Б. М. Кедров
. ЗАПЕЧАТЛЕННЫЙ ОБРАЗ ЛЕНИНА
Судьба человека может сложиться так, что уже в его первые детские годы происходят такие события, которые определяют всю его дальнейшую жизнь. Так это было и со мной.
Я родился в семье профессиональных революционеров-большевиков. Отец — Михаил Сергеевич Кедров, мать — Ольга Августовна Кедрова, в девичестве Дидрикиль. Активное участие в революционном движении с молодых лет принимали мои родственники — сестра матери, Мария Августовна Дидрикиль (тетя Мери), и Подвойские — Николай Ильич, его жена, Нина Августовна, младшая сестра моей матери, а дядя Саша — Александр Августович Дидрикиль, брат матери, и Августа Августовна Фраучи-Дидрикиль, сестра матери, им сочувствовали и помогали.
Событие, повлиявшее на всю мою жизнь… связано с судьбой издательства «Зерно». Именно тогда, в 1907–1908 гг., мое детское ухо впервые уловило имя Ленина из разговоров взрослых. С тех пор это имя я слышал от них много раз.
«Зерно» просуществовало недолго и было разгромлено на моих глазах в апреле 1908 г. О том, как это произошло, я расскажу не по своим личным воспоминаниям, а по документам, которыми я располагаю, и по рассказам матери.
Так как события тех лет — арест отца, судебная расправа над ним, длительное заключение его в крепость — оказали исключительно важное влияние на последующую судьбу всей нашей семьи, я расскажу о них подробнее, используя позднейшие, не связанные со мною документы. Я приведу два основных материала, касающиеся этого дела. Причем главным образом по той линии, которая имела отношение к изданию моим отцом трудов В. И. Ленина.
Это, во-первых, воспоминания отца, которые я взял у него «Из красной тетради об Ильиче». А во-вторых, найденный в архиве департамента полиции обвинительный акт, составленный по делу отца и Н. И. Подвойского. Отец вспоминал: «Первые деловые отношения с Владимиром Ильичем возникли у меня при следующих обстоятельствах.
Имея намерение в 1907 г. издать „Календарь для всех“, издательство „Зерно“, которое я возглавлял, обратилось к Владимиру Ильичу с просьбой дать статью для „Календаря“, причем послало ему проспект и список участников (товарищи Батурин, Ольминский и другие). В ответ на обращение Владимир Ильич прислал небольшую статью, специально написанную для „Календаря“, — „Международный социалистический конгресс в Штутгарте“, статью, к слову сказать, долгое время остававшуюся малоизвестной и вошедшую лишь в 20-й том первого издания Собрания сочинений:. Присланная статья по сравнению с другой статьей под тем же названием, напечатанной в „Пролетарии“, как предназначенная для читателя-массовика, отличалась большей популярностью и давала характеристику не только Штутгартского конгресса, но и всех предшествующих конгрессов.
„Календарь“ представлял собой, как и следовало ожидать, форменную нелегальщину. В первый же день представления его в цензуру он был запрещен к распространению и подлежал конфискации. Впрочем, явившейся для наложения ареста полиции удалось захватить всего несколько десятков экземпляров, предупредительно оставленных нами ей на съедение. Вся же масса „Календаря“, 60 тыс. экземпляров, давно уже гуляла по фабрикам и заводам, по казармам и крейсерам.
Можно с уверенностью сказать, что ни одна статья товарища Ленина не имела такого широкого распространения вплоть до 1917 г.
Первый удачный опыт с легальным изданием нелегальной литературы в период уже разошедшейся вовсю реакции укрепил уверенность в возможности издания и распространения и большевистском литературы, и был намечен к изданию ряд популярных брошюр, как, например, „Донское казачество прежде и теперь“, „Казна и народ“, „Откуда смута“ и т. д., а также капитальные издания, и в первую очередь Собрание сочинений Владимира Ильича в трех томах под названием „За 12 лет“…
Все мы ликовали: будем переиздавать статьи Ленина, большинство которых видело свет только на страницах зарубежных „Искры“, „Зари“, „Пролетария“!..
В 1-й том „За 12 лет“ вошли знаменитые работы В. И. Ленина „Что делать?“, „Шаг вперед, два шага назад“, „Две тактики“ и другие. Поэтому немудрено, что вскоре после выхода из печати сборник „За 12 лет“ был конфискован и вынесено постановление о привлечении к ответственности издателя.
Незадолго до того один человек изъявил желание принять на себя ответственность за издание. Его условия — 36 рублей в месяц со дня привлечения к судебной ответственности и, кроме того, в случае лишения свободы единовременное пособие в 100 рублей. Условия были приняты, и он был отмечен в книге типографии как заказчик и издатель сочинений Вл. Ильина.
Но вот когда следователь по особо важным делам Петербургского окружного суда вызвал этого человека в камеру, начал снимать с него допрос и собирался предъявить ему обвинение по 129-й статье Уголовного уложения, каравшей лишением всех прав состояния и ссылкой на поселение, тот сдрейфил и заявил, что первоначально действительно намеревался принять участие в издании, но затем одумался и запись в книге произведена без его ведома и согласия…
Раз издатель не находился, ответственность ложилась на распространителя, и следователь взялся за нас. Месяцев шесть тянулось следствие; когда наступил момент, чтобы засадить меня по 129-й статье, то оказалось, что я сижу в Доме предварительного заключения и что излишне судить меня по 129-й статье, когда налицо уже 102-я статья, сулившая каторжные работы.
Тотчас после объявления „За 12 лет“ запрещенной книгой пришлось все издание перевезти на нелегальный склад и продавать книгу с большой осторожностью. Распространение ее почти прекратилось. Книготорговцы боялись принимать книгу даже на комиссию, публикаций тоже нельзя было делать. Высылалась она только единичным заказчикам.
Чтобы обезопасить 2-й том Сочинений Владимира Ильича от конфискации, издательство „Зерно“ решило разбить его на две части. В 1-ю часть 2-го тома включить все легальные статьи, во вторую часть — статьи из нелегальных изданий и написанные после 1905 г., которых, несомненно, ожидала участь 1-го тома. В тех же целях решено было отказаться для 2-го тома от общего названия „За 12 лет“.
В начале 1908 г. вышла из печати 1-я часть 2-го тома под заглавием: Вл. Ильин. Аграрный вопрос. Ч. I. Главное содержание этой книги составили „Экономические этюды и статьи“, изданные под таким названием в конце 90-х годов…
Вторая часть 2-го тома испытала участь многих знаменитых книг, преданных сожжению „святой“ инквизицией.
Вот как это случилось.
Набиралась и печаталась эта книга в „Русской скоропечатне“ (Екатерининский канал, 94). Корректура доставлялась в издательство „Зерно“. После разгрома охранкой издательства здесь была устроена засада, и, по-видимому, таким путем попали в руки жандармов отдельные корректурные оттиски, принесенные на просмотр, а по ним и вся рукопись Владимира Ильича. Впрочем, не исключена возможность, что провал книги произошел не без участия шпиков, которые под видом типографских служащих были посажены в то время во все типографии.
Как бы то ни было, рукопись Владимира Ильича, содержавшая в себе только что написанную обширную работу, „Аграрная программа социал-демократии в первой русской революции 1905–1907 годов“, которой предшествовали в хронологическом порядке несколько статей более раннего периода, лежала на столе у жандармского ротмистра, когда меня ввели к нему на допрос. Тут же лежали оттиски одного-двух листов этой книги.
Придвинув ко мне объемистую рукопись, написанную убористым шрифтом на листах большого формата, жандарм спросил, не я ли издатель вот этой книги. Бегло просмотрев, я ответил утвердительно и выразил возмущение, что книга научного содержания, явно не предназначенная для широкого читателя и к тому же в наборе, задерживается печатанием. По-видимому, делается это умышленно, чтобы разорить издательство.
Ротмистр обиделся… Он отводит приписываемые ему низменные побуждения. Означенная рукопись является явно преступной… В подтверждение своих слов жандарм нагнулся к рукописи и, перелистав несколько страниц, ткнул пальцем на несколько строк в примечании, подчеркнутых жирным синим карандашом.
— Вот прочтите!
То была переписанная от руки статья из журнала „Заря“: „Аграрная программа русской социал-демократии“, написанная в 1902 г. Подчеркнуто было следующее место: „Мы говорим: „создать“, ибо старые русские революционеры никогда не обращали серьезного внимания на вопрос о республике… (особенно жирно подчеркнуто слово „республика“. — М. К.)… На нашу долю (если не говорить о давно забытых республиканских идеях декабристов), на долю социал-демократов, выпало распространить требование республики в массе и создать республиканскую традицию среди русских революционеров“.
Я перелистывал рукопись. Еще кое-где нашел отмеченные карандашом отдельные места, испугавшие жандармов, но все пометки относились лишь к первым статьям, расположенным в хронологическом порядке, на основной же статье тома следы жандармского сыска отсутствовали. По-видимому, жандармы, уловив несколько страшных слов, приостановили дальнейшие поиски, считая свою миссию законченной, и возбудили ходатайство об уничтожении зловредной рукописи.
Уничтожена была рукопись, насколько помню, определением С.-Петербургской судебной палаты в 1908 г.; черновик, однако, сохранился у Владимира Ильича. Книга появилась в печати только в 1917 г.
Когда после отбытия почти трехлетнего одиночного заключения в крепости я в 1911 г. вышел на свободу, тотчас же приступил к ликвидации громадных книжных запасов, и в первую очередь нелегальных. „За 12 лет“ предложил Петербургскому комитету нашей партии безвозмездно, но получил ответ, что распространить ее комитет не имеет возможности. Часть конфискованной литературы вынужден был продать на бумагу, так как никто не решался принять ее на хранение. Большую часть революционной литературы, состоявшую из изданий „Донской Речи“, „Молота“, „Колокола“, „Зерна“ и других, также „Аграрный вопрос“ и небольшое количество „За 12 лет“ удалось сложить на склад писчебумажной фабрики „Сокол“, где она благополучно дождалась Февральской революции.
В марте или апреле 1917 г., когда в революционной книге ощущался форменный голод, всю эту литературу, в том числе и Сочинения Владимира Ильича, я передал в распоряжение ЦК нашей партии и ее Военной организации, причем книги Ильича были расхватаны в течение двух-трех недель и в таком количестве, в каком они едва разошлись в предшествующие 10 лет».
Прямое отношение к этим воспоминаниям имеет письмо Ленина моему отцу, написанное в конце ноября — начале декабря 1907 г. и посланное из Финляндии в Петербург. Приведу его тоже полностью.
«Уважаемый товарищ! Согласно нашему условию, материал для II тома должен быть сдан к 1/X, для III — к 10/Х. Первый том задержался. 12 листов для II я сдал, дальнейшие 7 готовы и еще дальнейшие (около 5 или 7) могу сдать очень скоро. Но я хотел бы знать, нужен ли Вам действительно так быстро весь этот материал? приступите ли Вы тотчас к набору? сдали ли Вы уже в набор 12 листов II тома? задержится издание, если я позже представлю конец II тома? Если да, я могу представить конец II тома немедленно, если Вы этого хотите. Но у меня есть план: написать в заключение II тома большую работу о распределении земли в России (по новым данным, статистическим, 1905 г.) и о муниципализации (приняв во внимание IV том „Капитала“ или „Theorien über den Mehrwert“, вышла тоже в 1905 году). Я думаю, эта вещь представила бы большой интерес для публики и была очень своевременна. Материалы для работы почти все у меня уже подобраны и частью уже обработаны. Для окончания надо несколько недель; надеюсь, что смогу в несколько недель написать эту работу.
Итак, сообщите мне: желаете ли Вы представления II тома немедленно без этой новой статьи — или предпочитаете, чтобы II том был представлен, примерно, через месяц — полтора с новой статьей».
Так писал Ленин моему отцу по поводу подготовки издания в «Зерне» первого Собрания его сочинении. А теперь обращусь к «Обвинительному акту о дворянине Михаиле Сергееве Кедрове», который был составлен «Ноября 13 дня 1908 года в городе Санкт-Петербурге» товарищем прокурора. Обвинительный акт гласил (привожу из него подробные выдержки):
Обвинительный акт о дворянине Михаиле Сергееве Кедрове и сыне священника Николае Ильине Подвойском
«Ввиду имевшихся в С.-Петербургском Охранном Отделении сведений, что книжный склад „Зерно“, помещающийся в доме № 110 по Невскому проспекту, является складом социал-демократической литературы и выполняет загородные заказы по транспортированию в провинцию партийной литературы, 27 апреля 1908 года там был произведен обыск. В квартире, занимаемой складом, проживали: заведующий складом дворянин Михаил Сергеев Кедров, отсутствовавший в момент обыска, и сын священника Николай Ильин Подвойский, назвавший себя чинам полиции конторщиком склада.
При обыске всех помещений склада было найдено: 1) свыше шестнадцати тысяч семи сот (16 700) экземпляров брошюр девяносто двух различных наименований, по содержанию своему возбуждающих к ниспровержению существующего в России общественного строя». Дальше идет перечисление названий различных брошюр, в том числе: брошюра «Пить или не пить» — в 1111 экземплярах. В ней проводится мысль, что искоренить пьянство при современном строе невозможно и, только «когда водворится социалистический строй, человек не будет нуждаться в этой обманчивой спасительнице…». Далее обнаружено «письмо из Цюриха от 2 марта 1908 года, адресованное книгоиздательству „Зерно“, такого содержания: „Мы согласны взять на себя агентуру по распространению юбилейного сборника „Памяти Маркса““ (со статьей Ленина. — Б. К.). Ввиду того что распространением будет заниматься партийная большевистская группа, просим, кроме 5 % комиссионных, сделать нам, как и другим партийным организациям, еще некоторый % скидки…» — с оттиском печати внизу «Группа Большев. Р.С.Д.Р.П. Цюрих»…
Далее было сказано, что 29 апреля был арестован Кедров… «При осмотре невостребованных грузов, отправленных складом „Зерно“, в посылках, полученных на ст. Симской Самаро-Златоустовской железной дороги и на станции Керчь, оказалась нелегальная литература. В первой — два пуда тридцать семь фунтов книг и брошюр книгоиздательства — „Донская Речь“, „Новый Мир“, „Молот“ и других различных наименований… Во второй посылке оказалось 40 экземпляров упоминавшегося выше „Календаря для всех“.
Привлеченные на основании всех этих данных в качестве обвиняемых Кедров и Подвойский не признали себя виновными.
Кедров показал, что он вступил в заведование складом „Зерно“ в мае месяце 1907 года и был фактически его владельцем, хотя юридически ему он не принадлежал. К социал-демократической рабочей партии его склад никакого отношения не имел и содержался им единолично, без участия пайщиков. О существовании издательства Московского социал-демократического комитета он никогда не слышал. Письма Подвойского он объясняет себе его болезненным состоянием в 1906 году, когда после избиения его членами „Союза русского народа“ ему пришлось лечиться в санатории. Его склад был исключительно коммерческим предприятием и при издании книг он руководился только коммерческими соображениями».
В заключение говорилось: «На основании изложенного дворянин Михаил Сергеев Кедров, 30 лет, и сын священника Николай Ильин Подвойский, 26 лет, обвиняются в том, что в 1908 году в городе С.-Петербурге вступили в преступное сообщество, заведомо для них поставившее целью своей деятельности насильственное посягательство на изменение установленного в России законами основными образа правления и учреждение демократической республики, причем в видах осуществления задач этого сообщества они в книжном складе „Зерно“, помещавшемся в доме № 110 по Невскому проспекту, устроили склад преступной литературы, проводившей идеи названного сообщества, и распространяли ее в столице и иных местностях России и среди заграничных организаций того же сообщества.
Преступное деяние это предусмотрено ч. 1 ст. 102 Угол. улож.
Вследствие этого и на основании п. 2 ст. 1032 Уст. Угол. Суд. названные Михаил Сергеев Кедров и Николай Ильин Подвойский подлежат суду С.-Петербургской Судебной Палаты с участием сословных представителей.
Составлен ноября 13 дня 1908 года в городе С.-Петербурге.
Товарищ Прокурора (подпись)».
Теперь я хочу привести рассказ матери о том, как у нас на квартире рядом со складом «Зерно» был произведен обыск. У нас на стене висела гравюра Карла Маркса. Вошедший полицейский с любопытством спросил: «Это что же, ваш родственничек будет?» Мать ответила, что нет, но что это — великий человек.
В настоящее время эта гравюра висит в моем кабинете, напоминая мне те далекие годы.
Мать рассказывала также, что пришедший полицейский и наш местный дворник описывали обнаруженную на складе, как им казалось, нелегальную литературу. Полицейский читал название книги, а дворник записывал. И вот что получилось в итоге. Книга Карла Каутского «Предшественники новейшего социализма» была записана без автора под таким названием: «Предтече на вече у социалиста». В этом полиция усмотрела страшную крамолу. Из цитированного выше обвинительного акта видно, что в числе свидетелей по делу Кедрова и Подвойского значатся старший помощник пристава 2-го участка Литейной части Виктор Георгиевич Осипчук и крестьянин Кирилл Иванов Антонов. Не эти ли двое сочинили «Предтече на вече у социалиста»?..
Воспоминания раннего детства похожи на вырезанные кадры из киноленты. Память выхватывает из длинной цепи событий отдельные случайные звенья и запечатлевает их как живые картины далекого прошлого. Такими они и сохраняются потом на всю жизнь, часто до глубокой старости. Иногда эти события — большой важности, иногда же такие мелочи, что и сам удивляешься, как они могли запомниться. Мысленно переношусь почти на семь десятилетий назад.
Смутно помню нашу жизнь в Петербурге. Рядом с нами помещается склад издательства «Зерно». Этим «Зерном» ведают мои родители. Мне еще не исполнилось четырех лет, и я впервые слышу имя Ленина, которое произносят отец и мать в разговоре между собою, а также с посетителями нашей квартиры. Из этих посетителей мне запомнились Клестов (Ангарский), П. Юшкевич и еще некоторые «дяди», имена которых не зафиксировала моя память. Среди них были, по-видимому, Батурин и Ольминский.
У меня был брат Юрик, на полтора года меня моложе. Спустя несколько месяцев, в марте 1908 г., родился младший брат Игорь, а мама тяжело заболела и чуть не умерла. В апреле того же 1908 г. арестовали моего отца. Издательство было опечатано. Меня с Юриком тетя Мери отвезла в имение Ждани к своей старшей сестре Августе, у которой было шестеро детей. Старший — Артур — будущий чекист Артузов.
Летом того же года мама приехала к нам с Игорем и рассказала, что папа посажен в тюрьму царем за то, что издавал запрещенные книги. И она часто пела песню, в которой говорилось о заключенном в тюрьму революционере:
Ночь тиха. Лови минуты,
А стена тюрьмы крепка.
У ворот ее замкнуты
Два железные замка.
И горит вдоль коридора
Огонек сторожевой,
И. звеня шпора о шпору,
Ходит верный часовой.
«Часовой!» — «Что, барин, надо?» —
«Притворись, что ты заснул.
А я мигом чрез ограду
Легкой тенью проскользну.
Край родной увидеть надо
Да жену поцеловать,
А потом и в лес зеленый
Не свободу убежать».—
«Рад бы, барин, да боюсь я…».
Дальше, кроме последних слов песни, я забыл, помню только, что часовой говорил, что за побег заключенного его проведут «через строй» и до смерти изобьют. Песня кончалась так:
Только труп окровавленный
На телеге увезут.
Мне тогда казалось, что, когда мама пела эту песню, она думала о моем отце, сидящем в тюрьме…
Осенью 1911 г. наша семья вместо с тетей Мери переехала в Перловскую, под Москву, где у отца была дача. Приближался срок его освобождения.
И вот мы живем на даче, идет к концу 1911 год. Скоро рождество. Мне только что исполнилось восемь лет, и я заметно повзрослел. Мы, трое братьев, с нетерпением ждем приезда отца из Петербурга. Ведь мы так долго не видели его. Иногда мы получали от него письма с детскими, им самим придуманными рассказиками — небольшие листики тонкой бумаги, исписанные мелким, бисерным, почерком. На письмах стоял жирный лиловый штемпель тюремной цензуры. Теперь я уже хорошо знал, за что отец был посажен в тюрьму — за то, что боролся против царя, за то, что выдавал запрещенные царскими властями книги. Среди них были и книги Ленина. Должно быть, именно в те годы, вслушиваясь в разговоры взрослых, я снова услыхал это имя. Вот и сейчас мать говорит, что отец задерживается в Петербурге, чтобы устроить какие-то дела, касающиеся закрытого полицией издательства «Зерно». Отец приехал в конце декабря, как раз в сочельник. Наверное, когда он рассказывал матери о судьбе некоторых припрятанных им в Петербурге книг, печатавшихся в «Зерне», я снова услышал имя Ленина — ведь это о его книгах и рукописях так беспокоился отец, пока отбывал тюремное заключение.
Как-то раз, много позднее, в марте 1918 г., когда мы с отцом переезжали из Петрограда в Москву вместе со всем Советским правительством, одна наша хорошая знакомая (Валя Суздальцева) сказала про нас, кедровских мальчиков: «Они коммунизм впитали с молоком матери». И это была правда: революционные рассказы, разговоры и песни, с тех пор как я себя помню, слышались постоянно в нашей семье. Немудрено, что уже с раннего детства мы были заражены революционной романтикой. В такой духовной атмосфере имя Ленина вызывало у нас необычное ощущение — ведь оно произносилось родителями не так, как все другие имена, а с особым, подчеркнутым уважением, как-то торжественно. Детское ухо очень чутко. Оно улавливает малейшие оттенки, которые взрослые часто даже не замечают.
Летом 1912 г. отец часто ездит в Румянцевский музей заниматься медициной. Начал он изучать ее еще в тюрьме. У него в тюремной камере был даже человеческий череп, пугавший надзирателей. До этого он окончил ярославский Демидовский (юридический) лицей и учился в консерватории. Теперь ему захотелось стать врачом.
Живем мы по-прежнему в Перловке, на даче, где в 1905 г. формировались рабочие боевые дружины… Я бегал смотреть военные маневры, которые проводились по случаю 100-летия Отечественной войны 1812 г.
Осенью начались у нас сборы и отъезду в Швейцарию. Отец получил заграничный паспорт для себя и всех членов нашей семьи. Но уже в Берне нас ждало уведомление московского полицмейстера о том, что заграничный паспорт отцу был выдан по ошибке, что отец должен был находиться под наблюдением полиции и поэтому полицмейстер просит его срочно вернуться в Россию.
По-видимому, не сработала полицейская бюрократическая машина царизма: извещение в Москву из Петербурга шло, вероятно, более года после отбытия отцом положенного срока тюремного заключения. Отец ответил, разумеется, отказом вернуться в Россию, и с этих пор наша семья стала эмигрантской, вернее, полуэмигрантской, поскольку покинули Россию на «законном основании», хотя с «законностью» отцу просто повезло. Вот уж справедливо сказано: «Нет худа без добра».
Перед выездом за границу мы на несколько дней остановились в Петербурге у Подвойских. У них в 1911 г. родился сын Лева. Потом мы на несколько дней остановились в Пскове у дяди Эдуарда, другого маминого брата, он жил со своей дочкой Лялей, которая была немного старше меня.
Мне хорошо запомнился момент пересечения русско-германской границы. Вершбалово было последней русской станцией, Эйдкунен — первой немецкой. При этом у меня сжалось сердце, как будто я расставался с самым близким мне человеком. Так начиналась у меня тоска по родине, которая продолжалась в течение всех лет, проведенных в Швейцарии. «Когда же мы вернемся назад?» — думал я тогда.
В конце осени 1912 г. вся наша семья — отец, мать и трое ребятишек — приехала в столицу Швейцарии — Берн. Здесь знакомимся с семьей Шкловских. Они живут на Фалькенвег, 9, на первом этаже, в центре города, недалеко от вокзала. Здесь у них бывал Ленин.
Григорий Львович — небольшого роста, худощавый, с острым носом. У него три девочки, младшая — рыженькая Женя — примерно одного со мной возраста. Имя Ленина иногда упоминается в разговорах. Шкловские рассказывают, что он очень любит детей, а своих у него нет. Девочки нам сообщили по секрету, как величайшую тайну, что иногда Ленин приходил, когда родителей не было дома, и они вместе с ним устраивали веселые и шумные игры, строили «баррикады». Но к приходу родителей все оказывалось в порядке и никаких следов от проходивших недавно «сражений» не оставалось.
Почему-то образ Ленина становится теперь более ощутимым, словно я Ленина уже где-то видел. Иногда Шкловские бывают у нас на самой окраине города, в маленьком домике на Мурифельдвеге. Мы ходим по окрестностям Берна, поднимаемся на гору Гуртен, гуляем по лесу Бремгартен, пьем воду из холодного ключа Гляссбруннен. Позже, когда Ленин поселится в Берне, он не раз посетит эти места.
…О Шкловском и его девочках я вспомнил совсем недавно, когда при чтении XXXVIII Ленинского сборника случайно наткнулся на запись, сделанную во время беседы Ленина с Г. Л. Шкловским, которая состоялась в 1920 г.: «Поговорить еще с Енукидзе (секретарь ВЦИК. — Б. К.), нельзя ли для детей Шкловского достать обеды (в виде продуктов) из столовой СНК». И я подумал: наверно, беседуя со Шкловским, Ленин в тот момент вспоминал, как много лет назад он играл с его детьми в их бернской квартире.
Впервые я увидел Ленина летом 1913 г. Мы переехали на другую квартиру, поближе к университету, где учился отец. Живем теперь на Мульденштрассе, 57, на третьем этаже, тоже на самой окраине города, около леса Бремгартен. 1 Мая первый раз я участвую вместе с родителями в демонстрации, идем под Красным знаменем в колонне большевиков («отдельно от этих меньшевиков», как выразился отец). Поем революционные песни. Накануне на шапирографе были размножены тексты некоторых песен. Я помню, что тогда впервые прочитал написанную бледными лиловыми чернилами песню «Смело, товарищи, в ногу». Писавший сделал ошибку — в тексте стояло:
В царство дороги свободу
Грудью проложим себе.
Без исправления падежей слова «дороги» и «свободу» были переставлены. А в самом конце слово «гнет» я прочитал как «шлем»:
Свергнем могучей рукою
Шлем роковой навсегда.
Я даже нарисовал большой шлем с конским хвостом (какой я видел на картинке, где был изображен пушкинский Руслан, сражающийся с Головой). А по шлему со всей силой ударяет сжатая в кулак громадная рука рабочего. Так мне тогда образно представлялось свержение царизма.
Пришло лето. У нас гостят две сестры матери — родная и двоюродная — тетя Мери и тетя Женя с племянницей Лялей (дочерью дяди Эдуарда). У тети Жени есть толстая тетрадка в черной клеенчатой обложке. В ней записано много революционных и вообще свободолюбивых стихов. Мне очень нравится поэма Некрасова:
Раз у отца в кабинете
Саша портрет увидал,
Изображен на портрете
Был молодой генерал.
Память у меня прекрасная. Почти с первого раза я запоминаю даже очень длинные стихи, особенно некрасовские: они так музыкальны, так мелодичны. А музыки в нашем доме более чем достаточно. Отец на взятом напрокат пианино вечерами подолгу с увлечением играет. Звучат гордые сонаты Бетховена, его величественные «Эгмонт» и «Кориолан», льются звуки шопеновского полонеза, Первой баллады, нежного прелюда «Дождевая капля», который отец называет просто «Каплей», гремит «Лесной царь» Шуберта — Листа, веселый моцартовский «Турецкий марш» сменяет изящная лядовская «Музыкальная табакерка». Мы, как зачарованные, слушаем музыку и нередко засыпаем под нее в соседней спальне.
Однажды — это было в середине лета — слышу, как отец говорит матери, что он видел Ленина и что Ленин скоро придет к нам послушать его игру. Я вижу, как горд отец, как радуется и сияет мать, а сам думаю: «Какой он, этот Ленин?»
Вечером звонок. Мы всей гурьбой, как и обычно, бросаемся открывать дверь. За дверью через матовое оранжевое стекло виден силуэт. Входит небольшого роста, крепкий человек с круглой головой. То ли оттого, что отсвечивает матовое стекло, то ли вообще от вечернего освещения, но лицо его и волосы кажутся мне красноватого оттенка, словно человек долго стоял у пышущей жаром печки. Это был Ленин. Мы с любопытством разглядываем его, а он нас.
«Я и не знал, что вы так богаты сыновьями!» — радостно и словно удивленно говорит он, обращаясь к отцу. Такое вступление для нас, мальчишек, как бы сигнал к наступлению на гостя. Надо себе представить, как мы умели буквально облепить понравившегося нам «дядю» и засыпать его самыми неожиданными вопросами. «Ох, уж очень они у нас приставучие», — оправдывалась обычно мать, когда гостю становилось не по себе от подобной атаки с нашей стороны.
Конечно, я многого уже не помню из того, что говорилось в тот вечер. Помню только, что буквально прилип к Ленину, стараясь узнать у него, был ли он на Северном полюсе и скоро ли свергнут в России царя («свергнут могучей рукою шлем роковой навсегда»), а значит, скоро ли будет Россия свободной и когда наконец водрузят над землею «красное знамя труда»?
Посадив меня к себе на колени, Ленин слушал, улыбаясь, мои вопросы, а потом спросил — но не меня, а родителей, — показывая на меня кивком головы:
«А как ого зовут?»
«Фаней».
«Ну вот, — обращаясь уже ко мне, сказал Ленин знакомым некрасовским стихом, — вырастешь, Фаня, узнаешь, все расскажу тебе сам».
И так на протяжении всего вечера вместо ответа на все мои «приставучие» вопросы Ленин говорил мне одно и то же: «Вырастешь, Фаня, узнаешь». Но разве такой ответ мог меня удовлетворить тогда?.. А потом отец играл, долго, вдохновенно, как не играл, возможно, никогда в жизни. Сначала он пытался объяснить смысл исполняемой вещи (он любил это делать и, как мне казалось, очень верно передавал словами то, что чудилось потом в его игре). Но Ленин сразу же сказал, что это не нужно.
Весь вечер Ленин просидел на диване не двигаясь, охватив голову руками, погруженный в сказочный мир чудесных звуков. Как уходил Ленин, я не помню. Наверное, нас заставили лечь спать.
Мать была знакома с Надеждой Константиновной. Крупская приехала в Берн с Лениным, ей нужно было сделать операцию у профессора Кохера. Через несколько дней стало известно от Надежды Константиновны, что, вернувшись от нас, Ленин сказал: «Надя, как он играет!»…
Лозанна — тихий швейцарский городок на берегу Женевского озера (Las Leman). В начале 1914 г. мы переехали туда — отец хотел изучить не только немецкий, но и французский язык. Поселились мы, по обыкновению, на самом краю города — квартиры здесь были дешевле.
Тут рядом стояли два дома, похожие один на другой, оба назывались тогда «вилла Ружмон» (что значит «красная гора»). Мы поселились на вилле Ружмон-два, а напротив нас, на вилле Ружмон-один, жила семья большевиков Ривлиных — Лазарь Самуилович, его жена Елизавета Исаевна и их сын Юзя (Иосиф)…
Мы, мальчишки, ходили в народную школу, отец — в университет. Летом вспыхнула война. Все русские политические эмигранты раскололись на два лагеря — на оборонцев и пораженцев. Мне было тогда уже 10 лет, и я довольно хорошо разбирался в том, что оборонцы — это те, которые хотят победы царской России над вильгельмовской Германией, а пораженцы — это те, которые хотят поражения царя в этой войне, чтобы сбросить потом и его самого. В первые дни войны об этом только и говорилось, и мы были не менее взрослых захвачены нахлынувшими событиями мировой войны. Сама Швейцария как бы раскололась на две части: немецкая ее часть была на стороне Германии, против России, французская — на стороне Франции, а значит, на стороне России.
Помню, в самом начале войны родители собрались на реферат о войне, который для русской колонии в Лозанне должен был прочитать Плеханов. Я просился пойти с ними, уверяя, что хорошо уже разбираюсь во всем, но они меня не взяли, сказав, что это вещь серьезная, а не забава для детей.
Я слышал, что Плеханов оборонец, но знал и то, что он большой ученый и был когда-то крупным революционером. У тети Мери хранилась фотография, на которой Ляля, когда ей было пять лет, была снята с Плехановым в Италии. Плеханов стоит высокий, в соломенной шляпе и держит за руку маленькую, хрупкую девочку в беленьком платьице. Но Плеханова я не видел.
Когда родители вернулись поздно вечером с реферата, мать рассказала нам, как он прошел: «Мы сидели в самом конце зала. Когда Плеханов начал говорить, мы с папой услышали позади себя шепот: „Сидите тихо, не поворачивайтесь“. Это был Ленин, он, как нам показалось, не хотел сразу обнаружить своего присутствия, чтобы не помешать Плеханову высказать все до конца, раскрыть все свое предательство. Плеханов говорил долго, цветисто, призывал к поддержке войны против кайзеровской Германии, взывал к чувствам патриотизма. Когда он кончил, многие из присутствовавших, разумеется оборонцы, ему захлопали. Но тут вдруг порывисто поднялся Ленин. Для Плеханова это было, по-видимому, неожиданно, и он очень смутился, даже растерялся и, как нам показалось, испугался. Ну и досталось же ему от Ленина на орехи! И поделом — не будь изменником делу революции, делу интернационализма!»
Рассказывая это, мать от души смеялась и в лицах изображала, как Ленин просил их сидеть тихо и не показывать виду, что он тут, как он потом внезапно встал и пошел на трибуну, какое лицо было в тот момент у Плеханова и как Плеханов буквально застыл на трибуне с открытым ртом, увидя быстро идущего на трибуну Ленина. И хотя мы не были на этом реферате, но рассказ воспроизвел нам всю сцену очень выразительно и ярко, как это умела делать в таких случаях моя мать.
Мне снова хочется привести свидетельство отца. В своих воспоминаниях он писал: «Событие, о котором я хочу рассказать, имело место в сентябре (октябре по н. ст. — Б. К.) 1914 г., то есть вскоре после возникновения империалистической войны.
В Лозанну, куда я в то время перебрался на жительство, приезжал из Женевы Плеханов, чтобы в тесном кругу своих единомышленников сделать доклад о войне. Надо ли говорить, что доклад представлял исключительный интерес, и особенно потому, что было уже широко известно, что в вопросе о войне Плеханов, как и большинство вождей II Интернационала, занял предательскую позицию.
Почти все русские доклады происходили в Народном доме (Maison de peuple), небольшом и довольно невзрачном помещении. Это же помещение было арендовано и для доклада Плеханова. К назначенному времени народу собралось довольно много. В воротах Народного дома я встретил Владимира Ильича, беседующего с группой товарищей. Владимир Ильич, знакомя меня с товарищем Инессой (Арманд), сказал: „Вы, кажется, оба москвичи, знакомьтесь“. Также познакомил он меня и с товарищем Крыленко, известным тогда больше по кличке Абрам.
Я прошел в зал и занял место в одном из последних рядов, недалеко от входа.
Время шло, а Плеханова не было. Тут и там среди присутствующих начинали проскальзывать иронические нотки: „Не приедет! Не решится!“ Среди устроителей заметно было некоторое волнение… „Обещал, обязательно приедет… вероятно, поезд запоздал…“ Действительно, немного спустя по залу разнеслась волнующая весть: „Приехал, приехал… Идет сюда!“
Плеханов, окруженный целой свитой приверженцев и почитателей, медленно прошел через зал к трибуне. Он успел уже заметить, что вместо тесного круга товарищей в 10–15 человек, для которых приглашали его устроить собеседование, собралась чуть ли не вся русская колония. Впрочем, такое обстоятельство мало смутило его. Он начал доклад с экскурса в гоголевские „Мертвые души“. „Ваше почтенное собрание, — с ехидной улыбкой и точно любуясь собой говорил он, — напомнило мне происшествие, имевшее место с Чичиковым, который, путешествуя в гости к Манилову, спрашивал проезжавших мужиков: „Далеко ли тут деревня Заманиловка?“ И получил ответ: „Маниловка, может быть, а не Заманиловка? Заманиловки никакой нет…“ Вот и мне хочется задать вам тот же самый вопрос“.
В начале доклада я, повернувшись в сторону, заметил Владимира Ильича, который сидел пригнувшись, будто прячась за моей спиной. Приход его, видимо, не обратил на себя внимания.
— Сидите прямо, не оборачивайтесь, — довольно строго сказал мне Ильич.
Он не хотел смущать своим присутствием Плеханова и стеснять его открыто высказывать свои социал-шовинистические взгляды.
Успех Плеханов имел большой, и немудрено, так как среди разношерстной публики большинство составляли интеллигенты и буржуа, приехавшие из Кларана, Монтрё, которым льстила основная мысль Плеханова о спасении при помощи русских казаков и свободных республиканских войск Франции западноевропейской цивилизации, попираемой германским фельдфебельским сапогом.
Кстати сказать, первой части речи, в которой Плеханов обличал предательство германской социал-демократии и ее вождей, усиленно аплодировал и сам Ильич.
Но вот Плеханов окончил свой доклад, и не успели смолкнуть бурные аплодисменты, как Владимир Ильич вскочил со стула и попросил слово. Какое впечатление произвело на Плеханова неожиданное появление Ленина, который жил в то время в Берне, судить не берусь. Теперь он с большим правом смог жаловаться на Заманиловку.
В пламенной, бичующей речи Ленин разоблачил непоследовательность и фальшь плехановской точки зрения, забвение им самых элементарных марксистских истин…
— Плеханов вполне правильно критиковал германских социалистов, — говорил Ильич, — за их поддержку кайзера и войны, но защищать подобные же действия французских патриотов, оправдывать участие их в правительстве, принимать всерьез мошеннические выдумки о нападающей и обороняющейся стороне недостойно революционного марксиста. Ведь начавшаяся война не являлась неожиданной, даже срок был предсказан, когда именно она вспыхнет. Нет, честный социалист не последует совету Плеханова… Он… будет обличать оппортунистов своей страны, бороться со своим правительством… Так поступает в Германии Либкнехт, так поступил социалистический депутат в сербской скупщине, один из всех открыто голосовавший против военных кредитов.
По мере того как говорил Ильич, поведение социалистического большинства во всех странах раскрывалось во всей своей гнусности… II Интернационал умер и никогда больше не возродится.
Ленин кончил. Казалось, каждый сознательный социалист должен признать правоту Ильича, так неотразимы и ясны были его доводы. Но собрание было оскорблено и возмущено в своем патриотическом дурмане. Раздались редкие, единичные хлопки. То было начало периода, когда Ильич с маленькой группой своих единомышленников был, казалось, изолирован от всего остального мира.
Здесь нелишне провести маленькую параллель между докладами Плеханова и Ленина. Доклады первого обычно обставлялись с большой помпой, собирали полные аудитории; публика ломилась, дорого платила за билеты; масса расфуфыренных дам с птичьими гнездами на голове были завсегдатаями собраний, где выступал Г. В. Плеханов.
Доклады Ленина посещала прежде всего партийная, рабочая и студенческая беднота, у которой не было даже десятка су, чтобы заплатить за билет. Расходы по устройству не всегда оплачивались.
Вскоре после „блестящего“ доклада Плеханова состоялся и доклад Владимира Ильича. Благодаря объявлению, что вход бесплатный, публика пришла в достаточном количестве.
В своем докладе Ленин вскрыл причины и сущность империалистической войны и, ссылаясь на пример Парижской коммуны, вновь провозгласил бессмертный лозунг, затоптанный в грязь социал-предателями, о превращении империалистической войны в войну гражданскую. Лозунг, к слову сказать вызвавший ожесточенные нападки не только открытых социал-патриотов, но и центристов „Нашего Слова“, к каковым принадлежали Троцкий, Раковский, Мартов и другие.
После доклада мы возвращались домой вместе с Ильичей. Поднимаясь в гору Шайн, Ильич спросил меня: „Скажите, вы сразу же разглядели истинные причины войны и составили определенное к ней отношение?“
Я не скрыл, что первую неделю во мне жили сомнения, но что я быстро разрешил их и теперь всецело и бесповоротно разделяю точку зрения Ильича. Ильич кивнул головой… Он и без того видел мысли и чувства каждого из нас».
Так вспоминал об этом отец.
В своих воспоминаниях о рассказе матери об этом событии я хотел написать только то, что сам запомнил, не прибавляя ничего из прочитанного мною позднее…
Шел 1915 год. Выдалось жаркое лето. Война продолжается вот уже целый год. Снова школьные каникулы. Отец собирается в Берн и берет меня с собой. Предстоит выйти из дому в два часа ночи и пройти пешком довольно большое расстояние до Фрибурга. Оттуда поездом до Берна. Обратно — тем же путем. Я слышу разговор родителей. Когда мать спрашивает отца: «Застанешь ли его в Берне?» — мне кажется, что «его» — это Ленина. Много лет спустя я узнал, что как раз в это время Ленин работал в бернской библиотеке над своими «Философскими тетрадями». В Берне мы пробыли несколько дней, отец куда-то ходил, но виделся ли он с Лениным, я так и не узнал. Может быть, отец все еще считал меня маленьким и не доверял мне серьезных вещей?
Второй раз в том же году, но уже осенью или в начале зимы, я услышал, как родители между собой говорили, что в Лозанну должен приехать Ленин. Мы страшно обрадовались, помня посещение Лениным нашей семьи в позапрошлом году в Берне. «Мы снова увидим вождя революции!» — торжественно провозгласил я. Но отец почему-то рассердился и сказал нам, что мы должны заниматься своими делами и не соваться в дела взрослых и что он нас на встречу с Лениным не возьмет. Помню, как мы расстроились от этого отказа…
…Итак, идет 1916 год. Мне уже 12 лет, я заметно повзрослел, и родители мне стали доверять больше. Отец кончил Лозаннский университет, написал и напечатал выпускную диссертацию о работе сердца. Теперь он с семьей собирался возвратиться в Россию. Он должен везти от Ленина какие-то важные директивы петроградским большевикам (среди их руководителей — Николай Ильич Подвойский). Ехать придется кружным путем — через Францию, Англию, Скандинавию, Финляндию, предстояло переплыть Ла-Манш и Северное море. Какие это директивы и каким способом повезет их отец, я, конечно, не знал. Только потом, уже после революции, мать мне рассказала, что Ленин передал отцу материалы, связанные с Кинтальской конференцией (апрель 1916 г.); они были написаны на особой бумаге вместе с указаниями, как надо вести борьбу против войны в условиях России. Эти материалы отец заделал в подметке своего ботинка.
Вторая международная социалистическая конференция (первая проходила в Циммервальде в начале сентября 1915 г.) состоялась в Кинтале в самом конце апреля 1916 г. по новому стилю. Именно в это время, как теперь стало известно, Ленин интересовался сроками выезда нашей семьи из Швейцарии в Россию. В одном из писем, относящихся к первой половине апреля 1916 г., Ленин спрашивает: «Узнайте поточнее, когда едет Кедров? В Берне ли он еще? В Лозанне ли его жена?» Письмо шло из Цюриха и было адресовано в Берн. Возможно, Ленин интересовался тем, как передать отцу предназначенные для петроградских большевиков материалы. Но где, кем и при каких обстоятельствах они были ему переданы, я не знаю. Только помнится, что накануне отъезда отец действительно ездил из Лозанны ненадолго в Берн для оформления соответствующих виз.
Зная мою отличную память, отец заставил меня запомнить много явочных адресов — как в Швейцарии (женевские адреса), так и в России.
«Записывать их ни под каким видом нельзя, будет очень плохо, если жандармы их найдут, так что ты их уж постарайся твердо запомнить», — сказал мне отец.
И я, гордый тем, что мне доверили столь важное дело, затвердил сообщенные мне адреса.
16 мая мы выехали из Лозанны в Париж, где провели несколько дней. Жили недалеко от Люксембургского сада. Помню, в Париже один русский эмигрант просил мою мать отвезти в Москву его жене конверты и писчую бумагу с красной каемкой. При этом он сказал: «Когда в России начнется революция, пусть моя жена на этой бумаге напишет мне письмо: „Приезжай! У нас — революция!“».
Прибыли в Лондон. Встретились с Людмилой Сталь. Она много рассказывала о своей лондонской жизни. Спустя восемь лет, осенью 1924 г., мы с матерью снова встретились с ней в Крыму, когда я лечился от туберкулеза. Вспоминали ту нашу встречу.
В Лондоне чувствовалась война. Верхние стекла уличных фонарей были закрашены черной краской (от налетов немецкой авиации). В русском посольстве, где мы получали визы, услышав наши разговоры, к нам подошел солдат в английской форме и спросил: «В Расею?» В глазах и в голосе чувствовалась тоска по далекой родине. Как он оказался в рядах английских войск, мы так и не узнали.
В маленькой гостинице, где мы остановились, за столом с нами сидела бельгийская беженка. Она рассказала, как в начале войны в ее родном местечке в Бельгии погибли все ее родные и близкие. И нам, которые в Швейцарии не чувствовали непосредственно дыхания войны, было тяжело и страшно слушать этот рассказ. Моя мать не выдержала и горько разрыдалась.
В Лондоне пробыли несколько дней. Потом — Ньюкасл, оттуда — через Северное море в Берген (Норвегия). Ночью наш пароход был остановлен каким-то военным судном. Сначала думали, что немецкая подводная лодка, надели спасательные пояса. Оказалось — английский военный корабль.
Перед русской границей мать нас предупредила: «Возможно, что папу заберут на границе жандармы, так как он революционер и выехал из России без разрешения властей. Если заберут его, то вы не волнуйтесь». Но проехали благополучно Торнео и скоро приехали в Куоккала, к Подвойским. Ленинские директивы были доставлены по назначению.
А ведь наша поездка могла закончиться не так благополучно, и только неповоротливость царского полицейско-жандармского аппарата нас выручила и на этот раз, как она выручила осенью 1912 г. при нашем выезде из России в Швейцарию.
Дело в том, что русское посольство в Берне, когда отец выправлял для нас выездные визы из Швейцарии, транзитные визы для проезда через Францию и Англию и въездную визу в Россию, очевидно, дало знать об этом в Петроград в жандармское управление для принятия «соответствующих мер». И вот тут-то возникла непредвиденная царскими слугами загвоздка. Она состояла в том, что во время войны из Англии можно было приехать в Россию двумя путями: один был кружной, морем, вокруг Северной Скандинавии и Кольского полуострова и далее через Белое море в Архангельск. Это был сравнительно безопасный путь, по которому шли военные грузы в Россию из Англии.
Второй путь был более опасным, и пролегал он через Северное море, непосредственно доступное для германских подводных лодок, которые не раз топили в нем гражданские суда противников. Переплыв море, далее следовали от Бергена через Христианию (Осло) и Стокгольм на север, к границе Финляндии (станция Торнео).
Царские служаки решили, что мы никак не станем рисковать (ведь было трое ребятишек!) — ехать вторым путем и что, следовательно, поедем через Архангельск. В результате такого умозаключения в Архангельск из петроградского жандармского управления полетела телеграмма, обнаруженная недавно в Государственном архиве Архангельской области, следующего содержания:
«Архангельск Петрограда 27 мая 1916
На днях выехал Лондона Петроград или Москву возможно партийным поручением проживающий Лозанне соц. — дем. доктор Михаил Кедряв, возможно Кедров, с женою двумя детьми. Случае проезда подвергните тщательному таможенному досмотру результатам, при отсутствии преступного сопровождайте наблюдателем № 788.
Вице-директор Деп. пол. Смирнов».
В этой телеграмме три неточности: первая — вместо Кедряв надо Кедров; вторая — не с двумя, а с тремя детьми; третья — не упомянута старшая сестра матери, которая вернулась вместе с нами, — Мария Августовна Дидрикиль.
Итак, мы благополучно миновали жандармские ловушки. В троицын день приехали всей семьей на дачу Подвойских в Куоккала…
Из Персии отец привез нам, ребятам, тюбетейки и восточные сладости, которые мы пробовали впервые. Взрослым он рассказывал о положении на фронте, о Шериф-Ханэ, где был главным врачом военного госпиталя и где застала Февральская революция. Вид у отца был весьма чудной, но мы, ребята, этого тогда не понимали: отец был военный фронтовик, так не все ли равно, как он был одет? На нем были погоны военврача, криво пришитые на солдатской гимнастерке; на кармане были нацеплены два знака об окончании юридического лицея и медицинского факультета университета, причем царские орлы у обоих знаков были заделаны красной материей. Кроме того, на груди висела красная лента с надписью: «Председатель Совета рабочих и солдатских депутатов района Шериф-Ханэ».
Теперь я понимаю, что отец даже по тем временам выглядел достаточно живописно. Потом он рассказывал, что, когда приехал в Питер в… 1917 г. и пришел на квартиру к Ленину, Надежда Константиновна невольно воскликнула с удивлением: «Ой, какой вы разукрашенный!»
Он также рассказывал, что весь Кавказский фронт оказался в руках меньшевиков, и когда в Тифлисе (так тогда назывался Тбилиси) состоялся краевой съезд Кавказской армии, то единственной большевистской группой на этом съезде были делегаты из района Шериф-Ханэ с отцом во главе. «Мы портили собою фасад меньшевистского съезда», — шутливо говорил он и добавлял, что меньшевики дразнили их «Шерифханской республикой». Отец рассказывал, как в первые же дни после известия о Февральской революции он организовал и возглавил местный Совет, который взял в свои руки всю власть, объединив вокруг себя и военных, и рабочих…
Надо сказать, что в распоряжении Демоба оказались громадные материальные ресурсы старой армии, которые переходили теперь в распоряжение молодого Советского государства. Их не надо было национализировать, как фабрики и заводы, они были национализированы, так сказать, с самого начала. И вот у отца возникла идея: для строительства социалистической экономики в нашей стране использовать прежде всего эти ресурсы, которыми Советская власть уже располагала. В особенности он мечтал на этой базе начать электрификацию страны и буквально носился с этой идеей, говоря, что с этим планом или замыслом надо обязательно пойти к Ленину. Он добился приема у Владимира Ильича, после которого вернулся домой очень расстроенным и сердитым на самого себя. Сказал, что ничего не вышло и что Ленин разругал его. Подробностей не сообщил, как его ни расспрашивали. Только много позднее из его воспоминаний стало ясно, в чем было тогда дело. Отец писал:
«Расскажу один из не совсем приятных для меня эпизодов…
Для меня, комиссара по демобилизации старой армии, одна из важнейших задач заключалась в том, чтобы возможно безболезненно эвакуировать солдат демобилизуемых возрастов с фронта на родину и предупредить возможное скопление демобилизованных, потерявших связь с деревней, в больших городах, где они в качестве безработной, деклассированной силы представляли бы большую опасность.
Для организации общественных работ в Техническом управлении демобилизации армии были доработаны имевшиеся старые планы электрификации Волхова, подобрана группа инженеров-строителей, составлена примерная схема и смета работ, которые были опубликованы в „Вестнике Армии и Флота“ в конце 1917 г. Разумеется, и калькуляция, и сметы были весьма примитивны и очень мало походили на тот замечательный план, который два года спустя был положен в основание электрификации страны.
Оставалось получить санкцию Владимира Ильича. Созвонившись и условившись по телефону, я прихватил на подмогу из нашего финансового управления товарища Косушкина, очень настойчивого и немного надоедливого человека, которого Ильич вовсе не знал. В назначенное время мы вошли в кабинет Ильича в Смольном.
Не ограничиваясь существом дела, мы пытались изложить и самую технику электрификации. На самом интересном месте, как мне казалось, Ильич внезапно отрубил:
— Идите в Высший совет народного хозяйства!
— Владимир Ильич! — пробовал я продолжать разговор. — Ведь ВСНХ недавно только организовался.
— Товарищ Ленин! — вмешался Косушкин. — Куда вы нас посылаете? ВСНХ — ведь это пустое место.
— Вот ка-ак! — иронически произнес Ильич, прищурив глаз. — Пустое место?! В самом деле?!
— Да, пустое место. А между тем электрификация — дело исключительной важности, — и Косушкин пустился расписывать всю необходимость и прелесть электрификации.
Я заметил, что Ильич начинает терять терпение. Я понял, что сделал глупость, взяв с собой Косушкина, который начинал уже пересаливать, и поторопился подобру-поздорову ретироваться.
В тот же вечер Ильич говорил одному из наркомов:
— Передайте Кедрову, чтобы он мне больше не морочил головы такими делами. Мало того, привел с собой какого-то Косушкина. Если он будет так впредь поступать, я не буду его больше пускать к себе.
Тогда мне казалось обидным, что Ильич выругал меня, отнесся так недружелюбно к проекту об электрификации. А сколько неоценимого времени отнималось у Ильича всякими пустяками, мелочными раздорами, ведомственными дрязгами, — это я понял только значительно позже»…
Так писал отец. Как мне кажется теперь, борьба за советский Север была кульминационным моментом всей его жизни, всей его революционной деятельности. И он от начала до конца был связан с Лениным, вдохновлен Лениным. Разумеется, и позже были яркие моменты в его жизни, тоже связанные с Лениным, но они уже не имели того масштаба и характера, как те два месяца — июль и август 1918 г.
В жизни отдельного человека бывает такой момент, когда в силу внезапного стечения обстоятельств в этом человеке до конца и удивительно полно вдруг раскрываются дремавшие или не проявлявшиеся в нем до сих пор силы и способности. На короткие мгновения человек как бы вспыхивает ярким светом, и таким он потом входит в историю, в память человечества. Гак у отца такой яркой вспышкой в его биографии был июль — август 1918 г…
С конца мая до конца ноября 1919 г. — почти полгода — я ездил поездом с отцом по всем тогдашним фронтам. Ленина я видел за это время всего один раз — на Красной площади на трибуне во время демонстрации по случаю второй годовщины Октябрьской революции. Было холодно, шел снег. На мне был полушубок и ушанка. Я стоял недалеко от основной трибуны и, не отрывая глаз, смотрел на Ленина.
До этого я побывал вместе с отцом и работниками Особого отдела ВЧК в Петрограде. Там готовился белогвардейский заговор, связанный с деятельностью остатков иностранных посольств и миссий в Петрограде. Отец составил план, каким образом можно было выловить заговорщиков, блокируя иностранные миссии и посольства. С этим планом он пришел вместе с нами всеми к Сталину в Смольный. Сталин сидел на диване в своей кожаной фуражке и что-то писал. Он пожал нам руки, не вставая. Отец рассказал ему про свой план. Выслушав отца и кивнув головой, Сталин произнес только одно слово: «Давайте!»
В июле поезд отца выехал на Южный фронт, и я снова вместе с ним. В Козлове (ныне Мичуринск) стоял штаб фронта. Я участвовал в организации проверки документов в прифронтовой полосе и в задержании подозрительных лиц. Ездили мы вдвоем с таким же подростком, как и я сам. Иногда с нами был старший из числа взрослых сотрудников отцовского поезда. Работа была сопряжена с большим риском: мы могли получить пулю в лоб от какого-нибудь пьяного «героя» или задержанного врага…
В сентябре 1919 г. анархисты бросили бомбу в здание МК РКП(б) в Леонтьевском переулке. При взрыве погибли секретарь МК РКП(б) В. М. Загорский и другие товарищи. Участники собрания, живые свидетели этой трагедии, рассказывали: когда через открытое окно, выходившее в садик, влетела бомба и упала к столу президиума, Загорский бросился к ней со словами: «Тише товарищи! Спокойно!» Он хотел выбросить ее назад в окно, но не успел. Раздался взрыв. Погибла Аня Халдина, с которой я работал в агитотделе МК, погиб и ее друг и учитель Н. Н. Кропотов, за которым она пошла в революцию, хотя сама происходила из буржуазной семьи. Мне рассказывали, что, умирая, она порывалась что-то спросить, и я подумал, что в эти последние мгновения ей хотелось узнать, жив ли ее друг и учитель…
Хоронили их на Красной площади. Среди провожавших я запомнил Ленина и его близких. Когда на минуту открыли крышки гробов, раздался громкий плач родных. Была младшая сестра Ани, очень похожая на нее, очевидно, со своими родителями. На сердце было невыносимо тяжело. Я думал о Загорском, Кропотове и Ане, о том, что по воле злых преступников ушли из жизни такие замечательные люди…
Той же осенью 1919 г. отец отправился на Западный фронт, и я, конечно, с ним. На этот раз у него был уже не поезд, а только вагон, в котором жили и его сотрудники. Задача состояла в том, чтобы создать в Гомеле укрепленный район: не дать белогвардейцам, орудовавшим на юге, образовать общий фронт с врагами, действовавшими на западе Советской России.
В ноябре, после известного мамонтовского рейда по нашим тылам, поезд отца должен был «прочесать» район этого рейда, начиная с Тамбова. В Моршанске мы ловили сбежавшего начальника местной милиции Антонова, который возглавил в 1920–1921 гг. кулацкое восстание, известное под названием «антоновщина».
Это было тяжелое, очень тяжелое время для Советской республики. Все силы были напряжены до предела. Но сильна была вера в победу над врагом, и символом этой веры неизменно служили имя и образ Ленина.
В начале зимы 1919 г. наступили сильные морозы. Весь состав ВЧК во главе с Дзержинским поехал на субботник для заготовки дров в подмосковном лесу за Останкино. Отец взял меня с Юриком. Мы, как и все, пилили деревья. У меня не было рукавиц. Увидя это, Дзержинский отдал мне свои. Вообще я должен сказать, что среди работников ВЧК я видел много хороших, отзывчивых людей, настоящих революционеров. Они пришли на эту работу с убеждением, что это исключительно важный, ответственный, трудный и опасный участок работы. В работе ЧК могли быть промахи. Но в этом были повинны не чрезвычайные органы защиты революции, а проникавшие в них, примазавшиеся элементы. Я вспоминаю, как мне рассказывал позднее работник ВЧК П. И. Валескалн о речи Ленина в клубе ВЧК в первую годовщину Октябрьской революции.
Ленин тогда говорил о трудностях в работе ЧК, о ее необходимости в интересах революции и о том, что ошибки в ее работе должны исправляться и исправляются. Теперь я приведу несколько мест из этой речи Ленина по ее опубликованному тексту. Ленин сказал, что ему «хочется остановиться на тяжелой деятельности чрезвычайных комиссий.
Нет ничего удивительного в том, что не только от врагов, но часто и от друзей мы слышим нападки на деятельность ЧК… естественно, что ошибки чрезвычайных комиссий больше всего бросаются в глаза. Обывательская интеллигенция подхватывает эти ошибки, не желая вникнуть глубже в сущность дела… У нас выхватывают отдельные ошибки ЧК, плачут и носятся с ними.
Мы же говорим: на ошибках мы учимся».
Свою речь Ленин кончил так: «Для нас важно, что ЧК осуществляют непосредственно диктатуру пролетариата, и в этом отношении их роль неоценима. Иного пути к освобождению масс, кроме подавления путем насилия эксплуататоров, — нет. Этим и занимаются ЧК, в этом их заслуга перед пролетариатом».
Читая в те годы отдельные белогвардейские газеты и листовки, слыша порой злобное шипение врагов Советской власти, я со всей отчетливостью видел, что нет такой лжи и клеветы, которую не возводили бы на ЧК и ее сотрудников наши враги. Даже сегодня отголоски этого злобного шипения появляются в качестве «воспоминаний».
Вернусь к событиям конца 1919 г.
Конец 1919 и начало 1920 г. я провел в специальном поезде ВЧК и Всероссийской комиссии по борьбе с сыпным тифом, которую возглавлял мой отец.
К концу 1919 г. на Восточном фронте Красная Армия преследовала и громила разваливавшуюся колчаковскую армию. Убегавшая армия Колчака была заражена сыпняком (сыпным тифом) и оставляла нам массы тифозных солдат. Необходимо было не дать волне сыпняка распространиться в центральные губернии Советской России, где изголодавшиеся люди стали бы жертвами эпидемии, надо было создать прочный кордон, да не один: сначала на Волге, вдоль больших волжских городов, потом на Урале и в Зауралье и, наконец, в самой Сибири — Западной и Центральной. Вот для этой цели и была создана комиссия, которую организовал и возглавил мой отец, соединив задачи борьбы против сыпняка с задачами и функциями… ВЧК. Ибо борьба с сыпняком была не менее сложной и ответственной, чем борьба с контрреволюцией.
Я тоже входил в число сотрудников названной комиссии и вел в ней активную работу, выполняя всякого рода поручения. А дел было по горло. Начали с Симбирска. Здесь организовали санитарный пункт, дезинфекцию, походную баню-поезд, прачечную, медпункт и т. д. На станции был создан наблюдательный пункт проверки всех отъезжающих в сторону Москвы, то есть на запад. Мосты через Волгу, так же как через Иртыш под Омском, были взорваны, по льду проложены рельсы. Мы выходили из вагонов и шли вперед, а вагоны — один за другим — паровозик перекатывал под хлюпающие звуки, раздававшиеся из-под льда. За Симбирском была Уфа, потом Курган, Омск, Новониколаевск… Везде вдоль железнодорожного полотна в снегу валялись трупы колчаковских солдат. Госпитали были переполнены тифозными. Врачей и медперсонала не хватало. Мы работали день и ночь. Отец считал, что от заражения сыпняком может предохранить настойка из нескольких капель йода в молоке, и действительно, товарищи (я в том числе), которые принимали ее, не заболели.
Мы выехали из Москвы, как мне помнится, в конце ноября 1919 г., во всяком случае, я помню, что 10 декабря, в день моего рождения (мне исполнилось 16 лет), наш поезд пересекал Уральский хребет, и я стоял на паровозе, любуясь зимним пейзажем Уральских гор. Мне было известно, что наша комиссия выполняет прямое задание Ленина. Как раз в эти самые дни Ленин выступал на VIII Всероссийской конференции РКП(б) в Москве и говорил, что наша задача — «борьба со вшами, теми вшами, которые разносят сыпной тиф. Этот сыпной тиф среди населения, истощенного голодом, больного, не имеющего хлеба, мыла, топлива, может стать таким бедствием, которое не даст нам возможности справиться ни с каким социалистическим строительством».
Так Ленин говорил 2 декабря 1919 г. А спустя три дня на VII Всероссийском съезде Советов он сказал еще резче: «И третий бич на нас еще надвигается — вошь, сыпной тиф, который косит наши войска. И здесь, товарищи, нельзя представить себе того ужаса, который происходит в местах, пораженных сыпным тифом, когда население обессилено, ослаблено, нет материальных средств, — всякая жизнь, всякая общественность исчезает. Тут мы говорим: „Товарищи, все внимание этому вопросу…“ И в этом вопросе мы, товарищи, действуя такими же методами, начинаем достигать успешных результатов». И дальше Ленин снова высказал твердую уверенность в успехе нашей борьбы против сыпняка: «…если мы напряжем все свои силы для того, чтобы стереть с лица русской земли сыпной тиф, — результат некультурности, нищеты, темноты и невежества, — если мы все те силы, весь тот опыт, который мы приобрели в кровавой войне, применим в этой войне бескровной, — мы можем быть уверены, что в этом деле, которое все же гораздо легче, гораздо человечнее, чем война, что в этом деле мы завоюем себе успеха все больше и больше».
Почта тогда работала плохо, и московские газеты, в которых были напечатаны речи Ленина, мы смогли прочитать с большим опозданием. В приведенных только что словах Ленина, его призывах мы читали такую поддержку в нашей трудной работе, что выразить это на бумаге просто невозможно. О результатах нашей деятельности отец регулярно сообщал в Москву. Обратный путь мы совершили через Екатеринбург (ныне Свердловск) и Казань.
Теперь, как я делал это не один раз, вновь приведу воспоминания отца об этой санитарно-защитной экспедиции на Восточном фронте, которую он возглавлял: «Кажется, ни одно начинание в центре и даже на местах не обходилось без того, чтобы Владимир Ильич не был посвящен в мельчайшие детали его или не был так или иначе в него втянут. В каждом комиссариате руками Ильича закладывался фундамент, на котором в дальнейшем комиссариат строился и развивался.
Возьмите такой комиссариат, как Наркомздрав… Наверное, не всем известно, что идея передать все дворцы, роскошные дачи, санатории и прочее Комиссариату здравоохранения принадлежала Владимиру Ильичу, и лозунг „Курорты для трудящихся“ впервые был брошен им. Миллионы лет жизни сбережены пролетариатом с тех пор, и в этом великая заслуга Ильича.
А вот другой случай. Осень 1919 г. Гражданская война близится к концу. Деникин отогнан от Москвы, Колчак откатился к Уралу. Победа сменяет победу.
Но появился новый враг, готовый свести на нет результаты всех побед и задавить вздохнувшую было страну. Плюгавая вошь, пожирающая больше жертв, чем все фронты вкупе… „Товарищи, все внимание этому вопросу, — говорил Ильич в докладе на VII Всероссийском съезде Советов. — Или вши победят социализм, или социализм победит вшей!“»
Канун Октябрьской годовщины. Торжественное заседание Моссовета. Я только что вернулся из Тамбова, куда был командирован после налета Мамонтова.
Увидевший меня на заседании в Большом театре Феликс Эдмундович Дзержинский остановил меня.
— Вот хорошо, что приехали, — радостно сказал он. Речь его, торопливая, нервная, увлекающая, всегда волновала и захватывала собеседника. — Образована специальная комиссия по выработке положения об улучшении санитарного состояния республики. На днях должен выйти соответствующий декрет. Вот познакомьтесь с материалами…
Феликс Эдмундович достал из портфеля несколько листков и передал их мне.
— …и скажите ваше мнение, а также согласны ли от ВЧК возглавить образуемую комиссию. Необходимо устроить день топлива, чтобы бани работали непрерывно, а также день санитарии, провести кампанию пошивки белья и пр. Полагаю, что эта работа но вашему духу.
Я поблагодарил Феликса Эдмундовича, взял материалы для ознакомления, но я был уже согласен. Из переданных мне Феликсом Эдмундовичем материалов наибольший интерес представляло постановление Совета Рабоче-Крестьянской Обороны от 5 ноября 1919 г. Хотя о Владимире Ильиче в этом постановлении сказано всего несколько слов, но эти слова воскрешают целую эпоху, когда всякое дело начиналось и венчалось Ильичем.
Вот это постановление:
«Совет Рабоче-Крестьянской Обороны в заседании от 5-го ноября с. г. постановил:
Поручить тов. Дзержинскому делегировать вместо тов. Аванесова, если последний не выздоровеет, в самые ближайшие дни заместителя его, в Комиссию по выработке проекта декрета, по наблюдению и контролю по проведению в жизнь санитарных мероприятий.
Пополнить Комиссию тов. Лениным и поручить ей утвердить декрет от имени Совета Обороны.
Заседание Комиссии назначить в пятницу. Созыв поручить тт. Склянскому и Бричкиной.
Секретарь Совета Рабоче-Крестьянской Обороны
Бричкина».
Как эти слова — «пополнить Комиссию тов. Лениным» — в то время просто и естественно звучали! Сплошь и рядом вводились дополнительно в разные комиссии представители от заинтересованных ведомств, почему не ввести и Владимира Ильича! Ведь без него все равно ни одно дело не обойдется.
Образованная несколько дней спустя комиссия первоначально находилась при НКЗдраве, а с января 1920 г. — при Совете Рабоче-Крестьянской Обороны. Борьба с охватившей всю страну тифозной эпидемией велась в ударном порядке, и нередко приходилось, как и раньше, обращаться к Владимиру Ильичу и в тех случаях, когда комиссия была вынуждена превышать свои полномочия или когда требовалась поддержка Ильича.
Помню, в Челябинске на эвакопункте вместимостью в 3 тыс. человек оказалось приблизительно 15 тыс. тифозных. Точное число не могло быть установлено, так как все проходы, коридоры, вся площадь полов были завалены больными; чтобы попасть внутрь, нужно было через приставные лестницы влезать в окна. Почти все больные лежали в кишащей паразитами одежде и белье за полным отсутствием смены белья и халатов. Многие срывали с себя одежду, предпочитая оставаться совсем голыми. Выздоравливающие возвращались в части или в свои деревни, унося с собой и заразу. Немногим лучше обстояло дело и в лазаретах и в больницах.
В целях изготовления достаточных комплектов белья комиссия решилась на крайнюю меру — забрать из губпродкома несколько сот тысяч аршин мануфактуры из забронированных Совнаркомом для товарообменных операций. Об этой мере мы поставили в известность Владимира Ильича, но, насколько помню, ответа на наше сообщение не получили. Как впоследствии мне говорили, Владимир Ильич не хотел санкционировать таких наших действий, с другой стороны, не считал возможным их и осудить, если они были приняты действительно ввиду крайней необходимости.
Вспоминаю еще один случай обращения к Ильичу.
Прекратив решительными мерами эвакуацию тифозных из города в город и в глубь страны и установив принцип лечения больных в месте их заболевания, комиссия натолкнулась во всех городах на отсутствие оборудованных госпиталей и вообще свободных помещений. Приходилось забирать помещения государственных учреждений и приспосабливать их под бараки, лазареты, распределители.
В Омске было решено использовать громадное здание управления Омской железной дороги под центральный коллектор-распределитель. Но выселение встретило отчаянное сопротивление не только со стороны руководящего персонала железной дороги, но и со стороны НКПС в лице замнаркомпути В. М. Свердлова, который находился в пути на Омск. Несмотря даже на постановление Сибревкома (Косарев, Смирнов И. Н. Фрумкин) очистить помещение, управление со дня на день оттягивало передачу.
Тогда снова пришлось обратиться за поддержкой к Владимиру Ильичу. Очень скоро был получен телеграфный ответ от товарища Ленина. «Раз имеется постановление Сибревкома, — говорилось в телеграмме, — здание ж. д. должно быть освобождено для устройства распределителя…»
Еще в поезде в Сибири отец мне сказал: «Ты уже много читал, но, наверное, все отрывочно, бессистемно. Попробуй теперь изложить все прочитанное и переваренное тобою — о капитале и социализме, о революции и войне, о государстве и классах — словом, о всех коренных вопросах современности. Вспомни, что ты прочел у Ленина, и попробуй связать все это вместе. Тебе же самому интересно будет».
Как всегда, советы отца я с радостью исполнял. А тут он поставил передо мной действительно интересную и важную задачу: проверить, насколько я сознательно участвую в борьбе за коммунизм, следую за Лениным, понимаю, что вокруг меня делается. Мне 16 лет, я уже больше года состою в партии, а разобрался ли я достаточно глубоко и серьезно в тех грандиозных революционных событиях, в которые я вовлечен?
Я сел писать то, что рекомендовал отец, и сразу стал в тупик: с чего начать? Никакого плана у меня в голове не было и в помине. То мне казалось, что надо начать с капиталистической эксплуатации, от которой потом перейти к борьбе пролетариата против капитализма и к пролетарской революции, то с мировой войны и уже от нее к революции, то вести изложение в описательно-историческом плане, излагая последовательно то, как я сам шаг за шагом, читая работы Ленина, проникал в суть событий. Так и не решив для себя этого вопроса, я принялся излагать свои мысли в таком порядке, в каком они мне приходили в голову в данный момент. Исписал я целую тетрадку, и получился, разумеется, детский лепет с некоторой претензией на научность, главным образом в части терминологии. Как жаль, что этот первый в жизни мой опус, написанный на теоретическую тему, но сохранился. Как бы интересно было прочесть его сегодня.
Свое «сочинение» я дал прочесть отцу. Ознакомившись с ним, он сказал: «Для первого раза получилось ничего, но тебе надо обязательно учиться». С мыслью, что мне надо учиться, я вернулся в Москву вместе с отцом…
В конце апреля 1921 г. отец отправился на Южный Каспий с целью организации добычи рыбы на Каспийском море, включая северное побережье Персии (Ирана), где Советская Россия арендовала рыбные промыслы. Одновременно в качестве полномочного представителя ОГПУ отец должен был проверить работу этих органов по пути следования и в Баку, по месту своего нахождения. Я поехал и на этот раз с ним, и это была моя последняя поездка вместе с отцом. Мы выехали из Москвы 21 апреля, по дороге ненадолго останавливались в Харькове, Ростове-на-Дону и в других городах. Основной базой для нас стал Баку, где отец создал управление рыбных промыслов Южного Каспия. Меня он отправил в качестве информатора в персидский город Энзели (Пехлеви), где был центр рыбных промыслов, находившихся раньше в руках русского миллионера Лианозова. Там я пробыл месяца три. Организовал на промыслах партийную ячейку, которая установила контакт с городским партийным комитетом в Энзели.
Откликаясь на призывы помочь голодающим Поволжья, мы на промыслах провели отчисления натурой (рисом) и отправили телеграмму в Москву, в «Правду» Марии Ильиничне, за моей подписью и за подписью председателя профсоюза рабочих промыслов. В одном из летних номеров «Правды» за 1921 г. наша телеграмма была опубликована.
Примерно в начале сентября 1921 г. отец отозвал меня из Персии в Баку, и я стал работать в его управлении. Одновременно он и И. Ф. Тубала проверяли работу АзГПУ (по-старому Азчека — Азербайджанская чрезвычайная комиссия) и обнаружили в ней серьезные ошибки и недостатки. При этом один из руководителей АзГПУ был признан главным виновником этих недостатков и был квалифицирован как не вызывающий политического доверия.
Меня отец использовал иногда как своего секретаря, который под диктовку пишет протоколы и письма. Такие записи велись в особых личных тетрадках отца (под копирку). Они так и назывались тогда и потом коротко — «тетрадками». Помню, что я под диктовку отца написал длинное письмо о политическом положении в Северной Персии, где орудовали сразу несколько «ханов», которые придерживались различной внешнеполитической ориентации: одни — английской, другие — русской, третьи — независимой.
Точно так же мне было продиктовано письмо на имя Ф. Э. Дзержинского о положении в АзГПУ.
В ноябре 1921 г. я отвез это письмо в Москву и передал его в ОГПУ для Дзержинского. Было у меня также письмо от отца к Ленину, но о его содержании я ничего не знал. Я его передал в секретариат Ленина…
Кедров Б. М.
Запечатленный образ Ленина.
М., 1986. с. 8—19, 25–37, 49–76, 131–162, 210–212
