В Сеигбалаокхе, в четвертом круге Преисподней, в мире, называемом Цетарн, посреди Долины Казненных, на простом каменном алтаре лежал человек. Его звали Малт Асун Дебрай, он был грабителем и убийцей в одном из Алмазных Княжеств; попав в тюрьму, будучи подвергнут пыткам, ожидая суда и неминуемой казни, он заявил, что продаст свою душу любому из Темных Князей, который спасет его от рук палача. На его несчастье, слова эти услышал не тот палач, который истязал его ежедневно, а другой, намного более страшный; Малт избежал тюрьмы, пыток и казни, но оказался в аду, куда мой брат доставил его в теле, поскольку нам требовался живой человек для важного и ответственного ритуала, проводить который на земле не хотелось в силу чрезмерной близости мира людей к небесам. И вот, в Цетарне, в Долине Казненных, у каменного алтаря мы собрались все вместе, впятером: даже Истязатель, не вернувший пока еще и тысячной доли своей прежней силы, и по возможностям своим схожий скорее с человеком, чем с Темным Князем, первенцем Горгелойга — даже Истязатель был здесь.

— Необходима согласованность действий, — своим обычным, размеренным и лишенным эмоций, голосом произнес Лицемер; сейчас он был без личины, в облике старого горбуна с каменной маской вместо лица. — В Цитадель Безумия ведет бессчетное множество врат; каждый из нас выберет свой путь для проникновения. Кроме Истязателя, который останется у алтаря для координации наших действий. Если мы будем поддерживать друг друга и вовремя отвлекать Безумца в тех случаях, когда его сила начнет чрезмерно концентрироваться на ком-либо одном из нас — мы достигнем успеха. Не смотря на все могущество нашего плененного брата, действуя сообща, мы справимся с ним.

— Силы нам хватит, в этом-то я нисколько не сомневаюсь, — холодным скрежещущим голосом откликнулся Палач. — А вот предательства я опасаюсь намного больше.

Поскольку мы с Палачом, разделенные алтарем, стояли напротив друг друга, ему даже не пришлось поворачиваться или подавать какой-либо иной знак для того, чтобы показать, в чьей именно надежности он сомневается: Палач и так смотрел прямо на меня.

— Начинается… — Сквозь зубы процедила правая, человеческая половина моего лица.

Левая, демоническая, бесстрастно молчала.

— Хватит! — Возвысил голос Лицемер. Затем он повернул голову к Кукловоду:

— Дай ему куклы. — Легкое движение головы в сторону Заль-Ваара.

Существо, похожее на большую марионетку, с неохотой повиновалось. Дергаясь — словно некто невидимый, натягивая нити, управлял движениями частей тела марионетки — существо подняло руку, разжало кулак и показало нам всем четыре крошечных фигурки, каждая из которых представляла собой копию одного из нас: скелет с косой и в черных лохмотьях; горбун с клюкой и в маске; получеловек-полудемон; ну и наконец — уменьшенная копия самой марионетки, точно такая же кукла, только уже не гигантская, а совсем крошечная.

— Все же я полагаю, — сказал Кукловод. — Что в роли координатора я бы справился намного лучше…

— Нет, — отрезал Лицемер. — Истязатель либо сразу погибнет, когда войдет в Цитадель; либо для того, чтобы выжить, сумеет призвать всю свою силу — и тогда Солнечные поймут, что возродился еще и он, и их дорогому Богу Гнева недолго осталось. Это может спровоцировать немедленный удар по нам. Если же вы останетесь вдвоем, то в Цитадель войдут только трое, а не четверо — тогда шансы добраться до ее центра станут значительно меньше.

Большая кукла уже открыла рот, чтобы возразить — но, перехватив выразительный взгляд Палача, явно готовившегося вернуться к обсуждению предателей и предательства, сочла за лучшее молча выставить фигурки на алтарь.

Атлетически сложенный молодой человек со злыми глазами и лицом, с которого не сходило надменное выражение, приблизился к алтарю.

— Ну, и как ими пользоваться? — Пренебрежительно поинтересовался он, разглядывая фигурки.

— Когда мы войдем в миры Безумия — просто прикоснись к ним, и ты ощутишь связь с нами, — объяснил Кукловод.

Истязатель еще раз оглядел алтарь и фигурки, после чего произнес:

— Я готов.

Теперь каменная маска повернулась ко мне. Я подошел к алтарю, вытянул вперед левую, теневую руку и потер друг о друга кончики пальцев. Единственная темная капля, появившаяся в месте соприкосновения, набухла и упала вниз — и как только она коснулась губ лежащего на алтаре человека, он задергался и застонал, забормотал бессвязными голосами; звуки, которые он выдавливал из себя, по большей части ничего не значили — но среди них были и слова, некоторые из которых образовывали абсурдные, противоестественные связки. Мой яд свел Малта Асуна Дебрая с ума, и дорога в миры безумия оказалась открыта — можно было уже не рыскать по глубинам его подсознания, отыскивая сокровенную дверь: теперь любая из дверей вела туда, куда нам было нужно.

Я вошел через врата противоречий — не лучший, как вскоре выяснилось, выбор, но на тот момент, когда я его совершал, все прочие альтернативы казались еще худшими. Лицемер проник сквозь врата абсурда; Палач и Кукловод выбрали врата распада и повторения: каждый из них, как и я, счел лучшим выбрать то, что в силе Безумца было максимально приближено к его собственной силе — и каждый, как и я, ошибся, потому что в итоге Безумец, обратил наши собственные силы против нас.

За гранью бытия, там, где начинался хаос и бред, высилась исполинская цитадель, внешний вид которой беспрестанно менялся: одни элементы здания превращались в другие, цвета сменяли друг друга, фактура варьировалась от привычного камня и дерева до стекла, железа, земли, кожи, полотна и более экзотических материалов; внизу бурлил океан, шел косой дождь, а небо расцветало фантастическими узорами. Я произнес Имя Пути, и тотчас возник призрачный мост, ведущий к вратам цитадели; врата казались единственным входом в нее, однако каждый входящий видел свой мост и свои врата. Я двинулся вперед, но сколько бы я не шел, мост не становился короче — казалось, каждый мой шаг увеличивает его длину на ровно такое же расстояние. Цитадель сопротивлялась любым попыткам навязать ей внешний порядок; созданная из силы Князя, она отталкивала или поглощала все постороннее, что было ей чуждо. Любопытства ради я оглянулся, желая узнать, как выглядит отсюда то место, через которое я проник в безумие.

Оказалось, что вход представляет собой огромную, похожую на остров, голову Малта: голова шевелилась и, кажется, что-то говорила, но слышно было плохо, поскольку мост выходил из затылочной ее части.

Когда я повернулся обратно — цитадели не было, передо мной снова была огромная голова и упиравшийся в нее мост; еще один поворот, и еще, и еще: картинка оставалась прежней: Безумец раз за разом отталкивал меня, разворачивал в обратном направлении. Тогда, не отводя взгляда от выхода из этого абсурдного царства, я сделал шаг назад, другой и третий; чувство опасности кричало, что таким образом я легко попаду в любую ловушку, расставленную силой Сумасшедшего Короля, но я продолжал идти спиной вперед. Временами ощущение угрозы становилось непереносимым, и я знал, что рискую, соглашаясь — пусть и на время — играть по правилам Безумца, но я не хотел применять ни Имена, ни собственную силу для того, чтобы пробивать себе путь уже на этом, самом раннем этапе; позже, несомненно, придется это сделать, иначе Цитадель попросту растворит меня в себе.

Пятясь, я выпустил из своей спины несколько отростков, которые должны были ощупывать путь, однако, отростки ощутили только пустоту — при том, что каждый раз, когда я делал шаг назад, вместо пустоты моя нога опускалась на камень моста. Безумец играл с моим восприятием, а ведь я даже еще не вошел в Цитадель. Здесь концентрация его силы была еще слаба, но чем больше пройдет времени, тем в большей степени эта сила сумеет на меня повлиять — а это означало, что моя идея не пробиваться в глубь Цитадели за счет грубой мощи — по крайней мере, на раннем этапе — не так уж хороша, как мне поначалу показалась.

В этот момент моей фигурки на алтаре коснулся Истязатель, я ощутил его так, как будто бы он стоял рядом и одновременно — находился где-то внутри моей головы: отчасти, теперь он мог видеть и чувствовать то же, что и я. И я в какой-то мере также ощутил его мысли и настроение — отчего мне еще труднее стало воспринимать его как самого старшего из нас, как того, кто некогда выполнял роль наместника Темного Светила и нашего лидера — сейчас он скорее казался юнцом и человеком по большей части своего мысленного и духовного строя, чем первенцем Горгелойга.

«Что у остальных?» — Поинстересовался я.

«Лицемер и Кукловод еще на мосту, — ответил юноша. — Палач пробился к воротам.»

Как и следовало ожидать: Палач не захотел играть с Сумасшедшим Королем в его странные игры и стал продвигаться к цели за счет одной только своей силы. Может быть, стоит последовать его примеру? Иначе монотонному движению по мосту не будет конца.

«Я собираюсь применить яд, искажающий восприятие, — сообщил я Заль-Ваару. — Не знаю, что ты ощутишь, находясь со мной в эмпатической связи, но лучше не рисковать. Не трогай мою куклу какое-то время.»

«Хорошо.» — Ощущение связи пропало.

Тонкие энергии моего естества пришли в движение: моя магическая сущность представляла собой лучшую алхимическую лабораторию в Сальбраве. Было выделено несколько ядов, затем я смешал их в гремучий коктейль, выделил эту смесь в собственном рту и проглотил.

По телу прошли спазмы, окружающий мир исказился: одна половина мира резко задралась наверх, другая опустилась вниз; моста, острова и цитадели больше не было; я падал вниз, в темную воронку, медленно вращавшуюся в океане бескрайнего всецветного хаоса, и когда я достиг ее, темнота поглотила меня и ощущение штормящего океана сменилось беззвучием; затем из темноты стали возникать образы. Образов становилось все больше, каждый из них звал и отвлекал и я понял, что хотя успешно и сделал один шаг к своей цели, но сопротивление Цитадели также усилилось: безумие немедленно вкралось в мое изменившееся восприятие и стало влиять и на него тоже. Тогда я использовал новый состав ядов; образы отяжелели, а темноту разрезали две пересекающиеся светлые линии. Затем, словно кто-то отгибал края разорванной ткани, четыре темных лоскута отодвинулись на периферию восприятия, где и пропали; а свет за «разрезанной» темнотой сложился в образ серебристого сада. Я шел по саду, и там, где я касался деревьев или земли, оставались темные пятна; пятна разрастались, выедая материю этого места; деревья и земля растворялись в источаемой мной отраве; от беспрестанно расширяющихся луж поднимался пар. Я выел немалую часть этого места, прежде чем понял, что серебристый сад разрастается пропорционально моим усилиям по его уничтожению. Любое мое действие вызывало противодействие Цитадели, и в то же время не действовать было нельзя: в этом случае безумие разъело бы меня медленно, но верно.

Я создал третий состав, и тогда весь сад, разом, покрылся темнотой; возникла двустворчатая дверь, полыхающая алым светом; и я понял, что преодолел мост, и кажется, все-таки добрался до врат Цитадели. Положив ладонь к створкам, я направил в них всю свою силу, но не смог ни открыть врата, ни разрушить их. Чем больше я прикладывал усилий, тем больше слабел — итак, выходило, что нужно изменить образ действий еще раз.

Я не стал прибегать к собственным силам, а использовал Имена; в голове как будто подул холодный ветер, я словно увидел себя со стороны и наконец смог оценить свое состояние. Каждый раз, когда я оперировал ядами и продвигался вперед, частицы безумия незаметно проникали в меня; сейчас часть моих защит и внешних оболочек уже была растворена в этом бредовом мире.

Поэтому мне недоставало силы, чтобы открыть врата: безумие искажало большую часть тех сил, что я призывал и обращало против меня же.

Я перестал давить на врата и попытался ощутить Истязателя; в данный момент он не казался моей куклы, но слабая связь все равно сохранялась, поскольку он находился в рамках ритуального пространства, позволяющего наблюдать и устанавливать связь; почувствовав мое внимание, он протянул руку и коснулся фигурки.

«Палач пробил ворота и вошел внутрь», — сообщил Заль-Ваар. Помедлив, он добавил:

«Но с ним происходит что-то странное… очень сильное напряжение внутри. Он со мной не разговаривает, и я к нему не лезу, но временами кажется… словно от него исходит ощущение какой-то агонии или истерики… я не понимаю, что это.»

«Это безумие, — ответил я. — Оно проникает в нас, смешиваясь с нашей собственной силой. Палач сражается с самим собой. Скажи ему, пусть использует Имена. Кажется, договор порядка, на основе которого мы когда-то возвели всю Сальбраву — это лучшее, что мы можем тут использовать.»

«Хорошо.»

Ощущение связи ослабло; пока Заль-Ваар говорил с Палачом, я с помощью Имен подбирал отмычку к вратам; другие Имена я использовал для того, чтобы упорядочить и защитить свое личное пространство. Все было почти хорошо, не считая шагающего по темной стене сверху вниз оркестра светлячков, вооруженного скрипками, трубами и барабанами; звуки, которые издавал оркестр, лопались фейерверком, огни которого, в свою очередь, становились конфетами и леденцами — но на все эти мелочи можно было не обращать внимания. Наконец, врата поддались; с немалым усилием открыв их, я вошел внутрь. Передо мной открылся длинный коридор со множеством дверей; двери были не только справа и слева, но также в полу и в потолке: из них постоянно выходили и входили в соседние двери кошмарные и нелепые существа… прямоходящая овца в валенках, из рта которой торчало полупроглоченное тело теленка; клубок из сцепленных локтями рук; змея, собранная из желудей и орешков — прямо на моих глазах она рассыпалась и собралась в пятиногую собаку; хихикающие головы с широченными ртами; бредущие по потолку пирамидки с тонкими ручками и ножками; истекающий слизью печальный летающий глаз и прочее, и прочее, и прочее — все это ходило тут и двигалось: фантазмы безумия, вынужденные стать чем-то оформленным и ясным в результате действия магии Истинных Имен. Я заглянул в несколько дверей — там были комнаты, полные еще большего абсурда. Хотя я не заходил далеко и каждый раз вновь возвращался в основной коридор, не было никакой уверенности, что это именно тот коридор, который открылся мне изначально, потому что цвет его стен и материал, из которого он состоял, а также цвет, материал и вид дверей менялись каждый раз, когда я отводил от них взгляд. Некоторые из безумных существ пытались куда-то меня тащить; другие принимались спорить; третьи лезли обниматься — я уничтожал самых надоедливых, но меньше их не становилось.

«Я передал Палачу твои слова, — прозвучал в моей голове голос Истязателя. — Но он пожелал узнать, чей это совет…»

«Можешь не продолжать…»

«…и когда он узнал, что этот совет твой, то сказал, что еще не настолько спятил, чтобы доверять предателю». — Закончил Истязатель.

Я мысленно вздохнул.

«А что с остальными?»

«Они тоже достигли врат. Кукловод твой совет принял и это, кажется, ему помогло — хотя мне трудно судить: каждый раз, когда я с ним связываюсь, откликается сразу несколько его кукол и все они говорят разное. Лицемер полагался на Имена с самого начала, поскольку другой магии у него нет.»

«Хорошо. Присматривай за Палачом.»

Я счел, что нет никакого смысла искать нужный путь в этом меняющемся лабиринте; поиски такого пути заняли бы намного больше времени, чем то, которым я располагал. Путь следовало проложить: я исторг из себя жгучую отраву, которая мгновенно разъела все вокруг — и стены, и двери, и надоедливых существ — после чего полетел вперед. В цитадели образовалось обширное пустое пространство; испарения от моих ядов и растворенных в них вещах сгустились в темный клубящийся туман, затем этот туман вытянулся в виде щупалец или змей, которые напали на меня. Пришлось отбиваться, но силы, которые я вызвал для того, чтобы справиться с этой угрозой, сами попали под действие безумия и обратились против меня; Истинные Имена упорядочили и смирили их, но в результате туман стал превращаться в новую череду образов, которые захватывали меня, стремясь остановить и удержать в бесконечном и бессмысленном калейдоскопе.

Изначально, я выбрал околочеловеческое восприятие происходящего потому, что оно было наиболее простым; здесь, в безумии, не было никакой подлинной сути вещей, любой другой формат виденья — восприятие глазами ангела, демона, бога, кого угодно — был бы столь же условен и иллюзорен. Но успеха в итоге это не принесло; и сейчас, понимая, что попытки пробиться дальше натолкнутся на еще большее сопротивление, я перешел в форму чистой силы и устремился в сердцевину безумия, надеясь проложить себе путь за счет одной только грубой мощи. Мир стал без-образным, утратил всякое подобие вида и формы; теперь к нему могли быть применены разве что понятия вроде власти, влияния, взаимодействия и столкновения. Передо мной пульсировало сгущение силы значительно более могущественной, чем моя собственная — и единственное, на что оставалось уповать, что эта сила, лишенная после Войны Остывших Светил какой бы то ни было индивидуальности, не сможет целенаправленно сопротивляться моим воздействиям; кроме того, она ведь была вынуждена отвлекаться еще и на трех других моих братьев, пытавшихся одновременно со мной проникнуть в ее сердцевину. Подобно потоку жгучего яда, я прожигал себе путь внутрь, и почти поверил в то, что так достигну цели — но я недооценил то, с чем пытался совладать. Пусть сопротивление силы Безумца и было чисто инстинктивным, случайным, лишенным какой-либо единой направляющей воли — однако ведь и сам Безумец, будучи живым, редко демонстрировал последовательное и разумное поведение (да и в тех случаях, когда это происходило, вполне возможно, что это была лишь мимикрия под что-то вменяемое и упорядоченное — и не более того). Я оказывал влияние на эту силу, но и она, в свою очередь, влияла на меня, чем дальше, тем больше. В какой-то момент для того, чтобы защитить основное сознание, я был вынужден расщепить единый поток, окружив себя потоками меньшей силы, представлявшими собой некое множество альтернативных личностей. Это помогло — на какое-то время, потому что чрезмерно искажавшиеся личности я отбрасывал, и продолжал продвигаться вперед, но чем дальше, тем больше моего внимания они отнимали. Цитадель беспрестанно пыталась расщепить эти множественные потоки, выбрасывая навстречу им течения своей собственной силы; я сопротивлялся но в какой-то момент понял, что топчусь на месте: кажется, я достиг предела своих возможностей. Где я сейчас? Как далеко осталось до сердцевины той силы, что окружала Живой Алмаз Убивающего? Я ничего не мог понять, вокруг был только хаос, напряжение энергий, распад всех законов и порядков, и новое их возведение — Истинными Именами и моей собственной силой — возведение, извращавшееся окружающей средой и становившееся новой волной распада прежде, чем мне удавалось его закончить. Я собрался воедино и снова перешел на уровень околочеловеческих форм — и что же я увидел? Бессвязно бормочущую голову Малта, мост над океаном хаоса и сумрачную Цитадель Безумия где-то впереди. Я думал, что прошел половину пути или даже большую его часть, но Безумец устанавливал и менял правила постоянно, причинно-следственные взаимосвязи нарушались, шаг вперед становился шагом назад — при том, что шаг назад, в свою очередь, вовсе не обязан был становиться шагом вперед. Сначала я думал переиграть его, затем стал полагаться на Имена, затем попытался пробиться на уровне чистых сил — все напрасно. Как только я достиг определенной черты, он просто отшвырнул меня назад, к началу пути, и я даже не заметил, как это произошло! И еще перед этим он разрушил все мои защиты и едва не свел меня с ума, разорвав всякую связь между множественными потоками альтернативных личностей — конечно, каждое отдельное эго, не имеющее связь с целым, переварить ему было бы намного проще.

Я повернулся и вошел в пещеру в затылке Малта, намереваясь вернуться в обычный мир.

Конечно, можно было попытаться еще раз, но это не имело смысла — результат был бы таким же, если не худшим, ведь на борьбу с Безумцем я уже растратил большую часть своих сил.

Но за пещерой не было никакого «обычного мира». Там были крошечные носатые гномики со стрекозиными крылышками, оживленно сношавшиеся прямо в воздухе; столовые приборы, поднявшие революцию против диктатуры овец; нахальные цветы, замки из леденцов, идущие назад часы с меняющимися цифрами и тысячи богов и богинь, убеждавших меня в том, что более можно не волноваться, что все цели достигнуты и мечты исполнены; мне предлагали сесть на трон из гнилых помидоров и капустных листов, взять в руки бумажный скипетр и перестать, наконец, вести себя как последний глупец.

Последний совет был хорош: надо было уходить отсюда, и немедленно, пока проникшее в меня безумие не разъело мой разум окончательно. Я ошибался, думая, что Цитадель вернула меня к началу: нет, там где начало, с тем же успехом могла быть середина или конец — в этом мире не было правил, а те правила, которые мы пытались установить, могли произвольно измениться в любой момент. Не обращая внимания на окружающий меня бред, я погрузился внутрь себя, пытаясь отыскать связь с Истязателем; безумие, которое проникало в меня все больше, периодически подсовывало вместо тех чувств и ощущений, на которые я ориентировался, какие-то свои абсурдные подмены; я стал замечать, что уже и в моем собственном разуме возникают бессвязные и явно лишние мысли. Но, по счастью, дело еще не зашло слишком далеко: я ощутил слабое внимание Истязателя и возопил:

«Вытащи меня! Быстро!»

Он как будто бы потянулся мне навстречу; а я, в свою очередь — к нему. Путь был долгим и извилистым, безумие напоследок пыталось содрать с меня все, что только можно, но вот, наконец, и все — я снова в Центарне, в Долине Казненных, у алтаря, на котором распростерлось бессвязно бормочущее тело Малта Асуна Дебрая. Стою, пошатываясь от усталости и не веря еще, что все закончилось…

Я привел в действие яды, которые быстро нейтрализовали еще действовавшие во мне энергии Безумца: здесь, в обычном мире, вне пределов исполинского магического тела Сумасшедшего Короля, превращенного в мир-тюрьму, магия работала исправно, и потому потребовалось совсем немного времени, чтобы состояние моего ума и моей сущности сделались такими, какими они и должны были быть.

Стоны, всхлипывания и подвывания, показавшиеся мне в первые секунды после возвращения порождениями моего собственного, уже не вполне здорового рассудка, продолжились. Стало ясно, что это не галлюцинация. Повернув голову направо, я увидел скорчившегося на земле Кукловода: все эти звуки издавал именно он.

— Что с ним? — Спросил я у Заль-Ваара.

— Куклы вступили в заговор за его спиной и напали в тот самый момент, когда он этого меньше всего ожидал, — сдержанным голосом объяснил Истязатель. — Они издевались над ним, шпыняли и терроризировали всевозможными способами; больше всего его, кажется, расстроило сообщение о том, что настоящий манипулятор — это они, все вместе взятые, а руководимая ими кукла — это он сам, Кукловод.

Я с сочувствием посмотрел на младшего брата. Не смотря на весь свой запредельный цинизм и коварство, в глубине души он был и оставался довольно впечатлительным; он легко мог унижаться и признавать себя ничтожеством, если верил, что таким образом добьется своих целей, но Безумец сумел залезть внутрь его сознания и задеть его истинную убежденность в собственном величии; то, что всегда дарило Кукловоду внутреннее ощущение уверенности, то, что было его силой и казалось ему неотделим от него самого — вдруг перестало ему повиноваться. Я хорошо понимал его состояние, ведь все павшие в Войне Остывших Светил пережили нечто подобное — но Кукловод за все время от сотворения Сальбравы до сегодняшнего дня никогда не умирал по-настоящему и никогда не испытывал чувства разделенности с собственной силой — он всегда находил какую-нибудь щель, в которую можно забиться и переждать, договаривался с победителями, унижался, выказывал себя покорным слугой, но по-настоящему себя никогда не терял. Сегодня это произошло впервые, и вот почему он все еще не мог придти в себя. Я мог бы дать его стенающей кукле яд, возвращающий трезвость ума, но это вряд оказало бы действие на подлинную сущность моего брата, метания которой кукла лишь повторяла. Конечно, можно было бы оказать воздействие на саму эту сущность через куклу — но я счел, что после того, что с братом учинил Безумец, новая попытка воздействия на таком уровне вызовет еще большую истерику — он начнет сопротивляться, не разбираясь даже, что именно с ним пытаются сделать, а возиться с Повелителем Марионеток сейчас у меня не было ни времени, ни желания. Поэтому, рассудив, что со временем он, вероятно, как-нибудь сам придет в здравое расположение ума, я перестал обращать внимание на стонущую куклу и повернулся к Заль-Ваару. Тот стоял у алтаря, был напряжен и сосредоточен.

— Скажи им, пусть возвращаются. Вдвоем им не пройти.

— Палач воюет сам с собой. Не уверен, что он меня слышит. — Быстро и в то же время резко проговорил Истязатель: он явно не был доволен тем, что я его отвлекаю, хотя и осознавал необходимость объяснить мне, что происходит. — Лицемера я не чувствую. Не могу пробиться.

Процедив проклятье, в облике живой тени я во мгновение ока переместился к алтарю и коснулся куклы, изображавшей горбуна с клюкой и маской.

— Вытаскивай Палача. Ни в чем не убеждай. Просто зови его назад!

Всеми своими тонкими чувствами я попытался ощутить присутствие брата — но кукла оставалась мертва, и ощущения вязли в ней, как в вате. Оставаясь в рамках околочеловеческого восприятия, ничего почувствовать уже было невозможно, но я, конечно же, вовсе не обязан был ограничиваться только им. Помимо основного облика, на котором я сосредотачивал свое внимание и с которым я зачастую ассоциировал себя-настоящего, я располагал множеством других форм: существа, потоки сил, многочисленные бисуриты, области в различных мирах и сами миры — все это являлось составляющими частями моей природы бога. Отвлекаясь от единичного облика, я распространил свое внимание по пронизывающей Сальбраву стихии яда и порчи — стихии, которая была моей настоящей, подлинной природой. Восприятие бога, неописуемое человеческим языком — многомерное, неизмеримое, охватывающее одновременно великое множество вещей и видящее их так, как иное существо не может и представить — сконцентрировалось на Центарне, на Долине Казненных, на алтаре и фигурке на нем, и путь, вернее — след пути — был найден. Я скользнул по этому следу, снова сжимаясь до единственной формы — также, как человек, способный охватить взглядом некое пространство, сосредотачивается, при необходимости, на единственной детали или на действии, совершаемом в этом пространстве.

В виде потока теней я проскользнул по извилистому пути в безумие — пути, подобному тому, через который немногим ранее Истязатель протащил меня самого. Времени прошло совсем мало, но часть резервов энергии и тонких защит я успел восстановить. Я не собирался рисковать и задерживаться в Цитадели более, чем это было необходимо: нет, на этот раз — никаких попыток укротить силу Безумца и пробиться к ее сердцевине. Я найду брата и тотчас же покину это место.

Я оказался в комнате, стены которой состояли из темноты. В комнате плавало несколько горящий свечей, летали феи, безголовые птицы и длинные, похожие на червей, мотыльки. Почему я здесь? Где Лицемер?.. Одна из свечей привлекла мое внимание — ощущение личности брата, совсем слабое и неверное, связывалось почему-то с ней. Я подплыл ближе и сменил облик тени на тот, который после воскрешения стал моим царственным обликом Князя — после чего протянул к свече одновременно обе руки. Даже не к самой свече — она была лишь декорацией — а к ее золотистому огоньку, казавшемуся неуловимо знакомым, ибо таким же сияющим, чарующим и восхитительным был изначальный текучий царственный облик Лицемера, похожий на поток золотистого пламени: по праву мой брат в те далекие времена считался одним из самых прекраснейших созданий Сальбравы.

* * *

…высокий зал, повсюду — статуэтки и изображения Мольвири и ее праведной свиты, запах благовоний, звенящая тишина, которая бывает только в храмах и которую не нарушает негромкий разговор пожилого жреца с остановившимся взглядом и пришедшего в храм путника — горбуна в рваной хламиде.

— Мне нужна кукла, — сказал Лицемер. — Хорошая и умная кукла, которую я мог бы оставить на острове вместо себя. Эн-Тике отнимает слишком много времени; а у меня этого времени нет.

— Чем же ты собираешься заняться? — Спросил Кукловод устами старого жреца; слова звучали так, как будто бы некто, не понимающий ни значения произносимых слов, ни интонации, с которой их следовало выговаривать, механически, заучено повторял то, что некогда услышал и запомнил.

— Тебя это не должно беспокоить, — ответил Лицемер. — Я даю тебе шанс доказать на деле, что ты не предатель и не шпион. Не заставляй меня жалеть о своем решении…

— О, конечно, брат мой! Конечно…

* * *

Сомкнув пальцы, я окутал золотистый огонек сохраняющей и защитной силой соответствующих Имен — рассудив, что от контакта с моей собственной магией, неразрывно связанной с отравой и порчей, ничего хорошего не выйдет — по крайней мере здесь, в месте, законы которого постоянно менялись. Любое смещение баланса в ту или иную сторону — и моя сила может непроизвольно повредить частицу личности и памяти Лицемера — которую, напротив, хотел бы уберечь от дальнейшего распада.

Не оставляло сомнений, что упорство Князя Лжи сыграло с ним дурную шутку: в то время как Кукловод бежал из страха, а я отступил, трезво оценив свои возможности — Лицемер и Палач задержались в Цитадели больше, чем это было допустимо. При том Лицемер, чья сила и сущность некогда были непоправимо повреждены, был уязвим для разрушительных энергий Цитадели в значительно большей степени, чем кто-либо из нас. Мой брат полагался на Имена, но безумие со временем разъедало даже их — и, вероятно, он и сам не заметил, как его индивидуальность стала распадаться на части. Возможно, он боролся, но проиграл; возможно, сам пошел на поводу тех иллюзий, которые сотворила для него Цитадель, поскольку уже не был в силах адекватно оценить происходящее. Так или иначе, Цитадель его поглотила — и теперь мне предстояло отыскать частицы его индивидуальности и собрать ее заново.

Я сотворил несколько заклятий, вновь прибегнув к Истинной Речи — одни стабилизировали мое собственное состояние, другие — окружающий мир, третьи обеспечивали защитой золотистый огонек, четвертые искали подобные ему частицы, пятые — формировали к ним путь.

Из комнаты со свечами и темными стенами я переместился в коридор, стены которого состояли из терновника; стебли шевелились, словно вялые змеи; иглы раскрывались, словно рты, показывая языки и ряды аккуратных ровных зубов. Один из шипов проглотил золотой огонек, мне пришлось вскрыть его, чтобы извлечь частицу Лицемера и присоединить ее к той, которую я забрал в комнате со свечами.

Следующая частица пряталась в комнате с безумными лестницами; еще одна — в пространстве, перекрытом огромным количеством веревок с развешанными на них полотнами.

Кроме самой первой, ни одна из этих частиц не содержала каких-либо воспоминаний; это были всего лишь элементы расщепленной и разбросанной по Цитадели души. Но последующая частица такое воспоминание содержала — это была память о том, как мы подготавливали воскрешение Истязателя: поскольку я был одним из ее участников, то знал ее содержание — но теперь, забирая огонек из желудка двухголовой рыбы, плавающей в водяном пузыре над раскаленной радугой, я мог взглянуть на те же события глазами своего брата.

* * *

…в мире серого ветра, на островке земли в центре бушующего вихря, трое Князей заняли свои места вокруг обнаженного молодого человека, распростертого на камне — человек не дышал, но и не казался мертвым… возможно, потому что человек этот никогда еще не жил: его тело было произведением магического искусства, особенным сосудом, предназначенным вместить дух четвертого Князя, незримо присутствовавшего здесь же — ибо иначе воплотить Истязателя было невозможно.

Отравитель медленно провел теневой рукой над телом и сказал:

— Я не ощущаю в нем ничего, что могло бы предать Хозяина Боли.

Тогда, в обратном направлении, над телом провел рукой Лицемер и сказал:

— Я не ощущаю в нем никакой явной или скрытой лжи.

Кукловод — а красивое и сильное тело было творением именно его рук — рассмеялся:

— Поразительно! — С издевкой в голосе воскликнул он. — Предательство и Ложь подозревают меня в предательстве и лжи! Я тронут до глубины души, мои дорогие братья! Как же приятно вновь ощутить себя в теплом, дружном, семейном кругу!

Каменная маска молча повернулась к Кукловоду — как всегда, равнодушное выражение на ней осталось неизменным. Отравитель усмехнулся правой, мертвенной половиной своего лица.

— Я принимаю твой дар, брат, — прошептал серый ветер. — Принимаю не глядя и не ища подвоха. Любая перемена будет лучше состояния, в котором я пребываю так долго…

— Мы не можем дать тебе обычное воплощение, — сказал ветру Лицемер. — Не можем вывести твою силу через твои бисуриты. Не можем произвольно обратить поток твоей силы в прежнее течение. Не можем подняться в Эмпирей и убить Бога Гнева для того, чтобы сила, которая насыщает его, снова вернулась к тебе. Все, что мы можем — дать тебе эту куклу, в которую твоя сила будет просачиваться по капле; ты будешь с нами, но тем, кем ты был прежде, ты уже не будешь.

— Я знаю, — произнес ветер. — И я это принимаю.

— Это хорошая кукла, — заявил Кукловод. — Я долго над ней трудился. Я раздобыл частицы твоей силы и использовал их, создавая Холок, Шэ, Тэннак и Келат. Его Тобх чист и открыт для тебя, а Анк подобен зародышу, что скорее свойственно смертным, чем бессмертным. Я бы не сумел сотворить Анк, достойный тебя, и потому я предлагаю тебе развить его со временем самому.

— Из боли и страданий я сделал кровь и течение энергий в Шэ и Тэннаке, — сказал Отравитель. — Сотни существ были принесены в жертву для того, чтобы совершилась эта алхимия.

— Отдай мне себя, мой брат, — сказал Лицемер. — Я поглощу тебя без остатка и дам тебе новую жизнь. Ты был самым старшим из нас; родившись заново, ты станешь младшим. Ты потеряешь все, но снова сможешь жить.

— Да, — сказал ветер. — Я согласен.

И тогда трое Последовавших протянули друг другу руки ладонями вверх: левая рука Кукловода легла поверх правой руки Отравителя; левая Владыки Ядов — поверх правой руки горбуна в маске; а левая Лицемера — поверх правой Повелителя Марионеток. Духовный яд Отравителя выплеснулся за пределы острова и соединился с ветром, заставляя некоторые его потоки изменить свое движение. Вой ветра сделался оглушительным, его движение ускорилось — и еще, и еще — захлестывая остров, кроша камни на его границе, и затем этот ветер тремя потоками втек в соединенные руки Князей и в ротовое отверстие каменной маски — и тогда вой урагана стих и настала оглушительная тишина. Лицемер наклонился и приблизил маску к лицу юноши; когда он выдохнул, поток воздуха из его рта проник в рот юноши и его легкие. Юноша вздрогнул и выгнулся дугой; он стал судорожно хватать ртом воздух так, как будто бы не мог надышаться. Лицемер встал ровно. Юноша еще содрогался, но меньше; дыхание его успокаивалось.

— Это не обычное тело, — сказал Отравитель. — И ему потребуется соответствующее имя.

Он не может зваться как обычный смертный и не должен зваться, как один из нас, чтобы о нем не стало известно преждевременно.

— Это тело, — сказал Кукловод. — Соединяет в себе свойства смертного и бессмертного, способности человека и способности бога, духа и создания из плоти и крови. Его возможности незначительны в начале, но будут возрастать соизмеримо тому, в какой мере наш брат будет осваиваться в нем.

Обнаженный человек на камне перестал содрогаться; он открыл глаза и увидел на собой трех демонов, обсуждавших что-то, чего он не мог понять.

— Кто… кто вы такие? — Хрипло спросил человек.

— Неправильный вопрос, — негромко, почти нежно — насколько позволяли возможности мертвенного, лишенного интонаций голоса — произнес Лицемер, склоняясь над юношей. — Загляни внутрь себя и задай тот вопрос, который по-настоящему важен.

Человек дико уставился на каменную маску. От демонов исходило ощущение великого могущества и беспредельного зла — но почему-то человек не ощущал себя среди них чужим и не испытывал даже и тени страха.

— Кто я? — Мрачным, злым голосом спросил он, и его губы — впервые — сложились в жестокую, надменную складку.

— Ты Заль-Ваар, что означает Собиратель Мучений, — ответил Лицемер, протягивая руку, чтобы помочь юноше подняться. — Не человек и не бог, а нечто среднее. Ты наш брат и когда-нибудь ты непременно вернешь себе все могущество и всю власть, которыми обладал прежде и которые временно утратил для того, чтобы начать новую жизнь.

* * *

Следующие два золотых огонька прятались в скоплении танцующих улиток; каждое из скоплений, подобно странному улью, состоящему из множества движущихся частей, висело под потолком кривой угловатой пещеры. Эти частицы личности не содержали никаких воспоминаний, равно как и четыре последующих, найденных мною в четырех разных комнатах Цитадели.

Периодически я обновлял заклятья из Истинных Имен, направленные на защиту и стабилизацию окружающего мира, но чем больше я проводил здесь времени, тем чаще мне приходилось это делать. Потом были два коротких воспоминания о Войне Остывших Светил, и еще одно — о пребывании в роли короля Эн-Тике, все три — слишком отрывочные и мимолетные. В круглой комнате, где стены представляли собой зеркало, а в центре росло вишневое дерево. Разодрав кору и верхний слой древесины, я обнаружил пустоты с несколькими огоньками, один из которых горел особенно ярко. Когда я коснулся его, на меня дохнуло какой-то невыносимой, преомерзительнейшей благодатью: очевидно, это воспоминание и связанные с ним состояния души относились к каким-то высоким Небесам, на которых мой брат недавно успел побывать.

Забирая огоньки, я узнавал их содержание, но сейчас не стал даже и присматриваться к найденному осколку памяти — время было уже на исходе, безумие подступало все ближе, в моем собственном разуме то и дело появлялись странные, противоречивые, фантасмагорические мысли, каждая из которых побуждала последовать за собой и всецело ей отдаться. Части зловещей тени, составлявшая левую половину моего тела, превращались то в карамель, то в россыпь смеха — в то время как из правой, мертвенной половины, вырастали розы и одуванчики; заклятья Имен возвращали уму трезвость и прежнюю форму телу — но ненадолго. Собрав еще несколько частиц, я увидел дымное море: погруженный в него, раскинув руки, недвижно висел мой брат. Левая рука по-прежнему сжимала клюку; хламида мерно покачивалась, а волны, расходившиеся от Лицемера кругами так, как будто бы он был камнем, брошенным — нет, беспрестанно бросаемым — в воду, несли на своих гребнях десятки крошечных золотых огоньков. Я сотворил заклятье, обращая их движение вспять; приблизился к брату и протянул ему сложенные руки — и, как только я раскрыл их, золотистое пламя из моих ладоней перетекло к недвижной горбатой фигуре. Лицемер пошевелился; чтобы Цитатель снова не разъела его разум, с помощью Истинной Речи я сотворил заклятье, ограждающее нас от окружающего безумия. Укрепленный порядок быстро иссякал, но много времени нам и не требовалось: когда последний огонек проскользнул под маску и растворился в пустоте, на которую она была нацеплена, Лицемер выпрямился и завис над дымным морем. Он был еще очень слаб и не мог колдовать; змеи, выросшие из моей спины, обняли брата и надежно сжали в своих кольцах. Я потянулся к Истязателю — и, вероятно, не сумел бы найти его, потому что путь, который предстояло пройти для возвращения, удлинился многократно, а силы мои и защиты были уже почти исчерпаны. Но Истязатель был не один — я почувствовал, как тянется ко мне Кукловод, которому принадлежали куклы на алтаре и который владел этой магией лучше кого бы то ни было, ибо сам являлся ее источником; ощутил страшную, неотвратимую и безудержно жестокую силу Палача — подобную тяжелой поступи судьбы, подобную точному удару топора или меча, падающему на шею приговоренному к казни. Они пробились сквозь сумрачный хаос, почти затопивший нас с Лицемером; я ощутил стремительное движение; почувствовал как безумие вцепляется в нас и пытается удержать — но в итоге оказывается вынужденным разжать челюсти. Водоворот огней, мешанина образов, рваные звуки — и вот, наконец, растекающийся вокруг нас мрачный металлический свет Долины Казненных.

Лицемер тяжело оперся на клюку; убрав змееобразные щупальца, я отошел в сторону — теперь мой брат мог сам о себе позаботиться.

— Всего лишь одна неудача… — С трудом проговорил Князь Лжи. — Мы пойдем еще.

Найдем путь…

— Нет-нет-нет!!! — Кукловод выставил перед собой дрожащие руки. — Я туда не вернусь! Не вернусь!

— Не нужно было идти по одному, — процедил Заль-Ваар. — Нужно было идти всем вместе.

Тогда бы мы смогли поддерживать друг друга и никому не потребовалось бы оставаться тут «для координации».

Я криво улыбнулся.

— О, я представляю, что было бы, если бы мы пошли вместе! Безумие находило к каждому из нас свой путь — думаю, мы попросту поубивали бы там друг друга, благо некоторые готовы сделать это и так, — я кинул взгляд на Палача. — Цитадели потребовалось бы лишь подтолкнуть кое-чьи мысли в нужном направлении — а другим, не желавшим просто так умирать, пришлось бы защищаться. Нет, силой здесь не пробиться — нужно это понять и признать. Надо достать Камень Воли Безумца из Озера Неувиденных Снов и восстановить его связь с собственной силой — тогда Цитадель станет нам не врагом, а союзником.

— Именно это я и хотел сделать, — сказал Палач. — Но…

— …но я его отговорил, — закончил фразу Лицемер. — И тебе говорю: нет. Слепая Гора охраняется так, как не охранялась никогда раньше. Я забрал пару личин у мелких стражей — из их разума я узнал, что сейчас любые подвижки на ней вызовут немедленное появление Солнечных.

Мы можем действовать в мире — там, в Эмпирее, думают, что используют нас в своих целях, пока мы стираем в пыль Ильсильвар — но любая попытка вызвать из небытия любого из наших или, тем паче, попытка сделать что-либо с самим Мировым Столбом — спровоцируют немедленный удар.

Это понятно?

Я не ответил; вместо меня заговорил Заль-Ваар.

— Что же нам остается? — Спросил молодой Истязатель. — Вы прошли лишь малую толику пути и вряд ли в другой раз сумеете пройти больше.

— Как я сказал, нужно найти иной путь, — в голосе Лицемера прозвучали одновременно усталость и непреклонная воля. — Пока еще я не знаю, что это за путь. Я хочу, чтобы каждый из нас подумал над этой задачей — но ничего не предпринимал самостоятельно. Ты слышишь меня, Отравитель? В первую очередь, это относится к тебе.

— О да, брат мой, я слышу, — я наклонил голову в коротком поклоне. — Другие пути… безусловно, нужны нам. Я обязательно поделюсь с тобой своими размышлениями, как только придумаю что-нибудь дельное.

— Вот и хорошо.

Братья, прежде чем разойтись, коснулись в своем разговоре текущих дел на земле и в Преисподней, но я слушал их разговоры вполуха. Как я и сказал Лицемеру — я размышлял. Вот только совсем не о том, как достичь сокровенного сердца Цитадели Безумия, в котором покоился, подобный черному осколку или бесцветной, вытягивающей свет, звезде, Камень Воли Солнечного Убийцы. Вместо этого я прокручивал в голове то последнее, отвратительное воспоминание о переполненных светом и благодатью Небесах — это воспоминание несло в себе одно поразительное открытие, которое неожиданным образом заполняло пробелы в истории нашего возвращения и в причинах того, почему Князья Света до сих пор нас не уничтожили…

* * *

— …Кто ты такой? — Спросил Лицемер. — Что ты такое?

Взгляд бога смирения изменился: на место обычной благостности и кротости явился живой интерес — слишком явный и непосредственный, чтобы приличествовать Солнечному Князю, воплощению высшей власти и истины в Сальбраве. Шелгефарн сделал движение пальцами — двери в залу наглухо закрылись, а само помещение оказалось окружено незримым барьером силы. Лицемер приготовился отразить атаку, но ее не последовало — Шелгефарн поднялся с трона и спустился вниз, и с каждым его шагом окружавшая его аура силы слабела. В итоге он сделался почти также слаб, как образ, которому силился соответствовать — и вот, бог, равный или незначительно превосходящий аскета из мира смертных, встал напротив Лицемера, который по-прежнему пребывал в украденном образе светлого ангела.

— Я давно жду твоего появления, — сказал бог смирения. — И чтобы тебе было легче меня найти, даже затеял этот неурочный вояж по самым отдаленным своим храмам.

— Для чего? — Холодно спросил Лицемер.

— Для чего? Чтобы увидеть тебя, только и всего… Нет-нет, я не прошу, чтобы ты снял маску. Это место защищено и нас никто не услышит — однако, присутствие столь могучей темной силы не останется незаметным, и даже моей власти может оказаться недостаточно, чтобы сокрыть нас.

— Хорошо. Ты встретился и увидел. Что дальше?

Шелгефарн, заложив руки за спину, сделал несколько шагов в сторону от Лицемера, повернувшись к нему спиной, затем, совершив поворот — несколько шагов в обратном направлении, словно был на прогулке.

— До самого последнего времени, я не встречался ни с кем из вас, — проговорил он. — Кроме Кукловода, с которым, должен признаться, беседовать мне было довольно неприятно. Поневоле приходилось сотрудничать с ним, меняя религию в том направлении, в котором он хотел, но радости вся эта деятельность мне никогда не приносила. В отличии от остальных, я понимал, к чему все идет: Князья Света полагали, что порабощают людей, но на деле порабощали себя, ибо при взаимодействии богов и смертных через бисуриты качества одних сообщаются другим, и наоборот — именно поэтому ныне все Князья, и даже вы, Последовавшие, очеловечены настолько, насколько это возможно. Кукловод уверял меня, что порабощение людей и богов необходимо для того, чтобы возросла его собственная мощь — и вот тогда-то, говорил он, «я верну своих братьев из небытия и выполню последнюю волю Темного Светила». Но время шло, и ничего не менялось — и тогда я понял, что его вполне устраивает текущее положение дел…

— А что не устраивало тебя? — Низким и мертвенным голосом спросил ангел. — Поразительно, но я не ощущаю в твоих словах никакой лжи — однако, если все это правда, то твои мотивы мне понятны еще в меньшей степени, чем прежде. Вернее сказать, они не понятны вообще.

— Я всегда хотел иного, — ответил Шелгефарн. — Но достичь этого можно было бы лишь в том случае, если бы вы, непокорившиеся власти Золотого Светила, восстали бы из праха.

— Иного? Чего же? Верховной власти? Стать первым и единственным Князем Света?

— Нет. Конечно же, нет.

— Чести поразить нас вновь, вновь низвергнув в Озеро Неувиденных Снов?

— Нет. Какая же эта честь? Вы слишком слабы…

— Тогда что? Может быть, ты желаешь свергнуть само Солнце и провозгласить власть Князей? В этом все дело? Тогда я не понимаю, почему ты ждал меня, а не разыскал Отравителя — кусать руку, сотворившую нас, свойственно ему, а не мне.

— Тот древний мятеж против власти Светил, безусловно, заслуживает моего глубочайшего уважения, — ответил Шелгефарн. — Но я не вижу, чем тирания Князей была бы лучше тирании Светил. Я не могу принять эту цель, и хотя мне импонирует движение к этой цели, восхищается сама попытка ее достичь как таковая — увы, но это все в прошлом. Сейчас подобное невозможно и не будет поддержано никем: даже сам Отравитель, насколько мне известно, отказался от прежней своей мечты, став одним из тех, кто намерен вернуть Горгелойга из небытия. И это — не смотря на то, что по его вине Горгелойг и верные ему некогда потерпели сокрушительное поражение!

— Мне надоело гадать о твоих мотивах, — сказал Лицемер. — Ты утверждаешь, что не стремишься к власти и при том восхищаешься мятежом так, как будто бы это цель в себе, как будто бы важен бунт как таковой, а не результат, к которому он приведет. Мне трудно представить что-то, что в большей мере, чем все это, противоречило бы силе бога смирения и послушания. Поэтому я снова спрашиваю — кто ты? что ты такое?

— Что ты знаешь обо мне, прародитель лжи? — Спросил Шелгефарн, перестав бесцельно бродить по залу то в одну сторону, то в другую и посмотрев фальшивому ангелу прямо в глаза.

— То же, что и все. Ты — бог смирения и послушания, единственный Князь Света, рожденный не самим Светилом, а появившийся в результате брака двух других Князей: Чарующей Танцовщицы Элайны, богини любви и красоты, и Судьи Богов Травгура, являющегося в круге Солнечных тем же, кем некогда Истязатель являлся для нас: первенцом Изначального, проводником его воли, его наместником и правой рукой.

— Моя мать — Элайна, это верно, — согласился Шелгефарн. Помедлив и отбросив наконец все сомнения, он проговорил:

— Однако, отца моего зовут по-другому.

Лицемер почувствовал, что его подводят к открытию столь очевидному, что оставалось лишь поражаться — как вышло так, что даже и тени подозрений не зародилось в нем прежде? И не только в нем: правда каким-то образом осталась сокрытой даже от Солнечных Князей, в среде которых возрос Шелгефарн.

— Солнечный Убийца, даже не вошедший еще в полную свою силу, внушил всем Князьям Света великий ужас, — произнес тот, кого люди, ангелы и боги считали богом смирения. — С легкостью он пожирал любую силу, обращаемую против него, и только становился сильнее. И вот, когда боги отчаялись, на Остров Скрытого Яда пришла Чарующая Танцовщица. Легенды гласят, что она очаровала и усыпила Убивающего — но скромно умалчивают, каким именно образом это было проделано. Однако, в подлинной любви нет лжи; вот почему хотя мать и предала моего спящего отца в руки своих братьев — она умолчала о том, что их союз не остался бесплоден.

Пребывая в ее утробе, я знал все ее мысли, а она — мои; чтобы сокрыть меня от глаз своих братьев и самого Солнца, она, еще до моего рождения, обратила мою силу вспять, вывернула ее наизнанку, сделала меня тем, кем я никогда не хотел быть — и я принял это, ибо в этом, возможно, заключался единственный мой шанс остаться в живых, настолько был велик страх Солнечных Князей перед Убивающим и всем, что могло быть с ним связано. Затем она вышла замуж за Травгура и внушила своему мужу и всем прочим, что я — его сын. Я вырос в Эмпирее, и имею все, что пожелаю, всю мыслимую и немыслимую власть, все наслаждения и утонченные искусства Небес к моим услугам. Но я не имею главного — себя самого, и так продолжится до тех пор, пока существующее положение вещей будет оставаться без изменений. Вот почему я помогаю вам: я похитил из небесного хранилища Камень Воли Палача и убедил Солнечных Князей дать вам время, необходимое для того, чтобы стереть в пыль страну еретиков в мире людей — я хочу, чтобы изменилось; хочу, чтобы ваше восстание имело успех, хоть знаю, что это и невозможно. Но именно это и привлекает меня: ваш бессмысленный и безнадежный мятеж полнее, чем что-либо иное на Небесах, на земле или в Преисподней соответствует моей подлинной силе…

* * *

…Я сидел на вершине одной из гор Цетарна, что окружали Долину Казненных, смотрел вдаль, сокрытую сизой патокой испарений боли и безысходности, что исходили от пытаемых в этом мире существ, и размышлял над отблеском чужой памяти, который в силу обстоятельств сумел ухватить и воспроизвести в своем собственном уме. Воспоминание заканчивалось посреди речи Шелгефарна, и хотя мне, безусловно, было бы чрезвычайно интересно узнать, о чем они говорили дальше — самое важное, в любом случае, я уже узнал. Не оставляло сомнений, что информацией об истинной природе нашего небесного союзника — и, как теперь оказывается, близкого родственника — Лицемер не собирался делиться с кем бы то ни было; было странно, что Шелгефарн рассказал об этом даже ему — куда разумнее было бы не говорить о себе вообще ничего, чем передавать в чужие руки то, что, по сути, легко могло стать идеальным оружием против самого Шелгефарна: возможности для шантажа тут открывались слишком уж очевидные.

Почему же он открылся? Дело в среде, в которой он рос — среде слишком, неестественно благоприятной, бесконечно удаленной от всякого зла, в результате чего мысль о возможном шантаже попросту не пришла в его юную голову? Или же он просто хотел поделиться своей правдой хоть с кем-то, не смотря ни на какие последствия, ибо скрывать ее дальше становилось ему все труднее? В этом случае, признаю, он выбрал идеального хранителя для своего секрета: большинство из нас стало бы использовать полученные сведения в своих личных целях, но только не Лицемер — более, чем кто-либо еще, одержимый идеей мести Солнечным, идеей пробуждения Убивающего и неминуемо следующего за этим пробуждением конца света. Он не стал бы использовать этот козырь ради какой-нибудь ерунды, но сохранил бы его на потом…

Чужих воспоминаний в моем распоряжении больше не оставалось, но были еще мысли Лицемера, возникавшие в ходе этого разговора, его чувства и рассуждения. И хотя у нас с братом мало общего, я не мог не согласиться с тем пониманием, к которому Лицемер пришел в самом конце разговора: Шелгефарн, чью силу вывернули наизнанку, сделав из Бога бунтов и раздоров, анархии и мятежей его прямую противоположность — Шелгефарн будет на нашей стороне ровно до тех пор, пока мы слабы. Если же случится так, что мы достигнем желаемого и преимущество окажется на нашей стороны — он тот час же переметнется в противостоящий нам лагерь, ибо в непрестанном сопротивлении любой тотальной и всеобъемлющей власти и состояла сущность подлинной силы Бога Непокорных.