Человек нидобрни зол, но изначально он вовсе не невинен, как думал Руссо, а целеустремлен. Это качество в нас самоценно, надстроено над животноэ гоистической заботой о поддержании индивидуального существования и о его родовом продолжении.Становясь достаточной в себе, целеустремленность вписывается в архитектуру тела, устроенного так, что одни его части способствуют другим при выполнении теми каких либо заданий:прямохождение высвобождает руки для производственной активности; левая рука служит помощным органом для доминирующей правой, а правое полушарие головного мозга способно замещать левое, критически оценивающее ситуации, если то, сильное, отказывает, тогда как обратная субституция, по свидетельствунейрологии, невозможна.Автотеличности, выражающей себяincorpore, вошедшей в нашу плоть, в принципе безразлично, как она будетсоположенас внешним миром, какое именно задание она получит.О внутренная целеустремленность очень часто ведет субъекта к отвержению личной и семейнородовой выгоды: к аскезе, самопожертвованию ради не толькоблизких, но и дальних, а с другой стороны — к оргиастической растрате жизненной энергии. Из всех животных человек — самое необучаемое, ибо самое автономное существо. Как разпоэтому он возводит наставничество в искусство и закладывает педагогику в фундамент того особого мира, который называетсясоциокультурой.

Целеустремленность, возвышающаяся над своими практическими приложениями, над насущными потребностями себя утверждающего организма, гносео-логически нагружена, с необходимостью вызывает желание выяснить, куда же она нас влечет, в чем ее смысл — отнюдь не очевидный. Как бы этот смысл ни определялся, он оказывается ценностным. Гносеология смешивается человеком с аксиологией. Вот как объясняется их слияние. Субъекту, чье поведение не диктуется природной необходимостью, открыт выбор при осуществлении им действия. С семантической точки зрения выбирают всегда одно и то же — значение, которое действие обретает, будучина правленнымна конкретный объект. Однако отбрасываемые выбирающим альтернативы не исчезают вовсе, они сохраняются в нас как возможность увидеть себя глазами Другого. Взгляд извне делает нас самих подобными объектам, то есть вменяет нам свойство «быть ценнос-тью» (положительной, отрицательной, нейтральной — какой угодно). И вместе с тем он охватывает, наряду с нашим обнаружившимся намерением, разные опции, содержавшиеся в выборе, и, таким образом, переводит действие из сферы значений в сферу смыс-ла, рождающегося из головы в виде установления отношения между воображаемыми вещами. Короче:смыслооценкупроизводитДругой в нас, некто (родители, учителя, Гос-подь Бог или просто любой из толпы), занимающий третью позицию применительно к субъекту и его объекту.

Вот стайка девушекподростков смела с пути при посадке в автобус старушку. Неважно, куда они торопились — в бутик за покупками, в кино, наблядки. Но мелкое злодейство не было их умыслом.Автотеличностьослепляет людей — обладателей значений. Прозрение приходит тогда, когда в поле внимания субъекта, сосредоточенного на своем объекте, всплывает еще один субъект, не замеченная поначалу старушка, которой был причинен ущерб. Значение, каким наделялась слишком срочная посадка в автобус, теряетмонопольность. Спешить было не обязательно. Акция делается двузначной и, стало быть, поддается оцениванию. Этоквалифицированиесопоставитагенсовпроисшествия и егопациенса, обобщит обе стороны (виновную и потерпевшую) под категорией субъекта как такового и придаст тем самым инциденту смысл. Заговорившая втинейджерахсовесть (партиципированныйДругой) потребует от них признания в совершении дурного поступка.

Впрочем, совесть может и не подать голос. В таком случае Зло выступит обнаженным. Скажем так: во всей своей невинности. О том, что оно такое, и пойдет речь ниже.

1

В платоновской «Апологии» Сократ рассказывает афинянам,призвавшим его к суду, о своем «демоне» — о персональном начале в человеке, обеспечивающем его суверенность, независимость от ходячих мнений. Эта сокровенная инстанция запечатлевает всебe, по Сократу, союз высших сил с природными: «демоны» — плод соития богов с духами мест (нимфами).Сократовский«демон» — другое слово дляавтотеличности. Она примиряет в «Апологии» развитую религиозность с архаическим анимизмом. В эротической концепции такого рода кроется глубокая интуиция.

Самоценная целеустремленность — ответ человека на ожидающую его и ему известную смерть.Выход из конечной бесцельности жизни, из грядущего краха наших начинаний состоит в том, что тело отгораживается от опасности, максимально противопоставляя себя ей, запирая в своем асимметричном строении передвижку к финалу, преоб-разуя вытеснение бытия небытием в таком распределении органов, которое конституи-рует одни из них в качестве замещаемых, а другие — в качестве замещающих.Человек привносит в природу, к которой принадлежит, раздвоенность,двутелесность, что безотчетно отражают ранние анимистические верования. Если жедвутелесностьрефлексируется, то она отторгается от себя, сублимируясь в представлениях о сверхчеловеческих,теоморфныхсуществах, и возвращается оттуда, из проекции, к себе, к своей природной необычайности. Этот акт самосознания, до которого поднимаетсяавтотеличность, и разыгрывается в суждениях Сократа. Они свидетельствуют о том, что самость (она же — «демон») заявляет о себе всоциокультурев виде Эроса, вступившего в прения сТанатосом(с приговором, обрекающим подсудимого на смерть). Право на индивидуальность для Сократа превыше обязательств, принимаемых на себя членом коллектива, пос-кольку оно, сразу и естественное (соприродное) и сверхъестественное, неподвластно в обоих своих истоках обществу.

Тело, в котором одни части дополняют другие до универсального множества, завершено, целостно. Его действия совершаются за гранью целостности,трансцендируютмикрокосм, а в пределе (как считал Фихте в «Определении человека», 1800) также макрокосм.Иначе говоря,vitaactivaтребует от человека постоянно превосходить самого себя и посылает его в неведомое, на простор открытий, фактического и умственного покорения объектов.В той мере, в какой объект захватывается нами, он получает значение — либо как наша собственность, либо как включенный в класс родственных явлений (ведь понятие,единообразяразное, подчиняет таковое мысли, устанавливает ее главенство над феноменальной множественностью). В человеческом обиходе действие, следовательно, имеет статус события, нарушающего контуры телесной целостности и восстанавливающего ее в значениях, которые очеловечивают мир,апроприируемыйсубъектом.

Справшивается, при каких обстоятельствах «демон» превращается в демона, в подателя пагубы?

В одной из последних книг о Зле (их число непрерывно растет)АдиОфирусмат-ривает таковое в утратах и страдании, ассоциируя,cдругой стороны, Добро с наслаждением — «экономией желания».Эта наивнаясубстанциализацияЗла не выдерживает критики. В страданиях (допустим, в «муках слова», испытываемых поэтом) есть своя позитивность, а в наслаждении (скажем, зрелищем публичной казни преступника)ma-lumнередко перевешиваетbonum. Для обыденного сознания потеря кошелька с деньгами и по рассеянности и вследствие кражи — одинаково Зло. Но в философскомдискурсеЗло (dasB_se) принято отмежевывать от беды, бедствия (gbel). Вред, причиняе-мый нам болезнями, буйством стихий, несовершенством технических устройств, неосторожным обращением с вещами и т. п., относится ко второй из названных категорий. Диагностированное вразрез с таким вредом Зло не столько субстанциально, сколькооперацио-нально: оно — прежде всего способ действий и лишь во вторую очередь состояние тела, вызываемое ими. Если забедствиeм,которoена насобрушиваeтся, стоит чьято воля, оно делается Злом.

Есть ли у злокачественных акций общий знаменатель или же их многоликость нельзягенерализовать? Эта дилемма уходит корнями в христианскую метафизику и становится вновь острой для мыслителей наших дней.Бл. Августинуниверсализовалв «Исповеди» (397—398) людскуюгреховностьв рассказе о том, как он в детстве вместе со сверстниками воровал груши. Похищение плодов не давало никакой выгоды — груши были малосъедобными — и было не индивидуальным, а коллективным поступком.Зло, в трактовке Августина, — произведение человека как такового, чья душа без покорности Всемогущему устремляется в противоположном бытию в его божественной полноте направлении — в «чистое ничто».Воровство груш явно восходит (вспомним древо познания в Эдеме) к грехопадению Адама и Евы, которое Августин берет за отправную точку для своей антропологии Зла. В «Сумме теологии» (1267—1273) Фома Аквинский примет заterminusaquoдемиургическоемиротворение, каковое, в его понимании, не может быть ничем иным, кроме блага. Единое первоначало есть у Добра, Зло же представляет собой нехватку сущего и потому несущественно,акцидентально, множественно.

Сходная контроверза раскалывает постмодернизм. В «Фатальных стратегиях» (1985) и в «Прозрачности Зла» (1989) ЖанБодрийярподхватываетавгустиновскуюлинию с той разницей, что предметом тотальной критики выступает для него не человек сам по себе помимо Бога, а та стадия, которой мы достигли в новейшее время. «Принцип Зла» безраздельно господствует в настоящем, попавшем по ту сторону всех границ, бывших исторически релевантными, аннулировавшем то, что могло бы бытьоппозитивнымданному и вожделенному, переставшем различать истину и ложь всимулякрах, свое и чужое тело — в клонировании, обмениваемое — вконсюмеристскойохоте за объектами владения и в терроризме.Не столь бескомпромиссно, какБодрийяр, но все же достаточно отчетливо на способности Зла квсеприсутствиюнастаивает Ален Бадью. В «Этике» (1993) Бадью изображает Зло неизбежным спутником и следствием Добра, которое он отождест-вил с событием истины —внезаконным, разрывающим преемство, предполагающим незанятость того места, где оно случается, то есть вбирающим в себя опасную пустоту. Поскольку Зло воспринимается постмодернизмом как исключающее до полного стирания или включающее в себя то, что ему антагонистично, постольку эта категория расплывается и легко приносится в жертву диалектическому перевороту — прекращает свое существование в виде безоговорочного обобщения. Раз Зло повсюду, оно не определимо в целом. Для ЛарсаСвендсена, заявляющего, что о Зле нельзя философствовать, оно не имеет «отдельного бытия», может быть схвачено лишь практическим, а не спекулятивным разумом, гетерогенно, не сводимо ни к какой глубинной сущности.

Свендсен(как и подобные ему философы) впадает влингвологическоепротиворечие: он ведет речь о классе явлений под названием «зло», отрицая при этом наличие такого класса. На противоположном полюсе располагается религиозная концепция первородного греха: она тоже посвоемупаралогична, потому что уравнивает разные классы — «зло» и «человек». Этот умственный ход игнорирует то обстоятельство, что всякий класс объединяет в себе пусть родственные,нотем не менее неодинаковые элементы. Если нет индивидного, то любые множества суть одно абстрактное множество и тогда нам ничто не мешает подменять некий класс другим. Чтобы избежать обоих паралогизмов, не следует отвергать нигенерализованный, ни конкретизирующий взгляды на Зло. Нейтрализовать напряжение между ними удастся, если начать разбиратьсявЗле, обратившись к той его чистейшей, крайней форме, которую оно принимает у серийных душегубов.

Научные модели далеки от единодушия в объяснении преступной психопатии. Ясно, что у злодея отсутствует эмоциональная солидарность с жертвой. Но как возникает так называемая «алекситимия» (неспособность проникаться чужими чувствами)? Из того, чтонейрональныйаппарат не вырабатывает в достатке гормон радости и удовольствия —эндофрини побуждает тем самым личность нести в мир несчастье? Из того, что островная доля мозга (insula) блокирует деятельностьамигдалы, очага нашей эмоцио-нальности и превращает человека в бесстрастнохолодного палача? Или же из того, что психопат не дополучил в детстве родительского внимания и по внушенному ему образцу не склонен к состраданию в зрелые годы? Гормональная, церебральная и психоаналитическая теории агрессивной некрофилии, правы они по отдельности или нет, сообща имеют, среди прочего, тот дефицит, что оставляют без ответа вопрос, как душевное расстройство одиночек становится массовым настроением — в геноциде, военных преступлениях, революционном и контрреволюционном терроре. Личности, вроде ДжекаПотрошителя, АндреяЧикатилоили МаркаДютру(убийцы детей, принуждавшихся обслуживатьпедофилов), отступают от нормы, но норма идет навстречу этим отклонениям. Откуда берется союз патологии и поведения, принимае-мого в коллективном порядке?

Зло не просто антипод Добра (эту оппозицию диктует нам логика языка, здесь недостаточная), но и, сверх того, бегство из сферы смысла как ценнос-ти с каким бы то ни было знаком. Злодеяние, часто не оглашающее свой резон или хотя бы не рассчитанное на то, что он будет понят помимо посвященных и сторонними интерпретаторами, ставит себя вне оценок.Противосмыслучреждается по ту сторону аксиологии. Виновный в глазах общества, индивид, одержимый жаждой убийств, невинен в том плане, что ему незнакомосамоотчуждение, что он не способен заступить предел, положенный емуавтотеличностью, занять относительно себяметапозицию, стать себе судьей. Поведение психопата императивно — он свободен не в выборе действия, а от выбора, тоестьсвободен абсолютно — по необходимости. В качестве предпосылки Зла, нарушающего договор человека с Богомтвор-цом,плероматическимвоплощением смыс-ла, невинность былаконцептуализованав ветхозаветной истории Адама и Евы. Заповедуяперволюдямвкушать плоды с древа познания, Господь заранее не доверяет своим невиннымкрeатурам.

Я потратил много слов, дабы определитьЗлo, но можно быть совсем кратким. Оно представляет собой дисфункциюсмыслопорождения,отказывающегосявыполнять свою работу — связывать комплексы значений. Разрыв этой связи — такая же умственная операция, как и введение значений всоотнесенность. Зло подлежит моральному запрету, но не имеет препятствия как «мозговая игра», пусть себя и загоняющая в тупик, всамоупразднение. Зло черпает свой смысл из отказа быть смыслом дляДругого. Оно есть смысл, у которого отсутствуетcopula. В случае патологии изверг фиксирован напротивосмысле, ничем иным он не располагает. Зло — всегдапротивосмысл, однако отнюдь не всегда захватывает индивида целиком, не оставляя ему никакой альтернативы. Чаще всего оно результат выбора, осознанного более или менее, но даже и в своей безотчетности допускае-мого логикой отрицания, берущего назад смысл как творящее начало и все же пытающегося реализоваться в деле. Демонизм заразителен, потому что масса менеекреативна, нежели индивид.Стать на сторону Зла тем легче, чем глубже увязают в автоматическомсмыслопорождении, которое столь же автоматически готово потерять эту свою минимальную созидательность.Искушенный застрельщиками злодея-ний, среднестатистический человек, не будучипсихосоматическипредрасположен к изуверству, тем неменеедает втянуть себя в разгул спонтанных погромов и с бюрократическим рвением поддерживаетгостеррор. (Когда страна быть прикажет злодеем, / У нас злодеем становится любой.)

Лучше всех обрисовала безликость инеоригинальностьпопутчиков ЗлаХаннаАрендтв очерках (1963, 1964), написанных под впечатлением иерусалимскогопроцесса над АдольфомЭйхманом. Что движет подобными людьми? Раз человек целеустремлен в себеparexcellence, ему, надо думать, не совсем просто решить, в какую форму выльются его соприкосновения с миром, какова будет его социальная роль. Эта трудность развязывается в следовании традициям или в подчинении авторитету, каковым дляЭйхмана, как показалаАрендт, стал Гитлер. Как ни странно, но именно в коллективе (руководствующемся обычаем или послушанием лидеру) мы оказываемся в наибольшей степени пленникамиавтотеличности, запечатленной в наших телах, которые получают абсолютность, множась в групповом теле. Массы уступают соблазнениюхаризматическимЗлом, поскольку у них нет возможности сопротив-ляться ему идейно. Конечно же, коллектив коллективу — рознь. Менее всего я имею в виду научные содружества и прочие ассоциации лиц, сплоченных обменом мнения-ми, признающих и поощряющих индивидуальный вклад в общий умственный или умственнофизический труд. Чтобы вершить Зло, коллектив должен ощутить себя сугубой корпорацией, пережить единение плоти,самоцельнойу каждого из его участников. Условием для такого экстазаавтотеличностислужит очищение группового тела от собственногоДругого, от вросшей в него чужеродности, от тайного врага. Что еще угрожает в первую очередь соборному субъекту,овнутрившемусвой цель, как не он же сам, но в неподдающемся нивелировке виде — в образе аристократа, еврея, гомосексуалиста, еретика, паразитаинтеллектуала и т. д.?

Антропологизировавполитику в качестве опирающейся на элементарночеловеческое различение друга и врага, КарлШмиттпредставил ее, объективно говоря, ответственной исключительно за мир и войну. Зло ли война? Она сопровождается всяческими бесчинствами, благоприятствует росту Зла, но как таковая она — поединок, выявляю-щий не столько то, что естьbonum, а что —malum(пусть того и хотелось бы ее пропагандистам), сколько то, какая армия сильнее. Знаменательно, чтоШмиттфилософскиюридическиподготовивший приход к власти нацизма, не обратил внимания на двуликость врага, каковой бывает не только внешним, но и внутренним. Кроме политики мира и войны в распоряжении человека имеется также политика Зла, и она зиждется на борьбе не с трансцендентным, а с имманент-ным обществу противником, проповедует ненавистькближнему, а не призывает померяться силами с дальним. Социальный организм, проникшийся Злом, инкорпорирует мертвое — нечто, подлежащее истреблению в нем самом.Противосмысл— наша оборотная сторона, короткое замыкание в смысловой цепи, которой скрепленасоциокультура. Как смысл обретается, так он и теряется, точнее, обнаруживает свою изнанку. К Злу может стать причастным любой из нас, пусть и в неодинаковой мере. Оно распределяетсяградуальнов широком диапазоне, простирающемся от патологий и фанатизма ожесточившихся толп до легкомысленно бесцеремонного обращения с теми, кто находится в слабой позиции, как в случае с девушками, которые оттеснили в моем исходном примере пожилую женщину от входа в автобус. Одна из их опций состояла в том, чтобы помочь старушке. Этот поступок был бы добродетельным. Вторая заключалась в элементарном соблюдении очередности при посадке и была бы проявлением справедливости. Злоконтрарнообеим этим возможнос-тям — смыслу и как Добру и как попросту порядку.

Особую ступень на лестнице Зла занимают искусители,подстрекающиеобщество к террору. Несмотря на фамильное сходство с серийными убийцами, личности вродеРобеспьераЛенинаСталинаГитлеране просто аномальны, иначе они не были бы способны возводить Зло в норму, разделяемую многими. Перед нами то, что следует назвать интеллектуальной психопатией. Трудно сказать, что здесь первично: идейная мономания, оправдывающая жестокосердие, или душевная склонность к некрофилии, ищущая себе рациональный довод. Как бы то ни было, оба эти компонента сливаются у психопатов интеллектуальной складки в нерасторжимом единстве. Без остатка сосредоточенные на одном только образе будущего (напросветительскиуравнительном, классовом,рассовомили имперском переделе мировой власти), искусители не в состоянии отграничить себя, телесную самость от своих убеждений (проникновенный исследователь такого родаобсессии, Достоевский, именовал ее «идеейчувством»). Тирания идеипурифицируеттело и превращает его в тирана. Не различающие ментальное и биофизическое, инициаторы террора поставляют массам обольстительное доказательство того, почему социальнополитическое тело обязано безжалостно извергнуть из себя какоелибо проявление отщепенства иинаковости. Смысл (мессианистскисветлогобудущего), парализующий свободу в связывании значений, с необходимостью не толькокреативен, но и деструктивен, включает в себяпротивосмысл, скрывает за наружным Добром (так он планируется) уходящую вглубь толщу Зла (так он реализуется). Воистину: благими намерениями вымощен путь в ад. Вот что влечет нас туда:idJefixe. Зло монотонно (как это неоднократно отмечалось — например, в «Lessthanone» Иосифа Бродского),неважнов чем унылое однообразие выражается: в механическом воспроизведении преступного распутства в текстах де Сада, в безостановочном законодательном мракобесии нынешней Думы или в перехвате всех без разбора мировыхимейлов, которым занимается Агентство национальной безопасности в США.

2

До наступления поздней античности и до побед, одержанных иудеохристианской религией, Зло не было предметом пристального философского внимания. В своих истоках философия была поглощенаконституированиемсобственного смысла, выработкой фундирующего ее мифа, который контрастировал не спротивосмыслом, а с недостоверным знанием, будь то мнения, не приемлемые для Платона, либо паралогизмы, критически разобранные Аристотелем. От блага подлинного знания отпадало заблуждение, неумение человека справиться с когнитивным заданием, а не его злоумышление. Христианство и близкая ему философия (например, Плотина), напротив того, придали Злу вселенский масштаб. Страсти Христовы изобличают человека как готового подвергнуть пыткам и позорному умерщвлению представителя мироздания, обещающего, поап. Павлу, «новое небо и новую землю». Борьба со Злом охватывает убл. Августина историю в целом и завершается только вместе с ней вапокалиптическомГраде Божьем. Негативный двойник есть и у Христа, чью роль похищает антихрист, и у БогаТворца, с которым конкурируетлжетворец— Сатана.

Переориентация сознания, выразившаяся в новозаветной вере, требовала постижения, наряду с бытием, и инобытия. С этой точки зрения у всего, даже у Демиурга, обнаруживается второе начало (вочеловечившийся Логос). Оно имеется также у знания, которое тем самым обязывается преодолевать себя. В процессесамопревозмогания, становясь верой, когнитивный акт сопротивляется не ошибкам ума («Credoquiaabsurdumest», — полемизировал Тертуллиан с теорией паралогизмов), но уму же, положившемуся втрансцендированиина произвол, подчинившемуся злонамеренной установке.Всвоейпознавательнойомнипотенциифилософия открывает мировое Зло, находит пагубное начало в космосе. Для гностиков и Плотина (III в.), как он постулировал вПервой книге «Эннеад», во Зле (нужде) лежит материя в полном ее объеме. Но если Зло сторожит рассудок на развилке, где тот должен превзойти себя, то оно может трактоваться и как лишь антропогенное.По концепцииИринеяЛионского («Против ересей», II в.), воспринятой позд-нее Василием Великим («Беседы наШестоднев», IV в.) и уже упоминавшимсяАквинатом, космос сотворен для человека, которому предоставлена свобода развития, устремляющегося либо в вечность, либо мимо нее.Ведь Зло, полагаетИриней, будет сожженопоскончании времен.

Ницше был прав, утверждая, что категория Зла была пущена в идейный оборот христианством, однако он совершил промах, увидев в ней продуктрессентимента— той нравственности, которую формируют рабы, компрометируя господ, которой вооружаются слабые, восставая против сильных («Генеалогия морали», 1887).Как и Уголовный кодекс, мораль не дает обобщенного определения тому, что заслуживает пресечения. Перечис-ляя действия, которые нужно избегать с тем, чтобы был обеспеченсоциостаз, она не отвлекается от частных, практически релевантных, случаев. Перефразируя Гегеля (предисловие ко второму изданию «Энциклопедии философских наук», 1827), можно сказать, что мораль, пока она неопредмеченафилософски, старается избавить нас от злодеев, а не от Зла. Посколькутабуированноене схватывается в раз и навсегда установленном едином понятии, моральрелятивна: даже инцест запрещен не повсюду — он был допущен для древнеегипетских правителей. Чтобы выдвинуть в центр философии нравственную проблематику, Канту пришлось предпринять дерзкий диалектический ход: человек радикально зол, потому и дисциплинирует себя в моральном законе («ÜberdasradikaleBöseindermenschlichenNatur», 1792). Не мораль указывает на то, что есть Зло как таковое, а Зло, в котором мы все погрязли, обязывает нас к соблюдению правил общежития. Изначальная нравственная относительность, с которой намеревался покончить Кант, приведет в дальнейшем к тому, что философия,концептуализуяЗло, будет подчас пытаться морально легитимировать его. Споря в книге «О сопротивлении злу силою» (1925) с Львом Толстым, Иван Ильин отстаивал принцип «наименьшего зла», вытекающий из того, что без принуждения к Добру справедливость недостижима. Воины Добра должны, согласно Ильину, принять на себя вину и пережить катарсис в осознании таковой. Сходно с этим, но безильинскогоактивизма, на мазохистс-кий манер, морализировалаСимонаВейль в заметках, изданных в 1947 г. после ее смерти под наз-ванием «Тяжесть и благодать». Нравственно, по Вейль, впустить ад в себя, ибоЗлoнельзя устранить, не претворив его в чистое страдание.

Конечно же, представление о Зле, возникшее на заре христианства и закате античнос-ти, имело большие последствия для морали (к которой прибавиласьантимораль— подробные правила греховного поведения исатанология), ноопричиненобыло семантически иэпистемологически— смещением искомой ценности из здешней действительности всверхъестественную. Категория Зла была порожденамаксимaлизациейсмысла, связавшего не просто некие значащие области внутри одного и того же универсума, но два мира — сей и иной. Зло выступилооппозитивомэтого, по слову Плотина, всеединства. За пределомсверхсмысланет более ничего, и егоДругое, стало быть, нужно распоз-навать в нем же — как сожжение моста, проложенного из посюсторонности в потусторонность, какпротивосмысл, как Зло. Интуицией оЗлепротивосмыслемы обязаны грянувшей христианской эпохе. Ницше хотелось бы ввести удвоенный христианством генезис в еще одну — третью — фазу, разыгрывающуюся после смерти Бога и поражения, которое испытываетhomoreligiosus. За этой гранью воля к Добру или к Злу уступает место воле к власти. В сущности (пусть она и парадоксальна), Ницше продолжил, как никто другой, христианскую революцию, развязавшую историзм. Ее новое начало показало, что она может состояться, только если отнять у смысла могущество, придав власти сугубую формальность.

Прослеживая историю понятия о Зле в философскомдискурсе, я забежал вперед. До того поворота, который она претерпела в учении Ницше, она протекала в русле,предзаданномей в ее истоках, хотя бы и привнося постепенно все больше изменений в две отправные модели Зла — космическую и антропогенную.

В «Теодицее» (1706—1710) Лейбница «метафизическое Зло» входит в «предустановленную гармонию» созданного Богом мира в виде несовершенства, отличающеготварноеотТворящего. В изображенииРолфаУолдоЭмерсона(«Опыты», 1841, 1844) не только в людском общежитии, но и внесоциокультуры, в природе, господствует закон возмездия, карающего Зло, не позволяющего ему перевесить Добро. Хотя НиколайЛосскийбыл несогласeнс доктриной «предустановленной гармонии» (ведь дело самого человека —об\житьтсяли ему или соперничать с Всевышним), компилятивный трактат «Бог и мировое зло» (1941) повторяет основоположный аргумент Лейбница: Зло сопричастнотварнойдействительности, производя которую Демиург отчуждается от себя, от абсолютного Блага. Самый грандиозный образ вселенского Зла является читателям «Мира как воли и представления» (1818). Мало того, что Зло для Шопенгауэранеизживаемоиз бытийного порядка, — только оно и составляет подоплеку сущего, где всё утверждает себя за счет отрицанияДругого.Имевший опору в Боге, мир Лейбница вырождается у Шопенгауэра в царство дисгармоническихразноволений, которые безос-новательны, потому что желание не свидетельствует ни о чем ином, кроме нехватки.

Подобнотомукак Шопенгауэр довел до предела абстрактность вселенского Зла, Шеллинг (не без влияния Канта) крайне расширительно пересмотрел ту христианскую доктрину, в которой Зло выступало результатом авторизованного человеком решения. В книге «О сущности человеческой свободы» (1809) Шеллинг приравнял Зло к Духу, в котором самость (Selbstheit) эмансипируется от основания вне себя (в Боге, вcausasui). В пространном толковании на этот труд (в лекциях, читанных воФрайбургскомуниверситете в 1936 г.) Хайдеггер заключит, чтоШеллинговоЗло духовной свободы есть история. Согласно Хайдеггеру, человеку, коль скоро ему дано «быть в состоянии всех состояний быть», не приходится выбирать между Добром и Злом — оба эти начала в немконъюнктивны(обменны), а не дизъюнктивны: «Человеческая свобода <…> — способность к Добруик Злу»(подчеркнуто в оригинале). Совсем иной вывод из того же источника сделает после концаВторой мировой войны ЭммануэльЛевинас(«Гуманизм другого человека», 1951). Кроме свободы выбора, каковая дляЛевинаса, как и для Шеллинга, чревата Злом, есть ещедоальтернативная,пресуществующаяволеизъявлению ответственность перед лицомДругого, в абсолюте — Бога. Ответственность, однако,янусообразна. Есть множество примеров тому, как Зло творилось в сознании исполненного долга и во имя Божье.

Были липерeчисленныемыслители религиозны или нет, интриговало ли их мироз-дание или человеческое естество, они вдохновлялись в своих соображениях о Зле тем его пониманием, которое сложилось в период перехода средиземноморской культуры к христианству. Соответственно: как бы ни варьировались их подступы к Злу, за этой наружной разноликостью скрывалось нечто инвариантное,парадигмообразующее. Во всех своих модификациях Зло предстает в качестверассоединения, вытекающего из того обстоятельства, что философское воображение берет свой предмет в видедвуипостасного— имеющего и теряющего полноту признакового содержания,единоцелостногои поддающегося индивидуализации, ментального и субстанциального, абсолютно необходимого ичастноопределенного(подвижно свободного). Даже если философия Зла не трактовала его как разрывающее связимеждуналичнымздесьсейчаси запредельным, она наследовала вере, религиозной идеедвумирия. Наделяяконцептуализуемуюдействительность тем или иным смыслом, философ видит Зло в том, чтоконфронтируетс его семантическим убеждением. Универсум Лейбница, покоящийся на достаточном основании, впадаетвЗлолишенности(столетие спустя Шопенгауэр помыслит ее всеобъемлющей — не какnihilprivativum,aкакnihilnegativum, так что припишет благодать одной лишь нирване). В пагубное противоречие с общезначимым самосознанием у Гегеля вступаетавторефлексияотдельной персоны. В подверженной распаду материи Соловьев диагностирует то препятствие, которое Добро должно прео-долеть духовным путем. Но и Дух — Зло, если умозрение ставит себе задачей слиться с сущим — в искомом ли Шеллингом тождестве субъекта и объекта, в утверждавшемся ли Хайдеггером примате бытиянадбытующим. Философия, эксплицирующая в ЗлеДругое, чем ее собственный смысл, праваоперационально, но не по сути дела, потому что человек, в том числе иhomophilosophicus, обладает счастливой способностью конституировать смысл на разные лады. Зло враждебно не какимлибо смыслам, а самойсмыслопорождающейсвязи, комплексно сочетающей значения и потомуинтерсубъективной— способной объединить также партнеров по коммуникации.

Чтобы искусство без остатка отдалось Злу, художественный текст должен нести в себе идею завершенности культуры (вообще или в ее отдельных формах), то есть отвечать весьма специфической авторской установке. Согласие со Злом возможно, но не обязательно в литературе (как лишь возможное оно бывает не толькоподесадовскиоднозначным, но и амбивалентным:подиразберись, чего больше в текстах молодого Сорокина — упоения изображением неслыханных злодейств или компрометации «букв на бумаге», слова, каковое не являет собойverbumDei). Литература и Зло — большая тема, которую следовало бы обсудить особо. Может быть, я и обращусь к ней когданибудь, если достанет жизненного времени. Кстати, о естественной смерти. Она не имеет ни малейшего касательства к Злу, качество которого вменил ейВл. Соловьев. Исчезновениесмыслопорождающихособей не даетпротивосмысла.