А потом рождался молодой месяц. Его рождение всегда как-то совпадало с веселым предзакатным дождем, с особенно тихим, влажным вечером.

Месяц, похожий на рожок, все раньше и раньше показывался над горным валом, и скоро наступило полнолуние - светлые, таинственные, завораживающие ночи...

Исаак Ильич, возвращаясь перед закатом с прогулки, непрестанно оглядывался и удивлялся: какая колдовская, почти не передаваемая ни в слове, ни в краске, томящая и поражающая прелесть!

На западе еще рдело солнце, а над старым бором, на противоположном склоне неба, уже сиял грустный млечный лунный лик. Наверху, на горах, было ярко (и вместе успокаивающе-мягко), внизу, по долинам, - туманно, дремотно, сумрачно. Но в этой сумрачности чувствовав лось слабое, чуть уловимое мерцание, которое все усиливалось, приобретая крепость бронзы, и все заметнее проступал в черноте бора желтый оттенок.

- Скажите, что же это такое и как это назвать? - тихо, с интимной проникновенностью спросил он однажды Софью Петровну, показывая на светлеющий, будто зацветающий, сад, на тропу, где двигалась и дышала тень, напоминающая лисицу, на дальние сосны, осыпанные сверху тусклым серебром.

Они сидели на маленьком балконе: художник - в плетеном кресле, Софья Петровна - на перилах, чуть покачиваясь, держась за них своими тонкими руками, открытыми до локтей. Побледневшее лицо ее казалось совсем молодым.

- Да, милый Исаак, - тихо откликнулась она, - эти лунные ночи - как наваждение. Они и тревожат и примиряют. Для них, как и для многого, нет слов. Надо молчать или неистовствовать. А вам, кстати, следовало бы написать что-нибудь лунное. Вам, я уверена, это удастся, ведь в вашей душе, сознайтесь, есть этот лунный тон...

На столе, среди осыпающихся цветов, горели свечи в старинных медных шандалах. Над ними кружились бабочки. В саду стучали, тонко и страстно ковали своими хрустальными молоточками неутомимые кузнечики.

Ночь становилась все светлее, все зеркальнее.

- В молодости я совсем изнемогала от этих лунных ночей, - говорила Софья Петровна. - Помню, девушкой-подростком я подолгу скрывалась в саду, любуясь каждой липой, или играла бетховенскую сонату у раскрытого окна и все чего-то ждала, кого-то или что-то любила до вдохновения, до глупых и милых слез... Глупая, - тихо добавила она, - я жду и люблю и теперь...

Исаак Ильич поднялся, и, заложив руки в карманы черного пиджака, стал расхаживать по балкону. Остановившись у перил, он пристально посмотрел вверх, в горы, над которыми стояла-плыла луна, подошел к Софье Петровне, тихо взял ее за кисти прохладных рук.

- Моя юность, вы знаете, далеко не была счастливой, и только любовь к тому, что мы называем природой, только любовь к художеству помогла мне преодолеть неудачи и лишения. В эти ночи я когда-то до рассвета блуждал в подмосковных лесах, мечтая только об одном: стать тем, к чему рвалось все мое существо, - художником, человеком искусства.

Левитан, столь редко говоривший о себе, о природе, об искусстве, казался смущенным. Софья Петровна слушала его с затаенным вниманием. Садясь рядом с ней, он продолжал:

- Искусство, по-моему, ценно только тогда, когда художник, отдаваясь ему целиком, вносит в него что-нибудь свое, повое, и не только в смысле формы, техники, но прежде всего в смысле его внутреннего наполнения. Я всегда думал и считал, что самое главное в творчестве - его естественность, предельная близость к изображаемому. Моя область - природа, и моя первейшая обязанность - изображать ее правдиво. Никогда, однако, не надо забывать, что живопись не протокол, а объяснение природы живописными средствами. Задача пейзажиста, как называют художников моего типа, необычайно трудна: мы еще только начинаем по-настоящему понимать и писать природу. В самом деле: частично мой учитель Саврасов, мои друзья Костя Коровин и Поленов - вот и весь круг художников, которые так или иначе положили начало подлинному русскому пейзажу. Мы с какой-то молодой радостью раскрываем свои глаза, удивляясь, как это до сих пор не замечали расселиной вокруг нас красоты. Я поражен и переполнен этой красотой с отроческих лет, и, как видите, вся моя жизнь - непрерывная радость и горечь художества, посвященного ей, этой красоте, этой русской природе.

Природу украшать не надо, но надо почувствовать ее суть и освободить от случайностей. Надо изощрять свою память, как можно больше, наблюдать и зарисовывать карандашом и красками. Запоминать надо не отдельные предметы, а стараться схватить общее, то, в чем сказалась жизнь, гармония цветов.

Бывает и так: увидишь во сне готовую картину и пробуешь, не всегда удачно, воспроизвести ее наяву. Иной раз при слушании музыки или стихотворения возникает сперва неясный образ, чертишь его много раз, пока он не определится, преследует тебя, как навязчивая идея, ну и напишешь.

«Писать природу» - и с натуры и на память - великий труд. Нужны не копия, не «зеркало», не простое «отражение». Нужно добиваться, чтобы картина жила и цвела, чтобы она была проникнута музыкальным единством - как музыка Моцарта или стихи Пушкина... Он помолчал, посмотрел на собеседницу:

- Софи, удастся ли мне хоть что-нибудь?

Она ответила с горячей и глубокой растроганностью:

- Вам удастся больше, чем вы думаете! Теперешний перелом, успокоение, воскресшая вера в себя принесут вам замечательную награду. Не забывайте, что у вас - огромный талант, о котором я вам твержу и напоминаю уже несколько лет.

- Вы - милая женщина, вы постоянно утешаете и поддерживаете меня, и я всегда дорожил и буду дорожить этим.

В такие ночи художник любил одиноко бродить по горам.

Город, дремавший внизу, в лунной бездне, призрачно светлел, лучился, а лесная долина искрилась и переливалась, будто легчайший мех. Голубой отблеск, тонкий незабудковый иней лежал на остриях и зубцах дальних елок. Над ними краснела и вздрагивала звезда.

Было как-то заповедно-тихо и убаюкивающе-дремотно, только колотушка ночного сторожа рассыпала свой беспомощный треск и все ковали, перестукивались и ворожили кузнечики.

И какой особенно древней казалась в этот час часовенка над погостом и как скорбно звучали колокольные удары в соседнем селе...

Луна плыла и плыла, ночь пахла сухим, сладким теплом земли.

На валу, на крутом и открытом взгорье, было совсем светло. Тихо-тихо стоял, в своем озаренном сие, густой, по низам как бы дымившийся парк, мягко седели под ветвями тополей деревянные городские крыши, на которые косым дождем, длинными нитями падал месячный отблеск. Дорожка, пролегавшая по валу, вдоль его старой мшистой ограды, казалась стеклянной.

Исаак Ильич долго ходил по этой дорожке, и, когда шел вперед, к оврагу, луна отплывала назад, достигая вершины дремучей березы, обвисая в ней блестящим щитом. Доходя до оврага, он останавливался, поворачивался, обратно - и лупа катилась туда, где он только что был, ярко светясь в тихой, до боли прекрасной синеве. И неустанно, куда бы он пи шел, ему сопутствовала тень. Резко начинаясь у его ног, она тут же обрывалась - склон вала как бы заливался тушью - и появлялась, бледная, далекая, чуть изломанная, внизу, на поляне опережая его. Он останавливался - останавливался и его двойник, его лунное отражение, похожее на рисунок углем. Он взмахивал тростью - и там, вдалеке, поднималась и мелькала тонкая черта.

Была какая-то особая, интимная радость в одинокой ночной прогулке, в бодрствовании среди погруженного в забвение мира, и была ни с чем не сравнимая восприимчивость - и у глаза, и у слуха - ко всему вокруг.

Художник опять спускался в парк - с другой стороны, пройдя вдоль оврага, - и опять видел игру света в березах, и опять бродил в аллеях, легко ступая по испещренной тенями земле.

К запахам земли и листьев здесь примешивался новый - женственный запах цветов на клумбах.

Он прошел по откосу, свернул на заросшую тропинку и остановился, присел на скамью: внизу открылась Волга. Она лежала беззвучно, дышала влажным теплом, чуть дрожала от звезд и только вдали, на изгибе, там, где дремала старая часовенка, играла лунным светом, схожим с копьем.

Далеко-далеко вздрагивающей бесцветной точкой показался, стал расти и близиться мачтовый огонь: сверху, от Костромы, наплывал ночной пароход, с заглушённой осторожностью скользивший по реке. Глухо и коротко прогудев, он остановился у пристани, - слышен был грохот сходней, чей-то осторожный голос, - и мимо художника прошла как бы нарядная тень, ночная волжская фантасмагория, грустно просиял малиновый огонь на вахте.

Проводив пароход, художник опять зашагал по аллее. Не хотелось ни думать, ни вспоминать... только впивать и впивать ночную прохладу, только любоваться и любоваться лунной ночью. Везде и во всем царствовала жизнь, такая прекрасная, что каждый вздох и шаг наполняли все существо преизбыточно благодарным волнением. И, как всегда, была в душе страстная и острая жажда воплощения жизни в искусстве, какая-то чувственная жадность к каждому оттенку лунного луча, к каждому его переливу среди сонно застывших берез.

Луна постепенно склонялась, никла к краю неба, которое стало неуловимо светлеть, покрываться никелем, слабо краснеть на востоке. Сильно и крепко запахло водяной свежестью, прохладой росы, пивным запахом хвои - и сонно, протяжно, все звучнее и радостнее запели, окликая утро, первые петухи.