Время имеет свойство идти, бежать, течь или даже лететь, а виртуальное время, в силу своей виртуальности, вообще скачет. Но эти скачки трудно хронометрировать, потому что они могут переносить нас в мгновение в любую историческую эпоху, погружать в любые события, не обращая внимания на последовательность происходящего и его последствия. Такое впечатление, что делается это просто, чтобы насладиться возможностями виртуального мира, спокойно опровергающего все постулаты мира реального.

Именно поэтому Михал Михалыч проснулся в своём кабинете уже тогда, когда отгремели по Красной площади гусеницы танков, торжественные марши со скоростью сто двадцать шагов в минуту, растаяли в небесной синеве мелодии сводных оркестров и многотысячных криков «Ура»! парадных расчётов. Уже рассосались пробки после отъезда вельможных гостей, а трудящиеся вернулись со своих загородных дач, фазенд и просто участков после успешного завершения весенних полевых работ. И пчёлы во всю приступили к сбору различных нектаров, и превращению их в различные виды, полезных и не очень, медов. Но самое главное, что Михал Михалыч всё ещё находился в своём кабинете, следовательно – на своём месте. А это означало правильность его, ещё до праздничных, умозаключений.

Звонок скрытой кнопки вызова под крышкой стола и он уже вновь в бронированном «Мерседесе», так же невидим для окружающих, но уже в летнем костюме, «плывёт» по улицам родного города, рассекая многочисленные пробки навстречу неотложным делам государственного значения. Шутка ли, ведь он своими собственными руками воплощает в жизнь намерения руководства страны превратить столицу нашу в столицу международную, в смысле мировую, финансовую. Ещё одна подпорка под его и без того, казалось бы, незыблемое положение. Всё вроде было хорошо: светило солнце, радовали глаз пейзажи с небоскрёбами и башенными кранами, особенно приятно было смотреть как по-новому, по-передовому осваивает новые площади его любимая «Коните». Ведь могут всё-таки работать люди, если захотят. Разве возможно было представить, чтобы в период тоталитарной власти коммунистов и эпоху застоя простой слесарь-лекальщик или токарь-инструментальщик, не важно, с нуля, пользуясь только плодами собственного недюжинного таланта, сумел возглавить, и превратить в строительный гигант невзрачный кооператив по производству пластмассовых тазиков и детских горшков? Только острый рабочий глаз мог узреть и извлечь пользу из бесчинств футбольных фанатов на столичных стадионах, оборудованных пластмассовыми стульями. А потом, когда появились деньги, вспомнилась толстая книга какого-то немца или еврея, которую читали когда-то на рабфаке. Правда, многочисленные страницы запоминались не очень хорошо, потому, что даже сам автор, наверное, не очень-то смог бы объяснить, зачем так много и непонятно писал, а вот формула, вытекающая из всего этого, была не трудная и очень понятная, – Д – Т – Д+д, то есть деньги, на которые покупают товар, потом этот товар продаётся за уже гораздо большие деньги. Тот самый немец или еврей тогда почему-то страшно проклинал всех, кто жил по этой формуле, а сейчас наоборот – это всё уважаемые люди, а очень уважаемые называются бизнес элитой.

Смекалистому народному уму долго думать не надо было, чтобы понять, где эта вторая после знака плюс буквочка «д» превращается в букву «Д», равную той, что до плюса, а порой и сильно её превышает. Вот так образовался девелоперский и строительный монстр «Коните». Будь во главе его какой-нибудь инженеришка из прослойки с кандидатской степенью или, не дай Бог, доктор или профессор, никогда бы компания не только не пережила благополучно мировой кризис, она бы до этого кризиса вряд ли дотянула. Нет, не знаем мы ещё наш народ. Всё на Запад поглядываем. А ведь как богата землица-матушка самородками!

– Да-а-а, хорошо! – хотелось крикнуть Михал Михалычу на всю Сетуньскую пойму, разведя, до хруста в суставах, руками, но что-то мешало. Что-то не давало покоя.

Но что? – Мучительно думал он и не находил ответа. – Наверное, просто устал, уже и не помню, когда в отпуске был. А тут лето на носу, пора бы и отдохнуть, да и хозяйства проверить не мешало бы, – подытожил градоначальник и направился к служебному «броневику». Он долго устраивал своё тело на мягком кожаном сиденье, но что-то мешало. Михал Михалыч приподнял задницу и извлёк из-под неё какой-то журнал. Водитель, заметив телодвижения шефа, вспомнил, что бросил на его место неизвестно откуда взявшийся «Форбс» и извинился перед шефом за неудобства. Тот что-то проворчал, отбросил журнал в сторону и велел ехать.

«Лучший город Земли» уже заканчивал покрываться всевозможной зеленью и всё те же азиаты уже вместо снега собирали на газонах свежескошенную траву, издающую неимоверно загородный запах, вызывающий расслабляюще-приятные ассоциации и воспоминания. Михал Михалыч чувствовал несвойственный городу аромат даже через бронированные стёкла и постепенно окунался в атмосферу альпийских лугов и подмосковных полей и рощ, усыпанных полезнейшими соцветиями типичных представителей флоры тех мест. Из всех звуков, существовавших в этот момент на Земле, он слышал только мирное жужжание пчёл и стрекот кузнечиков. Благодати не было конца и края и Михал Михалыч начал уже проваливаться в дрёму, но в салоне авто резко прозвучал зуммер аппарата спецсвязи, который вытряхнул размякшего пассажира из обволакивающих объятий сна.

Звонок по этой линии не мог предвещать ничего хорошего. Сегодня же, с учётом не покидающего Михал Михалыча чувства беспокойства, это нехорошее вполне должно было превратиться в плохое. Предчувствие его не обмануло и особенно усилилось, когда в трубке послышался вежливый голос Иван Иваныча, поинтересовавшегося сначала здоровьем собеседника, затем делами в его хозяйстве. Неприятную ноющую боль в груди вызвал последний вопрос относительно того, читал ли он последний номер «Форбс», естественно русской версии. Михал Михалыч покосился на отброшенный им раньше, на край сидения, какой-то журнал и увидел на его обложке фото владельца и генерального директора любимой им компании «Коните». И сразу же понял всё: и причину не покидающего его с утра беспокойства, и косые взгляды некоторых чиновников и, самое главное, – причину этого звонка. Ему даже не нужно было уточнять, является ли это печатное издание журналом «Форбс» и последний ли это его номер. На том конце радиоканала настоятельно советовали почитать и через часик встретиться, чтобы обсудить всё в спокойной обстановке.

Положив трубку, градоначальник повернулся к журналу, и на какое-то время запечатлел на нём такой взгляд, от которого, казалось, задержись он на обложке подольше, белозубое улыбающееся изображение в мгновение вспыхнуло и превратилось бы в кучку чёрного пепла. Но Михал Михалыча хватило только на то, чтобы бессильно взвыть и замахнуться на портрет, не смея причинить ему какой бы то ни было вред. Однако он награждал изображение такими эпитетами, которые неудобно воспроизводить не только в нормальном обществе, но даже в камере СИЗО среди отпетых уголовников. Пояснения к фото и досужие домыслы авторов статьи, облегчения не принесли, зато усугубили положение.

Ровно в намеченное время Михал Михалыч сидел на том же месте, которое, казалось, покинул совсем недавно, а перед ним лежал экземпляр ненавистного журнала. Выдержки из него Иван Иваныч использовал в качестве вопросов, на которые Михал Михалыч не успевал отвечать (может это и хорошо), ибо хозяин кабинета с юношеским задором делал это за него. Всё крутилось вокруг миллиардных состояний нажитых тандемом (М.М и «Коните») непонятно как. Казалось, что Иван Иваныча больше всего раздражали вопросы, по этому поводу, его зарубежных коллег, которые и в страшном сне не могли себе представить, что такие вещи могли бы происходить во вверенных им государствах и, главное, быть ненаказуемы.

– Это что такое? Как это понимать? – Повышенным тоном вопрошал хозяин кабинета, тряся журналом перед носом собеседника. – Как вы это объясните? Не надо не пытайтесь! Для меня и так всё ясно и понятно, – не давая открыть рот оппоненту, не унимался Иван Иваныч. – Мало того, что Партию скомпрометировали, прилюдно все наши идеи дискредитировали, так ещё и на весь мир прославили! Вы понимаете, что после этого о нас нормальные люди будут говорить, а уж что подумают, так и представить страшно!

Михал Михалыч сделал робкую попытку что-то сказать в своё оправдание, но был прерван взмахом руки начальника, который уже не мог или не хотел остановиться. Вероятно, Иван Иванычем овладело желание отомстить непонятно кому за всё то, что у него, по той или иной причине не получилось, за нахождение в тени Василь Васильича. А тут такая возможность показать, кто в доме хозяин и его понесло.

– Я вас предупреждал? Предупреждал! Не надо выделяться и плыть против течения! Оно, всё равно, сильнее вас! Убеждения у него! Теперь мне понятны ваши убеждения! Где вы их реализуете? В Альпах или на Канарах? Борец за демократию, твою мать! – В несвойственной ему манере, перенятой у старшего товарища, поставил восклицательный знак Иван Иваныч, встал с места и зашагал по кабинету.

Михал Михалыч, как и все Там, наверху, слыл демократом и был им, но лишь настолько и до того момента, пока эта европейская штучка – демократия – не начинала посягать на понимание им своей роли в историческом развитии в рамках отдельно взятой страны. И если быть до конца честным, то все эти демократические заморочки в виде плюрализмов различной направленности и неконтролируемого волеизъявления того самого «демоса», то есть народа, он считал абсолютно вредными и нарушающими стабильность его начальственного положения. Но, когда угроза такой стабильности могла возникнуть откуда-то с другой стороны, он ни минуты не сомневаясь, готов прибегнуть к демократии как к палочке-выручалочке. И сейчас, глядя на разъярённого хозяина кабинета, слушая его обличительный монолог, но, не слыша его, Михал Михалыч с тоской вспоминал те времена, когда он был и царь, и бог, и воинский начальник, и отчёт держал только перед теми, кто его выбрал на столь высокий пост.

Опустив глаза, якобы в раскаянии, он внимательно рассматривал ногти на своих покусанных пчёлами руках и думал, что чёрта с два с ним бы тогда так разговаривал этот молодой человек. Это сейчас он хочет – казнит, а хочет – милует, а тогда…

И вдруг, то ли Михал Михалыч совсем заблудился в своих мыслях и воспоминаниях и перепутал время, то ли его укусила какая-то пчела, а может просто всё это надоело, он повёл себя так, словно пролетарий, которому нечего терять, кроме своих цепей. Но ему-то было, что терять и ещё как было, но он об этом как будто забыл, потому что неожиданно, похоже, даже для себя, с силой хлопнул ладонью правой руки по приставному столику и, медленно вставая из-за него, произнёс как-то устало и безразлично: «Всё, хватит». Затем более громко и настойчиво. – Хватит!

Иван Иваныч, увлечённый процессом осуждения своего подчинённого, не сразу заметил изменения в обстановке и по инерции продолжил бичевать его недостатки. Но когда осознал происходящее, остановился, повернулся лицом к Михал Михалычу, уничижительно посмотрел на него и с неким вызовом в голосе, типа «это кто там посмел?» протяжно произнёс: «Что-о?»

– А то, – автоматически выдал Михал Михалыч и, подумав, что бог не выдаст, свинья не съест, тем более с таким багажом, как у него, отпустил тормоза, – а то, что хватит меня мордой по столу водить и с дерьмом смешивать. Я что один такой? Посмотрите вокруг, на своё ближайшее и не очень, окружение. С какого перепуга они все в золоте и дизайнерских костюмах не по одной десятке штук баксов? И квартиры в центре города им бабушки с дедушками по наследству оставили, а некоторым ещё и на Рублёвке особняки завещали! Думаете, этого никто не видит?

Иван Иваныч ожидал всего, чего угодно, но только не такого и поэтому стоял с широко раскрытыми глазами, беззвучно хватая ртом воздух. Казалось, одень на него кепку и приклей усы, и тут же из его уст вырвется знаменитое сааховское: «Аполитично рассуждаешь, слушай, аполитично рассуждаешь». Но Иван Иваныч молчал, а Михал Михалыч, ободрённый всплывшими из памяти заверениями своих подчинённых о том, что народ и они лично костьми лягут за горячо любимого градоначальника, но в обиду его не дадут, решил не останавливаться на полпути.

– Все всё видят. И то, что страной и экономикой руководят не профессионалы, а назначенцы из земляков, однокашников, одноклассников и прочих родственников и знакомых. Вы думаете, что у них полные штаны благодарности за то, что Вы их вытащили из грязи и назначили в князи, и они поддержат вас в трудную минуту? Они первые предадут Вас, потому что они в верхах той самой организации, беспринципностью которой Вы так восхищались. Вы хотели создать команду единомышленников, а получилась стая. Вам хочется что-то изменить, я надеюсь, искренне хочется, но почему Вы этого не делаете? Потому что Вам не дают. Не даёт та самая команда-стая. Им это не нужно, им и так хорошо. Им всё равно кому служить, главное, что бы у кормушки. Это не мои, – это Ваши слова.

Ах, у нас демократия, ах, у нас плюрализм, ах у нас любимая всеми Партия! Если Вы во всё это верите, то снимите розовые очки. Если бы я не стал Вашим партийным единоверцем, а стал им, потому что надо было удержаться на стуле, хрен бы эта руководящая и направляющая получила бы хоть какие-то голоса в городе! Почему? Думаю, что объяснять излишне.

Иван Иваныч, обретя дар речи после всего услышанного, попытался перехватить инициативу, намереваясь ещё раз укорить собеседника в том, что тот «прославился» на весь цивилизованный мир, и даже взял со стола злополучный журнал. Однако, на этот раз Михал Михалыч, вероятно, не контролируя себя, решительным жестом пресёк его намерения. И, как будто зная, о чём собирается говорить хозяин кабинета, продолжил. – Весь сыр-бор из-за этой гнусной статейки? То есть, если бы здесь, – Михал Михалыч ткнул пальцем в журнал, – был кто-то другой, то он бы стоял на моём месте? Прекрасно! То есть вор не тот, кто ворует, а тот, кто попадается? После этих слов он напрочь забыл о том, кто он есть на самом деле, а почувствовал себя пламенным борцом за демократию и социальную справедливость, чуть ли не Ильичём, рвущим на себе в благородном революционном порыве, жилетку и комкающим кепку перед рабочими завода Михельсона.

Иван Иваныч же совсем пришёл в себя и уже собрался закрыть этот театр одного актёра. Однако, взглянув на подчинённого и заметив в его глазах искры одержимости, решил, что тот может сказать ещё много интересного. Пусть говорит. Всё равно судьба его уже решена. С этими мыслями он занял своё рабочее место и принялся внимательно слушать распалившегося Михал Михалыча, уже не обращавшего внимания на предмет своего негодования, а говорящего куда-то в пространство кабинета. Вероятно, он всё-таки видел перед собой колышущиеся массы, ждущие, когда оратор «забьёт очередной гвоздь» в гроб российской бюрократии, казнокрадства и несправедливости. И он громил вертикаль власти, не дающую народу право выбирать себе руководителей на местах. Издевательски прошёлся по Иван Иванычу, припомнив ему и нацпроекты, затеянные им, ещё будучи первым вице-премьером, уличив в неспособности решать стоящие перед ним задачи и добиваться конечного результата, и его страсть к дорогим электронным игрушкам на примере стерео системы за 200000 долларов или евро, и поклонение его американцам. В конце концов, он назвал Иван Иваныча прожектёром, кремлёвским мечтателем и достойным последователем первого Президента СССР, после чего вдруг замолчал и опустился на стул. Потом резко встал и, не глядя на сидящего за рабочим столом шефа, робко поинтересовался, может ли быть свободен. Тот, вопреки ожиданиям Михал Михалыча, не стал его задерживать, но настоятельно посоветовал подумать, с какой формулировкой ему лучше распрощаться с обустроенным и насиженным в течение более чем пятнадцати лет, местом. В противном случае, придётся просто отрешить его от должности под каким-нибудь неблаговидным предлогом.

Михал Михалыч понимал, что самой мягкой реакцией на всё произошедшее в этом кабинете было бы его увольнение. Но он не думал, что это может произойти так быстро и так обыденно. Совершенно не похоже на то, как он сам себе это представлял: бесконечные благодарности и государственные награды, слёзы сожаления на глазах у подчинённых и друзей, почётное гражданство, портрет кисти Шилова в золотой раме в исторической галерее, какой-нибудь памятник, а может улица или площадь в его честь. Такое вопиющее несоответствие планов по завершению карьеры с реальной действительностью вновь подняло из глубины души, осевшее было негодование в адрес Иван Иваныча и, уже покидая кабинет, Михал Михалыч твёрдо решил просто так не сдаваться. Его «Мерседес» неожиданно резко рванул с места и направился в сторону Краснопресненской набережной.

Как только дверь за Михал Михалычем закрылась, от безразличного спокойствия Иван Иваныча не осталось и следа. В возбуждении, вызванном осознанием своей значимости и тем, как спокойно и достойно он себя вёл с таким политическим тяжеловесом и, в конце концов, практически уволил его спокойно, без каких-либо моральных усилий и нравственных терзаний, Иван Иваныч мерил шагами сначала периметр, а затем диагонали кабинета. Всё-таки всё можно, если очень захотеть! Однако в следующее мгновение он вспомнил, что из-за такого самостоятельного решения, скорей всего, предстоит не совсем приятный разговор с Василь Васильичем, от чего внезапно возникшее радостное возбуждение сменилось совершенно противоположным настроением. Но Иван Иваныч был настолько решителен в эту минуту, что решил не уступать ни пяди своего суверенитета и не допускать никакого обжалования принятого им решения. В подтверждение своей такой решимости он, встретив на пути рабочий стол, в сердцах стукнул кулаком по его крышке, от чего в малахитовом стакане звякнули карандаши, а нож для разрезания бумаги чуть не упал на пол. Иван Иваныч восстановил порядок на рабочем месте и опустился в кресло. Что-то, кроме предстоящего разговора с Василь Васильичем, не давало покоя. В поисках причины своего беспокойства Иван Иваныч бесцельно передвигал с места на место какие-то малозначительные бумаги, изредка пробегая глазами некоторые из них по диагонали, пока его взгляд не остановился на свежем номере того самого журнала «Форбс».

Несмотря на то, что на обложке был изображён другой человек, перед глазами Иван Иваныча явно предстал Михал Михалыч. А недавний с ним разговор тут же всплыл со всеми подробностями, и сразу же состояние непонятного тревожного дискомфорта начало отступать, совершенно исчезнув, как только Иван Иваныч признался себе, что его собеседник, хоть на нём и клейма ставить негде, в сущности, во многом был прав. Самая главная правда была в том, что он, Иван Иваныч, действительно хочет многое изменить, но все его попытки натыкаются на стену равнодушия и даже противодействия со стороны, так называемой, команды. Но ведь это не его команда, а Его, Василь Васильича. Кормит он её хорошо, но и держит в «ежовых рукавицах». Несмотря ни на что, никого не отдаёт. Однако и Иван Иваныч не всегда бывает достаточно настойчив и последователен в своих деяниях, но почему? Почему по сто раз приходится напоминать о своих поручениях солидным дядькам в дорогих костюмах и с министерскими портфелями? Ведь можно их в момент лишить всех этих атрибутов за нарушение исполнительской дисциплины или профнепригодность. Следующие, однозначно, будут вести себя по-другому. Можно, но почему же это не делается? Придётся вступать в конфликт с Василь Васильичем, нарушать договорённости. Но ведь и он не всегда их соблюдает. Нет, явно надо что-то делать, но как и с чего начать? Или с кого? Стоп, стоп, стоп. Михал Михалыч! Он уже один раз помог со своими плакатами, сам того не желая. При этой мысли Иван Иванычу стало даже немного жалко этого пожилого человека, пропитанного множеством самых противоречивых убеждений, этого многоликого Януса. Но при воспоминании о статье в «Форбс» все маски с языческого божества моментально слетели и осталось лишь упитанное самодовольное лицо чиновника, в течение полутора десятилетий злоупотреблявшего своим положением и с одним единственным убеждением – это МОЙ город! Нет, никаких поблажек! За всё в жизни надо платить. Ах, как хорошо он подходит под все начинания: и борьба с коррупцией, и борьба с бюрократией и чиновничьим беспределом, и борьба с правовым нигилизмом, и, и, и… да одна эта жертва на алтарь борьбы с коррупцией чего стоит! И ни какого-то там мэра Мухосранска, а личность в ранге вице-премьера. Но самое-то главное – это ещё одна маленькая победа в борьбе за политическую самостоятельность.