1966 год, Флоренция, галерея Уффици.

С ног до головы покрытые липкой грязью, смертельно уставшие молодые люди выносят из дверей музея картины и скульптуры, складывая их на брошенные в глубокие лужи дощатые помосты. Здесь же, прямо во дворе, стоит антикварный рояль. Кто-то открывает его крышку и начинает играть. Люди собираются возле исполнителя в кружок, чтобы послушать, перекурить, несколько минут отдохнуть и вновь приняться за работу. Над толпой звучит итальянская, немецкая, французская, английская и русская речь.

В ноябре того года на Тоскану в целом и Флоренцию в частности обрушилось катастрофическое наводнение. Значительных человеческих жертв, по счастью, удалось избежать. Флорентийцы встретили катаклизм спокойным достоинством, взаимопомощью и мрачноватой иронией: на наполовину затопленных ресторанах и магазинах появились рукописные вывески «Невероятные скидки, цены ушли под воду!»

Было, однако, обстоятельство, которое отличало это стихийное бедствие от всех прочих: Флоренция — город-музей. Без проведения незамедлительных спасательно-реставрационных работ существенная часть пострадавшего от воды мирового культурного наследия была бы утрачена безвозвратно. Позабыв на время об идеологических разногласиях, на помощь спешно вылетели специалисты из США, СССР и других стран по обе стороны железного занавеса. И не только они. Тысячи студентов со всех концов Италии по собственной инициативе стекались в затопленный город, чтобы превратиться в тех, кого рукоплещущие газеты назовут «ангелами грязи».

Но кое о чём газетчики не догадывались и не писали: «ангелы» не только помогали сохранить древнее и великое. Одновременно они создавали нечто новое, такое, чего до того момента Италия никогда не видела. Там, на покрытых водой флорентийских улицах, в разноязыком трудовом единении, рождалась новая сила, которая уже совсем скоро до неузнаваемости изменит облик страны: студенческое движение.

Впрочем, было бы несправедливо приписывать роль локомотива перемен одним лишь студентам. Италия менялась и без их участия. И менялась стремительно. После окончания Второй мировой войны сочетание финансовой помощи в рамках плана Маршалла и открытия новых европейских и американских рынков сбыта, недоступных во времена Муссолини, привело к взрывному росту промышленности, в первую очередь экспортоориентированной. Ибо царившая в силу как военных, так и давних исторических причин тотальная безработица, прежде всего на Юге, сдерживала рост оплаты труда на чрезвычайно низком уровне. А это позволило предложить мировым рынкам дешёвые и достаточно качественные товары.

В результате в конце 50-х — начале 60-х годов случилось то, что принято называть «итальянским экономическим чудом». Проще говоря, наконец-то успешно завершилась начатая Кавуром индустриализация. Из отсталой аграрной страны Италия превращалась в одну из ведущих мировых экономик. Росли поступления в государственный бюджет, росли и доходы населения. Поднимала голову новая мелкая и средняя буржуазия. Квалифицированные рабочие и служащие уже могли позволить себе прицениваться к холодильникам, телевизорам и автомобилям. И отправлять детей в университеты. За десять лет число студентов в стране увеличилось вдвое.

Они же, эти студенты, видели и обратную сторону экономического бума: стремительно растущее неравенство. Наряду с формированием буржуазного среднего класса, значительная часть итальянцев продолжала жить в нищете. Граница в первую очередь пролегала между индустриальным Севером и аграрным Югом. Да, вы будете смеяться, но о том, что вторую половину страны всё-таки нужно тоже как-то развивать, правительство опять напрочь позабыло.

Особенно резко эти системные недостатки бросались в глаза на фоне того, что происходило в остальном мире. Студенты смотрели на запад и обнаруживали там Соединённые Штаты, ведущие войну сначала в Корее, а затем во Вьетнаме. Поворачивали головы на восток — и заворожённо следили за полётом Гагарина. Социалистическая модель явно выглядела предпочтительнее. Во всяком случае, из итальянского далёка.

Следует учесть ещё один немаловажный фактор. Выше мы уже видели, как американцы, без зазрения совести вмешивались во внутренние дела США по всей Италии. Не стоит, однако, думать, что пропагандисты и разведчики СССР в это время сидели сложа руки. Итальянская компартия щедро финансировалась из Москвы. На территории страны действовала разветвлённая советская агентурная сеть. А секретные склады с оружием имелись не только у «Гладио». Другими словами, Советский Союз вовсе не возражал бы против скорейшего начала итальянской социалистической революции. Наоборот: как мог приближал этот день. Студенты же — отличный материал для идеологической обработки. Не стоит их в этом винить. У того, кто в молодости не был революционером, — нет сердца. У юных же итальянцев сердца и, как мы уже успели увидеть во Флоренции, — сердца прекрасные, очень даже были.

— Если нам удалось спасти от грязи один город, — сказали они себе, — то почему бы не вычистить грязь и несправедливость по всей стране?..

Любую большую уборку надо с чего-то начинать. Начали с малого — с собственных университетов, потребовав введения студенческого самоуправления. Получив же отказ, оккупировали классы и аудитории, вышвырнув на улицу неугодных ректоров, деканов и преподавателей. Власти отреагировали на это в обычной манере, дубинками и водомётами. Что имело ровно обратный желаемому эффект, ещё более укрепив студентов в мысли: неладно что-то в итальянском государстве. К протесту присоединялся один университет за другим. Из стен кампусов стычки с полицией выплёскивались на улицы и площади, мало-помалу разрастаясь в настоящие сражения, с баррикадами, горящими автомобилями, ранеными и даже первыми убитыми.

Интересно, что на этом этапе студенты-коммунисты дрались плечом к плечу со студентами-неофашистами. Лишь позднее, по мере разрастания масштаба событий, фашистские лидеры сообразили, что сейчас таким манером собственными руками помогут красным прийти к власти, одумались и начали бить самих коммунистов. Не прекращая при этом колошматить полицию.

Кульминация событий пришлась на — не в метеорологическом смысле — «Жаркую осень» 1969 года, когда к студенческим волнениям присоединились рабочие. Нет, марксистская классовая теория здесь была не при делах. Хоть и нельзя сказать, что эти рабочие жили уж очень широко, но всё же имущество их вовсе не ограничивалось собственными цепями. Требуя в ходе забастовок и манифестаций лучших условий труда, они исходили из идей высшей справедливости и заботились не только и не столько о себе, сколько о тех согражданах, которым меньше повезло в жизни. Истинные же пролетарии и беднейшие крестьяне, с ностальгией вспоминая золотые годы порядка и стабильности при Муссолини, записывались в неофашистские организации, брали дубины и шли давить красную гадину, в лице тех самых желавших им добра рабочих и студентов. В общем, всё смешалось в доме итальянцев.

Теперь понимаете, откуда взялись многочисленные попытки государственных переворотов? Прямолинейно-радикальная часть политической и военной элиты видела в них способ покончить с полыхающими по всей стране волнениями, то и дело грозящими перерасти в революцию. Более же утончённые государственники воспринимали их в ином качестве: как наглядный сигнал для политических оппонентов. Если, мол, зайдёте слишком далеко, мы, в свою очередь, тоже готовы к решительным ответным действиям, пусть даже они и значительно выходят за рамки наших конституционных полномочий. Левым политикам, равно как и их московским кураторам, поневоле приходилось считаться с такой вероятностью, умеряя революционный пыл.

Внести управляемый хаос, чтобы достичь своих целей. Дестабилизировать, чтобы стабилизировать. Эта стратегия, которая войдёт в историю под названием «Стратегия напряжённости», имела тем не менее один существенный изъян: отсутствие публичности. И действительно: как на жизнь и мировоззрение обычного активиста, кидающего в полицию коктейль Молотова, либо же обывателя, с одобрением наблюдающего за его, активиста, действиями по телевизору, может повлиять, что какой-то там генерал собирался захватить власть? Откуда они вообще об этом узнают, если переворот останется лишь в виде плана? А если даже вдруг и узнают, то ведь придётся отвечать на закономерный вопрос: а почему, собственно, этот генерал ещё не сидит за государственную измену? Нет, негоже так полезными для нашего дела генералами разбрасываться!..

Требовалось нечто иное. Что-то более наглядное и, если можно так выразиться, — зрелищное. Что-то, как в Портелле делла Джинестра. Бойня в которой, кстати говоря, традиционно и считается самым первым актом Стратегии напряжённости.

12 декабря 1969 года, Милан, Пьяцца Фонтана.

Празднично украшенный, залитый огнями город. Пятница, впереди выходные. Все стремятся поскорее разобраться с делами и подвести итоги года до наступления Рождества. Помещение Национального аграрного банка заполнено посетителями. Собственно, в соответствии с расписанием, банк уже семь минут как должен был быть закрыт, но наплыв клиентов столь велик, что не справляющиеся с ним клерки всё ещё продолжают работу.

16 часов 37 минут. Яркая вспышка. Летящие во все стороны осколки стекла и бетона. Оглушительный грохот. Когда слух постепенно возвращается, сквозь звенящую тишину начинают проступать крики. Отчаянные крики боли и ужаса. Бегущие в панике люди. Другие люди, спешащие на помощь. Отдалённый нарастающий вой полицейских и медицинских сирен.

Практически в тот же момент, с максимальной временной разницей в пятьдесят три минуты, звучат три взрыва в Риме, в общей сложности оставляющие шестнадцать раненых. Ещё одну бомбу удаётся обезвредить здесь же, в Милане, в здании другого банка.

В наши дни это, вероятно, не обрело бы статуса такого уж выдающегося события. Современный мир привык к терактам. Пара-тройка дней газетной шумихи, несколько растерянно-воинственных заявлений официальных лиц, дежурная минута молчания. По сегодняшним меркам бойня на Пьяцца Фонтана даже не считалась бы особо крупной: семнадцать погибших, восемьдесят восемь раненых. Но тогда… Тогда это стало шоком. Разделившим новейшую итальянскую историю на «до» и «после». Днём, когда в Италию пришёл большой террор.

Нет, это не значит, что до того момента страна не сталкивалась с политическим терроризмом. Однако он всегда был прицельным, направленным на конкретных лиц, занимающих определённые должности либо проповедующих определённые взгляды. Для человека, не принимавшего участия в политике или государственном управлении, шанс стать его жертвой представлялся минимальным. В этот же раз удар был сознательно нанесён именно по ним — по обычным гражданам. Но главным стало даже не это, не сам факт массового убийства. А те загадочные события, которые за ним последовали.

Полиция незамедлительно принялась хватать — пока лишь в профилактических целях — участников лево— и праворадикальных групп и объединений. В числе других схватили и активного члена миланского анархистского кружка, железнодорожного рабочего Джузеппе Пинелли. Справедливости ради «схватили» — слишком громко сказано. Пинелли приехал в квестуру хоть и под эскортом полиции, но за рулём собственного мотороллера. Он утверждал, что у него есть твёрдое алиби: в момент взрыва анархист находился далеко от места событий, в компании другого человека. Однако ведущий допрос комиссар Луиджи Калабрези, имевший репутацию последовательного и жёсткого гонителя лево-анархистских движений, ему не верил.

— Террорист должен сидеть в тюрьме. Я сказал! — сказал он и сознательно нарушил процессуальные нормативы, задержав Пинелли на трое суток, что превосходило установленный по закону срок.

В один из этих дней Пинелли успел переброситься несколькими словами с другим томящимся в квестуре анархистом, неким Валитутти, которому пожаловался: полицейские, мол, не дают ему спать и вообще применяют, так скажем, расширенные методы дознания. Позднее, незадолго до полуночи, находившийся в соседней комнате Валитутти услышал, что из кабинета, в котором Калабрези допрашивал Пинелли, доносятся приглушённые крики и шум. Причём впоследствии Валитутти под присягой будет утверждать: Калабрези не мог покинуть помещение таким образом, чтобы это осталось им, Валитутти, незамеченным.

На следующее утро полиция созвала пресс-конференцию, в ходе которой сообщила, что стоило, дескать, комиссару на пять минут отлучиться из кабинета, как Пинелли, осознавший весь ужас совершённого им на Пьяцца Фонтана злодеяния, вдруг раскаялся, с криком: «Это конец анархии!» — раскидал пятерых присутствовавших в комнате дюжих полицейских, прорвался к окну, в эффектном прыжке с пятого этажа солдатиком впечатался головой в асфальт и умер по дороге в больницу.

— Он такой шустрый оказался, — сказали полицейские, — мы его — хвать! А он — прыг! У нас от него только туфля в руках и осталась.

В доказательство чего продемонстрировали журналистам означенный предмет обуви.

— Позвольте, — сказали дотошные журналисты, — но ведь мы же тело видели. И у него, у тела, все туфли были на месте.

Полицейские смутились и невнятно пробормотали, что у Пинелли, дескать, имелась при себе туфля запасная.

Нечётное количество туфель и пребывающий в двух местах одновременно Калабрези были не единственными странности в деле Пинелли. Траектория падения заставляла прийти к выводу, что анархист устремился вниз совершенно отвесно, даже не попытавшись оттолкнуться в прыжке от подоконника. На руках трупа отсутствовали следы того, что Пинелли рефлекторно старался ухватиться за карнизы здания, о которые несколько раз сильно приложился в полёте. Мало того, в прессе появились утверждения, что основная травма, ставшая причиной смерти, больше похожа не на последствия удара об асфальт, а удара карате. Короче говоря, общественное мнение напрямую обвинило Калабрези в убийстве. Тот яростно всё отрицал.

— Наказания без вины не бывает, — заявлял комиссар. — Не надо было ему с анархистами связываться и бомбы разбрасывать где попало. Пьяцца Фонтана взорвал Пинелли. Я сказал: Пинелли!

Под давлением прессы в середине 1971 года началось судебное расследование смерти анархиста. Председатель суда был настроен крайне решительно. Он потребовал эксгумации тела и проведения медицинской экспертизы. И под надуманным предлогом «раскрытия судебной тайны» был отстранён от дела. Сам, в свою очередь, оказавшись под судом, который через четыре года завершился полным его оправданием. Общественность восприняла это в качестве грубейшего вмешательства государства в дела правосудия. Бедный судья даже в кино не мог сходить, поскольку при виде него публика забывала куда и зачем пришла и устраивала овацию на пару десятков минут. Убиенный же Пинелли и вовсе превратился в икону левой Италии, мученика, принявшего от рук государства смерть за правое — точнее, левое — дело. О нём выходили многочисленные статьи, книги и фильмы. Интеллектуалы, художники и политики слали в газеты открытые письма с требованием покарать виновных.

Кончилось тем, к чему и шло. В мае 1972 года комиссар Калабрези погиб от пуль левых экстремистов. Не так уж важно, кто именно жал на спусковой крючок. Накал истерии был столь велик, что рано или поздно это кто-нибудь бы да сделал. Смерть Калабрези остудила самые разумные из горячих голов. Но лишь на короткий промежуток времени, поскольку расследование дела Пинелли осенью того же года возобновилось, его труп выкопали и провели экспертизу. Выдав новую версию событий.

— Мы тут подумали, — сказала полиция, — и решили, что Пинелли не самоубивался и ни в чём не сознавался. Он действительно был не виноват. Просто ему от голода и недосыпа стало не очень хорошо, заботливые полицейские подвели его к окну, чтоб подышал, а он от свежего воздуха — раз! — и сознание потерял. Ну и вывалился.

Общественное мнение аж икнуло от неожиданности.

— Вы чего нам тут спагетти на уши развешиваете? — сказало оно. — Мы теперь что, должны вдруг забыть, как пятеро ваших коллег под присягой утверждали совершенно иное?

В общем, теперь уж точно никто не сомневался, что Пинелли подставили и убили, задействовав для этого всю полноту государственной власти. С целью отвести подозрения от кого-то другого, от настоящего организатора теракта.

Но давайте вернёмся в декабрь 1969 года. Ибо загадка смерти Пинелли как-то не очень приближает нас к ответу на главный вопрос: что же тогда случилось на Пьяцца Фонтана?

На следующий день после (само) убийства Пинелли, 16 декабря 1969 года, президент Республики Джузеппе Сарагат обратился к нации.

— Всё, — заявил он, — повязали аспида! Супротив полиции он ничего не смог!

Нация критически осмотрела повязанного, почесала в затылке и согласилась: да, этот, пожалуй, и впрямь мог взорвать. Звали аспида Пьетро Вальпреда, и он тоже был анархистом. Но принадлежал отнюдь не к тому умеренному их крылу, в которое входил Пинелли, полагавший, что доброе слово страшнее пистолета. Наоборот, Вальпреда был анархистищем злобным и матёрым, открыто заявлявшим: настала пора бить, бить по головкам прогнившее буржуазное общество! Во время прохождения срочной военной службы он стал экспертом по минно-взрывному делу. Во всяком случае, так считалось в тот момент, позднее это будет опровергнуто. А самое главное, работал танцовщиком. Этот последний аргумент стал решающим. Ни у кого не вызывало сомнений, что анархист, готовый скакать по сцене в обтягивающем трико, способен пойти на любое, самое гнусное преступление.

Да и улики были весьма серьёзными. Обвинение строилось на показаниях таксиста, который в день теракта подвёз человека, похожего на Вальпреду и имевшего при себе тяжёлый чемоданчик, ко входу в Аграрный банк. А затем, через несколько минут, забрал его оттуда уже без чемоданчика. Бдительный таксист уверенно опознал анархиста во время очной ставки — ещё бы он этого не сделал, учитывая, что опознание состоялось через пару дней после того, как вальпредовскими фотографиями начали пестрить все газеты, — получил пятьдесят миллионов лир вознаграждения и с чувством выполненного долга год спустя скоропостижно умер от инфаркта в самом расцвете лет, благополучно избежав тягомотины грядущих судебных заседаний.

Все были уверены, что на сей раз действительно изловили кого нужно. «Проклятый коммунист!» — кричали правые газеты. «Недобитый фашист!» — вторили им газеты левые. Но излишне дотошные журналисты опять испортили всю малину.

— Вот вы утверждаете, — спрашивали они у полиции, — что Вальпреда сел в такси на Пьяцца Чезаре Беккариа. А в курсе ли вы, что оттуда до Пьяцца Фонтана — сто тридцать метров? Вальпреда что, пешком не мог дойти?

— Ну так, во-первых, у него при себе чемодан с семью килограммами взрывчатки был, — отвечала полиция. — Во-вторых, он хромой.

— Погодите, — изумлялись журналисты, — кто хромой? Танцовщик Вальпреда — хромой?..

— Ну-у-у… — отвечала полиция чуть менее уверенно. — Да. А что такого-то? Вы видели, как он танцует?

— Тогда почему, — не унимались журналисты, — такси остановилось не у входа в банк, а в ста десяти метрах далее? Следовательно, воспользовавшись им, Вальпреда сэкономил аж целых двадцать метров пути.

— Ой, всё!.. — отвечала полиция.

Тут, как на грех, всплыло ещё одно обстоятельство. Помните, у Пинелли было алиби? В тот день железнодорожник встречался с неким Антонио Соттосанти по кличке Нино-фашист. Который фашистом на самом деле не был, а был человеком с крайне мутным прошлым и политическими взглядами. Встречался же Пинелли с ним затем, чтобы передать Нино пятнадцать тысяч лир — весьма скромная сумма, меньше полутора сотен современных евро — в качестве компенсации расходов на поездку к месту суда над ещё одним членом анархистского движения, алиби которого должны были обеспечить показания Соттосанти. Вот почему комиссар Калабрези в версию Пинелли не поверил. Он посчитал, что анархист платил Соттосанти за лжесвидетельство. А если так, то каким образом этот лжесвидетель мог обеспечивать алиби самого Пинелли? Но это ещё не самое интересное. Дело в том, что Нино-фашист был точной копией Вальпреды. Его двойником.

Немедленно родилась версия о том, что Фашист и в самом деле был фашистом. Двойным агентом, внедрённым праворадикальными группировками в среду анархистов, чтобы их подставить. И что именно он, а не Вальпреда, катался в такси по столь странному и демонстративному маршруту. В пользу этой теории говорили и найденные остатки взрывного устройства. Их изучение тоже вывело полицию на след неофашистских группировок…

Вы всё ещё улавливаете нить повествования и кто там на ком стоял? Если да, то поздравляю, Шерлок! Потому что, скажу честно, я — уже не очень. Если же нет, ничего страшного. Значит, мы с вами находимся ровно в той же ситуации, что и несчастные обитатели Италии, у которых от всего этого в тот момент ум временно зашёл за разум, оставив место лишь смутному чувству, что все без исключения действующие лица преследовали некие тайные и зловещие цели, а власти тщательно скрывали правду.

Это привело к тому, что левые экстремисты всех мастей на некоторое время превратились в неприкасаемых. Если бы полиция изловила очередного анархиста или коммуниста, Италия, с большой долей вероятности, получила бы настоящий социальный взрыв. Настолько велика была в обществе уверенность, что кто-то изо всех сил пытается выставить леваков в роли козлов отпущения. Кого-то ловить тем не менее всё же было нужно. А если не левых, то кого? Ну ладно. Значит, будем ловить правых.

Вслед за таким изменением вектора следствия, однако, начало происходить нечто уж совсем странное. Один из ключевых свидетелей последовал доброму примеру катавшего (лже—) Вальпреду таксиста и заполучил обширный инфаркт. Умереть от которого, впрочем, ему не удалось. Пришлось для верности ещё и выпрыгивать с восьмого этажа больницы. Другие свидетели внезапно ощущали тягу к перемене мест и спешно отбывали за границу. В роли туристического агентства, как выяснится значительно позднее, выступала Servizio informazioni difesa (SID), прямая наследница уже знакомой нам по приключениям генерала Де Лоренцо военной разведки SIFAR. А в ходе обысков на квартирах подозреваемых следствие обнаружило некие документы. О содержании которых я сказать ничего не могу, поскольку они были снабжены грифами «совершенно секретно» и «строго для служебного пользования». Озадаченные следователи пошли за разъяснениями к генералу Вито Мичели, директору SID.

— Есть у итальянской армии могучая военная тайна! — отвечал им генерал. — А больше я вам, гражданские, ничего не скажу. В интересах национальной безопасности.

Короче говоря, расследование зашло в полнейший тупик. Но секреты секретами, а судить-то уже хоть кого-нибудь было надо. Поскольку же оставалось совершенно непонятым кого именно, судить решили всех скопом. С вашего позволения, не буду подробно описывать ход процессов. Они, общим числом восемь штук, тянулись почти тридцать пять лет. На скамью подсудимых в разных сочетаниях и комбинациях присаживались десятки подозреваемых. Но сложить из этой мозаики анархистов, фашистов и спецслужбистов слово «приговор» у суда никак не получалось. Точнее, приговоры выносились в изобилии. То и дело кого-то осуждали на пожизненное тюремное заключение. Однако каждый раз суд высшей инстанции оправдывал всех вчистую за недостатком улик. Подсудимые тоже времени даром не теряли и постоянно сбегали за границу. Их ловили, возвращали, осуждали, оправдывали, снова предъявляли обвинения, пытались добавить в расклад новых свежеизловленных фашистов, надеясь, что в таком виде пасьянс наконец-то сойдётся… Тщетно.

Кончилось плохо. В 2005 году суд высшей инстанции оправдал подсудимых из очередного набора. И постановил считать, что организаторами теракта на Пьяцца Фонтана были всё-таки неофашисты. Но поскольку эти же самые фашисты уже были оправданы этим же самым судом ещё в 1987 году, теперь они являлись неподсудными. Ибо никого нельзя дважды судить за одно и то же преступление. Таким образом, хотя в смерти семнадцати человек кто-то явно был виноват, в то же время — в ней не был виноват никто. И никто не мог быть за это осуждён. Процессуальные издержки суд возложил на родственников жертв. Решение окончательное и обжалованию не подлежит.

Интересно, вы ещё помните, с чего начиналась эта глава? Ну там, какие-то студенты по улицам бегали и чего-то хотели… Смею предположить, уже слегка подзабыли, правда? И это очень хорошо. Поскольку даёт наглядное представление о том, как же именно работала Стратегия напряжённости.

По большому счёту, не было никакой разницы, кто конкретно — левые ли, правые — принёс бомбу в здание Аграрного банка. Как в своё время не имело значения, кто конкретно стрелял в толпу в Портелле делла Джинестра. Были это совершенно бессмысленные, если не сказать — глупые, с точки зрения непосредственных исполнителей, действия. Просто дестабилизация обстановки, ничего более. Которая тем не менее приводила к тому, что, воскликнув: «чума на оба ваших дома!» — итальянские избиратели от греха подальше вновь и вновь шли голосовать за привычную, умеренную и центристскую политическую силу. За Христианско-демократическую партию.

Великий генуэзский бард Фабрицио Де Андрэ пел в те времена:

Дестабилизировать, чтобы стабилизировать. Разумеется, одного взрыва для этого было недостаточно. Погодите, однако. Будут и другие. Их мы ещё услышим.

А пока вновь вернёмся в Жаркую осень 1969 года. Гремят студенческие протесты. Рабочие профсоюзы оккупируют заводы и колотят капиталистов-эксплуататоров. Полиция колотит студентов и рабочих. Те, в свою очередь, колотят полицию. Фашисты чувствуют себя, как ребёнок в кондитерской лавке, поскольку тут всё такое вкусное, что они даже теряются, кого же начать колотить первым. И потому колотят любого, кто подвернётся под руку.

Намахавшись и наоравшись за день, по вечерам студенческая и рабочая молодёжь собирается в кабачках и тратториях, чтобы послушать рассказы красных партизан-ветеранов. Партизан безо всяких натяжек героических, но всё же не каких-нибудь, а итальянских. Можно не сомневаться, что в рассказах этих каждый из них лично голыми руками передушил как минимум одну дивизию фашистов. В воздухе разлито ощущение, что мир капиталистического насилия доживает свои последние считаные дни.

После взрыва на Пьяцца Фонтана и смерти Пинелли возмущённый разум этой партизанско-молодёжной Италии закипает. Никто не сомневается: это попытка реакционных сил остановить классовую борьбу. Где-то в Эмилии-Романье, на одном из таких вечерних собраний, какой-то ветеран восклицает:

— Что же мы, зря воевали?.. Сопротивление продолжается! Я дам вам парабеллум!

И действительно вручает трофейный немецкий парабеллум двадцатитрёхлетнему активисту Альберто Франческини. Так начинается история Красных бригад.

***

Жили-были на окраине Неаполя брат с сестрой. Раффаэле и Розетта Кутоло. Жили не очень богато, развлечений у них особо и не было. Пошли они однажды, в 1963 году, погулять по главной улице района, людей посмотреть да себя показать. И увязался за Розеттой какой-то хмырь.

— Ах, — говорит, — какая девушка! Ну-ка иди сюда, танцевать тебя буду!

Без уважения, в общем, подошёл. Раффаэле никогда геройскими повадками не отличался. Невысокий, в очках, обаятельный и остроумный, был он похож скорее на актёра Мастроянни, чем на актёра Шварценеггера. Но судить по внешности было бы ошибкой. В буквальном смысле — смертельной.

— Она не танцует, — сказал он. — Кстати, ты теперь тоже.

В качестве же доказательства этого тезиса без промедления задушил наглеца прямо голыми руками. После чего с чувством выполненного долга сел в тюрьму.

В Поджореале, тюремном централе Неаполя, царила скука. Сердце Раффаэле наполнилось жалостью. Нет, вовсе не к себе. Он очень переживал за несколько тысяч товарищей-заключённых, которые целыми днями только и делали, что бесцельно слонялись по камерам. Поразмыслив, Кутоло предложил сидельцам организовать клуб военно-исторической реконструкции.

— А кого мы будем изображать? — спросили те.

— Рыцарей. Мы будем играть в рыцарей, — отвечал Кутоло. — Это весело. Смотрите, сейчас покажу.

И вызвал на ристалище главного местного тюремного авторитета. За неимением копий, турнир должен был проходить на заточках. Впрочем, авторитет оказался не очень авторитетным и на мероприятие предпочёл не явиться. Этой великой победе Кутоло посвятил романсеро собственного сочинения. Поэзия была его маленькой слабостью. Восхищённые сидельцы сразу же массово захотели вступить в рыцарские ряды.

— Погодите, не так быстро, — охладил их пыл Кутоло. — Вы ж ещё правил не знаете.

И рассказал заранее подготовленную легенду.

Давным-давно, ещё когда Раффаэле был на свободе, сошлись в Неаполе семь рыцарей, семь последних хранителей забытых традиций настоящей Каморры. И порешили неустанно сражаться за счастье всех униженных и обездоленных. Но поскольку самим им с этим возиться было недосуг, рыцари отыскали Избранного, на которого и возложили почётную обязанность по разработке свода правил и ритуалов возрождённого ордена, своеобразного Евангелия от Каморры. Должность его так и называлась: Il Vangelo — «Евангелист».

Свежепровозглашённый Евангелист с заданием успешно справился, позаимствовав основную часть ритуалов, включая всяческие страшные клятвы на крови, у масонов, а структуру управления — у Коза Ностры. С той лишь разницей, что если должность босса последней чисто теоретически способен занять любой достойный того член организации, то малейшее сомнение в том, что Евангелистом может быть Кутоло, только Кутоло и никого кроме Кутоло, приравнивалось к святотатству. Каждый новый адепт клялся без раздумий отдать жизнь за святое каморристское дело. Взамен же — получал долю в доходах, отличные карьерные перспективы как за решёткой, так и на свободе, а равно и заботу о семье, ежели постигнет его смерть от несчастного случая на производстве. Называлось всё это великолепие Nuova Camorra Organizzata — Новая Каморра, теперь с организованным вкусом.

— Ух ты! — сказали восхищённые сидельцы. — Да вы, дон Раффаэ, прям как Дж. Р. Р. Толкин! Целый профессор!

Так его с тех пор и звали: ’o Professore — «Профессор». Поминать же всуе настоящее имя считалось дурным тоном, способным привести к различного рода проблемам со здоровьем.

Профессор Кутоло никогда не сидел на студенческой скамье. Были, однако, в Италии и вполне настоящие студенты, испытывавшие непреодолимую тягу к военно-ролевым играм. И посвящавшие всё свободное время их организации и проведению. Ибо плох тот студент, что не мечтает стать профессором. В самом широком смысле этого слова.