Георгий Иссерсон

Судьба полководца

 

Полковник Георгий Иссерсон (1898–1976) – участнник Февральской и Октябрьской революций и Гражданской войны. Крупный военный теоретик, начальник кафедры Академии Генерального штаба РККА. Отстранен от должности и лишен генеральского звания в 1941 г., в 1942 г. осужден на 10 лет исправительно-трудовых лагерей. В 1955 г. Военная Коллегия Верховного Суда СССР отменила приговор как необоснованный, но в отставку Иссерсон был уволен в звании не генерала, а полковника. Сотрудничал с Тухачевским, которому посвятил свой труд «Судьба полководца», отрывок из которого мы предлагаем вниманию читателей.

 

На заре полководческой деятельности

Уже в первый, ранний период своей полководческой деятельности Михаил Николаевич Тухачевский сыграл большую роль в истории создания Красной Армии.

Новую рабоче-крестьянскую армию на классовых началах приходилось создавать на обломках старой, разложившейся царской армии. Тухачевский одним из первых приступил к практическому осуществлению этой важной задачи в 1918 г. Вместе с В. В. Куйбышевым он дельно взялся за формирование 1-й армии на Восточном фронте и в короткий срок реорганизовал ее на регулярных началах. С командования этой армией и начался полководческий путь Тухачевского.

Не во всем Тухачевскому удавалось добиться успеха. Как и многим другим большим полководцам, ему пришлось испить и горькую чашу неудачи.

Особенно значительной с военной точки зрения была эта неудача в походе на Вислу в 1920 г. Впоследствии в узком кругу Тухачевский, обычно скупой на слова, говорил об этом с горечью, понимая, что в годы Гражданской войны он был еще очень молод, ему был еще свойственен известный романтизм в стратегических решениях, не всегда обоснованный расчет времени и пространства. Умудренный опытом и возмужавший, он в последующие годы это хорошо осознавал.

Однако не эти неудачи определяли лицо Тухачевского как полководца. Несмотря на них и вопреки им, Тухачевский вышел из Гражданской войны как победитель и сохранил за собой этот авторитет.

Во всем полководческом искусстве Тухачевского сохраняют свое огромное поучительное значение решительность и целеустремленность оперативного замысла, которые каждый раз лежали в основе его действий и руководили им при развитии операции. Таковы действия Тухачевского на посту командующего 5-й армией Восточного фронта, сделавшие его известным как «завоеватель Сибири и победитель Крыма». Так в то время еще называл его Сталин, когда сообщал по прямому проводу в Ростов, что туда едет Тухачевский, чтобы вступить в командование Кавказским фронтом.

Оперативный план Тухачевского на Северном Кавказе весною 1920 г. преследовал решительные цели – отрезать деникинской армии пути отхода на Новороссийск, окружить ее и уничтожить. Цель эта не была достигнута. Основным кадрам деникинской армии удалось уйти на Новороссийск и эвакуироваться. Мы поплатились за это созданием врангелевского фронта в Крыму, который к тому времени оставался в руках белых. Пора сказать правду об этом событии Гражданской войны, причиной которого было неправильное, с точки зрения оперативной целесообразности, направление действий Конной армии Буденного. Деникину была открыта дорога на Новороссийск, и это дало ему возможность уйти от неминуемого окружения, которого добивался Тухачевский.

В своих мемуарах «Пройденный путь» маршал С. М. Буденный, к сожалению, совсем не говорит об этом и бросает тень на Тухачевского.

С тех пор и начинаются неприязненные отношения Буденного с Тухачевским. Уже тогда, в операции против Деникина, Буденный не мирился с превосходством Тухачевского, не хотел признавать его стратегического авторитета и, состоя в его оперативном подчинении, не выполнял его директив.

Мы увидим далее, к каким катастрофическим последствиям это привело в Польской кампании 1920 г.

 

В 1920 году

Война с белополяками занимает совершенно особое место в истории Гражданской войны На польском фронте Красная Армия сражалась не против внутренней контрреволюции, а нанесла удар по иностранным интервентам.

Тухачевский был достоин того, чтобы стать во главе красных армий, наносивших удар на Варшаву, к северу от Полесья. Наступление на Варшаву имело огромное политическое значение и могло изменить все международное положение.

«Приближение нашей армии к Варшаве, – говорил В. И. Ленин на IX Всероссийской партийной конференции, – неоспоримо доказало, что где-то близко к ней лежит центр всей системы мирового империализма, покоящейся на Версальском договоре».

Командуя в 1920 г. армиями Западного фронта, Тухачевский достиг высокого взлета своего стратегического искусства Его план наступления Западного фронта по своему грандиозному масштабу и величественному замыслу глубоко охватывающего маневра правым флангом в обход Варшавы с севера и запада может быть поставлен в один ряд с наиболее выдающимися образцами военного искусства.

Основное, что характеризует план Тухачевского, – это широта замысла, решительная цель и глубокий прицел. По своему выполнению план этот не был безупречен, глубокий замах правым крылом вокруг Варшавы при слабом обеспечении левого фланга таил в себе известную опасность. Обходный маневр правым крылом не был обеспечен прочным базированием оси захождения, и в этом была ахиллесова пята плана Тухачевского.

Впоследствии в частных разговорах с работниками Генерального штаба он открыто признавал это и всегда говорил об этом с нескрываемым волнением, тяжело переживая провал столь блестяще начатого наступления на Варшаву, которое, по мнению В. И. Ленина, потрясло основы самого Версальского мира.

Если бы Тухачевский написал свои воспоминания о пройденном полководческом пути, он, вероятно, сказал бы об этом. Но он, несомненно, сказал бы и о многом другом, о чем все еще умалчивает история.

Однако таких воспоминаний Тухачевский не оставил и оставить не мог. О походе 1920 г. сохранилась лишь его небольшая работа «Поход на Вислу», представляющая собой изложение его лекций, прочитанных в Военной академии в феврале 1923 г. В этой работе Тухачевский разъясняет план операции Западного фронта и мотивы, которыми он руководствовался, ставя своей целью выйти правым ударным крылом за Вислу.

Конечно, многого он в этой работе не договаривает и не может в ней сказать о том, что привело к крушению Варшавской операции в 1920 г. Ведь до рубежа рек Нарев и Западный Буг наступление развивалось с огромным успехом и противник, разбитый в ряде сражений, отступал расстроенный, не в состоянии задержаться и оказать сопротивление.

Автор этих строк, участник наступления к Висле, помнит, как при подходе к рубежам рек Неман и Нарев наши войска, вдохновленные лозунгом «Даешь Варшаву!», проходили по 30 км в день, сбивая и гоня перед собой противника. 3-й Конный корпус, предводимый выдающимся кавалерийским начальником Г. Д. Гаем, обгонял справа отходящие колонны белополяков и громил их под Гродно, Ломжей и Остроленкой. Никто не сомневался в успешном исходе операции.

Но вот, перейдя линию рек Нарев и Буг, весь Западный фронт как бы повис в воздухе, потому что ось глубокого захождения оказалась без опоры, а вся операция – без прочной операционной базы.

Еще и ныне высказывается точка зрения, которую в свое время выразил начальник кафедры военной истории Военной академии имени М. В. Фрунзе В. А. Меликов: в 1920 г надо было остановиться на Западном Буге. Это мнение, не лишенное аргументации (надо было перегруппироваться и подтянуть тылы), могло быть выдвинуто, конечно, только постфактум, когда рассуждение ведется с открытыми картами и когда известно все, что случилось потом.

Это обычная, весьма часто встречающаяся ошибка военного историка, не умеющего поставить себя в то конкретное положение, в котором полководец находился тогда, когда принимал решение. Нужно совершенно не представлять себе всей реальной обстановки наступления на Варшаву, чтобы выдвинуть идею остановки на Буге. Если бы тогда, в 1920 г., по достижении рубежа Западного Буга кто-либо заикнулся бы об остановке, его сочли бы либо предателем, либо сумасшедшим. При небывалом политическом подъеме в наступающих войсках такая нелепая мысль никому и в голову прийти не могла.

Вот почему Тухачевский считал, что «при том потрясении, которому подвергалась польская армия, мы имели право и должны были продолжать наше наступление. Задача была трудная, смелая, сложная, но задачами робкими не решаются мировые вопросы». Так думал Тухачевский, и в этом был весь стиль его революционной стратегии. Он признает, что «войска Западного фронта были истощены и ослаблены: но зато они были сильны духом и не боялись противника». И поэтому он считал, что «вдвое-втрое сильнейший противник не мог остановить нашего наступления».

В. И. Ленин тоже считал необходимым продолжение наступления и даже в кризисной обстановке послал 13 августа телеграмму Реввоенсовету Западного фронта, в которой писал:

«Наступление поляков делает для нас очень важным усилить свой нажим, хотя бы на несколько дней. Сделайте все возможное, издайте, если считаете полезным, приказ войскам о том, что, удесятерив усилия теперь, они обеспечат России выгодные условия мира на много лет».

История никогда не простила бы Тухачевскому, если бы он, дойдя до Буга, остановился. Ведь именно это и нужно было отступающей, расстроенной армии белополяков, чтобы выиграть хоть несколько дней, привести себя в порядок, перегруппироваться и перейти в контрнаступление. Задача заключалась в том, чтобы не дать им возможности это сделать. Поэтому наступать и преследовать до конца, до достижения решающей цели – этот стиль полководческого искусства Тухачевского в обстановке 1920 г. был оправдан.

На этот раз победа не была достигнута. Тухачевского ждало поражение. Как известно, В. И. Ленин не сделал ему ни единого упрека. Но он, вероятно, поставил бы ему в вину, если бы Тухачевский приостановил успешно развивавшееся наступление, преследовавшее столь важную политическую задачу.

Суть вопроса заключалась не в том, останавливаться или не останавливаться на Буге, а в том, как оперативно обеспечить дальнейшее наступление, которое, продолжаясь по инерции, с каждым пройденным километром ставило Западный фронт во все более опасное положение.

Понимал ли это Тухачевский?

Сначала нет, и он этого впоследствии не отрицал. Он только серьезно беспокоился за состояние своих тылов и еще в июле доносил в РВС Республики, что базы и тылы сильно отстали, восстановление разрушенных железных дорог идет медленно и в снабжении войск наступают перерывы.

Но в ставке Главкома плохо понимали запросы Тухачевского. Поспешный отход белополяков там принимали за их разгром (обычная ошибка недальновидной стратегии) и собирались даже снять с Западного фронта некоторые части. Только благодаря энергичным протестам Тухачевского это несправедливое решение не было осуществлено. Уже здесь Тухачевскому пришлось вступить в борьбу с Главным командованием.

Однако в оперативном развитии событий Тухачевский не видел на первых порах никакой особой опасности и верил в успех. Эту веру укрепляло в нем предпринятое 2 августа 1920 г. решение Политбюро ЦК об объединении под командованием Западного фронта всех сил Западного и наступавшего к югу от Полесья Юго-Западного фронтов, дабы целеустремленно и концентрически направить их на разгром варшавской группировки противника. Это решение было утверждено Пленумом ЦК 5 августа 1920 г.

Уверенный в том, что Юго-Западный фронт будет искать тесного взаимодействия с Западным фронтом в Люблинском направлении, Тухачевский считал, что «мы могли и должны были решиться на наше наступление на Вислу и что это наступление имело полное основание на успех».

Однако принятое по предложению Ленина важнейшее постановление ЦК об объединении действий фронтов на Варшавском направлении не выполнялось с самого начала и саботировалось командованием Юго-Западного фронта (комвойск – А. И. Егоров, член РВС – И. В. Сталин).

Руководители фронта, видимо, не смирились с тем, что общее командование возлагается на Тухачевского и что они, таким образом, устраняются от столь решающей операции и не могут разделить успех. Мелочные интересы личного престижа возобладали здесь над военно-политической целесообразностью и стратегической необходимостью государственного значения.

Редкое в истории нашей партии игнорирование важнейшего постановления ЦК произошло как раз на ответственном этапе развития большой наступательной операции.

Командование Юго-Западного фронта вместо того, чтобы искать тесного взаимодействия с Западным фронтом в концентрическом наступлении в северо-западном направлении на Люблин, повернуло значительно раньше (примерно с 12 июля) лицом на юго-запад, направив 1-ю Конную армию от Ровно на Дубно. После принятия постановления ЦК, явно игнорируя его, фронт продолжал сосредоточивать свои главные силы на Львовском направлении, где, по некомпетентному и упрямому мнению Сталина, якобы лежал центр тяжести всей польской кампании.

Нашим военным-историкам необходимо сказать свое веское слово по этому вопросу и раскрыть политическую ошибку Сталина в 1920 г., сознательно допущенную и повлекшую за собой столь тяжелые стратегические последствия.

Чем мог руководствоваться Сталин, упорно отстаивая свое решение наносить главный удар на Львов? Имелись ли для этого какие-либо разумные политические или стратегические доводы? Ведь он не раз повторял, что самое важное в стратегии – это правильный выбор направления главного удара. А главное направление лежало в 1920 г. на Варшаву. В. И. Ленин при оценке кампании это неоднократно подчеркивал.

О каком же главном значении Львовского направления можно в свете этой ленинской оценки говорить, если нанесение главного удара Юго-Западного фронта на Львов эксцентрически расходилось с наступлением Западного фронта на Варшаву и в корне разрушало взаимодействие с ним?

Стратегически даже падение Львова не могло иметь значения для успешного исхода операции Западного фронта и не могло оказать влияния на взятие Варшавы.

«Кто же ходит на Варшаву через Львов?» – иронически и с горечью заметил позже Ленин.

Вопрос этот, простой и очевидный, не требующий особой аргументации, был впоследствии на многие годы затуманен, осложнен и искажен. Но в те кризисные дни, когда под Варшавой развернулось сражение, решавшее участь всей кампании, он ясно обнажил всю свою остроту и вселял тревогу в каждого, кто имел здравый рассудок.

Когда перед Тухачевским открылась вся страшная картина расходящихся направлений наступления Западного и Юго-Западного фронтов, таившая в себе грозную опасность для его левого фланга, представленного одной слабой Мозырской группой и оставлявшая его один на один со всей главной варшавской группировкой противника, он ужаснулся и, как потом рассказывал, несколько часов оставался в глубоком раздумье.

В ходе крупной операции бывают такие минуты, когда перед полководцем вдруг раскрывается весь узел завязавшихся событий и в уже проясняющихся очертаниях предстает грозная перспектива их возможных и неизбежных последствий.

Такие именно минуты наступили для командующего Западным фронтом. Теперь Тухачевский начинал понимать, чем это грозит. Времени для исправления положения оставалось уже мало; оно исчислялось уже днями и часами. Но слишком поздно еще не было.

В эти часы Тухачевский проявил огромную оперативную энергию; он не отходил от провода с Москвой. Своей настойчивостью он добился от Главкома 11 августа запоздалой директивы Юго-Западному фронту прекратить наступление на Львов и перенацелить 12-ю и 1-ю Конную армии на Люблин.

Однако командование Юго-Западного фронта отказалось выполнить эту директиву. По настоянию Тухачевского последовало ее подтверждение, но и на этот раз Сталин не подписал приказ о повороте 1-й Конной армии на северо-запад.

Наконец после большой потери времени передача 1-й Конной армии в оперативное подчинение командованию Западного фронта формально состоялась. Однако выполнить директиву о ее выводе из-под Львова и направлении на Владимир-Волынский отказалось теперь командование 1-й Конной (командарм – С. М. Буденный, член РВС – К. Е. Ворошилов).

Когда же после подтверждающего категорического приказа Тухачевского командование Конармии начало наконец вяло и нехотя эту директиву выполнять, критические часы были исчерпаны. Несколько дней назад положение можно было еще спасти, но теперь (20 августа) эта возможность была упущена. Время, предоставленное ходом событий, истекло.

Ударная группа Пилсудского, в тыл которой могла «вцепиться» Конармия, если бы она была своевременно выведена из-под Львова и направлена на северо-запад, уже развивала свое контрнаступление на ничем не обеспеченный левый фланг Тухачевского и, опрокинув его, прижимала главные силы Западного фронта к границе Восточной Пруссии. Армии Западного фронта, уже находившиеся на подступах к Варшаве, не смогли ее взять и потерпели поражение.

Как стратег и полководец Тухачевский показал себя в походе 1920 г. достойным великих идей Ленина: он понимал их и верил в них. Он был стратегом ленинского стиля. Вот почему он так рвался в Варшаву. Тухачевский видел в этом важную политическую задачу, имевшую в то время огромное международное значение.

Такого стратега не оказалось в командовании Юго-Западным фронтом. Наоборот, там шли вразрез с ленинским пониманием основной политической задачи польской кампании 1920 г. Не уяснили себе этой задачи по-ленински и в ставке Главного командования.

В тезисах ЦК от 23 мая 1920 г. «Польский фронт и наши задачи» говорилось, что войну с панской Польшей надо рассматривать «не как частную задачу Западного фронта, а как центральную задачу всей рабоче-крестьянской России».

Но в Главном командовании не понимали всего значения наступления на Варшаву, не старались объединять усилия двух фронтов на основном, Варшавском направлении и не заботились о своевременном усилении и пополнении сил Западного фронта, игравшего главную роль во всей кампании.

Тухачевскому приходилось решать вопросы, которые выходили за пределы его компетенции как командующего фронтом и составляли прямую обязанность Главного командования. Таким образом, он вынужден был брать на себя иногда непосильные задачи. Но, невзирая на эти трудности, он уверенно шел вперед.

При этом он ведь еще не знал, что впоследствии, в октябре 1920 г., В. И. Ленин скажет: «Вопрос стоял так, что еще несколько дней победоносного наступления Красной Армии, и не только Варшава взята (это не так важно было бы), но разрушен Версальский мир».

Не являются ли эти слова лучшим оправданием наступательной стратегии Тухачевского в 1920 г.?

 

Кто виноват?

В 1920 г. в войне с белополяками мы были близки к победе.

Однако победа не была достигнута. Варшава не была взята, и план Тухачевского не удался. Он был сорван. Кто же в этом виноват? Теперь история может и должна прямо ответить на это вопрос.

Вину за это несут, главным образом, И. В. Сталин, А. И. Егоров, С. М. Буденный и К. Е. Ворошилов, бывшие тогда руководителями Юго-Западного фронта и 1-й Конной армии. Основную роль в провале операции сыграло упорное нежелание Сталина, а потом Буденного и Ворошилова идти на северо-запад, на концентрическое соединение с Западным фронтом под Варшавой.

Это нежелание выходит за пределы стратегического и политического значения и должно быть отнесено к мотивам субъективного и этического порядка. Руководители Юго-Западного фронта и Конармии, видимо, рассуждали так Тухачевский рвется на Варшаву и может ее взять. Так мы возьмем, по крайней мере, Львов и не дадим Тухачевскому одному разделить лавры победы.

Однако Львов не взяли, но всю кампанию провалили. Впрочем, если его даже и взяли, ничего бы не изменилось и Западный фронт с оголенным левым флангом все равно потерпел бы поражение.

Мелкое, субъективистское отношение к решению важнейших политических и стратегических задач и явное стратегическое местничество лишили Западный фронт в 1920 г. взаимодействия с Юго-Западным фронтом, и это должно быть жестоко осуждено.

История знает примеры, когда из соображений узкого, эгоистического характера одна армия не приходит на помощь другой и спокойно взирает на ее разгром. Хотя, выдвинувшись на 2–3 перехода, могла бы ее поражение превратить в общую победу. Так было в начале 1-й мировой войны в Восточной Пруссии, когда 1-я армия П. К. Ренненкампфа, одержав победу над немцами под Гумбиненом, осталась стоять на месте, в то время как центр 2-й армии А. В. Самсонова был окружен и погиб.

Но ведь были совсем другие времена, то была совсем другая армия.

Для армии пролетарской революции и ее командного состава, вышедшего из трудового народа, это было чуждым и уродливым явлением.

В кампанию 1920 г. Тухачевский, несмотря на некоторые допущенные им оперативные ошибки, усугубившие его положение, потерпел поражение, в основном, из-за этого местничества и стал его жертвой.

Много приводилось доводов в оправдание действий Юго-Западного фронта на Львовском направлении. В целях субъективистского извращения исторических событий 1920 г. были написаны целые тома. Говорилось о невозможности перегруппировки Конармии из-под Львова на Люблинское направление. И нельзя было из боя выйти, хотя никаких особых боев под Львовом не было Приводились и другие доводы в угоду Сталину для оправдания его действий и доказательства их правильности.

Военные историки, выдвигавшие эти доводы, вырывали отдельные факты и события из общего военно-политического контекста и рассматривали их вне всякой связи с конкретными условиями. Сколь ничтожны и мелочны все эти доводы, когда дело шло о достижении победы, которая, по мнению В. И. Ленина, могла оказать решающее влияние на все международное положение.

Никакие усилия не могли быть чрезмерными, если речь шла о достижении столь важной политической и стратегической цели. В Великую Отечественную войну советские войска не раз показывали, что они на такие героические усилия способны и несут в себе эту славную традицию еще со времен суворовского перехода через Альпы. Меньше всего пристало командованию Конармии, вершившей большие дела в Гражданскую войну, приводить в пользу невозможности перегруппировки из-под Львова доводы относительно малочисленности войск, отсутствия подвоза, усталости конского состава и тому подобное. Руководителей 1-й Конной армии, сыгравшей историческую роль в Гражданской войне, это, во всяком случае, не украшает.

Защитникам действий Конармии можно было бы, наконец, привести мнение французского полковника Луара, состоявшего при генерале Вейгане, который, как известно, в 1920 г. был послан спасать Пилсудского от разгрома.

В майском номере польского журнала «Беллона» за 1925 г. полковник Луар писал:

«Что стало бы с польским маневром, если бы Буденный всей Конной армией обрушился на контратакующие с Вепржа войска, ничем не обеспеченные с юга, а не упорствовал в своем желании пожать лавры, ведя бесполезные боевые действия под Львовом?»

И, отвечая на этот вопрос, он продолжает:

«Операция польских войск потерпела бы полный крах. Какие бы это имело последствия, даже трудно себе представить».

В таком же духе высказался и сам Пилсудский. В труде «1920 год» он пишет, что организация его контрманевра в сторону Брест-Литовска «таила в себе грозную опасность, которая могла превратить руководимый им маневр в чрезвычайно рискованное предприятие, ибо… он открывал входные ворота для Конной армии Буденного».

«Можно было ожидать, – пишет Пилсудский, – что через короткий промежуток времени я буду иметь на своих непосредственных тылах марширующую от Сокаля на Грубешов армию Буденного…»

Но Конармия не маршировала в тыл ударной группе Пилсудского, а топталась на месте в бесполезных действиях под Львовом.

Никогда и никакими доводами Сталин, Ворошилов и Буденный и их позднейшие защитники не смогут оправдать этот печальный факт перед историей.

Поражение является всегда тяжелым испытанием для полководца и обнажает всю его натуру, его положительные и отрицательные стороны. Нужно признать, что Тухачевский по своей молодости и недостаточной еще опытности в ведении крупных стратегических операций в тяжелые дни поражения его армий на Висле не смог оказаться на должной высоте, хотя и проявил широкое понимание обстановки в масштабе всего польского театра войны. Впервые оказавшись в таком положении, неся огромную ответственность перед Революцией, он переживал в августовские дни 1920 г. большую трагедию.

Проявив кипучую энергию, чтобы спасти положение, он при этом должен был бороться не только с волей противника на фронте, но и с тем противодействием своим планам и решениям, которое он встречал со стороны Главного командования, руководства Юго-Западного фронта и Конармии. Морально эта борьба была для него, молодого коммуниста и командующего, не имевшего еще признанного авторитета и возможности требовать безусловного выполнения своих директив, тяжелейшим фактором. Под мучительным бременем этой борьбы, не имея должной поддержки, Тухачевский упустил время для трудной, но все же возможной перегруппировки с далеко зашедшего правого крыла к своему центру и левому флангу, атакованному всей ударной группировкой Пилсудского. Наконец, когда катастрофа разразилась, он, может быть неосознанно, не смог целиком выполнить долг полководца перед войсками, попавшими в беду.

В то время, когда на Висле разыгрывалась тяжелая драма и когда обессиленные войска Западного фронта без патронов и снарядов, без снабжения и без управления сверху дрались за свое существование, прижатые к восточно-прусской границе, Тухачевский со своим штабом находился далеко в тылу. Все его управление ходом операции держалось на телеграфных проводах, и, когда проводная связь была прервана, командующий оказался без войск, так как не мог больше передать им ни одного приказа. А войска фронта остались без командующего и без управления. Весь финал операции разыгрался поэтому без его участия.

На такой системе управления, когда полководец со своим штабом находится далеко в тылу и все поле сражения расстилается перед ним на карте, сказалось, конечно, влияние опыта Первой мировой войны и установившаяся на ней практика. В годы Гражданской войны Тухачевский не мог еще отрешиться от старого опыта, характерного для условий линейной стратегии, и поэтому остался безучастным зрителем разгрома своих армий. Тем тягостнее были его переживания.

Когда Тухачевскому стала ясна картина уже разразившейся катастрофы и когда он уже ничего не мог сделать, он заперся в своем штабном вагоне и весь день никому не показывался на глаза. Только сам он мог бы рассказать, что тогда передумал.

Долгие годы спустя в частной беседе он сказал только, что за этот день постарел на десять лет, намного вырос и понял все значение мысли Клаузевица о «трениях» на войне.

Можно было только догадываться, о каких «трениях» говорил Тухачевский. Но он, несомненно, имел в виду те «трения», которые пришлось ему испытать в своих отношениях с Главным командованием, руководством Юго-Западного фронта и Конармии и которых он не смог побороть. Во всяком случае, смысл высказывания Тухачевского заключался в том, что в 1920 г. он потерпел поражение не столько от белополяков, сколько от этих «трений».

Присутствовавший при этом разговоре Иероним Петрович Уборевич спросил Тухачевского, почему он в эти критические дни на Висле не появился среди своих войск и не организовал лично их прорыва из окружения к северу от Варшавы. Уборевич сказал, что пробивался бы к своим войскам любыми средствами – на машине, на самолете, наконец, на лошади – и, взяв на себя непосредственное командование, вывел бы их из окружения. В этих словах был, между прочим, весь Уборевич – солдат революции, каким его знали соратники.

Подумав, Тухачевский ответил, что роль командующего фронта тогда понималась иначе, и добавил, что сейчас, конечно, учить и воспитывать высший командный состав на этом примере нельзя и что в трудном положении высшие командующие должны брать на себя руководство войсками.

Впоследствии на всех своих оперативных военных играх Уборевич особенно резко подчеркивал это требование к высоким командным инстанциям и ставил их в самое сложное положение, требуя, чтобы они сами выводили свои войска из окружения.

Во время тяжелых боев Великой Отечественной войны советские генералы не раз показывали тому пример, и многие пали при этом, выполняя свой высокий долг. С глубоким признанием история должна вспомнить таких генералов, как М. Г. Ефремов, Л. Г. Петровский, М. П. Кирпонос, М. Г. Хацкилевич и многих, многих других.

Во всяком случае, Тухачевский не может нести ответственности перед историей за то, что в условиях 1920 г. ценой своей жизни не спас положение. Лично он был уже не в состоянии это сделать. А своей последующей деятельностью он до конца оправдал свою жизнь. Выводы, которые Тухачевский извлек из польской кампании, еще раз подтверждают глубокое понимание им задач военной стратегии вообще и задачи стратегии 1920 г. на польском фронте – в частности.

 

Как создавалась версия?

Только после XX съезда КПСС история стала приоткрывать завесу, которая в угоду культу личности Сталина скрывала правду о польской кампании 1920 г. и полководческой деятельности Тухачевского.

Долгие годы субъективистские извращения в освещении исторических событий создавали вокруг Тухачевского целую «версию» и приписывали ему основную вину за поражение на Висле. Это была горькая правда.

Единственный, кто в свое время пытался поставить вопрос о взаимодействии двух фронтов польской кампании 1920 г. и внести ясность в понимание этой важной стратегической проблемы, был начальник Оперативного управления штаба РККА В. К. Триандафиллов.

Эта проблема сохранила свое важное актуальное значение в силу особых географических условий нашего Западного театра военных действий, разделенного в центре крупным лесисто-болотным массивом Полесья на две части.

В статье о взаимодействии двух фронтов, опубликованной еще в 1925 г., Триандафиллов со свойственным ему глубоким оперативным анализом исследовал по дням все развитие наступления на Варшаву и показал, что командование Юго-Западного фронта, уклоняясь от взаимодействия с Западным фронтом, с каждым днем увеличивало разрыв с ним и, ведя эксцентрическое наступление на Львов, поставило в критическое положение Западный фронт на Висле.

Но Триандафиллов вскоре замолчал и о своей статье не вспоминал, получив, видимо, указание свыше. Во всяком случае, каждый раз, когда речь заходила о 1920 г., Триандафиллов переходил к другой теме, ссылаясь на то, что это дело прошлого и что перед нашей стратегией стоят сейчас другие задачи. Это, конечно, было верно. Но естественное стремление вскрыть историческую правду о крушении Варшавской операции никогда не давало покоя работникам Оперативного управления штаба РККА, и вопрос о целесообразности действий Юго-Западного фронта возникал каждый раз, когда речь шла о стратегии в Польской кампании 1920 г.

В оправдание действий руководства Юго-Западного фронта был выпущен ряд печатных изданий.

А. И. Егоров написал книжку «Львов – Варшава», которая рассудку вопреки и правде наперекор доказывала важность Львовского направления и правильность действий командования Юго-Западного фронта.

Против Тухачевского была направлена и книжка Б. М. Шапошникова «На Висле», написанная, в основном, для своего собственного оправдания, поскольку автор этой книжки занимал в 1920 г. пост начальника оперативного управления полевого штаба РВСР и нес ответственность за руководство операциями на фронтах Гражданской войны.

Горячо выступал в печати против Тухачевского начальник кафедры Военной академии имени М. В. Фрунзе В. А. Меликов, проповедовавший идею остановки на Буге. Активно защищал свою правоту С. М. Буденный, чувствуя, конечно, за собой поддержку Сталина.

Так установилась линия, оправдывающая действия Юго-Западного фронта и Конармии в 1920 г. В Военной академии имени М. В. Фрунзе слушателям годами вбивали в голову ложную концепцию важности Львовского направления в Польской кампании, игнорируя решение ЦК, указания В. И. Ленина, вуалируя, а то и просто скрывая правду. Но здравый смысл никак не мирился с этой неправдой, и вопросы слушателей на семинарских занятиях по истории Гражданской войны не раз ставили в тупик преподавателей, вынужденных против своей совести придерживаться официально установленной точки зрения. Однако от дебатов в академических кругах трудно было уйти, и в 1929 г. вопрос был вынесен на открытое заседание военно-научного общества академии, на которое был приглашен Тухачевский.

В своем выступлении, спокойном и сдержанном, он разъяснил свой план операции и условия, при которых ее цель не могла быть достигнута. Он только вскользь упомянул, что Юго-Западный фронт, уклонившись на Львов, оголил его левый фланг и не принял участия в сражении на Висле. Тухачевский, видимо, не хотел обострять этот вопрос. Он, однако, обстоятельно остановился на бытующей в академии «теории» остановки на Буге, раскритиковал эту точку зрения как неприемлемую и недопустимую в той обстановке, назвал ее упаднической для стратегии Гражданской войны, а ее распространение в академии сравнил с заунывно звучащей минорной песенкой Вертинского.

Меликов вспылил и подал с места реплику: «А вам «Ухаря-купца» захотелось?»

Этот инцидент, упоминание о котором может показаться излишним, говорит, каким трудным уже тогда было положение Тухачевского и как уверенно чувствовали себя его противники.

В аудитории поднялся невообразимый шум, и далее собрание протекало очень неорганизованно. Цель – внести ясность в вопрос взаимодействия фронтов и определить роль Юго-Западного фронта в Польской кампании 1920 г. – не была достигнута.

В начале 1930 г. произошло еще одно событие, которое открыто показало отношение к Тухачевскому.

Предстоял разбор недавно вышедшей книги В. К. Триандафиллова «Характер операций современных армий», которая привлекла всеобщее внимание военных кругов и была справедливо воспринята как прогрессивное слово в области оперативного искусства, давшее новое направление нашей военно-теоретической мысли. Очень высоко книга была оценена Тухачевским, командованием округов, представителями Штаба РККА и военных академий.

Однако некоторые деятели Красной Армии, ограничивавшие свои представления о современной войне масштабами Гражданской войны, не понимали новых мыслей, высказанных Триандафилловым, и потому относились к ним отрицательно.

Особенно враждебное отношение вызвали у них взгляды Триандафиллова на конницу, которая, по его мнению, не могла больше играть решающей роли при современной технике и возросшей силе огня.

Разбор поэтому предвещал очень острую дискуссию.

То, что затем случилось, было неожиданным и вскрыло всю глубину и остроту противоречий по вопросу о Польской кампании 1920 г., не имевшему, кстати, никакого отношения к книге Триандафиллова.

Разбор происходил в ЦДСА под председательством начальника Политуправления РККА Я. Б. Гамарника. Присутствовали М. Н. Тухачевский, А. И. Егоров, С. М. Буденный, И. П. Уборевич, Р. П. Эйдеман, работники Штаба РККА, преподаватели и слушатели военных академий.

Основной доклад делал начальник кафедры оперативного искусства академии имени М. В. Фрунзе Н. Е. Варфоломеев Он отметил научное и практическое значение труда для развития нашего оперативного искусства. Такую же оценку книге дали другие выступавшие.

Совершенно иного мнения был Буденный. В своем резком выступлении он назвал книгу Триандафиллова вредной, принижающей роль нашей конницы и противоречащей духу Красной Армии Все это выступление, неаргументированное и голословное, вызвало в зале веселое оживление.

После Буденного выступил Тухачевский. Он очень обстоятельно разобрал все основные положения труда о характере современных операций, подчеркнул их прогрессивность и правильность для новых условий перевооружения армии техническими средствами борьбы. Он также сказал, что конница, не оправдавшая себя уже в Первую мировую войну, не сможет в будущей войне играть какую-либо важную роль.

Это вызвало бурю негодования со стороны Буденного, сидевшего в президиуме. Он бросил реплику, что «Тухачевский гробит всю Красную Армию!». На это Тухачевский, обернувшись к Буденному, с вежливой улыбкой сказал: «Ведь вам, Семен Михайлович, и не все объяснить можно!» – что вызвало смех в зале.

Обстановка накалялась и достигла высшего предела, когда выступил Т. Со всей горячностью Т. обрушился на Тухачевского за защиту Триандафиллова, который, по его мнению, пропагандировал идеи технически вооруженных западноевропейских армий и не учитывал нашей отсталости в этой области. «Когда еще у нас будет такая техника!» – возглашал Т., высказывая этим полное непонимание перспектив, которые уже открывала первая пятилетка. Конница, по мнению Т., сохранила все свое значение, доказав это в Гражданскую войну, в частности в Польскую кампанию 1920 г., когда она дошла до Львова. И если бы она не была отозвана оттуда Тухачевским, то выиграла бы операцию (?). И тут, обратившись к Тухачевскому, который тоже сидел в президиуме, и подняв сжатые кулаки, Т. высоким голосом выпалил: «Вас за 1920-й год вешать надо!!»

В зале наступила гробовая тишина. Тухачевский побледнел. Буденный ухмылялся. Гамарник, нервно пощипывая бороду (его обычная привычка), встал и незаметно ушел из президиума.

Был объявлен перерыв, после которого Гамарник, переговоривший по телефону с Ворошиловым и получивший указания, объявил, что так как дискуссия по книге Триандафиллова получила неправильное направление и приняла нежелательный оборот, считается необходимым собрание закрыть и перенести на другой, более отдаленный срок.

(Собрание в будущем так и не состоялось.)

С каким-то тяжелым чувством все стали молча расходиться.

В итоге линия, оправдывавшая действия Юго-Западного фронта, проводилась и в дальнейшем. Поскольку это принимало характер явного искажения исторической правды, обсуждение перипетий Польской кампании 1920 г. в кулуарах академии, среди преподавательского состава не прекращалось.

Тогда Тухачевский решил впервые высказаться прямо. Но он сделал это не в печати и не открыто. Такой путь был для него, видимо, прегражден. При этом он имел в виду не свою личную защиту, а выяснение правды о событиях 1920 г.

В январе 1932 г., будучи заместителем наркома обороны, он подал Сталину докладную записку о неправильном преподавании в академии истории советско-польской войны 1920 г. и искажении ленинских положений по этому вопросу начальником кафедры Меликовым. Докладная записка попала к Ворошилову, который сделал на ней нелестную запись по адресу Меликова.

Казалось бы, после этого вопрос о стратегии в советско-польской войне 1920 г. мог получить правильное толкование. Но результат получился совершенно обратный.

О докладной записке Тухачевского стало известно Меликову, и он написал Сталину, затронув его болезненное самолюбие указанием на то, что постановка вопроса о кампании 1920 г. в духе Тухачевского касается престижа Юго-Западного фронта, а значит, и его, Сталина, как члена РВС фронта.

И вот внезапно в начале 1932 г. в академии была назначена дискуссия о Польской кампании 1920 г. Для большинства это было совершенно неожиданно; чувствовалось, что дискуссия проводится по указанию сверху. По заданному тону было очевидно, что задача заключается в том, чтобы скомпрометировать Тухачевского и окончательно утвердить правильность действий Юго-Западного фронта и Конармии на Львовском направлении.

Во всяком случае, перед дискуссией начальник академии Эйдеман и начальник кафедры Меликов были вызваны к Ворошилову и получили от него указания в духе, совсем противоположном надписи, которая еще недавно была сделана на докладной записке Тухачевского.

Поэтому вся дискуссия была проведена тенденциозно, в совершенно определенном направлении, дабы оправдать действия Юго-Западного фронта на Львовском направлении и подтвердить невозможность поворота Конармии на Люблин. Тухачевский на этой «дискуссии» не присутствовал, и, видимо, не добровольно. Его просто не пригласили.

Неприятный тягостный осадок остался от всех заранее инспирированных выступлений, так плохо скрывавших всю их тенденциозность и субъективизм в оценке исторических событий. При этом речь шла уже не столько о действиях Юго-Западного фронта, потому что затрагивать эту тему ввиду шаткости ее аргументации было, видимо, неудобно, сколько о неправильности и даже порочности всего плана Тухачевского в целом. С такой именно критикой выступил Меликов и несколько других докладчиков. Эта критика носила уже враждебный и дискредитирующий характер. Лишь один-два преподавателя академии (в том числе и автор этих строк, бывший тогда начальником оперативного факультета) выступили с другим мнением. Их доводы в защиту плана Тухачевского, невозможности остановки на Буге и необходимости тесного взаимодействия фронтов при наступлении на Варшаву были настолько аргументированы и убедительны, что начальник академии Эйдеман в своем заключительном слове постарался ослабить заостренность дискуссии на этом вопросе, не нарушая, в принципе, конечно, цели, ради которой она была назначена и проведена.

Следует отметить, что объективная критика действий командования Юго-Западного фронта и Конармии была на дискуссии чрезвычайно затруднена и ограничена Так, например, ссылаться на труд Пилсудского признавалось величайшим грехом. Чтобы дезавуировать всякие соображения Пилсудского о той угрозе, которую представляла для него Конармия, говорилось, что он умышленно рисует свой контрманевр чрезвычайно рискованным и опасным, дабы придать ему больше значения и возвеличить его.

Конечно, эта цель не была чужда Пилсудскому.

Но при такой постановке вопроса выходило, что наше наступление в 1920 г вообще не представляло для белополяков никакой опасности и что их контрудар с Вепржа был чрезвычайно примитивным, легким маневром, протекавшим в очень упрощенной оперативной обстановке.

Так искусственное умаление обоснованных аргументов, преследовавшее субъективистские, эгоистические интересы, приводило к еще большему искажению исторической правды и обесценивало все значение нашего наступления в 1920 г.

На самом деле это наступление, даже при отсутствии взаимодействия двух фронтов, представляло для белополяков смертельную опасность и привело их на край гибели Только грубые оперативные ошибки и субъективистское политическое недомыслие руководителей Юго-Западного фронта и Конармии спасли панскую Польшу.

Однако точка зрения, оправдывавшая действия руководства Юго-Западного фронта и Конармии, восторжествовала и окончательно утвердилась в 1936 г., когда в глубокой тайне уже зрели коварные замыслы, решившие через год судьбу Тухачевского. Затем она была официально узаконена в Кратком курсе истории ВКП(б), вышедшем в 1938 г., когда Тухачевского уже не было в живых.

В этом искажении исторической правды проявилось все отрицательное влияние Сталина на нашу историческую науку, его стремление во что бы то ни стало перечеркнуть или оправдать все свои тяжелые ошибки, в том числе и в советско-польской войне 1920 г.

 

«На братоубийственную бойню кронштадтцы пойти не могли!..»

О Кронштадтском мятеже в советское время писали скупо: мол, «антисоветское выступление гарнизона, организованное эсерами, меньшевиками и белогвардейцами при поддержке иностранных империалистов».

Волнения начались 28 февраля 1921 г., 2 марта был создан «Временный революционный комитет» во главе с матросом С. М. Петриченко, но восстанием заправляли будто бы бывшие царские офицеры, создавшие 3 марта «Штаб обороны» во главе с бывшим же царским генералом А. Козловским.

Против грозной крепости М. Н. Тухачевский выступил во главе 45-тысячной 7-й армии и за одну ночь разгромил многотысячные силы мятежников, убив тысячу соотечественников, ранив 2 тысячи и 2,5 тысячи взяв в плен. Но непритязательные воспоминания участников кронштадтского восстания говорят о другом. Тухачевский одержал победу не над кронштадтским гарнизоном, а лишь над отрядами моряков, которые прикрывали уход в Финляндию основной массы восставших, не пожелавших стрелять в своих одетых в красноармейские шинели братьев…

Мне уже 90 лет, и я один из немногих, если не единственный на сегодня живой участник трагедии, которая разыгралась в Кронштадте с 1 по 18 марта 1921 года. Эти события вошли в историю как так называемый белогвардейский Кронштадтский мятеж, поднятый авантюристами под руководством царских генералов с целью свержения советской власти.

Я хочу беспристрастно, насколько это возможно участнику тех событий, рассказать обо всем, что помню, чтобы рассеять хмарь неправды и осветить действительные перипетии «белогвардейского мятежа», который проходил под лозунгом «Власть Советам, а не партиям».

Осенью 1920 г., когда Гражданская война на Волге была завершена, основная часть Волжской флотилии, где я служил, была перебазирована на Каспий, а часть для зимовки – на бывшую базу флотилии в Нижний Новгород. Это были, в основном, пароходы и буксиры, переоборудованные в боевые корабли.

В декабре из моряков этого соединения была организована радиоминная школа, которую в январе 1921 г. перевели в Кронштадт и включили в учебно-минный отряд.

Кронштадт произвел на меня впечатление тихого, спокойного города, который живет своими обычными заботами, но марширующие по утрам в машинную и минную школы моряки да застывшая у причальной стенки внушительная армада военных кораблей говорили, что это не цивильный город, а морская крепость.

Рядом с нашей казармой находился Первый флотский экипаж, с которым у нас установились самые теплые, товарищеские отношения. Это были большей частью старые моряки-строевики, воевавшие на Волге и других фронтах Гражданской войны и вернувшиеся «на зимние квартиры». Все они, как и мы, были связаны с деревней, знали о ее тяжелом положении – кто по коротким пребываниям в отпусках, кто по переписке Мы знали, что наши семьи задавлены продразверсткой, терроризированы продотрядами, доведены до голода, и впереди не видно никакого просвета, никакой надежды на улучшение. Часто в разговорах о положении в стране прорывался ропот, а на собраниях звучали предложения обратиться к правительству с требованиями облегчить участь крестьянства, отменить продразверстку, снять заградительные продотряды и разрешить свободную торговлю.

В конце февраля 1921 г. в Кронштадт приехал Михаил Иванович Калинин, и 1 марта состоялся общегарнизонный митинг в манеже. Начался он около 10 утра. Открыв митинг, комиссар флота Кузьмин предоставил слово Калинину, которого весь манеж встретил бурными аплодисментами. Все ждали, что он хоть что-нибудь скажет о том, как намечается улучшить положение крестьян, а Калинин начал выступление с восхваления подвигов и заслуг кронштадтских моряков и солдат в революции, говорил о победах на фронтах Гражданской войны, о достижениях советской власти на хозяйственном фронте, о переживаемых страной трудностях.

В зале манежа раздались громкие реплики: «Хватит красивых слов! Скажи лучше, когда покончите с продразверсткой? Когда снимете продотряды?» Выкрики с разных мест звучали внушительно. Оценив обстановку, Калинин, комиссар флота Кузьмин и председатель горсовета Васильев с трибуны обратились с предложением провести митинг раздельно среди моряков и среди красноармейцев, мотивируя тем, что манеж не вмещает всех желающих Этот маневр не поддержали, моряки предложили перенести митинг на Якорную площадь, куда и двинулся народ. Для охраны митинга были вызваны два отряда с линейных кораблей «Севастополь» и «Петропавловск» Когда на трибуне появился Калинин, его и здесь встретили аплодисментами, ждали, что он скажет. Но когда он опять стал говорить о заслугах моряков, о достижениях и трудностях Советской страны, снова раздались возгласы: «Хватит похвал! Скажи, когда отменят продразверстку? Когда перестанут душить мужика?» Калинин пытался как-то оправдать продразверстку, но тут на трибуну поднялся широкоплечий немолодой матрос и громко крикнул: «Хватит хвалебной болтовни! Вот наши требования: долой продразверстку, долой продотряды, даешь свободную торговлю, требуем свободного переизбрания Советов!» Дальше в шуме и выкриках трудно было что-либо разобрать в выступлении матроса.

В ответ Калинин стал упрекать участников митинга, главным образом моряков, в том, что они затевают рискованную игру против советской власти, как азартные игроки, ставят на карту достижения своих предшественников. Затем пошли беспорядочные выступления, сопровождаемые выкриками, среди которых были и «Долой коммунистов!». К концу дня митинг закончился и мы разошлись по своим частям. Калинин уехал, но в Кронштадте остались Кузьмин и Васильев, которые заявили в печати о своем отрицательном отношении к поведению гарнизона.

2 марта в Кронштадте было сравнительно спокойно. К нашему удивлению, власти никаких репрессивных мер не принимали, а мы все с нетерпением ждали после отъезда Калинина на материк, какой отклик в стране вызвал митинг на Якорной площади, что ответит правительство на наши требования.

3 марта во всех газетах было напечатано, что в Кронштадте вспыхнул белогвардейский мятеж во главе с генералом Козловским, которого, кстати, мы и в глаза не видели. Нам стало ясно, что Калинин охарактеризовал митинг на Якорной площади как контрреволюционный белогвардейский мятеж против советской власти. Перед гарнизоном встал вопрос, что делать дальше.

4 марта стало известно, что на линейных кораблях «Севастополь» и «Петропавловск» создан революционный комитет, который возглавил матрос с «Петропавловска» товарищ Петриченко. Было предложено создать революционные комитеты во всех частях гарнизона и взять власть в свои руки, отстранив от руководства комиссаров.

На 10 утра 5 марта было назначено совещание представителей ревкомов на линкоре «Петропавловск». Вечером 4 марта я зашел в Первый флотский экипаж и узнал, что приглашение от ревкома получили и они.

5 марта на «Петропавловске» собрались представители всех воинских частей гарнизона. Помню выступление Петриченко.

«Братва, – обратился он к собравшимся, – все вы прочитали, наверное, в газетах за 3 марта, что наши требования расценены как «контрреволюционный белогвардейский мятеж». Отсюда надо сделать вывод, что информация Михаил Иваныча Калинина не была объективной. По привычке посчитали, что коли предъявлен протест против действий правительства, значит, это белогвардейщина и контрреволюция, несмотря на то что революционные массы, преданные советской власти, требуют облегчить участь крестьянства. А объяснить протест проще всего действиями генералов, кадетов и прочих империалистов. Поскольку наши требования истолкованы как мятеж, надо решить, что делать дальше». После короткого обмена мнениями совещание единогласно решило попытаться разрешить конфликт мирным путем и направить на материк для переговоров делегацию от гарнизона.

6 марта делегация из четырех человек, возглавляемая членом ревкома, матросом с линкора товарищем Вершининым, вышла на встречу, которая должна была состояться на льду Финского залива между Кронштадтом и Ораниенбаумом (ныне Ломоносов). Но вместо переговоров безоружная делегация была арестована, а впоследствии расстреляна. (В своей повести «Капитан Дикштейн» М. Кураев авторитетно заявляет, что Вершинин был взят в плен 8 марта во время первого штурма крепости).

7 марта со второй половины дня после распространения листовок с предложением сдаться в 24 часа, иначе нас расстреляют «как куропаток», начался артиллерийский обстрел Кронштадта с Лисьего Носа, со стороны Ижор и форта Красная Горка. Кронштадт отвечал только редкими выстрелами с линкора «Севастополь». Одновременно были приняты меры к обороне крепости.

8 марта первый штурм Кронштадта был без труда отбит. На усилившийся обстрел батареи фортов крепости и линкоры реагировали редкими выстрелами – основная часть гарнизона не хотела обострения борьбы, все ждали открытия X съезда партии, что скажет в ответ на наши требования товарищ Ленин.

По-разному вели себя члены партии. С 4 марта начался массовый выход из ее рядов в знак согласия с требованиями моряков. Запомнилось, что, когда отстранили комиссара отряда Смирнова, он сказал, обращаясь ко мне: «Товарищ Ермолаев, поймите, ваши требования вполне законны, и мы не боимся вас, но мы боимся врагов революции, которые могут выплыть из-за ваших спин». А командир по строевой подготовке Кудряшов прямо заявил: «Товарищ Ермолаев, я никуда не пойду. Я вместе с братвой воевал на Волге и останусь с ней до конца».

8 марта он командовал отрядом моряков учебно-минного отряда при отражении штурма.

Усиление обстрела и полученные нами сведения о жестокой расправе в Ораниенбауме над морским дивизионом, который поддержал наши требования, говорили, что с нами решено расправиться военной силой. Это подтверждалось переброской крупных воинских частей из других районов страны. Решив подавить Кронштадт, власти не считались с тем, скольких человеческих жизней это будет стоить. Ведь знали власть имущие, какими силами и вооружением располагает гарнизон Кронштадта, но разговаривать с крестьянами, одетыми в матросские бушлаты и красноармейские шинели, протестующими против аграрной политики правительства, видимо, считали для себя унизительным. Они сочли возможным поставить на карту своей политической заносчивости тысячи ни в чем не повинных жизней и устроить на льду Финского залива страшное «ледовое побоище», что дало бы им возможность приписать кронштадтцам кучу противосоветских грехов. Но на эту провокацию мы не пошли.

10 марта нам стало известно выступление Ленина на X съезде партии. В своем политическом докладе, с которым он выступил 8 марта, Ленин сказал: «Я не имею еще последних известий из Кронштадта, но не сомневаюсь, что это восстание, быстро выявившее нам знакомую фигуру белогвардейских генералов, будет ликвидировано в ближайшие дни, если не в ближайшие часы». (Замечу, что «знакомых фигур» генералов выявлено не было.) И далее. «Но нам необходимо взвесить обстоятельно политические и экономические уроки этого события» (В. И. Ленин. ПСС. Т.43. С. 23). Говоря о лозунге свободной торговли, Ленин заметил: «Потому он и будет получать распространение, что он отвечает экономическим условиям существования мелкого производителя. Исходя из этого рода соображений, ЦК и принял решение и открыл дискуссию по вопросу о замене разверстки налогом, а сегодня прямо поставил вопрос на съезде, что вы и одобрили сегодняшним вашим решением» (там же, с. 28).

Выступая с докладом «О замене разверстки натуральным налогом» 15 марта, Ленин в заключительной части доклада сказал:

«Сколько-нибудь сознательный крестьянин не может не понять, что мы, как правительство, представляем рабочий класс и тех трудящихся, с которыми могут согласиться трудящиеся крестьяне (а их девять десятых), что всякий поворот назад означает возвращение к старому, царскому правительству. Это показывает кронштадтский опыт. Там не хотят белогвардейцев, не хотят нашей власти – а другой власти нет, – и находятся в таком положении, которое является лучшей агитацией за нас и против всякого нового правительства» (там же, с. 72).

В плане ленинской брошюры «О продовольственном налоге», написанном в конце марта – апреле 1921 г., читаем: «Экономика весны 1921 превратилась в политику: «Кронштадт» (там же, с. 387).

Решения X съезда партии об отмене продразверстки и замене ее продналогом, о допущении свободной торговли, о снятии продотрядов быстро облетели все части гарнизона и заметно изменили настроение.

10 марта ревком созвал совещание революционных троек всех частей для обсуждения создавшегося положения, поскольку основные наши требования были удовлетворены.

Стало понятно, что правительство встало на путь облегчения положения крестьянства. Поэтому было решено послать делегацию для переговоров о мирном разрешении конфликта во главе с членом ревкома с линкора «Севастополь» товарищем Перепелкиным.

Но ее постигла участь первой делегации: арест и расстрел. А поступавшие с материка сведения говорили, что в район Ораниенбаума продолжают прибывать крупные части во главе с командармом Тухачевским. Все это еще более убеждало нас, что, отвергая всякие переговоры, Троцкий, Зиновьев и Ворошилов твердо решили расправиться с нами вооруженной силой. На такую братоубийственную бойню гарнизон не мог пойти. Вместо серьезного вооруженного сопротивления решено было уйти на финскую территорию, о чем ревком и договорился с правительством Финляндии.

14 марта революционным тройкам частей было предложено подготовить части к отходу на финский берег в районе Териоки с тем, чтобы 16 марта в ночь на 17 начать отход. Я побывал на форте «Тотлебен», который был укомплектован моряками учебно-минного отряда, и информировал командира отряда товарища Пучкова о принятом решении и о необходимости оставить для прикрытия отходящих небольшую группу наиболее опытных моряков.

15 марта во второй половине дня я выяснил в штабе обороны у заместителя Петриченко товарища Яковенко, что ревком организовал отряды прикрытия из всех частей гарнизона, которые в случае штурма крепости будут защищать ее, пока отходящие части не достигнут финского берега.

16 марта отряды прикрытия заняли свои позиции. Была приведена в боевую готовность артиллерия кораблей и фортов, и отход начался.

17 марта на рассвете в сопровождении ураганного огня был предпринят штурм Кронштадта Отряды прикрытия мужественно отражали беспрерывные атаки, и только во второй половине дня группе штурмующих удалось прорваться через центральные ворота в город, где до самой темноты продолжались уличные бои.

18 марта к утру, когда большая часть гарнизона была на финском берегу, оборона Кронштадта была прекращена. Некоторым отдельным группам из отрядов прикрытия также удалось добраться до финского берега. Двенадцать человек, остаток учебно-минного отряда, во главе с начальником отряда, бывшим членом партии Иваном Александровичем Шадриным, выбрались из города. Те, кто остался в Кронштадте, сдались на милость победителей. Так закончились трагические события в Кронштадте в марте 1921 г.

Встает вопрос: можно ли отнести матросов Кронштадта к «врагам народа и революции»?

Нет! Этот Протест против затянувшейся политики продразверстки и продотрядов был не чем иным, как кульминационным моментом крестьянских волнений, прокатившихся во всей России: Тамбовщина, Поволжье, Мещера… Кронштадтцы выступили под теми же лозунгами, и не белогвардейские генералы, эсеры, меньшевики, кадеты и всякого рода авантюристы руководили ими, как утверждают и поныне некоторые историки и публицисты (Семанов, Кураев и другие), а рядовые матросы и красноармейцы, вчерашние крестьяне.

Как непосредственный участник тех событий я обязан назвать руководителей, с которыми соприкасался.

1. Петриченко. По утверждению Семанова, авантюрист, не раз преданный анафеме. Кем? Вернулся якобы в Россию в 1921 г.

В действительности он матрос с линкора «Петропавловск», был председателем ревкома До 1943 г. жил в Финляндии, после заключения мира с Финляндией был выдан финским правительством нашему правительству. Дальнейшая его судьба мне неизвестна.

2. Вершинин. Матрос с линкора «Севастополь», член ревкома. 7 марта 1921 г руководил делегацией, направленной для мирного разрешения кронштадтского конфликта. Тогда же арестован и впоследствии расстрелян.

3. Перепелкин. Матрос с линкора «Севастополь». 11 марта руководил второй делегацией, которую постигла участь первой.

4. Тюкин. Рабочий минно-заливочных мастерских.

5 Яковенко. Заместитель Петриченко, матрос с линкора «Севастополь».

Убедительным подтверждением, что выступление кронштадтцев не было «белогвардейским контрреволюционным мятежом», являются действия ушедшего в Финляндию тридцатитысячного гарнизона. Интернированные в лагеря Туркинсаари, мы были информированы советским послом Черных об амнистии, и в июне – июле 1921 г. более 80 % кронштадтцев вернулись на Родину К началу 1922 г. в Финляндии оставались единицы. Не случайно Ленин говорил о нас по-отечески «несчастные кронштадтцы».

Но на членов революционных троек кораблей, фортов и отдельных частей гарнизона упомянутая выше амнистия, как оказалось, не распространилась.

В числе 19 арестованных моряков был и я.

Вот имена товарищей, арестованных вместе со мной: Андрейченко Павел, Богданов Андрей, Брусникин, Гурьев Михаил, Ершов, Куркин, Кулышев Степан, Мартынов Владимир, Рассказов Матвей, Тюкин Степан, Лобанов, Белов Леонид, Захаров Александр, Федоров Яков, Федотов Василий, Юдин Владимир, Эвелькис Иван.

Больше года сидели мы в тюрьме на Шпалерной в Петрограде, ожидая решения нашей участи. За все это время нам не предъявили никакого обвинения, не вызывали на допросы. В конце концов мы объявили голодовку. Нас разместили в подвале тюрьмы по одиночным камерам. Осматривая свое новое «жилье», я обнаружил на стенке камеры нацарапанную чем-то твердым надпись: «Здесь сидел в ожидании расстрела член ревкома мятежного Кронштадта матрос с «Севастополя» Перепелкин. 27/III–21».

Нас выводили на пятнадцатиминутные прогулки, и во время одной из них я встретился с Васей Яковенко – так звала его на корабле братва. В знак солидарности с нами он тоже объявил голодовку. Яковенко рассказал, что вернулся в Россию осенью 1922 г. и ему предъявлено обвинение по 58-й статье, как государственному преступнику.

Через пять дней мы прекратили голодовку – нам, всем девятнадцати, был объявлен приговор: три года ссылки в Соловецкий концлагерь. Яковенко в этой группе не было, и дальнейшая его судьба мне неизвестна. Позже, уже на Соловках, нам рассказывали прибывшие в ссылку, что, будучи в Бутырской тюрьме, они слышали, что из Петрограда туда был доставлен под усиленным конвоем матрос, участник кронштадтского мятежа Яковенко. Скорее всего, его расстреляли.

В октябре 1923 г. нашу группу привезли в концлагерь Кемь, который служил как бы перевалочной базой по пути в Соловки, и разместили в дощатом бараке.

Как-то на прогулке возле барака мы познакомились с двумя анархистами, как мне помнится, по фамилии Мамай и Минский. Они прибыли из Соловков и направлялись по вызову в Москву. От них мы узнали о порядках, царивших в Соловках, причем они предупредили нас о главном: в Соловках существует два режима содержания заключенных, уголовные и политические содержались отдельно. Политические – в скитах Муксольма и Савватеевский, уголовники – в кремле. Политические к принудительным работам не привлекаются, а уголовники строят узкоколейку, ведут лесозагатовки и все хозяйственные работы, связанные с обслуживанием лагеря. Как правило, все прибывающие в Соловки, независимо от того, кто они, сразу направляются в лагерь уголовных преступников, а уж потом, после настойчивых требований политических направляют в «свой» лагерь. И, поскольку мы не уголовники, нам следовало требовать, чтобы нас сразу направили в лагерь политзаключенных с соответствующим режимом.

Учитывая полученную информацию, мы решили предпринять две акции. Во-первых, направили декларацию на имя ЦК партии, где четко определили свою политическую позицию сторонников советской власти. Во-вторых, написали заявление на имя начальника Соловецкого лагеря Эйхманса с требованием гарантировать нам режим политзаключенных, причем до получения положительного ответа мы категорически отказались выехать на Соловки. Три дня нас оставляли в покое, на четвертый пришел комендант лагеря и велел подготовиться к восьми вечера для отправки на Соловки. Мы ответили, что, поскольку нет ответа на наше заявление Эйхманса, мы отказываемся ехать. Комендант предупредил нас, что в случае отказа к нам будут приняты принудительные меры. Но мы снова категорически заявили, что, пока не будут удовлетворены наши требования, мы не подчинимся. В два часа дня к нам пришел комендант и заявил, что ответа от начальника Соловецкого лагеря не получено, но есть предписание доставить нас к месту назначения, и он еще раз предлагает приготовиться к отправке. Обсудив создавшееся положение, мы решили не сдаваться и оказать пассивное сопротивление – к семи вечера забаррикадировали входную дверь скамейками и заперли на засов, а сами, скинув бушлаты, в одних тельняшках образовали на нарах замкнутую живую цепь, погасили свет и стали ждать прихода конвоя. Около восьми вечера мы услыхали, что наш барак окружают, раздался стук в дверь и приказ: «Откройте!» Молчание. Снова: «Откройте!» И снова молчание. С третьим возгласом дверь была выбита прикладом, и в барак с бранью ворвалась ватага охранников. С большими усилиями им удалось оторвать нас друг от друга и перенести в кузов грузовика. У причала повторилась та же процедура – раздетых, нас перенесли в трюм парохода и туда же кинули наши бушлаты. На другой день утром пароход пришвартовался к Соловецкому причалу. Мы решили продолжить сопротивление, и я не могу не отметить единодушной стойкости всех товарищей. Вскоре к нам в трюм спустился человек в командирской форме в сопровождении двух охранников. С трудом выговаривая русские слова, он представился комендантом лагеря Ауге (немец) и сказал, что желал бы знать, выйдем ли мы сами или нас нужно выносить. Как староста группы девятнадцати я заявил, что если наше требование признать нас политзаключенными удовлетворено, то я дам команду надеть бушлаты и мы выйдем сами. Он твердо сказал: «Ваши требования удовлетворены и дано распоряжение направить вас в лагерь Мускольма». Я дал команду, и мы вышли на берег, откуда на нескольких подводах под усиленным конвоем направились в лагерь политзаключенных.

В лагере пребывало около трехсот человек: эсеры, меньшевики и довольно большая группа членов союза социалистической молодежи – оказывается, в то время существовал и такой союз. Лагерь был обычный: вокруг колючая проволока, по углам на вышках часовые с собаками, но вместо дощатых бараков здесь стояли одно– и двухэтажные дома. В одном из них разместились и мы в двух довольно просторных комнатах. Выходить за пределы лагеря строго запрещалось, но на территории лагеря гулять можно было круглые сутки.

Когда мы прибыли в лагерь, там сохранялись еще «досталинские» порядки: на поверку заключенные не выстраивались, лишь ежедневно утром и вечером староста докладывал о количестве заключенных. Одновременно сообщалось о больных, которым требовалась медицинская помощь. Больных на подводе отправляли в кремль, где находилось нечто вроде приемного покоя, при котором имелось несколько коек для стационарного лечения. Этот пункт обслуживал только политзаключенных.

Но с ноября 1923 г. стал вводиться новый, «сталинский» режим. Нам было объявлено распоряжение по всем лагерям, что с 10 ноября все политзаключенные должны выходить на утреннюю и вечернюю поверки, причем после вечерней поверки прогулки запрещались и до утренней поверки необходимо было оставаться в помещении. Наш лагерь с помощью оказии связался с Савватеевским, чтобы узнать, как отнеслись к этому распоряжению там. Мы узнали, что они решили не подчиняться новому распорядку, и последовали их примеру.

Вечером 10 ноября мы на вечернюю поверку не выстроились и, как обычно, вышли на прогулку. Со стороны нашего лагерного начальства никаких насильственных мер принято не было, и ночь прошла спокойно. Иное положение создалось в Савватеевском лагере. Как рассказывали нам очевидцы из политзаключенных, после выхода их на прогулку со стороны конвойного помещения раздался строгий окрик: «Политзаключенные! Предлагаю немедленно прекратить прогулку и вернуться в помещение!» Политзаключенные не отреагировали. После трехкратного предупреждения был открыт перекрестный огонь. Все бросились бежать. В результате этой бесчеловечной акции семь человек были убиты, многие получили ранения. Как потом выяснилось, эта расправа была заранее подготовлена комендантом лагеря Розенталем, который не понес за это никакого наказания. Только после голодовки протеста политзаключенных обоих лагерей его убрали с должности коменданта лагеря. Об этой голодовке протеста и кровавой расправе в ските-лагере Савватеево подробно рассказала вскоре газета финских социал-демократов, нелегально полученная в лагере.

После семидневной голодовки новый распорядок был отменен, а в Савватеевском лагере появилась братская могила с большим гранитным памятником-валуном, на котором были высечены фамилии погибших. Четыре из них я хорошо запомнил: доктор Попов, врач Котов, инженер Кочаровский, Горелик. В нашем лагере, увы, тоже появилась могила под глыбой: Юзик Сандомир, член союза социалистической молодежи, вскрыл себе вены в знак протеста против расстрела в Савватееве.

Жизнь наша шла обычным лагерным порядком: с утра завтрак, который готовили по очереди повара от каждой группы, потом учеба во фракционных кружках. Мы же занимались в общеобразовательном кружке – изучали литературу, математику, историю, политэкономию.

В конце января 1924 г. каким-то путем в лагере стало известно содержание нашей декларации, посланной в ЦК партии с изложением наших политических взглядов. Это вызвало взрыв негодования всех фракций, особенно правых эсеров, которые устами своего лидера Дмитрия Мерхелева заявили администрации лагеря, что мы не являемся политзаключенными, что мы случайно сгруппировавшийся конгломерат непризнанных мнений и поэтому они требуют, чтобы нас убрали из «их» лагеря политзаключенных.

Лагерное начальство сразу ухватилось за это требование, и нам было предложено перебраться в кремль с сохранением режима политзаключенных. Мы возражать не стали и таким образом оказались в основном лагере Кремлевский в отведенных нам двух комнатах, отдельно от уголовников и без угловых вышек и часовых с собаками. Нам разрешили двухчасовую прогулку под конвоем за пределами кремля, остальное время мы были предоставлены сами себе. И вдруг в середине марта нам объявили, что с 20 марта нас снимают с режима политзаключенных и переводят на общеуголовный с обязанностью выходить на работу вместе с уголовниками. Мы не согласились и объявили голодовку протеста, которая продолжалась семь дней. Администрация отказалась от своего требования, режим политзаключенных был для нас восстановлен, но ненадолго.

10 апреля нам вновь объявили, что мы обязаны выходить на работу с уголовниками и как уголовники. Мы поняли, что администрация решила сломить нас. Решив бороться до конца за права политзаключенных, мы написали энергичный протест против произвола администрации, копию направили в прокуратуру Республики и предупредили о возобновлении голодовки. Администрация отказала нам в праве считаться политзаключенными, и с 14 апреля мы объявили снова голодовку. Но проходила она уже в других условиях. Если раньше мы находились в своем помещении, то теперь нас поместили по одному в келье под особой охраной.

Голодовка продолжалась до 27 апреля. В этот день утром ко мне в келью явился знакомый комендант Ауге и сказал, что наше требование о восстановлении режима политзаключенных удовлетворено, но что остальные голодающие без разрешения старосты голодовку прекратить отказываются. Такова была матросская дисциплина и солидарность! Я был очень слаб и так же, как и все остальные, ходить не мог. Меня в сопровождении коменданта и конвоиров понесли на носилках по всем кельям, где лежали еле живые неподвижные ребята, и я отдавал команду прекратить голодовку. Потом нас перевезли в приемный покой, где около недели держали на специальной диете.

Спустя несколько дней после прекращения голодовки нас посетил начальник всего Соловецкого лагеря Эйхманс. У него был вид весьма интеллигентного человека, говорил он по-русски без всякого акцента. Поинтересовавшись, как мы себя чувствуем, он спросил, кого мы можем уполномочить вести переговоры. Братва указала на меня и старого боцмана Захарова. Нам помогли добраться до кабинета главврача. Главврачом была очень добрая молодая женщина по фамилии Фельдман. Эйхманс, как ни странно, выразил восхищение нашей стойкостью, подчеркнул, что в этом сказалась железная морская закалка, и добавил, что у него брат тоже моряк.

Потом он пристально посмотрел на нас и довольным голосом сказал: «Могу поздравить вас, ваше дело рассмотрено спецкомиссией ВЦИКа, с открытием навигации она прибудет сюда, а 1 мая вы будете считаться свободными гражданами с правом свободно передвигаться и работать по желанию, но обязательно работать. Как правило, для всех освобожденных назначается соответствующий испытательный срок. На материк вас отправят осенью, в сентябре– октябре, а сейчас вас подлечат».

На этом кончилась наша кронштадтская эпопея.

15 мая на Соловки прибыла комиссия ВЦИКа, в которую входили: член ВЦИКа Смирнов, от прокуратуры Катаньян, член коллегии ГПУ Глеб Бокий. Мы были официально освобождены. Я все лето заведовал лагерной библиотекой, Захаров – прачечной, большинство братвы уехали на рыболовецкие тони.

19 октября нам вручили документы об освобождении без права проживания в Москве, Ленинграде, Киеве, Харькове, Одессе и Свердловске. Я сразу поехал к себе на родину, на Рязанщину. Прибыл в деревню в ноябре 1924 г. и не узнал родной деревни.

Я помнил ее захудалой, заброшенной, с ветхими избушками, а предо мною предстали новые добротные дома, я с радостью смотрел на большое стадо: сотни коров и телят… А ведь со дня отмены продразверстки прошло всего два с половиной года. Значит, не зря мы в марте двадцать первого выступили с лозунгами «Долой продразверстку! Даешь свободную торговлю!», и Ленин понял, что не случайно о тяжелом положении крестьянства заговорил передовой отряд революции – моряки.

В конце декабря я приехал в Нижний Новгород, а 25 января 1925 г. в нижегородском ГПУ уполномоченный товарищ Третьяков сообщил мне, что я восстановлен во всех правах и могу жить где угодно, но я остался в Нижнем, который позднее стал Горьким, получил профессию инженера-строителя и сорок с лишним лет отдал этому делу.

 

«Восстание свалилось на мою голову против моей доброй воли…»

О восстании в Кронштадте первой поведала миру французская «Матэн» еще 13 февраля. Информацию о «подавлении бунта матросов» она завершила словами: «Сотни матросов были переданы в Москву, по всей вероятности, для расстрела».

Несколько дней спустя милюковские «Последние новости» писали: «Восстание матросов в Кронштадте, длящееся уже две недели, в последние дни значительно разрослось. В числе восставших – полностью судовые команды «Петропавловска», «Андрея Первозванного», «России», «Адмирала Макарова», «Олега», «Авроры» (!!! – И. Д.) и нескольких более мелких судов… Восставшие убили комиссаров… Посланные для усмирения войска обстреляны орудиями и отступили…»

Теми или иными путями эти известия разносились по России, будоражили народ.

К концу февраля обстановка на острове накалилась. Однако власть имущие почему-то не придали должного значения тревожным известиям.

«В Кронштадте совершенно спокойное и обыкновенное настроение», – благодушно заявлял 26 февраля на заседании Петросовета его тогдашний председатель г. Зиновьев.

На этом же заседании начальник политотдела Балтфлота Н. Кузьмин заверял, что «моряки так же верны революции, как всегда».

А уже через три дня Кронштадт начал…

1 марта в Кронштадте выступил М. И. Калинин. Обычно умеющий уговорить и вдохновить массы, на этот раз он оказался бессильным.

На другой день, 2 марта, открылось общегородское делегатское собрание, президиум которого был преобразован в Ревком под председательством С. Петриченко. Власть в Кронштадте перешла в руки восставших.

* * *

Кем же был человек, оказавшийся во главе кронштадтских событий?

Степан Максимович Петриченко происходил из семьи малоземельного крестьянина Жиздринского уезда Калужской губернии. Родился в 1892 г. Когда ему исполнилось два года, отец с семьей переехал в Запорожье, где стал работать на металлургическом заводе. Окончив двухклассное городское училище, 14 лет от роду, на тот же завод поступил и Степан Работал металлистом, а в 1913 г. его призвали на военно-морскую службу, где он исполнял обязанности писаря и хозяйственные должности. «Во время войны, – вспоминал он впоследствии, – от души кричал «ура» на всяких смотрах и парадах в честь побед российского оружия и болел душой при поражениях». Ни в каких партиях не состоял. Но в Февральской революции принял активное участие, выступал на митингах, а после Октября «всеми силами старался за укрепление советского строя».

По поводу Брестского мира высказывался отрицательно, выступая против ухода Финляндии, Литвы, Латвии, Эстонии, передачи Черноморского флота Германии и т. д., за что ему предложили уйти с линкора. Пробирался на Украину для борьбы со Скоропадским, но был арестован, просидел по тюрьмам три месяца и вернулся на линкор «Петропавловск», где ведал канцелярией корабля. Записался в сочувствующие РКП и в этом качестве состоял до самого восстания. Принимал участие в ликвидации мятежа на Красной горке.

В общем, обычная биография обычного «военмора».

* * *

Теплым августовским днем 1927 г. у здания Советского консульства в Риге долго прохаживался в глубокой задумчивости плотный, еще не старый человек. Уже и полицейский стал обращать на него внимание. Наконец, словно отбросив сомнения, он решительно зашагал к входу.

– Здравствуйте, – сказал он, войдя в кабинет консула. – Я – Степан Петриченко. Прошу советское правительство разрешить мне стать советским гражданином и вернуться на Родину. Вот мое заявление на имя Михаила Ивановича Калинина. – Он протянул несколько листков бумаги.

Консул взял заявление и начал читать:

«Кронштадтское восстание свалилось на мою голову против моей доброй воли или желания… Я не был ни душой, ни телом в подготовке этого восстания (оно было для меня неожиданным). Принял участие опять-таки потому, что слишком чутко принимал к сердцу все нужды тружеников и всегда готов был положить свою голову за интересы трудящихся. Но беда была в том, что… я… был политически наивным младенцем. Политическая наивность привела меня, кроме Кронштадтского восстания, уже на финляндской территории к еще большим и тягчайшим преступлениям – это вольная и невольная попытка вести борьбу против СССР. Для этого мне пришлось иметь общение со всеми, кто этого хотел: например, с Савинковым, Чайковским, Врангелем, Национальным комитетом вообще и персонально с Бурцевым, Гриммом и т. д. (Мы катились по инерции, верили искренне, что власть «Свободно-избранных Советов» может примирить всех трудящихся.) Но моя работа и общение с вышеназванными персонами и организациями привели меня к убеждению, что это самообман…»

По просьбе консула Петриченко в дополнение к своему заявлению подготовил объемистый доклад о Кронштадтском восстании и своей роли в нем, о деятельности в Финляндии кронштадтцев и других организаций, ведущих борьбу против СССР, о роли финской разведки. Все это относилось к 1921–1922 гг. и представляло скорее исторический интерес, и именно как колоритный исторический документ доклад привлекает внимание.

Вот как, например, оценивает он эпизоды, буквально подтолкнувшие кронштадтцев к решительным действиям. Спокойно рассказывая о митинге на площади 1 марта, он вдруг прерывает себя: «Теперь одну минутку (не правда ли, необычно для официального документа. – И. Д.) – здесь навязывается вопрос: если бы товарищ Калинин объявил в это время, т. е. на Якорной площади, так называемый нэп, было бы тогда успокоение и компромисс на этом и было бы тогда наше восстание? Как мыслил я, а таких очень много (нужно иметь в виду, что к резолюции присоединились… не только беспартийные, а даже сочувствующие и коммунисты), то я осмелюсь утверждать, что компромисс был бы найден и восстания не было бы». (Момент, характеризующий Петриченко, – даже в приложении к заявлению на имя М. И. Калинина он не побоялся упрекнуть теперь уже всесоюзного старосту. – И. Д.)

Но положение еще можно было спасти. Уже 2 марта, когда собрались делегаты, настроенные явно «по-боевому», на их совещание с разрешения Петриченко прибыл начальник политотдела Балтфлота Кузьмин, человек, судя по всему, мужественный и порядочный. Но… не дипломат.

«Первым долгом Кузьмин, а затем председатель Кронсовета Васильев попросили слово. В своих речах они не проявили никакого примирения к собранию. Все время оперировали цифрами по экономическим вопросам, предупреждали и угрожали собранию. Все это подействовало неприятно на собрание, и оно потребовало ареста их. Стали поступать в президиум в большом количестве записки явно провокационного характера… С мест стали сообщать сведения одно фантастичнее другого. Кто это делал, мне так и осталось неизвестным, но факт тот, что это имело свои результаты, и собрание уговорить становилось невозможно. Наконец один моряк взбегает к президиуму и начинает кричать; «Что вы здесь торгуетесь? Коммунисты ведь не спят, и Кронштадт уже окружен конницей! Нужны меры к самозащите!» Тут получилась настоящая паника… Наскоро президиум уполномочили принять на себя обязанности «Временного ревкома»… Распоряжения делал я… Рубикон перейден. Неожиданное для всех нас самих свершилось. Перед Ревкомом стала задача: а что же делать?» Вот здесь из-за спины моряка и выглянула «самая черная реакция».

* * *

Военным руководителем мятежа стал мало кому известный 41-летний бывший генерал Козловский, офицер Генштаба, поступивший на службу в Красную Армию в феврале 1919 г. по мобилизации. Почти все офицеры, кроме двух беспартийных артиллеристов, примкнули к нему. Отказавшиеся были заключены в тюрьму вместе с Н. Кузьминым, П. Васильевым и другими коммунистами и должны были быть расстреляны в ночь на 18 марта. Только ворвавшиеся в крепость красные курсанты спасли их.

С самого начала военные требовали наступления. Куда? На Петроград, Сестрорецк, Ораниенбаум, Петергоф… В общем – вперед! Трезвые голоса заставили их предпочесть оборону. До каких пор? Пока не придет помощь. Когда и откуда? Вопрос времени был важнейшим. Лидер эсеров Чернов, организовавший в Эстонии военную помощь восставшим, писал, что Кронштадту надо продержаться до вскрытия льда, и тогда он станет неуязвим, а с помощью кораблей как дамоклов меч повиснет над Питером.

Но продовольственная помощь поступала в ничтожных количествах, а военной мятежники так и не дождались.

«Наконец наступило наше роковое 17 марта, – вспоминает Петриченко. – Все были измучены и голодны. Сопротивляться сил больше не было… Все рухнуло… Пушки некоторые не вращаются – испорчены. Происходит таинственная сигнализация (мы знаем, что далеко не все кронштадтцы оказались мятежниками. – И. Д.), команда уже направилась в Финляндию. Что же делать нам?.. Поплелись и мы следом…»

* * *

В Финляндии оказалось около 8 тысяч участников мятежа. Надо сказать, что, говоря о «финской» части своей эпопеи, Петриченко значительно принижает свою роль, как, впрочем, «скромничает» и при рассказе о Кронштадте. Вообще все кронштадтские события в его изложении выглядят упрощенно.

Из объективных свидетельств мы, например, знаем, что на страницах «Известий ВРК» тон задавали именно выступления самого председателя Военно-революционного комитета С. Петриченко. Без него не решался ни один вопрос. Один из очевидцев подтверждал, что большинство граждан Кронштадта, «не понимавших» роли Козловского, слышали и читали только про Петриченко. Что ему мешало дать команду и не допустить кровопролития? Ответа на это в его «докладе» нет.

И, наконец, это факт, что 2–5 марта англо-французская эскадра в составе 14 военных судов вышла по направлению к Ревелю и Кронштадту! Видно, использование многонациональных сил для «наведения порядка» на чужих землях – старая традиция.

По прибытии в Финляндию мятежники были помещены в несколько лагерей. Трагедия продолжалась.

В этот период в Карелии развертывалось белогвардейское восстание, к участию в котором стремились привлечь в качестве наемников и такую внушительную силу, как кронштадтцы, – относительно дисциплинированную, вооруженную и обстрелянную. Надо отдать должное Петриченко, в настроениях которого уже наступал перелом, – ему удалось сорвать направление матросов в Карелию.

Правда, он еще сделал предложение о передаче беженцев в армию Врангеля, но оно было отвергнуто подавляющим большинством мятежников. Все большее количество их убегало из лагерей и возвращалось на Родину. К августу в лагерях осталось всего около трех тысяч, да и то в большинстве своем не матросов, а солдат из крестьян.

* * *

В ноябре 1921 г. в ознаменование четвертой годовщины Октября советское правительство освободило от наказания рабочих и крестьян, вовлеченных в мятеж путем обмана, насилия или своей малосознательности. А еще через год ВЦИК объявил о полном прощении всех рядовых участников Кронштадтского мятежа. Тем из них, кто еще оставался за границей, было разрешено вернуться на Родину.

Эмиграция возлагала надежду на намечавшуюся поездку Петриченко в США. Но бывший посол Временного правительства в США Б. А. Бахметьев заявил: «Яркая фигура кронштадтского руководителя будет им (серьезным американским кругам) занимательна, но денег под него они не дадут. Вот в чем. ключ вопроса». Поездка, естественно, не состоялась.

Несмотря на то что амнистия не коснулась главарей мятежа, Петриченко все же решил проситься на Родину, о чем поделился с некоторыми бывшими членами Ревкома. Результат был печальным: двое из них – Тукин и Бойков – написали на имя полицмейстера г. Выборга донос о «гнусном замысле» Петриченко, за что он был брошен в тюрьму 21 мая 1922 г. Эту дату, пожалуй, можно назвать последним днем существования последней организованной группы мятежников.

* * *

Выйдя из тюрьмы, Петриченко работал на лесопильных заводах, стал квалифицированным плотником.

Его имя продолжало оставаться известным, и он сохранил связи в среде белой эмиграции, которая все еще возлагала на него некоторые надежды, хотя, кроме хорошо скрываемой ненависти, других чувств бывший руководитель мятежа к ней не испытывал.

С этими чувствами он и явился в августе 1927 г. в Советское консульство в Риге. Это был уже человек, хорошо осознавший бесполезность борьбы против своей Родины и твердо решивший стать на путь служения ей.

Так Петриченко стал активным помощником советской разведки. Через него она получала информацию о некоторых антисоветских планах и замыслах белоэмигрантских организаций в Финляндии, их связях с единомышленниками в других странах Европы, о самой финской охранке. С его помощью удалось перехватить на границе несколько групп шпионов и диверсантов, забрасываемых в СССР.

Он оставался личностью, и когда в 1937 г. в СССР прошел процесс над троцкистами, на очередной встрече он заявил, что не согласен с этим процессом и больше сотрудничать с разведкой не будет, потому что не понимает, что происходит в СССР. С большим трудом удалось успокоить его и уговорить продолжать сотрудничество.

Обстановка в Европе накалялась, и германская угроза становилась все более ощутимой. Как и другие советские разведчики, Петриченко был ориентирован на работу против гитлеровской Германии.

В начале 1941 г. от Петриченко поступает несколько сообщений о подготовке немецкой и финской военщины к войне с СССР.

19 января 1941 г. он сообщил конкретные факты о военных приготовлениях в Финляндии, о прибытии и размещении немецких офицеров, о концентрации около 200 немецких дивизий в Польше. Несколько позже информировал о прибытии в район Петсамо немецкой дивизии, а еще некоторое время спустя – о получении резервистами военного обмундирования, что, иными словами, означало их приведение в полную мобилизационную готовность.

Это было последнее сообщение Степана Максимовича, о котором нам известно.

И еще один, последний абзац из «доклада» Петриченко:

«В моей костяной коробке все перевернулось вверх тормашками. Но уверяю, что все, что я делал, делал искренне, честно: отдавал свои силы, энергию и жизнь, будучи убежден, что служу мозолистыми руками за интересы рабочих и крестьян. Я не карьерист и не честолюбец. Я не преследовал никаких, абсолютно никаких личных целей…»

 

Последняя крестьянская война

Когда я, сотрудник Борисоглебского краеведческого музея, приступил к изучению истории Антоновского мятежа в Тамбовской губернии, в официальной историографии он еще именовался бандитским движением. Когда же Самошкин заканчивал свою работу, он уже категорически возражал против термина «бандитизм» по отношению к Антоновскому мятежу.

Ровно 75 лет назад, в августе 1920 г. в Тамбовской губернии вспыхнуло большое антикоммунистическое крестьянское восстание. Хотя меры по его пресечению были приняты незамедлительно, сломить сопротивление повстанцев сразу не удалось. Понимая опасность восстания для советской власти, правительство в феврале 1921 г. полностью сняло с Тамбовской губернии продразверстку – главную экономическую причину мятежа. Одновременно для руководства всей вооруженной борьбой против восставших, во главе которых стал выдающийся народный вожак, член партии эсеров А. С. Антонов, была создана «Полномочная комиссия ВЦИК по борьбе с бандитизмом в Тамбовской губернии» во главе с В. А. Антоновым-Овсеенко. Однако, несмотря на крутые меры, мятеж шел на убыль медленно, поэтому 27 апреля 1921 г. Политбюро ЦК РКП(б) приняло решение: подавить Тамбовское восстание в месячный срок. Командовать карательными частями было поручено М. Н. Тухачевскому, сорок дней назад залившему кровью мятежный Кронштадт…

* * *

М. Н. Тухачевский прибыл в Тамбов лишь 12 мая, но уже с планом ликвидации антоновщины в кратчайший срок.

Своего рода черновиком плана подавления мятежа стала написанная им «Инструкция по искоренению бандитизма», в которой главное значение придавалось гармоничному и последовательному сочетанию военных операций частей Красной Армии с политическими, экономическими и административными мерами партийных, советских, чекистских и милицейских органов.

Однако «Инструкция по искоренению бандитизма» была все-таки документом служебным и секретным. Поэтому в тот же день, 12 мая, Тухачевский издал печально знаменитый приказ № 130, который был широко доведен до сведения личного состава красноармейских частей, местного населения и самих повстанцев. Одновременно с приказом № 130 и в дополнение к нему Полномочная комиссия ВЦИК опубликовала свое постановление «О высылке семей и конфискации имущества бандитов». Но так как приказ Тухачевского и это постановление Полномочной комиссии представляли собой два довольно объемных документа, написанных к тому же не совсем понятным для местного населения и рядовых мятежников языком, Полномочная комиссия 17 мая опубликовала популярное изложение сути этих документов в виде одного «Приказа участникам бандитских шаек», который гласил:

«Именем Рабоче-Крестьянского правительства Полномочная комиссия Всероссийского Центрального Исполнительного комитета вам объявляет:

1. Рабоче-Крестьянская власть решила в кратчайший срок покончить с разбоем и грабежом в Тамбовской губернии и восстановить в ней мир и честный труд.

2. Рабоче-Крестьянская власть располагает в Тамбовской губернии достаточными военными силами. Все поднимающие оружие против Советской власти будут истреблены.

3. Вам, участникам бандитских шаек, остается одно из двух: либо погибать, как бешеным псам, либо сдаваться на милость Советской власти.

4. Именем Рабоче-Крестьянского правительства Полномочная комиссия вам приказывает:

Немедленно прекратить сопротивление Красной Армии, разбой и грабеж, явиться в ближайший штаб Красной Армии, сдать оружие и выдать своих главарей.

5. К тем, кто сдаст оружие, приведет главарей и вообще окажет содействие Красной Армии в изловлении бандитов, будет широко применено условное осуждение и в особых случаях – полное прощение.

6. Согласно приказу красного командования за № 130 и «Правилам о взятии заложников», опубликованным Полномочной комиссией 12 сего мая, семья уклонившегося от явки забирается как заложники, и на имущество накладывается арест.

Семья содержится две недели в концентрационном лагере. Если бандит явится в штаб Красной Армии и сдаст оружие, семья и имущество освобождаются от ареста. В случае же неявки бандита в течение двух недель семья высылается на Север на принудительные работы, а имущество раздается крестьянам, пострадавшим от бандитов.

7. Все, кто оказывает то или иное содействие бандитам, подлежат суровой личной и имущественной ответственности перед судом реввоент-рибунала как соучастники измены трудовому народу. Только немедленным раскаяньем, выдачей главарей и оружия они могут заслужить прощение.

Участники бандитских шаек!

Полномочная комиссия вам заявляет:

Ваши имена известны Чека. Будете взяты либо вы, либо ваша семья и имущество. Сдавайтесь!»

Так как вся территория мятежной части Тамбовщины была поделена на шесть так называемых боевых участков, то Полномочная комиссия 15 мая приступила к созданию на каждом боевом участке своих местных органов – участковых политических комиссий (уполиткомиссий).

К концу мая уполиткомиссии, являвшиеся высшими чрезвычайными органами власти в пределах своих боевых участков, в основном завершили подготовку к проведению в жизнь приказа № 130. В Тамбове, Борисоглебске, Кирсанове, Козлове, Моршанске, Сампуре и Инжавине спешно построили концлагеря, рассчитанные для приема в общей сложности 15 тысяч человек А особые отделы боеучастков составили по каждому селу списки мятежников (правда, далеко не полные) Кроме того, уполиткомиссиями были подобраны и проинструктированы «политтройки» для руководства проведением на местах операций по приказу № 130.

В конце мая войска Тамбовской губернии, значительно усиленные за последний месяц, завершили подготовку к нанесению решающих ударов. Общая их численность (со вспомогательными частями и обслуживающим персоналом) превышала 120 тысяч человек. А непосредственно против антоновцев должны были действовать 53 тысячи бойцов, которых своей огневой мощью поддерживали 9 артиллерийских бригад, 4 бронепоезда, 6 бронелетучек, 5 автобронеотрядов и 2 авиаотряда.

28 мая вся эта огромная военная машина была запущена в действие. В ходе ожесточенных и кровопролитных боев, продолжавшихся до 20 июля, все антоновские полки и сколько-нибудь крупные отдельные повстанческие отряды были уничтожены.

* * *

Еще 1 июня вслед за начавшимися военными операциями в селах Тамбовщины развернулась широкомасштабная и планомерная работа по восстановлению местных органов советской власти. Наряду с этим большое внимание уделялось «чистке» сел и их окрестностей от скрывавшихся мятежников и полному изъятию оружия у населения. Поначалу большинство местных жителей отнеслось к операциям по «чистке» крайне отрицательно и оказывало молчаливое, но упорное противодействие, не давая никаких сведений о местонахождении антоновцев, их семей и домашнего имущества, отданного на хранение соседям или другим односельчанам.

Намеченное для «чистки» село сначала занималось большим красноармейским отрядом. Затем на сходе всего взрослого населения зачитывался приказ № 130 командующего войсками губернии и постановление Полномочной комиссии ВЦИК от 12 мая 1921 г. об аресте семей не сдающихся мятежников и о последующей их высылке на Север, если в течение двух недель сам мятежник не явится с повинной. После зачтения этих документов присутствующим на сходе категорически предлагалось тут же выдать всех родственников и односельчан, находящихся или находившихся в рядах антоновцев.

Председатель политкомиссии 3-го (Борисоглебского) боевого участка М. И. Фиалковский так описывал в своем докладе Полномочной комиссии ВЦИК ход операции по «чистке» сел в период со 2 по 13 июня:

«С первых же дней производства операции отмечалось:

1. Массовое бегство семей бандитов, причем имущество распылялось, зарывалось в землю, бралось с собой, раздавалось односельчанам и родственникам. Зачастую оставались одни голые стены на попечение дряхлых стариков.

2. Списки населения в большинстве случаев отсутствовали или были уничтожены бандитами: добровольных сведений крестьяне из-за боязни мести бандитов в большинстве случаев не давали. Были случаи арестов целых сходов за отказ выдать бандитов.

3. Оружие в большинстве случаев, несмотря на тщательные обыски, обнаруживать не удалось.

Отношение населения к проведению операций было самое разное, начиная с резко враждебного и кончая самым положительным, в большинстве же случаев крестьянство относилось к операциям осторожно, выжидательно, упорно замалчивая все, что относилось к бандитизму. Как усматривается из всех донесений, крестьянство замучено, разорено, перебито, боится представителей Советской власти и кровавой расправы со стороны бандитов…»

Результаты операций по очищению тамбовских сел от мятежников, дезертиров и оружия первоначально были довольно скромными. Местное население не только упорно отказывалось помогать проведению «чистки», но и быстро приспособилось более хитро и надежно укрывать от ареста повстанцев, их семьи и имущество. А для того чтобы чекисты не составили полные списки скрывающихся антоновцев, крестьяне в деревнях вдруг начали отказываться называть свои имена и фамилии.

Такое, хотя и пассивное по форме, но весьма эффективное на деле, сопротивление крестьянской среды сводило на нет все усилия по реализации приказа № 130. Поэтому, видя начавшуюся пробуксовку этого приказа и желая любой ценой добиться своего, Полномочная комиссия ВЦИК решила пойти на крайность.

11 июня она опубликовала приказ № 171, который спустя несколько дней каждый тамбовский мужик знал уже наизусть. Этот приказ, подписанный председателем Полномочной комиссии ВЦИК В. А. Антоновым-Овсеенко, командующим войсками губернии М. Н. Тухачевским, председателем Тамбовского губисполкома А. С. Лавровым и секретарем губкома партии Б. А. Васильевым, гласил:

«…Дабы окончательно искоренить эсеро-бандитские корни и в дополнение к ранее изданным распоряжениям Полномочная комиссия ВЦИК приказывает:

1. Граждан, отказывающихся назвать свое имя, расстреливать на месте без суда.

2. Селениям, в которых скрывается оружие, властью уполиткомиссий и райполиткомиссий объявлять приказы об изъятии заложников и расстреливать таковых в случае несдачи оружия.

3. В случае нахождения спрятанного оружия расстреливать на месте без суда старшего работника в семье.

4. Семья, в доме которой укрылся бандит, подлежит аресту и высылке из губернии, имущество ее конфискуется, старший работник в семье расстреливается на месте без суда.

5. Семьи, укрывающие членов семьи или имущество бандитов, рассматривать как бандитские и старшего работника этой семьи расстреливать на месте без суда.

6. В случае бегства семьи бандита имущество таковой распределять между верными Советской власти крестьянами, а оставленные дома разбирать или сжигать.

7. Настоящий приказ проводить в жизнь сурово и беспощадно».

Что здесь можно сказать или добавить? Вероятно, то, что еще 12 мая Тухачевский в своей «Инструкции по искоренению бандитизма» категорически потребовал от подчиненных ему войск – органов ЧК и милиции: «1. Никогда не делать невыполнимых угроз. 2. Раз сделанные угрозы неуклонно до жестокости проводить в жизнь до конца».

Население же мятежных уездов, не знавшее, естественно, о существовании этих грозных пунктов секретной «инструкции» Тухачевского и наивно полагавшее, что все самые крутые карательные меры с лихвой испробованы на нем еще осенью 1920 г., просто-напросто не поверило, что тамбовские власти теперь отважатся «проводить в жизнь», да еще «сурово и беспощадно», этот жутковатый приказ № 171.

Но полномочная комиссия не шутила, и вскоре с мест стали поступать донесения так называемых политпятерок, непосредственно руководивших проведением «чисток» уже по этому приказу. Приведем для примера два таких донесения:

«26 июня, при занятии с. Туголуново, особо организованной политпятеркой были взяты заложники и населению предложено немедленно выдать бандитов и оружие. По истечении двухчасового срока на глазах населения было расстреляно 5 заложников. Расстрел произвел на население сильнейшее впечатление, крестьянство приступило немедленно к выдаче бандитов и оружия. За 2 дня, 26 и 27 июня, явилось добровольно бандитов без оружия – 231, с оружием – 8, дезертиров – 99, выдано населением бандитов – 68, дезертиров – 88. При содействии населения была устроена засада, в которую попал и был убит известный бандитский главарь Богуславский».

«27 июня, по занятии дер. Остроуховка Васильевской волости, организованной пятеркой объявлено населению о сдаче оружия и выдаче бандитов, взято 30 заложников. В 19 часов за неисполнение приказа о сдаче оружия расстреляно 10 заложников. Расстрел произвел на граждан ошеломляющее впечатление. Все крестьяне в один голос заявили, что пойдут всем селом и представят все оружие: немедленно было выдано 5 бандитов. Операция продолжается. Крестьяне проявляют усердие в поисках оружия и бандитов».

Но отнюдь не все села, где «проводился в жизнь» приказ № 171, так быстро, то есть после расстрела первой же партии заложников, осознавали поистине жизненную необходимость встать на сторону советской власти. Так, например, в Борисоглебском уезде, в деревне Андриановка для этого «осознания» потребовался расстрел в два захода 16 заложников, а в соседней Кулябовке – даже трех партий заложников (23 человека).

Беспощадное выполнение приказа № 171 достигло-таки своей цели: местное население, начавшее выдавать скрывавшихся антоновцев, оказалось втянутым в борьбу с остатками разбитых повстанческих полков. Ибо те из крестьян, кто добровольно или под страхом расстрела взятых заложниками родственников принимал участие в выдаче мятежников-односельчан, а также те, кто добровольно или под принуждением брал себе домашнее имущество, скот и сельхозинвентарь сбежавших или высланных на Север семей несдавшихся антоновцев, были вынуждены теперь как-то защищать себя, свои дома и семьи от неизбежных попыток мести со стороны уцелевших и зверевших буквально на глазах мятежников.

Полномочная комиссия ВЦИК быстро учла это новое обстоятельство и, чтобы еще больше отдалить население от последних мятежников, издала 17 июня приказ № 178, в котором под страхом сурового наказания потребовало от населения создать отряды самообороны и не пускать антоновцев в свои села.

«В случае появления банд и налета их на населенные пункты, – говорилось в приказе № 178, – местное население обязано оказать сопротивление, уничтожая бандитов всеми возможными средствами и немедленно сообщая об их появлении в ближайшую войсковую часть или ревком. Неоказание сопротивления бандитам и несвоевременное сообщение о появлении таковых… будет рассматриваться как сообщничество с бандитами со всеми вытекающими отсюда последствиями».

И этот приказ Полномочной комиссии дал свои результаты. Например, в той же Кулябовке, где 4 июля за отказ выдать мятежников-односельчан расстреляли 23 заложника, созданный отряд самообороны уже 11 и 12 июля успешно отразил две попытки одного из антоновских полков войти в село.

Не бездействовали и красноармейские части. Во всех районах вслед за разгромом крупных отрядов мятежников тут же начинались планомерные войсковые операции по прочесыванию лесов, оврагов и прочих мест, где могли скрываться антоновцы. Правда, сначала эти операции давали крайне скудные результаты. Но по мере накопления опыта, а также с получением все более ощутимой помощи от местного населения дело заметно пошло на лад. К тому же операции по прочесыванию труднопроходимых лесов стали предваряться массированными артобстрелами по площадям и бомбардировками с воздуха.

В середине июня в целях быстрейшего «выкуривания» антоновцев из заболоченных лесов вдоль реки Вороны командование 6-го (Инжавинского) боевого участка (основной силой которого являлись курсанты 20 военных училищ самого различного профиля, в том числе и химического) предложило Тухачевскому применить против мятежников газы – единственный тогда еще вид химического оружия. Тухачевский согласился при условии: «Во всех операциях с применением удушливого газа надлежит провести исчерпывающие мероприятия по спасению находящегося в сфере действия газов скота».

И все же начать без согласования с Москвой химическую войну против антоновцев в Тамбове не решились. Поэтому 19 июня вопрос «О применении газовых атак против бандитов, укрывающихся в лесах Тамбовской губернии» подробно обсуждался уже в Москве на заседании Центральной межведомственной комиссии по борьбе с бандитизмом. Заседание вел заместитель председателя Реввоенсовета Республики Э. М. Склянский. Со своими соображениями по обсуждаемому вопросу выступили С. С. Каменев и В. А. Антонов-Овсеенко.

Принятое совещанием решение гласило’ «Предложить Тамбовскому командованию к газовым атакам прибегать с величайшей осторожностью, с достаточной технической подготовкой и только в случаях полной обеспеченности успехом».

* * *

К середине июля под воздействием множества различных факторов тамбовское крестьянство вынуждено было принять сторону советской власти. Под влиянием такой позиции местного населения началась массовая сдача в плен антоновцев, скрывавшихся до этого по лесам и болотам. А не желавших сдаваться мятежников выдавали сами крестьяне.

На 15 июля 1921 г. численность повстанцев в Тамбовской губернии не превышала 1200 человек – деморализованных, голодных, без патронов, разбросанных мелкими группами по огромной территории. Держать и дальше для борьбы с ними на вконец разоренной Тамбовщине 120-тысячную группировку отборных частей Красной Армии становилось бессмысленным, ибо воевать было уже не с кем.

16 июля Тухачевский в докладной записке на имя Ленина писал:

«В результате методически проведенных операций на протяжении 40 дней восстание в Тамбовской губернии ликвидировано. СТК разгромлен. Советская власть восстановлена повсеместно».

20 июля Антонов-Овсеенко рапортовал в ЦК РКП(б): «Банды Антонова разгромлены… Бандиты массами сдаются, выдавая главарей. Само крестьянство окончательно отшатнулось от эсеро-бандитского предательства. Оно само вступает в решительную борьбу с разбойными шайками».

В этот же день Полномочная комиссия ВЦИК, знаменуя победу над антоновщиной, известила войска и население Тамбовской губернии, что «окончательный развал эсеро-бандитизма и полное содействие в борьбе с ним со стороны крестьян позволяет Полномочной комиссии ВЦИК приостановить применение исключительных мер приказа № 171, направленных против упорствующих бандитов»

Это постановление констатировало: полыхавший 11 месяцев антоновский мятеж подавлен.