Окончив училище с красным дипломом, я с моим коллегой Вадимом Жуковым и ещё одной актрисой нашего театра отправились в Ленинград в надежде поступить в театральный институт. На театроведческом факультете, куда мы подали наши заявления, конкурс был поменьше, чем на актёрском или режиссерском. Однако нам пришлось не просто, чтобы увидеть свои две с Вадимом фамилии в списке принятых. Тем более, что вместе с нами сдавали вступительные экзамены очень подготовленные и эрудированные ребята, имеющие, уже в то время, одно высшее образование. Один из них, по фамилии Лесовский, на первых же занятиях стал демонстрировать свои «выдающиеся» знания театра. Его неуёмное усердие в желании показать свою эрудицию пресёк преподаватель Борис Костелянец. Сегодня – сказал он – Вы, молодой человек, возможно, знаете несколько больше других, но уже через год не сможете выделяться своими, не бог весть какими, высокими познаниями среди однокашников. - Борис Костелянец вел у нас теорию драмы и источниковедение. Он был строгий педагог. Мой друг Вадим его так боялся, что всегда старался пройти по другой лестнице, если встречал его с суровым лицом. Однажды, я не знаю сам, как выпутался на его экзамене из сложной ситуации. Мы в конце первого курса сдавали теорию драмы. Костелянец подрёмывал в кресле, слушая наскучившие ответы студентов. Мне стукнуло в голову посметь не согласиться с известным утверждением, что форма всегда соответствует содержанию. Костелянец мгновенно проснулся и, с нескрываемым любопытством посмотрев на меня, любезно перешел на Вы. -- Прошу Вас продолжайте свою мысль, – с обворожительной улыбкой сказал он, -- это очень интересно. - Я, поощряемый его вниманием, начал разъяснять мучивший меня вопрос: -- ведь можно в один и тот же кувшин налить разное вино, и тогда, не меняя формы, мы запросто меняем содержание. -- А ведь, действительно, это верно – восхищённо заметил на полном серьезе он. Если вы также интересно ответите ещё на один мой вопрос, я поставлю Вам, редкую в моей практике, пятерку. Скажите, пожалуйста, мне свое мнение вот по какой проблеме: Гамлет, после произнесенного им знаменитого монолога, пришел к решению «быть» или «не быть»? -- Я, долго не раздумывая, сказал «быть».--Прекрасно, молодой человек, -- произнес повеселевший преподаватель, – но обязательно скажите об этом Льву Иосифовичу Гительману, он, видите ли, другого мнения. Приятно было побеседовать. -- И он вернул мне зачетную книжку. Ребята в коридоре встретили меня, в ужасе хватаясь за голову: -- боже, что ты плел насчет вина в кувшине? Причем тут Лева? Покажи зачетку.
В зачетке стояла пятерка. Наши педагоги не любили бездумных зубрил, да у нас, пожалуй, таких не было. Они давали нам возможность смело ошибаться, понимая, что рано или поздно мы найдем правильные ответы на все вопросы.
Прелестнейшая Лидия Аркадьевна Левберг, называвшая своих студентов по имени и отчеству, вела у нас семинар по зарубежной литературе. -- Борис Наумович, -- бывало, говорила она, -- в своем исследовании очень интересно спорит с Михаилом Михайловичем Морозовым и не безуспешно (Морозов – это известный шекспировед). - Всё это говорилось без капли иронии. И мы высоко ценили этот демократизм, это уважительное отношение к нашему мнению. Через много лет, после моего окончания института она жаловалась на низкий моральный уровень студенчества. -- Понимаете ли, дорогой, -- рассказывала она с грустной улыбкой, -- я на лекции как-то сказала, что четкой границы между патриотизмом и национализмом не вижу. Так кто-то из моих учеников доложил об этом в деканат, и меня долго таскали, чтобы определить, имею ли я право преподавать в советском институте. А Вы видите между этими понятиями большую разницу? – задала она мне вопрос. -- Может быть, разница и небольшая – ответил я, -- но ведь это самостоятельные понятия. Маршак как-то написал прекрасное двустишие:
Мятеж не может кончиться удачей,
Тогда бы назывался он иначе.
- объяснил я ей свою мысль. – У меня хорошие ученики
похвалила Лидия Аркадьевна.
Необычайной любовью у нас пользовалась куратор первого курса Александра Александровна Пурцуладзе, преподаватель русской литературы. Все мужчины, и не только нашего курса, были влюблены в очень красивую и стройную горянку, обворожительно излагающую самый сложный материал. Как-то мы пожаловались ей, что читать произведения Бестужева-Марлинского ужасно скучно. Она взяла три академических пары и, не выходя из аудитории, прижигая одну папиросу от другой, прочитала нам лекцию об этом удивительном человеке. Класс был заполнен не только студентами нашего курса. Мест не было даже на окнах. Мы боялись шевельнуться. Лишь по окончании, наша эксцентричная староста Люба Смирнова, сладко подтянувшись, сказала: - «хочу Бестужева»!
Нельзя не вспомнить преподавателя Льва Иосифовича Гительмана, получившего все мыслимые ученые степени за рубежом. Он свободно владел языками, и именно это однажды заставило нас заподозрить его в незнании материала. Ещё на первом курсе, как-то, вспомнив Шекспира, он процитировал несколько реплик из его трагедии. Услышав весьма тяжелую прозу, мы, набравшись смелости, напомнили ему, что великий Шекспир писал стихами. Педагог смутился, - я не поэт, и не могу подстрочник, который я вам привел из английского издания, зарифмовать.
Самые нежные воспоминания о любящей нас, кукольников, «Кате», Екатерине Александровне Табачниковой. Она хорошо понимала, как трудно нам, провинциальным актерам, работать и учиться, и часто бывала снисходительна. Однажды, в одной из курсовых работ я назвал, мало известного мне, писателя молодым. Она, знавшая этого литератора, смеясь, объясняла мне, что он давно годится ей в дедушки, но не придала значения моей ошибке. В 1983 году она подарила мне свою книгу о русском актерском искусстве с надписью: «Одному из самых любимых моих кукольников на добрую память». Эту память я храню и буду хранить до конца своих дней.
Конечно, я помню всех наших педагогов, хотя их было достаточно много. Я думаю, мне и моим однокашникам с ними очень повезло. Единственное, чем может безудержно хвалиться человек, не будучи обвинен в нескромности, это своими учителями. Для меня это всегда было предметом гордости. Но среди них, любимых, в наших душах, в нашей памяти первое место занимал Владимир Александрович Сахновский –Панкеев.
Известный театровед, прекрасный педагог и человек, был нашим главным учителем по прямой специальности. Он вел театрально-критический семинар. Нас, его учеников, всегда привязывали к нему его особые человеческие качества, которые создавали атмосферу тепла, радости, эмоциональной приподнятости при каждой встрече с ним на семинаре, лекции, в кулуарах. С недосягаемых высот своих знаний и своего положения он спускался к каждому из нас и занимал место товарища, собеседника, а иногда (как это было удивительно) любопытного слушателя, с восторженным взглядом ученика. Ему можно было сказать всё. Его нельзя было в чем-либо обмануть. С ним не надо было хитрить.
На лекции мой сосед Боря Лашенков мне шепчет: -- посмотри на Сахновского и представь себе его мальчишкой на заборе с рогаткой. - Я взглянул на удивительно выразительное, лукавое и озорное, с торчащими ушами, по какому-то поводу восторженное лицо и, не в состоянии удержаться от смеха, извинившись, вышел из аудитории. Дважды я открывал дверь, чтобы, как мне казалось, успокоившись, войти в класс, но каждый раз приступ смеха возвращал меня в коридор. После окончания лекции, придя в себя, я подошел извиниться. – Что с Вами произошло? – обеспокоено спросил Владимир Александрович. - Я ему всё рассказал. Он искоса взглянул в зеркало и долго смеялся. Потом, успокоившись, серьезно сказал: - видимо удивительно интересно я говорил, если у вас в этот момент возникли такие глупые мысли.
Когда началась работа над дипломами, я спросил Владимира Александровича: -- а что если я за неимением специальной терминологии в теории театра кукол воспользуюсь литературоведческими терминами и обозначу виды условности в театре кукол, как обозначают литературные тропы? – Что это тебе пришло в голову? Лично я никакой связи не вижу, -- ответил Сахновский. - Однако я упрямо ввёл эту терминологию в диплом. Владимир Александрович, ознакомившись уже с оконченной дипломной работой (он был моим официальным оппонентом), сказал: -- ты молодец, что не послушал меня. Ведь очевидно, что лучших терминов и не придумаешь.
А после защиты долго беседовал со мной, давая советы, как из этого диплома сделать книгу.
Я не оправдал надежд своего учителя и книгу не написал. Но в моей режиссерской практике, в освоении теории своего искусства его советы сыграли неоценимую роль. А ещё большую роль – пример удивительной честности, доброты, демократизма и порядочности.
Незадолго до экзамена Сахновскому по истории театра советских республик мы стояли в вестибюле и беседовали с Владимиром Александровичем перед его лекцией по истории театра Украины. К Украине он относился особенно трепетно. Он, бывший киевлянин, великолепно знавший украинский язык, писавший на нем книги, был хорошо известен широкой театральной общественности этой республики. Так вот, стоя в фойе, он хитро заявил: -- кто мне ответит, что сказал А. П. Чехов Марии Заньковецкой, провожая на перроне после гастролей её театра в Петербурге, я ставлю пятерку и освобождаю от экзамена. -- Мы с моим другом Вадимом Жуковым перерыли всё, что можно, по украинскому театру. Но, ничего не найдя, пришли на экзамен, который сдали отлично. -- Так что же все-таки сказал на перроне Чехов Заньковецкой? – с нетерпением спросил я уже после экзамена.
- До побачення! – ответил улыбающийся педагог.
Эта улыбка всегда у меня перед глазами, хотя я помню Владимира Александровича и суровым, и сердитым, и возмущенным. Но каким бы ни было выражение его лица - это было лицо доброго, умного, честного и всеми нами любимого человека.
Мне хотелось бы вспомнить один оригинальный эпизод из послеинститутских встреч с моим любимым педагогом.
В Ленинграде были два человека, с которыми я обязательно в каждый свой приезд, как бы по традиции, хотя бы один раз отобедывал в чудесном ресторане ВТО, в Доме Искусств на Невском проспекте. Один из них, это был Михаил Михайлович Королев, завкафедрой театра кукол нашего ЛГИТМиК, с которым я очень подружился после окончания института. За обедом, не спеша, мы беседовали о делах кукольных, о новостях в русских театрах и о событиях на кафедре.
Другой мой сотрапезник, с которым мы посещали ресторан в какой-либо иной день, Владимир Александрович Сахновский. В разговоре с ним, в основном, говорил я. О своём театре, о делах на Украине, о творческих планах.
Однажды, а было это где-то в году 1968 или 69-м, при посещении этого прелестного заведения с Владимиром Александровичем, за соседним с нами столом беседовали двое: уже популярный тогда танцовщик Барышников и девушка, которую я плохо разглядел, сидя спиной к молодым людям. Между Барышниковым и моим педагогом возник небольшой пантомимический разговор. Танцовщик на пальцах объяснял, что надо помалкивать по поводу того, что он позволил себе съесть со стаканом лимонада пирожное. Владимир Александрович понимающе кивнул и поднял два пальца вверх, как бы произнося клятву. Доев запрещенное соблюдающим фигуру танцовщикам лакомство, Барышников со своей спутницей покинули ресторан. Через минуту рядом со столом появилась молоденькая официантка. Она чуть ли не со слезами в глазах воскликнула: - ну как не стыдно людям? Ушли и не расплатились! – Успокойтесь, милая девушка – сказал, улыбаясь Сахновский. Сколько они вам задолжали? – Один рубль. Бутылка лимонада и два пирожных. – Я за них заплачу. Вот возьмите. -- И он протянул официантке новенькую рублевую купюру.
Девушка небрежно сунула деньги в карманчик фартука и направилась к кухне. – Одну минутку – остановил её Владимир Александрович. – Я на Вашем месте с этим рублем обращался бы поаккуратнее. Более того, Вам следовало бы написать на нём, что уплачен он за знаменитого танцовщика Барышникова. Смею Вас заверить, что через несколько лет этот рубль пожелает купить у вас самый богатый музей мира и за большие деньги.
Девушка стала рыться в своём кармане и, разыскав рубль, свернула его вчетверо и спрятала в самое интимное место, куда женщины обычно прячут дорогие им вещи, поближе к груди. Мне неизвестно, сохранила ли официантка эту, попавшую к ней столь необычным путем, реликвию. Но будущий музей всемирно известного балетмейстера может принять это к сведению.
Но не только наши педагоги памятны мне, и не только они создавали необыкновенную академическую атмосферу ЛГИТМиКа - Ленинградского Государственного института театра, музыки и кино. Мы всегда спешили в толпу студентов, окружавших плотным кольцом знаменитого режиссера и художника Николая Павловича Акимова, каждая фраза которого становилась афоризмом и молниеносно разносилась по институту. С любовью и вниманием встречали в наших стенах обаятельного Василия Васильевича Меркурьева, любившего позу, и недоступного Игоря Олеговича Горбачева. Да, пожалуй, всех не перечислишь. Я близко сошелся с заведующим кафедрой театра кукол профессором Королевым Михаилом Михайловичем. У нас потом на долгие годы сохранились теплые отношения.
На подаренной мне уже в 1974 году своей книге он написал: «Борису Наумовичу с пожеланием счастливой творческой судьбы». Он был старше меня, и ему казалось, что моя театральная судьба только начиналась, хотя в это время у меня был уже 25-тилетний творческий стаж.
Я люблю всех своих однокашников, хотя с легкой руки нашей старосты Любочки Смирновой мы стали называть себя односалатниками. Во всяком случае, она так подписалась, поздравляя меня в своё время от имени курса с пятидесятилетием. Довольно часто, после экзаменов, мы заходили в прекрасный тогда ресторан дворца искусств, сдвигали два или три стола, рассаживались, и Люба делала заказ: - «два салата из огурцов и много, много вилок». С уверенностью могу сказать, что это был самый дружный в институте курс. Его знали как курс Сахновского, а потом за ним осталось навсегда наименование «шестой «а». Мы часто готовились к трудным экзаменам вместе. Когда предстоял государственный экзамен по марксизму, куда входили и политэкономия, и диалектика и прочее, мы собрались в аудитории и устроили театр по «пьесе» Ленина «Материализм и импириокритицизм». Были распределены роли Маха, Авенариуса, Беркли, Гегеля, Феербаха и других, и, конечно, самого Ленина. Мы спорили, отстаивая свои философские позиции. И надо сказать экзамен сдали прекрасно.
Я вас, мои «односалатники», помню каждого в отдельности, но здесь позволю себе остановиться лишь на одной нашей однокурснице.
Она пришла к нам на второй курс. Я, увидев её, решил, что на занятиях присутствует инспектор министерства высшего образования, поскольку выглядела она солиднее даже самых великовозрастных, вроде меня, и слово студентка никак не подходило этой красивой и серьезной даме. Позже я узнал о её судьбе, и стало ясно, почему она запоздала с обучением в институте. Но знал я о ней только самое главное: узница Сталинских лагерей, бывшая актриса. Более обстоятельно о её судьбе я прочитал в биографическом романе «Жизнь сапожок не парный». Её автор Тамара Владимировна Петкевич, мой близкий друг, не только раскрыла страдания женщины от унижения, несвободы, сломанной жизни, но и проявила незаурядный писательский талант. С радостью и гордостью я узнал, что за эту книгу она получила высший орден Польши. Хотелось бы дождаться известия о том, что и Россия по достоинству оценит эту прекрасную работу и подвиг женщины, сумевшей после стольких переживаний и оскорблений человеческого достоинства остаться добрым, отзывчивым, искренним и красивым человеком. Её тяжкий опыт и доброта помогли нашей подруге и сокурснице Леночке Симанович, когда арестовали её мужа, поэта Анатолия Бергера за «не очень советские» стихи и самиздат. Об этом Леночка с благодарностью вспоминает в книге своего супруга «Смерть живьём». Как бесценный подарок, я храню подаренную Тамарой Владимировной книгу с трогательной надписью: «Дорогому Бореньке и его семье! Доброму, щедрому моему сокурснику с самыми добрыми пожеланиями сил, здоровья, счастья!» Для меня это большая честь, что судьба свела с такими людьми, как Тамара Владимировна и моими любимыми «односалатниками» - театроведами бессмертного «шестого – А» питерского ЛГИТМиКа. Счастья вам, ребята!