Лето шло, радовало погожими днями и закатами, с древней материнской теплотой шумело ветрами, веселило короткими грозами, сухо, трескуче и гулко грохотавшими над Волгой.
По садам спела малина, наливались яблоки, темнела горькая, терпкая черемуха. Леса, подступавшие к самому городу, достигли предельной густоты, предельной силы цвета. По-детски отрадно было входить в их отчую сень, дышать винным запахом грибов, неторопливо брести по глухим тропинкам - то среди миловидных берез, то стройным сумрачным дубняком, то замшевой зарослью орешника, где в глубине длинных, тугих и бархатистых, как заячьи уши, листьев уже твердели, подпекались орехи. Крепкой сушью, сытным ароматом хлеба дышали поля; шумно ходила-волновалась под ветром зреющая рожь, жарко пылились дороги, грустно звенели на закате бубенчики пролетавшей тройки.
Неторопливо и мирно, спокойно и ровно текла волжская жизнь. Тихо проплывали, со своими тихвинками и расшивами, домовитые буксиры, с заунывно-веселым свистом пробегали пассажирские пароходы, зажигавшие по ночам зеленые и красные, зовущие и тревожащие вахтенные огни.
Так же ветхозаветно, как Волга, как леса и нивы, жил и старый город, приютивший в своем зеленом лоне художника.
Толки и разговоры, вызванные приездом художника и его спутницы, быстро смолкли. Художник, постоянно подтянутый, то во всем белом, то в широкой бархатной блузе или в легком плаще, не вызывал, появляясь на базаре и на улицах, ни удивления, ни любопытства. Русские сарафаны и греческие хитоны Софьи Петровны, как и ее громкий смех и мальчишеская резвость, теперь тоже не привлекали особенного внимания.
И только городские девушки, целые дни просиживающие над пяльцами, а по вечерам выходившие, с кошкой на плече, посумерничать на скамейке под окнами дома, часто гадали об отношениях Исаака Ильича и Софьи Петровны.
И по-прежнему, когда художник сидел за работой, его окружали подростки и взрослые: слышались удивленные восклицания, искренняя, простодушно-наивная похвала, иногда - очень меткие в своей наивности замечания.
Исаак Ильич и Софья Петровна быстро ознакомились с городом, с его простым, старорусским бытом.
Быт городского мещанства, рыбаков и мастеровых был скуден и беден, быт купечества, торговцев и пароходчиков - по-дедовски благолепен, уставно строг, насквозь проникнут обрядностью. С каким нерушимым благочинием справлялись здесь посты, особенно весенний, Великий, как радостно, по-своему тепло и душевно, встречались праздники - белое, в скрипучих снегах, Рождество, веселая и гулкая Пасха, зеленая и пахучая Троица...
В византийской строгости церковных обрядов, в аскетической отрешенности молитв дышала и чувствовалась, однако, языческая Русь. На святках, во мгле студеных вечеров, ходили из дома в дом, разыгрывая вековые мистерии-«Царя Максимилиана» и разбойничью «Лодку», - ряженые; на масленице, вечером скорбного Прощеного дня, жгли костры, весной, в апреле, горько справляли Радуницу, Навий день, а перед Троицей, в Семик, «завивали» по дворам молодую березку.
Жили домовито, под крепкой отцовской властью, гостились редко - только по большим праздникам, во всем соблюдали бережливость, часто переходившую в дикую скупость.
При домах были прочные деревянные и каменные кладовые, пахнувшие кожей, халвой, изюмом, крепчайшие, какие-то монастырски-крепостные ворота с несокрушимыми запорами, яростные, барсоподобные псы, всю ночь задыхавшиеся от лая.
Гордо и радостно входил в эти неприступные ворота хозяин - какой-нибудь бородач в ладной суконной поддевке, умиротворенно и покойно прохаживался по обметенному двору, любуясь крепостью и чистотой строений и обдумывая свои торговые дела.
Но таких богатеев насчитывалось не много. Большинство купцов - недавние крепостные (или их дети) - были людьми среднего достатка: выйдя на волю от окрестных господ - Моисеевых, Ратьковых, Шестаковых, они начинали с мелочи, с какого-нибудь (плотничного или кузнечного) мастерства, во многом сохраняли деревенские навыки и порядки.
Такова была семья Вьюгиных, небогатых купцов, в лавку которых художник заходил на другой день по приезде в город.
Старик Вьюгин (уже покойный) пришел в город по «откупной» тридцать лет назад. Здоровый и крепкий, горбоносый, чуть сутулый, был он кузнецом - без устали раздувал шумное горно, без устали бил каленым молотом но гремящему железу, округляя и истончая его, без устали, удар за ударом, ковал прочный достаток. Постепенно вырос дом на привольной горе, железоскобяная и бакалейная лавки на базаре, выросла большая и дружная семья. Семья - мать, шесть братьев и сестра - жила и теперь вместе, не делясь, кланом.
Мужики по крови, по воспитанию, дети нищей и скудной земли, братья были немногословны, необщительны, замкнуты, во многом не походили друг на друга.
Старший, Александр Николаевич, плотный и краснолицый, - «можжевеловый корень» называли его в семье - был крут, скуп, расчетлив.
- Совсем отбиваешься ты от бога, - часто говорила ему мать, - по двунадесятым праздникам и то просиживаешь дома обедню.
- В церковь-то идти - надо полтинник, - отвечал он, хитро блестя глазами.
Добротой, мягкой приветливостью отличался Павел Николаевич, постоянно задумчивый и застенчивый, впечатлительный, с чуть вьющимися, зачесанными назад волосами, с умными глазами, с небольшой рыжей бородкой.
Григорий и Иван Николаевичи, оба болезненные и крайне нервные, любили уединенные прогулки, с детства пристрастились к чтению. Они выписывали газеты и журналы, с нетерпением ждали по утрам шутника почтальона, который с таким щегольством бросал на прилавок из огромной кожаной сумы тяжелые, остро пахучие, приятно волнующие бумажные связки, с такой праздничной приветливостью приговаривал: «Свеженькие, господа купцы!»
Григорий Николаевич любил, кроме того, - один из всех братьев - церковь, службы зимним рассветом или весной, на вечерней заре, читал, наряду с Толстым, Тургеневым и Достоевским, тяжелые книги в литых переплетах, с медными застежками. Он вел дневник - простые и бесхитростные ежедневные записи погоды, домашних и общественных событий.
Младшие братья, Виктор и Гавриил Николаевичи, славились как неуемные охотники. В комнате, где они жили, висели ружья, патронташи, сумки и медный рог, так хорошо, с разливно-протяжной певучестью, звучавший по окрестным лесам в дни веселой осенней охоты. Они держали превосходных гончих, к ним часто заходили деревенские егеря - хитрые и бойкие бородачи, часто приходил живший по соседству спутник по охоте - учитель городского училища Петр Иванович Альбицкий, молодой приветливый человек с округлым семинарским говорком. Е С какой страстностью беседовали они, сидя в вечереющем летнем саду, о своих прошлых и будущих охотах и как весело бесновалась около них горячая Дианка!
Охотился изредка, из любви к природе, и Иван Николаевич.
Пять братьев вели торговлю, один - Виктор Николаевич, смуглый и черноглазый, похожий на цыгана, был кузнецом, стоял, как когда-то покойный отец, у кипящего горна, мерно взмахивая молотом.
В то время как многие городские купцы из молодых тянулись к рюмочке, любили поездки в Кострому, баловали себя шляпами из Москвы, затейными часовыми брелоками, стерляжьей ухой и апельсиновым желе, Вьюгины жили холостяками, по-крестьянски были просты в обиходе и пище, не держали ни прислуги, ни работника. Жили патриархально, скупо, скудно.
Художник, с любопытством и интересом приглядывавшийся к городскому быту, стал встречаться по вечерам с Иваном Николаевичем.
Они сидели где-нибудь над Волгой, беседовали.
Иван Николаевич, одетый в серый скромный костюм, с витой тростью в руках, часто жаловался на жизнь.
- Жизнь у нас у всех, - отрывисто и глуховато говорил он, - скучная, жесткая. Все мы - я имею в виду людей торгового круга - живем нелюдимами, в постоянной вражде и зависти. Ведь базарные соседи - это прежде всего враги, конкуренты, у каждого только в мыслях, как бы половчее обмануть друг друга, переманить лишнего покупателя. Посмотрели бы вы, с каким мастерством, то лестью, то прибаутками, то обещаемой скидкой, заманиваем мы этих самых покупателей, с какой ненавистью смотрим по вечерам на того, кто опередил других дневной выручкой! Да и что делать: городок маленький, торговлю не развернешь, поневоле дорожишь каждой копейкой, поневоле пронизываешь свою жизнь мелочной и часто обидной бережливостью. Иван Николаевич хитро улыбался.
- А эти постоянные свары и сплетни, - ведь что ни скажи, что ни сделай, все завтра станет известно на базаре! А это ни с чем не сравнимое однообразие нашего бытия!..
- А вам не приходилось, - спрашивал Исаак Ильич, - читать молодого талантливого писателя Чехова? Он очень хорошо изображает нашу русскую провинцию, очень топко рисует человека и действительность.
- Читал Антона Павловича Чехова, - отвечает купец, - читал и удивлялся: прямо в корень смотрит! - читал и наших земляков-волжан - Островского, Мельникова-Печерского, Зарубина, Потехина. Как же замечательно знают все они наш быт, как верно показывают и его живописность, и его тьму, и ту человеческую сумятицу, которая бросает одних в разгул, других - в молитву, третьих - в невиданную скаредность.
Чтобы не ходить далеко за примерами, возьму себя, - оживлялся Иван Николаевич. - Я - торговец, я в своем деле ни в чем не отстаю - и не отстану - от других, я тоже понимаю, как копеечка оборачивается рублем, но я часто не знаю, что делать с собой. О чем только не передумаешь тогда, чем только не растравляешь и не успокаиваешь себя... В молодости страшно хотелось - да и теперь еще хочется - учиться...
- Простите, - мягко перебивал художник, - но, слушая вас, никто не поверит, что вы окончили какое-то церковноприходское училище.
- Благодарствую, как говорят у нас, на добром слове, - с бесстрастной учтивостью отзывался купец и тихо продолжал: - Хотелось бы еще по-человечески пожить - в чистых комнатах с книжными шкафами, с цветами на столе, поглядеть на белый свет, расстаться бы, пожалуй, с нашим городком.
Он опять улыбался - доброй и теплой улыбкой.
- Нет, никогда не уехал бы я из этого города! Что бы там ни говорить, а крепко люблю его и за прошлое, и за то, что это - земля моих предков, и за его красоту, на которую смотри - не насмотришься. Ведь у нас часто только и отрады что книга, Волга да разве еще охота... Сидишь вот так, смотришь и думаешь: как хороша матушка-Россия!
Иван Николаевич переводил глаза на художника: - Вот ваше дело - другое. Вы - вольная птица, сегодня здесь, завтра там, ничем не связаны, ничем не обременены - все ваше имущество, не обижайтесь, в двух-трех чемоданах, вы в любой момент можете сняться и мах-путь, куда захотите, да и жизнь ваша иная: жить для вас - это творить. Что ж, кесарево кесареви: одному копейка, другому кисть... Счастливый вы человек, Исаак Ильич!