Государственный переворот 2 декабря 1851 года привел к резкой поляризации оценок действий Луи-Наполеона и усилению накала полемики между сторонниками и противниками принца-президента. Раскол в обществе нашел свое отражение на страницах работ публицистов и историков, оказавшихся по разные стороны баррикад. Бонапартистская историография представлена П. Майером, Т. Модюи, П. Белуино, А. Гранье де Кассаньяком и характеризуется верноподданническим прославлением «спасителя общества» — принца Луи-Наполеона. Они утверждали, что депутаты Законодательного собрания организовали заговор против Луи-Наполеона с целью лишить президента республики власти, установленной по конституции, и оправдывали государственный переворот, который, по их мнению, упредил и социалистов, и роялистов. В свою очередь, республиканские авторы возлагали ответственность за совершение переворота и последовавших за ним репрессий лично на Луи-Наполеона. Но даже наиболее радикально настроенные авторы, такие, как В. Гюго, Ш. Рибейроль, В. Шельхер, П. Дюпра, И. Мажен, К. Дюррьё и др., не смогли разобраться в феномене бонапартизма и объясняли переворот 2 декабря 1851 года развернувшейся острой борьбой между республиканцами и сторонниками монархии. Более взвешенный подход отличает работы Э.Тено «Провинция в декабре 1851-го» и «Париж в декабре 1851-го». Антиправительственная направленность обеих книг встретила положительный отклик в оппозиционных кругах, поскольку их автор поставил своей задачей реабилитировать республиканцев, которых наполеоновские историки обвиняли в развязывании террора по всей стране. В пылу полемики как сторонники, так и противники переворота нередко предвзято интерпретировали события в угоду своей точке зрения, так что приведенный в работах богатый фактологический материал является, пожалуй, самой ценной их частью.

В.Гюго, как и его многие современники — республиканцы, считал Луи-Наполеона главным и единственным виновником государственного переворота. «С одной стороны, — писал В.Гюго, — целая нация, первая из наций, с другой стороны — один человек, последний из людей; и вот что этот человек сделал с этой нацией! Он топчет ее ногами, смеется ей в лицо, издевается над ней, поносит, оскорбляет, унижает, позорит ее!… Всякий раз, как Бонапарт плюет, все должны вытирать лицо». Накал полемических произведений В.Гюго, как мы видим, настолько высок, он так люто ненавидит Луи-Наполеона, что выбирает самые сочные выражения и не стесняется в оскорблениях. В. Гюго называет его «подлым», «человечишкой», «пигмеем», «шакалом», «ничтожеством», «Мандреном из Лилипутии» — вот лишь немногие из этих эпитетов. Филологи с удовольствием разбирали памфлет «Наполеон малый», поскольку только в нем можно было найти такое обилие грязных французских ругательств и двусмысленных речевых оборотов. При переводе на русский язык значительная часть этих перлов была сглажена или просто убрана.

Если для Виктора Гюго Луи-Наполеон — это исчадие ада, то К. Маркс в своих двух наиболее известных работах «Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 гг.» и «Восемнадцатое брюмера Луи-Бонапарта» рисует его как жалкое ничтожество, посредственность и труса. Однако не следует забывать, что работы К. Маркса и Ф. Энгельса имели характер памфлетов, носивших пропагандистский характер. К тому же в тот момент многие документы были им просто недоступны, что, безусловно, отразилось на глубине исследования. К. Маркс, решивший втиснуть историческую реальность в жесткие рамки классовой борьбы, не смог объяснить ни феномена бонапартизма, ни его воплощения в образе Луи-Наполеона, ни значения личности принца, который создал собственную политическую доктрину и сумел переиграть всех своих противников в острой политической борьбе. Тем не менее произведения К. Маркса и Ф. Энгельса до сих пор являются важными источниками по изучению революции и политического развития Франции в 1848–1852 годах. Таким образом, под влиянием работ В. Гюго и классиков марксизма негативное отношение к перевороту и его вдохновителю на долгие годы прочно закрепилось как в историографии, так и в суждениях широкой публики.

После крушения Второй империи и серьезных изменений в общественно-политической жизни Франции начала XX века проблемы революции 1848–1849 годов и государственного переворота 1851 года вновь стали объектом пристального внимания историков. Основная заслуга этих авторов заключалась в том, что после ожесточенной дискуссии первых лет Империи они попытались проанализировать действия принца-президента с учетом различных точек зрения. Несколько позднее была опубликована работа графа Керри, в которой он приводил интересные сведения о подготовке государственного переворота со стороны орлеанистов и об активности тайных обществ в провинции. В последующем интерес к локальной истории Франции привел к появлению целого ряда работ, посвященных тем или иным аспектам провинциальной жизни, которые открывают новые перспективы в изучении как самого переворота, так и его предпосылок.

В 50–60-е годы XX века можно выделить несколько тенденций в развитии историографии изучаемой темы. Во-первых, происходит постепенный отказ от негативного восприятия как личности Луи-Наполеона, так и переворота, которое сложилось в первые годы Второй империи с легкой руки республиканских историков. Появляется ряд серьезных работ, авторы которых попытались, оставив в стороне эмоции, разобраться в предпосылках и причинах переворота 2 декабря. Так, французский исследователь Ж. Биоде считал, что Луи-Наполеон пришел к власти при помощи самого французского народа и проводимая им авторитарная политика полностью соответствовала желанию Франции. С ним спорит Б. Во, который утверждал, что проводимая принцем-президентом политика привела к крушению Второй республики и свертыванию демократических свобод в стране. Свой вклад в изучение причин переворота внес А.Гийемен, который в своем исследовании рассматривал представителей «партии порядка» в качестве сообщников Луи-Наполеона. В свою очередь, Андре-Жан Тюдеск серьезно подошел к проблеме популярности имени принца в среде широких народных масс, особенно крестьянства, накануне президентских выборов в 1848 году, внеся таким образом большой вклад в изучение проблем бонапартизма в целом.

Во-вторых, с приходом к власти в 1958 году генерала Де Голля в полной мере проявилась прямо противоположная тенденция, когда события государственного переворота 2 декабря 1851 года стали объектом политических спекуляций. Будущий президент Франции Франсуа Миттеран, бывший в то время одним из лидеров социалистического движения, подверг беспощадной критике режим Де Голля, утверждая, что тот позаимствовал приемы по захвату власти у Луи-Наполеона. Несмотря на сложные отношения, сложившиеся в 60-е годы между французскими коммунистами и социалистами, один из лидеров ФКП Жак Дюкло также проводил параллели между режимом Второй империи и Пятой республики, подчеркивая близость двух политических течений — бонапартизма и голлизма. Эти работы носили пропагандистский характер, поэтому в методологическом плане они оказались совершенно беспомощными. Уже в 1985 году, будучи президентом республики, Франсуа Миттеран вновь обращается к истории переворота 2 декабря 1851 года. Для Миттерана Луи-Наполеон — герой, а Де Голль всего лишь выскочка у власти — вот основные идеи его книги. В свою очередь, коммунисты с радостью стали проводить малоприятные параллели между Миттераном и Луи-Наполеоном, а правые с удовольствием записали Миттерана в «человека порядка».

Третья тенденция заключалась в том, что в 60-е годы особенно популярным стало сравнивать режим Луи-Наполеона с другими авторитарными режимами новейшего времени: то с итальянским фашизмом, то с немецким нацизмом. Подобные параллели позволяют лучше прояснить некоторые аспекты деятельности Луи-Наполеона, но в целом они оказались несостоятельны, поскольку эти явления имели место в различные исторические эпохи.

Марксистское направление во французской историографии представлено А. Собулем, который в своих работах и статьях попытался с точки зрения классовой борьбы в деревне в середине XIX века объяснить причины, побудившие крестьян выступить с оружием в руках против переворота 2 декабря 1851 года. По его мнению, сопротивление перевороту было вызвано распадом крестьянской общины и социальной напряженностью в деревне. Однако он оставил без внимания такой важный фактор, как действия тайных обществ социалистов накануне и во время восстания, что в значительной степени обедняет его выводы.

Большой вклад в переосмысление значения переворота 2 декабря 1851 года внес А. Дансетт — автор целой серии работ, посвященных истории Второй империи и ее творцу, принцу Луи-Наполеону. Благодаря большой эрудиции автора и прекрасной подаче материала его работы явились новым словом в исторической науке. После работ А. Дансетта взгляды историков стали более взвешенными, и никто больше не считает Луи-Наполеона безвольной марионеткой в руках опытных кукловодов. Теперь за принцем признают оригинальность политических убеждений, здравый смысл и сходятся во мнении, что он обладал исключительным политическим чутьем. Серьезный исследователь уже не может больше довольствоваться устоявшимся клише безумного авантюриста или же коронованного мафиози. Однако с тех пор, как были написаны все эти работы, прошло уже более тридцати лет, многие выводы, сделанные их авторами, устарели, другие требуют серьезной корректировки.

Современный этап в изучении проблем, связанных с осуществлением Луи-Наполеоном государственного переворота, характеризуется творческим переосмыслением богатого фактологического материала, накопленного за полуторавековую историю изучения вопроса, на основе глубокого анализа и достижений предшествующих поколений исследователей. Французский исследователь П. Микель справедливо замечал, что «настало время взглянуть на императора не как на авантюриста, а правителя, вписавшегося в общий ход французской истории». С ним согласен Франсуа Фюре, признанный специалист в области истории Франции XIX века, который считает, что Наполеон I соединил современное демократическое государство, основанное на принципах 1789 года, с централизаторской традицией «старого порядка», а Луи-Наполеон использовал это государство, созданное дядей, как средство господства над обществом. Другой видный французский историк, Жан Тюлар, убедительно оспаривает эту точку зрения и видит главную причину успеха Луи-Наполеона в том, что он создал доктрину бонапартизма, которой так не хватало самому Наполеону.

В своем труде «Дорогой переворотов» А. Шатель показывает путь, который пришлось преодолеть Луи-Наполеону, чтобы оказаться у власти. Он подробно останавливается на событийной стороне переворота 2 декабря, оставляя без внимания политическую ситуацию в самой Франции. По мнению Мориса Агюлона, французского исследователя Второй республики, переворот 2 декабря 1851 года не имел целью захвата власти: принц-президент хотел только защититься против возможного сопротивления, которое могли вызвать его антиконституционные действия. На первый план он выводит амбиции принца-президента, считая, что стремление к установлению империи было идефикс будущего императора. С ним полемизирует Ж. Анри-Пажо, который настаивает, что массовые аресты и депортации были направлены, прежде всего, против республиканских и орлеанистских лидеров, которые подрывали общественный порядок: Луи-Наполеон нанес упреждающий удар, чтобы они не смогли развязать новую бойню, как это произошло в июне 1848 года. Работа Анри-Пажо изобилует неточностями, и в ней практически отсутствует аналитическая оценка действий принца-президента. Основной акцент автор делает на моральном оправдании расстрелов толп любопытных на бульварах в момент подавления сопротивления в Париже.

Уже восторженно пишет о Луи-Наполеоне Р. Христоф в своей работе, появившейся в связи с отмечавшимся во Франции 200-летием со дня рождения Наполеона. Тем не менее, как об этом пишет Ален Плесси, несмотря на то, что карикатурные изображения принца, а затем императора, появившиеся в первые годы его правления, не соответствуют истине, и по сей день сложившийся стереотип влияет на общественное восприятие этой неоднозначной личности.

В этой связи нельзя не сказать о работе французского исследователя Л. Жирара «Наполеон III», в которой автор неоднократно подчеркивает, что принцу удалось найти поддержку своей политики только в среде народных масс, в то время как традиционные политические элиты отказали ему в ней после переворота. Эту точку зрения поддерживает Б. Менаже, исследователь исторического феномена — народного бонапартизма.

Сейчас в зарубежной историографии личность Луи-Наполеона Бонапарта становится популярной. В своей работе Ф. Сеган всячески превозносит гений Луи-Наполеона. Более взвешенную позицию занимает английский исследователь Смит, который пишет о недостатках императора, его просчетах и, наконец, о его нерешительности в ответственные моменты, что со временем стало еще более заметно. Последней из опубликованных исследований по перевороту 2 декабря 1851 года явилась работа А. Мэнка. В ней автор оценивает государственный переворот как сложное событие: смесь авантюры, мечты, неудержимого стремления к власти, цинизма, смелости и таланта. Решающими элементами успеха, по его мнению, стали случайность и судьба. А. Мэнк отвергает сформированный Гюго образ, но косвенно подтверждает, что Луи-Наполеон не понимал сути событий, а переворот явился простым стечением обстоятельств. Он разбирает психологические портреты главных действующих лиц переворота, однако рассматривает переворот с технической точки зрения, и поэтому от него ускользают причины, по которым Франция оказала поддержку перевороту.

До революции 1917 года в России проблемой государственного переворота никто специально не занимался. Было опубликовано несколько популярных работ, в которых личность Луи-Наполеона изображалась со злой иронией. Авторов этих работ можно понять, поскольку Наполеон III явился зачинщиком Крымской войны, которую Россия проиграла.

Свою лепту в изучение революции 1848–1851 годов и государственного переворота 2 декабря 1851 года внесли советские исследователи. Еще В. И. Ленин в своих произведениях дал формулировку бонапартизму как «лавированию монархии, потерявшей свою старую, патриархальную или феодальную простую и сплошную опору, — монархии, которая вынуждена эквилибрировать, чтобы не упасть…». Отдельные аспекты бонапартистского переворота, бонапартизма и его историографии рассмотрены в работах Э. Л. Желубовской, А. 3. Манфреда, П. Федосеева, А. И. Молока, Я. И. Дразнинаса, С. И. Спивака, Д. А. Березовского. Особое место в этом ряду занимает двухтомное фундаментальное исследование, посвященное европейским революциям 1848—1849 годов. В работе над ним принимала участие целая плеяда видных советских ученых: А. И. Молок, Ф. В. Потемкин, H. Е. Застенкер, A. Л. Нарочницкий и др. Перу H. Е. Застенкера принадлежит статья «Прудон и бонапартистский переворот». В ней, а также в ряде других публикаций, он осветил различные аспекты переворота и его историографии. Им же была написана глава по Второй республике в вышедшей в свет в 1972–1973 годах трехтомной «Истории Франции» под редакцией А. 3. Манфреда.

В 1969 году вышла в свет монография Л. А. Бендриковой, посвященная анализу французской историографии революции 1848–1849 гг., охватывающей период с 1848 по 1968 год. В монографию включен целый раздел, посвященный современной государственному перевороту историографии. В других разделах автор также уделяет внимание проблемам, связанным с государственным переворотом, и доводит свое исследование до середины 60-х годов.

Нужно отметить, что, несмотря на очевидные заслуги советской исторической школы в изучении Франции, всем этим работам присуща методологическая ограниченность, вызванная господством марксизма в науке и классового подхода к истории. Поскольку труды Маркса и Энгельса являлись базовыми при изучении как революции 1848 года, так и переворота, то многие не вписывавшиеся в доктрину сложные исторические явления упрощались или просто игнорировались. И хотя с распадом Советского Союза идеологические клише и классовый подход к истории остались в прошлом, тем не менее, как ни странно, в отношении Луи-Наполеона остались в силе прежние стереотипы.

Автором ряда исследований по проблемам политической эволюции Второй республики является Р.Ф. Фармонов. В его работах подняты интересные проблемы, в частности затрагиваются вопросы, связанные со становлением режима Второй республики. Однако государственный переворот 2 декабря 1851 г. и проблемы формирования бонапартизма как общественно-политического движения не являлись предметом специального изучения.

Таким образом, с момента осуществления государственного переворота 2 декабря 1851 года было опубликовано большое количество как популярных изданий, так и специальных исследований по различным аспектам данной темы. Однако в зарубежной историографии до сих пор не существует единого взгляда на причины и последствия переворота. Основной упор делался на создание все новых и новых жизнеописаний Луи-Наполеона, где исследователи брали во внимание прежде всего внешние аспекты переворота. Определилась и другая тенденция: написание глобальных исследований по истории Франции XIX века, в которых переворот не являлся предметом специального исследования. Неослабевающий интерес к истории Второй республики во французском истеблишменте и полемический накал вокруг переворота до сих пор мешают исследователям дать взвешенную оценку этому событию.

Интенсивный интеллектуальный поиск отечественными историками и общественными деятелями 1990-х годов образцов государственной политики в собственном прошлом сменился на рубеже веков вниманием к зарубежному опыту управления государством в условиях переходного периода. Выявление различных тенденций и подходов в историографии к этому далеко не однозначному событию позволяет не только более глубоко вникнуть в суть происшедшего во Франции в середине XIX века, но и лучше представить себе перспективы бонапартизма как средства выхода из постреволюционного кризиса.

В настоящее время тема государственного строительства в рамках бонапартизма, под руководством сильной авторитарной личности, оказалась в центре российской общественно-политической мысли. Был поднят вопрос о бонапартизме как средстве выхода из экономического и политического тупика, в котором сегодня оказалась Россия. Это вопрос не только теоретического, но и практического значения. Недаром с избранием В. В. Путина Президентом России в средствах массовой информации время от времени стали проводиться параллели между политикой Луи-Наполеона и курсом нынешнего правительства. Появилось мнение, что бонапартизм чуть ли не панацея от всех бед. В пример приводятся режимы Пиночета в Чили и Франко в Испании. Якобы только установление диктатуры на «переходный период» позволило этим странам стабилизировать общество. Издержки — политические репрессии и подавление демократических свобод — обычно в расчет не принимаются. Как уже отмечалось, режим Луи-Наполеона стоит в первом ряду подобных диктатур. А по мнению видного российского политолога А. Н. Медушевского, утвердившись впервые во Франции, бонапартистский режим Луи-Наполеона стал предтечей последующих авторитарных и тоталитарных режимов, основанных на использовании народной легитимности и массовой поддержки. В данном контексте изучение политической эволюции Второй республики в сторону авторитаризма позволяет выявить механизмы трансформации демократии в авторитаризм. Таким образом, исследование государственного переворота 2 декабря 1851 года и политической деятельности его автора — Луи-Наполеона Бонапарта — до сих пор не потеряло своей научной значимости.

* * *

Итак, в 1808 году в семье младшего брата Наполеона I Луи-Бонапарта и Гортензии де Богарне, дочери Жозефины от первого брака, родился третий по счету ребенок — Луи-Наполеон. После разгрома Наполеона I под Ватерлоо Гортензия, брак которой к тому времени с Луи-Бонапартом фактически распался, оказалась в изгнании в Швейцарии. Первым воспитателем Луи-Наполеона стал Филипп Лё Ба — сын одного из ближайших к Робеспьеру революционеров. Общение с Лё Ба не прошло для мальчика даром: уже будучи молодым человеком, он неоднократно повторял, что мечтает стать главой французской демократии.

В свою очередь, сама Гортензия всячески внушала сыну мысль о том, что ему предназначена корона Франции и он станет новым императором. Неудивительно, что, еще будучи ребенком, принц с уверенностью говорил о своей звезде, ведущей его к славе. В результате усилий матери Луи-Наполеон не только поверил в свое великое будущее, но и получил прекрасное образование и говорил на нескольких европейских языках. Даниэль Штерн, автор «Истории революции 1848 года», писала, что «в его пренебрежительной расточительности выказывался не просто богатый человек, а принц крови. Хотя он обыкновенно был сдержан, у него иногда прорывался повелительный тон, выдававший его. Тацит, Лукан, Макиавелли, история Кромвеля были его любимыми книгами. Наконец, тот, кто внимательно присмотрелся бы к нему в это время, открыл бы в нем под бледностью почти неподвижного лица, под небрежностью речи, под невероятной для столь юного человека флегматичностью горячее пламя сосредоточенного честолюбия».

В самой Франции после падения Наполеона бонапартисты не оставляли надежд на восстановление империи. Очень часто речь шла лишь о мелких группках, состоящих из старых солдат, офицеров, прозябающих на нищенскую пенсию, и крестьян. Однако предпринятые ими попытки изначально были обречены на неудачу, поскольку реального претендента на трон в тот момент во Франции не было: Наполеон в ссылке, его сын под надежным присмотром дедушки Франца. Но все это не мешало сторонникам империи составлять заговоры против режима. Так, в Страсбурге резервисты с местными либералами подбивали гарнизон крепости провозгласить Наполеона II императором. Подобные волнения происходили в Ионне, Эсне, Севере и в Па-де-Кале. В этих условиях правительство решило найти поддержку в массе нотаблей, за которыми одними закреплялось право участвовать в политической жизни страны. Благодаря установленному высокому избирательному цензу остальное население было отстранено от политической жизни. В стране наступила обманчивая тишина; поскольку недовольство не могло проявиться открыто, легально, то оно вызревало внутри страны, и правительство могло об этом только догадываться.

В результате Июльской революции 1830 года на французский престол неожиданно взошел Луи-Филипп, герцог Орлеанский, представитель младшей ветви королевской династии. Орлеанисты с большим беспокойством наблюдали за активностью бонапартистов в Париже во время революции, но, на их счастье, несмотря на массовый народный характер, бонапартистские манифестации были плохо организованы, и у сторонников восстановления империи не было общего плана действий. Очевидец этих событий вспоминал, что «если бы обстоятельства позволили народному движению осуществить свои устремления, то в этот же вечер во Франции была бы установлена Империя, что не понравилось бы друзьям свободы — либералам».

Единственным из всего клана Бонапартов, кто действительно с воодушевлением отреагировал на Июльскую революцию, был Луи-Наполеон. Но правительство Луи-Филиппа подтвердило закон от 12 января 1816 года, запрещавший под страхом смертной казни пребывание членов императорской семьи во Франции. Разочарование было жестоким, так как стало совершенно ясно, что смена династии на троне ничего не изменила в положении Бонапартов. Ссылка продолжилась, и в ноябре он с матерью отправляется в Италию, где как раз в момент переизбрания нового папы в Риме вспыхнуло восстание, подготовленное тайными обществами. В момент восстания Луи-Наполеон уже находился в Риме и, вероятно, принял непосредственное участие в его подготовке. Восстание было жестоко подавлено, а сам Луи-Наполеон, спасаясь от репрессий, направляется во Флоренцию, где встречается со своим братом Наполеоном-Луи.

Известно, что так же, как и его старший брат, Луи-Наполеон вступил в тайное общество карбонариев и принес соответствующую присягу. Поражение в Риме не обескуражило заговорщиков в остальной Италии, и в январе 1831 года восстание, в котором два брата активно участвовали, разлилось по всей стране. Восставшим была необходима поддержка Франции, но, опасаясь негативной реакции Европы, Луи-Филипп в поддержке отказал. В то же время ситуация в Италии начала беспокоить Австрию, и в дело вмешался Меттерних, который сумел взять ситуацию под контроль. Очень ловко он указал лидерам восставших на то, что присутствие принцев может быть расценено как бонапартистский заговор, что приведет к вмешательству Европы в итальянские дела. В результате все еще рассчитывавшие на помощь Франции повстанцы попросили принцев удалиться. Покинуть Италию оказалось нелегким делом, так как австрийские войска были повсюду и началась настоящая охота за инсургентами. Принцы были вынуждены спасаться. 12 марта они прибыли в местечко Форли, где через пять дней от краснухи скончался старший брат, Наполеон-Луи. Это был настоящий удар для всего семейства. Сам Луи-Наполеон также серьезно заболел, и только помощь матери, которая его вытащила буквально с того света, позволила ему выздороветь и избежать преследований. Болезнь младшего сына и смерть старшего подточили силы Гортензии, и она вынуждена была обратиться к Луи-Филиппу с просьбой разрешить проезд через территорию Франции в Англию.

Переговоры вел Казимир Перье, он передал ответ короля принцу: либо тот отказывается от своего имени и, следовательно, от притязаний на престол и остается во Франции, либо он должен немедленно покинуть страну. Естественно, Луи-Наполеон категорически не согласился с подобным оскорбительным предложением. Вместе.со своей матерью он направляется в Англию. Перед своим отъездом из Парижа принц становится свидетелем бонапартистской манифестации у Вандомской колонны. Нужно отметить, что эти события происходили 5 мая в день рождения императора, и площадь вокруг колонны оглашалась неистовыми криками толпы: «Да здравствует Наполеон!» Лишь применив брандспойты, правительству удалось разогнать манифестантов. Это событие, которое Луи-Наполеон наблюдал из окна гостиницы, в которой он остановился вместе с матерью, придало ему уверенности в своих силах и показало, что бонапартисты во Франции готовы к решительным действиям.

Обосновавшись в Лондоне, Гортензия ведет активную светскую жизнь. Посредством знакомств, завязанных в высшем свете, ей удается получить паспорта на сына и себя для проезда через Францию в Швейцарию. Тем временем ее сын также заводит новые знакомства, но среди представителей оппозиции и ряда респектабельных людей было немало подозрительных личностей, которые не давали принцу прохода, пытаясь вовлечь его в заговор против Орлеанов. По их мнению, не хватало лишь присутствия Луи-Наполеона во Франции, чтобы июльский режим рухнул и принц взошел на престол, окруженный верными соратниками.

7 августа 1831 года принц с матерью покидают Англию; в этот раз им запрещено останавливаться в Париже. Путь их пролегал по местам, которые ассоциировались с наполеоновской эпохой: Булонь, Мортфонтэн, Сан-Дени, Ля Мальмэзон и заканчивалось церковью Руэля, так что в Араненберг — свое фамильное поместье в Швейцарии — они прибыли только в конце августа. Это путешествие происходило в глубокой тайне, и когда о нем узнали, в Палате депутатов разразился скандал. Некоторые даже подозревали Гортензию в подготовке свержения правительства Луи-Филиппа, поскольку после ее прибытия в Араненберг в октябре месяце во Франции был раскрыт военный заговор. И действительно, при финансовой поддержке королевы Гортензии в Страсбурге был подготовлен заговор в пользу Наполеона II, который, по мнению Ф. Блюха, представлял серьезную угрозу для режима, и лишь благодаря бдительности полиции его удалось предотвратить. Правительство предпочло замять дело, поскольку раскрытие масштаба заговора могло бы серьезно повредить имиджу режима. Чтобы предотвратить возможные бонапартистские выступления, кабинет Перье 10 апреля 1832 года вотирует закон, подтверждающий изгнание Бонапартов из Франции. И если сразу после Июльской революции Бонапарты верили в возможность возврата на родину, то теперь все их иллюзии развеялись. Они должны были осваиваться на чужбине и искать другой способ, чтобы возвратиться во Францию.

Период между 1832-м и 1836-м годом Луи-Наполеон проводит в Араненберге. Только один раз он покинул дом своей матери — в конце 1832 года он посещает Англию. 22 июля умирает герцог Рейштадтский, то есть Наполеон II, и перед семьей Бонапартов встал вопрос о престолонаследнике. По закону от 28 флореаля XII года (18 мая 1804 г.) в случае смерти императора на престол должны были взойти либо Жозеф, либо Луи-Бонапарт — отец Луи-Наполеона. Если никто из них не окажется в состоянии возглавить страну, то уже Сенат должен был выбрать наследника. После смерти Наполеона II закон оставался в силе, но ни Жозеф, ни Луи-Бонапарт не высказывали никакого желания взвалить на себя этот тяжкий груз. Чтобы решить проблему официального претендента, Жозеф созывает на совещание в Лондон своих братьев. Луи-Наполеон, не вняв предостережениям своего отца, отправляется на встречу с родственниками.

Встреча была разочаровывающей — такого враждебного отношения принц не ожидал. Он с горечью писал матери, что семья Бонапартов, больше всего желая покоя и боясь скомпрометировать себя перед лицом Европы, не может претендовать на власть во Франции. Уже вернувшись в Араненберг, Луи-Наполеон узнает о новой затее своего дяди: Жозеф с Люсьеном и в согласии с Луи опубликовали проект конституции, где аннулировался сенатус-консульт от 28 флореаля XII года и предлагалось вынести на плебисцит три имени — Луи-Филиппа, Генриха V и Жозефа Бонапарта. Целью этой махинации было желание исключить принца из списка кандидатов по той простой причине, что кандидатура Жозефа не выдерживала ни малейшей критики. Он устал от приключений и хотел только одного — покоя. Да и все семейство Бонапартов тоже хотело только спокойствия, поэтому велико было их желание избавиться от беспокойного Луи-Наполеона, который мог испортить им спокойное существование. Ответ последовал незамедлительно. В июле 1833 года молодой принц публикует «Политические и военные размышления о Швейцарии», где он излагает свой взгляд на проблему престолонаследия, естественно, противный тому, что предлагал его дядя. Принц считал, что только потомки великого Бонапарта достойны править Францией, поскольку это право было дано им народом, проголосовавшим за пожизненный консулат и провозглашение империи. Идеалом принца была республика с императором во главе, и именно этот проект политического устройства он отстаивал в опубликованной в 1832 году брошюре «Рассуждения о политике». Говоря о предпочтении народа, он писал: «Это Наполеон И и Республика. Сын великого человека является единственным воплощением высшей славы, в то время как Республика — воплощением высшей свободы».

Враждебное отношение Бонапартов и отказ Луи-Филиппа в просьбе вернуться на родину во Францию произвели на принца сильное впечатление. В этот же период своей жизни в письме, направленном Вейяру, Луи-Наполеон раскрывает свои взгляды, дает критическую оценку своей деятельности и свое видение настоящего: «Что касается моей позиции, поверьте, я ее прекрасно понимаю, хоть она и очень сложная. Я знаю, что я многое должен моему имени и ничего мне самому; аристократ по рождению, демократ по природе и по убеждению… Наконец, вызывая опасения по причине моего имени либералов и абсолютистов, я не имею политических друзей, за исключением тех… для которых я должен стать своего рода удобным случаем. Поэтому я знаю все трудности, с которыми мне придется столкнуться в моих первых начинаниях, в которых я буду следовать только велению сердца, рассудка, сознания… для того чтобы следовать всегда только прямо, с какими бы трудностями мне ни пришлось столкнуться на пути, стараясь таким образом возвыситься достаточно высоко, чтобы один из лучей, исходящих с острова Святой Елены, мог меня озарить». Он осознает, что в данный момент за ним пойдут только такие же, как он, не признанные респектабельным обществом, исключенные из политической жизни, горящие желанием вернуть или сделать себе имя.

Таким образом, Луи-Наполеон обладал лишь знаменитой фамилией, а нужно было, чтобы он еще стал известен, чтобы за именем стояло что-то конкретное. Поражает, с какой последовательностью и целеустремленностью придерживается Луи-Наполеон своих взглядов. В письме к Вейяру, уже после провала переворота в Булони, он писал: «Нужно меня знать, чтобы судить… Это не личные амбиции, которые заставляли меня два раза рисковать больше чем жизнью — моей репутацией… это мои возвышенные и мистические убеждения, которые влекут меня по жизни». Эта убежденность напоминает фанатическую веру Наполеона I в свою судьбу и счастливую звезду. Таким образом, вера в свою судьбу и предназначение становится главным качеством Луи-Наполеона, характеризующим его как личность.

Во все языки мира вошла французская поговорка «Cherchez la femme», что в переводе дословно означает «Ищите женщину». В случае с Луи-Наполеоном такой женщиной стала его мать — Гортензия де Богарне. Она внушила сыну веру в великое предназначение, воспитала его как наследного принца, она же свела его с Персиньи, который проездом в Германию остановился в замке Араненберг. Личность Персиньи со временем породила не меньше загадок, чем фигура самого принца. Уже после провала страсбургского заговора Персиньи обвинили на суде в присвоении себе чужого титула и имени. Достоверно удалось установить, что его настоящее имя Жан-Жильбер-Виктор Фиален. Впоследствии, уже во времена Второй империи, Персиньи получил на законных основаниях титул герцога. Он родился в Сен-Жермен Лепинас (департамент Луары) 11 января 1808 года в семье крестьян. Собственно говоря, его имя происходит от названия сельской общины «Персиньи», в которой он родился и вырос. С детства его отличали неугомонный нрав и жажда приключений. Попав в армию простым солдатом, он вскоре понял, что времена изменились и блестящей карьеры, возможной во время наполеоновских войн, ему не сделать. Персиньи увольняется из армии и становится журналистом. Известность ему принесла статья для ежемесячного обозрения «Локсидан франсэ», в которой он рассуждал о необходимости реставрации империи. Идея восстановления империи приобрела под его пером почти что религиозный характер. Он ждал империю, как христиане мессию: «Настало время, — писал Персиньи, — возвестить Европе это империалистическое евангелие, которое до сих пор не имело своих апостолов». Интересно, что идея восстановления империи пришлась по вкусу и парижскому бомонду. В светских салонах Персиньи чувствовал себя свободно и даже выхлопотал для себя должность в таможенном ведомстве.

Неизвестно почему и как, Персиньи направляется в Германию изучать коннозаводское дело. Так проездом через Эльзас и Лотарингию он оказался в доме Бонапартов. Гортензия сразу увидела в нем человека, увлеченного идеей реставрации династии Наполеонов во Франции, готового на решительные действия. Персиньи взволнованно рассказывал принцу и его матери, что «всюду воспоминание об императоре живо сохраняется в воображении народа, который связывает с именем Бонапарта идеи республики и империи, славы и патриотизма, тогда как имя Бурбонов означает для него все несчастия 1814 г., трактаты 1815г., господство попов и дворян, царство адвокатов и журналистов, хартию, навязанную или терпимую, одним словом, какой-то английский парламент, в котором он ничего не поймет». Более того, Персиньи открыто призывал к активным действиям, уверяя принца, что «армия дрогнет от радости при виде императорских орлов…» Встреча с Персиньи подтолкнула Луи-Наполеона к действию. «Кровь Наполеона возмущается в моих жилах, — писал Луи-Наполеон 27 августа 1835 года в частном письме, — до сих пор в моей жизни не было ничего замечательного, кроме моего рождения. Солнце славы озаряло мою колыбель. Увы! Вот и все… Вера в мой жребий — это моя единственная надежда; меч императора — моя единственная опора…» И если вся семья Бонапартов хотела покоя, то он покончил с этой идиллией, заявив о себе не просто как о наследнике, а наследнике, который хотел бы воспользоваться своим наследством.

После революции 1830 года режим Июльской монархии улучшил финансирование армии, и возможность военного переворота в пользу династии Наполеонов становилась гипотетической. Начальники гарнизонов следили за дисциплиной с особым рвением после периода революционного брожения. В армии распространился дух пассивного подчинения, офицерский корпус превратился в часть хорошо отлаженной военной машины. Офицеры перестали интересоваться политикой и мало-помалу смирились с отводимой им режимом ролью послушных исполнителей. Но в начале 30-х годов подобное состояние духа еще не распространилось по всей армии, и принц решил действовать.

Выбор пал на приграничный город Страсбург, гарнизон которого неоднократно выказывал неповиновение и славился своими бонапартистскими убеждениями. Еще за год до попытки мятежа среди солдат и офицеров гарнизона Персиньи активно распространял книгу Луи-Наполеона «Учебник по артиллерии» — профессиональный труд, посвященный проблемам современного управления артиллерией. С этой книгой принц рассылал личное послание, и по откликам на свою книгу он, как оказалось, составил несколько ошибочное представление о состоянии духа и своей популярности в армии. Очевидно, что Луи-Наполеон рассчитывал на поддержку главным образом сержантского состава, и подготовляемый путч должен был быть исключительно военным. Среди высшего командного состава гарнизона он вошел в контакт с полковником Водри, который «никогда не сдерживал своих страстей и был более, чем кто-либо другой, доступен подкупу». Мадам Элеонора Бро, вдова Гордон-Арше, была прекрасна собою и опытна в обращении с мужчинами. Справедливости ради надо отметить, что и принц, и Персиньи были ее страстными поклонниками. В обвинительном акте Страсбургского процесса прямо говорилось о том, что мадам Гордон была душою заговора. Без ее помощи заговорщикам никогда бы не удалось привлечь на свою сторону полковника Водри. Искусная интриганка, готовая за деньги на все, мадам Гордон околдовала старого солдата, который поддался ее очарованию и превратился в послушную игрушку в руках заговорщиков.

Помимо Водри, заговорщики попытались заинтересовать смутными обещаниями генерала Вуароля, которому было направлено соответствующее послание. Вуароль не поддался на уговоры и отправил это послание министру вооруженных сил, сам он, в свою очередь, не поставил в известность префекта департамента Нижнего Рейна. Эта непоследовательность действий Вуароля говорит о его двойственной позиции, поскольку на местах о готовящемся путче так ничего и не узнали заранее, и, следовательно, не было предпринято никаких мер предосторожности.

На что рассчитывал Луи-Наполеон, входя утром 30 октября 1836 года в казармы артиллерийского полка, хорошо известно. Он думал, что достаточно было ему «показаться солдатам и напомнить им их обиды и прежнюю их славу, чтобы все они сбежались под императорское знамя». Одним словом, он хотел повторить триумфальное шествие своего дяди по Франции в 1814 году, когда тот сбежал с острова Эльбы. Воодушевить солдат и повести за собой принц собирался при помощи императорского орла — символа побед и славы Франции.

Для достижения большего эффекта и возбуждения всеобщего энтузиазма один из заговорщиков — де Керель — постоянно целовал орла, приговаривая: «Вот наше отечество!» Затем он призывал всех последовать своему примеру. Другие сообщники раздавали солдатам деньги и подбадривали их, обещая всяческих наград. Полковник Водри обратился к полку и заявил, что во Франции вспыхнула революция, Луи-Филипп свергнут с престола, а власть перешла к Наполеону II. Суть происходящего для солдат оставалась непонятной. Самые дисциплинированные стали кричать «Да здравствует король!», их перебивали те, кто кричал «Да здравствует Наполеон II!» Канонер Марко впоследствии вспоминал: «Я кричал с другими, но потом спросил одного товарища: какой император? Какой Наполеон? Один мне говорил, что это племянник императора, другой — что это его сын, а один из старых артиллеристов сказал, что это сам император…» Лейтенант Бокав на суде показал, что всех охватила какая-то странная психическая горячка. Все были ошеломлены и не понимали, кто перед ними и что он хочет. Наконец, сбитые с толку, солдаты подхватили «Да здравствует император!» и последовали за Луи-Наполеоном, который направился к генералу Вуаролю. Второй отряд, поменьше, последовал за де Персиньи арестовывать префекта.

В последний момент войска дрогнули и отказались подчиняться приказам того, кто назывался племянником великого императора. Дело приняло дурной оборот, и Луи-Наполеон с группой заговорщиков был арестован и препровожден в полицейский участок. Один только де Персиньи, при деятельном участии мадам Гордон, сумел спастись бегством. Она закрыла собой дверь, в которую ломились жандармы, и дала де Персиньи возможность уничтожить компрометирующие заговорщиков бумаги и выпрыгнуть из окна. Таким образом, плохо подготовленный, рассчитанный на силу воспоминаний об империи и популярность имени Наполеона I среди военных и горожан, мятеж в Страсбурге провалился.

Как следовало из показаний, данных принцем во время следствия, он решился на переворот исключительно из желания вновь увидеть родину, которую у него отняло вражеское нашествие. «В 1830 году я просил стать лишь простым гражданином; но меня выставили как претендента, и я повел себя как претендент», — гордо отвечал он на вопрос следователя. Луи-Наполеон категорически отверг обвинение в попытке установления военного управления, заявив, что в случае успеха предприятия первым делом созвал бы национальный конгресс, который бы установил правительство, основанное на народном доверии.

Накануне страсбургского восстания принц, в частности, говорил полковнику Водри, что сейчас никакая из существующих партий не в силах свергнуть режим Июльской монархии и не в состоянии объединить всех французов, если бы одна из них достигла власти. «Эта слабость, как партий, так и государства, — подчеркивал принц, — проистекает из того, что они представляют интересы одного какого-то класса общества. Одни опираются на дворянство и духовенство, другие на буржуазную аристократию, третьи лишь на пролетариев». Из этого он заключает, что лишь символ Империи может собрать все партии, поскольку он представляет интересы всех. По мнению Луи-Наполеона, сила императора заключалась в том, что созданная им система позволила «…цивилизации развиваться без беспорядков и без эксцессов, дала толчок идеям, всеобщему развитию материальных интересов, утверждению прочной и пользующейся уважением власти; ее заслуга также в том, что она дисциплинировала массы согласно их умственным способностям и, наконец, объединила вокруг алтаря Родины французов всех партий, дав им славу и уважение». Далее Луи-Наполеон пояснял полковнику, что власть Наполеона I исходила из народной воли, поскольку четыре миллиона голосов признало и одобрило наследственную власть Бонапартов. А раз после установления Империи к народу ни разу не обращались, то принц, как потомок императора, решил, что является представителем народного избрания, остающегося в силе, так как «принцип не может быть аннулирован фактами, а. может быть уничтожен только другим принципом. И это не сто двадцать тысяч иностранцев в 1815 году, и не Палата 221-го в 1830 году, которая ничего не имеет общего с выбором народа в 1804 году».

Парадоксально, но попытка путча, закончившегося полным провалом, обернулась победой: после неудавшегося мятежа имя Луи-Наполеона стало известно широкой публике, а также приобрело определенную популярность. И хотя сам зачинщик — Луи-Наполеон — был выслан в Америку, с этого момента семья Бонапартов не могла жить в свое удовольствие в удалении от политики. Дядя Луи-Наполеона Жозеф об. этом прямо заявил: «Эта безумная попытка могла нас всех скомпрометировать, поскольку ее уже связывают с бонапартизмом. Мы категорически отрицаем эту связь». В действительности уже было слишком поздно, поскольку бонапартизм, который в данный момент можно было определить как признание законности притязаний Луи-Наполеона на власть, был рожден вместе со страсбургским делом.

Ожидая отправки в Соединенные Штаты, Луи-Наполеон напишет письмо Вейяру, где с горечью отвергает выдвинутые против него оскорбительные обвинения в трусости и низости. Он также отрицает, «что с меня потребовали клятвы больше не возвращаться во Францию». Именно в этом — в нарушении клятвы, которой он не давал, его будут упрекать впоследствии политические противники. В свою очередь, Гортензия де Богарне, оставшаяся в Европе, всячески защищала Луи-Наполеона как от нападок со стороны семьи, так и от клеветнической кампании в прессе, развязанной правительством Луи-Филиппа.

Смерть старшего сына, неудачи младшего и долгая тяжелая болезнь подточили ее силы, и она умирает 5 октября 1837 года в Араненберге на руках Луи-Наполеона, сбежавшего из Америки. После смерти матери и неудачной попытки мятежа поведение Луи-Наполеона сильно изменилось: он становится молчаливым, задумчивым, тщательно скрывает свои мысли и эмоции. Со смертью матери Луи-Наполеон становится наследником значительного состояния, оцениваемого в три миллиона франков и сто двадцать тысяч годовой ренты. И это наследство позволило ему заявить о себе как о наследнике, дяди, что вызвало беспокойство французского правительства.

В 1838 году один из участников страсбургских событий, экс-лейтенант Арман Лэти, опубликовал брошюру «Ретроспективный взгляд на события 30 октября 1836 года», где он отстаивал дело принца и ловко защищался от несправедливых обвинений в адрес заговорщиков. Правительство расценило эту публикацию опасной для режима, и ее автор должен бил предстать перед судом. В открытом письме к Лэти Луи-Наполеон предлагал придерживаться следующей тактики на суде: «Вас спросят… где наполеоновская партия? Отвечайте: партия не существует, но ее дело повсюду. Эта партия не существует, потому что мои друзья не поставлены под ружье, но дело ее имеет сторонников повсюду, от рабочих и советников короля до солдат и маршалов Франции». И если принц подчеркивал, что у него нет никакой партии, что соответствовало действительности, то он акцентировал внимание на самой природе бонапартизма, на его национальной сущности, на поддержке, которую оказывают движению все слои общества. Далее в своем письме он развивает эту идею: «Но если однажды партии скинут нынешнее правительство… они подорвут все социальные основы государства, и тогда, возможно, имя Наполеона станет спасительным маяком для всех, кто любит Францию и является ее действительным патриотом».

Правительство Луи-Филиппа решило любой ценой избавиться от опасного претендента, обосновавшегося в Швейцарии. Глава кабинета министров Мале в письме французскому посланнику в Швейцарии с негодованием писал: «Луи-Бонапарт доказал ясно, что у него нет никакого чувства благодарности, и терпеть долее со стороны французского правительства значило бы только способствовать ему еще более укрепиться в своем ослеплении, и повело бы его к новым заговорам». Франция предъявила ультиматум Швейцарии, в котором она, со ссылкой на запретительные статьи Венского договора, в категорической форме потребовала изгнания Луи-Наполеона с ее территории. Принц решил не искушать судьбу: он покидает Швейцарию и направляется в Англию. Благодаря наследству матери Луи-Наполеон ведет в Англии соответствующий принцу образ жизни, и о нем начинают говорить как о реальном претенденте на французский престол.

Находясь в Англии, принц подвергает переосмыслению опыт страсбургской неудачи и приводит в порядок свои мысли. Он приходит к мнению, что для успеха дела необходимо существование «бонапартистской доктрины», поскольку одного наполеоновского культа недостаточно для того, чтобы увлечь за собой страну. В результате размышлений и анализа послереволюционного развития Франции в июле 1839 года в свет вышла брошюра, названная очень емко и в то же время пропагандистски удачно: «Наполеоновские идеи». В ней, безусловно, находясь под влиянием работ императора, написанных на острове Святой Елены, Луи-Наполеон излагает свою концепцию бонапартизма и высказывает свои взгляды по поводу современного состояния Франции. Прежде всего, подводя итог послереволюционному развитию страны, он отмечает, что уже в течение 25 лет Францию лихорадит, общество кидает от революционной горячки к апатии и наоборот. Подобное состояние духа, подчеркивает принц, характерно для общества, находящегося в переходном состоянии. Вместо того, чтобы вернуться к испытанным рецептам — твердой и стабильной власти, происходит”постоянная смена режимов и хаотическое движение непонятно куда.

Действительно, режим Июльской монархии так и не смог примирить страну и стабилизировать общество. Начало эпохи индустриализации привело к ухудшению социального положения трудящихся масс, к этому добавилось всеобщее разочарование, которое все более усиливалось по мере того, как режим терял политическую стабильность. Требование установления всеобщего избирательного права, которое было выдвинуто еще в первые дни после Июльского восстания 1830 года, перекликалось с требованиями включения рабочего класса в социальную структуру общества. «Революция 1789 года, — писал Луи-Наполеон в «Наполеоновских идеях», — имела две направленности: социальную и политическую. Несмотря на все откаты, социальная революция восторжествовала, в то время как политическая революция провалилась, несмотря на все победы народа». И действительно, в 1789 году требования политического равенства были оторваны от принципа гражданского равенства, и в последующем именно вокруг проблемы гражданских прав развернулась борьба в обществе. В течение всего правления Луи-Филиппа тема всеобщего избирательного права играла роль, сравнимую с требованием гражданского равенства в 1789 году. Критика «старого порядка» и разоблачения цензовой системы были во многом схожи: двести тысяч выборщиков ассоциировались с бывшими аристократами, тогда как исключенные из избирательного права выступали в роли современного третьего сословия. «Казалось, — писал принц, — революция 1830 года наконец-таки положит конец разочарованию и неопределенности. На деле же она означала продажность и ложь: восторжествовали убожество и нищета». Он считал, что политическая организация Франции абсолютно не отвечает ее нравам, интересам и нуждам; ни власть, ни свобода не имеют прочного основания. «За исключением небольшого количества людей, называемых «легальной страной», я не вижу ничего, кроме песчинок», — писал он, повторяя выражение Наполеона I, который говорил, что песчинки, соединенные вместе, могли бы стать камнем, тогда как по отдельности они всего лишь песок.

И далее в своих полемических произведениях Луи-Наполеон развивает идею единения вождя и масс: «Идите во главе идей вашего века, эти идеи вас увлекут и вас поддержат. Следуйте за ними — они вас поддержат, идите против них — они вас сметут». Как считает Луи-Наполеон, необходимость сохранения мистической связи между народом и императором привела Наполеона I к идее создания династии, построенной на демократических и императорских началах. Принц отвергает предъявляемые его великому дяде обвинения в тирании, указывая на критическое положение Франции, окруженной со всех сторон врагами. И чтобы справиться с угрозой, как внутренней, так и внешней, Наполеон I создает деспотический централизованный аппарат, соответствовавший задачам и целям Франции в борьбе. В результате, несмотря на отсутствие в стране либеральных свобод, порядок и закон стали нормой жизни.

В начале XIX века, по мнению Луи-Наполеона, все говорило в пользу установления наследственной власти: и административная централизация, и престиж, окружающий человека власти, и, наконец, желание сохранить существующий порядок вещей, гарантировавший порядок и стабильность. Проблему сохранения республиканской формы правления в это время во Франции можно попытаться объяснить и с другой стороны: трудно представить себе существование республики без аристократии. Кстати, А. Тьер в «Истории революции» высказывал схожие идеи: В частности, он писал, что «наличие аристократии больше соответствует республиканскому образу правления». Поскольку с аристократией во Франции было покончено, то республика была лишена этой консервативной силы, необходимой для стабильного развития общества. И чтобы восполнить утрату здоровых консервативных сил, Наполеону нужно было создать императорскую фамилию, которая выступала бы в роли гаранта революционных преобразований, черпая свою силу в демократическом устройстве нации. К тому же Французская Республика заимствовала у монархии принцип централизации, но, в отличие от нее, уже с момента своего возникновения имела в основе принцип национального суверенитета. В результате установленный в 1800 году режим смог основать прогрессивные государственные учреждения на принципах порядка и сильной власти, но возврат «старого порядка» в 1814-м и в 1815 годах под маской либерализма вновь привел к брожению в умах, заключает Луи-Наполеон. «Наполеон закрыл бездну революций: вы ее открыли, свергнув его. Берегитесь, как бы эта пучина не поглотила вас самих!» — дерзко предостерегает он европейских монархов.

Таким образом, Луи-Наполеон делает вывод — после 1815 года французское общество сбилось с пути, потеряло дорогу. И лишь одно имя Наполеона навевало славные воспоминания. Опираясь на народ, он смог добиться всего, ибо в союзе вождя и нации заключается истинная сила государства. Только Наполеон смог покончить с хаосом и придать демократии цивилизованный вид на основе синтеза старого и нового, успокоить кипящее ненавистью общество, покончить с раздором партий. Более чем кто-либо император Наполеон способствовал приходу царства свободы, спася духовное наследие революции и уменьшив опасения, которые она вызывала. Он защитил революцию от контрреволюционного перерождения путем утверждения принципов 1789 года во Франции и по всей Европе.

После того как Луи-Наполеон стал президентом Республики, его политические оппоненты критически отзывались о его трудах. Витиеватость слога и набор устаревших грамматических конструкций выдавали в нем иностранца. И, видимо, по этой причине — неясности изложения и отсутствия четкости его политические работы поднимались на смех. Так, Ремюза называл их «наполеоновским безумием», Эмиль Оливье «мечтами», а Прево-Парадол «скверными иллюзиями». Золя считал, что в произведениях Луи-Наполеона «больше воображения и мечты, чем суждения». Даже в самом окружении Луи-Наполеона не было понимания сути воззрений принца. Каждый интерпретировал на свой лад его высказывания, беря из них то, что по душе. Возникает вопрос: а смог ли Луи-Наполеон действительно создать доктрину? При анализе произведений принца приходишь к выводу, что многие его мысли здравы, оригинальны и, что не менее важно, актуальны. Несмотря на витиеватый язык и постоянные обращения к прошлому, Луи-Наполеон все время акцентирует внимание на необходимости консолидации французского общества.

Для этого, по его мнению, нужно уничтожить все сословные ограничения, в том числе по цензовому принципу. Он ратовал за «замену наследственной власти аристократов иерархией, основанной на заслугах».

Особенно Луи-Наполеон настаивал на создании сильной исполнительной власти — сильного государства, которое одно могло бы обеспечить стране процветание. Эта власть должна быть национальной, то есть объединяющей, а не разъединяющей французов. В частности, он писал, что для такой власти «все французы — братья, которых нужно помирить и включить в одну великую семью — Францию…» Идеалом такой власти для Луи-Наполеона являлась империя, созданная его дядей. Только она одна, считает принц, смогла «консолидировать французское общество после пятидесяти лет хаоса, примирить порядок и свободу, права человека и принцип твердой власти». Собственно говоря, принц не выдумывал ничего нового, он лишь аргументированно доказывал, почему Франции нужно вернуться к империи. Да, Июльская монархия сохранила в силе все те изменения, которые внес в свое время Наполеон в административный механизм Франции. Все это так. Но политическая система, основанная либералами, как теоретически, так и практически приводила к отрицанию демократии — слишком живы были еще воспоминания о Великом терроре. Луи-Наполеон же говорил о возможности сосуществования демократии и порядка, а в пример приводил империю Наполеона I, который действительно сумел добиться гражданского согласия в стране. «Только одна наполеоновская идея может обеспечить стране процветание, поскольку она думает о благе всех», — уверен принц.

Эта книга — «Наполеоновские идеи» — имела шумный успех во Франции, где она переиздавалась четырежды (говорят, тираж ее достиг 500 000 экземпляров — невероятно огромная цифра для Франции), и была переведена на все европейские языки. Принц не только вновь заявил о своих притязаниях, он создал доктрину, основанную на анализе исторического наследия дяди и готовую к воплощению в жизнь. Эта доктрина в неизмененном виде сохранилась вплоть до его избрания президентом Республики и государственного переворота 2 декабря 1851 года. Так, в июле 1849 года принц говорил о том, что наполеоновская система внутри страны подразумевает порядок, власть, религию и благополучие народа, а во внешней политике — национальную славу.

Всеобщее голосование всегда оставалось главным местом политической концепции принца. Только народ должен назначить обладателя власти, которую он сам не может осуществлять. Ибо народ враждебен монархии легитимной и орлеанистской. Что касается Республики, в том виде, в котором она существовала во время Революции, с могущественным Собранием депутатов и с разделением властей, то Луи-Наполеон категорически отвергает такую форму правления. Он без устали повторял, что хотел бы стать главой власти, чтобы увенчать народную волю, причем не сомневается, что народ изберет именно его при условии свободных выборов.

Однако нужно отметить, что существует определенное противоречие между некоторыми взглядами Луи-Наполеона: как, например, соединить авторитарное правительство со стремлением к либеральным свободам? Именно отсутствие либеральных свобод в стране вменяли ему в вину деятели республиканской оппозиции, оказавшиеся в изгнании после государственного переворота 2 декабря 1851 года. С другой стороны, казавшееся легким и очевидным на бумаге сосуществование демократии в виде плебисцитов и наследственной власти в империи Наполеона на деле означало неразрешимое противоречие. Именно об этом противоречии писал накануне провозглашения империи в своем послании в Петербург Яков Толстой — советник русского посольства в Париже, агент и секретный сотрудник русской политической полиции. «Общепризнанно, — писал он не без обоснования, — что всякая власть основана на праве божественном и законном или же на праве, проистекающем из единодушного избрания народом. Это последнее может иметь применение только в республиканском строе, и всякое правление монархическое и наследственное является уже тем самым законным, а не выборным, одним словом, одно поглощает другое. Отсюда очевидно, что Луи-Наполеон, основывая свою власть на двух диаметрально противоположных принципах, отрицает втихомолку присущую каждому из них силу и идет против здравого смысла, опираясь одновременно на два принципа, по природе своей противоречащие один другому. Итак, эта новая комбинация покоится на явно шатких основаниях, потому что они, по существу, противоречат одно другому и не допускают никакой между собой аналогии. На таких основаниях никак нельзя утвердить власть, не вызывая ни сомнений, ни возражений. Предоставляемое императору право установить порядок престолонаследия, открывая путь для множества новых претендентов, угрожает в будущем Франции рядом непрестанных волнений и неисчислимых бедствий», — делал вывод Яков Толстой. Остается только добавить, что это противоречие было разрешено лишь генералом Де Голлем, основавшим режим V республики, представляющий собой удивительный синтез демократии и авторитаризма, более известный под названием президентской республики.

Но вернемся к Луи-Наполеону. Двух брошюр было явно недостаточно для того, чтобы притязания принца на власть были поддержаны общественным мнением страны. Для этого необходимо было постоянное влияние прессы. С этой целью Луи-Наполеон материально поддерживал две парижские газеты, обе основанные в 1839 году, «Ле Коммерс» и «Ле Капитоль», а также газету «Ле Журналь дю Коммерс», выходящую в Лионе. Однако принц не был удовлетворен подачей материала и не раз выражал свое недовольство главному редактору «Ле Капитоль» Шарлю Дюрану в связи с совершенно не нужным, по мнению принца, восхвалением английской парламентской системы, и упрекал его в недостаточном освещении проблем армии. Однако до создания еженедельника, в котором бы сам принц мог популяризировать наполеоновскую доктрину, дело так и не дошло.

Влияние газет должно было дополнить создание двух клубов, одного мужского и одного женского: «Кюлотт де По» и «Котийон». Вдохновителями мужского клуба стали старые вояки времен Империи: генерал Монтолон, генерал Пиа и барон Лярей. В женском клубе блистали мадам Салваж де Фавероль, мадам Рено и мадам Гордон, которая щедро финансировала проекты Луи-Наполеона. По мнению французского специалиста по истории Второй империи А. Дансетта, влияние этих клубов и газет на общественное мнение страны было крайне слабым, поскольку не удалось создать влиятельного политического движения в поддержку принца.

Тем временем нарастал кризис режима Июльской монархии, и Луи-Филипп был вынужден бороться не только с легитимистами (сторонниками свергнутой династии), но также с бонапартистами и республиканцами. Прежде всего кризис был вызван узостью социальной базы режима — правом голоса обладали всего только 240 000 человек, плативших не менее 200 франков налогов в год. И это из тридцати миллионов французов! Более того, чтобы баллотироваться в палату депутатов, надо было платить не менее 500 франков налогов в год, что значительно снижало количество возможных претендентов на места в высшем законодательном органе страны. Рене Ремон, видный французский историк и политолог, дал следующее определение орлеанизма: это «правительство золотой середины, которое включало в себя всю аристократию как по рождению, так по богатству и уму». Земледельцы и мелкие буржуа, не говоря уже о рабочих, оказывались вне «золотой середины» и не могли оказывать влияния на политику правительства Луи-Филиппа. Как насмешку они воспринимали призыв Ф. Гизо «Обогащайтесь посредством труда и бережливости, и вы станете избирателями!» Главной же фигурой Франции той эпохи, безусловно, стал ростовщик.

Итак, либерализм, который сам Наполеон I называл идеологией, выбранной в качестве магистральной линии развития общества, не устраивал многих. Уже после Февральской революции 1848 года блестящий мыслитель своего времени, крупный ученый и внимательный наблюдатель Алексис де Токвиль сравнивал режим Июльской монархии с промышленной компанией, руководящейся во всех своих операциях денежными интересами своих членов. Олигархическая сущность режима заключалась в том, что знать и ростовщическая буржуазия бессовестно обворовывали нацию, да и сам король не оставался в стороне, исправно получая причитавшиеся ему дивиденды. Одним словом, была создана политическая система, которая позволяла заниматься невиданными спекуляциями и казнокрадством.

С другой стороны, нарастал серьезный кризис всего французского общества в целом. Экономический бум вместо процветания привел к дальнейшему расслоению общества и породил такие отвратительные явления, как пауперизм и нищету. Привел к падению нравов и радикализации настроений широких народных масс. Появляются многочисленные тайные общества, например «Общество времен года» во главе с социалистом Огюстом Бланки, готовившее социальную революцию. На этом фоне правящие элиты прожигали жизнь и выдумывали новые развлечения. Впрочем, атмосферу Парижа тех лет блестяще запечатлел Оноре де Бальзак в своих многочисленных произведениях, носящих фактически документальный характер.

Реально к концу 30-х годов режим Июльской монархии держался на махинациях с избирательными бюллетенями и откровенном насилии. Достаточно вспомнить кровавые побоища в Лионе и Париже. В этих условиях, когда будущее не предвещало ничего хорошего, народ обратился к прошлому. Творчество Беранже, распространение в огромном количестве медалей и печатных изданий с изображением императора, выпуск исторических альманахов — все это привело к тому, что французский народ был буквально закормлен наполеоновским культом и воспоминаниями об Империи. В отличие от Карла X, Луи-Филипп I не мог призвать на помощь традиционные монархические ценности, поскольку режим Июльской монархии был основан на их отрицании, да и сами эти ценности девальвировались. Зато режим мог использовать в своих интересах патриотическую традицию, зародившуюся в эпоху войн Республики и Империи. С целью усиления своих внутриполитических позиций правительство Луи-Филиппа, обеспокоенное растущей популярностью принца и идей бонапартизма, решает перехватить инициативу. Теряя поддержку внутри страны и отказавшись от активной внешней политики, режим Июльской монархии попытался использовать наполеоновскую легенду в свою пользу. Насаждая культ Наполеона, правительство Луи-Филиппа I добилось, однако, не столько повышения авторитета Июльской монархии, сколько усиления бонапартизма, который после смерти Наполеона II, как казалось, сошел с политической арены. Апогеем этой политики явился возврат в 1840 году останков Наполеона в страну. В 1840 году в ответ на события во Франции Луи-Наполеон разражается политическим памфлетом «Наполеоновская идея», где в эпиграфе он с едкой иронией пишет, что-де не столько останки императора надо было вернуть, сколько позаимствовать его идеи. В памфлете принц прямо обращается к народу: «Наполеоновская идея в течение долгого времени пользовалась симпатией масс, потому что чувства у народов предшествуют осознанию, как сердце чувствует то, о чем разум только догадывается. Целью наполеоновской идеи является воссоздание французского общества, разъединенного пятьюдесятью годами революции, и примирение порядка со свободой, прав народа с принципами государственной власти». Более того, Луи-Наполеон рассматривал фигуру императора именно в качестве мессии новых идей: «Подобно Христу, он пролил свет и заставил темноту отступить, поскольку он один сумел примирить старые и новые интересы, закрепив победу социальной и политической революций. Только он один сумел понять волю провидения, проникнуться народными чаяниями и повести за собой народ к великой цели», — утверждал Луи-Наполеон.

Жан Тюлар, французский исследователь жизни и феномена Наполеона в своей, ставшей широко известной в нашей стране, работе «Наполеон, или Миф о спасителе» выявил причины возникновения наполеоновской легенды. Особенно он отмечал роль промышленной революции в разрушении старых социально-экономических структур. «Она, — подчеркивает Тюлар, — привела к резкому снижению заработной платы на рынке рабочей силы, перенасыщенном бывшими солдатами, демобилизованными из Великой Армии. Эти отверженные вспоминали об Империи как о «золотом веке» всеобщей занятости, высоких заработков и дешевого хлеба. Наполеон без труда стал «отцом народа». Так же относились к нему и в деревнях, где крестьяне, во всяком случае до голосования закона о миллиарде для эмигрантов, цепко держались за свою долю национального имущества, приобретенную во время Революции. Наконец, слава Наполеона была и славой завоевавшей Европу армии крестьян. Ветераны, обреченные из-за полученных ранений на праздность, черпали в воспоминаниях, которым они предавались долгими вечерами (как это прекрасно изобразил Бальзак), оправдание своей социальной ненужности. Это они стали верными хранителями культа, подлинными творцами легенды, восполняя своими рассказами отсутствие запрещенных отныне лубочных картинок и уничтоженных новыми мэрами муниципальных подшивок бюллетеней Великой Армии».

Фигура императора вызывала не только восхищение, но и страх. Страх культа личности, причем уже мертвого человека, посмертная популярность которого могла привести к диктатуре имени. Наперекор общественному мнению и кабинету министров Ламартин — один из наиболее ярких политических деятелей того времени, истинный республиканец — указывал на опасность этого культа силы, которым хотят заменить в сознании нации строгий культ свободы. Он категорически протестовал против возвращения останков императора в Париж, «против этого большого движения, сообщаемого самим правительством чувству народных масс, против этих зрелищ, рассказов, популярных изданий, против этой реабилитации торжествующего деспотизма». И утверждал, что большая опасность грозит не только общественному настроению, но и представительной монархии.

С Ламартином был полностью согласен Ф. Гизо в том, что касается угрозы правящему режиму со стороны наполеоновского культа. Констатируя величие имени Наполеона — величие, которое гипнотизирует массы и не дает правительству Луи-Филиппа свободы маневра как во внешней, так и во внутренней политике, Ф. Гизо прямо заявлял, «что Бонапарт должен быть низвергнут. Его имя, его влияние, все то, что еще продолжает существовать в нас из сделанного им для нас, — все это теперь лишь препятствие на избранном нами поприще; все это отвлекает нас от дел, ослабляет и стесняет нас в борьбе со старым порядком, в содействии созданию конституционного правления». И все же борьба с Бонапартом закончилась для Июльской монархии поражением. Трудно, оказалось, бороться с призраком.

Чтобы отвлечь общественное мнение от внутренних проблем и завоевать престиж в международных делах, Луи-Филипп попытался активизировать свою внешнюю политику. Однако, оказав помощь египетскому паше Мехмет-Али, Франция вновь, как и при Наполеоне, столкнулась с враждебной коалицией. Силы были явно не равны, и король позорно отступил пред лицом всей Европы. Общественное мнение Франции было возмущено малодушием правительства: вновь страна оказалась бессильной и беспомощной. А ведь если бы был жив император, он бы повел себя по-другому! В Париже и ряде городов происходят беспорядки, вызванные антиправительственными манифестациями. Никогда еще Июльская монархия не была так непопулярна и презираема. Казалось, что более удачного момента для осуществления переворота уже не представится, и Луи-Наполеон решает действовать.

Принц был настроен более чем решительно: он нисколько не сомневался в успехе своей миссии, несмотря на отрицательный опыт. «Буду ли я орудием рока или провиденциальным человеком, я не знаю, но я должен жить и умереть для своей миссии», — повторял он одной своей хорошей знакомой. Его фатализм поражал всякое воображение: «Какое мне дело до мнения людей обыденных, которые назовут меня безумцем, если мое предприятие не удастся, и превознесли бы меня до небес, если бы успех был на моей стороне», — писал он матери. И Луи-Наполеон не терял время даром — в августе 1840 года все было готово для его новой высадки во Франции.

На этот раз целью экспедиции была выбрана Булонь, где 6 августа 1840 года высадился принц вместе с группой заговорщиков. Сейчас уже трудно сказать, на что надеялся Луи-Наполеон, ввязываясь в эту авантюру, поскольку, став в 1848 году президентом Республики, он изъял все документы, относящиеся к булонскому делу. Одно время подозревали Тьера в причастности к заговору, но доказать с полной уверенностью что-либо никто не смог. В любом случае правительство знало о готовящейся акции и приняло все необходимые меры предосторожности. Так что булонская экспедиция с самого начала была обречена на провал.

Все свое имущество принц перевел в деньги, на которые нанял в Англии пароход и закупил оружие. Накануне в одной из английских типографий он отпечатал в огромном количестве прокламации к армии и народу. В прокламации к французскому народу содержался призыв к неповиновению и требование восстановления империи. Привожу этот документ полностью:

«Французы!

Что сделали личности, составляющие ваше правительство, чтобы приобрести право на вашу любовь! Они обещали вам мир, а вместо того вызвали гражданскую войну и злополучнейшую войну в Африке! Они обещали облегчение налогов, но все ваше золото не насытило бы их алчности! Они обещали вам честную администрацию, а управляют не иначе как подкупами! Они вам обещали свободу, а сами стоят за привилегии, покровительствуют злоупотреблениям и противятся всяким реформам; они сумели установить только произвол и анархию! Они вам обещали прочные установления, но в десять лет не дали никаких установлений! Везде они продавали нашу честь, нарушали наши права, изменяли нашим интересам! Пора положить конец стольким беззакониям, пора потребовать от них отчета — что они сделали из столь великой и единодушной Франции 1830 года!

Земледельцы, теперь, во время мира, вы платите более налогов, чем при Наполеоне во время войны.

Деятели промышленности и торговли, ваши интересы стали жертвой самой дикой требовательности; деньги, которые император употреблял, чтобы поощрить ваши усилия и обогатить вас, употребляют на подкупы.

Наконец, вы все, деятели рабочего, бедного класса, являющегося во Франции единственным хранителем всех благороднейших чувств, помните ли вы, что Наполеон находил своих офицеров, маршалов, своих министров, принцев, друзей в среде вашей? Дайте мне опереться на ваше содействие, и мы покажем всему миру, что ни вы, ни я не изменились.

Я так же, как и вы, надеялся, что мы могли бы искоренить вредное влияние правительства, не прибегая к революции; но теперь уже нет более надежды на это: в десять лет министерство переменилось десять раз и переменится еще десять раз, и все-таки бедствия и нищета нашего отечества останутся теми же…

Ныне во Франции процветают, с одной стороны, своеволие, с другой — насилие; я же хочу водворить порядок и свободу; окружая себя всем, что только есть лучшего и высшего в стране, опираясь единственно на волю и интересы народа, я хочу создать непоколебимое здание.

Я хочу обратить Францию к ее естественным союзникам, дать ей прочный мир, а не подвергать ее случайностям всеобщей войны.

Французы! Я вижу перед собой блестящее будущее моего отечества, я чувствую, что тень императора ведет меня вперед; я не остановлюсь, пока не достигну славы Аустерлица, пока не возвращу нашим знаменам орлов, народу — его прав».

* * *

4 августа 1840 года заговорщики сели на пароход, нанятый у лондонской торговой компании, под предлогом морской прогулки. На корабле были обычные пассажиры, решившие насладиться хорошей погодой и свежим ветром. Они даже не догадывались, в какую историю ввязались, сев на этот пароход. Отплыв от берегов Англии, принц открывает свой дерзкий план экипажу и пассажирам, читает им свою прокламацию и призывает всех к нему присоединиться. Взволнованно он говорил, что только «исполняет желание французского народа, народа изменнически преданного в 1814-м и 1815 годах чужеземными штыками, обманутого в 1830 году презренными интригами. Он, как наследник величайшего имени наших времен, несет на себе долг, который должен выполнить перед нацией. Он является, чтобы восстановить ее верховную власть!» После некоторых раздумий и после того, как было выпито достаточно вина (капитан судна — сам англичанин, уже на суде заявил, что никогда не думал, что можно столько выпить. — Прим. авт.) и розданы деньги, возбужденные пассажиры соглашаются плыть с ним хоть на край света и оглашают все вокруг криками «Да здравствует император!» Луи-Наполеон торжественно провозглашает падение Орлеанской династии, созыв Национального собрания и объявляет Тьера президентом своего совета. Заговорщики и присоединившиеся к принцу пассажиры парохода переодеваются в униформу 40-го полка, который располагался по соседству с гарнизоном Булони. Один из пассажиров впоследствии вспоминал: «Нам раздали каждому по костюму, мне достался костюм капрала. На меня, не умеющего ни читать, ни писать, надели мундир и галуны капрала!» Расчет был прост: увидев своих соседей, гарнизон Булони решит, что произошло всеобщее восстание и примкнет к заговорщикам.

Рано утром 6 августа заговорщики высадились на французском берегу в Вимерё, недалеко от Булони, где их уже ждали поручик Аладениз и три унтер-офицера 42-го линейного полка, составлявшего гарнизон Булони. Последующие события были вольно пересказаны республиканскими историографами, поэтому обратимся к свидетельским показаниям. Один из свидетелей, сержант Рикюз, рассказывал: «6 августа в половине шестого утра я был в своей комнате, собираясь одеваться. Вдруг слышу крики: «К оружию!» Смотрю в окно, выходящее во двор казармы, и вижу офицера 42-го полка; но потом узнал в нем лейтенанта Аладениза. Я быстро оделся и взял с собою пороховницу, думая, что что-нибудь случилось в городе. Сойдя вниз, я увидел, что половина роты была уже построена на дворе во фронт. Я хотел подойти к своей роте. Тут же стояла группа вооруженных людей в форме 40-го линейного полка. Во главе ее стояло много старших офицеров. Один из этих офицеров, в котором я узнал принца, сказал, подавая мне руку: «Здравствуй, удалец! Я жалую тебя в офицеры». Я отвечал, что доволен своим положением и желаю остаться со своими командирами. Затем я присоединился к своей роте. Лейтенант Аладениз, принявший командование над обеими ротами, приказал взять на караул и бить сбор к знамени. Принц подошел к нам поближе и сказал довольно длинную речь. (Луи-Наполеон говорил солдатам приблизительно следующее: «Солдаты, вы — лучшая часть народа, а с вами обращаются, как со стадом. Те, которые имеют власть, хотели бы опошлить благородное звание солдата. Вас унижали, и вы напрасно спрашивали о том, что сделалось с орлами Арколы, Аустерлица, Иенны. Вот они — эти орлы! Я вам их возвращаю — берегите их: с ними вас будет сопровождать слава, честь, удача…». — Прим. авт.) Я был довольно далеко и не мог его слышать; я слышал только, что в конце принц сказал: «Мы подымемся в верхний город и оттуда двинемся на Париж». Я заметил, что к верхушке знамени был приделан орел. Этот орел заставил меня подумать, что предпринимают что-нибудь против правительства».

В то время как Луи-Наполеон безуспешно пытался снять с себя орден, чтобы вручить его сержанту, которого он на месте произвел в капитаны, на плац в ярости ворвался настоящий капитан — Коль-Пюижелье. Он обратился к солдатам с призывом не слушать заговорщиков: «Вас обманули, — кричал он солдатам, — не слушайте изменников, да здравствует король!» Ситуация для заговорщиков сложилась критическая: Луи-Наполеон после попытки привлечь Коль-Пюижелье на свою сторону стреляет в него в упор, но промахивается: пуля попала в лицо рядом стоящего солдата и, выбив ему три зуба, вышла через шею. В суматохе принцу с заговорщиками удалось вырваться, и они направляются к городу, чтобы увлечь за собой народ. Тем временем в городе уже объявлена тревога, навстречу мятежникам выступает большой отряд жандармов, при виде которого все бросаются наутек к берегу. Сам принц пытается спастись вплавь, но при виде целящихся в него жандармов останавливается на месте и дает себя взять.

В отличие от страсбургского заговора Булонь обошлась принцу дорого. Реакция прессы была более резкой, доминирующим стал язвительный, издевательский тон в отношении «неумелого подражателя славы своего великого дяди». Вот что писал в это время «Ле Журналь де Деба»: «Орлы, прокламации, императорские претензии господина Луи-Бонапарта привели к тому, что во второй раз он оказался в неприглядном и смешном положении… В действительности подобное предприятие показывает избыток безрассудства… Все это походит на комедию; безумных не расстреливают, их заключают под стражу». А вот что писала «Ля Пресс»: «Луи-Бонапарт стал в такое положение, что теперь никто во Франции не может питать к нему ни малейшего чувства симпатии, ни малейшей жалости. Потешность этой попытки видна в недомыслии его проектов, в этом торопливом бегстве при первом знаке сопротивления, в этом внезапном превращении диких заговорщиков в испуганных и робких ящериц. Гнусность же заключается в неблагодарности к королю, который, по своему милосердию, снисходительно простил ему уже раз преступление, которое должно было быть наказано самым строгим образом, — такое преступление, за совершение которого Наполеон расправлялся в 24 часа… Но оставим этого молокососа, у которого нет, кажется, ни ума, ни сердца». В таком же духе на событие отзывались ведущие французские издания, а в Англии эту выходку иначе как безумной не называли. Под натиском общественного мнения, сформированного, безусловно, правительственной прессой, которой ловко манипулировало правительство Гизо, даже отец принца счел своим долгом его пожурить.

Принц предстал перед королевским судом. Любопытно, что его защищали два адвоката: легитимист Берье и пламенный республиканец — Мари. Пример примечательный: подзащитный и его адвокаты, все трое принадлежащие к различным политическим течениям, были объединены своего рода духом непримиримой оппозиции к Июльской монархии. На суде принц неоднократно упрекал режим в отказе от принципа прямого обращения к народу и ратовал за возврат к институтам Империи. Сэнт Марк Жирардан после дебатов в палате пэров даже утверждал, что «эти стычки скрыли принца от высших классов, выставив его напоказ перед народом», о чем также свидетельствовали сочувственные отзывы делу Луи-Наполеона со всей страны. Некий житель Валансьенна в 1840 году открыто высказывался в поддержку Луи-Наполеона, и нужно отметить, что сочувственные делу принца отзывы приходили со всей страны. В своем классическом труде по истории Французской революции 1848 года Даниель Штерн не без основания утверждала, что из различных симпатий, из различных течений общественного мнения скоплялась значительная сила вокруг имени Бонапарта. «В одном письме, — отмечала она, — написанном в то время, я нахожу любопытную оценку этих течений общественного мнения: «При настоящем положении вещей многие деятели разных партий примыкают к принцу. Направление умов в этом смысле особенно замечается в провинции. В Париже оно обнаруживается довольно ярко среди депутатов. Среди них насчитывают человек тридцать, которые охотно высказывают свои мысли в этом направлении. Вся бывшая крайняя левая целиком стоит на этой точке зрения, и такие идеи затронули уже в сильной степени левую, группирующуюся вокруг Одилона Барро; движение достигло уже до ее вождя, который остается пока в крайней нерешимости. Тьер некоторым кажется подозрительным. Мне кажется, что это напрасно. Тьер начинает сомневаться в династии, но он не отпал от нее. Это, может быть, единственный человек, который знает наше положение со всех сторон. Он в глубине души империалист, но он слишком опасается революции, чтобы сделаться революционером… Бонапартистская партия пускает свои побеги и в консервативную партию — правда, это бывает в исключительных случаях, но все-таки бывает. Словом, это партия, которая составляется из людей, потерявших свое положение, а таких теперь так много, что сила на их стороне».

Итак, о Луи-Наполеоне узнали после двух неудачных попыток военного переворота. В действительности, хотя их автор и был выставлен в смешном свете, сейчас точно известно, что заговорщическая сеть раскинулась очень широко по всей Франции. Сам заговор вполне вписывался в целую череду заговоров времен Реставрации, менее хорошо подготовленных, но встречающих повсюду сочувствие и поддержку от простого народа, настроенного резко против Бурбонов. И если в Страсбурге принц угодил в ловушку, приготовленную полицией, то во время булонского дела правительство Луи-Наполеона, да и сам Гизо были встревожены не на шутку. Правительство даже отказалось от проведения тщательного расследования, поскольку в заговоре были замешаны, кроме армейских чинов, и высшие чиновники государства, их разоблачение могло привести к падению самого режима. В целом армия сочувствовала Луи-Наполеону в его планах установления империи. Одним словом, неудавшиеся заговоры сделали принца и признанным претендентом, и объектом сочувствия народных масс. Перед правительством встала проблема: что делать с человеком, существование которого нежелательно для режима? Расстрелять племянника Наполеона в то время, когда было сделано все возможное для прославления героического прошлого, было рискованно, поэтому специально для Луи-Наполеона был введен новый вид наказания — пожизненное заключение в крепости. Так, на долгие шесть лет он оказался заточенным в крепости Ам под бдительным надзором полиции и усиленной охраной.

Во время заключения в крепости принц страшно страдал и морально, и физически. Многих поразил контраст между почестями, воздаваемыми праху Наполеона, и суровым заключением, которому подвергался его племянник. «В то время как смертные останки императора обоготворяются, — писал Луи-Наполеон, — меня, его племянника, похоронили заживо». Таким образом, тюремное заключение предоставило принцу дополнительные преимущества: он приобрел ореол мученика — борца с антинародным режимом и вошел в доверие к республиканцам. Директор региональной республиканской газеты «Прогрэ дю Па-де-Кале» Фредерик Дежорж, с которым принц познакомился еще во время своего пребывания в Лондоне, предоставил ему страницы своего издания для пропаганды бонапартистских идей, которые были близки республиканцам. Таким образом, республиканские издания «Геттёр дё Сэнт-Квентэн» и «Прогрэ дю Па-де-Кале» с 1842-го по 1845 год публиковали его статьи на различные темы, в которых принц разоблачал антидемократический характер Июльской монархии и ее реакционную сущность, парламентскую коррупцию и существование знати, ставшее анахронизмом, а также затрагивал проблемы внешней политики.

Возможность публикаций трудно переоценить — они оказали огромное влияние на формирование наполеоновской доктрины и привлекли массу симпатий к принцу. Основанный в 1842 году журнал «Ревю де Лямпир» внес большой вклад в распространение идей принца и слияние культа Наполеона с бонапартизмом в 1848 году. Так, в нем были опубликованы «Наполеоновские идеи» и «Наполеоновская идея». Эти два произведения легли в основу зарождающейся концепции Луи-Наполеона, которая приобрела законченный вид с изданием в 1844 году «Уничтожения нищеты». Впервые эта брошюра была опубликована в газете «Прогрэ дю Па-де-Кале», а в последующем она переиздавалась пять раз до 1848 года и стала краеугольным камнем бонапартистской пропаганды среди рабочих во время президентских выборов.

Нужно отметить, что во время пребывания в заключении принц уделял самое пристальное внимание социальным и экономическим вопросам. Известно, что в его библиотеке в Араненберге были книги сенсимонистов и английского социалиста Роберта Оуэна. В крепости Аме он подписывается на газету «Ателье» и знакомится с трудами Адама Смита, Луи Блана и Жан-Батиста Сэя. Луи-Наполеон критически относился к идеям либерализма, считая, что государство должно вмешаться в отношения между наемными рабочими и хозяевами предприятий. Принц настолько глубоко вник в суть теории сенсимонистов, что известный французский исследователь Луи Жирар даже назвал его «сенсимонистским цезарем». Да, можно говорить о влиянии идей Сен-Симона и Луи Блана на принца во время написания работы «Уничтожение нищеты», но в целом взгляд Луи-Наполеона на проблему рабочего класса носит оригинальный и самобытный характер, который Дансетт определяет как государственный реформизм и милитаризм. И если большинство открыло для себя эту работу уже после Февральской революции, то рабочие знали о ней гораздо раньше и неоднократно выражали благодарность принцу за то, что тот обратил внимание на их бедственное положение. Нужно также отметить проницательность принца и его дар предвидения, поскольку идеи, исповедуемые им, появились на заре индустриальной эры, и он внес огромный вклад в развитие социально-экономической мысли своего времени.

Окидывая взором современное состояние экономики в Европе, Луи-Наполеон с грустью констатирует, что в то время как Великобритания и Германия вступили на путь индустриального развития, Франция отстает от них и скатывается в разряд второстепенных европейских государств. И многие французы чувствуют это и ставят в вину режиму Июльской монархии, впрочем, не понимая причин отставания, превративших великую нацию эпохи наполеоновских войн в сборище биржевых маклеров. Луи-Наполеон считает, что не все потеряно, и предлагает путем всестороннего развития экономики ликвидировать наметившееся отставание и вернуть стране ранг великой державы. В частности, принц предлагает проект налоговой реформы, предусматривающий введение прогрессивного налогообложения. Образно он описывает этот процесс следующим образом: «Взимание налога можно сравнить с действием солнца, которое поглощает пар, исходящий от земли, чтобы затем в виде дождя распределить ее по всей земле, нуждающейся в воде, чтобы быть плодородной». «Работа, — писал принц, — создает финансовое благополучие, потребление — вот действительная основа процветания страны. Первым делом правительству надо постараться увеличить внутреннее потребление, сделать это можно за счет развития производительности сельского хозяйства. Мы не производим слишком много, но и не потребляем достаточно». Гениальным способом для своего времени, на пятьдесят лет раньше Кейнса, Луи-Наполеон рассматривал проблему увеличения национального богатства путем активных государственных инвестиций в экономику и роста потребления. Только по мере достижения благосостояния, подчеркивал принц, исчезнут пороки и не надо больше будет управлять народом при помощи страха и принуждения. А с достижением благосостояния раскрываются невиданные прежде перспективы «лучшего будущего».

Луи-Наполеон подвергает резкой критике современное капиталистическое общество, построенное на беспощадной эксплуатации человека человеком. Его образное сравнение индустрии с «Сатурном, пожирающим своих детей и видящим, как они умирают» стало обличением политики экономического либерализма. В «Наполеоновских идеях» он предлагает освободить трудящийся класс, не признанный страной и работающий, как вьючные животные, позволив ему на равных пользоваться всеми благами цивилизации. Как ни парадоксально, но покончить с нищетой масс Луи-Наполеон собирался с помощью индустриализации страны, которая должна привести к росту национального богатства. В свою очередь, на государство возлагалась ответственность за справедливое распределение богатства. Принц считал, что общество должно оказывать помощь своим несчастным согражданам, обеспечивая их либо работой, либо средствами к существованию. В отличие от Маркса, исповедующего социализм интернациональный и революционный, Луи-Наполеон предлагал сосуществование труда и капитала на разумных началах, где государство должно было бы выполнять регулирующие функции. В свете всего сказанного нельзя не согласиться с мнением французского историка Буале, что Франция была обязана Луи-Наполеону появлением «социального наполеонизма» с признанием права на работу, права на социальное обеспечение.

Так все-таки как же реально собирался улучшить положение рабочих Луи-Наполеон? Суть предложения заключается в создании рабочих колоний. Дело в том, что во Франции в 1846 году было 10 миллионов гектаров необработанной территории, которые принц рассматривал как скрытый резерв. Эти необъятные территории он собирался раздать рабочим при единственном условии: выплате доходов, которые эти земли приносили их владельцам. Естественно, что бедные рабочие для поднятия этих земель нуждались в кредите. По мнению Луи-Наполеона, эту задачу должно было взять на себя государство, которое должно было выделить на эти цели триста миллионов франков — значительная сумма по тем временам. В свою очередь, рабочие через четыре года — принц предполагал, что этого срока вполне достаточно, чтобы обустроиться на земле, — должны были выплачивать небольшой налог, которого бы с избытком хватило на покрытие издержек государства. А по мере развития рабочих хозяйств доход, приносимый ими, стал бы одним из важных источников пополнения казны. Так, он писал: «Колонии станут прибежищем для огромных мигрируюших масс рабочих, которых стагнация в делах загоняет во все более глубокую нищету». Социальный наполеонизм, таким образом, собирался объединить и защитить рабочих и ветеранов коллективистскими действиями государства, создающими условия для выживания.

Сейчас трудно сказать, насколько этот проект мог быть реализован — в реальности, после восстановления Империи, у принца так и не дошли до него руки. Он предпочел старый, уже неоднократно проверенный дядей рецепт решения экономических и иных проблем, в частности перенаселения, путем территориальной экспансии и захватнических войн. И все же надо отдать должное Луи-Наполеону — половину получаемой им суммы, уже в бытность президентом, и без того крайне малой, он тратил на благотворительность. И если цивильный лист Карла X превышал 30 миллионов, а Луи-Филиппа более 14 миллионов, не считая доходов от ренты и владений, то сумма, получаемая Луи-Наполеоном, на этом фоне выглядела просто жалко — 1 200 000 франков в год. Естественно, что с этой смехотворной суммой он не мог помочь всем безработным, которым хотел протянуть руку помощи. Из ста тысяч франков, получаемых им ежемесячно, он отдавал половину на помощь рабочим, и, давая эту сумму, он мог удовлетворить лишь четвертую часть приходящих к нему просьб о помощи, как об этом сообщают Галликс и Ги в своей «Полной истории принца Луи-Наполеона». В этих условиях, не дожидаясь пересмотра цивильного листа, он обращается с официальной инициативой, чтобы оказать помощь отчаявшимся. В своем послании от 6 июня 1849 года к Законодательному собранию он особенно настаивал на создании «рабочих колоний», о которых писал в «Уничтожении нищеты»: «Желанием правительства должно быть стремление прийти на помощь трудовому народу… используя в пользу бедных ценность неиспользуемых земель», — подчеркивал он.

Необходимо выделить еще один важный аспект социальной доктрины Луи-Наполеона: сделать рабочих собственниками. «Нужно им дать, — писал он в «Уничтожении нищеты», — место в обществе и связать их интересы с землей. Наконец, пролетариат не имеет организации и материальных ценностей, прав и будущего, нужно ему дать права и будущее, раскрыть его самосознание при помощи ассоциаций, образования и дисциплины». «Дайте пролетарию законное место в обществе, — призывал он правительство Луи-Филиппа в одной из своих статей, — и вы в ту же секунду сделаете из него человека порядка, преданного общественному делу, ибо вы ему дали интересы, которые нужно защищать». И если он так считал, то только потому, что «сегодня, по его мнению, с правлением каст покончено: можно управлять только при помощи масс; и их надо организовать, чтобы они могли сформулировать свои требования, и их дисциплинировать, чтобы они могли быть управляемы и просвещенными в соответствии со своими устремлениями». Книга «Уничтожение нищеты» была издана несколько раз довольно большими для того времени тиражами, стала известна во Франции и принесла автору немало симпатий в обществе. Жорж Санд писала пленнику: «Итак, вот где ваша новая слава, ваше истинное величие. Страшное и великолепное имя ваше оказалось недостаточным, чтобы победить нас… (Имеется в виду сила воспоминаний о Наполеоне, которых оказалось недостаточно для того, чтобы поднять Францию на борьбу с режимом Луи-Филиппа. — Прим. авт.) Его славное царство уже не от мира сего, и наследник этого имени, склонившись над книгой, размышляет, растроганный, о судьбе пролетариев». Даже Беранже, соблазненный проектами Луи-Наполеона, отправил письмо в Ам, в котором писал о величии мысли принца, которая ему позволяет, находясь в тюрьме, думать о страданиях других, что сильно импонировало не только поэту, но и рабочим.

Труды Луи-Наполеона публикуются во Франции и за границей, в 1845 году директор «Ревю де Лямпир» Трамблэр начинает издание полного собрания его произведений. Не исключено, что тематикой и содержанием своих работ принц хотел привлечь к себе внимание республиканцев, а возможно, и склонить их на свою сторону. Луи-Наполеон часто возвращается к альянсу, существовавшему между республиканцами и бонапартистами, датированному периодом Ста дней и укрепившемуся во время правления Луи XVIII и Карла X. Но поскольку бонапартизм исповедовал идею примирения, то его сторонники не должны были принадлежать ни к одной из партий, будь то республиканская, легитимистская либо орлеанистская. Луи-Наполеон выступает с критикой созданной Гизо системы государственного управления и разоблачает ее антинародную сущность. Нужно отдать должное принцу, он не подвергает нападкам систему, а проводит исторические параллели между династией Стюартов и Орлеанов, совершающих, на его взгляд, одинаковые ошибки.

В «Исторических фрагментах 1688 и 1830», написанных в 1841 году, Луи-Наполеон предостерегает правительства Луи-Филиппа: «Правительства, которые не обладают достаточной популярностью, чтобы править в согласии со всеми гражданами, или недостаточно прочные, чтобы держать всех граждан в оппозиции, могут держаться только путем поддержания раздоров среди партий… Народы не должны доверять принцам, которые для того, чтобы взобраться на трон, нуждаются в успокоении умов своими декларациями и льстят партиям обещаниями. Пример этих несчастных королей доказывает, что когда правительство сражается с идеями и пожеланиями нации, результаты этой политики оказываются противоположными их устремлениям».

Вопрос о всеобщем голосовании волновал в одинаковой степени как республиканцев, так и бонапартистов. И те, и другие были ревностными сторонниками воплощения этого принципа в жизнь. Отсюда наметилось сближение этих двух влиятельных политических течений, чему немало способствовала близорукая политика правительства Гизо. Чтобы привлечь симпатии республиканцев на свою сторону, Луи-Наполеон всячески подчеркивал важность всеобщего избирательного права для правильного функционирования государственного механизма и перестал акцентировать свое внимание на наследственном характере императорской власти, предпочитая ограничиваться общими суждениями по поводу государственного устройства Франции. Различия, существовавшие во взглядах, прежде всего по вопросу о роли исполнительной власти и месте парламента в государстве, не мешали принцу и республиканцам выступать вместе против режима Луи-Филиппа. В 1843 году республиканская газета «Ле Журналь дю Луаре» даже отправила Луи-Наполеону свидетельство о гражданстве, после того как получила от него заверения в том, что он никогда «не требовал иных прав, как только прав французского гражданина», то есть не помышляет об императорской короне. И все же большинство республиканских лидеров сдержанно относились к фигуре принца. Откровенно говоря, это было оправданное недоверие, о чем свидетельствует письмо Луи-Наполеона к Жорж Санд, отправленное в ноябре 1843 года, в котором он с враждебностью отзывался о республиканском способе правления, поскольку идеалом принца всегда оставалась консульская республика во главе с императором.

Своими работами Луи-Наполеон заявляет, что он не просто наследник, но и человек, обладающий необходимыми знаниями и умом для управления государством, и что лучшей и более достойной кандидатуры на престол не найти. Еще со времен смерти сына Наполеона принц всячески старается заявить о себе, и на авантюрные проекты мятежа, собственно говоря, он соглашается по той же причине. В письме к Вейяру он пишет: «Булонь стала для меня страшной катастрофой, но… в 1833 году император и его сын были мертвы, и у дела империи не осталось наследников. Франция, кроме них двоих, больше никого не знала. Некоторые Бонапарты появлялись… но лишь как физические тела без идей… но для народа преемственность была прерванной, все Бонапарты были мертвы. Я восстановил прерванную нить, и я это сделал целенаправленно и осознанно».

Собственно говоря, эту же цель преследовал Луи-Наполеон, когда работал в заключении над проблемами использования артиллерии. Результатом его научных изысканий стал серьезный научный труд, озаглавленный «Изучение прошлого и будущего артиллерии». При его написании принц использовал ряд серьезных источников и опирался на все известные труды по этой тематике. Как я уже упоминал, работа получилась содержательной, серьезной и пользовалась большой популярностью в армии, что, естественно, в свою очередь сказывалось на популярности самого принца. Чтобы избежать обвинений в пристрастии к армии, за которым могло скрываться желание создать военный режим, Луи-Наполеон затрагивает в своих работах ряд актуальных проблем на злобу дня, начиная с идеи прорытия канала в Никарагуа и кончая проблемой выращивания сахарной свеклы в Европе. Так, он критикует экономическую политику правительства в брошюре, посвященной проблеме производства и потребления сахарной свеклы. В это время шла борьба между антильскими плантаторами, выращивающими сахарный тростник, и французскими производителями сахарной свеклы. Луи-Наполеон категорически высказывается в поддержку последних. Приблизительно в это же время появляется брошюра, написанная единоутробным братом Луи-Наполеона Морни, посвященная техническим проблемам выращивания сахарной свеклы. Но в отличие от брата принц снял еще и политический урожай: в 1848 году за него голосовали и поддерживали те районы Франции, где производили сахарную свеклу, хотя рабство на Антильских островах было отменено еще республиканским правительством и заслуги Луи-Наполеона в их разорении не было абсолютно никакой.

В своих газетных статьях, которые, как правило, печатались в республиканской газете «Прогрэ дю Па-де-Кале», принц неоднократно высказывался по поводу внешней политики Франции. В статье от 14 июня 1841 года Луи-Наполеон писал, что «только великая и благородная политика одна нужна нашей родине». «Преступно начинать войну, — писал он, — если нет важной цели, нет разумных причин». В последующих публикациях он развивал эту тему, причем, по его мнению, мир выгоднее войны, поскольку только так можно «смыть позор неравноправных договоров, развить все ресурсы, обучить и обогатить народ». И все же он ставил в вину режиму Июльской монархии именно мир. Почему? Да потому, что, по его мнению, «настоящее правительство (режим Июльской монархии. — Прим. авт.), хвастаясь миром, на самом деле убивает народ, погружая его в летаргический сон, опутывая его прошедшей славой, как путами. Это тишина кладбища… Установить мир — это не значит, — настаивает принц, — охранять в течение стольких лет обманчивую тишину, это значит работать, чтобы исчезла ненависть между нациями, благоприятствовать интересам народов, создать равновесие между великими державами… У настоящего правительства любовь к миру заключается в унизительных уступках, бессмысленных войнах и умалении французской славы. Все это ведет к тому, что разгораются забытые страсти и разгорается аппетит у ее врагов, а престиж страны падает». В отношении перспектив колониальной экспансии, которые открылись перед Францией в 1830 году с вторжением в Алжир, Луи-Наполеон считал, что «в настоящее время Франция не может разбрасывать свои силы на приобретение новых колоний, а следует их беречь на случай войны. Франции нужно было бы собраться с силами для колонизации Алжира и сохранения Гвианы, а не тратить впустую деньги на ненужные далекие земли. Только Алжир и Гвиана могут принести Франции выгоду». Очень взвешенное и благоразумное суждение. Но Вторая империя — это прежде всего эпоха колониальных войн и плохо продуманных экспедиций. Так что здравый смысл был принесен в жертву сиюминутной политической конъюнктуре и союзу, во многом не выгодному Франции, с Англией.

Можно с полной уверенностью утверждать, что религиозные чувства Луи-Наполеона не влияли на его политические убеждения. Он рассматривает проблему взаимоотношений между церковью и государством с точки зрения споров вокруг проблемы образования. По его мнению, церковь не должна воспитывать детей без контроля со стороны государства, чтобы не могла внушать отвращение и страх к Революции и Свободе. Но государство должно платить церкви, поскольку, как говорил император Наполеон, «нельзя лишать бедных права утешиться». И чтобы воспитывать достойных граждан страны, Луи-Наполеон предлагал учить священников быть гражданами, поскольку «из союза священников и светских властей будет только двойная польза: сперва они должны стать гражданами, а не, наоборот, бояться общества, в котором должны жить».

Что касается моральных принципов в политике, то принц ясно об этом высказывается в письме к журналисту Поже от 8 сентября 1844 года, в котором пишет, что «всякое несправедливое действие рано или поздно вызывает ответную реакцию, также несправедливую. История, как законы механики, доказывает истинность этого высказывания», — добавляет он. Луи-Наполеон считает, что правительства должны состоять из компетентных людей, возглавляемых одним только главой государства, ответственным перед палатами. Более того, принц даже уделил проблеме парламентского законотворчества отдельную статью в газете «Прогрэ дю Па-де-Кале» от 26 июня 1843 года. В ней он настаивал на необходимости ряда улучшений в процедурных вопросах, в частности, урегулировать сложности с подачей и рассмотрением адресов — посланий правительству с мест. Но главное, Луи-Наполеон совершенно четко обозначил принципиальный порок парламентаризма — некомпетентность депутатов. Только обладая специальными знаниями, считал он, парламентарии смогут эффективно выполнять свою работу, причем не в интересах привилегированных слоев населения, а всей нации.

Таким образом, произведения, созданные им во время заключения, значительно обогащают доктрину принца. Вновь принц подчеркивает необходимость единения вождя и массы — только так можно создать прочное государство. Луи-Наполеон прямо или намеками дает понять, что таким лидером безусловно является он сам. Однако меняется пафос статей — акцент теперь делается на народной составляющей этого «идеального государства». Если до провала своих планов по осуществлению военного переворота принц настаивал на сверхчеловеческой составляющей власти Наполеона, то теперь он подчеркивает историческую неизбежность восстановления династии во Франции, потому что народ сам этого хочет и выбора другого у народа просто нет. Чем же объяснить эти метаморфозы? Все очень просто. Луи-Наполеон оказался неспособен, в отличие от своего великого дяди, в одиночку завоевать страну. Для этого нужно нечто большее, чем просто желание, — нужна любовь богов или масс. Если в удаче, как и в сверхъестественной способности влиять на людей, принцу было отказано, то оставалось только ждать и надеяться на судьбу. Луи-Наполеон становится фаталистом. В это же время начинаются материальные затруднения, и принц был вынужден прибегнуть к займам, которые ему предоставил герцог Брансвик. Герцог Шарль де Брансвик слыл республиканцем, владел контрольным пакетом акций газеты «Националы» и был другом Кавеньяка и Марраста. Принц занял 250 000 франков при условии, что в случае прихода к власти Луи-Наполеон поможет герцогу вернуться в свои германские владения, откуда он был изгнан в результате революции.

В 1844 году состояние здоровья отца принца резко ухудшилось. Луи-Наполеон стал добиваться свидания с отцом, но, несмотря на письмо, адресованное к самому королю, несмотря на хлопоты лорда Лондондерри и Одилона Барро, в разрешении ехать во Флоренцию, куда звал его умирающий отец, ему было отказано в жесткой форме. Принцу ничего не оставалось другого, как бежать из крепости Ам, что он и сделал 25 мая 1846 года. И хотя проститься с отцом ему так и не удалось, его побег наделал много шуму в Европе. Вот как Луи-Наполеон сам описывал обстоятельства своего трагикомического побега в письме к редактору республиканской газеты «Прогрэ дю Па-де-Кале» Фредерику Дежоржу:

«Дорогой господин Дежорж!

Желание увидеть в живых моего отца побудило меня на самую смелую попытку, какую только мне случилось делать и для которой мне было необходимо более решимости и смелости, чем в Страсбурге и Булони. Решившись на эту последнюю попытку, я должен был решиться вместе с тем не очутиться ни в коем случае в смешном положении, в какое попадает человек, пойманный переодетым. Этого поражения я не мог бы вынести. Но вот вам наконец подробности моего побега.

Вы знаете, что форт охранялся стражей в четыреста человек, делившейся на дневные смены, по шестидесяти солдат каждая; эти смены занимают караулы и вне форта; этого мало: двери тюрьмы охранялись тремя тюремщиками, из которых двое были постоянно на страже. Таким образом, надо было, во-первых, пройти мимо этих сторожей, пройти внутренний двор под окнами коменданта, пройти калитку в воротах, где постоянно находились: вестовой, сержант, караульный привратник, часовой, и, наконец, пост в тридцать человек.

Не желая прибегать ни к чьему пособничеству, я должен был остановиться на переодевании. Так как в здании, где я жил, переделывалось несколько комнат, то мне представлялась возможность переодеться в костюм рабочего. Мой добрый и верный Шарль Телен достал блузу и деревянные башмаки; я остриг свои усы и взял на плечи доску.

В понедельник утром, в половине седьмого, рабочие пошли на работу. Когда они приступили к работе, Шарль дал им вина, чтобы отвлечь их внимание от меня на то время, когда я буду проходить мимо них. Затем он позвал одного из сторожей наверх, а доктор Конно стал разговаривать с остальными.

Однако едва я вышел из моей комнаты, как ко мне стал приставать один из рабочих, который пошел за мною, приняв меня за одного из своих товарищей; внизу лестницы я встретился носом к носу с караульным. К счастью, мне удалось повернуть свою доску перед его лицом, и я проник во двор, держа постоянно доску перед караульными и всеми, кого только я встречал.

Минуя первый караул, я уронил мою трубку; однако я остановился, чтобы подобрать ее осколки. Потом я встретил караульного офицера; но он читал письмо и не заметил меня. Солдаты караула, стоявшего у калитки, казалось, были удивлены моей одеждой; барабанщик особенно часто оборачивался в мою сторону. Однако караульные вестовые отворили дверь, и я очутился вне крепости; там я встретил двух рабочих, шедших мне навстречу и со вниманием глядевших на меня. Я повернул свою доску на их сторону; но они, казалось, были так любопытны, что я уже стал отчаиваться в том, что мне удастся ускользнуть от них, как вдруг услышал их восклицание: «О! Да это Берту!»

Очутившись на воле, я стал быстро идти к дороге в Сен-Кантен. Спустя некоторое время Шарль, еще накануне задержавший для себя карету, нагнал меня с нею, и мы уже вдвоем приехали в Сен-Кантен.

Город я прошел пешком, сняв предварительно блузу.

Шарль достал почтовую карету под предлогом поездки в Шамбрэ; мы достигли без всяких препятствий Валансьенна, где я сел на железную дорогу. Я достал бельгийский паспорт, но у меня нигде его не спросили. Во время этого Конно, всегда так мне преданный, оставался в тюрьме, заставляя всех думать, что я болен, дабы дать мне время перейти границу. Надеюсь, что с ним не обошлись худо: вы поймете, как сильно опечалило бы меня это известие.

Но, мой дорогой господин Дежорж, если я и почувствовал живую радость, когда я увидел себя уже вне крепости, то я испытал тоже весьма грустное впечатление, переходя границу. Чтобы решиться покинуть Францию, необходимо было быть уверенным, что правительство никогда не даст мне свободы, если я не соглашусь подвергнуть себя бесчестию; необходимо было, чтобы я был подвигнут на это желанием воспользоваться всеми средствами, чтобы утешить моего отца в старости. Прощайте, мой дорогой господин Дежорж. Хоть я и свободен, но чувствую себя очень несчастным…»

* * *

Со смертью отца Луи-Наполеон стал полноправным претендентом со стороны семьи Бонапартов, так как король Жером, добиваясь разрешения Луи-Филиппа вернуться во Францию, окончательно себя дискредитировал в глазах бонапартистов. Обосновавшись в Лондоне, Луи-Наполеон рассчитывал приобрести поддержку людей, разделяющих республиканские взгляды. Пропаганда претендента распространялась главным образом в письменном виде и могла воздействовать лишь на ограниченный круг населения: буржуазию, грамотных ремесленников и рабочих, поскольку большинство населения страны было безграмотным. Поэтому необходимо было завоевать широкие крестьянские массы путем наглядной пропаганды, картинками, песнями, распространением изображений императора и т. д., а также устной агитацией. Сторонники принца как раз этим и занимались, когда разразилась очередная революция и открылись новые политические перспективы.