понесла насъ нелегкая! — говорили они. — Всего-на-все только двухъ тюленей и добыли. Нешто это охота? Лучше бы и совсѣмъ не ходить…
— Да куда они дѣвались, тюлени-то? — спросилъ Антонъ. — Иной разъ вѣдь ихъ видимо-невидимо…
— Да вотъ, поди ты, братецъ ты мой! Скрылись куда-то, да и все тутъ. Первое-то время, какъ мы сюда пріѣхали, славный убой былъ. Иной разъ сколько ихъ убьешь въ день-то, а ни одной пули не выпустишь…
— Палками, видно?
— Палками, другъ. Выглядишь это мѣстечко такое, гдѣ, значить, стадо ихъ цѣлое сидитъ, ну и подкрадываешься, противъ вѣтра, извѣстно, ну, а потомъ и на ура — га! га! га!.. Замечутся, какъ угорѣлые, а мы въ то время и лупимъ. Десятка два иной разъ въ день набивали… Ну, а теперь не то, скрылись куда-то тюлени…
— Плохо, больно плохо! — жаловался дядя Никифоръ, хозяинъ артели. — Коли все такъ будетъ, — такъ просто хоть караулъ кричи…
Пообѣдали, чѣмъ Богъ послалъ, и принялись за тюленей. Сняли съ нихъ шкуры, огонекъ развели за дверями, котелъ надъ нимъ повѣсили и стали сало вытапливать. Тюлени оказались не очень-то жирными, и сала съ нихъ собрали самую малость.
Дней черезъ шесть Антонъ сталъ поправляться понемногу, наконецъ и совсѣмъ поправился. Началъ онъ тоже ходить съ товарищами на охоту. Ружье ему дали, — было два-три запасныхъ, — пороху, пуль.
Каждый день, съ ранняго утра до поздняго вечера, бродили промышленники, высматривая тюленей, и много чего случалось имъ выносить.
Разъ какъ-то, попрыгивая такъ со льдинки на льдинку, они незамѣтно удалились отъ берега, и ихъ едва-едва не унесло на самую средину океана.
Другой разъ одинъ парень въ полынью провалился, ужь Богъ его знаетъ, какъ онъ такъ оплошалъ. Затянуло ее утреннимъ морозцемъ тоненькимъ такимъ ледкомъ, а онъ и ступилъ; едва-едва подоспѣли, — вытащили.
Такъ изо-дня-въ-день тянулось время. Было не то, чтобъ очень скучно (скучать-то, пожалуй, и некогда было), ну, да и не весело тоже: какое веселье на дикомъ, пустынномъ островѣ.
Наконецъ прошла и осень. Настала долгая, суровая зима со страшными трескучими морозами. Дня почти совсѣмъ не было, все больше темная, непроглядная ночь.
Плотно-на-плотно законопатили промышленники щели въ избушкѣ, покрѣпче притворили дверь, а на ночь камни къ ней приваливали, потому, не ровенъ часъ, пожалуй и гость незваный, медвѣдь, заглянетъ, — много ихъ тутъ зимой по острову шляется. На улицу почти цѣлый день не выходили, да иногда просто и невозможно было выйти, морозъ доходилъ больше, чѣмъ до 40 градусовъ, — какъ разъ безъ носа или безъ уха останешься.
И днемъ и ночью въ избушкѣ горѣлъ ночникъ. Чадъ отъ этого ночника, духота, спертый воздухъ, недостатокъ движенія дурно подѣйствовали на промышленниковъ. Случилось то, что и должно было случиться: между ними появилась незваная, непрошенная полярная гостья — цынга. Первымъ заболѣлъ Захаръ, молодой, здоровый парень. Сначала было ничего, не очень онъ жаловался, такъ только слабость чувствовалъ, ну, а потомъ сильно сталъ мучиться; лицо все распухло, а особенно десны, кровь изъ нихъ сочилась. Надо бы полѣчить было Захара, да нечѣмъ лѣчить — никакихъ лѣкарствъ съ собой не было. Вздыхали только промышленники да головами покачивали.
— Эх, парень парень! — думали они, — придется тебѣ помереть здѣсь на чужой сторонкѣ, безъ покаянія… Да… А тамъ, смотришь, и сами за тобой слѣдомъ пойдемъ.
Какъ за ребенкомъ малымъ ухаживали промышленники за Захаромъ, однако ничего не могли подѣлать.
Разъ какъ-то, въ долгую, скучную ночь, сидѣли они всѣ передъ огнемъ, молчали. Захаръ лежалъ на нарахъ и стоналъ, да такъ жалобно, что у его грубыхъ, суровыхъ товарищей слезы даже навертывались на глазахъ.
— Дядя Никифоръ, а дядя Никифоръ, — проговорилъ вдругъ больной слабымъ голосомъ.
— Что ты, Захарушка?
Дядя Никифоръ подошелъ къ нему.
— Матушку мою не оставь, — шепталъ Захары. — Умру, — не покинь ее… Старуха она слѣпая, слабая… одинъ я у нея былъ кормилецъ.
— Не покину, Захарушка, не покину; все равно какъ о родной буду пещись… Вотъ тебѣ крестъ.
Никифоръ перекрестился.
— Спасибо, дядя…
Умеръ Захаръ. Поплакали объ немъ, погоревали промышленники, да нечего было дѣлать-то. Вытащили они его изъ избы, положили на землю, молитву прочли, да и завалили камнями, между которыми поставили грубый деревянный крестъ. Лучшей могилы на островѣ и не найти было: камни вездѣ да ледъ, ледъ да камни.
Опять потянулись нескончаемыя зимнія ночи.
Скучали промышленники, скучалъ и Антонъ вмѣстѣ съ ними. Не веселило его, что на его долю достался не одинъ бочонокъ сала, да шкуръ тюленьихъ десятка два или три. Тосковалъ онъ о женѣ, о дѣтяхъ.
— Эхъ, скоро-ли весна подойдетъ? — думалъ онъ, — домой бы ѣхать…
А до весны было еще далеко; еще зима только-что началась. Длинными, страшно длинными казались зимнія ночи для нашихъ промышленниковъ. Первое время они еще развлекалось немного: сказки да прибаутки разсказывали, шутили, смѣялись. Ну, а какъ заболѣлъ Захаръ — и не до смѣха стало, и разговоры какъ-то не клеились. А тутъ вдругъ и еще одинъ заболѣлъ и тоже черезъ недѣлю умеръ. Еще грустнѣе стало промышленникамъ, еще чаще стали посѣщать ихъ мрачныя, черныя мысли.
— Господи! Дай ты намъ до весны-то дожить! — молились они. — Не оставь ребятишекъ нашихъ сиротами на свѣтѣ.
Ну, и дожили наконецъ. Наступила весна, не такая, какъ, напрнмѣръ, бываетъ у насъ въ Петербургѣ, а что-то немного развѣ отличающееся отъ зимы. Показалось только на небѣ давнымъ-давно ужь невиданное солнышко, дни стали подлиннѣе; ледъ мѣстами у береговъ пооттаялъ. Раскупорили свою душную, закопченую избушку промышленники и, какъ Богъ вѣсть чему, обрадовались свѣту солнечному, воздуху свѣжему. Легче вздохнули они и веселѣе стало у нихъ на сердцѣ — надежда вскорѣ увидѣться съ милыми, дорогими опять возвратилась къ нимъ.
Наконецъ наступила и давно желанная минута. Въ одинъ ясный весенній день маленькая шкуна «Св. Николай» отплыла изъ Шпицбергена. На шкунѣ были: хозяинъ ея, Никифоръ Петровичъ, два работника да нашъ Антонъ.
Я не буду описывать путешествія нашихъ поморовъ; много чего испытали они: и со льдомъ поборолись порядочно, и бурю одну или двѣ выдержали, — скажу только, что верстахъ въ двухъ отъ Захаровки шкуна бросила якорь, и Антонъ съ однимъ изъ работниковъ направился въ шлюпкѣ къ берегу. Захватили они съ собой и бочонки съ саломъ, и шкуры тюленьи, что приводилось на Антонову долю.
Какъ птичка, запрыгало отъ радости сердце въ груди Антона, когда онъ увидѣлъ родную свою деревушку. Вонъ и Бровинскій домикъ, — стоитъ почти у самаго берега… Грустную, тяжелую вѣсть принесетъ Антонъ его обитателямъ. А вонъ и Петра домикъ, Никиты… Эхъ!..
— Мама, тятя пріѣхалъ! тятя пріѣхалъ! — закричалъ маленькій Яша, завидѣвъ изъ окошка отца.
— Полно! что ты?..
Матрена, какъ полоумная, выбѣжала изъ избы да такъ и повисла на шеѣ Антона…
Матрена повисла на шеѣ Антона…
Довольно, читатель. Здѣсь ставлю я точку: я не считаю себя способнымъ описывать, сколько съ одной стороны было восторговъ, радостей, и сколько съ другой — слезъ, горькихъ слезъ тяжелаго, безысходнаго горя… Довольно!