Алексей Смирнов

Мартовский человек

Козлов метался по комнате от безделья. За окном мучалась в агонии зима - пришло время последних ее приступов. И было солнце. Козлов отчаянно его ненавидел. Не надо думать, будто он был настолько уж отрицательным человеком, что не любил даже солнца - напротив, летом он всегда радовался оному. Но нынче оно было просто некстати.

В комнате - духота, в воздухе - пыль. Блестит запятнанная чем-то липким клеенка. Светило неумолимо заливало светом крошки хлеба и грело докторскую колбасу; вид колбасы от того не выигрывал, и она казалась потасканной. Во всей обстановке не было ни грана эстетики. Скука давила с невозможной силой, пропасть незаполненного делом времени нагоняла тоску.

Козлов тяготился сложной проблемой: он не знал, куда деть огромные свои руки. Поминутно то сцеплял их на затылке, то отрешенно опускал на колени, и чудилось ему, что вечер никогда не наступит и треклятые солнечные лучи так и будут освещать весь его заурядный быт. Магнитофон молчал - стоило Козлову повернуть его блестящую ручку, как под воздействием сверхновых композиций ему еще сильнее хотелось что-либо предпринять.

Предпринять! Что-либо... Слова, таящие колдовской смысл. Они говорят об одном из тех состояний, которые трудно описать и выразить в устной или письменной форме. Что угодно! Предпринять любые меры - лишь бы стало весело и можно было бы общаться с ценящими и любящими тебя людьми.

Но солнце... какого лешего оно не закатывается!. .

Козлов подошел к окну и ожесточенно дернул занавеску. Сделалось лучше, и он, глубоко вздохнув, вновь опустился на диван и начал размышлять.

По идее, свободного времени у него не должно быть вовсе, но какой, хотелось бы знать, идиот станет заниматься в субботу? Плевать он хотел на то, что первый курс, плевать и на то, что по уши залез в долги... . ну, об этом думать неприятно. Эти мысли Козлов поспешил отогнать прочь.

Совсем другое дело - чего-нибудь глотнуть... в субботу-то... Десять минут назад позвонил ему верный и чуткий друг, предложил как раз нечто в этом роде, но Козлов наотрез отказался.

Это было необычно. Друг несказанно удивился, но Козлов проявил силу характера и несгибаемость воли, так что тому пришлось искать знакомцев посговорчивее, дабы осуществить свое житейски простительное намерение.

Козлов сожалел о вынужденном отказе, но зато не сомневался, что сегодняшний вечер окупит все его лишения. Солнце скоро сгинет, дома потонут в воде сумерек, а он влезет в джинсы, выйдет из дома и зашагает к троллейбусной остановке...

Ему не хотелось, чтобы там, куда ему предстоит явиться, учуяли запах спирта. Это дурной тон. Он не ангел, но портить впечатление с самого начала опасно. С девицей этой он познакомился примерно неделю назад и теперь преследовал цели, не отличавшиеся скрытым смыслом и целомудрием. Он никак не ждал, что первое же свидание будет ему назначено прямо у нее на квартире. Козлов был просто-таки поражен таким приглашением. Однако встреча на квартире еще не повод к появлению там подшофе и оттого излишне распущенным сексуально. О собственном достоинстве должно помнить.

Достоинство? Козлов нахмурился. Встал, решительно спустил тренировочные штаны и критически уставился на черные, порядком измятые трусы. Нехорошо! Козлов поспешил к шкафу, и минуту спустя на нем сияли заграничные плавки умопомрачительной расцветки. Все должно быть тип-топ, а то останешься перед дамой в подштанниках до колен и угробишь всю прелесть процесса...

Голову - да не испытает подруга неприятных ощущений, зарываясь лицом в густую его шевелюру - он уже вымыл. Сегодня Козлов поглядывал на встречавшиеся ему влюбленные парочки со снисходительной ухмылкой. Он тоже не лыком шит и свое возьмет вечером.

Настроение, черт возьми, поднималось! Щурясь на свет, Козлов, стараясь не попортить занавески, плюнул в сторону солнца и состроил ему гнусную рожу. "Будет и на нашей улице праздник, - думалось Козлову. - Не все вам, которые при свете... "

Потом Козлов еще долго расхаживал по комнате, что-то напевал по-английски и делал зверское лицо, изображая ударника из гипотетической рок-группы. Нескольких знакомых он позже удостоил звонка и намекнул в беседе на кое-какие грядущие события. "Лихо", - оценивали ситуацию знакомые и советовали не теряться, на что Козлов презрительно хмыкал и посмеивался.

Козлов отправился к новой подруге минут на сорок раньше, чем требовалось.

Подругу звали Олечкой. Олечка жила в старом аристократическом районе, чем ее поклонник немо восхищался. "Неплохо устроилась, - говорил он про себя, - видно, предпочитает комфорт подъездам... для своих девичьих, - на этом слове он иронически ухмыльнулся, - забав. И правильно, нечего в подъездах делать, прошло время романтики. Сейчас век реализма... "

Таким вот реалистом и прибыл Козлов в помянутый царственный район. Сердце билось чуть чаще, чем обычно, и реалисту это легкое волнение было весьма приятно.

Все на улице насыщалось весной, от зимы остался лишь хиленький морозец с тощими талыми лапками и острыми коготками. Несмотря на прохладу, Козлов снял шапку и на ходу с удовольствием поглядывал в темневшее понемногу небо.

Вскоре он похвалил себя за нетерпеливость и преждевременный выход из родного дома, ибо совершенно не умел ориентироваться и неминуемо должен был заблудиться. Он проклинал аристократов, понастроивших изысканных зданий, среди которых можно проплутать слишком долго и без толку утомиться от созерцания форм четких и строгих. Козлову как-то не было дела до классики, хотя он считался довольно развитым и немного разбирающимся в искусстве человеком. Но это не помешало ему припомнить аристократам их эксплуататорскую сущность и справить нужду в каком-то величественном подъезде, причем сделать это с глубоким злорадством.

Очевидно у Козлова имелась своя путеводная звезда: по выходе из подъезда выяснилось, что тот, оскверненный, относится как раз к нужному дому. Это открытие и рассмешило, и сконфузило Козлова. Ну как его видели? Он стоял и взвешивал все за и против, пока не уверил себя, что серьезных причин для тревоги нет.

Однако внушительная лестница! Внушительная своей шириной и частыми низкими ступеньками... Не будь такая лестница подмочена кошками, ей бы не помешал ковер - шествовала бы его, Козлова, августейшая особа по красной дорожке с вытканной каймой навстречу нехитрым человечьим утехам.

Но тут он взглянул на часы, очнулся от грез и, все больше и больше волнуясь, начал медленно одолевать холодный камень лестницы. Ковер был забыт. Козлов осторожно потянул ручку тяжеленной двери старого лифта... тот, хорохорясь, как многие старики, жалобно залязгал и завизжал, словно говоря: "Мы еще пошумим!"

В шахте щелкало и пристукивало железом о железо. С присущей лифтам внезапностью кабина вдруг остановилась, и Козлов осторожно шагнул на лестничную площадку.

Перед ним белела дверь. Она просто лучилась белизной - дверь, за которую Козлову нужно попасть.

У него перехватило дыхание. Он одернул куртку, помял копну волос и даже высморкался на всякий случай, дабы впоследствии не прерывать столь низменным действием вечной сказки любви. Подумав о сказке любви, Козлов вспомнил Басилашвили в пошлом водевильчике, закатил глаза и сам себе сказал: "Боже, какая пошлость!" Прыснув в кулак, он уперся пальцем в кнопку звонка.

Послышались быстрые шаги, и дверь стремительно распахнулась. На пороге с видом хозяйки, не успевшей завершить уборку до прихода гостей, стояла невысокая худенькая девчушка с большими, черными и какими-то просящими глазами. В лице ее было нечто заячье.

- Привет, - весело сказала она, - заходи! - И понеслась на кухню. Оттуда донеслось: - Надень тапки - там стоят! Я сейчас...

- Здравствуй, Оля, - на шутливо-философский лад протянул Козлов и неспешно, молодым барином, источая легкий цинизм и жизненную опытность, прошел к вешалке.

Из кухни уже послышался мелкий топот, - через мгновение Олечка влетела обратно в прихожую.

- Ты извини, я тут кончаю пол мыть, - сообщила она, раскручивая, как пропеллер, половую тряпку. Одна из брызг достигла Козлова и тут же стала стекать по его щеке.

- Ой! - всплеснула руками хозяйка. - Прости меня, пожалуйста! - Она быстро подбежала к немного ошеломленному визитеру и горячими ладошками осторожно стерла каплю.

- Да бог с тобой! - опомнился и изобразил протест Козлов. - Какая чепуха... да брось ты!

Вытирание лица ладошками показалось ему крайне приятным, и он лелеял надежду еще раз ощутить их прикосновение - желательно, тогда, когда... ну, в общем, понятно. Чувствовалось, что подруга не из застенчивых, а свободу в общении Козлов ценил в женщинах превыше всего.

Он нарочно истоптался перед Олечкой, чтобы та могла оценить его наряд и вообще освежила в памяти незаурядную внешность. "Оценила!" - с восторгом подумал Козлов, видя, что знакомая сидит на туалетном столике и, склонив голову набок, выжидающе ест глазами гостя.

- Я не мешаю? - осведомился гость и очень глупо усмехнулся. - Может, я помешал... - Он просто вспомнил некстати: "Это вчера я мешал. Водку с пивом", и именно это воспоминание породило глупую улыбку.

- Ничего ты не помешал, - недовольно сказала Олечка и метко послала мокрую тряпку в зиявший проем уборной. - Пошли в комнату!

Козлов немедленно последовал за ней и вскоре уже осторожно садился в глубокое кресло с зеленой обивкой. Ненадолго его оставили одного, и ему представилась возможность расправить плечи и осмотреться.

"Комнат пять, - плыло в голове Козлова. - Неплохо... совсем неплохо... Любопытно, кто ее родичи. Все зеленое - тоже хорошо... Где-то я читал, что глаз человека лучше всего воспринимает зеленую часть спектра, а потому этот цвет способствует душевному равновесию.

Черт с ним, с цветом - в обстановке что-то не так! Мебель старая, вещички смотрятся... а, вот в чем дело: они не сочетаются друг с другом. Ну и потолки! До чего ж высокие... во всем какая-то прямоугольность, четкость. Не очень-то это приятно... И вообще, от квартиры несет прошлым веком, хотя атмосфера и не располагает к зажиганию свечей.

Мне здесь что-то не здорово... Еще не хватало мне вздохов немощной графини на фоне классической выверенности быта, девственности и непорочности... Нет, я уверен - и речи быть не может о непорочности. А она ничего!" На этой стадии анализа глаза Козлова уперлись в черное пианино. Вот как раз пианино вызвало в нем тревогу совершенно неясной природы. Ему померещилось, будто сей клавишный инструмент как бы делит комнату на невидимые отсеки незримыми перегородками, которые мешают жизнелюбам вроде него нормально перемещаться... Однако это уже шизофрения. Главное - не теряться, и Козлов, вспомнив свои недавние насмешки над дельными, в общем-то, советами друзей, слегка смутился. Но он сумел взять себя в руки и чуть погодя едва уже не краснел за свои опасения. Между ним и пианино, тем не менее, установилась тайная вражда. .

Легкая, как перышко, Олечка вприпрыжку проникла в комнату и притворила за собой дверь. "Экое резвое существо, - подивился Козлов, - словно ребенок скачет. К чему такая живость? "

Он был рад появлению хозяйки, потому что чудо-плавки сделались некоторым образом тесны, и Козлов был не прочь как можно скорее от них освободиться. Во исполнение этого желания он решил направить беседу в нужное русло, но не знал, с чего начать. Взгляд его упал на раскрытую книжку, лежавшую на смятом покрывале.

- Читаешь, - полувопросительно сказал он, потянулся и книжку взял. Хм... "Алиса в стране чудес", - Козлов с напускным интересом поднял глаза.

- Я люблю сказки, - радостно поддержала предложенную тему Олечка. - У меня их даже на лекциях отбирают... А я читаю! - И она фыркнула от смеха, не в силах сдержать восторг при воспоминании о бородатом лекторе, который свирепо приблизился к ней и выразил желание взглянуть, что это она читает с таким упоением. Прочитав заглавие, бородач утратил вид кровожадного викинга и не нашелся, что сказать.

- Ну что ж ты так, - улыбнулся Козлов вымученно и закинул ногу на ногу. - Это дело нехорошее - читать сказки на лекциях...

Зануда в третьем поколении! Черт бы драл его предков - это от них. Когда не надо, Козлов готов сыпать остротами без устали. Что-то он не в форме.

- Почему же - нехорошо? - засияла глазами собеседница. - Конечно, мне бывает стыдно... - Олечка вновь рассыпалась смехом и умолкла, следя за Козловым.

Тому глазищи Олечки показались влюбленными и преданными. "Надо гасить свет, - решил он. - И ближе к делу... Но как его, дьявола, погасишь?"

Тут прелестница сообщила:

- Я, знаешь, очень люблю темноту - просто до ужаса! И всегда сижу в темноте. Я погашу свет, хочешь?

- Конечно... как тебе удобнее, - пробормотал Козлов вдруг высохшим ртом.

Олечка подлетела к выключателю, и через секунду зеленая комната погрузилась в кромешный мрак. В других помещениях, похоже, тоже было темно. Часы с массивным маятником заворчали и гулко ударили.

- Обожаю ночь, - прошептала Олечка и быстро опустилась на ковер почти у ног Козлова. Тот, не отрываясь, смотрел на расстегнутую пуговицу ее рубашки. "Пора!"- решил он, скрестил на груди руки и подался вперед из кресла так, что головы гостя и хозяйки почти соприкасались. Он не находил слов и лишь сверлил Олечку взглядом в надежде, что она поймет.

- Темноту люблю и сказки, - молвила та. - Я вообще люблю все красивое... Все время мне видятся разные придворные балы... какие-нибудь хрустальные вазы, короли и фрейлины, а залах натерты полы и сверкают, как озеро в летний день...

На протяжении этого недолгого монолога она успела сменить по меньшей мере четыре позы на ковре. Козлов все больше и больше удивлялся, он отказывался понимать происходящее. Вроде все идет как надо, а вроде что-то и не так. Обнять, что ли? Черный музыкальный инструмент, проступавший во тьме внушительной глыбой, замышлял нехорошее.

- Уважаешь музыку? - спросил Козлов, чтобы хоть что-то сказать, и дернул подбородком в сторону пианино. "Интеллигентка, - начал соображать он. - Это сложнее... но ведь и они из того же теста".

- Уважаю, - отозвалась Оля, устраиваясь на ковре по-турецки. Классику.

- Музыка - хорошая штука, - Козлов забирал инициативу. - Мне очень нравится один проигрыш у хиппов...

- Ой, не терплю, - скривилась Олечка и сделала руками так, словно отстранялась от мерзких и волосатых хиппов. - И не знаю я этой музыки...

- Не любишь рок? - мертвея, осведомился Козлов. Это была катастрофа: рушилась надежная платформа для дальнейшего сближения. Сперва - идейного, за идейным последует неидейное... и так далее.

- Нет. Не понимаю. Вот Вивальди могу часами слушать. Ой, ты извини, что я все время ползаю по полу - просто дурацкая привычка, - и с этими словами она проворно юркнула в кресло, стоявшее в другом конце комнаты.

Козлов окаменел.

Пианино напыжилось, торжествуя.

- Знаешь, - сказал Козлов, подумав, - тебя бы в прошлый век... И была бы ты там какой-нибудь графиней.

- Нет-нет, - воскликнула Олечка и уже в который раз с любопытством смерила его взглядом. - Не в прошлый - намного раньше... Я вижусь себе королевой, сидящей на крыше кареты - и в кепке. Я даже стихи пишу и не знаю, зачем, но только у меня всегда получается про колев и, конечно, про все красивое вообще.

- Ты пишешь стихи, - убитым голосом повторил Козлов, тщетно пытаясь придать своему тону оттенок заинтересованности. Многие особы, с которыми ему случалось иметь дело, писали стихи. Это было ужасно.

- Да. Вот послушай, - и она просто, без выкрутас, обычных для начинающих истероидных поэтесс, принялась читать.

Стихи оказались хорошими. Но гостя они не перевоспитали. Он начинал проклинать себя за идиотизм и самонадеянность, благо именно эти качества привели его в сей высококультурный дом. "Плавки нацепил, - распирало Козлова возмущение. - Взять бы да снять ей назло... как-то отреагирует?"

Этим можно было убить сразу двух зайцев - и подругу, и пианино, ибо последнее, разумеется, не снесло бы такого бесчинства.

"Попал к средневековой принцессе. Кретин. Они ведь не как все люди - и интересы у них нездоровые. Ишь, однако, сколько комнат!. . Я-то думал, она здесь... а она здесь... вон чем занимается! Пианино у нее. В это бы пианино... "

За чтением стихов последовала двухчасовая беседа. Козлов цеплялся за малейшую возможность начать дискуссию о взаимоотношениях полов, но Олечка ухитрялась одним невинным словом показать столь глубокую осведомленность в этой области, что ему оставалось за лучшее помолчать, признавая всякие более подробные рассуждения ненужными. Клин вышибался клином.

От всего этого светопреставления Козлову захотелось есть. Пред глазами замаячила тарелка с жареной картошкой и куриная лапа, румяная с обеих боков.

"Я жрать хочу! "- кричало внутри Козлова.

- Слушай, может, ты есть хочешь? - заботливо обратилась к нему Олечка.

- Нет, спасибо, - со сдержанной яростью отвечал тот. Собственно, почему нет? Эта зажатость просто смерти подобна. Не менее убийственна и вежливость. Ему уже наплевать, но все же, все же...

В койку нельзя, поесть - опять нельзя...

Ах, ты...

Определенно пора смываться. Вопрос только в предлоге. Козлов начал ерзать в кресле, развязно вытянул ноги. И правильно... так и надо...

- Ой, - вдруг осенило Олечку, - я очень хочу именно сейчас послушать Баха. Боготворю Баха. Я настаиваю! - и она шутливо-грозно топнула ножкой по ковру, а потом сама же засмеялась. - Пошли! - и, взяв его беспомощную лапу в знакомую уже горячую ладошку, потащила в соседнюю комнату.

Пианино, если бы умело, то разразилось бы мощными триумфальными аккордами. Козлов испытал острое желание проделать над ним что-нибудь аморальное. Но весь ужас положения дошел до него чуть позже. Мертвую академическую тишину взорвала серьезная, сложная музыка.

"Бах!. . Трах... - Козлов сатанел. - Скорее, трах... "

Олечка собиралась прослушать целый концерт от начала до конца. Уразумев ее намерение, Козлов перестал цепенеть и сатанеть, и начал холодеть. Он отлично знал, чем чреваты подобные музыкальные паузы. Вряд ли ему по плечу усидеть сорок минут с каменным лицом, изображая глубокое погружение в мир классики. Он любил рок. Но не смел и отказаться.

Господи Боже ты мой! Как же его угораздило! Выходит, и голову он драил зазря... никто, никто не станет с нечеловеческой страстью прятать нос в его волосы... На кончике языка нетерпеливо плясали разные обидные слова. Не придется, видно, ему познакомиться с волшебными ладошками поближе... Какого же лешего? Тут же вспомнился звонок товарища. Там без него пьют, а он сидит тут?

Собственно говоря - что в ней хорошего? Ни черта в ней нет хорошего. Тощая. Умная. Под рубашкой - два кукиша, не за что взяться. Право слово, не о чем, Козлов, горевать.

Но Бах оставался Бахом и угрожал душевному здоровью. Он осторожно, неумолимо подводил Козлова к краю пропасти.

- Меня, - молвил Козлов беспечно, наклоняясь вперед и упирая локти в колени, - такая музыка не очень пронимает, я ее плохо знаю. Но это хорошо, что ты ее включила: мне под такое лучше думается... к примеру, задачи могу решать...

- А-а, - вежливо откликнулась Олечка и вернулась в состояние легкого художественного угара, будучи вырванной оттуда репликой Козлова.

"Зараза, - думал тот. - "А-а". Я т-те дам - "а-а"... Забалдела уже смотреть тошно. Смех, да и только - это же надо: нормальные балдеют от всего нормального, а эта от чего? "

Размышляя так, Козлов не забывал изображать задумчивость жестами и мимикой. Изредка он как бы улыбался своим мыслям, без устали ерошил волосы, как бы стремясь полностью отрешиться от действительности. Еще он усердно тер лоб и как-то по-особому ухитрялся "теплить" глаза. Он знал, что Олечка, несмотря на свой дурной экстаз, внимательно за Козловым наблюдает.

Плавки причиняли жестокие страдания. То ли резинка в них перекрутилась, то ли еще что... "Когда же это кончится? "- затрепетал несчастный искатель любовных утех, выслушав очередной аккорд, звучавший как заключительный, но таковым не бывший. И это оказалось последним, о чем он подумал, находясь в здравом рассудке.

Где-то в животе, нарастая, соревнуясь с Бахом в технике, послышалось слабое поначалу урчание. Козлов встрепенулся, но было поздно: из глубин организма подал голос желудок - не просто подал, но возопил, изголодавшийся и обезумевший от обильной духовной пищи.

Урчание было настолько звучным, что Олечка очнулась и удивленно вскинула глаза. Козлов, увидев еле заметную улыбку на устах подруги, встал.

Он твердыми шагами прошел в прихожую и на вопросы миловидной Олечки отвечал не вполне вразумительно.

"Молния" на куртке не застегивалась. Козлов вышел так.

На улице к тому времени сделалось до обидного холодно. Март молчал.

Козлов сел на спинку скамейки и прочно утвердил ноги на сиденье. В подворотне протяжно заорал кот, ему немедленно ответил второй.

Дрожащие звезды и редкие фонари освещали черную воду реки и фигуру на зябко белеющей скамье.

Уже ставшую ночной тишину нарушали лишь истошные кошачьи вопли.

Козлов курил и, глядя на красный уголек сигареты, думал о своей дурацкой жизни. Ему всегда не везло.

1982