1. — Я знаю, кто ты…

В первый момент Он не понял, от кого прозвучала эта фраза. Он вздрогнул внутренне, но внешне оставался неподвижен. Он даже замер, хотя так хотелось обернуться, оглядеться по сторонам. Кому же принадлежал этот голос? Голос женский. Голос молодой. Даже красивый.

Он не знал, как себя повести. С одной стороны, никто не имел права знать, Кто Он. С другой стороны, голос этот так был прекрасен и молод, так сладко манил. С одной стороны, Он обязан был принять меры — человек, узнавший, Кто Он, не должен жить. С другой стороны, как же она Его узнала? Вдруг Она — Равная?

Он оглядел толпу. Люди толкались у тесного входа на эскалатор. Поднявшись по эскалатору, Он встал у выхода, будто кого-то ждал. Мимо шли люди, и Он бросал беглый взгляд, если мимо шла девушка. Ну, кто ж из них? Может быть, эта? Нет. Слишком зациклена на собственной внешности — побрякушки, укладка, много краски. Такая не может быть Равной.

Он уже вышел на улицу. Яркое солнце вернуло в мир реальности. Здесь не могло быть грез, галлюцинаций.

И вдруг снова:

— Я знаю, Кто Ты…

Она не подошла. Она — появилась. Будто выделилась из пространства в той его точке, куда Он смотрел еще пару секунд назад. Где еще пару секунд назад никого не было. Будто ускоренного действия проявитель вычертил ее из пространства. Выглядела она невзрачно: тоненькая, очень юная, какая-то неоформившаяся, нескладная. Вроде бы все черты ее были красивы, прекрасны по-своему. Но каждая — по отдельности. Вместе они представляли собой что-то недоделанное, несостоявшееся.

— Это вы мне сказали…

— Я вам ничего не говорила…

Врет. Но посмотрим, как поведет себя дальше. Он знал, что за ним пойдет любая. И пойдет — куда угодно. И будет идти, пока Он зовет. Достаточно лишь заговорить с ней. Достаточно лишь остановить ее на мгновенье. Не то чтобы Он знал какое-то волшебное слово, нет. Срабатывало другое. И Он знал, что она (даже если это — Она) — пойдет. Хоть Он и старше ее раз в пятнадцать-двадцать. Хоть и внешность Его — скорее настораживающая, чем привлекательная.

2. Все в моем доме рассчитано на прием очередной чувственной дуры лет так восемнадцати-двадцати, хотя по новому Уголовному Кодексу можно без риска брать и младше. Желательно, чтобы она была абитуриенткой или первокурсницей филфака, журфака, искусствоведческого или что там еще есть — неопределенное, но престижное. Только не прагматичная, насквозь рациональная технарка или бухгалтерша, или (еще страшнее!) непробиваемая жвачная корова. Ей про Космос внутри человека, а она — жует. Ей про Сверхвозможности человека, а она — жует. Жует и жует. Такие умеют и книги жевать, и фильмы, и даже отношения с мужчиной. Как? Я тоже удивляюсь, но умеют. И жуют. Не жевать они только не умеют.

Такая сюда — не войдет! Нет, нет и нет! Жду тебя, амбициозная, взбалмошная, с неуравновешенной психикой, жаждущая приобщиться к чему-то такому, особенному, таинственному, и, уж конечно, что-то показать из себя. Хоть что-то.

Покажи! Посмотрю с восторгом. Ты будешь рваться сюда, потому что именно здесь на тебя Так смотрят! Потому что именно здесь тебя Так слушают! И ты уже ждешь, желаешь, жаждешь, чтобы на тебя смотрели именно — Так! Чтобы Так тебя слушали! И только — Так! Еще и еще, еще и еще!

Приходи! После залитой светом шумной улицы, позвонив четыре раза в звонок с наклеенным списком кому сколько звонить, ты резко и неожиданно попадаешь в темноту. Я веду тебя за руку, осторожно, ступенька, еще одна, теперь налево, длинный коридор, и все это — в темноте, в темноте, в темноте! Вот и комната. Свеча горит, длинные изогнутые тени на законопаченном черной бумагой окне, на черных стенах. Ой, что это? Да, это — гроб. Я сплю — в гробу. Ну, и ты, если дойдет…

Впечатляет? Но весь этот антураж — лишь внешняя канва того, с чем ты столкнешься. А столкнешься ты с куда более неожиданным и необъяснимым, чем темнота после яркого света и гроб-постель со свечкой. Кстати, не удивило тебя, что мужчина, столь солидный, живет в коммуналке? Или в твою эпоху уже не помнят, что это такое? А может, он, этот мужчина, никакой и не солидный, а жалкий, ничтожный и беспомощный? Зарылся в нору. И чахнет. И тебя — туда же!

И ты вошла в эту благоухающую миазмами коммуналку. При всем своем интеллекте, при всей своей высокодуховности. Да, ты вошла, вот ступеньки, вот поворот, вот длиннющий коридор и темнота, темнота, темнота. Почему? При шести комнатах и куче фамилий под кнопкой звонка? Почему — темно? Где же люди?

3. Для Него было под силу добиться любой женщины, обеспечить себе любой уровень жизни и жить, при желании, в любой эпохе на выбор. Но использовать свои возможности Он старался все меньше и меньше. Все казалось мелким, ненужным, неинтересным. Единственное, что совершенно искренне приносило Ему удовлетворение, радость, счастье, — это Творчество. А сотворить Он мог самое разное. От шедевра искусства до биологической особи. И много чего другого. Тут не было потолка для фантазии.

Для Него остановилось земное время, Он мог изменить в материальном мире все: судьбы людей, континентов, галактик. Достаточно одного неосторожного не то что движения — помысла! — и Он мог вытереть из Пространства Бытия что угодно и кого угодно. Для Него остановилось время при Вхождении в Мир Иных Измерений. Он мог двигаться по времени в любом направлении. Он мог выбрать любой материальный объект, замерший перед Ним во времени, и сделать с этим объектом все, что посчитает нужным: вылечить, переделать, усовершенствовать, стереть, воскресить.

И при всем при этом Он не чувствовал себя особенным, исключительным, необыкновенным. Просто Он кое-что — Знал. Он мечтал передать кому-нибудь это Знание и доказать: Сыном Неба может стать каждый, достаточно лишь…

После многоточия можно поставить одно только слово: достаточно лишь — Войти. Очень простенько, буднично и неубедительно звучит одно это слово. Уж лучше сказать более увесисто, торжественно: осуществить Вхождение. Но что стоит за этим будничным, вроде бы, обыденным словом, какой немыслимый путь лежит к этому слову, простому и короткому, Он не мог объяснить коротко. Есть ведь понятия довольно простые, когда они разъяснены, подтверждены, проверены. Например: Земля вращается вокруг Солнца. Но потребовались века и века, потребовались костры инквизиции, изломанные судьбы и мужество Посвященных, чтобы эта истина стала доступна любому и каждому.

4. В принципе, встреча эта была уже не нужна. Все вопросы мы обговорили по телефону, и я ехал в фирму — так, для проформы, чтобы поставить точку в уже решенном вопросе, заодно оставить заполненный бланк договора в двух экземплярах и бланк счета в одном экземпляре.

Эта работа резко отличалась от журналистской деятельности, к которой было приучено мое поколение, когда мы писали заметки о том, как по-ударному вышли заводские ребята на Всесоюзный субботник и с чувством глубокого удовлетворения очистили от мусора территорию родного завода и окрестных дворов.

Сегодня на чувства ребят было глубоко наплевать, а у журналистов появилась новая проблема, новая всепоглощающая забота: добывать деньги. Для ее решения приходилось осваивать совершенно новую для себя профессию: продавца газетной площади. Вся задача состояла в том, чтобы найти жирного гуся и ощипать его, насколько получится.

На жирного гуся не так просто выйти. Звонишь в фирму, спрашиваешь босса. Отвечает девочка, выпытывает, кто ты и по какому вопросу, и таким ласковым голоском:

— Соединяю!

Трубку снимает вторая девочка, выпытывает более обстоятельно и голоском, просто обворожительным:

— Оставьте свой телефон, когда вас смогут принять, вам позвонят…

И я наивно ждал.

— Сергей Леонидович, как мы рады вашему звонку! — слышалось в трубке, когда я не выдерживал и звонил сам. — Перезвоните, пожалуйста, в четверг.

В четверг меня перебрасывали на понедельник, в понедельник — на следующую пятницу…

Как я ненавидел секретарш! Да не только я, любой из журналистов. Я пытался с ними бороться. Оказалось, себе дороже. Я попытался с ними дружить, даже как-то их прикармливать. Не всегда удачно, ведь секретарши в фирмах — отъевшиеся, но я и подходил нестандартно:

— Будьте любезны, соедините меня с Игорем Константиновичем! — начало типовое.

— А как вас представить?

— Представьте меня на белом коне, в искрящихся на солнце золотистых латах, большого такого, с бородой, — в трубке слышится «хи-хи», и тут я называю свои фамилию-имя-отчество и из какой я газеты.

Шеф принял сам. Я сидел в приемной в кресле напротив двери его кабинета, секретарша подала мне чашечку кофе и добавила тем же ласковым голоском:

— Игорь Константинович просил подождать. Он освободится минут через десять.

Я еще допивал свой кофе, как дверь кабинета открылась, провожая своих гостей, босс вышел в приемную, пожал гостям руки, и тут его взгляд упал на меня.

Он не скрывал, что очень рад встретить меня снова. Первая наша встреча состоялась несколько лет назад, еще в дорыночную эпоху, редакция послала меня в один научно-исследовательский институт написать про молодого ученого Игоря Храмцова. Его работа была представлена на престижную премию, а молодежная газета, где я тогда работал, просто обязана была про него написать.

— Как же ваша наука? — не удержался я, когда мы вошли в кабинет, забыв на минуту, что пришел не для разговоров по душам, а для подписания договора на публикацию в газете рекламного модуля.

— Что я вам скажу… — помедлил он. — А может быть, именно вам, журналисту, и стоит об этом узнать…

Смешной… журналисту… Журналисты давно превращены в рекламных агентов. Главным в работе стало — снять деньги, еще деньги, еще деньги. И напишем мы про тебя ровно на ту сумму, которая будет стоять в договоре. Сколько лет прошло с той нашей встречи, когда он был просто Игорем? Пять? Шесть? Не помню. Внешне он почти не изменился. Но есть огромная разница между тем и этим.

— После той разработки, ну, помните, она еще на премию была представлена, я увлекся темой всерьез. И в какой-то момент открылось такое… Об этом не рассказать. Это не изобретение. Это не открытие. Это нечто большее, несоизмеримо большее!

По прежней встрече я помнил, что парень он довольно скромный, не хвастается, хотя было чем, про его тогдашнюю разработку пришлось выспрашивать ученого секретаря института, сам Игорь говорил о ней весьма сдержанно. Или из скромности. Или догадывался уже, что ждет его нечто большее, несоизмеримо большее.

— Почему же я — здесь? — упредил он мой естественно возникающий вопрос. — Я прекрасно понимал, что у такого открытия, если сделано оно в советском институте, два наиболее вероятных пути: или сгноят на полке в архиве, или украдут. Подставят туда соавторов, руководителей липовых, громко объявят недоработанным и тихо продадут на Запад. Я пошел третьим путем: я заработаю деньги, много денег, оборудую собственную лабораторию и воплощу свое открытие в конкретном продукте.

Он улыбнулся, кивнув мне:

— И тогда вы напишете про это в газете.

Я кивнул с улыбкой в ответ. Я рад был бы в недалеком будущем написать про его открытие. Наверняка, это что-то потрясающее. Но сегодня я приходил к нему за рекламным модулем богатой западной фирмы, российское представительство которой он на сей день возглавлял. Он зарабатывал деньги. И я заработал с его помощью свой небольшой кусок — с каждой добытой рекламы мне полагалось пятнадцать процентов комиссионных.

5. А в газете дела шли плохо. Звонил из Москвы Тузовский, главный редактор. По тону разговора легко было понять, что дела действительно «не ах». Я не любил те периоды, когда дела в газете шли хорошо. Тогда Туза (так мы его звали еще со студенческих времен) держался надменно, начальственно. Я любил, когда он просил по-дружески:

— Придумай что-нибудь, сделай что-нибудь! Ты же — можешь!

Почему-то дела наши в Москве не раз зависели от ситуации в маленьком петербургском корпункте, состоявшем из одного человека. Много на себя беру? Может быть. И я ответил:

— Хорошо, Коля, что-нибудь придумаю.

Я не называл его «Тузой», хотя он, несомненно, догадывался, что зовут его так не только бывшие однокурсники, но и вся редакция. Называл Колей, при подчиненных — Николай Александрович.

Туза в очередной раз вляпался. И передо мной в очередной раз ставилась задача — что-нибудь придумать.

6. Когда мы студентами второго курса приехали на картошку, мы выстроились шеренгой вдоль барака, где нам месяц предстояло жить, и перед нами держал речь парторг совхоза.

— От лица коллектива совхоза «Путь Ильича» я приветствую студенческий отряд имени Василия Островского! — он тупо смотрел на нас, не понимая, почему мы ржем, как лошади. Наш студенческий отряд назывался «Василеостровский» по имени Васильевского острова, где находился факультет журналистики университета.

Парторга явно раздражал наш смех.

— Что вы ржете, как лошади?! — топнул он ногой в высоком сапоге.

— Все мы немножко — лошади! — донеслось из шеренги.

— Кто это сказал?!

— Маяковский.

— Маяковский, два шага вперед!

Из шеренги никто не вышел.

— Ну, Маяковский, я с тобой разберусь! — парторг раздраженно махнул рукой, отвернулся и быстро зашагал, подзывая своего пса:

— Туза, Туза!

Мы знали, что совхозного пса зовут Тузик, что живет он в соседнем с нашим бараке, даже не в будке, но студент Коля Тузовский с того дня для всего курса стал Тузой. Похоже, навсегда.

7. Изложенные здесь события хронологически могут быть перепутаны и не соответствовать земной своей очередности. Когда они еще не произошли, но уже существовали, их земная очередность была чем-то вторичным, несущественным. В Итоге будет — Так! А каким путем, в каком порядке и за какое время придут к уже существующему итоговому результату — это вопросы земные, частные, они не требуют вмешательства сил, выносящих Итоговое Решение.

8. В те годы перед журналистами встала очень сложная задача: все, чему их учили, что в них взращивали, стало или не нужно, или почти не нужно. Буквально за год — за два до наступления той эпохи любого уровня журналист, если бы вдруг не то чтобы попросил денег за свою статью, за публикацию, хотя бы намекнул, хотя бы заговорил о деньгах, он мог иметь большие неприятности.

Пришла эпоха, когда журналист имел в редакции неприятности, если денег не попросил, если о них не заговорил, если даже не намекнул. На Западе, насколько мне довелось с этим позже столкнуться, во всех изданиях рекламная и журналистская службы разделены. Журналист должен быть объективным, критиковать, делать независимую аналитику, рекламист — ковать деньги. Потихонечку мы к этой цивилизованной схеме подтягиваемся, но в то время до цивилизованных отношений в бизнесе было еще очень далеко.

Тузовский вляпался по обычной своей жадности. Он давно превратил нашу газету в прилавок для продажи всего, что можно продать или купить. Молодец — сориентировался в ситуации. Но в этот раз он продал какой-то фирме партию оборудования, находившуюся в Антверпене. Четверо сотрудников фирмы купили билеты, полетели в Королевство Нидерланды. А необходимое им оборудование уже было продано другой фирме. У Тузовского не было контракта на эксклюзивное право продажи. Владелец товара был прав, посредник (в лице Тузы) остался без своих комиссионных, а для тех четверых, потратившихся на полет в Антверпен, поездка была не вложением в сделку, а лишенным всякого смысла убытком. Они оказались крутыми ребятами, впаяли Тузовскому штрафные санкции.

И все бы сошло, рассчитались бы, но уж больно похожих людей примагничивает друг к другу: этим, как и Тузе, дозарезу нужны были таблетки от жадности. И побольше, побольше, побольше (уж простите за цитату из школьного анекдота)! В своих претензиях они не могли остановиться. Но это лишь предыстория ситуации, когда нам понадобится вдруг Кричухин, и когда Туза заново вляпается.

9. Кто-то звонит ко мне. Четыре звонка. Не спешу открывать — я никого не жду. Звонят настойчивей. Еще. Я выхожу в коридор, иду, не торопясь.

— Кто там?

— Участковый. Старший лейтенант Добрецов.

Открываю.

— Проходите.

Старший лейтенант садится на стул.

— Вы — это, Степанов Сергей Леонидович?

— Да.

— На вас поступило — это, — он машет передо мной бумажкой, но читать не дает, — заявление поступило на вас!

— Но вы хоть скажите, о чем там?

— А вы не догадываетесь?

— Нет.

— Ваш сосед Баранов Виктор Михайлович пишет, что вы подбросили ему в комнату четырнадцать, ой, простите, шестнадцать дохлых мышей!

— Откуда я их взял? Я что, кот?

— Так вы не подбрасывали ему — это, шестнадцать дохлых мышей?

— Нет.

— Пишите! — он протянул мне чистый лист. — Объяснение. Строчкой ниже: я, запятая, ниже, в одно слово, нижеподписавшийся, Степанов Сергей Леонидович, своему соседу Баранову Виктору Михайловичу шестнадцать — это, зачем вы пишете — «это»? Четырнадцать дохлых мышей не подбрасывал. Здесь подпись. И число, число не забудьте.

Я проводил участкового до двери и вернулся за холст. Живопись давно стала моим главным успокоительным средством. Самым надежным. Сначала я благодарен ей был за то, что она, как ничто другое, успокаивает нервы. Потом я открыл в ней нечто значительно большее.

10. Учитывая его занятость, я забегал к Игорю Храмцову минуты на две-на три, но каждый раз у меня оставалось впечатление, будто разговаривали мы целый вечер, допоздна, а размышлений после разговора хватало еще недели на две. Часам я не верил: они упорно показывали, что общались мы две-три минуты. Часам оказалось не под силу измерить Иной масштаб времени, ту временную складку, в которую мы попадали, ведя свои разговоры. Видимо, тема наших разговоров была интересна и востребована для пространства тех измерений, которые могли сокращать, сжимать, регулировать параметры времени.

11. С Мисой Кричухиным мы встретились, когда пересеклись две кривые: он катился вниз, я поднимался. Но поднимался я из такого дерьма, а он падал с такой высоты, что это стояние на одной ступени казалось чем-то странным и шатким. Как много дал он мне в познании профессии! Может быть, я и сам бы вышел на эти высоты, но сколько лет ушло бы на этот путь, пройденный рядом с ним за несколько месяцев!

Постараюсь пореже называть его «Мисой», как прозвали его в редакции, полное имя он носил: Михаил Понайотович Кричухин. Окончил «иняз», написал две научные работы по восточным языкам, владел всеми европейскими. Мог говорить на разных диалектах немецкого, на английском понимал анекдоты со всем утонченным двойным смыслом, некоторые его и на родном языке не всегда понимают.

Когда Михаил Понайотович был совсем молод, он занял пост довольно высокий — переводчиком у одного из советских министров. «Мисой» Понайотыч станет значительно позже, когда сопьется, опустится, но остатками образа интеллигентского будет напоминать былую свою значимость. Но это произойдет позже. Значительно позже. А в те годы совсем еще молодой Михаил Понайотович был на гребне своей карьеры.

Он часто встречал и сопровождал правительственные делегации. Однажды приехал в страну очередной крупный деятель, которого ожидал прием на уровне Совета Министров, звали деятеля… назовем его условно Отто фон Циммерман. Михаил Понайотович встретил его в Бресте, так и ехал до Москвы с высоким гостем рядом. Деятель оказался очень любознательным, обо всем расспрашивал. Как и положено, Понайотыч отвечал ему по газете «Правда» и по всем инструкциям.

Но неожиданный момент поставил политически подкованного переводчика в тупик. На станции рабочие грузили уголь, и один грузчик что-то спросил у другого, на что второй ответил: «За-ательски!», вскинув кулак с оттопыренным большим пальцем. Фон Циммерман тут же спросил переводчика: — Что означает “з—бательски!”?

— Зер гут! — отчеканил опешивший Кричухин и, в принципе, был прав — как еще перевести?

Обрадованный фон Циммерман записал новое слово в блокнот, потом зашел разговор о другом, и крохотный эпизод на станции забылся сам по себе.

Высокого гостя принял министр, все шло по протоколу, были подписаны важные соглашения. Довольный министр показывал гостю наши выдающиеся достижения. Естественно, возник вопрос:

— Как вам у нас на ВДНХ?

Переводчик, уже готовый переводить что-то вроде дас ист вундер шен, дас ист вундер бар, остолбенел, он что-то почувствовал.

— Айн момент! — воскликнул фон Циммерман, довольный, достал блокнот и с сильным акцентом, но с достоинством человека, за одну поездку якобы овладевшего столь тяжелым для иностранцев разговорным русским, выпалил:

— Зае—тельски!!!

Спецслужбы не спали. Они легко вычислили виновного, и хоть вина его была весьма сомнительна, и хоть специалистом он был высочайшего класса, но оправданий для Кричухина не нашлось: выгнали в шею!

Покатился он по наклонной. Ступеньку за ступенькой съезжал по должностям и оказался в редакции нашей газеты. Так мы и встретились с ним: мой карьерный подъем совпал в какой-то точке с его головокружительным спуском.

12. Из разговоров с Игорем Храмцовым:

Почему один школьник едва на «тройки» тянет, не успевает ничего, а другой — и на «пять», и на секцию плавания, и на фотокружок, и еще с друзьями погулять время осталось?

Вроде бы и у одного, и у другого — те же 24 часа в сутках. Есть версия, что у второго — организованность, он и успевает все. Но есть и другая версия. У второго — иной масштаб времени.

Время можно как спрессовывать, так и растягивать в объеме. Есть и временные складки: в них столько событий и свершений, а в земном измерении — прошло лишь несколько минут. Да что там минут — секунды, миг!

13. Обычно мы решаем свои задачи на среднем или начальном уровне. Большинство наших задач именно этим уровням и соответствуют. Когда мы пытаемся решить свои задачи на высоком уровне, нам редко это удается. Мы перепутали все входы и выходы. Мы тянем на себя ту дверь, которую надо толкать вперед, или же толкаем вперед ту дверь, которую достаточно легко потянуть на себя, чтобы она открылась.

Не раз люди замечали: у человека долго не получалось ничего, и вдруг разом стало все получаться. Будто вручили ему волшебный пропуск, будто нажалась какая-то загадочная кнопка «пуск», открывающая все двери на всех уровнях, дающая ключ ко всем входам и выходам. Человек так долго бился у закрытых дверей, он не верит еще в свою удачу, вдруг она — случайность! Но нет — открылась одна дверь, другая, открылась и та, открыть которую он мог лишь в самых фантастических мечтах, самых дерзких и самых заветных.

Он нашел Ключ. Этот Ключ лежал на Высшем Уровне. Если мы подошли к тому, чтобы решать свои задачи на Высшем Уровне, любая задача нижестоящего, пусть даже сравнительно высокого, но все же нижестоящего уровня, решается сама.

Когда Он понял эту довольно простую истину, Он стал перебирать в памяти все эпизоды своей жизни, стараясь понять, что же Он делал не так, если судить себя с позиций Высшего Уровня? Почему Волшебный Ключ так долго Ему не давался? И почему все-таки в конце-то концов этот Ключ — в Его руках?

14. Из разговоров с Игорем Храмцовым:

В чем разница между Богом и Дьяволом? В чем основная суть их спора?

Похоже, главный предмет их спора в решении вопроса: можно ли ребенку говорить правду?

Мы ребенку говорим: не трогай чайник — обожжешься! Он и не знает — почему? Мы и не объясняем — верь!

Если говорить ребенку правду, выкладывать полную информацию, надо объяснить, что при температуре сто градусов по Цельсию вода кипит. За счет теплоты происходит ускоренное движение молекул. Попутно надо объяснить и что такое молекула, и почему при нагревании меняются свойства вещества: вода превращается в пар. Тогда только мы скажем ребенку правду — объясним явление с учетом всех взаимодействующих факторов.

Ребенок, пожалуй, до конца не дослушает — заплачет. С ним надо проще: чайник — обожжешься — верь!

С позиций Вселенной, с позиций Высшего Разума мы, земные люди, — дети. Мы еще не готовы к пониманию Высшего Знания с учетом всех взаимодействующих факторов. Мы только начали познавать атомную энергию — и что? Тут же две бомбы кинули. А ведь знание действия ядерного оружия — еще далеко не самая высокая ступень Знания. Существует более высокий уровень — уровень Сверхзнания, Сверхвозможностей и Сверхоружия. Можно ли доверить алгоритм перехода на этот уровень современному человеку — ребенку со Вселенских позиций?

Нельзя ребенку говорить правду. Ему даны Заповеди — пусть Верит! — говорит Бог.

А Дьявол — нет, пусть от яблочка откусит, пусть лук и стрелы придумает (с них начинается глубоко засекреченная наука — баллистика), пусть атомную бомбу на соседа кинет. Нет у Дьявола совести, для него запросто дать ребенку малому поиграть химическими реактивами или таблеточки пусть покушает — позабавляется. Что за этим последует, кроме зла?

Знание и зло — соседствуют. Знание не должно опережать взросление — говорит Бог. Наверное, Он глубже смотрит на вещи, потому и во всех религиях Бог — с положительным знаком, Дьявол — с отрицательным.

И цифра, которая мистически раскрывает творческий замысел Бога, — семерка. Она — первое в ряду чисел натуральное число (если, конечно, не брать в расчет нечетные цифры до пяти — совсем уж простые, как пять пальцев). Делится семерка только на себя и на единицу. Шестерка (три шестерки — символ Дьявола) делится и на единицу, и на двойку, и на тройку. И равняется сумме своих сомножителей.

Шестерка — Знай!

Семерка — Верь!

15. Он помнил только очень краткий миг, внешне совершенно не впечатляющий. Хоть и хотелось происшедшее как-то приукрасить, расписать, но уж в чем—в чем, а в этом вопросе он боялся неправды, боялся даже частички домысла. Боялся и неосторожной огласки, способной привести к кривотолкам. Да и не надо, чтобы об Этом кто-либо Знал. Логика подсказывала: избрать могли любого из людей, но Избрали именно человека пишущего, пишущего профессионально. Значит, Избрали не для того, чтобы он молчал, а чтобы рассказал. Рассказал широчайшей аудитории, рассказал убедительно, рассказал правдиво.

Внешне все произошло довольно невзрачно, совершенно не для художественного повествования. Это было 12-го февраля, поздно вечером, он возвращался домой от Игоря Храмцова. Он шел к станции метро «Площадь Александра Невского» и в данный момент переходил эту самую площадь, широкую и почти безлюдную в холодный февральский вечер. Вдруг что-то резко кольнуло ему в бок. Кольнуло — не то слово. Что-то с болью впилось в бок между ребрами. Будто копье бросили, будто трезубец.

Уже придя домой, раздевшись, он обнаружил у себя на левом боку три ранки, три точки, расположенные по геометрически правильной линии. Ранки были свежие, не кровоточили, но сильно болели.

Что произошло в тот зимний морозный вечер на самом деле, он узнал лишь много позже, лишь в состоянии глубокого Вхождения, когда шаг за шагом, эпизод за эпизодом сканировал собственную память. Память при сканировании выбрасывает подчас не совсем приятное, а то и совсем неприятное, но он постарался не обращать внимания ни на что, кроме касавшегося события вечера 12-го февраля.

Это событие, как оказалось, по степени важности сопоставимо лишь с такими, как рождение и смерть.

В тот вечер он стал Носителем Знака. Но от Носителя Знака до Сына Неба лежал перед Ним еще очень многомерный Путь.

16. Виктор Михайлович Баранов, мой сосед по коммуналке, с перепою обкакался и обгаженное покрывало бросил в ванну. Ушел куда-то пить водку и три дня не показывался. А на дворе — июль, жара. Пряный настой в ванной все усиливался. Ладно, не помыться, ладно, не постирать. Но ароматы настоя проникли уже во все уголки квартиры. Уже по лестнице люди, проходя, принюхиваются, спешат проскочить мимо, не останавливаясь. Сколько еще нюхать? Неделю? Месяц? А жара не спадала. Наконец-то, о, счастье! Виктор Михайлович появляется. На просьбу забрать свое покрывало однозначный и всегда одинаковый ответ:

— А-а, э-э, это — не я!

17. Из разговоров с Игорем Храмцовым:

— Необъяснимых явлений нет. Есть явления, необъяснимые с позиции примитивного материалистического видения Мироздания в трехмерном пространстве и одномерном времени, — он говорил это как-то робко, будто спрашивал, не претендуя безапелляционно на то, что уж он-то видит мир многомерным и вневременным.

18. — Картина неясная, — отвечал лечащий врач палаты, а в графе «диагноз» записал: «Почечная колика», поставив после записи своей знак вопроса. Все внешние симптомы указывали, что именно этот диагноз — правильный, но на УЗИ врач не смог найти в почках пациента ни камней, ни песчинок. А пациент послушно сдавал анализы, глотал пилюли, подставлял под уколы медсестрам свой обычный человеческий зад. В нем произошли уже серьезнейшие изменения. Но это еще не был — Он.

19. Я послушно сдавал анализы, глотал пилюли, подставлял под уколы медсестрам свой обычный человеческий зад. На тот момент это еще было нужно. Я еще не был Он. Путь перехода в Него был неизведанным, сложным, непредсказуемым. На Этом Пути поджидали не только физическая боль и необъяснимые страхи. На Нем было такое, что и предположить для человека немыслимо. Но почему же я не испытывал панического ужаса? Была только спокойная, всепобеждающая уверенность. В чем? Да в себе. Да еще в том, что все происходящее — на пользу. Но в чем-то и еще. Этого «чего-то» я пока не мог объяснить.

После происшедшего там, на площади имени Александра Невского, я периодически ощущал тяжелую боль в разных частях тела. Но я не боялся этой боли. Все, что происходило со мной, уже не принадлежало ни мне, ни моему телу, ни моей столь капризного поведения судьбе. Кто-то меня — Вёл. Может быть, Он, кем в итоге мне предстояло стать? Но Он и так уже Был, без меня. Может быть, я просто вольюсь в Него? Или Он в меня? Свои цели и задачи Эти Силы нам не объясняют.

Любые попытки объяснить все происходящее со мной с точки зрения человеческой логики оказывались тщетны, я просто доверился Ему. Тому, кто вел меня так загадочно и непредсказуемо.

20. Тетка моя родилась в 1902 году (у нас в семье очень большие разрывы во времени между поколениями: я, например, — самый молодой папа, хоть и было мне 36 лет, когда родилась моя дочка), к 1937-му тетка имела неосторожность быть женой генерала — красного генерала (хоть и дворянина в прошлом, были такие). Естественно, она стала ЧСИР (член семьи изменника Родины) и отправилась в лагерь на Колыму. До полной реабилитации было еще долгих двадцать лет, а пока она делила нары в бараке с другими «предателями Родины» или, скажем точнее, «преданными Родиной». Что может быть страшнее, чем судьбы этих женщин, оболганных, разлученных с детьми, осужденных никогда не увидеть своих расстрелянных, преданных Родиной мужей?

О тех, кто был рядом, воспоминания у нее остались самые светлые. Сюда попадали интеллигентные, образованные люди, лучшие из лучших. Именно такие были той стране не нужны. Но они обладали внутренним стержнем, сохранявшим в них духовную высоту в любой обстановке. Одна из женщин кое-что знала. Ненавязчиво, деликатно передала она свои знания одной подруге по лагерю, другой. Алгоритм этого Знания довольно прост: войти в контакт с Миром Иных Измерений, отодвинув собственное сознание — фильтр, не пускающий нас к могущественному микромиру внутри нас (если очень упрощенно: научиться ни о чем не думать вообще, для начала хотя бы несколько секунд). А вот методики Вхождения…

Позже, когда я уже пытался системно и последовательно изучать эти вопросы, я понял, что она получила элементы Высшего Тайного Знания из буддистских, исихастских и суфийских методик общения с Миром Иных Измерений (Бытием Бога, Высшим Вечным Вселенским Разумом, Внутренним Микромиром, Глубинным Миром…). Методики, кстати, довольно просты (на Западе они мало известны, на Востоке — широко), но для Вхождения — мало знания методик. Вхождение открывается шаг за шагом с десятилетиями тренировок по этим методикам. Можно тренировками заниматься в монастыре, можно в миру, можно в концлагере, можно между ремонтом двигателя и покраской яхты или между написанием репортажей и сбором рекламы.

Извините, если отвлекаю ваше внимание на вещи довольно известные, но они — нечто вроде таблицы умножения, без которой не подойти к более сложным вещам. Об этих вещах я не осмеливаюсь говорить категорично, говорю о них робко, полувопросительно, тут много необъяснимого с позиций примитивного материалистического видения Мироздания в трехмерном пространстве и одномерном времени. Но именно в этих вещах — ключ к Сверхвозможностям (к долголетию, к реализации творческого потенциала, к необъяснимому разрешению тяготивших проблем, к тому, что само открывается, его даже предугадать трудно) и даже к Сверхоружию. Об этом вам говорит человек, приговоренный врачами к короткой — не более тридцати лет — жизни (покажу документы, там, правда, не дословный приговор, он подразумевается).

Но была тетка. И было это Знание.

О более сложных вещах — немного позже.

21. Так мы и встретились с Кричухиным: мой медленный карьерный подъем совпал в какой-то точке с его головокружительным спуском.

Но и на этой ступеньке Миса не удержался: выгнал его Тузовский. Однако настал день, когда этот уникальный человек нам срочно понадобился. Срочно пришлось вспомнить, что он все-таки не Миса, а Михаил Понайотович.

Дела в редакции пошли из рук вон плохо. Туза в очередной раз вляпался, и передо мной ставилась задача в очередной раз хоть что-нибудь придумать.

22. В офисе Волчкова я ждал Мису Кричухина.

— Поезжай-ка ты за ним сам.

— А если мы разминемся по дороге?

— Он по-твоему — едет сюда?

— Должен.

— Он в лучшем случае — дрыхнет. Если опохмеляется, хватай его за шиворот и тащи сюда. Только от нечистот отмой!

Я все-таки поехал. По дороге невольно думал о Михаиле Понайотовиче. Какой талантливый человек, какую блистательную карьеру он мог бы сделать! И делал когда-то.

Кричухин жил в спальном районе, в новостройках, с соседом-пьяницей. Если когда-нибудь я стану богат, я вытащу из коммуналок если не всю (всю, конечно, для одного человека неподъемно), то хотя бы часть питерской интеллигенции. Я не вижу никакой вселенской трагедии в том, что в коммуналке живет вечно пьяный Баранов или другие, как их называют, неимущие. Именно об их благополучии более семидесяти лет пеклось наше многострадальное государство. И продолжает печься. Но если бы государство сделало ставку на таких людей, как Храмцов или хотя бы Кричухин (не когда он уже опустился до невозможного, а пораньше), мы бы жили не так, как живем. Вся страна не так бы жила. Именно эти люди создают культурный слой, на котором во всем нормальном мире выросли и высокие технологии, и материальное изобилие, и жизнь достойная. А вся-то хитрость, вся причина успеха: дали в нормальном мире развиться тому социальному слою, который вытащил из бедности и себя, и всех остальных.

Неимущих в этих странах просто не осталось и остаться не могло. У нас они будут еще долго. У нас они всегда будут. Посмотрите предвыборную программу любого рвущегося во власть: обеспечить неимущих, обеспечить неимущих! Ну, обеспечите того же Баранова, а что дальше?

Никогда не сочувствовал Баранову, а Понайотычу — всегда. Со стороны всем казалось, что Миса — типичный неудачник. Он имел огромные возможности, но проморгал свою жизнь. Туза как-то сказал:

— Набьем ему холодильник пивом, чтобы он не клянчил банки у иностранцев, купим ему девку, диван широкий, чтобы он на раскладушке не спал. Будем делать прибыль на его мозгах!

Но сколько ни покупай ему пива или фирменных сигарет, он все равно будет клянчить. А девка… Что ему девка? Ему бы силы на свою раскладушку вскарабкаться. Ему, похоже, интересно другое. Вот уже много лет он пишет гениальный роман. В комнате у него от пола до потолка стопки книг и стопки папок с бумагами. Если б он не писал свой роман, он защитил бы все, какие только возможно, диссертации. Получил бы высочайшие ученые степени, профессорские и академические звания, занял бы кучу руководящих должностей. Всем этим он жертвовал ради своего выдающегося романа и носил на себе отметину типичного неудачника.

— Ничего, — любил повторять Миса, — еще пробьет мой час!

Тогда он снова будет Михаилом Понайотовичем, как в эпоху пика своей карьеры в Совете Министров, только писательскую свою миссию он считал несоизмеримо более высокой, чем чиновничью карьеру. Он будет дважды Михаил Понайотович. Или трижды. Но это — когда пробьет его час. А сегодня мне надо было Мису отмыть, одеть и приволочь в офис Волчкова.

23. Кандидатуру Волчкова для разрешения нашей ситуации предложил Тузовский. Мне, как подчиненному Тузы, предстояло подчиниться, хотя я лично предпочел бы иметь дело с Игорем Храмцовым. Но еще неизвестно, согласился бы Храмцов на наше предложение или нет, а вот Волчков явно загорелся.

Когда Туза вляпался в историю с оборудованием из Антверпена, он потерял все свои сбережения. Ему «включили счетчик», что называется. В полном отчаянии приехал он тогда в Питер со словами «придумай что-нибудь», такой был доступный, добрый, родной. Хотя придумывать особенного ничего и не надо было, решение лежало на поверхности. Правда, в те годы жизнь в условиях бизнеса в России только начиналась, и то, что сегодня ясно как день, тогда воспринималось оригинальным, ярким, талантливым, неожиданным решением.

Решение — простое: найти предприятие, заинтересованное в выпуске посвященного ему газетного номера и готовое выход этого номера оплатить. У меня сразу выплыла идея — пойти с этим предложением к Игорю Храмцову, но что-то меня удерживало от подобного шага. Я слишком дорожил отношениями с Игорем, чтобы рисковать ими. А риск испортить отношения был. Тузовский запросто мог Игоря «кинуть», может быть, и не впрямую, не внаглую, но Туза обязательно хоть что-то да украдет: или бумага у газетного номера будет подешевле, чем в смете расходов, или тираж поменьше, чем в титрах. В газетном деле немало лазеек для наживы, хотя со стороны об этом и не догадываются, и не подозревают. Я не хотел, чтобы это хоть каким-то боком касалось моих отношений с Храмцовым.

И когда Коля Тузовский привел меня к Волчкову, я вздохнул с облегчением. А решение мы придумали простое, ничего в нем удивительного на сегодня нет, но для тех лет — гениальное: приближалась крупная выставка в Ленэкспо, Волчков был заинтересован представить на ней свою фирму и свою продукцию, так что номер будет — на английском языке!

— У меня есть переводчица, — прочавкал Волчков, он что-то жевал и говорил небрежно. На пальце у него была крупная золотая печатка. — Переводчица классная, но она дорого возьмет.

— Зачем дорого! — подскочил на своем стуле Тузовский. — У нас есть Кричухин! Он — дешевый!

— Не надо дешевого. Нам нужен уровень.

— Там уровень — хоть куда! А денег у него вечно нет.

— Выпивает?

— Если б не выпивал, он был бы — дорогим!

24. Я собрался к Игорю Храмцову, но перед выходом решил позвонить. Вышел в коридор — телефонного аппарата на месте нет. Стучу Капитоньевой. Та ничего не понимает. Якимова (мы зовем ее Хихичка, есть за что) — тоже не в курсе. Выглянула в коридор:

— Ни фига себе! Хи-хи!

Дня через три вернулся с похмелюги Баранов и, как обычно:

— А это, э-э — не я!

Мы его обступили, он увидел, насколько наше возмущение искреннее, насколько наши намерения решительны, и честно признался, что телефонный аппарат пропил.

— Но я куплю новый! — перекрестился он. И добавил, опустив голову:

— Когда деньги появятся.

25. Любые попытки объяснить все происходящее со мной с точки зрения человеческой логики оказывались тщетными. Но оголять свой левый бок, показывать доктору три незаживающие точки и объяснять свою почечную колику тайной взаимосвязью с данными точками и Теми Силами, которые эти точки поставили, я тоже не стал. Меня бы показали психиатру и быстро перевели из урологии в психушку. С другой стороны, я еще не был стопроцентно уверен во взаимосвязи всего происходящего со мной с этими тремя точками. Это потом, когда у меня не останется и тени сомнения, что эти точки — материальное свидетельство Контакта, потом я многое пойму. Но еще только начинался период Перехода. Все еще казалось непонятным, пугающе непонятным.

Спал я в основном днем. Ночью шли приступы. Десятки раскаленных кинжалов втыкались в меня изнутри. Медсестра делала укол баралгина, я пытался уснуть, но еще до утра ворочался.

Тяжелое это отделение — урологическое. Лежат в основном старики со старческим традиционным недугом. Унитазы — в крови. Нянечек нет, подтирать некому. Пока какой-нибудь эстет ни окажет медсестре спонсорскую помощь. Она поворчит, но подотрет, можно загаживать снова. Будто вся страна превращена в гигантскую коммуналку. Коммуналка, коммуна, коммунизм — однокоренные слова, красноречиво символизирующие крайнюю степень мерзости, до которой homo sapiens вообще способен докатиться.

Если ты, Высший Разум, сделал мне прививку в левый бок, одарил меня Сверхвозможностями, почему же я с такой болью вхожу в новое состояние? Имею ли я право прибегать к помощи человека в борьбе с невыносимой болью своей? Может быть, не просить эту милую медсестру делать мне в зад укол баралгина? Человек здесь бессилен. Человек ищет у меня камни или хотя бы песчинки в почках. Человек и не предполагает, что прививка, сделанная силами Высшего Разума, меняет в данный момент мою старую поношенную почку на новую, чистую и сильную, как у новорожденного.

26. — Похоже, взрослым сегодня не до нас. Поиграем в мигалки?

— А поновее ничего нет?

— Можно запустить грозу.

— Может быть, ураган?

— Не надо. Старики узнают, ругаться будут.

— Ой, я, кажется, придумала! — Грэя загадочно улыбнулась, вплотную придвинулась ко мне:

— Давай похитим человечка!

— Землянина? — от удивления и радости я почесал за вторым левым ухом. — Да, этого мы еще не делали. А то все — взрослые, взрослые. Только им позволено!

— Сегодня им не до нас. Полетели, выберем…

Мы двигались над этой планетой медленно, осторожно. На той части планеты, над которой мы пролетали, была зима, и на планете лежало много снега. Был поздний вечер. Под нами мелькнул крупный город, мы пошли на снижение. Город довольно красивый: многочисленные купола церквей, два изящных шпиля, высоко взмывших в небо, широкая река с одетыми в гранит берегами. В одном месте, у моста, берег переходил в широкую площадь, красивую и малолюдную в столь поздний для землян час.

— Давай вот эту самку заберем! — обрадовалась Грэя, я не возражал, но она сама передумала, увидев неторопливо переходящего площадь самца. — Какой забавный! Пушистый такой! — воскликнула Грэя, когда мы подняли на борт этот великолепный экземпляр землянина.

Это была яркая колоритная особь, плотного телосложения, выше среднего по земным понятиям роста, с большой трехцветной (рыжей, черной, местами седой) бородой, в возрасте лет пятидесяти по земному измерению времени. На теле его мы обнаружили несколько шрамов, похоже, давнишних, во рту отсутствовало два зуба, на лучевой кости левой руки и на крестцовом позвонке были застарелые отложения солей, свидетельствовавшие о перенесенных травмах. В полости живота — три крупных шва, видимо, след перенесенных хирургических операций, если, конечно, у землян все еще применялись столь допотопные методы лечения.

— Ой, а это что за штучка? — прыснула Грэя, шаловливо эту штучку потрогав.

— Вырастешь — поймешь, — обрезал я. Не штучку, конечно же, обрезал, а шуточки Грэи.

Когда взрослые брали на борт землян, они вставляли каждой особи имплантат (есть еще вариант написания — имплантант, у русскоязычных землян нет единого мнения, как писать это слово. Если перерыть гору литературы, то убеждаешься, что частота употребления обоих слов приблизительно одинакова, но у землян в головах всегда порядочная каша!). Это довольно нейтральный приборчик — датчик по своей функции. Я не хотел делать с попавшей к нам особью то же самое, что обычно делали с другими особями.

— Давай поможем мужику…— предложил я, загоревшись своей идеей.

Грэя удивленно повела средним глазом верхнего ряда, от ее игривости не осталось и следа. Она еще не знала, что я планирую сделать, но приготовилась возражать, а при случае оказать мне сопротивление.

— Вот за это нам так влетит! — Грэя, похоже, поняла, что я задумал. — Земляне не должны, не имеют права!

— Грэя! Смотри, какой великолепный мужик. Смотри, сколько он перенес в своей жизни всякого-разного. Давай попробуем.

— Влетит нам, если узнают! — она еще на словах сомневалась, но с нетерпением взялась за то, что предложил я.

Мы воткнули ему в левый бок прибор, вводящий препарат. Мы ввели этой земной особи то, что ни в коем случае не полагалось для них: Программу Управления Временем. Теперь перед нами лежала не земная особь. Бывшая земная особь стала чем-то другим. Я не знал названия этого нового существа. Я назвал эту особь Первой Трансгалактической Надрасовой Мутацией. Когда их станет больше, они получат название, состоящее из одного слова. Но еще не пробил час, чтобы их стало больше.

27. Со страхом и трепетом ждал я момента, когда у меня начнется замена сердца на новое: сильное и без шрамов от бесконечных стрессов. Какая боль ждет меня тогда, какое очередное потрясение? Почка уже, вроде бы, восстановилась. Точнее, поменялась на новую. Доктора проводят консилиум — пытаются объяснить причину этого чуда. Мой лечащий хочет писать диссертацию на моем примере. Он там что-то научно обосновывает, исследует, доказывает. Но что? Три необъяснимого происхождения точки на своем левом боку я ведь ему так и не показал.

28. Три точки на своем левом боку я докторам не показывал, одному только слегка намекнул, возможна ли причина происходящего со мной, скажем так: в иной плоскости понимания? Он промолчал, достал блокнот рецептов, прописал мне какую-то пилюлю, я ее, естественно, есть не стал. По сути, о происходящем со мной догадывался только я. Главное испытание поджидало меня на том этапе, когда произойдет обновление кожи: старая кожа отскочит, как змеиная чешуя при линьке, и взглянет на мир мое молодое лицо.

29. Зачастую люди для того, чтобы объяснить что-то, не поддающееся их пониманию, стараются перевести происходящее на понятный для них язык. Если я скажу: чтобы обрести реальное долголетие, надо перенестись в Пространство Иных Измерений, они пожмут плечами. Вот если бы им сказали: съешь вот эту таблеточку, и триста лет на Земле тебе обеспечены…

Им говорят: прилетели инопланетяне, забрали меня на летающую тарелку, воткнули мне в бок какую-то штуковину, я стал снова здоров и молод, а на боку у меня остались три незаживающие точки. И говорящего понимают.

Но на самом деле все было несколько не так. Даже совсем не так.

30. Планировали начать работу в десять утра, но мне удалось приволочь Кричухина в офис Волчкова только к часу дня.

— У меня был голодный обморок, — начал Миса свою любимую песню, я с трудом сдерживал улыбку, но Волчков слышал это впервые и принял всерьез. Он казался отзывчивым и чувствительным. И понеслось…

— Виталий Васильевич, дайте! — снова и снова протягивал Миса в направлении Волчкова свои длинные тонкие пальцы, поворачивая ладонь лодочкой. Сколько поколений не знало сохи и лопаты, чтобы сформировать такие пальцы, созданные для струн или клавиш, для художественной кисти, ну, хотя бы, для авторучки.

Пожалуй, дорогая переводчица, но без этих бесконечных подачек, обошлась бы Волчкову дешевле. Но Волчков почему-то не скупился.

— Вы делаете великое дело! — приговаривал он. — Мир еще ахнет, еще на дыбы встанет, прочитав мою выдающуюся статью! Это не просто открытие, это нечто большее! История разделится на две эпохи: эпоха до моего открытия и эпоха после! Идите туда, к клавишам!

Нас действительно ждали клавиши. Нет, не рояля — клавиатуры компьютера. Мы сами, без машинистки, набирали тексты для будущего номера газеты, попутно внося в них правку.

Офис Волчкова занимал два нижних этажа в старом, постройки царских времен, доме. Волчков получил его от какой-то германской благотворительной организации под свой «Христианский центр защиты бедных». На первом этаже жило несколько бомжей. За проживание в этом богоугодном приюте они, как я потом понял, выполняли для фирмы Волчкова разнообразные работы. На втором этаже располагалась просторная комната. За книжным шкафом были замаскированы раздвижные двери, коридор за ними вел в целую анфиладу комнат, где жил Волчков.

А мы с Кричухиным сидели в просторной офисной комнате за двумя компьютерами. Я набирал тексты на русском, он сходу переводил их на английский и набирал. В словарь почти не заглядывал. Нам было позволено пить кофе, чай, есть бутерброды и печенье в неограниченном количестве.

Я воспользовался предложением. Снова сел за работу. И тут ко мне подошел Кричухин, зажимая что-то в своих длинных тонких аристократических пальцах:

— Сергей Леонидович! Это — сахар! Возьмите!

Он насыпал на лист бумаги передо мной горсть кускового сахара. Может, взять? Кричухин — не Баранов, руки после туалета моет. Но я презрительно выцедил:

— Спасибо…

— Зря отказываетесь! Всяко — экономия для дома-то!

Обиженный моей неблагодарностью, он свернул лист бумаги с сахаром, отнес к столу и ссыпал в свою чашку. Добавил туда растворимый кофе, но, услышав шаги, метнулся за свой компьютер, спустил очки на нос, упулился в экран монитора.

Вошел Волчков. Одобрительно кивнул, увидев, как усердно мы трудимся, буркнул какое-то «угу» и с этим же «угу» отхлебнул кофе… из чашки Кричухина. Он оказался человеком простым и небрезгливым, но мне не описать выражение его лица, когда он отхлебнул из чашки. Ведь в ней было размешано кусков десять-двенадцать сахара — полная кричухинская горсть!

— Как можно это пить?!! — завопил Волчков. Подошел к раковине, смачно сплюнул.

— Хотя, если на халяву, то все можно… — махнул он рукой, отодвинул книжный шкаф и скрылся в своих просторных, оплачиваемых сердобольными немцами апартаментах.

Работа у нас шла стремительно. Классно шла. Все-таки высокий профессионализм не пропивается. Можно пропить семью, жилье, долги, последний костюм, соседский телефон, наследство, совесть, но высокого класса профессионализм, как ни странно, остается. Тем более, Михаил Понайотович соседских телефонов не пропивал, семьи у него по сути так и не было, а переводчиком и редактором он оставался по-прежнему самого высокого уровня. Часть текстов на русском языке поступила к нам уже отпечатанная. Они лежали у Мисы, я встал, взял их, чтобы просмотреть. Увидев, что я отвлекаюсь, Миса тоже отвлекся. Он залез в холодильник:

— Пора бы поесть! Так, что это? Сыр! Как в пословице — бесплатный! Ой, Сергей Леонидович, сардельки!

Он запихал сардельку в рот, запил из той чашки, из которой не смог пить Волчков.

— Будете?

Ну, почему же нет? Я отрезал кусочек сардельки, взял в рот. Тут же выплюнул:

— Понайотыч! Это ж — сырое!

— А мы сейчас сварим! — Миса побросал все сардельки, что нашел, в кастрюльку, попутно заглотив еще пару в сыром виде, со шкурой. Ладно, он живучий. Я продолжал просматривать тексты и вдруг…

Нет, внешне я остался спокоен. Я медленно, внимательно дочитал до конца то, что мне попалось в руки.

Это была статья Волчкова. Если судить по подписи. Но в ее содержании, один к одному, в открытую, в наглую, передирались идеи Игоря Храмцова…

31. Наука всего мира всех тысячелетий ставила один и тот же вопрос: как удалить смерть из поля бытия человека. Ответа не нашла, потому что сама постановка вопроса приводила в тупик. Поставь вопрос по-другому: как из поля бытия смерти удалить человека? Не надо изучать толстенные медицинские учебники, фармакологию и латынь. Надо уметь уйти. Уйти в Пространство Иных Измерений, где смерти нет и быть не может. Смерть — это лишь прекращение существования физического тела во Вселенной Вещества. Конечно же, для тех, кто был зациклен на жизни тела, его смерть — величайшая трагедия.

Вот здесь-то и лежит разгадка той парадоксальной идеи, от которой многие отмахиваются, считая, что понятие Живая Душа не имеет никакого отношения ни к здоровью, ни к долголетию. Это — несерьезно. Серьезно — таблетка. Серьезно — укол в задницу. Но в Пространство Иных Измерений не введет никакая таблетка. В это Пространство есть вход только для Живой Души. Для умершей души туда входа нет. Для тела с умершей душой нужны скальпели, таблетки, инъекции. Они помогают, бесспорно, помогают.

Но у нас речь идет об Ином уровне.

Каждый день, погружаясь в сон, мы практически умираем для физического своего существования. Перед сном мы валимся с ног от усталости, мы до отхода ко сну, целый день работая или развлекаясь, израсходовали все силы, весь свой физический ресурс. Бывают, конечно, таблетки, восстанавливающие силы, бодрящие. И чашка кофе бодрит. Но если мы хотим восстановиться полностью, оказавшись почти на своем физическом нуле, лекарство кардинальное — одно: сон. Восемь часов сна — и человек, еще накануне обессиленный, вымотанный, снова бодр, активен, деятелен. Такой мощный есть восстановительный ресурс у сна.

С помощью сна мы удаляем себя из мира физического бытия. Мы переходим в Пространство Иных Измерений. И просыпаемся бодрыми, здоровыми.

Но мы можем уходить в Пространство Иных Измерений и не засыпая. Тогда мы входим в Контакт с этим всевластным, могущественным Пространством.

32. Пожалуй, это был самый неудачный день для попадания в больницу. Все было забито. Даже в коридорах на раскладушках лежали больные.

— Самый тяжелый день, — вздохнул мой лечащий врач, — «скорая» за «скорой».

— А что так?

— Да-а, — махнул он в сердцах рукой. — Сегодня особый день — первый день после Пасхи. Люди семь недель постились, почти ничего не ели. А в лечебном голодании — что главное? Главное — выход из него. Выход должен быть постепенным, аккуратным, продолжительным. А тут — хряп в один день: и яйца вкрутую, чтобы чокаться, и творожная масса жирная с изюмом, и кулич сдобный. Три бомбы в одном, как сейчас говорят, флаконе. И все это — в себя после поста! Пожалуйста, сегодня — типичнейшая картина: инсульты, инфаркты. Вот, этажом ниже, в инфарктном отделении, — ступить негде. Даже к нам, в урологию, несколько инфарктников пристроили. Временно, говорят.

Он снова вздохнул:

— Конечно, временно. Двоих за сегодня в морг отвезли — две койки освободились. Временно.

33. — Анализы — прекрасные, нарушений — никаких! — констатировал факт лечащий врач, намекая, не попусту ли я занимаю государством оплачиваемую больничную койку и ем больничный обед.

Для человека как существа Видимого Мира невозможно понять структуру действий Мира Невидимого. Как я объясню земному врачу (квалифицированному специалисту, прекрасному человеку), что у меня по технологии Высших Миров происходит сейчас замена старых внутренних органов на новые? Да, анализы у меня — прекрасные. А каким же им еще быть? Но боль… Что делать с ней, в Высших Мирах не предусмотрели — не до того, похоже, Там. Спасибо добрым земным медикам за обезболивающие уколы и капельницы. Опыта поведения в подобной ситуации, когда в структуру организма конкретной человеческой особи вмешались Высшие Силы, ни у врачей, ни, естественно, у меня в ту эпоху не было.

34. — Видишь, у нас одни гены, потому мы и заболеваем в один день одним и тем же… — она взглянула на меня еще раз, будто удостоверяясь снова и снова, что это именно я.

Узнать меня действительно было непросто: мы не виделись двадцать пять лет. Да и я на нее поглядывал, отыскивая знакомые черты. И встретились вот так, совершенно случайно: в больнице, в очереди в кабинет физиотерапии, где нам делали на соседних лежанках прогрев почек. Так я встретил свою родную сестру Людмилу. Дома ее звали Милочка. Она старше меня, она помнит, как мама принесла меня на руках из роддома. У нас действительно одни гены, одни родители, одно прошлое. Но потом в наших отношениях была точка… У авиаторов есть такой термин: point of no return. Если по-русски: точка, с которой нет возврата.

Если пилот тяжелого транспортного самолета (я по роду деятельности весьма далек от авиации, пусть меня простят за возможные неточности в толковании термина, здесь важен образ), так вот, если пилот самолета видит, что совершил при посадке ошибку (садится мимо полосы, не выбросил шасси и т.п.), он может взмыть ввысь, поднять машину, вывести ее на повторный заход на посадку и посадить успешно. Если, конечно, он не миновал point of no return — точку невозврата. Если эта точка уже позади, то самолету не взмыть в высоту снова. Лучше и не пытаться это делать, потому что этой бесплодной попыткой пилот только увеличит скорость движения машины вместо того, чтобы скорость всеми возможными и невозможными путями гасить. От этого рубежа не возвращаются.

Подобных точек немало в любой человеческой жизни. Само рождение человека — это уже точка, за которую не вернешься. Родился, так родился. За тебя уже сделан выбор. Ты не выбирал себе при рождении родителей, пол, эпоху рождения, национальность. Ты уже не в силах ни одну из этих категорий изменить естественным путем. Не в силах вернуться за точку своего рождения.

Есть такие точки и в людских отношениях. Вроде бы после двадцати пяти лет разлуки многое изменилось, многое видится по-новому, да и какой смысл, спустя столько лет ворошить старую грязь? Вот и встретились, спустя жизнь, как у Марины Цветаевой. Но мы будем пытаться построить свои отношения заново.

35. Мне, конечно, интересно было слушать, что же происходило с Милочкой в течение двадцати пяти лет, но пересказывать все это для тех, кто ее не знает, — скучища. Упомяну лишь маленькую ее фразу, всерьез насторожившую меня:

— Ты только Кире не давай мой номер телефона…

Киру, племянницу свою, я, положим, как и Милочку, двадцать пять лет не видел, я ее помню маленькой, пятилетней, а сегодня вряд ли даже узнаю, если вдруг встречу на улице. И вдруг подскочу на улице к практически незнакомой женщине, и буду давать ей номер телефона Милочки?

— А как вообще Кира?

— Кира встретила одного…

Милочка назвала его неприличным словом.

— Ты понимаешь, он ее поработил, он ее зомбировал, она сделает все, как он скажет, она даже юбки перестала носить, потому что ему нравится, когда девушка ходит в брюках.

Милочка помолчала с полминуты, потом вытащила носовой платок, провела им под глазами:

— Они меня просто выгнали. Из нашего родительского дома. Сначала я у подруги жила, еще школьной моей подруги, ты ведь помнишь Валю… Потом снимала. Сейчас… Нашелся один добрый человек, которому я оказалась нужна.

— А как же Кесарев?

— Кесарев сбежал в Москву, у него там новая жена. Дочка родилась… Представляешь, второго ноября, как и Кира…

Милочка перевела разговор на другую тему, опять вспоминали детство. Наверное, она жалела, что рассказала про ситуацию с Кирой. Наверное, она боялась, не злорадствую ли я, потому что сама двадцать пять лет назад один к одному проделала со мной то же самое, что теперь Кира проделала с ней.

36. Очнулся он, когда по салону самолета пронесся непонятный ропот, а самолет стало трясти, будто шел самолет не по воздуху на высоте одиннадцать тысяч метров, а по старинной питерской брусчатке. Он застал такую брусчатку в ранней юности, хорошо помнил тот участок, который не раз приходилось преодолевать. Чтобы не бить тонкие, изящные, как ноги стремительной лани, колеса своего гоночного велосипеда, он с велосипеда слезал, укладывал раму на плечо и тащил велосипед на себе до места, где брусчатка заканчивалась и начинался асфальт.

37. Было это в 1972 году. Он тогда занимался велоспортом, и загородные прогулки на велосипеде километров по семьдесят-восемьдесят были для него делом обычным, почти ежедневным.

В какой-то момент он решил развернуться и ехать домой, потому что солнце уже клонилось к горизонту, а ехать на велосипеде в темноте, даже в сумерках — весьма нежелательно. Стадо коров, возвращаясь с пастбища, должно было пересечь шоссе. Пусть пройдут — решил он, проехал еще километра два и развернулся.

Подъезжая к месту, где дорогу еще недавно переходило стадо, он увидел, что у обочины стоит какое-то животное — видимо, от стада отстал теленок. На скорости он шел приличной и решил, не сбавляя хода, проскочить мимо теленка. И тут, метрах в десяти-двенадцати от животного, он резко нажал на оба тормоза…

У обочины, упершись в него злобным взглядом спрятавшихся в жировой толще глаз, стоял огромный, черный, с клыками кабан.

Дальше произошло самое интересное, что объяснить он до сих пор не в состоянии, хоть и минуло с того дня тридцать четыре года: он едет спокойно по шоссе и видит, как кабан несется по полю в противоположном от него направлении. Что за чудесное разрешение ситуации? Он помнит, как остановился недалеко от кабана, метров за десять-двенадцать. Хорошо помнит. Хорошо помнит, как снова едет по шоссе. Что было между этими эпизодами — не помнит! Не помнит сегодня, тридцать четыре года спустя, не помнил и тогда, спустя минуты после происшедшего.

Может быть, все-таки кабан тогда кинулся на него и растерзал? Но прошли миллионы лет (или миллиарды?), вновь зародилась Земля, появились на ней люди, родился и он, прошел по тому же земному кругу и в возрасте девятнадцати лет оказался на том же глухом отрезке шоссе, но кабана не встретил и спокойно продолжил свой путь? И при новом земном круге именно в 1972-м не было в Ленинградской области страшных лесных пожаров, повыгонявших из лесов ошалевшее от ужаса зверье?

Такая версия — крайняя. Наиболее вероятной он все-таки склонен считать другую. Конечно же, в 1972-м, воспитанный в атмосфере насаждаемого советским строем атеизма, он не мог предположить подобное. Дело в том, что, остановившись в ожидании нападения кабана, он с бешеной скоростью повторял два только слова: «Господи, помилуй! Господи, помилуй!» При всем своем советском атеистическом воспитании. Видимо, эти два слова, интенсивно повторяемые, подавили его сознание, открыв дорогу каким-то силам из могущественного внутреннего микромира или, скажем так, из Параллельного Мира, силам, защитившим его. Под защитой этих сил не страшен не только разъяренный кабан. Не страшны, как он еще не раз и не раз убедится, самые неожиданные, самые несоизмеримые по степени опасности вещи. Это и было первое в его жизни Вхождение, пусть и спонтанное, тогда еще древними методиками концентрации внимания он не владел.

Тогда он не понял тайной, глубинной сути происшедшего, да и не мог понять. Но за прошедшие с того дня тридцать четыре года он не раз в критических ситуациях прибегал к приему выключения сознания. И этот несложный прием открыл дорогу к такому Знанию, к такому Пути, Вхождение на который значило для него не меньше (а может быть, и больше), чем само появление на свет.

38. Психологи рекомендуют при стрессе расширение горизонта внимания. У них есть формула такая: умственная жвачка — начало конца. Еще бы! Попробуйте, усните вечером, если какая-то тревога или забота заставляет думать об одном и том же, прокручивая в мозгу десятки, сотни раз одну и ту же безысходную ситуацию. Вот и рекомендуют психологи расширение горизонта внимания: в кино сходить, в лес съездить, физические нагрузки. Поколол дрова — и сон крепкий.

Восточные религиозные практики рекомендуют прямо противоположный метод: концентрацию внимания.

Мы выбираем объект концентрации. Он может быть разным, но наиболее эффективны по воздействию три объекта: слово, движение, дыхание. Мы концентрируем внимание, например, на слове, беспрестанно, тупо повторяемом. Что достигается этим? Мы обретаем возможность не думать ни о чем. Это очень сложно — ни о чем не думать. Суетный хоровод мыслей одолевает нас беспрестанно. Этим хороводом сознание защищает себя. Защищает свою самостоятельность, свою самодостаточность. Оно пытается доминировать. Оно сопротивляется погружению в измененное состояние. В то состояние, в котором (очистившись от всякой мысли) мы Входим в Контакт с Параллельным Миром, с Тонким Миром, с Пространством Иных Измерений или, как называют Его религиозно ориентированные люди, — с Бытием Бога.

Глубина погружения может быть разной, есть разные ступени освоения Вхождения. Самые высокие ступени на Востоке называют обретением Божественных способностей. Мы не раз вернемся к разговору об освоении этих методик, но надо еще серьезно подумать, можно ли и нужно ли раскрывать методики обретения запредельных возможностей любому и каждому?

Однако, даже овладев методиками на примитивном бытовом уровне, можно легко справляться со стрессом. Это не запредельная возможность, это — бытовое упражнение на уровне утренней зарядки.

Тогда, когда писались эти строки, он верил, что уже нашел Ключ к Вхождению. Но на самом деле он был лишь на подступах к тому, чтобы начать что-то понимать.

39. Как он сумел вспомнить и про питерскую брусчатку, и про велосипед, и про кабана за тот короткий миг, когда очнулся в салоне самолета от людского ропота, порожденного адским испугом от лихорадочной тряски? Хотя за один только миг он умел уже сделать много больше: простому, неизмененному человеческому сознанию не под силу в долю секунды прокрутить в мозгу такое количество кадров, сканированных из памяти. Полноценно ее зондаж можно произвести лишь в состоянии Вхождения. В этом состоянии память выкидывает порой такое…

Он оглядел пассажиров в салоне — кто сидел бледный, кто красный. Его место находилось всего лишь во втором ряду от кабины пилотов, и он увидел молодую симпатичную борт-проводницу там, в служебном отсеке. Она сидела на откидном стуле, вцепившись руками в край служебного столика, на ее щеке бороздилась, вспахивая слой косметики, полоска от капельки пота.

— Что-то серьезное? — мелькнула мысль, он тоже, наверное, побледнел (или покраснел), но скоро пришел в себя:

— Сын Неба в небе погибнуть не может!

Хотелось успокоить юную стюардессу, но как она поверит?

Болтанка прекратилась также неожиданно, как неожиданно началась. На лица пассажиров постепенно стал возвращаться естественный цвет. Борт-проводница встала и с более опытной напарницей постарше возрастом покатила в салон тележку с напитками.

Он хотел было вернуться в состояние глубокого сосредоточения, но приостановил свою попытку Вхождения. Видимо, его взаимодействие с Пространством Иных Измерений так влияло на приборы и механизмы самолета, что самолет лихорадочно трясло, самолет был близок к падению.

На обратном рейсе он сел в самый хвост, там его воздействие не доходило до навигационных приборов. Там он «оттянулся» по полной: сочетать полет в Пространстве Иного с физическим полетом — это нечто неописуемое.

Он опасно заблуждался. Он не знал тогда, какому риску подвергал жизнь ста девяти пассажиров и восьми членов экипажа, да и собственную жизнь. Не знал он, какой оглушительной, всепобеждающей, могущественной силой обладает человек, овладевший Вхождением. Он мог просто по нечаянности погасить двигатели, парализовать пилотов, рассыпать несчастный самолет на мелкие части. Нельзя на борту самолета производить ритуал Вхождения. Могут произойти вещи, совершенно непредсказуемые.

Он бы и сам не спасся. Овладел он на тот момент лишь несколькими начальными ступенями Вхождения, но до того, чтобы стать Сыном Неба, ему еще было очень далеко.

40. Сбором материалов о запредельных возможностях человека он занимался много лет. Накопились толстые папки с вырезками из газет, журналов, выписками из книг. Они хранились в двух картонных ящиках. Однажды он убирал в своей комнате и ящики выставил в коридор. Ящики исчезли. Вряд ли тот, кто украл их, предполагал, какая ценность в этих бумагах. Как оказалось, детишки Якимовой вместе с детишками Капитоньевой притащили ящики в пункт приема вторсырья и по цене макулатуры сдали. Поэтому писать свою книгу о запредельных возможностях человека он был вынужден, не пользуясь никаким вспомогательным материалом.

А в материалах были вещи весьма впечатляющие. Поражали воображение необъяснимые случаи, которые он находил в газетах, журналах, в книгах. Вызывали восхищение уникальные способности отдельных людей, к встрече с которыми приводили его журналистские тропы. И однажды пришло озарение: для реализации запредельных возможностей существует некий универсальный и довольно простой алгоритм.

— Когда-то ребенок, девочка, попросила меня объяснить, как звучат сочетания букв в английском языке, — уклончиво ответил автор книги на вопрос об алгоритме Сверхвозможностей человека. — Я пытался сказать, что этому не обучишь так, сразу, это осваивают годами, даже англичане порою путаются в правописании английских слов. Так и алгоритм Сверхвозможностей (при всей его кажущейся простоте) не поддается быстрому объяснению. Потребовалось написать целую книгу, позволившую лишь приоткрыть завесу, лишь слегка обозначить тропинку к этому объяснению. А вдруг именно эта тропинка выведет на верный Путь?

В книге «Тайные нити земного могущества» сделана попытка сформулировать Вселенские Законы, которые еще не открыты, не объяснены, не проверены экспериментально, однако, по мнению автора, они объективно существуют и правят Мирозданием. С позиций этих законов объясняется взаимосвязь любого творческого процесса с тайными нитями земного могущества: как точки акупунктуры на теле человека управляют деятельностью его внутренних органов, так и полотна художника, и произведения других видов искусства могут (при определенных условиях) являться пультами управления различными событиями. Как в частной жизни, так и в глобальных масштабах. В математике это явление получило название — матричное программирование. О существовании таких же точек в Параллельном Мире, о силе их воздействия на мир трехмерный догадался еще древний человек, впервые сделавший наскальную роспись — так он программировал удачу на охоте.

Автор собирал идеи, методики оздоровления организма, необъяснимые случаи «чудесных» исцелений. В какой-то момент он пришел к выводу, что каждая из признанных наукой методик действует внутри традиционной системы координат: внутри упрощенной (материалистической) модели мира. Идти этим путем (по его мнению) — все равно, что зацикливаться на совершенствовании парусов, не желая познать силу пара, дизеля, реактивного двигателя. Он же искал универсальный алгоритм запредельных возможностей человека, в том числе и принцип поворота биологического времени (из старости в молодость), в совсем иной плоскости — в Пространстве Иных Измерений. Важно лишь освоить методы Вхождения (это слово везде в его книге написано с заглавной буквы) в То Пространство.

Автора книги интересовал принцип, логическая схема, позволяющие перестраивать программу, принципиальный код биологического функционирования организма, менять программу старения на программу омоложения. Ему казалось, что он нашел выход из бездны. Может быть, его путь — тупиковый. Вероятность успеха — мизерна. Даже невероятна. Простим автору его чудачество, он не стремится кому-либо навредить, а эксперимент проводит — на себе. Но он воспринимает свой эксперимент как совершенно реальное дело, отмечая и записывая каждый изгиб своего пути, особенность каждого шага.

— Хотелось очертить, показать то поле, где еще почти не искали, — рассказывает автор. — Современная наука в основном идет по пути освоения возможностей человека как биологической особи в трехмерном пространстве и одномерном времени. Человек — сложнее. Для постижения его возможностей необходимо добавить новую составляющую к уже известным измерениям…

41. За какую из версий голосовал бы Он, оказавшись восьмого октября 451 года под Константинополем на Халкидонском соборе? Исходя из социальных задач той эпохи, из политических, из необходимости усиления церковного влияния, Он должен был сделать Выбор в пользу своего божественного происхождения.

Ну а если по совести? Исходя из попытки Вселенского взгляда на смысл развития человечества за века, за тысячелетия?

Напомним, на Халкидонском соборе методом голосования решался вопрос — кем считать Иисуса Христа? Версия первая — человеком, овладевшим божественными способностями. Версия вторая — только Сыном Божьим.

Но при голосовании победила третья версия. Был принят догмат о соединении в лице Иисуса Христа двух естеств: Бога и Человека. То есть Христос был признан Богочеловеком. Если бы Он очень захотел, победила бы первая версия. Но Ему именно в тот момент нужна была победа третьей. Третья версия отнюдь не была фактом, данным Свыше. То, что принято по итогам голосования, это просто — версия, принятая людьми, собравшая большинство голосов.

Тогда еще не настал час для победы первой версии. Для ее понимания.