Редактор изменяет своему обыкновению

— Простите, товарищ, трактор «Ойл-пул» — все это прекрасно. Но ведь трактор работает вовсе не на каменном угле. А затем, у меня нет времени…

Этими словами закончил редактор свой разговор с развязным поэтом, который пытался продать в газету стихотворение о тракторе «Ойл-пул». Поэт вскочил с кресла и исчез в дверях. Редактор посмотрел ему вслед без малейших угрызений совести: он считал, что каждый деловой человек должен говорить кратко.

Теперь наконец он мог заняться собственным делом. Для этого он прежде всего придвинул поближе тарелку остывших щей и начал есть. Ел он без всякого аппетита, часто даже пронося щи мимо рта: ложка была в его левой руке, а правой он правил лежавшую перед ним статью. В это время дверь открылась, и в кабинет опять кто-то вошел.

— Короче! — сказал редактор грозно, продолжая читать и есть.

Молчание. Только перо скрипнуло по бумаге.

— Коротко трудно, — наконец сказал вошедший. — Коротко — совершенно невозможно.

— А все-таки. В двух словах.

— В двух? Хорошо. Хочу есть.

Редактор оторвал глаза от рукописи.

Перед ним стоял приятный паренек в серой бархатной куртке с желтым бараньим воротником, остриженным по-заграничному под машинку. На голове — тяжелая кепка с загнутыми на затылок наушниками. На ногах — коричневые башмаки с толстыми подошвами. Паренек держал в руках небольшой брезентовый мешок. В общем, вид его франтоватый, а лицо веселое. Вдобавок он улыбался, и золотые зубы дружным рядком сияли в его верхней челюсти. Никак нельзя было подумать, что парень нуждается.

Редактору стало совершенно ясно, что следует как можно скорее выпроводить его из кабинета.

— Вы, вероятно, умеете читать, товарищ? — сказал он наставительно. — Здесь не столовка, а редакция сельскохозяйственной газеты…

— Я знаю. Но все-таки хочу есть.

— Фамилия? — отрывисто спросил редактор, прекрасно понимая, что вопрос этот грозит осложнениями. Но что делать? Паренек чем-то сумел подкупить его. Может быть, своей улыбкой, которую он все время пускал в ход. Он и теперь, прежде чем ответить, широко улыбнулся.

— Меня зовут Джек Восьмеркин.

— Откуда?

— Из Петерсбурга. Я там в больнице лежал семь недель.

— Из Ленинграда, — поправил редактор.

Золотые зубы Восьмеркина сверкнули, как будто во рту вспыхнул огонь.

— Нет. Из Петерсбурга.

— Такого города нет.

— Есть. Это в штате Вирджиния. На линии Ричмонд-Чарльстон.

— Ага, — сказал редактор и позвонил. Теперь он уже знал, что делать дальше, и принялся читать статью. Явилась курьерша.

— Дайте товарищу обед, — произнес редактор. — И позовите Пичулина.

Пичулин, спец по англосаксонским странам, в круглых очках и длинной кожаной жилетке, явился как из-под земли. Джек Восьмеркин в это время только что принялся за щи.

— Ну-с, — сказал редактор, когда Пичулин вопросительно стал у его кресла, — так вы, товарищ, из Америки, из штата Вирджиния? Это уже лучше. Нельзя ли, Пичулин, его использовать? Ты когда приехал-то? — спросил он Восьмеркина, дружески переходя на «ты».

— Две недели назад.

— Через Владивосток?

— Нет, через Мурманск.

Пичулин тихо подошел к Джеку. Вынул блокнот, что-то сообразил.

— Можете ли вы к послезавтра написать мне статью строк на двести: «Безработица среди батраков в Соединенных Штатах»?

Джек густо покраснел и с каким-то бульканьем проглотил щи.

— Я плохо пишу по-русски. Прочитать статью сумею… Но писать не возьмусь.

— Но вы русский?

— Да, конечно. Но я долго пробыл в Америке.

— Это уже хуже, — сказал редактор и задумался.

Теперь он понял, почему так старательно выговаривает некоторые слова Джек.

— Писать ты не умеешь, — сказал он немного погодя. — Русский язык знаешь плохо. Такие люди нам не нужны.

Свет электрической лампочки отразился в золотых зубах Джека.

— Такие люди вам не нужны? — переспросил он тихо. — А я думал, что нужны. Писать статей я действительно не умею. Но я могу делать кое-что другое.

— Что же именно?

— Я могу восемь часов подряд пахать на тракторе, а если он остановится, я починю его. Знаю куроводство и хорошо отбираю яйца в инкубатор. Могу подоить десять коров, а если их сорок, то налажу дойку электричеством. Два года я ухаживал за табаком в Вирджинии и ладонями могу вертеть сигары, по тысяче штук в день, конечно, если начинка подготовлена. Я говорю о сигарах «Вирджиния», по пять центов штука. Потом мне приходилось выращивать клубнику величиной в кулак…

— Довольно, довольно! — закричал редактор.

— Нет, я правду говорю. Ведь я не бродяга, а настоящий уборочный рабочий. Шесть лет я таскался по фермам, только вот теперь приехал сюда кочегаром. Мы вам хлопок привезли. Я удрал с корабля потихоньку и сел в поезд. Все деньги истратил на билет, зайцем не поехал. И вот теперь голодаю. Здесь я уже десять дней, и все мне говорят, что никому не нужно мое уменье. А по-моему, нужно.

И он опять сверкнул золотыми зубами.

Редактор спросил:

— А зубы почему золотые?

— Упал с титана в Дакоте. Ведь вы знаете, эти титаны высотой почти с паровоз. Стукнулся зубами о колесо. Четырех как не бывало. Вставил за восемьдесят долларов. Они литые, чистого золота. Хотел уже выпилить их и проесть. Но прежде сюда пришел…

— Занятная штука, — сказал редактор задумчиво. — Что же нам с тобой делать, Восьмеркин? Ты зачем в СССР-то приехал?

— По делам, — ответил Джек и густо покраснел.

— Так. А где живешь?

— Нигде не живу. Ночевал в ночлежке. Да плохо там. Смеялись над моей курткой.

— А вещи у вас есть? — спросил Пичулин совсем не деловым тоном.

— Ничего нет. Я сюда без вещей приехал. Нельзя было с парохода вынести. Вот только мешок…

— А что в мешке?

— Пшеница. Отборные зерна. «Манитоба», «маркиза», «дакота». Я их четыре года на фермах собирал. Теперь от голода съел тысячу двести штук. Самых мелких, конечно.

— Поешь лучше каши, Восьмеркин, — сказал редактор мягко, пододвигая тарелку. — Твое дело надо обдумать. С удовольствием бы покалякал с тобой, да вот некогда…

Пичулин с удивлением посмотрел на редактора.

Этот человек, сухой и точный, никогда раньше не говорил таким задушевным тоном. Что-то с ним сделалось. Он глядел на Восьмеркина и улыбался.

— Да, — повторил редактор задумчиво. — С удовольствием бы с тобой покалякал…

Он вынул записную книжку и там что-то зачеркнул.

— Хочешь, так сделаем: приходи сегодня ко мне на квартиру ровно четверть двенадцатого. Расскажешь свою историю. Может быть, что и придумаем. Согласен?

— Угу.

— И ночевать у меня будешь.

— Спасибо.

— Вот тебе мой адрес. Найдешь?

Джек усмехнулся.

— Ну, пока…

Ночью Джек Восьмеркин рассказал редактору свою историю. Примус безостановочно шумел на окне. Чаю выпили много. Разговор продолжался три или четыре часа.

Рассказ Джека был длинен и бессвязен. Чтобы понять его как следует, редактору пришлось задать множество вопросов. К трем часам утра картина приключений Джека выяснилась во всех подробностях.

Вот как было дело.

 

Мальчик с коровой

Весной 1918 года в Петрограде начался голод. Продовольственные склады совершенно опустели, а подвоза продуктов не было. Перед булочными вытянулись тысячные очереди. Целыми часами люди простаивали для того, чтобы получить кубик черного хлеба величиной с пачку спичек. На базарах торговали главным образом несъедобным: посудой, треуголками, тряпьем, мебелью. В кафе у Адмиралтейства за бешеные деньги подавались тонкие ржаные лепешки, жаренные на льняном масле. Все столовые и рестораны закрылись. Исчезло даже молоко, которого всегда было много в это время года.

В городе началась паника. Уже поздно было делать запасы. Оставалось только надеяться, что голод не может продолжаться вечно. Говорили, что с новым урожаем появятся продукты. Война кончилась. Крестьяне возвращаются в деревни. Надо только подождать до осени.

И вот, чтобы полегче прошло это голодное лето, большая группа петроградских интеллигентов решила отправить своих детей за Волгу, туда, где много белого хлеба и молока и откуда шли письма, что голода там нет и в помине. С огромным трудом получили специальный санитарный поезд. Поезд был очень длинный и состоял из белых теплушек и вагонов. В вагонах разместились девочки, в теплушках — мальчики, всего около пятисот человек. Вместе с ними ехали учителя, воспитатели, гимназические сторожа. После долгого, полного приключений пути белый поезд высадил детей за Волгой, в обетованной стране.

Петроградским детям пришлось провести здесь гораздо больше одного лета.

Восстание чехословаков вызвало военные действия в полосе железной дороги. Затем поднялся Колчак. Линия железной дороги оборвалась сразу во многих местах. Началась настоящая война. Между родителями и детьми протянулась линия фронта, пересечь которую не было никакой возможности.

На детей уже никто не обращал внимания, кроме их руководителей; которые были бессильны что-либо сделать. Огромная колония принуждена была разбиться на группы. Дети с руководителями разбрелись по деревням, станицам, поселкам. Не было средств к жизни, теплой одежды, обуви. Даже надежд на будущее не было. Дети болели, голодали, приходили в отчаяние. Все это Джек знал только по рассказам. Сам он не был в колонии. Он познакомился с петроградскими ребятами случайно, осенью 1918 года.

Вагон третьего класса, наполненный детьми, стоял на одной из станций недалеко от Волги. Красные наступали, и у ребят появилась надежда, что советские войска займут станцию, прежде чем белые успеют увезти вагон. А это давало возможность в ближайшие же дни вернуться в Петроград, к родителям.

Но обстоятельства сложились иначе. Внезапно к станции подскакала группа всадников. Казаки с пиками рассеялись по путям, охотясь за пустыми вагонами. Высокий офицер, осмотрев вагон, в котором находились дети, предложил немедленно очистить его. Вагон был нужен для штаба корпуса. Сопровождавший детей воспитатель, вспыльчивый человек, закричал, что дети не уйдут из вагона. Офицер арестовал воспитателя, и его увели куда-то. А детям было предложено выходить из вагона, и как можно скорей.

Казаки выбросили из окон подушки, корзины, книги, и на полотне образовался целый ворох самых разнообразных вещей. Дети в панике столпились тут же, не зная, что им делать.

Девочки заливались слезами, мальчики пытались успокоить их. Они тихо шептали, что скоро придут красные и все будет хорошо. Вдруг где-то вдали бухнул выстрел.

За первым выстрелом последовал другой, третий, четвертый. Высоко в небе развернулись красивые облачка дыма, и град пуль ударил по железной крыше станции. Красные действительно пришли. Но впереди себя они пустили артиллерию.

Четырнадцатилетний Валерьян, у которого был бинокль и который считался самым умным в вагоне, закричал, что надо спасаться, бежать опрометью, но, конечно, всем в одну сторону. Он схватил свою подушку и первый бросился через широкое поле, которое тянулось тут же за станцией. Его примеру последовали все остальные. Длинная ниточка детей протянулась по полю. Сзади самые маленькие, впереди Валерьян, закрывший подушкой голову от шрапнели. По временам он останавливался и кричал:

— Скорей!.. Черти, скорей!

Маленькие, наиболее слабые дети начали уставать. Они падали и кричали, что не могут двигаться дальше. На минуту все остановились и стали совещаться. Кто-то сказал, что стрельба затихает. Но это было затишье перед бурей. Со стороны белых подошел броневой поезд. Пушки загрохотали совсем близко. Дети заплакали, завизжали.

Старшие подхватили младших под руки и снова побежали вперед. Поле уже кончалось. В стороне желтели кусты, за ними был овраг. Дети спустились в овраг. Сюда выстрелы доносились слабее. Некоторое время шли по дну оврага. Потом остановились, сосчитали друг друга. Налицо оказались все сорок человек. Валерьян, который принял на себя обязанности командира, сказал, что можно посидеть: шрапнель сюда не залетит. Дети отдохнули немного, съели захваченную с собой провизию, напились воды из ручья, а затем пошли снова. Выстрелы все еще гремели вдалеке, и всем хотелось быть подальше от поля сражения.

В глубине оврага октябрьский день рано догорел и сменился холодным вечером. Дети наломали прутьев, сложили рядом вещи, захваченные в момент бегства. Нашлось несколько подушек. Легли все рядком, чтобы согревать друг друга. Хотя у Валерьяна были с собой спички, огня из осторожности решили не разводить. Боялись, что по костру начнется стрельба из орудий.

Ночью Валерьян и два других мальчика вылезли из оврага. Небо было розовое с одного края, но не там, где находилась станция. По этому зареву мальчики догадались, что горит какая-то деревня. Они тихо спустились в овраг и уговорились по очереди дежурить с камнями в руках. Но сон оказался сильнее их. Первый же дежурный заснул, а тот, кто должен был его сменить, не проснулся. Впрочем, ночь прошла без приключений.

Утром старшие устроили совещание, что делать дальше, куда идти. Совещались долго. Пока старшие спорили, младшие плакали от страха и голода. Провизии не осталось ни крошки.

Наконец было решено подождать в овраге до полудня. А затем, если перестрелка не возобновится, идти на станцию и отыскивать там руководителя. Но в это время со стороны станции опять донеслись выстрелы. В отчаянии дети уселись в кружок и принялись плакать.

Вдруг в кустах раздался какой-то треск, и перед плачущими детьми появился деревенский мальчишка, босой и без шапки. Он стоял на четвереньках и внимательно смотрел на детей.

Плач сейчас же прекратился. Ребята с интересом принялись разглядывать мальчишку. Тот продолжал стоять на четвереньках и при этом сопел.

— Ты здешний? — наконец спросил Валерьян негромко.

— Здешний, — ответил мальчуган и вскочил на ноги. — Из деревни Починки.

— Можешь ты отвести нас к себе в деревню и покормить?

— А сколько вас есть?

— Сорок человек.

— Не, не могу.

— Почему не можешь?

— Нет наших Починок. Сгорели они ночью. Белые из пушек сожгли. А мужиков всех перебили, и отец мой попался. А мать и сестра живьем в избе сгорели. Я один спасся. А вы, ребята, откуда?

Дети наперебой начали рассказывать, кто они такие. Когда картина достаточно выяснилась, мальчишка, немного подумав, сказал:

— Примите меня, ребята, к себе.

— Куда же мы тебя примем? — спросил Валерьян. — У нас у самих ничего нет.

— Все равно примите, ребята. Без меня ведь вы пропадете, как один человек. Я тут все места знаю и вам пригожусь. Хотите, сейчас молочка принесу?

— Откуда у тебя молоко?

— А у меня тут с собой корова, Пеструшка. Мне мать спасти ее велела. Я ее погнал, а тут и наша изба занялась. Мать начала сундуки выносить, ну и сгорела вместе с Катькой. Одна Пеструшка осталась теперича у меня. Я всю ночь не хуже вас плакал, а вот теперь перестал.

Молоко, корова — это в представлении ребят означало почти спасение от голода. Мальчишку окружили со всех сторон.

Валерьян спросил деловито:

— Может быть, корову можно убить ножом, а потом зажарить? Спички и ножик у меня есть.

Мальчишка возмущенно махнул рукой.

— Сказал тоже… Ведь она теперь у меня одна осталась. Молоко пейте. А жарить не дам.

— А ты умеешь доить?

— Ну да, подою, если будет во что. У меня с собой посудины нет. А корова молочная. Я ее сегодня утром от голода прямо ртом сосал.

Посуда у детей нашлась — маленькое ведерко, из которого они пили воду. Валерьян, четверо ребят и мальчишка отправились через кусты и в глубине оврага действительно нашли пеструю корову, которая была привязана к кустам. Мальчишка подоил ее в ведро, и молоко сейчас же было распределено по два глотка на человека. Ведро было небольшое, и четыре раза пришлось возвращаться к корове и доить ее. Когда все молоко было выпито, ребята открыли совещание с участием нового товарища. Обсуждали все тот же вопрос: что делать дальше?

На этот раз глаза всех были устремлены на мальчишку. Спасения ждали от него.

— Вот что, ребята, — сказал он, напустивши на себя важность, — поведу я вас сейчас в деревню. Может быть, и накормят вас мужики. А там и подводы в город дадут.

— Да ведь сгорела ваша деревня, говоришь? — перебил его Валерьян.

— Подожди. Я в нашу не поведу, в другую поведу, в Чижи. Чижи, может, и не сгорели. Село большущее. Только вы меня, ребята, примите к себе.

— Ладно, принимаем! — закричал Валерьян.

— Принимаем, принимаем! — подхватили все.

— Тогда идемте, — сказал мальчишка.

— Встать! — скомандовал Валерьян. — Готовься в дорогу! — И, обращаясь к мальчишке, спросил: — А как тебя зовут?

— Яшкой зовут.

— Хорошо, Яшка. Веди нас в Чижи.

Дети вылезли из оврага и двинулись следом за Яшкой, который уверенно шагал через поле. Корову решено было с собой не брать, а прийти за ней вечером, когда выяснится, что в Чижах спокойно.

Яшка шел рядом с Валерьяном и покрикивал на отстающих. Все прониклись к нему уважением. В простоте сердечной дети считали уже, что положение их поправилось. До Чижей близко, Яшка приведет их туда, им дадут молока, покормят. В крестьянских избах можно будет переждать денька два. Потом придут красные и помогут добраться до Петрограда.

Дети шли бодро, даже весело. Спасение было близко, и путь к нему под предводительством Яшки казался ясным и простым.

Джек Восьмеркин и был этим самым белоголовым мальчуганом, который вызвался спасти от голода сорок ребят.

Веселое путешествие детей продолжалось недолго. Яшка вдруг стал оборачиваться назад и приглядываться к чему-то. Потом крикнул:

— Ложись, ребята! — и ползком начал пробираться к придорожным кустам.

Остальные тоже ползком последовали за ним, хотя и не понимали, в чем дело. В кустах Валерьян спросил:

— Чего ты испугался?

— Как — чего? — зашептал Яшка. — Посмотри в стекла, если глазами не видишь. Ищут меня, хотят смерти предать.

— Кто тебя ищет?

— Известно кто — казаки. Вон они там по дороге едут. Двое, с ружьями и пиками. Меня они ищут. Я ведь один из всей деревни уцелел.

Валерьян приложил бинокль к глазам и увидел, что вдали по дороге действительно ехали два казака, приглядываясь по сторонам.

— Вы уж меня спасите, ребята, — зашептал Яшка жалобно, — а я вам потом помогу.

— Как же мы тебя можем спасти? — спросил Валерьян.

— Дайте какое-нибудь пальтишко прикрыться. Не узнают они меня в городском, за вас примут.

Ребята сейчас же сообразили, что городская одежда действительно может защитить деревенского парнишку. Валерьян снял с себя пальто, нашлась и кепка. Одна девочка отдала Яшке запасные сандалии. Все видели в нем единственного спасителя, и важно было его отстоять.

Яшка, надевши чужую одежду, сразу почувствовал себя бодрее. Стал на ноги и долго следил за казаками.

— К станции проехали, — сказал он наконец. — Идем дальше, ребята. Может, и не за мной они.

Дети снова вытянулись по дороге. Яшка и Валерьян шли теперь сзади. Они все время оглядывались, а Валерьян почти не отрывал бинокля от глаз. Вдруг он закричал:

— Казаки! К нам скачут казаки!..

На этот раз всадники действительно направлялись к группе детей. Бежать и прятаться было бесполезно. Их заметили.

Однако Валерьян скомандовал:

— Бегом!

И все побежали.

— Стой, братцы! — закричал Яшка. — От коней все равно не уйдем. Может, они нас не тронут.

Дети остановились. Молодой казак с пикой, не доехав до них шага, осадил лошадь.

— Со станции? — закричал он на все поле.

— Со станции, — ответил Валерьян, выходя вперед. — Что вам угодно?

— Мы за вами посланы. Поворачивайте назад. Велено вас всех обратно доставить.

— А там нет пальбы? — спросил кто-то.

— Нет пальбы. Отошел красный. Ну, двигайтесь.

Все надежды детей мигом пропали. Теперь нечего было мечтать о скором возвращении в Петроград. Правда, за ними послали, значит, их будут кормить. Может быть, отыщется руководитель. Но ведь радости от этого мало. Самое лучшее, на что они могли рассчитывать теперь, — это очутиться в прежнем положении.

Но казаки не стали церемониться с детьми, спрашивать, хотят или не хотят они идти на станцию. Чтобы сдвинуть ребят с места, они въехали в самую гущу толпы, и детям волей-неволей пришлось тронуться. Впрочем, казаки не слишком торопили их в пути, только изредка покрикивали на отстающих. Они видели, что дети устали и голодны.

Часа через два ходьбы перед ребятами показалась знакомая станция. Их вагона уже не было на путях, не было и имущества. Казаки привели детей к коменданту, низенькому бородатому офицеру.

Комендант строго посмотрел на ребят и спросил:

— Все вы здесь?

— Все, — ответил Валерьян. А Яшка в это время присел, так как испугался, что комендант узнает его и казнит.

— Я о вас запрашивал штаб, — сказал комендант. — Вас велено в тыл направить. Идите за мной.

Ребята пошли за комендантом. Он подвел их к товарному вагону и скомандовал:

— Забирайтесь, живо!

— Мы сегодня не обедали, — заявил Валерьян.

— Молчать!

Ребята влезли в вагон все, за исключением Яшки, который все время смотрел в сторону, как бы желая удрать. Комендант прикрикнул на него, и Яшка тоже оказался в вагоне. Тут комендант закрыл дверь. В вагоне сделалось совершенно темно.

Ребята, толкая друг друга, кое-как разместились на полу и на верхних полках. Немного погодя дверь открылась. Двое солдат принесли хлеб, ведро воды и чугун каши. Все набросились на пищу с жадностью. Съели весь хлеб, до последней крошки, и всю кашу, до последней крупинки. Даже воды не осталось в ведре. Солдаты забрали пустую посуду и снова закрыли дверь.

Когда шаги солдат замолкли вдали, Яшка попытался открыть дверь. Но это ему не удалось: дверь была заперта снаружи на задвижку.

Через двадцать или тридцать минут вагон сильно толкнуло; ребята догадались, что их прицепили к поезду. А еще немного погодя поезд без звонков и гудков отошел от станции. В этот момент в вагоне раздался громкий плач. Это Яшка заплакал, в первый раз за все время знакомства с ребятами.

— Чего ты? — спросил Валерьян. — Ведь ты сам навязался в нашу компанию. Мы тебя не тянули.

— Знаю, — прохрипел Яшка. — Я не по себе, я по Пеструшке убиваюсь. Пропадет она в овраге с голоду. Ведь я ее крепко-накрепко к кустам привязал…

 

Редактор дает историческую справку

Когда Джек Восьмеркин довел свой рассказ до этого момента, редактор прервал его.

— Стой, Восьмеркин, отдохни, — сказал он шутливо. — Дальше я сам тебе расскажу.

Джек посмотрел на редактора удивленно: уж не смеется ли он над ним? Но тот подошел к книжному шкафу и вынул оттуда большую связку старых газет. Разложил газеты на столе и начал просматривать их. Джек заметил, что многие статьи были отмечены красным карандашом.

— Вот, — наконец сказал редактор и начал читать:

АМЕРИКА ЗАЩИЩАЕТ ДЕТЕЙ

Мною за подписью руководителя поезда Ленина т. Рузер и представителя Наркомпроса в этом поезде т. Венгрова получена любопытная телеграмма, которая не только должна быть опубликована в советской прессе, но и по возможности доведена до сведения всех порядочных людей мира.

Вот она:

Выясняется судьба бывшей петроградской колонии детей, вывезенной из Петрограда Союзом городов в 1918 г. в Уйскую станицу. Требуется немедленное вмешательство центральных властей.

Народный комиссар по просвещению Луначарский

Колония была передана колчаковским министерством внутренних дел 28 января 1919 г. в полное бесконтрольное ведение американского Красного Креста в лице доктора Скандера, гражданина Уэл Чекамиса и московского американца Свина, с правом перемещать детей, куда вздумается американцам, увольнять русский штат и вмешиваться в воспитательную часть по их благоусмотрению.

По показаниям священника села Ягуровки и местных жителей, дети были свезены туда весной 1919 г.

Дети жили в отвратительных условиях как материальных, так и моральных. Они просили милостыню и напрашивались на работу у соседей для пропитания. Американцы занимались своими торговыми делами, причем часть детей помогала американцам в качестве приказчиков в их лавках.

В конце мая, перед приходом красных, американцы увезли детей неизвестно куда. Эвакуация происходила ночью с приказом собраться в два часа, столь наспех, что склады колонии в большей своей части были брошены на произвол судьбы.

По слухам, дети увезены на какой-то остров Русский, близ Японии, причем на станции Курган дети от пятнадцати лет были мобилизованы.

На запрос по радио представителя Совдепа о судьбе детей и возвращении их родителям получена 15 октября радиотелеграмма генерал-лейтенанта Захарова, что дети будут отданы только после уничтожения большевиков и установления единой России.

Материалы и документы высылаем с представителем Наркомвнудела, членом ВЦИК Островской.

Заметьте, что дети, вывезенные Союзом городов, сплошь непролетарские. Это дети интеллигенции и даже петроградской полубуржуазии.

Наркомпрос, конечно, заботился о судьбе этих детей. Сами родители неоднократно просили нас об установлении разного рода связей с детьми. Но у меня составилось впечатление, что эти родители из промежуточного класса склонны чуть ли не больше доверяться если не Колчаку, то американскому Красному Кресту, чем нам.

Жестокое поведение американцев должно послужить уроком не только родителям несчастных пленных детей, но и всем колеблющимся в России. Дети пролетарских колоний, вывезенные в Уфимскую губернию, были отвоеваны Красной Армией и возвращены в Москву и Петроград.

Я знаю, что родители отвезенных куда-то в Японию детей действительно тосковали по ним и страстно стремились к ним. Если бы не вмешательство американцев, эти дети были бы уже в объятиях своих матерей. Теперь малюток погнали неведомо зачем, неведомо куда, при отвратительных условиях.

Совет защиты детей имеет телеграфное сообщение, что при знаменитой эвакуации, о которой говорится в вышеприведенной телеграмме, одна девочка утонула, другие тяжело заболели. Еще возмутительнее то, что детей от пятнадцати лет насильственно забрали в колчаковскую армию.

Все это до того кошмарно, все до того нелепо, что только настоящим взрывом бешенства против нас и наших побед можно объяснить такой шаг американцев. Культурное же объяснение этого заключается в том, что американцы спасают детей от развращения их большевиками. Пусть старшие погибнут в рядах колчаковской армии, пусть младшие потонут и умрут с голода, пусть они будут отданы в рабство, но только не оказались бы они социалистами.

— Угу, — сказал Джек Восьмеркин, когда редактор дочитал статью до конца. — К весне мы как раз оказались в селе Ягуровке. А потом нас повезли дальше.

Он взял статью и еще раз прочел ее, шевеля губами. Потом, как бы вспомнив что-то, тихо сказал:

— Теперь я понимаю, почему нас не оставили в Сибири. Все время не понимал. Ведь, кроме петроградских ребят, с нами были и сибирские. Всего собралось почти восемьсот человек. Когда Колчак был разбит, мы съехались все из разных мест в город Тургоянск. Здесь нас погрузили в поезд и повезли во Владивосток. Всем распоряжались американцы. Они одели нас в американские шинели, которые были до того длинны, что их приходилось подрезать снизу ножницами. Старших задержали для военной службы, и Валерьян попал в их число. Но осталось много моих сверстников, тринадцатилетних. Нам пришлось голодать и холодать зимой, и мы были рады, что нас везут куда-то. Мы часто разговаривали по ночам в вагоне о нашей судьбе. Было много разных предположений, но никто не думал, что нас действительно повезут в Америку. Нужды в этом никакой не было.

— Однако так и случилось? — спросил редактор.

— Так и случилось.

— Ладно. Тогда говори все дальше по порядку.

И Джек Восьмеркин начал рассказывать дальше.

 

В Сан-Франциско

Когда ребятам стало известно, что всю колонию решено вывезти в Америку, начались волнения. Всем гораздо больше хотелось ехать в противоположном направлении — домой. Но американский Красный Крест был другого мнения на этот счет. Осенью 1919 года всю колонию погрузили на огромный японский пароход «Иомей Мару». Пароход вполне благополучно пересек Тихий океан, и через двадцать дней русские дети высадились на берег в Сан-Франциско.

Здесь обнаружилось, что сами американцы нетвердо знают, что дальше делать с ребятами. Даже неизвестно было, кто они для Америки: пленные, заложники, друзья, враги?

Их высадили на берег и разместили во временном военном поселке за городом. Когда-то здесь были солдатские казармы, построенные на скорую руку. Теперь длинные бараки, крытые толем, пустовали. Детей водворили в эти бараки; каждому была дана низкая кровать на сетке и табуретка. Ребят поднимали рано, они мылись до пояса, а затем под руководством американских инструкторов делали гимнастику. Их никуда не выпускали за ограду, окружавшую поселок, и за малейшее ослушание строго наказывали.

Всем было ясно, что такой порядок не может продолжаться без конца. Сами американцы с каждым днем все больше убеждались, что они напрасно поторопились с перевозкой детей через океан. На содержание колонии требовались большие средства. А кроме того, оставшиеся руководители и старшие ребята каждый день заявляли протесты против заключения в лагере и требовали отправки на родину.

Яшка не принадлежал к числу протестантов. За год жизни в среде городских детей он успел сильно развиться, а долгое путешествие в поезде и пароходе вызвало в нем любопытство к стране, в которую он чудом попал. Ничто не тянуло его назад в Россию. Он считал, что все родные его погибли, деревня сгорела и даже корова Пеструшка давно издохла в овраге. Однако лагерная дисциплина его тяготила. Ему казалось неестественным, что их, ребят, без всякой цели держат в поселке за оградой. Хотелось выйти на волю, погулять по Америке.

Америку Яшка представлял себе большой деревней и думал, что здесь, как и в России, говорят по-русски. Обладая от природы живостью и предприимчивостью, он уже строил фантастические планы побега. Но он не находил себе товарищей. Оказавшись в Сан-Франциско, русские мальчики жили мыслью поскорее вернуться в Россию. Вероятно, их в ужас приводили воспоминания о том, что когда-то в Петрограде они мечтали попасть в увлекательную страну Америку, наполненную автомобилями, индейцами и небоскребами. Яшка никогда раньше не мечтал об Америке. Но теперь, живя в лагере, он начал серьезно подумывать о том, что хорошо бы было как-нибудь после обеда перемахнуть через забор и посмотреть, как тут растет рожь и много ли молока дают коровы. Случай помог ему осуществить это желание.

Сан-Франциско — большой город, и там случается каждый день множество происшествий. Но приезд восьмисот русских ребят был из ряда вон выходящим случаем. Поэтому в газетах стали появляться статьи о жизни и истории детской русской колонии. А вслед за этим к ограде, окружавшей поселок, началось паломничество любопытных американцев.

Среди этих зевак было несколько ребят-подростков, которые целыми днями простаивали у забора в надежде разглядеть, что поделывают русские дети. По временам их любопытные лица появлялись даже над забором. Сторожа колонии, американцы, гнали их. Но ребята мало боялись этого. В ответ они выкрикивали короткие словечки и громко хохотали. Как-то даже эти ребята соорудили из палки пращу и начали бросать через забор грецкие орехи. Этим, конечно, американцы хотели подчеркнуть, что они не враги русским, а друзья.

Первый же орех, упавший внутри ограды, поверг русских ребят в волнение: на скорлупе его было оттиснуто какое-то клеймо. Что значило это клеймо, никто решить не мог, но, несомненно, оно о чем-то говорило. Ребята ломали себе голову над этой задачей до тех пор, пока в лагерь не упал второй орех. На нем оказалась та же метка. Каждый из следующих орехов был также с таинственной печатью. А затем выяснилось, что буквы на скорлупе — это только марка фирмы, торгующей орехами.

Но эти орехи с клеймами подали мысль затеять переписку через забор. Общими усилиями была составлена записка на английском языке:

«Кто вы и что вам угодно?»

Записка была привязана к камню и переброшена через забор. Обратно прилетел большой апельсин, на котором было написано химическим карандашом:

«Мы — ваши друзья, приходите погулять с нами» — и нарисовано колесо с крыльями.

Вечером того же дня, после ужина, Александр Михайлов, шальной парень и забияка, обошел всех взрослых ребят в лагере и тихо опросил их, не желают ли они осмотреть Сан-Франциско. При этом он требовал клятвы, что желающие бежать будут подчиняться всем его распоряжениям.

Сначала нашлось много желающих. Но потом, когда выяснилось, что бежать придется на следующий день, а американских денег ни у кого нет, почти все отказались. Только Яшка и еще два мальчика объявили, что готовы на все, так как жизнь в лагере им опротивела. Александр Михайлов устроил небольшое совещание. Решено было тайно от всех остальных перебросить через забор записку. В записке сообщить о дне и часе побега и просить американцев оказать помощь. Затем погулять с ними недели две по Сан-Франциско и вернуться в лагерь после того, как город будет изучен вдоль и поперек.

Из четырех заговорщиков ни один не умел писать по-английски. Поэтому записка к американцам была составлена аллегорически. Именно: был нарисован план поселка и летящая стрела, на которой стояли четыре фигурки. Рядом часы, показывающие девять. Записка была привязана к камню и переброшена через забор в тот момент, когда американские ребята появились на своем обычном посту.

Ответ опять прилетел на апельсине. Там было написано только одно слово «yes», значение которого было понято. Приготовления к побегу начались.

Прежде всего Александр Михайлов со слов знающих английский язык написал на бумажке русскими буквами фразы, необходимые для прогулки по Америке: — «Мы хотим осмотреть Сан-Франциско», «Хорошо бы поесть», «Пора возвращаться в лагерь» и так далее. Под рубашки заговорщики спрятали несколько слезных писем, написанных остающимися в лагере приятелями. Эти письма надо было опустить в почтовый ящик в Сан-Франциско, чтобы довести до сведения петроградских родителей о тяжелом положении, в котором оказались их дети. Кроме всего этого, Александр Михайлов велел сделать из консервных коробок четыре лопаточки, чтобы вырыть ими лазейки под забором.

Вечером, после ужина, когда по звуку гонга все должны были расходиться по спальням, Михайлов и Яшка остались на дворе. Тут выяснилось, что нет двух остальных. Михайлов пошел за ними, но вернулся один и сообщил Яшке, что ребята струсили и уже легли в постели. После короткого совещания было решено бежать вдвоем.

Вдоль всего забора стояли яркие электрические фонари, и надо было пробраться под ними незаметно. Это удалось сделать с большим трудом, часто припадая к земле и продвигаясь вперед на четвереньках. Наконец ребята оказались у забора и принялись рыть лазейки в условленных местах. Яшка уже слышал, что за забором ходят американцы и о чем-то тихо между собой разговаривают. Он постучал в забор, и американцы начали копать со своей стороны.

Две узкие лазейки были уже вырыты насквозь, и оставалось только расширить их. Но в это время на дворе раздался длинный свисток, затем другой, третий. Два сторожа опрометью бросились к забору. Яшка, который успел нарыть больше Михайлова, нырнул в свою яму и был вытащен американцами за руки. Михайлов же пролезть не успел. Его вытащили за ноги сторожа, и Яшка услышал только отчаянные крики своего неудачливого товарища.

В обществе шести незнакомых ребят Яшка бросился опрометью бежать от забора через темное поле.

 

В гостях у американцев

Только в широкой бетонированной трубе под полотном железной дороги Яшка перевел дух.

По-видимому, труба эта была временной квартирой американских ребят. Там нашлись свечка, спички и какая-то очень соленая рыба. Ребята отдали рыбу Яшке, а сами о чем-то стали разговаривать на непонятном языке.

Как впоследствии выяснилось, все шесть ребят оказались американскими беспризорниками, или, как их зовут в Америке, «котятами». Яшка очень скоро понял, что помогали они его побегу без всякой определенной цели, просто из озорства. Никакого плана, что делать дальше, у них не было. А записка с нужными фразами, как на грех, осталась в кармане у Михайлова, и Яшка ни слова не мог сказать американцам.

Однако сидя в бетонированной трубе, над которой с громким лязгом проносились поезда, Яшка совсем не чувствовал себя несчастным. Все пока складывалось как нельзя лучше, за исключением только неудачи с Михайловым.

После недолгого совещания американцы вместе с Яшкой прошли трубу насквозь и оказались по другую сторону полотна. Где-то далёко возвышалось множество строений, сиявших тысячами огней. По направлению к этим огням компания и двинулась. Но только краешком глаза Яшка увидел в тот раз американский город.

Дальше путь ребят лежал по каким-то пустырям и пересекал десятки железнодорожных путей и дворов, заваленных ящиками и старым железом.

Наконец они вошли в тихий лесок с прямыми дорожками. Лесок подходил вплотную к шоссе. На этом шоссе вся компания остановилась. Скоро подошел трамвай, и американцы ввалились в него шумной толпой. Но как только трамвай тронулся, они соскочили с него на ходу, за исключением одного, который остался с Яшкой и расплатился за билет. Остальные провожали вагон криками.

Яшка и его спутник ехали в трамвае долго. Огни мелькали все реже и реже за окном, и наконец все вокруг стало темно, и трамвай остановился. Американец подал Яшке знак, что надо слезать, и они пошли в темноте по какому-то пригорку, среди камней и колючих кустов. Впереди что-то шумело, и Яшка догадался, что это океан.

Они долго шли по сыпучему песку, а затем начали подниматься на гору. У большого камня американец стал на четвереньки и пополз. Яшка последовал его примеру. Они оказались в небольшой пещере, где можно было и лежать и сидеть, но никак не стоять. На полу пещеры были набросаны сухие водоросли, и Яшка понял, что здесь им придется провести ночь. Поговорить хоть немного с американцем он и не пытался: еще в пути ему удалось убедиться, что тот не понимает ни одного его слова.

Яшка улегся на водоросли, которые пахли аптекой и солью и странно гремели от малейшего движения. Приятно было отдохнуть после волнений и длинного пути. Сон пришел незаметно.

Утром, когда Яшка проснулся, в пещере оказались все шесть американцев. Они сидели вокруг него на корточках, жевали резину и о чем-то разговаривали.

Яшка приподнялся. Американцы пожали ему руку и знаками предложили выкупаться.

Был октябрь, но солнце светило ярко, и вода в океане была теплая. После купания ели апельсины и каких-то студенистых слизней, которые в большом количестве водились на берегу. Курили трубки и жевали резину.

Первое время американцы здорово хохотали над тем, что можно ругать Яшку в глаза, а он ничего не понимает. Можно было обманывать его, называть ему вещи неправильно, а он повторяет названия и старается их запомнить. Однако Яшку смех этот не радовал, и он в первый же день пришел к заключению, что должен как можно скорее выучиться говорить по-английски. Ребята тоже пришли к этой истине, но позже. Вначале им казалось, что будет значительно интереснее, если все они с помощью Яшки выучатся говорить по-русски и введут этот язык в употребление между собой. Для этого они заставляли Яшку произносить русские слова и повторяли их хором, коверкая невозможнейшим образом. Но скоро они поняли, что все это не так уж весело и что, пожалуй, правильнее выучить Яшку болтать хоть немного по-английски.

Жить на берегу океана было хорошо, гораздо лучше, чем в лагере. Один из американцев, Чарли Ифкин, оказался особенно хорошим парнем. Он подарил Яшке новый картуз и старые подтяжки и, кроме ракушек и слизняков, угощал карамелью. Сидя на песке, компания любовалась проплывающими мимо яхтами и пароходами. По вечерам много гуляли вдоль берега, а иногда и по апельсиновым садам, где под покровом темноты можно было поживиться фруктами. У ребят были карты, и Яшка выучился играть с американцами гораздо раньше, чем разговаривать. Играли на орехи, на ракушки, на щелчки. Иногда ребята уходили в город на неизвестный Яшке промысел. Но с Яшкой всегда оставался один по жребию, не в качестве сторожа, а так, на всякий случай.

Все было бы хорошо, если бы не начались дожди. Американцы поднимались сумрачные по утрам и долго спорили, кому идти в город за продовольствием. Дело иногда доходило до драк. На Яшку обращали все меньше и меньше внимания, и однажды вечером он понял, что надоел ребятам. К этому времени он успел уже спеть им все русские песни, которые знал, и показать все штуки. Незнание языка лишило его возможности принимать участие в общих разговорах, и его начали просто не замечать. Американцы теперь часто уходили гулять без него и один раз вовсе не явились ночевать. Они не пришли и на следующий день, и сидевший с Яшкой в пещере Боби Снукс начал как-то тревожно поглядывать на небо и на Яшку. Прошел еще один день, и вот Боби обратился к Яшке с длинной речью, из которой тот ровно ничего не понял.

Тогда Боби начал переводить свою речь на язык звуков и знаков, понятных людям всего мира. Он показывал пальцами идущие ноги, гудел, как паровоз, прыгал и стонал. Убедившись, что Яшка ничего не понимает и теперь, он нарисовал на камне план лагеря и одинокую фигурку, идущую к воротам. Яшка догадался, что Боби намекает на необходимость возвращения его в лагерь. Яшка сделал вид, что не понимает рисунка на камне, так как привольная жизнь в пещере его совершенно удовлетворяла.

На четвертый день утром Боби решительно взял Яшку за руку, напялил на него новый картуз и повел по дорожке от океана, по направлению к шоссе. Яшка догадался, что Боби ведет его в лагерь. Но он не стал сопротивляться американцу, так как весь день накануне они ничего не ели, кроме слизняков. Конечно, Яшка представлял себе те наказания, которым он подвергнется за самовольную отлучку, но голод сделал его покорным.

У Боби не было ни гроша в кармане, и тот путь, который они в свое время проделали в полчаса на трамвае, теперь им пришлось мерить шагами, по крайней мере, три часа. Дорога была хорошая и веселая; по обе стороны ее тянулись сады, ограды и красивые каменные дома. Бесшумно проносились автомобили. Но Яшку все это теперь не занимало.

Они вышли на поле перед лагерем в тот час, когда ребята обыкновенно делали гимнастику и бегали по двору. Яшка уже рассчитывал услышать знакомые голоса за забором, и это его развеселило. Наказание наказанием, а приятно все-таки поговорить по-русски со своими после долгого вынужденного молчания. Рассказать товарищам о том, как жилось в пещере, какого вкуса слизняки, и угостить Михайлова резиновой жвачкой, которая осталась в кармане.

Но все было тихо за оградой. Яшка решил, что ошибся во времени и что сейчас обедают. Это тоже было не плохо, голод за время ходьбы сильно увеличился. Боби и Яшка подошли к воротам, которые были почему-то открыты. Они вошли внутрь, на двор, и здесь увидели, что рабочие разбирают бараки и складывают доски в грузовики. Никаких ребят на дворе не было. Очевидно, протесты их возымели свое действие, и американцы отпустили колонию на родину. Поселок же просто уничтожался, как ни на что не нужный.

Боби Снукс прежде Яшки сообразил, в чем дело. Он тихо свистнул и не спеша вышел со двора. А когда Яшка повернулся и посмотрел в ворота, то увидел, что Боби со всех ног бежит по полю в сторону полотна.

Этим, конечно, он хотел сказать без слов, что содружество их прекращается и что Яшка может проводить время в Америке по своему усмотрению.

 

В погоне за помощью

Да, русская колония уехала из Сан-Франциско неизвестно куда, и Яшка остался один в Америке! Эта мысль промелькнула в Яшкиной голове и подсказала ему, что теперь единственное его спасение заключается в Боби Снуксе. Он понял, что отстать от американца — значит погибнуть. И он бросился вдогонку за Боби так, что воздух засвистел у него в ушах.

Яшка бежал долго, напрягая все свои силы, и Боби скоро понял, что избавиться от русского мальчишки при помощи одних только ног совершенно невозможно. Он остановился и скрестил на груди руки. Яшка обрадовался, полагая, что американец пожалел его. Но Боби просто решил отколотить Яшку, чтобы отбить у него всякую охоту играть в догонялки, когда его не просят.

Драка не была слишком долгой. Боби имел преимущество: он знал бокс. Яшка же дрался, как обыкновенный крестьянский мальчишка, без толку махая кулаками и неистово крича. Вдобавок он и не хотел причинить американцу боли. Только разгорячившись в конце драки, он пошел «на бычка» и получил сильный удар по шее. Тут Яшка решил схитрить: он упал будто от удара и закрыл глаза. Боби повернул его на спину и бросился бежать. А Яшка быстро поднялся и пустился вслед за ним.

Яшка гнался за Боби десять дней. Впоследствии ему казалось, что за это время он и выучился говорить по-английски. Стараясь разжалобить Боби, он припоминал все известные ему слова, составлял из них фразы и выкрикивал их вслед убегающему мальчишке. Иногда тот останавливался на минуту, отвечал что-то, а потом опять пускался наутек. Желая избавиться от преследования, Боби прятался на пустырях и в покинутых постройках, но Яшка находил его и там. Выбившись из сил, американец усаживался на земле и сидел час или два без движения. Яшка опускался на землю рядом.

В общем, силы их были равны, и Боби уставал одновременно с Яшкой. Денег у Боби не было, и это лишало его особых преимуществ. Он принужден был выискивать себе пропитание, собирая объедки и кукурузные зерна, попрошайничая на кухнях. И всякий раз кое-что перепадало Яшке.

К концу третьего дня ребята оказались на товарной станции, недалеко от города. Там Боби залез под вагон и довольно сносно устроился у передней оси. Яшка примостился у задней, перенимая все приемы американца. Первый раз в жизни Яшка оказался под катящимся вагоном и испытал ужас, ни с чем не сравнимый. Но он не упал на рельсы главным образом потому, что боялся отстать от Боби.

Под утро Боби выскочил из-под вагона на какой-то станции и пошел спать в лесок. Яшка последовал за ним и растянулся на земле тут же. Он заснул настолько крепко, что, конечно, Боби мог бы уйти от него. Но они проснулись одновременно, и совместное путешествие их возобновилось.

Боби примирился с преследованием на десятый день к вечеру. Неожиданно он помог Яшке взобраться в темноте на вагонную площадку. Очевидно, к этому времени он окончательно убедился в том, что отделаться от Яшки все равно нельзя, как нельзя убежать от своей тени в солнечный день. Теперь он готов был уже видеть в Яшке равноправного путешественника, который обладает всеми нужными в пути качествами и только одним недостатком: с ним нельзя по-настоящему разговаривать. Впрочем, кое-что Яшка уже понимал и иногда даже отвечал Боби.

Так они ехали в поездах по ночам, а днем спали в оврагах и под мостами. Было очень жарко, леса кончились, и вдоль путей потянулись хлопковые поля, в большей части уже убранные. В воздухе летали тонкие волокна хлопка, и песок забивал глаза, нос и рот. Все чаще и чаще на станциях встречались негры и коричневые люди, которых Яшка принимая сначала за цыган, потом за индейцев и которые на самом деле оказались мексиканцами. Ребята совсем не умывались в пути. Они побурели от пыли и вагонной смазки и сами стали похожи на негров. Последние два дня путешествия они ничего не ели.

На десятый день, ночью, Яшка и Боби сползли с крыши вагона на какой-то неведомой станции. Боби не стал искать места, где можно было бы заснуть. Он подошел к водокачке и, дождавшись рассвета, долго рассматривал буквы, написанные углем на стенке. Затем уверенным шагом пошел вдоль путей, свернул на дорогу между плантациями и, нарвав каких-то ягод на невысоком кустарнике, немного закусил. Яшка тоже поел ягод, вкусом похожих на сладкую рябину. Он ждал, что Боби ляжет спать под кусты, но американец двинулся дальше. Скоро Яшка увидел море вдалеке, и это его обрадовало. Он знал, что в здешних морях водятся съедобные слизняки и ракушки.

Когда море было совсем близко, Боби ускорил шаги, а потом вдруг бросился бежать. Яшка удивился, что он опять принялся за старые штуки, и припустился за ним следом. Но на этот раз Боби вовсе не хотел отделаться от Яшки. Дело заключалось в ином. У моря на песке Яшка увидел всю компанию сан-францисских ребят. Они лежали у самой воды, покуривая трубочки.

Яшка закричал что-то радостное по-английски и бросился вперед, как будто возвращался к родной семье. Ребята поднялись с песка и приветствовали его ответными криками. Прибывшие выкупались в море и поели. После этого Боби в течение часа рассказывал длинную историю их путешествия. К своему изумлению, Яша понял почти все. Потом ребята поздравляли Яшку с геройством, жали ему руки и катались вместе с ним по песку. Начиная с этого момента Яшка ни разу не замечал желания ребят отделаться от него каким бы то ни было образом.

Впоследствии Яшка узнал, что он, сам того не ведая, пересек Америку поперек, от Калифорнии до Техаса на Мексиканском заливе. Такое путешествие ребят к теплому морю носило сезонный характер, как перелет птиц. На их языке это называлось «податься на юг».

Они проводили холодные месяцы в том месте Соединенных Штатов, где не бывает заморозков зимой, именно в южной равнине Техаса, рядом с Мексикой.

 

Скитания по Америке

В числе американских ребят был один — Чарли Ифкин, который больше других нравился Яшке. Именно Чарли еще в Калифорнии подарил ему новый картуз.

Это был черноглазый высокий паренек лет пятнадцати. Несомненно, он пристал к компании бродяг по какому-то недоразумению. Он больше любил работать, чем воровать и бездельничать. Заработанный честным трудом цент казался ему привлекательнее дюжины украденных яиц. Кроме того, Чарли любил в свободное время читать газеты, а в карты всегда проигрывал, так как не умел плутовать.

С первых же дней знакомства Яшка почувствовал к Чарли симпатию и в Техасе сделал все возможное, чтобы подружиться с ним. В декабре они были уже приятелями, и Чарли занялся с Яшкой обстоятельным изучением английского языка. Для этого он палкой писал буквы, слова и пословицы на мокром песке и заставлял Яшку все это выучивать на память. В январе они уже понимали друг друга, и это доставило Яшке огромное удовольствие. Наконец-то из бессловесного животного он превратился в человека! Правда, он не мог еще высказывать своих задушевных мыслей, но простые его желания Чарли понимал.

Как-то Чарли растолковал Яшке, что цель его жизни — сделаться работником на ферме. Яшка согласился с тем, что это дело стоящее. Потихоньку они сговорились весной отколоться от ребят и двинуться на север, в хлебные места. Там, конечно, нет моря и апельсинов, но зато нет и духоты; там хорошая пища и люди рассудительные и спокойные. Чарли не имел еще опыта по части работы на фермах, но кое-что знал. Так он сообщил Яшке, что, для того чтобы сделаться настоящим рабочим, необходимо купить одеяло. Хоть не шерстяное, а хлопковое, доллара за три-четыре.

Ребята начали копить деньги на одеяла. В ту пору жили они в окрестностях города Хьюстона и занимались упаковкой лука в ящики. Дело это было нетрудное и давало заработок. Яшке оно нравилось еще потому, что не требовало знания английского языка.

Ближе к весне оба парнишки получили другую работу. Переселившийся с севера фермер решил за зиму заготовить кирпичи для постройки. Он купил старый пресс и принялся за работу. Но один справиться с делом он не мог. Надо было поднимать глину из глубокой ямы и смешивать ее с песком. Фермер рассчитал, что без посторонней помощи он не сумеет сделать нужных сорока тысяч кирпичей, и тут ему подвернулись ребята. Он им платил обоим, как одному взрослому, а работать заставлял много. Но в общем зима для ребят прошла легко: морозов не было, солнце прекрасно подсушивало кирпичи и заработок позволял прилично питаться.

В начале марта Чарли заявил, что пора сниматься с места. К этому времени ребята уже обзавелись одеялами, так что остановки ни за чем не было. Чарли и Яшка взяли расчет у фермера, простились с товарищами и двинулись на север.

Яшка уже умел ездить без билета по железным дорогам, да и Чарли относился к нему в пути лучше, чем Боби в свое время. Правда, одеяла мешали устраиваться под вагонами, но с этим надо было примириться: ведь они заменяли паспорт. По этим одеялам люди догадывались, что ребята не простые бродяги, а честные рабочие, которые пробираются поближе к пшеничным районам.

Без особых приключений Чарли и Яшка добрались до штата Канзас и тут на одной из станций увидели замечательную машину-комбайн, которая одновременно жнет хлеб, молотит и ссыпает зерно в мешки. Чарли объяснил Яшке, что работать на таких машинах сущее удовольствие, и Яшка согласился с этим. Ребята долго рассматривали это похожее на дом чудовище, о существовании которого Яшка прежде и не подозревал.

Впрочем, ребятам в это лето не пришлось поработать на комбайне. Осенью им довелось только увидеть эту машину в работе. Теперь же никто не хотел им доверить даже трактора, да и сами они на этом не слишком настаивали. После долгих странствований пешком по фермам ребятам удалось устроиться только на скотный двор. Они нанялись на место умершего рабочего, причем опять согласились получать вдвоем столько же, сколько он получал один. Это было выгодно фермеру, так как двое подростков могли сделать больше, чем один взрослый.

Работа оказалась невеселой. Чарли разносил корм сорока серым коровам, которые двумя рядами стояли в хлеву, хвостами к проходу. Яшка работал у хвостов. Он должен был подбирать навоз, грузить его в подвесную вагонетку и вывозить во двор.

Дойка коров производилась электричеством, при помощи особых трубок, по которым молоко текло прямо в подойники. Украсть хоть стаканчик молока было невозможно, так как хозяин во время дойки из хлева не отлучался, а коровы не позволяли доить себя руками. Ели коровы невероятно много и дышали ровно, как машины. В хлеву стояла тишина и очень кисло пахло кукурузным силосом, которым Чарли наполнял кормушки.

Сначала коровы развлекали Яшку. Они напоминали ему Пеструшку, которую он погубил когда-то в овраге. Но потом он пришел к заключению, что американские коровы не похожи на русских. Они были больше, степеннее, все одного цвета и не паслись в поле. Кроме того, уборки за ними было слишком много. Яшка начал скучать в хлеву. Захотелось удрать с фермы. Чарли был готов поддержать Яшку, но оба они были уже настолько опытны, что не решались бросить работу, пока не могли рассчитывать на новую. Только осенью однажды утром Чарли сказал:

— Теперь, Джек, можно двигаться дальше. Сейчас на севере самая ягодная пора.

И Яшка ответил:

— Ол райт…

Что значит — ладно.

К этому времени Яшка довольно сносно понимал английский язык и даже выучился петь несколько американских песен.

Был уже сентябрь, и ребята, чтобы не терять времени, купили себе билеты и отправились в штат Вашингтон. Там в течение месяца они занимались уборкой разных ягод, а потом, когда ягодный сезон кончился, стали работать по сбору яблок. Чтобы не поцарапать ногтями кожицу плодов, идущих на продажу в столицу, ребята работали в перчатках. В ноябре все яблоки были сорваны с деревьев и упакованы в ящики. Работы в штате Вашингтон больше не было, и Чарли предложил не спеша двинуться на юг, отдохнуть. На этот раз ехали без билетов, чтобы сберечь заработанные доллары на зиму. В южном уголке Техаса Яшка и Чарли опять нашли старых знакомых, которые по-прежнему лежали на песке и жевали жвачку. Ребята встретили прибывших радостно и очень удивились, что Яшка выучился говорить по-английски. Но безделье теперь уже тяготило Яшку и Чарли. Повалявшись с неделю на песке, они нанялись на работу к негру, который закладывал новую хлопковую плантацию, а ранней весной уехали на север, в земледельческие районы.

Второе лето прошло веселее и плодотворнее. Ребята возмужали, и им пришлось уже пахать, правда на лошадях. Осенью они убирали кукурузу в штате Арканзас, а зимой, вместо того чтобы ехать к теплому морю, двинулись на север. На эту мысль их натолкнул рабочий Том Боер, их новый знакомый. Каждую зиму он отправлялся на север, на лесные разработки. Он много рассказывал ребятам о работе в лесу и даже пообещал помочь в приискании заработка.

Север и юг, особенно зимой, совершенно не похожи друг на друга. Но ребята не слишком долго обдумывали предложение Боера. Им хотелось познакомиться с новым делом, да и заработки на севере были высокие. По приезде на место, в штат Миннесоту, Яшка увидел хороший снег, какого не видал уже несколько лет. Он даже обрадовался ему, как приятелю, хотя этот прекрасный, блестящий снег потребовал теплой одежды. Почти все сбережения пошли на покупку шерстяных чулок, свитеров и курток. В результате в карманы новой одежды нечего было положить: все деньги вышли.

В лесу рабочие жили в домах, построенных на вагонных колесах. Таким образом, не приходилось далеко ходить на работу. По мере того как лес уничтожался, прокладывались рельсовые пути и дома с рабочими катились вперед, все глубже и глубже заползая в лесные дебри. Валились деревья при помощи особых переносных автоматических пил, которые легко резали деревья, как колбасу. Маленький мотор фыркал и отплевывался, и сосны ложились набок тихо и послушно. Затем лебедка железными цепями подтаскивала поваленный ствол к полотну, а кран укладывал бревно на платформу. Паровоз отвозил бревна на лесопилку, а потом возвращался за новыми.

Каждый день падали тысячи деревьев, и лес исчезал с совершенно непостижимой быстротой. Железнодорожный путь разветвлялся в разные стороны и был похож на огромную железную лапу, запущенную в волосы земли. К концу зимы лесная площадь совершенно облысела.

К весне фирма свернула свои лесные операции, так как рубить было больше нечего. Ребят рассчитали. Они простились с Томом Боером и отправились в небольшой городок, бывший по соседству с разработками. Там подновили свои костюмы, походили в кино и отдохнули. А затем решили двинуться на юг. За зиму они познакомились с двигателями разных систем и теперь рассчитывали, что им удастся получить работу на ферме при машинах.

Яшка очень вырос и окреп за последний год, а когда надел новое пальто и шляпу, то стал похож на настоящего американца. Впервые этой весной он почувствовал, что крепко стал на землю Америки.

Так Яшка и Чарли сделались профессиональными уборочными рабочими. С течением времени у них завязались знакомства среди фермеров, и они уже знали, где в какую пору можно найти хорошую работу. Теперь они не хватались за первый попавшийся заработок, а торговались и запрашивали лишнее.

С годами увеличивалась их сила, сообразительность, ловкость и умение. В этом отношении Яшка даже опередил Чарли. Он выучился править десятком крупных лошадей сразу и умел пустить в ход любую машину. На глаз он точно определял, сколько апельсинов в ящике и сколько быков в загоне. Огромные элеваторы, бесконечные линейки шоссе, квадратные поля с кукурузой, машины, во всем заменяющие людей, стали для него привычным зрелищем.

Русский деревенский мальчишка превратился в американца, смекалистого и расчетливого. Яшка Восьмеркин из деревни Починки сделался Джеком Осмеркинг. Он сам выбрал себе это имя и эту фамилию. Имя Джек больше других американских имен было похоже на «Яков». Так он значился и в документе, который ему удалось выправить.

Два последних лета ребята работали на табачных плантациях в штате Вирджиния. Там они ухаживали за сигарным табаком, а осенью помогали фермеру сушить и вялить широкие пахучие листья. Там же они выучились крутить ладонями длинные, почти черные сигары, которые славятся на всю Америку. Но сами они сигар не курили. И этому была особая причина.

 

Цель жизни

Да, Яшка сделался настоящим американцем! Но он все еще немного помнил свою корову Пеструшку, из-за которой когда-то заливался слезами. Помнил и огород с укропом и репой, где можно было есть все, что захочется. Помнил свою телегу, пахнущую дегтем, и жеребенка, с которым он любил бороться.

Конечно, все шло у него хорошо с работой в Америке, но он никак не мог примириться с мыслью, что на всю жизнь останется батраком, уборочным рабочим. Первая же бумажка в десять долларов, отложенная на черный день, заставила его призадуматься. Тогда он скрыл свои думы от Чарли, но, отложив двадцать долларов, он не удержался и высказал приятелю свою задушевную мысль:

— А хорошо бы, Чарли, нам завести свою собственную ферму. Хоть самую маленькую, ну, скажем, в сорок акров.

— Но непременно с водой, — поддержал его Чарли. — Мы так и сделаем, Джек. Будем копить деньги. А когда соберется четыре тысячи долларов, арендуем ферму и заживем на славу.

Так определилась цель их жизни, обычная цель бродячего сельскохозяйственного рабочего, который, проводя десятки лет в скитаниях, не имеет возможности далее обзавестись семьей.

Чарли и Джек оба любили землю за то, что она производит массу ценных и вкусных вещей: сахар, сигары, персики, цветную капусту и пшеницу. На земле стоят дома и пасутся коровы. Земля без устали поглощала всю их молодую силу. Но скучно из года в год разбрасывать свой труд по всем штатам и ничего не иметь, кроме стойких мозолей на руках и ногах.

Бродяга скоро устает от постоянных переездов, ему хочется трудиться на одном месте и видеть, как дело его растет.

Ребята тут же подсчитали, когда именно они смогут сделаться настоящими фермерами. По известным им примерам, на это требовалась целая жизнь, вернее, две жизни. Только к пятидесяти годам, при самой строгой экономии, батрак мог рассчитывать сделаться арендатором. Умирая, он оставлял сыну клочок арендованной земли, и уже сын, трудясь всю жизнь, должен был выкупить ферму и сделаться собственником.

Все это было известно ребятам, но не пугало их.

Во-первых, потому, что их было двое, и таким образом сроки сокращались.

Во-вторых, они, как ребята, по молодости лет рассчитывали если не на чудо, то на удачу. Но и при этих условиях раньше десяти лет им нечего было и думать осесть на землю. Десять лет и были приняты Яшкой и Чарли как необходимый срок.

В десять лет из рабочих они должны были сделаться арендаторами. Чарли тут же составил план будущей фермы, где были пруд и огород, и фруктовый сад с яблонями и абрикосами. Во время своих скитаний они присматривались к фермерским домам и выбрали себе коттедж по вкусу: весь увитый виноградом, с красной крышей и большой террасой. В конюшне должны были стоять для начала две лошади, большие, светло-желтые, с белыми ногами. В сарае, кроме всех нужных машин, будет крытый автомобиль, прекрасный быстроход, на котором можно ездить в гости за сто километров. Вместе с фермой они приобретали ранние утра, росу на траве, жаркие дни, золотые дожди и весь свод небесный с луной и звездами.

Ребята поклялись друг другу, что никогда не отступятся от своей мечты, и принялись копить деньги.

С этого момента жизнь стала серой и безрадостной. Приходилось отказывать себе во всем: в кино, в новых башмаках, в лакомствах. Оба решили ни в коем случае не курить, чтобы не создавать себе лишней потребности, хотя на плантациях можно было получать табак бесплатно. Была создана целая система экономии, учитывался каждый цент, и даже потеря пуговицы считалась несчастьем.

Все это, понятно, обесцвечивало жизнь. Но зато появились темы для постоянных разговоров и мечтаний. Детали фермы все яснее и яснее вырисовывались из глубин будущего времени. Даже сорта яблонь в саду были известны: «президент», «бербенк» и «санта Роза». Придумывались клички собакам: Боби Снукс, Тафт, Ли. Чарли составил ведомость постепенной покупки вещей. В ведомость были записаны посуда, мебель, собаки, голуби, ружья и, наконец, автомобиль для прогулок. Часто Джек просыпался утром и говорил:

— Знаешь, Чарли, я во сне опять видел нашу ферму.

— Представь себе, я тоже.

И они обменивались рассказами, которые были похожи, как два яйца одной курицы.

Тогда же ребята завели особый мешок, в который отряхивали колосья пшеницы с самыми крупными зернами. В мешке было три отделения: для «манитобы», «дакоты» и «маркизы» — лучших сортов во всей Америке. Ребята решили, что когда-нибудь они высеют эти зерна на своей земле и получат отборную пшеницу, которая будет гордостью их фермы. Часто в свободное время они проветривали зерна на одеяле, любовно пересыпали их из ладони в ладонь и отбрасывали мелкие. Мешок из года в год увеличивался в объеме, и качество зерен повышалось.

Гораздо хуже дело обстояло с денежными сбережениями.

Ребятам везло с работой, и оставаться без дела на целый сезон им не приходилось никогда. Но каждый год какой-нибудь непредвиденный случай поглощал значительную долю сбережений.

Один раз Чарли загнал фермерскую лошадь, и хозяин через суд взыскал с него сто двадцать долларов. Пришлось заплатить, хотя эта сумма была сбережением чуть ли не целого года. В другой раз Джек упал с трактора и выбил себе зубы. Чарли не возражал против того, чтобы на вставку золотых зубов истратить восемьдесят долларов. Ведь невозможно же человеку жить без зубов!

Каждый раз после таких огромных непредвиденных расходов ребята приходили в отчаяние. В один миг собственная ферма отодвигалась вдаль на лишний год или полгода. Джек не спал несколько ночей после этого, а если и засыпал, то ферма уже не снилась ему. Чарли же начинал придумывать разные способы более быстрого обогащения. Он предлагал, например, отправиться за золотом на Аляску или заняться торговлей в Чикаго. Но всякий раз Джек останавливал его. Ему казалось невозможным рисковать имеющимися у них долларами. И в конце концов Чарли соглашался с этим.

Но все же мысль американца все время работала в одном направлении: как бы ускорить накопление четырех тысяч долларов.

Однажды он заявил Джеку, что дело надо начинать с конца, то есть прежде всего купить автомобиль. Он тут же попытался доказать, что автомобиль даст возможность быстрее передвигаться и легче отыскивать работу в небольшом районе. Таким образом они сэкономят на разъездах.

— Ты просто обалдел, Чарли! — закричал возмущенно Джек. — Ведь автомобиль стареет, а деньги, наоборот, приносят проценты. Рано или поздно придется выбросить машину, и у нас ничего не останется.

— Мы продадим ее, пока она еще будет ползать. Убыток потерпим небольшой. Кроме того, мы устроим жилье в каретке и будем там ночевать.

— Лучше и не заговаривай об этом. Я не позволю снять с текущего счета ни одного цента.

Расходы с текущего счета производились только по общему согласию, и Чарли принужден был покориться. Но спор об автомобиле возникал множество раз. Однако Джек был непоколебим. Может быть, в нем говорил русский крестьянин, не привыкший верить машинам. Тем более, что в этот период на их текущем счету лежало всего двести пятьдесят долларов хотя уже четыре года прошло с тех пор, как они начали копить.

— Нам придется работать еще не меньше пятнадцати лет, — говорил Джек, подсчитывая проценты. — Мы должны откладывать каждый год по триста долларов, а пока за четыре года накопили двести пятьдесят. Кроме того, мы не учитывали при составлении плана, что земля дорожает.

— Дальше пойдет быстрее, — успокаивал его Чарли. — Не забудь о сложных процентах. Ручаюсь тебе, что ферма у нас будет через восемь лет.

— Хорошо. Подождем восемь лет.

Теперь они экономили на всем: на жилье и на еде. Поэтому во время путешествий на север им приходилось ночевать под открытым небом. Их поливал дождь, а иногда, просыпаясь, они оказывались под простыней снега. Они грели друг друга, а утром Чарли шептал Джеку на ухо:

— Ничего, что холодно, Джек. У нас на ферме будет высокий камин из дикого камня. И прекрасные шерстяные одеяла. Тогда мы будем спать как следует.

— Я это знаю лучше тебя, — отвечал Джек. — Но сегодня ночью мне снилось, что я улегся спать в леднике. Сколько, однако, у нас там стояло кувшинов с молоком!..

И, продолжая разговор в том же духе, они забывали о холоде. Ведь каждый из них знал, что эта ночь под снегом превратилась в один доллар. Иными словами, момент приобретения фермы приблизился больше чем на сутки.

Джек заболел скарлатиной осенью на плантации в Вирджинии, недалеко от города Петерсбурга. Он лежал в машинном сарае. Туда перевели его с чердака, где он жил до этого вместе с другими рабочими.

Чарли ухаживал за ним, пока болезнь не приняла угрожающих форм. У Джека началась рвота, потом бред и страшная лихорадка. Был вызван доктор, который потребовал, чтобы больного немедленно перевезли в больницу. Иначе он не ручался за исход болезни.

Когда Джека положили в телегу, он соскочил с нее и хотел убежать. Но его поймали и силой уложили на солому. Чарли поехал вместе с ним. В пути Джек открыл глаза и начал слезно просить товарища повернуть лошадь обратно. Он клялся, что выздоровеет через три дня и будет продолжать работу на плантации. Смешно снимать деньги с текущего счета на такие пустяки, как болезнь. Но Чарли невозмутимо погонял лошадь. Разволновавшийся Джек скоро потерял сознание. Когда Джек пришел в себя, он увидел, что находится в чистой белой комнате, на прекрасной постели. Рядом с ним на табуретке сидела женщина в белой одежде.

— Сколько стоит эта комната в день? — спросил Джек прежде всего.

— Четыре доллара, мистер Осмеркинг.

— Ох…

Джек страшно застонал и закрыл глаза. Он открыл их только для того, чтобы взглядом подозвать женщину.

— Сколько времени будет продолжаться моя болезнь?

— Недель шесть.

— А сколько дней в шести неделях?

— Сорок два.

Джек закрыл глаза и до вечера не сказал больше ни слова. Он пытался перемножить в уме доллары на дни, и чудовищные цифры мелькали у него в голове. Это были сотни, тысячи, миллионы долларов. Миллионы множились и превращались в сплошной туман. За этим туманом скрывались ферма, желтые лошади, автомобили и голуби.

Ночью он открыл глаза и с огромным усилием воли произнес:

— Будьте добры перемножить четыре на сорок два. Я не могу.

— Сто шестьдесят восемь.

«Сто шестьдесят восемь» прозвучало для Джека, как смертный приговор.

Всю ночь он бредил этим числом и только под утро заснул.

Чарли, положив Джека в больницу, решил остаться в городе, так как очень беспокоился за своего друга. Его не пускали в палату, и он целыми днями сидел в приемной, стараясь поймать хоть кого-нибудь и разузнать последние новости о больном. Как-то утром сиделка сказала Джеку, что Чарли шлет ему привет. Джек разволновался. Ему казалось чистейшим безумием сидеть без дела в приемной, когда надо работать на плантации. Он упросил сиделку спуститься вниз и передать Чарли, чтобы тот отправлялся на ферму. Чарли послушался и уехал. Но работы на плантации скоро окончились, и он, получив расчет, снова вернулся в город. Тогда Джек прислал ему приказание — немедленно ехать на север. Нечего сидеть сложа руки, когда проклятая скарлатина должна съесть чуть ли не все их сбережения.

Чарли уехал на север, а Джек начал поправляться. От спокойной и сытой жизни в больнице силы его быстро восстановились. Мало того, он почувствовал, что полнеет. Эта полнота прямо удручала Джека. Он понимал, что это их будущая ферма откладывается в его теле в виде жира, и страшно нервничал. Вместо того чтобы спокойно сидеть в кресле, он ходил по комнате и стонал. Ведь каждый день в больнице снимал с их счета целых четыре доллара!

Джека выпустили из больницы к тому времени, когда Чарли уже успел устроиться на севере. Он прислал подробное письмо с извещением, что местечко найдется и для Джека. Перед отъездом Чарли оставил Джеку в больнице пятьдесят долларов и теперь просил приятеля непременно ехать с билетом, чтобы не подвергать себя лишней опасности.

Но Джек и не подумал брать билета. Он решил, что в ближайшие полгода должен возместить всю сумму, потраченную на больницу. Именно с билета он и начал экономить.

Но все-таки он потерял много сил за время болезни. Только с большим трудом ему удалось пристроиться под вагоном и проехать один перегон. На остановке кондуктора погнались за ним, он побежал и упал. Его схватили и передали в руки полицейского.

Несмотря на просьбы и объяснения Джека, полицейский загнул ему руки за спину и повел в участок. В этом участке Джеку пришлось провести ночь, первый раз за время пребывания в Америке.

Утром судья выслушал полицейского и, узнав, что Джек русский, нашел в его преступлении признаки сопротивления полиции. Он приговорил Джека к штрафу в сто долларов с заменой штрафа, в случае несостоятельности, арестом на месяц. Случай несостоятельности был налицо, и Джека отправили для отбытия наказания обратно в город Петерсбург, где он за день перед тем лежал в больнице.

Джек ехал в вагоне с полицейским и думал только об одном — как бы удрать. Но в пути это ему не удалось. В городе же думать о бегстве было уже невозможно: полицейский шагал рядом с ним, держа в кармане заряженный револьвер.

Этот путь в тюрьму был одним из горчайших моментов жизни Джека в Америке. Тюрьма казалась ему более страшной, чем больница. Правда, платить за нее не надо. Но он, окончательно выздоровевший, должен провести в ней тридцать суток под замком, вместо того чтобы работать! Иными словами, зимний сезон для него потерян.

Впервые на пути в петерсбургскую тюрьму Джек пришел к мысли, что собственной фермы у него никогда не будет. Жизнь устроена так, что даже самые маленькие мечтания окружены со всех сторон непреодолимыми препятствиями. Джеку показалось даже, что он открыл новый экономический закон: цены на землю в Америке стоят такие, что уборочные рабочие не могут делаться хозяевами. А раз так, то гнаться за фермой — просто значит обманывать себя.

— Все кончено! — сказал Джек громко, когда ворота тюрьмы щелкнули за его спиной своими железными зубами.

И внутри него какой-то голос отозвался:

— Да, кончено, Джек. Все кончено! Тюрьма — вот твоя ферма, простофиля!

 

Чему можно научиться в тюрьме

По американским тюремным обычаям, Джеку остригли голову под «три нуля», затем заставили принять горячую ванну и голышом, в одних башмаках, отправиться в цейхгауз. Там ему была выдана полосатая арестантская одежда.

Во время всех этих процедур Джек держал бывшие у него пятьдесят долларов под языком. Он боялся, что у него отберут эти деньги. Но все прошло благополучно. Вслед за надзирателем Джек направился по коридору к назначенной ему камере. Запирая за ним дверь, надзиратель сказал, что на сегодня он освобождается от работы. Но с завтрашнего дня он будет назначаться в наряд вместе с остальными арестантами.

Камера, предоставленная Джеку, была невелика, с одним квадратным окошком на порядочной высоте. За время своих скитаний по Америке Джеку приходилось видеть помещения и похуже, поэтому он не испугался камеры. Вдобавок там уже оказался один заключенный, так что и одиночества не предвиделось.

Когда Джек вошел, товарищ его по камере лежал на полу и разговаривал сам с собой. Они сейчас же познакомились. Арестант назвался Томасом Кроппером, безработным слесарем.

Кропперу было сорок лет, но на вид ему можно было дать и все пятьдесят. Его вымотала работа на «рационализированных» заводах. Он кратко познакомил Джека с тюремными порядками, а потом деликатно поинтересовался, за какую провинность попал Джек в петерсбургскую тюрьму. Джек с полной искренностью рассказал свою историю. В оплату за это Кроппер рассказал свою. Он был осужден на два месяца заключения за ночевку под открытым небом в черте города и попытку бежать от полиции.

После обмена биографическими справками заключенные заговорили на общие темы. И тут Джек увидел, что на свете бывают люди поумнее, чем он с Чарли. Тяжелая работа в полях и в лесу оставляла ребятам мало времени для чтения. Если им и приходилось читать, то только дешевые книги о сыщиках и золотоискателях. Кроппер был другого поля ягода. Он знал не только то, что печатается в газетах, но и то, чего там не печатается. Когда вечером, в первый день заключения, Джек рассказал ему о своем плане скопить деньги на ферму, Кроппер захохотал. Он смеялся долго, размахивая руками, а потом заявил, что в Америке честным путем этого сделать нельзя.

Джек начал с жаром доказывать, что можно, но Кроппер заткнул ему рот вопросом:

— Ну, скажите, сколько денег накопили вы оба за пять лет?

— Сейчас у нас пятьдесят долларов. Но иногда доходило до трехсот.

— Хорошо. Сейчас у вас пятьдесят долларов. А вам нужно четыре тысячи. Значит, вам придется еще попотеть четыреста лет.

Джек возразил на это, что им не везло все время, но в будущем непременно повезет. В ответ Кроппер насмешливо засвистел.

Джек пригорюнился, так как, в сущности говоря, Кроппер повторил его собственные мысли. Ведь он сам, шагая по Петерсбургу с полицейским, пришел к заключению, что фермы у него не будет никогда.

Вдруг Кроппер опять громко засмеялся.

— Стойте, стойте, Джек! — заговорил он. — Ведь вы мне сказали в начале нашей беседы, что вы русский?

— Я и теперь от этого не отказываюсь.

— А ну, скажите мне что-нибудь по-русски.

— Земля, — сказал Джек. — Дом, вода, хлеб, яблоки…

— Довольно, Джек. Я извиняюсь перед вами. Я совершенно упустил из виду ваше происхождение. Теперь я готов поверить вам, что ферма у вас будет гораздо раньше четырехсот лет.

— Почему вы теперь так думаете?

— Он еще спрашивает! Хорош русский, нечего сказать! Да разве вы не знаете, что в России была революция?

— Прекрасно знаю. Но что из этого следует?

— Очень многое, дружище. За каким чертом вам выбиваться из сил в Америке? Ведь вы же имеете возможность получить землю бесплатно когда угодно…

— Землю? Бесплатно? Сорок акров с водой?

— Ну конечно, что-нибудь в этом роде.

Джек никогда ничего не слыхал о бесплатных фермах. Поэтому он испуганно спросил:

— Каким же образом можно получить бесплатную ферму?

— Да очень просто: после революции в России раздают землю даром.

Джек недоверчиво покачал головой:

— Наверное, какие-нибудь солончаки или пески?

— Да ничего подобного, жирнейший чернозем! Прямо как черная икра, которую в Нью-Йорк привозят с Волги и продают по двадцать долларов за жестянку. Намазывай на хлеб и ешь за обе щеки. В России почвы лучшие в мире. И пахотной земли там в десять раз больше, чем во всех наших штатах. Большевики передали все поля, все леса, все луга трудящемуся народу. Купить земли там нельзя, а кто хочет работать, просто подними руку. Ему сейчас же отведут участок, и пожалуйте в поле. Хо-хо… Вы думаете, революция — это шутка? Ошибаетесь. Ведь ее и устраивают только для того, чтобы жизнь стала легче нашему брату…

Эти слова Кроппера потрясли Джека. Он прекратил разговор и лег. Час или два он пролежал с открытыми глазами, напряженно думая. Потом вдруг вскочил с койки и прошелся по камере. К этому времени Кроппер уже спал.

— Кроппер! — сказал Джек. — Кроппер, проснитесь.

— А? Что?

— Кроппер, сколько стоит проезд до России?

— Я думаю, что больше ста долларов. Но теперь из Нового Орлеана и Бостона везут тракторы и хлопок в русские порты. Если пристроиться на пароход, то на проезде можно даже кое-что заработать…

Джек сел на койку и начал что-то считать по пальцам. Немного погодя окончательное решение созрело в нем: он должен немедленно ехать в Россию, получить там кусок земли, а потом выписать Чарли.

Кажется, в первый раз за все время пребывания в Америке Джек порадовался тому, что он русский. Он начал тихо шептать русские слова; оказалось, что он помнил почти все. И фразы у него составлялись. Да, конечно, он сумеет объяснить по-русски, что ему нужна земля, и сумеет доказать, что он русский и имеет право на землю. Больше думать было не о чем. Он едет в Россию, это решено!

Месяц в тюрьме прошел для Джека как самая страшная пытка. Дело не в том, что его заставляли работать в тюремных мастерских, вертеть в прачечной стиральную машину и мыть полы горячей водой. Все это он проделывал без особого отвращения. Пытка заключалась в том, что драгоценное время текло непроизводительно. Узнав, что в России можно бесплатно получить ферму, Джек лишился покоя. Ему все казалось, что он из-за месячной проволочки может опоздать. А вдруг закон о земле будет отменен? Или введут какие-нибудь ограничения? И Джек сгорал от муки в тюрьме, бегал по камере, а когда засыпал, то стонал и плакал во сне.

Его уже теперь не удовлетворяли разговоры с Кроппером. У слесаря были только самые общие представления о русской революции. Он знал, что русские рабочие выгнали своих капиталистов вон из страны и образовали рабочее государство. Потом началась война со всем миром, русские победили, долго голодали, а теперь поправляются.

Джек напрягал память, желая увязать то, что он видел в России, с рассказами Кроппера. Он помнил, что война действительно была. На его глазах сгорела деревня Починки, и в огне погибла его семья. Он помнил, что во время проезда по Сибири на станциях стояли войска разных национальностей и люди говорили о наступающих большевиках. Тогда он плохо разбирался во всем этом. Но теперь каждый клочок воспоминаний, подтверждавший слова Кроппера, вызывал в нем радость. Да, конечно, в России все именно так, как рассказывает слесарь!

Сибирь выплывала в его памяти, как огромная лесистая страна, где земли бесконечно много, а людей совсем мало. Вероятно, большевики и раздают сибирские земли. Надо ехать в Россию, и как можно скорей. Нельзя терять времени… Нельзя…

Но дни в тюрьме тянулись очень медленно, как серые коровы, выходящие из хлева на ферме в Канзасе. Не было сил, чтобы поторопить их. И Джек по вечерам прислонялся головой к стене и выл от тоски, как волк, попавший в капкан.

 

Джек кончает работу в Америке

Но вот месяц кончился.

Джек простился с Кроппером, которому оставалось отсидеть еще неделю. Слесарь дал ему свой адрес на отделение профессионального союза и просил непременно писать из России.

В тот же вечер Джек отправился на север.

Он даже купил себе билет, так как рисковать ему теперь не хотелось. Был уже декабрь, и Джек понимал, что именно зимой надо приехать в Россию, чтобы подготовиться к пахоте. Вот почему он ехал не только с билетом, но даже в скором поезде.

Чарли в то время переживал тяжелые дни. Он думал, что Джека нет больше в живых. Он телеграфировал в больницу, желая узнать, скоро ли выпишется его приятель. Из больницы ему ответили, что Джек давно выздоровел и уехал. Чарли и в голову не приходило, что Джек мог попасть в тюрьму. И он жил в тоске, отгоняя от себя мысль о смерти Джека. Но эта проклятая мысль по ночам лезла в голову и не давала Чарли спать.

Невеселый был этот месяц.

Джек приехал на место работы Чарли днем, когда тот уже ушел в лес. Узнав, где именно работает Чарли, Джек отправился к нему прямо по лесу, по снегу. Пока он искал приятеля, время подошло к обеду. Но это не смущало Джека. Он рассчитал, что теперь Чарли получит заработок за полдня.

Чарли обмерял бревна у рельсового пути, когда Джек его заметил.

— Эй, Чарли! — закричал он. — Кончай работу на сегодня.

— Джек, дружище!.. Значит, ты жив? Какого же ты черта не написал ни словечка?

По серьезному и даже торжественному лицу Джека Чарли понял, что сейчас ему будет сообщена удивительная новость. Но такой новости он все-таки не ожидал. Еще бы! Ведь Джек подошел близко к нему и твердо сказал:

— Ну… Через месяц у нас будет своя ферма, бродяга!

При этом ударил его рукой в грудь.

Чарли присел от удара, от удивления, от восторга.

— Сорок акров с водой?

— Именно.

Чарли побледнел.

— Ты, конечно, шутишь, Джек?

— Нет.

— Что же ты делал этот месяц в таком случае? Говори. Ты нашел деньги? Да ну, говори же скорей, где ты был!

— Только в тюрьме, Чарли. Именно там я нашел то, что нам надо.

Вечером приятели решили, что Джек не будет наниматься на работу в лесу. Он употребит оставшиеся доллары на проезд до Бостона и оттуда с первым же пароходом отправится в Россию. Там получит землю, по возможности ближе к городу и шоссе. По получении земли сейчас же телеграфирует Чарли.

До присылки этой телеграммы Чарли продолжает работать в лесу и копить деньги. Затем он закупает все, что нужно для хозяйства в России — семена, мелкие инструменты, руководства, — и выезжает не медля ни минуты. Если все произойдет именно так, можно будет поля засеять уже этой весной, а к осени снять урожай. Иными словами, собственная ферма у ребят будет через несколько недель.

Чарли был почти на год старше Джека, но он во многом ему подчинялся. Джек всегда рассуждал и действовал обстоятельнее, может быть, потому, что провел свое раннее детство не в скитаниях, а среди расчетливых крестьян. Против нового проекта Джека Чарли не нашел никаких возражений. Он даже не обмолвился словечком о том, что их будущая ферма переносилась в другое полушарие, за тридевять земель. Чарли не обратил никакого внимания на эту мелочь. Ведь он прекрасно знал, что земля везде одна и везде одинаковы яблоки, молоко и пшеница. Везде надо засучивать рукава повыше и работать до седьмого пота, чтобы снять урожай. А раз так, то не все ли равно, в каком полушарии будет ферма?

Только перед самым прощанием Чарли спросил Джека:

— А ты не подведешь меня, дружище? Не забудешь обо мне, когда сделаешься самостоятельным фермером?

— Ты с ума сошел, Чарли! — ответил Джек. — Мало мы с тобой поработали вместе в Америке что ли? Когда я забывал тебя?

— Но ведь Россия очень далеко, Джек. А ты не написал мне письма даже из Петерсбурга. Знай, если ты меня забудешь, я перестану верить в дружбу навсегда.

— О дружбе мы поговорим с тобой в России, старик, на собственной ферме, у камина. А пока пиши мне как можно чаще о своей работе. В тот же день, как я обоснуюсь, ты получишь адрес телеграфом.

 

На родину за землей

Джек приехал в Бостон с одним намерением — как можно скорей устроиться на пароход, идущий в Европу. Конечно, ему больше хотелось бы ехать без пересадок до какого-нибудь советского порта. Но он знал, что пароходы в СССР ходят не часто, а потому был готов помириться и со всяким другим суденышком, которое перетащило бы его через океан.

Джек потолкался в порту два дня и совершенно случайно узнал у шкипера, что в Нью-Йорке грузится хлопком пароход «Мэллоу», идущий прямым рейсом до Мурманска. Само собой разумеется, что в тот же день вечером Джек оказался в Нью-Йорке.

Отыскать нужный пароход Джек сумел легко. Гораздо сложнее было на него устроиться. До этого Джек ездил зайцем только на поездах, а потому имеющийся у него опыт здесь пригодиться не мог. Джек придумывал разные хитрости, чтобы попасть в трюм, но ничего не получалось. Только накануне отплытия он познакомился в кафе с тремя кочегарами с «Мэллоу» и тут же решил, что искренний рассказ о всей его жизни поможет ему. Он заказал кофе на четыре персоны и долго рассказывал кочегарам свою историю.

Расчет оказался правильным: ребята заинтересовались Джеком. Особенно им понравилось в его рассказе то, что Джек русский и теперь пробирается на родину за землей. Посовещавшись немного, они спросили, какими средствами он располагает. Узнав, что двадцатью долларами, они сообщили ему, что его дело в шляпе. Оказалось, что у кочегаров было несколько способов перевозки безбилетных пассажиров через океан.

На этот раз было условлено, что к моменту отплытия парохода не явится Джон Клуб, кочегар с наростом на лице. Товарищи в последнюю минуту подсунут на его место Джека как достойного заместителя. За это Джек должен передать Клубу десять долларов. Эти деньги кочегар употребит на удаление нароста с лица в хирургической лечебнице. При этом Клуб рассчитывал, что хирург выдаст ему удостоверение о сильной потере крови, и это поможет ему впоследствии оправдать свое неприбытие на пароход. Помимо этих десяти долларов, Джек должен был передать Клубу через товарищей весь свой заработок за время рейса. Таким образом Джеку предоставлялся за десять долларов проезд в одну сторону и питание.

С первых же дней работы в кочегарке парохода «Мэллоу» Джек понял, что Клуб, оставшийся на один рейс в Нью-Йорке, сделал хорошее дело. Кочегары работали в густой угольной пыли и в такой жаре, что воду приходилось пить целыми ведрами. Вся эта вода сейчас же выходила в виде пота через поры кожи, и тело покрывалось липкой черной грязью. Работа продолжалась беспрерывно четыре часа. Затем кочегары мылись под душем, закусывали и четыре часа отдыхали. Затем снова выходили на работу. После второй порции работы полагался отдых: двенадцать часов для сна.

Труд был настолько тяжел, что ни у кого не было охоты выходить на палубу. Таким образом, за все время перехода Джек ни разу не видел океана. У него было впечатление, что он провалился в ад и там подвергается пыткам. К счастью, мучение в кочегарке не могло быть вечным. Но рейс все-таки затянулся гораздо дольше, чем следовало. «Мэллоу» был пароход старый и не очень спешил. Лишь на двадцатый день показались северные берега Европы. Температура на палубе сильно упала, но в кочегарке была прежняя жара. «Мэллоу» вошел в Кольскую губу в сумерки, которые, впрочем, зимой заменяют здесь день.

Джек без особого волнения увидел берега России. Его занимал только один вопрос: о земле. Волнение его несколько усилилось в тот момент, когда он спустился с парохода на деревянную пристань. Теперь, как он думал, половина дела была сделана.

Городок Мурманск поразил американцев своей бедностью, малолюдностью, разбросанностью построек. Но и на это Джек не обратил никакого внимания. Он ждал окончания разгрузки парохода, чтобы дезертировать в последний момент, как это было принято.

За полчаса до отхода «Мэллоу» Джек спустился на пристань со своим мешком в руках. Сидя на камне, над бухтой, он имел возможность слышать последние призывные гудки парохода, которые отчасти относились и к нему. Затем Джек видел, как пароход, сияя своими разноцветными огнями, тихо двинулся по заливу в сторону океана. Огни делались все туманнее и туманнее и, наконец, исчезли вдали.

А через два часа Джек уже сидел в поезде и ехал на юг.

Он ехал на этот раз с билетом, потому что порядки на советских железных дорогах и устройство нижних частей здешних вагонов были ему неизвестны. Да и мороз стоял порядочный. Ехал Джек прямо в Москву. Именно там, по его мнению, должны были находиться учреждения, бесплатно раздающие фермы.

С землей Джеку в Москве не повезло. Везде, куда он обращался, ему говорили, что он должен отправиться в свою деревню и добиваться земли там. Но он не хотел ехать за Волгу, денег на проезд не было. Да и считал, что деревня его давно сгорела.

Кроме того, Джек вообще начал сомневаться, что в России можно получить бесплатно ферму с водой.

 

Редактор начинает действовать

Джек кончил свою повесть и тяжело вздохнул. Электрическая лампочка на столе теперь горела гораздо ярче, чем вечером, когда он начинал свой рассказ. Город спал, и накал лампы увеличился. В ярком свете лицо редактора казалось бледным и очень серьезным.

Вдруг где-то в конце коридора водопроводная труба загудела низко, как пароход «Мэллоу» в Кольском заливе.

— Так гудел американский пароход, — сказал Джек.

Редактор улыбнулся. Эта улыбка подбодрила Джека. Он спросил:

— Что вы думаете о моем деле?

— Что я думаю? Ты хорошо сделал, что возвратился домой. Ребята из петроградской колонии вернулись гораздо раньше тебя, вероятно ничему не научившись. А ты не потратил даром времени в Америке. Такие люди нам действительно нужны. Кроппер не обманул тебя. Ты получишь землю бесплатно и выпишешь своего Чарли.

— Да?

— Я нисколько не сомневаюсь в этом. Но тебе придется, конечно, поехать за Волгу, в Починки.

— Но ведь сгорели они!

— Вряд ли. А если и сгорели, то их давно отстроили. Ты не помнишь, какой они были волости?

— Чижовской.

— Завтра наведем справку. А пока ложись спать. Ведь устал небось?

— Угу.

— Ложись на диване. Можешь спать сколько влезет. Я тебя будить не стану. Встанешь — вскипяти себе чаю. А пока давай спать.

— Угу.

Джеку вдруг показалось, что дело его немного поправилось. Длинный рассказ облегчил его.

Он улегся на диван и сейчас же заснул как человек, сделавший свое дело.

Утром его разбудил звонок телефона.

Джек схватил трубку и услышал голос редактора:

— Алло! Джек, у меня есть новости для тебя. Я звонил в студенческое бюро, и мне обещали сегодня вечером прислать вузовца, который из одних мест с тобой. Понял? Так что в девять часов будь дома. А теперь можешь погулять по Москве. Там у меня на столе лежит рубль. Возьми его себе на обед. Ну, пока…

Джек повесил трубку и как-то испуганно улыбнулся. Нашелся человек из одних мест с ним! Не из Вирджинии и Канзаса, а из Починок, о которых он давно перестал думать. Кто же это такой?

Джек пил чай и все время старался решить, что принесет ему эта встреча. После чая он пошел бродить по городу. Он заходил в семенные магазины и там рассматривал семена люцерны, клевера, мака. Потом оказался на Мясницкой. Там переходил от витрины к витрине, смотрел жнейки и триеры и в некоторых магазинах даже брал каталоги. Земли у него еще не было, но он не мог оставаться без дела.

Когда в девять часов вечера редактор вернулся домой, Джек сидел за столом. Перед ним на газете были насыпаны зерна отборной американской пшеницы. Он внимательно рассматривал их и раскладывал кучками. Должно быть, это была окончательная сортировка семян перед посевом.

Джек не успел окончить этой операции, когда в передней раздались два звонка, и редактор сам пошел отпирать. Через секунду дверь открылась, и на пороге появился длинный рябой парень, в полушубке и клетчатой кепке. Некоторое время он молча смотрел на Джека. Потом вдруг лицо его озарилось улыбкой, и он закричал гораздо громче, чем это полагается в комнате:

— Здорово, Яшка!

Джек не знал, что ему ответить на приветствие, и только поднялся с места, пристально глядя на парня.

И тут в чертах незнакомого лица ему почудилось вдруг что-то похожее на забытый деревенский сон. Он не мог припомнить ни имени парня, ни избы, где тот жил в деревне Починки. Но язык его сам собой произнес слово, которое, вероятно, часто произносил в детстве:

— Миииш!

— В том-то ж и дело…

Ребята обнялись. Но Джек все еще не знал, кого именно он обнимает. Ему ясно было только одно, что это его деревенский товарищ, вытянувшийся, по крайней мере, вдвое.

— Миш, — сказал Джек, волнуясь и бледнея, — что же наши Починки-то, стоят?

— Ну да, стоят. Я там летом был.

— А как же пожар?

— Эво что вспомнил! О пожаре уже все позабыли. После него голод был. Давно все отстроились. И ваши отстроились.

— Наши? Кто наши?

— Кто? А мать-то твоя, Пелагея. Что ж ты, без матери, что ли, родился?

— А разве она жива?

— Ну да, жива. И Катька, сестра, жива. Отца в бою убили, а они живы-здоровы. Только бедно живут, скажу я тебе.

Джек густо покраснел. Он даже не знал, о чем дальше спрашивать. Все его убеждения, все воспоминания противоречили сообщению Мишки. Так, значит, он ошибся тогда, во время пожара!.. И все эти годы напрасно считал себя сиротой… Его мать жива… И сестра… Вот так штука!

От смущения Джек полез в карман и достал оттуда кусочек жевательной резины. Протянул Мишке. Но тот понюхал резинку и положил ее на стол.

— Мы этого не употребляем, — сказал он.

Затем начался длинный разговор, из которого выяснилось, что Мишкина фамилия Громов и жил он прежде через пять домов от Восьмеркиных. Скоро после ухода белых он кончил школу в Чижах, а потом еще учился в городе. Там вступил в комсомол и за хорошие способности был командирован в Москву, в Тимирязевский институт. Сейчас учится на втором курсе. Летом ездил в Починки помогать отцу по хозяйству. Деревенские дела поправляются, но туго. Скотина слабая, наделы небольшие, и нет машин. Мать Яшки без мужика бьется, едва сводит концы с концами.

— Меня-то она вспоминает? — спросил Джек.

— Нет, что ты! Думает, что ты давно помер. Да и мы все так думали.

Джек глубоко вздохнул, поднялся и ссыпал в мешок свою заветную пшеницу.

— Ну, прощай, Миш, — сказал он тихо-. — Спасибо тебе за вести. А я пойду.

— Куда пойдешь?

— На вокзал. Сегодня домой поеду, в деревню.

— А деньги-то у тебя на билет есть?

— Нет денег. Да я и так проеду. Не такие концы без билета делал.

Тут в разговор вмешался редактор. Он все время сидел молча за столом, лишь временами прислушиваясь к разговору.

— Это не дело, Джек, — сказал он. — У нас в СССР без билетов не путешествуют. Я дам тебе денег на проезд, но при одном условии.

— Ну?

— Как приедешь в деревню, сходи к учителю и грамоту вспомни хорошенько. Писать выучишься, осмотрись и пришли мне статейку. Выскажи свое соображение, как деревенские дела в кратчайший срок поправить можно. С колхозом дело обмозгуй. Понял? Селькором нашим будешь. Это тебе в дальнейшем пригодится. И газету я буду тебе бесплатно высылать. Идет?

— Да, идет.

— Вот держи два червонца. Можешь сегодня ехать, в двенадцать ночи. Только не забудь, статью непременно пришли.

Мишка Громов проводил Джека на вокзал. Разъяснил ему, как идти со станции до Починок. Перечислил всех, кому кланяться.

— Эх, валенок-то у тебя нет! — сказал он сокрушенно. — Пропадешь ты в своих башмаках.

— Не пропаду, Миша. Я в таких башмаках всю Америку исходил, с юга на север. Неужели теперь в родных местах погибну?

Поезд пошел, и Джек улегся на верхней полке. Он думал, что заснет, но со сном ничего не вышло. Что-то двигалось у него в груди, и лицо пылало.

Нельзя сказать, что весть о семье сильно его обрадовала. За время своей бродячей жизни он свыкся с мыслью, что остался один-одинешенек на земле. Он даже слабо представлял себе внешность матери. Еще меньше он помнил свою сестренку, которую оставил совсем маленькой. Известие о том, что они живы, даже несколько расстраивало его планы о самостоятельной ферме. Но с другой стороны, он теперь понимал, что скитаниям его конец. Он знал, куда ему надо ехать и где работать.

Джек заснул только под утро, и, должно быть, от мыслей о деревне ему приснился пожар, выстрелы, крики. Мать тащила сундук из горящей избы. Корова Пеструшка жалобно мычала в глубине оврага.

Этот сон снился Джеку в Америке только в первые годы пребывания его там.

Джек приехал на свою станцию поздно вечером. Именно с этой станции восемь лет назад он уехал в товарном вагоне с петроградскими ребятами.

Джек припомнил, что тогда поезд увез его в сторону Урала. Теперь он вернулся с противоположной стороны. Значит, за восемь лет он объехал вокруг земли. Да, нельзя сказать все-таки, чтобы он очень спешил… Зато теперь он больше не будет медлить!

Поезд еще не остановился, когда Джек выпрыгнул на заснеженную платформу. Только один зеленоватый фонарь горел на высоком столбе. Не расспрашивая никого о пути, Джек спустился по скользкой, обледенелой лестнице к дороге и пошел в темное поле.

Из объяснений Мишки и по своим собственным воспоминаниям он знал, что идти ему до Починок надо около семи километров, через село Чижи.

 

В родном доме

Кто-то тихо постучал в окно, раз, другой, третий…

Пелагея Восьмеркина слезла с печки, зажгла спичку и подошла к окну. Но через маленькие стекла, запушенные снегом, ничего нельзя было разглядеть. Пелагея решила, что стук ей послышался спросонок, и хотела уже лезть на печку. Но в это время постучали в дверь.

— Кать! — закричала Пелагея испуганно. — Кать! Да проснись ты, господи! Не слышишь, разве? Ломятся. Дай сюда топор, наказание мое!

Катька соскочила с печки и схватила топор. Она не испугалась, решив, что это, вероятно, ребята балуются.

— Пустите! — донеслось со двора.

Пелагея перекрестилась.

— Кому бы это быть? Кто там?

— Отоприте!

Голос звучал настойчиво, хоть и был незнакомый.

— Кто?

— Свои.

— Свои все здесь. Уходи.

Тишина.

— Пустите, — снова раздалось со двора. — Холодно. Это я, сын ваш, Яков.

Пелагея вскрикнула и села на лавку. Зашептала тихо:

— Аминь, аминь, рассыпься.

Катька тоже испугалась и заревела. Быстро зажгла лампочку, все время всхлипывая и тяжело дыша. Со двора к стеклу прижалось лицо.

— Пустите, что ль?

— Яша, Яша… — зашептала Катька.

— Ведь покойничек ты, — сказала мать серьезно и тоскливо. — Как тебя пустить?

В окно сильно стукнули.

— Не покойник я! — доносилось со двора. — Я из Америки приехал. Пустите, все расскажу.

— Открыть, что ли, мать? — спросила Катька смелее.

— Не открывай, Катя, — ответила Пелагея умоляюще.

Но Катька уже вышла в сени и подняла щеколду. Послышались мужские шаги, и Джек Восьмеркин вошел в избу.

Он нисколько не был похож на покойника в своем картузе и бархатной куртке. Но и на Яшку он не был похож. Яшка ушел тогда босиком, без картуза, а теперь на пороге стоял человек в невиданной одежде, высокий и крепкий, в коричневых башмаках на толстой подошве. В руках у него был небольшой мешок из брезента. Он положил мешок на стол, снял с руки замшевую варежку о трех пальцах и сказал:

— Здравствуйте.

Подошел к Пелагее и протянул руку.

Мать, все еще дрожа от страха, вытерла свою руку о юбку и сухо поздоровалась с сыном. Затем Джек поздоровался с Катькой и сел на лавку.

Пелагея, высокая и худая, с плоской грудью и выпуклым животом, стояла прислонившись к печке. Она сложила на груди свои длинные руки и смотрела на Яшку с недоверием и даже враждой.

— Не узнали? — спросил Джек и смущенно улыбнулся.

Золотые зубы сверкнули на мгновение.

— Нет, нет, нет! — вдруг закричала Пелагея. — Это не Яшка, не Яшка. У нашего золотых зубов не было, белые были. Уходи, уходи…

Катька поддалась страху матери и прижалась к старухе, как маленькая девочка. Джек сидел на лавке, оглядывая избу и стараясь вызвать в себе какое-нибудь воспоминание детства, чтобы найти путь к сердцу женщин. Но перед ним мелькали только американские фермы, инкубаторы, ящики с апельсинами. Он совершенно позабыл родную деревню.

— Уходи, уходи, враг… — тихо повторяла мать.

И Катька шептала:

— Уходи, уходи…

— Уходи! — вдруг закричала Пелагея со страшной силой. — Уходи! Чего расселся как барин? Сказано, уходи.

Джек поднялся, взял мешок.

— Хорошо, — сказал он тихо. — Уйду.

— Так-то лучше будет! — закричала Пелагея облегченно. — Ступай себе подобру-поздорову.

Яшка пошел к двери. Но прежде чем выйти на улицу, он остановился на пороге и задал один вопрос, который смущал его когда-то:

— Корова-то осталась жива? Ведь я ее тогда крепко-накрепко за рога к кусту привязал.

— Яшенька! — закричала Пелагея не своим голосом и бросилась к сыну. — Пришла Пеструшка, на третий день пришла. Вырвала куст и пришла…

Вопрос о корове было первое, что напомнило старухе белобрысого мальчугана, который пропал во время пожара восемь лет назад. Теперь она уже нисколько не сомневалась, что перед ней Яшка.

Она усадила Джека на лавку, сняла с него тяжелый картуз, посмотрела волосы, которые были еще белокуры и курчавы, заглянула в его глаза, которые оставались по-прежнему голубыми. Она гладила его по рукам и по лицу и в то же время обильно поливала его бархатную куртку слезами.

— Катька! — сказала она, наплакавшись вдоволь. — Сходи к Капраловым, добейся, чтобы впустили. Займи у них сахару три куска и чаю щепотку. Скажи, что осенью отдадим, как бог свят. Только чтоб не приходили пока.

Катька ушла, а мать начала быстро ставить тусклый, помятый самоварчик. Джек в это время рассказывал ей свои приключения. Она ничего не понимала в его рассказах, но слушала и охала сокрушенно, по-матерински. Видимо, старуху занимала только одна мысль, и она высказала ее в тот момент, как Джек замолчал.

— Что ж ты, к нам навовсе вернулся или опять в Америку уплывешь?

— Не уеду, — ответил Джек. — Здесь работать буду.

— Денег-то привез с собой, хоть чуть-чуть?

И Пелагея уставилась на мешок, в котором по ее представлению могли быть только деньги.

— Нет, денег не привез.

— А в мешке что?

— Вот.

Джек развязал мешок и высыпал на стол немного пшеницы. Огромные зерна, круглые, как горох, потекли по столу. При свете лампочки они казались золотыми.

— Кукуруза, что ль?

— Нет, американская пшеница. Эта вот «дакота», эта — «маркиза». А это, мать, «манитоба», лучший канадский сорт.

Пелагея опять глянула на мешок и сказала тихо:

— Сколько же ее здесь? От силы полпуда будет.

И опять заплакала у самовара, сокрушенно и тихо, так как стыдилась этих слез.

Джек в это время принялся осматривать избу. Он заглянул в каждый уголок, потрогал ногой мешки под лавкой. В избе пахло кисло, и бесчисленные тараканы шуршали за иконами и грязными картинками. Все это очень не понравилось Джеку, но он смолчал, не желая огорчать мать.

Вернулась Катька, и на столе появились чай, хлеб, молоко и масло. Джек ел с аппетитом, лишь изредка задавая вопросы матери о том, сколько у нее земли и как она ведет хозяйство. Насчет земли Пелагея не могла ничего ответить. Она знала, сколько у нее кусков в поле, но размеров их не знала. Зато она с гордостью сообщила Джеку, что у нее есть корова, дочь Пеструшки, и еще годовалая телка; есть и лошадь и шесть кур. Хлеба и картошки хватит и на посев и на еду, если, конечно, ничего не случится. Обращаясь к Джеку на «вы», Пелагея спросила, занимался ли он сельским хозяйством в Америке. Джек принужден был повторить, в каком штате, что и когда он делал. Но Пелагея снова ничего не поняла: ее сбивали с толку трудные названия штатов.

Джеку постелили постель посреди избы на двух лавках, которые связали по ножкам вожжами. Мать отдала ему свою подушку и одеяло, сшитое из кусочков ситца. Сейчас же после чая Пелагея предложила Джеку ложиться: ей казалось, что путь из Америки долог и очень утомителен. И Джек улегся на скрипучие лавки, хотя ему вовсе не хотелось спать.

Ему нужно было собраться с мыслями и наметить план дальнейшей деятельности. Ведь он наконец добрался до своей собственной фермы. Но как отличалась действительность от его надежд и мечтаний!

Рядом в хлеву петух вдруг захлопал крыльями и запел. Джек повернулся на другой бок и, решивши, что обо всем подумает завтра, заснул.

 

Четырнадцать акров

Джек проснулся на другой день рано, но Пелагея встала еще раньше. К тому времени, когда Джек умылся и оделся, самовар уже стоял на столе и корова была подоена. Джек напился чаю с ситником и попросил сварить себе кашу. Пелагея сейчас же развела таган и принялась за стряпню. Джек сказал, что он может обойтись без чаю по утрам, но хотел бы получать горячее молоко и кашу. Пелагея пообещала, хотя это ей и не понравилось.

За столом все трое сидели молча. Джеку нечего было больше рассказывать, матери не о чем спрашивать. Поев, Джек надел свою бархатную куртку и сказал:

— Теперь, мать, покажи мне твои поля и скотину.

Пелагея накинула полушубок, повязала голову платком и прежде всего повела сына в хлев, где стояли вместе лошадь, корова и телка. Джек как-то злобно засмеялся, увидевши лошадь, слабосильное существо, меньше всего похожее на помощника. Он велел вывести всю скотину на двор и начал внимательно ее осматривать. Немного побегал с лошадью, посмотрел ей в зубы, провел рукой по спине.

— Таких лошадей я ни разу не видал в Америке, — сказал он Катьке. — Скверная лошадь. Надо ее почистить.

Корова больше понравилась Джеку, но он нашел, что она дает слишком мало молока. Пелагея умоляющими глазами смотрела на Джека, а потом не выдержала и начала заступаться за скотину. Джек ничего не ответил и предложил матери идти осматривать землю. Катька хотела увязаться с ними. Но Джек сказал строго:

— Можешь в поле не ходить. Лучше лошадь почисти.

Оказалось, что нет скребницы. Джек велел занять скребницу в деревне и показал Катьке, как надо с ней обращаться. После этого пошли смотреть землю.

Мать показала Джеку огород, который был расположен тут же за избой. С одной стороны к огороду примыкало картофельное поле, около трети гектара, с другой — фруктовый сад, состоящий из десятка яблонь и нескольких ягодных кустов. Джек осмотрел каждую яблоню по отдельности, кусты смотреть не стал.

Потом мать и сын по степной дороге вышли за деревню в поле. Там Пелагея, сбиваясь и путаясь, объяснила Джеку, какую землю она считает своей. Джек мерил полоски шагами, прямо по снегу. Результаты обмера записывал у себя на ладони химическим карандашом. Над каждой полоской он возился долго, разрывал снег и вытаскивал замерзшую землю. Мял комочки в пальцах и потом дул на них. Некоторые клал в карман. Наконец все земли в поле были осмотрены. Мать объяснила, что еще остается покос, но он находится далеко и идти туда не стоит. Но Джек попросил мать сходить с ним вместе и на покос.

На обратном пути Джек мерил шагами дорогу и не хотел разговаривать с матерью, чтобы не сбиться. Он молчал все время, даже тогда, когда они шли по деревне. Пелагея говорила всем встречным, что сын к ней вернулся из Америки, и боязливо показывала на Джека пальцем. Люди лезли к Яшке здороваться. Но он только кивал головой и продолжал считать шаги.

В избу Восьмеркиных, когда вернулся Джек, уже собралось несколько парней, старых его приятелей. Все они вспомнили Яшку и пришли засвидетельствовать ему свое почтение.

Джек весело поздоровался с ребятами, и — пошла потеха. Парни не хотели называть себя по имени и требовали, чтобы Джек сам назвал их. Джек путался и выкрикивал имена невпопад. Это вызывало дикий хохот и веселье.

Изо всей компании только одного Джек назвал без ошибки: Ваську Капралова, соседа. Васька был старше Джека года на четыре, отслужил уже в Красной Армии, в танковом дивизионе, и был женат; в избу он явился с ребенком на руках. Других ребят — Маршева, братьев Чурасовых — Джек узнать не мог, несмотря на то что они вперебивку напоминали ему совместные похождения прежних лет и кричали обидчиво:

— Да будет тебе, Яшка, дурака ломать! Неужели у тебя в Америке память отшибло? В ночном-то в мешок еще вон его завязывали…

Тот, которого завязывали в мешок, был Сережкой Маршевым. Он тоже успел забыть, как его завязывали в мешок, но Яшку отлично помнил. Посмеявшись вдоволь, ребята открыли свои имена и фамилии и принялись рассказывать Джеку новости последних лет.

Из этих рассказов выяснилось, что Николка Чурасов одно лето работал в Нижнем на постройке, но работа в городе ему не понравилась, и теперь он закаялся ездить на отхожие промысла. Из города он привез с собой одноствольное ружье и в свободное время занимается охотой. Хозяйство ведет вместе с своим старшим братом Дмитрием.

Дмитрий Чурасов сидел тут же и, ласково улыбаясь, глядел на Джека. Ему все не верилось, что, пока он с Николкой в Починках копался в земле, Яшка переплыл два раза океан и побывал в Америке.

Хуже всего дела шли у Сережки Маршева. На его руках осталась после смерти отца вся семья — восемь человек. Лошади у Маршева не было, и он считался первейшим бедняком в деревне.

Когда ребята рассказали Джеку о себе решительно все, Дмитрий Чурасов закричал:

— Довольно болтать, ребята. Теперь пусть Яков рассказывает. Ты американский-то язык понимаешь?

— Понимаю.

— А ну, скажи, как тебя в Америке звали? По-нашему Яшка, а по-ихнему как будет?

— Джек.

— Ну вот, Жек, теперь ты рассказывай. Объясни нам прежде всего, хороши ли в Америке кони.

Джек обещал рассказать вечером все подробно, а пока сам стал расспрашивать ребят, велики ли доходы от земли, каковы цены на пшеницу и сколько кто сеет.

Капралов, увидя, что Яшка интересуется хозяйством, передал своего ребенка Катьке, подошел к Джеку и сказал весело:

— Вижу, Яш, что нам тебя только и не хватало. У нас тут идейка есть блестящая — коммуну, конечно, организовать. Сейчас условия подходящие, можно и землю лишнюю получить, и ссуду. Только вот народа необходимого нет. По уставу надо хоть пять человек собрать, а у нас всего четыре желающих: Чурасовы, я да Маршев. А потом, главное, коновода надо знаменитого, чтобы он как лев был или хоть как черт. Как ты на это дело посмотришь? А?

Капралов думал, что Яшка сейчас же ухватится за предложение, но тот только усмехнулся:

— Ничего я в этом не понимаю, ребята. Дайте оглядеться, тогда поговорим. Нигде я в Америке коммун не видал: ни на севере, ни на юге.

— Ну конечно, осмотрись, — сказал Капралов добродушно и опять взял ребенка на руки.

— Рассказывай, Жек! — закричал неистово Николка Чурасов.

И Джек начал рассказывать.

Он говорил о том, как сеют хлеб в Америке и как собирают жатву, какие высокие там дома, какие крупные лошади и как долго носятся башмаки на резиновой подошве. Он не забыл рассказать и про петерсбургскую тюрьму, и про кочегарку парохода «Мэллоу», на котором он приехал в СССР. Ребята спросили, какую пищу он ел в Америке, и он подробно описал пищу.

Во время Яшкиного рассказа в избу потихоньку начали собираться крестьяне со всей деревни. Сначала они усаживались на лавках, а потом прямо на полу. У некоторых из них были свои вопросы об Америке. Когда Джек умолк, хитрый мужик Бутылкин спросил:

— А правда, Яша, сказывают, что в Америке крестьянство все поголовно вверх ногами ходит?

— Этого не замечал.

— Как же ты самого главного не заметил? Сколько лет прожил, а на ноги внимания не обратил.

Поднялся смех. Тут в избу начали лезть девки, Катькины подруги. Джеку пришлось показать свою куртку, башмаки, картуз. Его спрашивали, как будет по-американски «изба», «луна», «сахар». Просили петь американские песни, и Джек пел, пока не охрип.

Пелагея слушала внимательно все, что рассказывал Джек, и слезы текли по ее лицу. Ближе к ночи она стала делать знаки сыну, что пора выпроваживать народ. Джек понял сигналы и вдруг заявил, что привык в Америке рано ложиться спать и больше рассказывать не может. Составил лавки и велел Пелагее стелить постель. Но когда народ разошелся, он не лег, а сел за стол и принялся считать что-то на бумаге.

Он вычислил площади всех полосок земли и быстро сложил их. Еще раньше он предвидел, что результаты окажутся неблестящими. Но действительность превзошла все ожидания. Получилось четырнадцать акров земли, разбросанных на площади в четыре километра. Это вместо сорока акров в одном клине, как он мечтал с Чарли в Америке!

Пелагея и Катька уже давно спали на печке, а Джек все сидел за столом и думал, как вести хозяйство на таком ничтожном клочке земли и что будет делать Чарли, если приедет. Положение казалось ему совершенно безвыходным.

Однако, должно быть, он все-таки придумал что-то. Утром, когда Пелагея проснулась доить корову, Джека в избе не было. Он ушел чуть свет, захватив с собой большой ломоть хлеба.

Поэтому Пелагея догадалась, что к обеду он не вернется.

 

Изучение местных условий

Джек не пришел к обеду ни в этот день, ни на следующий. Пелагея не знала, что и думать. Несколько раз она высылала Катьку посмотреть, не видно ли Яшки. Но Яшки нигде не было, и по деревне пошли слухи, что он обратно махнул в Америку.

В действительности же дело обстояло гораздо проще.

Джек решил познакомиться с крестьянами окрестных деревень и за один день ухитрился побывать и в Угрюмове и в Степынине. Везде он заходил в избы и заводил длинные разговоры. Он спрашивал об утренниках, которые бывают в мае, и об осенних заморозках. Интересовался даже тем, когда прилетают грачи и когда цветут яблони. Крестьяне отвечали ему толково, но разно. Ни один из них не мог дать Джеку сведений о температуре в градусах, а именно это было ему нужно в первую очередь. И он продолжал ходить из избы в избу, везде спрашивая одно и то же.

Из последней избы он вышел поздним вечером, так и не получивши сведений о температуре. Продолжать хождение дальше было нельзя: крестьяне укладывались спать. Джек и сам хотел поскорее очутиться дома, но для этого надо было пройти восемь километров. А тут вдруг пошел снежок.

В поле Джек заметил, что снег усиливается. Идти стало трудно. Вдобавок подул ветер, снег полетел косо, закружился, стал забиваться за воротник. Джек опустил наушники картуза и засунул поглубже руки в косые карманы. Он решил не сдаваться, не поворачивать назад. И скоро пожалел об этом.

Он шел уже больше часа и, по его расчетам, должен был миновать село Чижи, но никакого жилья навстречу не попадалось. Снег не переставал. Уже трудно было нащупать дорогу. Джек остановился, потопал ногами и начал приглядываться во все стороны. Ему показалось, что он заблудился.

Было холодно, особенно ногам, и Джек вспомнил слова Мишки Громова: «Пропадешь ты без валенок…» Да, конечно, нетрудно замерзнуть в поле в такую пору. Надо скорее идти. Но куда?

Вдруг впереди за снегом послышалось конское ржание. Джек побежал и скоро увидел, что совсем недалеко от него стояла лошадь, запряженная в сани. В сани намело целый сугроб снега, но легко было догадаться, что под этим сугробом лежит человек.

— Эй! — закричал Джек. — Вставай, замерзнешь…

И он принялся разбрасывать снег и толкать человека. Но тот вдруг закричал сердито:

— Не трожь, не трожь, разбойник! Отойди.

— Замерзнешь, — повторил Джек. — Ведь мороз, а ты спишь.

Человек сел в санях и начал протирать глаза.

— А ведь верно, мороз, — сказал он наконец добродушно. — Я думал, конь меня так довезет, а он стал. Охо-хо… Может, ты меня от смерти даже спас. Ты откуда будешь-то?

— Из Починок.

— Ну что ж, садись, подвезу.

Джек прыгнул в сани, человек закричал на лошадь. Лошадь пошла медленно, хоть была здоровая, не похожая на крестьянскую клячу. От человека сильно пахло спиртом. Он близко наклонился к Джеку и спросил по-приятельски:

— Ты что, не узнал меня, что ль?

— Не узнал.

— Скороходов я, Пал Палыч, из Чижей.

— И теперь не узнаю, — сказал Джек, растирая щеки. — Я только два дня как приехал.

— Да ведь меня и в других местах знают… Говорят, Пал Палыч — умнейший человек! Ты откуда?

— Из Америки, из Соединенных Штатов.

— Ну, в Штатах меня, конечно, не знают. Это нет, не докатилось. Я думал, что здешний. Во, брат, жизнь-то какая у нас. Не американская. По ночам работать приходится, словно разбойнику. Торгую я помаленьку, понимаешь, а чтоб «товарищи» не заметили, все по ночам.

И Скороходов начал рассказывать, как он возил свинью на станцию и там продал ее городским за большие деньги.

— А хлеб-то у вас хорошо родится? — спросил Джек, желая повернуть разговор на интересующую его тему.

— Не, не! — закричал Скороходов. — Я хлеба и не сею. С ума еще не сошел. Это, брат, дело убыточное: урожаи маленькие, цены плохие. Сею, конечно, две полоски, чтоб в середняках числиться, а больше — ни-ни. Вот поживешь здесь — увидишь, что на нашем хлебе не раскормишься.

Скороходов был пьян и болтал откровенно.

Джек решил расспросить его подробно обо всем и задал еще несколько вопросов. Скороходов отвечал обстоятельно, но они не успели окончить беседы: въехали в Чижи. Скороходов остановил своего коня у избы, которая была не лучше остальных.

— Зайдем, что ль, чайку похлебать, — предложил он Джеку. — О делишках поговорим.

Джек согласился.

Они прошли холодные сени, такие же, как во всех крестьянских избах. Но комната, куда привел его Скороходов, была хорошо освещена и оклеена обоями. Сейчас же две молодых девки подали на стол самовар, баранки, мед.

За чаем Скороходов опять поднял разговор о том, что сеять хлеб убыточно.

Джек высказал мысль о том, что прибыль должна быть, если применять машины.

— Во, сказал! — захохотал Скороходов. — Какие такие машины? Поди достань их. Никаких у нас машин нет, окромя вот образов. Помолимся Николаю-угоднику и на урожай рассчитываем.

И он показал в передний угол, где висело много икон.

Затем Скороходов по пальцам пересчитал свое семейство: у него был вдовый сын и две дочери. Сына он выделил в отдельное хозяйство, чтоб налогов меньше платить. Но дело они вели сообща, друг другу помогали и лошадьми и руками. Сын Скороходова, Петр, мужик лет тридцати, присутствовал при чаепитии и участвовал в разговоре. Джек заметил, что говорит он мало, но мудрено и каждую фразу начинает словами: «Дело в следующем».

После чая Скороходов выставил бутылку водки, свинину, селедку и соленых грибков. За водкой языки развязались, и Джек решил, что пришла пора задать вопрос о средней температуре. Скороходов опять начал хохотать.

— Не, брат, чего не знаю, того не знаю. Но если действительно температурой интересуешься, я тебе совет дам. Сходи в деревню Пичеево, к учителю. У него записи есть, я слышал. Он тебе все расскажет.

Разговор длился час с лишком. Наконец Джек зевнул.

Скороходов охнул:

— О-о-о-о, золота-то у тебя во рту сколько! Словно солнце разгрыз. Пару лошадей купить можно. Иль это не золото?

— Золото, — ответил Джек. — За эти зубы восемьдесят долларов заплачено.

— Дело в следующем, — вставил свое словечко Петр. — Проба-то на зубках есть законная?

— Пробы нету.

— А на что она, проба? — закричал Скороходов. — Видно, что золотые. Медные бы заржавели. Хорошая штука. Ну-ка, покажи.

Скороходов долго смотрел в рот Джеку и, видимо, проникся к нему уважением. Когда Джек начал прощаться, он заявил, что оставляет его у себя ночевать. Вышел из комнаты, принес мешок дензнаков.

— Во, брат, сколько накопил за военный коммунизм, — сказал он сердито. — И все пропало. Теперь хочу потолок деньгами оклеить. Не верю в бумажки, только в золото верю. Ты ловко придумал во рту золото прятать. Ну-ка, покажи зубы.

Джек опять открыл рот. Скороходов с удовольствием потрогал зубы пальцами.

— Сберкасса хорошая, — сказал Петр. — Изо рта уже ни один мазурик не украдет.

Джеку постелили постель на перине, на лавках. На прощание Скороходов пожал ему руку и сказал:

— Ну, спокойной ночи. Будем с тобой компанию водить. Может, и помощь какую окажу. Завтра утром еще побеседуем.

Завертываясь в одеяло, Джек думал о том, что приобрел нужное знакомство. Польза была уже налицо: он узнал, где можно получить справку о температуре в градусах. А затем Скороходов подтвердил его собственную мысль, что от хлеба здесь пользы мало.

Семья Скороходова еще спала, когда утром Джек поднялся и вышел. Бодрым шагом он двинулся за пять километров в село Пичеево. Там попал в школу, как раз на уроки. Когда занятия кончились, он переговорил с учителем и действительно получил от него все нужные сведения. Температуру в школе записывали каждый день уже три года.

Джек, видимо, понравился учителю. Он пригласил его обедать и много рассказывал ему о здешнем климате, почвах и осадках. После обеда некурящий Джек взял у учителя махорки, свернул козью ножку и закурил. Но махорка ему, должно быть, не понравилась, он скоро потушил огонек. Учитель начал его спрашивать об Америке, и они проболтали до ночи. Джек попросил разрешения остаться переночевать в школе. Учитель позволил, и Джек лег на двух партах.

Утром, еще до прихода ребят, Джек простился с учителем и направился домой.

Он шел быстро, напевая американские песни, улыбался и махал руками. Видно было по всему, что изучение местных условий он считал уже законченным и план будущего хозяйства ему ясен.

В Чижах Джек зашел на минуту к Скороходову, поблагодарил его за гостеприимство и попросил покурить. Получив щепотку махорки, он свернул папироску и затянулся два раза.

А когда вышел в поле, бросил папироску в снег.

 

Джек принимается за работу

Вернувшись домой, Джек не стал объяснять матери, где пропадал два дня. Просто поздоровался с ней и попросил разогреть щи. А сам пошел на картофельное поле и начал копать ямки в снегу. Из ямок выбирал землю и складывал ее в варежку. Варежку завязал и положил на окно. Потом прошел в хлев, вывел телку и стал ей зачем-то крутить хвост.

Мать и Катька смотрели на это издали. Наконец Пелагея не выдержала и подошла к сыну.

— Ты зачем телку-то лечишь? Ведь здорова она.

— Телку продать надо, — ответил Джек сквозь зубы. — И как можно дороже.

Пелагея к этому времени уже боялась сына. Но тут она позвала Катьку, и они, обнявши телку, начали причитать и уговаривать Джека отказаться от пустой затеи. Они кричали на весь двор, что выпоили телку молоком, не спускали с нее глаз и что вторая корова выведет их из бедности.

Джек выслушал все это молча, а потом, глядя матери в глаза, сказал:

— А все-таки мы ее продадим. Покупатели есть?

Мать ответила, что на такую телку покупатели найдутся всегда и что каждый даст за нее сорок рублей.

— Двадцать долларов, — сказал Джек и усмехнулся. — Мало. Ну, иди за покупателями.

— Да на что тебе деньги? — допытывалась Пелагея, все еще держась за телку. — Ведь сказала я тебе, что хлеба до осени хватит.

— Дело не в хлебе, — ответил Джек неохотно. — Мне деньги нужны, чтоб телеграмму в Америку дать.

Впервые в голову Пелагеи забрела мысль, что Яшка вернулся из Америки сумасшедшим. Она поняла бы его, пожалуй, если бы он пропил телку или на вырученные от продажи деньги купил сапоги. Но продать телку, чтоб послать телеграмму, может только сумасшедший. Пелагея попыталась еще раз подействовать на сына плачем. Но Яшка не поддался и крикнул так, что Пелагея почувствовала в нем хозяина. Через полчаса Катька побежала за Сундучковым, который еще осенью приценялся к телке. А через час телка была продана за сорок пять рублей.

Когда ее уводили со двора, мать и Катька ревели, как по покойнику. Пелагея даже готовить обеда не стала, махнула рукой и пошла к соседям жаловаться на несчастье. А Джек поел вчерашних щей, отрезал себе ломоть хлеба и сказал:

— Ну, Катя, я ухожу.

— Куда?

— В город.

И пошел по улице.

Катька побежала к соседям и рассказала матери, что Яшка со всеми деньгами уходит в город. Джек уже дошел до околицы, когда его догнала Пелагея.

— Яша! — сказала она тихо, глотая слезы. — Яша! Неужели навсегда от нас уходишь? Ведь не простился даже.

Пелагея произнесла эти слова жалостно, как мать, навсегда теряющая своего ребенка. Она не сомневалась, что Джек и продал-то телку для того, чтобы получить деньги на обратный проезд до Америки.

Джек призадумался. Ему пришла в голову мысль, что, пожалуй, нет никакого смысла скрывать от матери свои планы. Он сел на толстое бревно, которое лежало у околицы, и сказал строго:

— Не реви, мать, я вернусь послезавтра к вечеру. Мне надо побывать в городе, чтобы там все разузнать. Кроме того, мне нужны удобрения. Вероятно, придется подправить наше картофельное поле.

— Да ведь и без удобрения картошка родится, Яша.

— Мы, мать, не будем сажать картошки в этом году.

— А что же есть-то осенью? Без картошки не обойтись.

— Картошка у нас будет.

— Да где возьмем-то ее, раз не посадим?

— Не догадываешься?

— Нет.

— Мы ее купим, мать.

— На какие деньги?

Яшка низко наклонился к матери. Прошептал:

— У нас будут деньги…

Пелагея вся передернулась.

— Откуда, Яша? Скажи ж ты мне, что задумал…

— Клянись, что ни один человек не узнает.

— Клянусь, Яша. Чтоб мои глаза лопнули.

И Пелагея закрестилась.

— Мы будем сеять…

Джек остановился. Нет, опасно говорить даже матери! По глупости она может проговориться соседям, и тогда весь план сорвется.

— Мы будем сеять американскую коноплю, мать, — сказал он громко и поднялся.

Пелагея еще долго сидела на бревне. Она видела, как Яшка мерным шагом удалялся от нее, не останавливаясь и не оглядываясь. Наконец он исчез вдали.

«Ну какая будет помощь от сына, — горестно думала Пелагея, — раз он продал телку весной, а осенью собирается покупать картошку? За что послано такое наказание, за что?»

Пелагея поднялась с бревна и тихо побрела домой, стараясь не попадаться на глаза крестьянам. Ведь она не могла ответить на их вопросы, зачем продана телка, ее радость и надежда.

…Джек пришел на станцию за три минуты до отхода поезда. Он выбрал себе место в самом набитом вагоне и за время пути ухитрился завернуть несколько папиросок из чужой махорки. Махорка отчаянно драла горло, и, кажется, это больше всего нравилось Джеку. После каждой новой затяжки он веселел. Покуривая табачок, он внимательно слушал мужиков и только изредка задавал вопросы.

В город Джек приехал в три часа. Тут же на вокзале он узнал адрес сельскохозяйственной лаборатории. Чтобы поспеть туда до конца занятий, он нанял извозчика за рубль. В лаборатории он просил срочно произвести анализ земли, взятой с огорода.

Потом пошел не спеша по городу, зашел в магазин и купил две пары носков и перемену белья. Из магазина направился в баню, а из бани прямо в кино. Шла картина из американской жизни «Конь серебряный», и Джек два раза просмотрел картину. Ночевал он в Доме крестьянина.

На другой день с раннего утра Джек начал ходить по учреждениям. Побывал он на метеорологической станции, в земельном отделе, на складе удобрений и только к концу служебного дня попал в лабораторию.

Получив анализ земли, он вдруг страшно обрадовался, запел, выскочил на улицу и спросил у милиционера, где телеграф. До телеграфа бежал бегом. Всунул голову в телеграфное окошко и громко закричал:

— Можно дать телеграмму в Маргетт?

Пожилая телеграфистка надела пенсне, посмотрела на Джека и удивленно спросила:

— Где это Маргетт?

— В Висконсине.

— Где это Висконсин?

— В Американских Соединенных Штатах.

Телеграфистка справилась в книге и ответила, что, конечно, телеграммы в Америку принимаются, но что она лично за двадцать семь лет службы никогда не отправляла депеш на такое большое расстояние.

На Джека это не произвело никакого впечатления. Он потребовал бланк и написал несколько строчек по-английски. Телеграфистка сосчитала слова и заявила, что телеграмма обойдется в шестнадцать рублей пятьдесят копеек. Не говоря ни слова, Джек отсчитал деньги.

Телеграмма, которую он послал, была следующего содержания:

«Send quickly ten grams

North Virginia B». [2]

Дальше следовал адрес Джека. Направлялась телеграмма в Маргетт, на лесные разработки Коллинза, Чарльзу Ифкину.

Джек хотел приписать к этой коротенькой телеграмме еще четыре слова: «Раньше осени не увидимся». Но, пораздумав, он этих слов не приписал. Они стоили три рубля, а за три рубля можно было купить градусник.

Эта телеграмма была первой весточкой, которую Джек послал Чарли о себе после приезда в СССР. Впрочем, по ней Чарли мог уже догадаться, что Джек укрепился на земле.

Джек вернулся в деревню вечером. Кроме градусника, он принес с собой пачку старых газет и кило серы. Велел матери на другой день готовить обед у соседей, а сам с помощью Катьки заклеил в избе щели газетами. Утром запалил серу на железных листах, запер двери и тоже заклеил их газетами.

Сера горела целый день, и дым тонкими синими струйками пробивался через соломенную крышу. Вся деревня собралась смотреть на это невиданное зрелище. Говорили, что возможен пожар. Но никакого пожара не случилось. А когда к вечеру сера потухла в избе, Джек велел матери и Катьке мыть пол и стены горячей водой и выносить мертвых тараканов.

Тараканов и клопов вынесли целый котел. В избе пахло серой неделю. За эту неделю Джек остругал рубанком избу изнутри и сделал петли на окне, чтоб оно открывалось.

Кроме того, он вывез из хлева весь навоз на картофельное поле и в хлеву прорубил окно.

 

Первая весна на своей земле

Наступил март.

Лучи солнца заметно окрепли, стали ярче и прямее. Они давили на снег в поле и в огороде, и снег с каждым днем опускался все ниже и ниже и, как оспой, покрывался мелкими хрустальными ямочками. Вокруг яблонь появились проталины. Вороны, распушив хвосты, завозились на деревьях: ломали тонкие веточки и спешно ремонтировали гнезда. В овраге, за картофельным полем, синицы зазвенели бубенчиками.

Целых два дня Джек с Катькой расчищали на огороде площадку. На носилках они перетаскивали снег в погреб и там утрамбовывали его ногами. Пелагея ничего не имела против того, что Яшка набил ей погреб. Но она не могла понять, зачем нужна ему площадка. А сам Джек не говорил ей об этом ни слова.

Он вообще сделался очень молчаливым за последнее время. С матерью и ребятами почти не разговаривал. Зато каждый вечер ходил в Чижи, в сельсовет, и там справлялся у секретаря, нет ли на его имя писем из Америки. Писем не было, и над Джеком в сельсовете подтрунивали. Вместо письма ему давали газету, которую редактор высылал аккуратно. Джек забирал газету и шел к Скороходову, где читал вслух все статьи от начала до конца.

В газете много писалось о деревенских делах. Там были сведения о том, где составилась коммуна, где крестьяне сообща купили сепаратор или перевели коров в теплый хлев. Попадались заметки о том, что в таком-то селе кулаки стреляли в селькора картечью. Заметки эти были составлены в грозном тоне, но Скороходов почему-то всегда подмигивал и хохотал, а потом тут же принимался ругать кулаков.

Джека все эти новости интересовали мало. Он искал в газете справок о мировых ценах на пшеницу, об урожае в Южном полушарии. Скороходов смеялся над ним и кричал, что это никому не нужно. Но Джек разъяснял, что урожаи в Австралии и Аргентине влияют на цены во всем мире. О мировых ценах в советской газете не писали, и Джек, прочитав всю газету до конца, оставался неудовлетворенным. Его беспокоила мысль, не случился бы в этом году кризис с зерном в Америке. Ведь это могло отразиться на летнем заработке Чарли.

Вся деревня теперь уже знала со слов Пелагеи, что Джек ходит в сельсовет за письмом из Америки и не получает его. Над Джеком потешались и ребята и девки. Они не могли простить ему его молчаливости и того, что он водил компанию с Павлом Павловичем Скороходовым. Когда Яшка шел по деревне, редкий парень упускал случай, чтобы не закричать ему вдогонку:

— Эй, Яша, постой-ка: дело есть.

— Ну?

— Скажи, пожалуйста, какие новости в Америке? Почем там керосин, не знаешь? Письма-то, говорят, оттуда год идут…

Джек ничего не отвечал, морщился и шел дальше темнее тучи. Отсутствие вестей от Чарли его волновало.

А тем временем солнце топило последние остатки снега, и крестьяне повезли навоз на поля. Пелагея мучилась, что им нечем в этом году удобрить землю: ведь весь навоз лежал на картофельном поле и Яшка запретил к нему прикасаться. Однажды она вздумала намекнуть сыну, что без удобрения у них поля не родят. Может быть, в Америке сеют и без удобрения, но здесь нельзя никак.

В ответ Джек помолчал немного, а потом выпалил:

— Мы, мать, не будем сеять в этом году.

Пелагея ахнула:

— А где же хлеб возьмем?

— Известно где.

— Да где же, Яша?

— Купим, мать.

И тут же заявил, что у него есть план поменяться на год землей с соседями: отдать им три полоски в поле, а у них попросить картофельный клин за огородом.

После продажи телки Пелагея до смерти боялась Джека и чувствовала, что спорить с ним бесполезно. Но тут она начала говорить о том, что такая мена совершенно безрассудна. В трех полевых полосках земли было вдвое больше, чем в картофельном участке Капраловых. Джек выслушал мать и ответил, что не гонится за количеством земли, — важно только, чтоб она была поближе к дому. Пелагея глазом не успела моргнуть, как Яшка вместе с Васькой Капраловым стали шагами мерить картофельное поле и ударили по рукам. Капралов согласился на мену с великим удовольствием: выгода была ясна. Он даже обещал дать в придачу Восьмеркиным два мешка овса. Яшка вернулся домой радостный и сообщил матери об удаче. Та в ответ только шмыгнула носом. А ночью, когда Джек спал, она разбудила Катьку и вывела ее в сени. Там они долго плакали над своей горькой долей. Катька утешала мать и говорила шепотом:

— Скажем ему завтра: пусть убирается в Америку, кобель. Пухнуть-то с голода больно неохота. Должно быть, ему не приходилось голодать, вот он и шебаршит. Пусть проваливается к свиньям, мы и без него вспашем.

Мать была против таких крайних мер. Она только горько плакала и билась головой о стенку. Положение казалось ей безвыходным. Так она и заснула в сенях, привалившись к углу.

Утром Катька попробовала уговорить Джека отказаться от обмена землей. Сказала и об Америке. В ответ Джек только захохотал:

— Да разве сейчас в Америку можно ехать? Там пахота кончается. Поезжай ты сама, если хочешь.

И пошел закладывать лошадь.

Пелагея обрадовалась. Ей показалось, что Яшка образумился и все-таки повезет навоз на оставшиеся полевые полоски. Но Джек уехал из деревни порожняком и через полчаса вернулся с возом песка. Пелагея всполошилась, начала допытываться, зачем ему песок. Джек объяснил, что земля на картофельном поле тяжела и надо ее подправить. Пелагея даже слов не нашла, чтобы возразить на это. Ей было стыдно перед деревней: люди навоз в поле везут, а Яшка последнюю землю песком удобряет.

Когда слух о песке прошел по Починкам, никто не хотел верить. Но ребята бегали по дворам и божились, что сами видели, как Яшка свалил песок на картофельнике. Понемногу крестьяне начали собираться к избе Восьмеркиных — смотреть на песок. Песок действительно был насыпан желтым конусом посередине поля. А Яшка уже вез второй воз. Тут мужики его обступили и начали гоготать. И неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы к избе Восьмеркиных не подскакал мальчишка верхом на лошади, без седла. Лошадь вся была забрызгана грязью — должно быть, парень гнал ее по дороге в галоп.

— Эй! — закричал мальчишка нахально. — Разойдись, народ! Яков Восьмеркин требуется.

Джек вышел вперед.

— Чего тебе?

— В сельсовет иди немедленно.

— Зачем?

— Секретное дело. Секретарь требует, чтоб шел ты немедленно.

Джек сказал Катьке:

— Распряги лошадь.

А сам пошел в избу, помыл руки, надел куртку и вышел на двор. Молча влез на лошадь, потом вдруг закричал что-то по-английски, ударил мерина каблуками под живот и поскакал по деревне так, что только брызги в разные стороны полетели.

Мужики с завалинок кричали ему вслед:

— Что больно быстро скачешь, Яша? Письмо из Америки получилось, что ль? Да ответь Христа ради, ведь надо нам знать-то.

И хохотали на всю деревню Починки.

Но на этот раз не ошиблись мужики: в сельсовет на имя Якова Восьмеркина пришло десять писем из Америки.

 

Джек делается огородником

Секретарь сельсовета ждал прибытия Джека, сидя за столом, на котором рядком были разложены десять писем в солидных желтых конвертах. Раньше в Чижи письма из Америки не приходили никогда, и потому событие это показалось секретарю значительным, из ряда вон выходящим.

Когда Джек вошел, секретарь попросил его сесть и потом торжественно вручил ему письма. Он поинтересовался, что нового пишут Джеку из Америки. Но Джек не стал вскрывать конвертов. Он сказал только, что американских новостей в письмах нет, а лежат там просто семена мака, которые он выписал из города Маргетта. В доказательство он потряс письмом у своего уха и у уха секретаря. Было ясно слышно, как в конверте пересыпаются семена.

Больше никаких объяснений Джек давать не стал. Он вышел на двор, уселся на мерина и поехал домой.

Джек побоялся вскрыть конверты в сельсовете по двум причинам.

Во-первых, он от всех скрывал свою затею — посеять на картофельных участках первосортный американский табак. Ему казалось, что он сможет удачно сбыть этот табак лишь в том случае, если у него одного будет высший сигарный сорт. А во-вторых, он боялся, что вытряхнет несколько семечек из конверта, а каждое потерянное семечко, по его расчетам, причинило бы ему убыток в гривенник. Вот почему он не стал вскрывать писем и дорогой, хотя очень хотел скорей узнать, как живет Чарли.

Дома Джек расстелил на столе газету и вскрыл конверты один за другим. В каждом был пакет с одним граммом табачных семян. Джек знал, что в грамме — десять тысяч семечек. Таким образом, он получил сто тысяч семян — количество, вполне достаточное для засева обоих картофельных участков.

В одном из конвертов оказалась записка:

Милый Джек, я получил твою телеграмму и спешу выполнить поручение. Теперь жду от тебя подробных известий.

Твой до гроба

Судя по присланному адресу, ты получил ферму в хорошем месте: широта подходящая — я смотрел карту — и, кажется, плодородный район. Немедленно же вышли мне план и размеры участка и построек.

Чарли Ифкин.

Почему ты ни слова не пишешь о моем приезде? Послезавтра буду уже работать на юге, в Канзасе, у старика Крука. Значит, адрес тот же.

Сейчас очень спешу, поэтому пишу мало. Ты не стесняйся, телеграфируй мне, если надо будет приехать к сбору «вирджинии». Я уже накопил семьдесят пять долларов. Как приятно работать теперь, когда цель близка!

Прощай, милый Джек, не забывай, что с твоим отъездом я совсем одинок, и только мысли о том, что мы скоро встретимся, утешают меня. Если мой приезд нужен сейчас, телеграфируй. Я брошу все и прилечу как на крыльях.

Как хорошо, что ты уже получил землю!

Летом я думаю заниматься русским языком.

Прочтя записку, Джек горестно улыбнулся. Если бы Чарли увидел, сколько земли он получил и в каком доме живет…

Джек представил себе разочарование, удивление и гнев американца. Конечно, выписывать его сейчас совершенно невозможно.

Материнский участок слишком мал, чтобы прокормить четверых. А убрать три акра табаку можно и без Чарли. И Джек печально вздохнул, чувствуя, что обманул своего друга.

Пелагея и Катька, которые присутствовали при вскрытии писем, все время ждали, что из конвертов выпадут деньги. Они были очень огорчены, увидев только горку мельчайших семян, с которыми Джек обращался осторожно, как с ядом.

Джек не дал своим домашним никаких объяснений по поводу полученных семян. Пелагея обиженно утерла рот рукой, вздохнула шумно и принялась разогревать на загнетке щи. Молча поужинали и рано легли спать. Утро принесло Пелагее новые огорчения.

Джек потребовал от амбара ключ, осмотрел все запасы хлеба и заявил, что предполагает продать два мешка пшеницы. Пелагея заикнулась было о том, что все-таки хотели бы посеять немного, но Джек наморщил брови и велел подать мешки. Он насыпал их до краев, заложил лошадь и повез хлеб в Чижи. Делал он все это молча, как бы со злобой. Он всегда работал так: никогда не ругался, как покойный муж Пелагеи, но иногда выкрикивал такие непонятные слова, что сердце обливалось кровью.

На этот раз, уезжая с хлебом, он приказал Катьке выбрать с площадки на огороде все щепки и сучки и разбросать по ней песок ровным слоем.

Пелагея была зла на сына, но побоялась ослушаться его и вместе с дочерью принялась за работу. К тому времени, когда Джек вернулся, площадка была засыпана песком. Джек распряг лошадь и попросил сделать яичницу из пяти яиц. У Пелагеи только что начали нестись куры, и она рассчитывала продать яйца на станции. Ей было жалко целого пятка, но яичницу она все-таки сделала.

Джек закусил с аппетитом, запряг лошадь и начал пахать площадку.

Земля была еще сыра, и плуг шел тяжело. Желтый песок, смешиваясь с черноземом, придавал участку смешной, полосатый вид. Джек перепахал участок вдоль и поперек и приказал Катьке разбивать железными граблями комья земли. А сам прямо с работы ушел в город, просто как будто к соседям на минутку.

Что и говорить, работник он был замечательный и не сидел без дела!

Он всегда находил работу не только себе, но и Катьке и матери. Только Пелагею не утешало все это. Она не была уверена, что их постоянный труд когда-либо вознаградится. В ее сердце теперь все время кипела злоба против Яшки. И вся деревня была на ее стороне.

Мужики сердились на Яшку за то, что он ни с кем не советовался, как будто всегда работал в здешних местах. Этого мало, он многое делал сознательно наперекор установившимся обычаям. Променял поле, продал телку, песок считал удобрением. Ходил быстрым шагом, почти бегом, и свистел на всю деревню неизвестные песни. Когда его спрашивали, что он будет сеять на картофельных участках, он всегда отвечал разно: то бобы, то подсолнухи, то мак. Но все понимали, что ничего подобного он не сделает.

И ребята, товарищи Яшки — Капралов, Маршев, Чурасовы, махнули на него рукой. Он теперь не разговаривал с ними, как в первый вечер. Тогда ребятам показалось, что их полку прибыло, что Яшка вернулся из Америки настоящим молодцом, общественником. Но это только показалось ребятам. Яшка вдруг замолчал, и не было никакой возможности расшевелить его. Он даже никому не рассказывал, что нового в городе, хотя ездил туда часто. Приезжал, снимал картуз и принимался за работу.

Так и в этот раз: Джек вернулся со станции и прямо зашел к соседу Капралову попросить у него пилу-ножовку. Капралов пилу дал, не спрашивая, на что она нужна. Яшка пришел к себе в избу, положил на окно пакет с гвоздями и еще какой-то большой мягкий сверток. Потом вышел на двор и начал разбирать жерди.

Мать развернула мягкий сверток и ахнула. Там оказалась белая мануфактура, тонкая, как паутина, ни на что не нужная. Пелагея решила, что Яшку обманули в городе, но она побоялась сказать ему об обмане и только потихоньку прикинула на руку, сколько же он этого добра принес. Мануфактуры оказалось много, можно было всю избу кругом обернуть. Пелагея потихоньку завернула сверток и вышла на двор. Там Яшка вместе с Катькой делали какие-то большие рамы из жердей. Пелагея крикнула:

— Кать, на что вы рамы делаете?

— Не знаю, — ответила Катька злобно. — Разве он, идол, скажет.

К вечеру Джек успел сделать не только рамы, но и пропахал еще раз участок бороздками, как под картошку. Велел матери занять лопатку у соседей, и все они, втроем, принялись делать чудные гряды, покатые на южную сторону. Снизу гряды подбивали навозом. Работали до темноты и выбились из сил. К ночи Джек развел самовар, ссыпал из конвертов табачные семена в тряпку и обдал их теплой водой. Тряпку положил в махотку, махотку поставил на печку, запретил к ней прикасаться и лег спать.

На другой день с раннего утра опять принялись за гряды. Солнце припекало уже сильно, и жарко было работать. Мужики со всей деревни поехали в поле пахать под яровые. Только со двора Восьмеркиных никто не поехал. Вечером мужики, возвращаясь с пахоты, увидели, что Пелагея, Яшка и Катька все еще возятся на огороде. Мужики, смеясь, кричали:

— Что рано за огород принялись? Или приказ такой из Америки вышел?

Пелагея от стыда ушла в избу. За ней убежала Катька. Только на одного Джека крики не произвели никакого впечатления. Он даже головы не поднял, будто русского языка не понимал. Доделал гряды и высеял на них все семена из махотки. Потом наколотил на рамы белую мануфактуру и прикрыл рамами гряды, как будто холсты для просушки разложил. Вошел в избу веселый и громко закричал:

— Ну, мать, поздравляю! Раньше всех посеяли.

Попросил поставить самовар, но пить чай не стал, а долго мылся горячей водой в сенях, как к большому празднику.

 

Страдная пора

Яшка так и не выехал в поле этой весной. Две полоски, что остались под овес и просо, ездила пахать Пелагея. Пахала рано утром, до зари, чтоб люди не срамили, что она при мужике пашет. Но как-то остановили ее мужики у околицы и стали расспрашивать, как она думает обойтись без пшеницы и картошки. Пелагея ничего не могла ответить. Тогда старик Сундучков, тот, что телку купил, стал ей советовать подать на Яшку жалобу в сельсовет и потребовать, чтоб его силой отправили в город, в больницу. Пелагея ничего не ответила и пошла домой.

Дома она увидела, что и Яшка наконец принялся за яровые.

По краям картофельного участка он сделал узкие полоски, удобрил их хорошо и начал сажать семена, что привез в мешке из Америки. Каждое зернышко сажал отдельно одно от другого, на определенном расстоянии. Но семян было так мало, что Пелагея сочла этот посев за баловство. Она подошла поближе, посмотрела и сказала:

— Ну, что ж, мешок соберем. А что с мешком делать? На пироги только…

Махнула рукой и подозвала Катьку. Отвела ее за яблоню и тихо сказала:

— Добрые люди советуют Яшку в больницу отправить.

Катька ответила:

— Не пойдет он, идол, в больницу. Пойдем лучше мы с тобой, мать, побираться, как в голодный год. Сошьем мешки и пойдем на той неделе. Наберем сухарей на зиму. А то по морозу трудно будет ходить.

Пелагея обняла Катьку, они сели под яблоню и начали шептаться. Обеих точила злость и обида. У людей радость — ждут урожая, а у них и родиться нечему. И ведь какая весна пропадает!

Весна действительно была в том году ранняя, теплая. Яблони цвели небывало пышно, так что от цветов не было видно веток. Белыми лепестками засыпали они сад.

На покатые грядки, что засеял Джек табаком, целый день жарило солнце, так что он иногда даже оставлял рамы на день. Как-то Пелагея шла в амбар мимо грядок и увидела, что Яшка поднял одну раму и смотрит. Пелагея зашла ему за спину и тоже глянула. И тут увидела она, что на грядке взошли чудные зеленя, ярче озими после дождя. Пелагее стало легче на сердце. Она перекрестилась и пошла по своему делу: ей надо было зерно отвезли на мельницу для помола. Пока она запрягала лошадь, Яшка на четвереньках стоял перед грядками, как будто их пропалывал.

Пелагея уехала на мельницу, а когда вернулась, то увидела толпу мужиков у своего двора. Она сейчас же догадалась, что опять Яшка чудачит.

Действительно, за время отсутствия матери он из жердей сделал переносную лестницу, поставил ее к яблоне и теперь обрывал завязи. Делал он это тщательно и медленно, внимательно присматриваясь к каждой веточке, как будто что ворожил.

Яшка работал на лестнице, а мужики стояли поодаль и гоготали, что вот нашелся в Починках человек, который деревья полет. Пелагее сделалось очень обидно, и она, не помня себя, вдруг закричала тонким голосом:

— Добрые люди, вы же видите… Помогите мне его связать и в город, и в город…

Мужики перестали смеяться. Некоторые из них даже подошли к лестнице. Раздались голоса:

— Слазь, Яков. Будет тебе мать мучить.

Яшка повернулся на лестнице, но не слез, а стал пространно объяснять, что в Америке всегда обрывают плохие завязи. Так яблоки получаются крупнее, и общим весом с яблони больше. Мужики слушали Яшку внимательно. А потом Бутылкин сказал Пелагее:

— Слышала? Чего же ты орешь как зарезанная? Может, оно и правда так. Вот посмотрим, что осенью выйдет, а тогда на будущий год все на деревья полезем.

Пелагея ничего не поняла из объяснений Яшки. Вернее, поняла только одно: сын сел ей на шею и нет ей против него никакой поддержки, даже от крестьянства.

Впервые в голову Пелагеи пришла мысль, что лучше было бы, если б Яшка помер или остался в Америке навсегда. Жизнь для нее теперь сделалась сплошным мучением.

В середине мая растеньица на грядах сильно подросли, и им стало тесно. Джек хорошо вспахал картофельные участки, прошелся и бороной, а потом опять плугом — наделал борозд. Утром заявил, что надо приступить к высадке табачков в поле. Объяснил, как это делать, и заставил женщин взяться за работу.

И вот началась страдная пора, по сравнению с которой жатва показалась Пелагее праздником.

Табачки были мелкие, с булавку, и очень хрупкие. Рассаживать их было трудно, тем более что Яшка работал тут же. Он сразу замечал все промахи и заставлял их исправлять.

В первый день все трое высадили четыре тысячи табачков. Со всем полем провозились десять дней. Джек вставал рано, в три часа, и сейчас же будил женщин. Работать было до того трудно, что к вечеру ныло все тело. Пелагея и Катька часто вспоминали, до чего легко и хорошо жилось им в прошлом году, когда Яшки не было. Сейчас спины у них болели, как будто раскололись.

За десять дней в поле было высажено шестьдесят тысяч высадков. Пелагея была рада концу работы, думала, что пришел отдых. Но оказалось, что надо еще таскать воду из колодца — поливать табак.

Колодец был далеко, и воду таскали ведрами целые сутки. Джек даже по ночам носил воду: все боялся, что табачки не примутся. Но они прижились хорошо, окрепли, и поле зазеленело.

Теперь уже все в Починках знали, что Яшка разводит американскую махорку. Затею эту считали пустяковой и невыгодной. Некоторые крестьяне сажали немного махорки у себя на огородах, а высадки покупали в городе. Но занимать под табак целое поле никому в голову не приходило, тем более что Яшка принужден был ради этого отказаться от картошки и пшеницы. Катьку допрашивали девки, как она из табаку будет хлеб печь осенью. Девчонка сначала отшучивалась и крепилась, но как-то расплакалась перед всей деревней.

Начала просить.

— Девоньки, милые, не трожьте меня Христа ради. Я уже себе мешок сшила. Как пройдет покос, пойду в город сухари под окнами собирать.

И после этого не выходила гулять к девкам, а все больше дома сидела.

 

Джек получает кредит

За хорошей весной пришло лето, раскаленное, как жар в печи.

Собаки весь день дышали учащенно, золотая пыль стояла в воздухе, и по вечерам трава не покрывалась росой. Крестьяне начали беспокойно поглядывать на небо. Засуха была частой гостьей в тех местах, и последствия ее были всем хорошо известны. Говорили, что дождь нужен непременно, иначе погорят всходы.

На плантации у Джека тоже не все было благополучно. Его ковшичков с водой явно не хватало, и табачки опустили свои неясные листья. Джек без отдыха таскал ведра, но полить всего поля из колодца не мог. Труд его изнурял. Он похудел и плохо спал. Ночью во сне бормотал что-то, а один раз под утро вдруг закричал:

— Горит… Горит…

Пелагея разбудила сына и спросила:

— Яша, Яша, что с тобой?

Джек дико ворочал глазами и ответил отрывисто:

— Табак мой горит, мать! Горит табак!

И опять повалился на постель.

Пелагея понимала, отчего Яшка мучается, но помочь сыну ничем не могла. Вместе с ним и Катькой она поливала поле и ясно видела, что втроем здесь ничего сделать нельзя.

Наконец Джек окончательно выбился из сил.

Как-то днем он бросил ведра, лег под яблони и долго лежал без движения. Потом поднялся и пошел в избу.

Пелагея двинулась за ним следом и увидела, что Яшка выводит что-то углем на большом листе бумаги.

Сама Пелагея была неграмотной, но писание сына почему-то показалось ей подозрительным. Она вышла в сени, подозвала Катьку и шепотком просила ее прочесть, что такое пишет Яшка.

Катька вошла в избу, побыла там недолго, потом выскочила, бледная, к матери. Закрыла глаза и сказала:

— Мама…

Дальше говорить не могла, залилась слезами.

— Что? — закричала Пелагея, видя, что пришла настоящая беда. — Говори, что?

— Мама… Он лошадь продать хочет. Написал: «Продается мерин пяти лет в избе у Восьмеркиных»…

Этого Пелагея вынести уже не могла. Она явилась в избу с громким протяжным воем, схватила бумагу, разорвала ее и без слез закричала:

— Ты что же, нас совсем по миру пустить хочешь, сынок? Один твой табак проклятый жевать будем осенью. Да я на тебя в суд подам.

Катька поддержала мать и даже плюнула Джеку в спину.

Джек побледнел, но сейчас же совершенно спокойно начал объяснять, что при огородном хозяйстве, которое они ведут, лошадь держать невыгодно. Если за все лето подвода понадобится несколько раз, то всегда можно нанять. И заплатить за это есть чем — овес после мерина останется.

— Вон! — закричала Пелагея, не желая ничего слушать. — Вон!.. Чтобы духу твоего не было! Все равно не позволю мерина продавать. Он нами нажит, сынок дорогой, пока ты по Америке шлялся. Не твоя лошадка.

Джек тяжело вздохнул.

— Надо продать мерина, мать, — сказал он твердо. — Деньги нужны.

— На что, на что? Скажи, злодей, на что?

— Мать! — сказал Джек почти шепотом. — Разве не видишь, что на дворе делается? Засуха пришла. Надо колодец рыть на дворе завтра с утра. Иначе табак пропадет.

— И пусть пропадет. Пусть пропадет, проклятый!

— Молчи, мать. Ты знаешь, какой табак у меня растет в огороде? Настоящая «вирджиния», из нее сигары делают, лучшие в мире. Их сам президент курит. Поняла? Нет? Так молчи. Здесь у меня табаку на пять тысяч…

Пелагея, услыхавши о такой баснословной сумме, не успокоилась, а разозлилась еще больше. Она решила, что Яшка хочет обмануть ее. Велела Катьке сейчас же увести лошадь к Сундучковым, а сама продолжала кричать и даже нарочно разбила ухватом старый горшок.

Катька проскакала мимо окна на мерине. Джек выскочил на крыльцо и закричал, чтоб она его подождала. Но Катька подхлестнула лошадь и исчезла в пыли.

Первый раз за все пребывание в деревне Яшка рассердился по-настоящему. Он хлопнул дверью так, что вся изба задрожала. Без картуза выскочил на улицу и пошел куда-то.

…Джек пришел в Чижи к своему приятелю Скороходову и попросил у него в долг сто рублей.

— О-о! — сказал Скороходов испуганно и даже не захохотал, как всегда. — Что больно много?

— Засуха на дворе, — ответил Джек. — Колодец рыть надо. И бревно нужно на насос.

— О-о! — произнес Скороходов задумчиво. — Уж больно ты, Яша, шустер. Может, дождь еще пройдет, а уж ты — прямо колодец. У нас ни у кого на дворах колодцев нет.

— Вот теперь будет.

— Так. А когда деньги отдашь?

— Осенью отдам. Как табак соберу, так и отдам.

— А почем я знаю, что ты отдашь? Ведь продать-то у вас нечего… Вот разве что: под твои зубы золотые одолжить. Больно они мне нравятся. Открой-ка рот.

Джек открыл рот. Скороходов пересчитал зубы.

— Ладно, — сказал он, садясь за стол. — Дам тебе по дружбе сотнягу. Только чтоб осенью сто пятьдесят принес.

Джек заявил, что процент слишком большой. Торговались долго. Скороходов уступил десять рублей. Джек подписал вексель на сто сорок. Немного подумав, Скороходов написал еще собственноручно:

ОБЯЗАТЕЛЬСТВО:

Яков Восьмеркин.

Если осенью, по сбору табака, не уплачу Пал Палычу Скороходову сто сорок рублей, то ничего не имею, ежели он выдерет у меня изо рта клещами в присутствии свидетелей принадлежащие мне золотые зубы.

Джек был принужден подписаться и под этой бумажкой.

Вечером того же дня два нанятых Джеком колодезника принялись за работу. Они выбрали место пониже, недалеко от оврага, и начали рыть землю. Работали день и ночь, и Яшка им помогал.

Вода оказалась глубоко, на пятом метре, но все-таки оказалась. Сначала шла желтая, как краска. Но осадили сруб, наладили насос, и пошла прозрачная, хоть пей.

Деревня разделилась надвое.

Одни говорили, что Яшка слишком поторопился с колодцем. Может, дожди еще пойдут, а он сто рублей в землю закопал. А другие твердили: «Вот это хозяин так хозяин…»

А Джек сделал желоб к табакам и целый день качал воду. Табачки подправились, начали поднимать листья. Джек повеселел и даже опять свистеть начал. А тут вдруг дождь прошел, славный, боевой. Всю ночь шумел и бил крупными каплями по листьям. Напитал землю так, что поливка надолго была не нужна. Опять смех в Починках над Яшкой поднялся.

Но Джек считал, что он маху не дал. Прошел дождь — хорошо, не будет дождя — ничего. Он себя от засухи обеспечил. Ведь колодец остался при нем.

Значит, у него была теперь маленькая ферма с водой.

 

Таинственный «Робинзон»

Как-то после обеда Джек вышел на свою плантацию и вдруг почувствовал, что она ему не мила. Он долго не мог понять, в чем дело, но в конце концов догадался: это от усталости. Да, он устал, устал от всего: от тяжелой работы, от вечных ссор с матерью и сестрой, от неладов с крестьянами. И он в первый раз за все время пошел гулять без дела, куда глаза глядят.

Но все у него выходило по-особому. Он пошел напрямик от огорода, без дороги, по полям и так шел целый час. Наконец устал, остановился у незнакомой березовой рощицы и вдруг запел во все горло свою любимую американскую песню:

Джек пел эту веселую песню громко, и она подбодрила его. Сразу стало как-то легче, словно случилось что-то приятное. И тут вдруг Джек разгадал и причину своей тоски: он совершенно одинок в деревне, кругом нет ни одного человека, который бы понял его планы и надежды. Раньше, за работой, Джек никогда не думал об этом, а теперь подумал и тяжело вздохнул. Вдруг пожалел самого себя, решил лечь на траву у рощицы и полежать с закрытыми глазами.

Он начал выбирать себе местечко получше и тут заметил, что на траве валяется книга в красном переплете. Джек поднял ее и раскрыл на первой странице. Он даже вскрикнул от удивления — книга была на английском языке: «Робинзон Крузо».

Джек сел на траву и начал проглядывать страницы. Ему очень приятно было читать по-английски, да еще такую интересную книгу. Раньше ему не приходилось читать «Робинзона». И он умилился при мысли, что судьба его, Джека Восьмеркина, несколько похожа на судьбу этого английского мореплавателя. Тот также строил свое хозяйство без посторонней помощи.

Джек читал с увлечением. Только через час он оторвался от книги и начал размышлять, откуда «Робинзон» мог появиться в траве. Никакого ответа на этот вопрос нельзя было и придумать. Кругом безлюдье, где-то кукует кукушка, и жилья поблизости нет. Джек побродил вокруг места, где нашел книгу, но, кроме следов скота, ничего не заметил на траве. Тогда он вырезал из молодой березки кусочек бересты, послюнил его и написал химическим карандашом по-английски:

«Здесь я нашел книгу «Робинзон». Сообщите на обороте, куда я могу вернуть ее».

Бересту Джек прикрепил к палочке, а палочку поставил на то место, где нашел книгу. Потом забрал «Робинзона» и бодро пошел домой.

Вечером после ужина он долго читал при свете лампы. Книга доставляла ему огромное удовольствие. Ему нравилось, как Робинзон вывел из одного зерна целое поле пшеницы, как приручал животных. Джеку сделалось даже весело. Ведь Робинзону приходилось тяжелее его, а он все-таки не унывал!

Джек дочитал книгу на другой день к вечеру, и у него появилось желание послать «Робинзона» Чарли. Наверное, ему тоже понравится книга.

Он мысленно составил письмо своему другу, которое начиналось так:

«Дорогой Чарли, я живу, как Робинзон, книгу о котором прилагаю».

Но тут Джек вспомнил, что Чарли ждет от него не описания жизни и не книги, а плана фермы. Стало стыдно, что он до сих пор ничего не написал американцу. Но что писать, что писать? Если послать ему план картофельных участков, то Чарли упадет духом. А если увеличить размеры участков в десять раз, то Чарли сейчас же приедет. Лучше уж он не будет посылать Чарли ни письма, ни книги. Лучше остаться в печальном одиночестве. Или нет, найти хозяина «Робинзона» и с ним познакомиться! Наверное, это молодой, веселый парень, да еще знающий английский язык. Конечно, надо отыскать его и завести с ним компанию.

Но пока отыскивать хозяина книги не было времени. Надо было работать: табак подрос на плантации и требовал окучивания.

Джек сходил в Чижи, и там кузнец сделал ему из зуба бороны мотыгу. С этой мотыгой Джек целыми днями ползал по плантации, окучивая растения и делая длинную борозду. К этой работе он женщин не допускал. Один работал без устали и только изредка поднимался, разминая спину, и, улыбаясь в небо, спрашивал сам себя по-английски:

— Чей же это «Робинзон»? Чей?

И он почувствовал, что мысль о каком-то неведомом хозяине «Робинзона» скрашивает его жизнь.

Однажды под вечер на плантацию к Джеку пришли ребята, его старые товарищи. Они уселись в сторонке и долго смотрели, как работает Джек. Наконец Маршев закричал:

— Эй, Жек, поди сюда!

— Некогда, — ответил Джек минут через пять после того, как его позвал Маршев.

— Поди, говорю. Ты нам нужен для обстоятельного разговора. Будем, что ль, коммуну образовывать? Сегодня утром инструктор приезжал в Чижи, говорил, что надо заявление о земле теперь же подавать.

Джек промолчал.

— Да ну, Яш, иди! — закричал Капралов. — Семеро одного не ждут.

Джек вдруг поднялся во весь рост.

— Чего вы ко мне, ребята, пристали? Сказал же я вам, что некогда. Не знаю я никакой коммуны!

Ребята еще посидели немного на огороде, поговорили вполголоса. Потом поднялись и пошли, ругая Джека отборными словами. Только один, Николка Чурасов, ругаться не стал, а подошел поближе к Яшке и сказал злобно:

— В кулаки хочешь выбиться, Яша? Ну подожди, мы тебе осенью покажем, что здесь не Америка. Враг ты наш навсегда!

Этот Николка Чурасов был самый бедовый парень во всей деревне. В летнее время ходил он без рубашки, только в одних трусиках, но всегда с ружьем. Хозяйство вел вместе с братом, и у него оставалось много свободного времени. Но он не знал, куда девать это свободное время. Стрелял из ружья ястребов на лету, а потом разносил их по дворам, чтобы бабы развешивали дохлых птиц на шестах. Любил говорить о политике и на сходах ругал мужиков за темноту. Но крестьяне его не уважали за то, что он ходит голый. Думали, что это он от бедности жалеет рубашку, хотя Николка часто объяснял, что он загорает для здоровья, и советовал всем так ходить. Джек сначала приглядывался к Николке, а потом решил, что проку от него никакого не будет, и перестал обращать на него внимание.

И сейчас он только усмехнулся и опять согнулся над табаком. Так до темноты и провозился на огороде.

Только через неделю, когда все растения были окучены, Джек решил, что теперь можно отдохнуть. Под отдыхом он подразумевал прогулку к березовой роще. Он надеялся, что, может быть, там уже есть ответ на его записку.

Сейчас же после обеда он попросил Катьку посмотреть за плантацией, а сам вышел за овраг и двинулся по прямой линии. Без особого труда он нашел местечко, где валялась книга, и издалека увидел свою палочку. В расщепе палочки, где раньше была береста, теперь торчало письмо в конверте. Письмецо, очевидно, было уже давно положено, роса его подмочила, бумага покоробилась, и чернила полиняли. Однако Джек сумел разобрать несколько строчек, написанных по-английски:

«Таинственный незнакомец! Если вы серьезно намереваетесь вернуть найденную вами книгу, идите на запад два километра. У большого дуба сверните направо. Входите в ворота и мимо теннисной площадки пройдите к флигелю. Там вас встретят. Полевые библиотекари».

Джек с большим интересом прочел эту шутливую записку.

И хотя «Робинзона» у него с собой не было, он решил идти на запад и во что бы то ни стало отыскать сегодня же английскую полевую библиотеку.

 

Новые знакомые

Джек прошел ровно две тысячи шагов на запад и действительно оказался перед старым дубом. Он свернул направо и поднялся на горку, с которой начиналась дубовая аллея. Шагая по этой аллее, он уперся в открытые каменные ворота.

Джек вошел во двор и увидел перед собой развалины огромного дома. Должно быть, дом сгорел много лет назад. На его стенах выросли кусты бузины и крапивы, и зелень виднелась в квадратах его выбитых окон. Четыре каменные колонны без покрытия торчали, как фабричные трубы. Налево от дома Джек увидел теннисную площадку, о которой говорилось в записке. На площадке два крестьянина в шлепанцах играли в теннис, причем, играя, они свободно перебрасывались принятыми в игре английскими терминами.

В стороне от площадки стоял довольно большой каменный флигель, за ним тянулись сараи. Перед флигелем какая-то тоненькая миловидная женщина с палкой кричала на мальчишку:

— Ты негодяй, я не хочу с тобой разговаривать! Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты не смел у Байрона волосы дергать. И ниток тебе давала… А ты все свое…

Увидевши Джека, женщина перестала кричать и запрыгала к нему на одной ножке. Обе ноги ее были забинтованы. Но, помогая себе палкой, она двигалась довольно быстро и была похожа на бабочку с подшибленным крылом.

Джек вежливо поклонился.

— Меня искусали осы, — сказала женщина смущенно. — Поэтому и ноги забинтованы. Но башмаки у меня есть. Впрочем, может быть, вам это неинтересно. Что вам угодно, собственно говоря?

Джек объяснил, что нашел в поле книгу, оставил об этом извещение на бересте и теперь получил пригласительную записку. Он даже протянул женщине письмецо. Она посмотрела на бумажку, засмеялась и сказала:

— Я не знаю английского. Это письмо написал мой брат Валентин несколько дней тому назад. Он очень любит придумывать разные штуки — скучает в деревне, А книгу потерял мой отец. Он гуляет в тех местах и вечно теряет что-нибудь. Заходите к нам.

И она запрыгала к флигелю, забралась на крыльцо и закричала в сторону тенниса:

— Толя, Валентин, чья сегодня очередь додавать самовар?

Но мужики на площадке продолжали играть с азартом. Женщина уселась на ступеньку террасы, и тут Джек разглядел, что волосы у нее разного цвета: и белые, и желтые, и темные. Должно быть, выцвели на солнце.

Женщина подняла к Джеку лицо и заговорила:

— Вы, вероятно, никогда не бывали в наших местах. Мы — бывшие помещики Кацауровы, и место это называется Кацауровка. Мой отец, что потерял книгу, — адмирал, он объехал на кораблях весь мир. Он очень умный, и у него есть печатные труды. Поэтому нас отсюда не выгнали, а оставили нам немного земли и этот флигель. А большой дом сгорел еще в семнадцатом году.

Затем женщина, все время смущаясь, начала рассказывать Джеку, как они ведут хозяйство. Оказалось, что старик адмирал не просто гуляет у березовой рощи, а пасет там двух коров и телку. Братья работают в поле. Она, младшая в семье, Татьяна, ведет домашнее хозяйство, ухаживает за курами, выполняет множество различных дел.

— Вы обратите внимание, какие у меня руки жесткие, — сказала она и протянула руку.

Рука действительно была как бы покрыта воском с ладони, а сверху шершавая.

Джек поинтересовался, как идет хозяйство. Татьяна ответила, что средне. Братья ненавидят землю, но ехать в город не решаются — боятся, что не найдут места. Да и отца бросить не хотят. Оба они образованные, учились еще до революции, а вот Татьяну революция застала девочкой, и она мало что знает. При пожаре дома удалось спасти часть книг, но все они на иностранных языках. Братья и отец читают, а она ничего не понимает.

Татьяна вздохнула и тихо попросила:

— Принесите, голубчик, самовар из кухни. Сама я не могу, а они, вижу, заигрались.

Джек принес самовар на террасу. Татьяна заварила смородинный лист вместо чая и подала чашку Джеку. Чашка была с золотым дном, но без ручки. Татьяна придвинула молоко и вдруг спросила, откуда, собственно, взялся Джек и почему знает он английский язык. При этом она посмотрела на него с любопытством, словно только что увидела.

Джек хотел уже рассказать ей свою историю, как за дверью раздалось пение:

И на террасу вышел бритый старичок с красным лицом. Брови у него были пушистые и длинные, как усы. Одет он был во все белое. Джек понял, что это адмирал. Он поднялся со своего места, поклонился и сказал по-английски:

— Я нашел вашего «Робинзона» у березовой рощи и прочел с удовольствием. Только вот сейчас не захватил.

Адмирал посмотрел на него внимательно, засмеялся и ответил по-русски:

— Ничего, пусть у вас побудет. Совсем я постарел. Что ни возьму, то потеряю. Поверите ли, только один носовой платок остался. А насчет книг, если вы интересуетесь, мы можем вам еще дать. Откуда вы английский-то знаете?

Джек начал подробно рассказывать свои похождения. Во время его рассказа пришли бородатые и загорелые братья Кацауровы. Они молча поздоровались и уселись за стол. Потом еще пришли две женщины: одна — в капоте и с длинными ногтями, жена старшего брата Валентина, другая — деревенская баба, Дуня, жена младшего брата. Джек принял ее сначала за кухарку. Но она уселась за стол со всеми и больше других расспрашивала его о жизни в Америке.

Чай разливала Татьяна. Но сахар у каждого был свой, в отдельных стаканчиках. Джека Татьяна угощала из своего стаканчика. Когда разговоры об Америке кончились, братья Кацауровы без всякого повода начали подсмеиваться над Татьяной. Из их намеков Джек понял, что у Татьяны нет башмаков и она порезала себе ногу. Поэтому теперь и ходит в тряпках, а осы здесь ни при чем. Татьяна все время старалась перевести разговор на другую тему, и Джек думал, что вот-вот произойдет ссора.

После чая адмирал пошел показывать Джеку флигель, и Татьяна сзади прыгала со своей палочкой. Флигель был построен для гостей в старое время, с разными причудами. Двери резные, замки со звоном. В первой комнате был большой мраморный камин, теперь в нем лежали седло и упряжь. У адмирала в кабинете был телефон наверх, в комнату Татьяны. Телефон был не электрический, а старинный, трубочный. С адмиралом иногда случались припадки удушья по ночам, и тогда он по телефону вызывал Татьяну. На стене у адмирала висела огромная карта всего мира с английскими надписями, на окне стоял большой глобус. На столе Джек заметил много исписанной бумаги, очевидно, старик что-то писал.

После кабинета осмотрели другие комнаты и даже поднялись наверх, в спальню Татьяны. Но братья в свои комнаты не пустили — сказали, что там у них беспорядок. Потом пошли осматривать усадьбу.

Джек особенно интересовался коровником и конюшней. Коровник был светлый, каменный, на сорок коров, а помещались в нем теперь только две и телка. Конюшня была на двадцать лошадей, а стоял один мерин — Байрон. В саду перед сгоревшим домом когда-то цвели розы и пионы. Но теперь все розы выродились в шиповник, а на пионах бутоны поели муравьи. Старый дом стоял как развалины древнего храма, и Кацауровы боялись к нему подходить, говорили, что могут упасть колонны.

За старым домом начинался огромный фруктовый сад, но за деревьями никто не ухаживал. Многие из них раскололись пополам и лежали на земле. Все это не понравилось Джеку.

Потом смотрели круглый пруд. Адмирал называл пруд «Тихим океаном» и тут же рассказал Джеку, что копали «океан» еще при Александре I крепостными руками и на работу ушло пять лет. Посредине пруда был высокий остров, и на нем росли деревья. Раньше в этом пруду водились золотые карпы, а теперь только лягушки квакали.

Джек ходил по Кацауровке, чмокал языком и все время думал о том, что хорошо бы привести имение в порядок и наладить в нем крупное молочное хозяйство. Но сказать этого адмиралу он не решился. Старик был убежден, что все идет хорошо и что они богатые люди. Когда стемнело, адмирал начал рассказывать, как раньше жилось в Кацауровке. Но до конца свой рассказ он не довел, махнул рукой и вдруг запел:

Татьяна закричала:

— Стоит ли старое вспоминать! Проживем и теперь, папочка.

Но Джек понял, что сказала это Татьяна для утешения отца и что живется сейчас в Кацауровке скверно.

Часов в десять вечера Джек, захватив с собой две английские книги, пошел домой. Прощаясь, Кацауровы просили его заходить еще и сами обещали «нагрянуть» в Починки посмотреть плантацию.

Братья Джеку не понравились. Но адмирал и Татьяна были ему симпатичны. И он решил в ближайший же свободный день опять прийти в Кацауровку, чтобы вернуть «Робинзона».

 

Джеком заинтересовываются

На плантации Джека табак бурно шел в рост: стояло жаркое лето, а поливка растениям была хорошая. В конце июля Джек обломал верхушки растений, и теперь листья быстро увеличивались и зрели. Они были уже широкие и длинные, с толстыми жилками, липкие, как бумага для мух.

Джек оставил порядочно кустиков и на семена; по его предположениям, они должны были вызреть, цвели хорошо. Вокруг участка Джек построил забор из жердей и еще раз окучил растения, а Катька с Пелагеей выпололи сорную траву. Теперь плантация выглядела нарядно.

Хорошо шла американская пшеница, особенно «манитоба». Каждое зерно дало целый кустик колосьев, и мужики приходили смотреть на нее чуть ли не каждый день. Похваливали, завидовали, говорили только, что мало.

Однажды перед избой Восьмеркиных остановилась телега, и из нее вышли три немца. Они сняли шляпы и попросили у Джека разрешения осмотреть плантацию: до них дошли слухи, что у него хорошо идет «вирджиния». Сами они сеяли легкие табаки, но других сортов, и каждым новым сортом интересовались.

Джек повел их на плантацию, и они внимательно оглядели каждый кустик, а потом долго говорили по-немецки. Наконец один из них подошел к Джеку и попросил у него семян «вирджинии» на будущий год. Но Джек ответил, что продавать семена не будет, оставил немного только для себя.

Как-то под вечер в Починки пожаловал и сам Скороходов. Прежде всего он попросил Джека показать зубы и, когда увидел, что они в целости, повеселел. Обошел плантацию, подивился пшенице. Потом осмотрел колодец, похлопал рукой по насосу и сказал:

— Моя водица.

Как бы между прочим спросил, сколько табаку рассчитывает Джек снять. Джек ответил, что около восьмисот кило. Скороходов наморщился, а потом ахнул:

— О-о! Что же кило-то стоит?

— Рублей семь, — ответил Джек. — Ведь табак будет высшего качества.

Скороходов задумался. Потом вдруг закричал:

— Что ж, это выходит, что ты с лишком пять тысяч за лето заработал?

— Да ведь нас трое работало, — сказал Джек.

— Бабы не считаются, бабы не считаются! — закричал Скороходов и попросил поставить самоварчик.

Пока пили чай, Скороходов все похваливал Джека. Видно было, что у него есть какая-то затаенная мысль, но он высказать ее не решается: Так ничего и не сказал. Поблагодарил за чай, надел картуз и уехал.

Не успел Джек проводить Скороходова, как на плантацию явились Кацауровы.

Джек уже успел подружиться с ними и часто по вечерам ходил в Кацауровку. Там разговаривал по-английски с адмиралом и рассказывал Татьяне, как американцы выводят цыплят в инкубаторах и как доят коров электричеством. Татьяна любила сельское хозяйство и всем этим интересовалась, может быть, потому, что ни о чем, кроме кур и коров, не знала. Но Джек видел, что дела в Кацауровке идут из рук вон плохо. Работают только двое — Татьяна и Дуня, жена младшего брата. Адмирал был стар, а братья только и делали, что играли в теннис. Во время покоса вдруг вспомнили о шахматах, взяли с собой доску в поле и целый день играли под кустами. А Татьяна и Дуня ворошили и убирали сено. Все это Джеку очень не нравилось, но Татьяна никогда не жаловалась ему, наоборот, говорила, что все идет хорошо.

Посмотреть табак явилось все семейство Кацауровых. Даже адмирал, опираясь на палочку, кое-как доплелся. Татьяна пришла в веревочных туфлях и без чулок. Сказала, что ноги у нее еще болят и поэтому она башмаков не надела. Братья при этом притворно закашляли.

После осмотра плантации Джек предложил Кацауровым выпить молока. Но оказалось, что Пелагея и Катька убежали из дому. Джек сам полез в погреб и достал две кринки. Гости выпили обе кринки жадно, как будто никогда не пили. Татьяна объяснила это тем, что молоко очень вкусное.

После молока долго сидели в саду под яблонями. Адмирал рассказывал, как он осматривал табачные плантации в Гаване и Маниле, все внимательно слушали. В это время у Капраловых в саду собрались крестьяне посмотреть, как Джек водит компанию с помещиками. Ребята даже запели тихо какую-то обидную песню, но Джек подошел к забору и попросил перестать.

Пение прекратилось, а Сережка Маршев сказал:

— Яш, ты слышал, Мишка Громов из Москвы приехал на один день. Просил тебя зайти. Обязательно поговорить с тобой хочет.

Джек что-то буркнул в ответ и пошел к своим гостям.

Взошла луна, желтая и сплюснутая, как зерно кукурузы «конский зуб». Адмирал замурлыкал свою песню и начал собираться домой. За ним поднялись остальные. Джек решил их проводить.

По пути Джек пошел с Татьяной вперед и стал говорить ей о том, что надо братьев прибрать к рукам и заставить работать. Но Татьяна, смеясь, отвечала, что они и так целый день заняты: играют в теннис. Джек понимал, что она шутит из гордости: не хочет, чтобы он говорил о ее тяжелом положении.

Посмеялась Татьяна и над советом Джека — завести хоть пяток коров.

— Эх вы, американец! — сказала она и остановилась. — Мы и с двумя коровами не знаем, как управиться, а вы пяток хотите…

Джеку было странно это слышать: шесть работников не могут с двумя коровами управиться! Но он понимал, что все дело здесь зависит опять от тех же братьев, которые готовы жить впроголодь, только бы поменьше работать.

Джек проводил Кацауровых далеко, почти до самой березовой рощи. Домой возвращался уже поздней ночью, когда луна забралась высоко и выпала сильная роса. Он шел и думал, как бы помочь Татьяне в хозяйстве, чтобы она могла хоть башмаки себе купить. Он так задумался, что не заметил, как недалеко от деревни с травы поднялись какие-то две фигуры. Только у огорода он услышал, что сзади бегут, и остановился, чтобы приготовиться к драке. Но оказалось, что это ребята. Они и не думали нападать на него, а хотели поговорить о деле.

Начал Маршев:

— Что же, Яш, пойдешь ты к Громову? Ведь он завтра чуть свет уезжает.

— А где он? — спросил Джек.

— Тут, у изгороди, сидит, тебя дожидается.

Джек обрадовался Мишке и быстро пошел вперед. От изгороди навстречу ему поднялась длинная фигура.

— Здравствуй, Яша, — сказал Мишка невесело. — Жаль, не удастся нам подробно поговорить. Только на денек я в Починки заехал, на практику спешу. Но что нужно, скажу. Говорили мне ребята, что ты от них морду воротишь и не хочешь в коммуну идти. Как же это ты, братец, такого маху даешь?

— Некогда, Миша… — заговорил было Джек.

— Подожди, подожди, дай я скажу. Ведь паршиво, братец, поступаешь. Видел я твой табак — слов нету, хорош! — научился ты добру в Америке. Только для себя одного ты это добро бережешь. Ты посмотри кругом-то сначала. Ведь мучается деревня, форменно мучается. Бедность страшная, со свиньями дети спят, мылом только по праздникам моются. Да что я говорю! Знаешь ты, что Сережка Маршев двух своих сестер нищенствовать в город послал? А ведь по двенадцати лет девчонкам. Ты думаешь, коммуна только пустяки, шутка? Нет, брат, не шутка. Хочет деревня на ноги стать, жажда огромная, да уменья нет. Неужели не поможешь?

— Я тебе, Миша, все объясню, — ответил Джек дружески. — Я свой расчет на табаке строю. Весь огород потом полил. Думаю заработать. Сам посуди, какой мне смысл с ребятами соединяться? Так вот Робинзоном и живу.

— Теперь у нас робинзонов не жалуют, — хитро сказал Мишка. — Индивидуальным налогом облагают.

— Ничего с меня не возьмут, — произнес Джек, подумавши. — Прежде чем дело начинать, я все в городе подробно узнал. Участок у меня маленький, а культура новая. По закону обложению не подлежу.

Тут вышел вперед Николка Чурасов, который до этого молчал. Он снял с плеча свое одноствольное ружье, поднял его к луне и закричал:

— Охота вам, ребята, с кулаком разговаривать. Дело ясное, он со своим табаком на ту сторону баррикады перебрался. Вот перед всеми говорю: гореть будешь, Яшка, я тебе ведра не дам. Придешь ко мне за помощью голодный, я в тебя солью выпалю. Идем, ребята, а то я от раздражения сейчас стрелять начну.

— Подожди, Миша, — сказал Джек Громов — Пусть они уходят, а ты подожди. Давай о Москве поговорим. Как твое ученье?

— Не о чем нам, Яша, разговаривать, — сказал Громов сокрушенно. — Не думал я, что такой ты человек. Ну, как знаешь…

И ребята ушли. А Джек прислонился к изгороди и долго глядел им вслед. Он понимал, что это последний разговор о коммуне и что с этого часа ребята ему действительно враги. Но это его не огорчало.

Он стоял у изгороди и думал о своем. Думал долго, может быть час. Потом вдруг встрепенулся и свистнул.

Ему показалось, что он нашел верный способ избавить Татьяну Кацаурову от тяжелой жизни.

 

Сигары «Вирджиния»

Пшеница Джека уродилась на славу, сам-двадцать пять. О таких урожаях в деревне никогда не слыхали, и никто не хотел верить Пелагее, когда она шепотом рассказывала, что Яшка с огорода три мешка ссыпал в амбар на семена.

Но в эту осень пшеница нисколько не интересовала Джека. Все его расчеты и ожидания строились на табаке. В течение августа он срезал три урожая листьев, в чем ему помогали Катька и мать. В сарае, под самой крышей, он устроил сушильню, нанизал листья на ниточки и подвесил к жердям. В соломе наделал дырок, и ветер день и ночь обдувал листья. Они слегка двигались и были похожи на пойманных рыб.

Чтобы поскорее подготовить табак к употреблению, Джек снял у Сундучковых баню. Баню эту он топил пять дней и сжег два воза дров. На полу в парильне он пачками положил свой табак, и табак в горячем воздухе начал бродить. Вода испарялась из листьев, и они понемногу принимали желтовато-коричневый, табачный цвет. Пять дней Джек почти не выходил из бани и даже ночевал там. По ночам он несколько раз вставал, засовывал руку в листья и пробовал, не слишком ли они согрелись. Он перекладывал пачки табаку, чтобы брожение протекало равномерно, встряхивал листья, дул на них и вообще действовал, как фокусник. Деревенские ребятишки целый день простаивали у окошка, следя за всеми его движениями. На шестой день Джек залил печь водой и открыл дверь бани. Он решил, что брожение окончено.

Весь табак был перенесен в избу, и здесь еще несколько дней провозились над разглаживанием листьев и перевязкой их в новые пачки. Наконец Джек с помощью ладоней свернул первую сигару и закурил. Красивый синеватый дымок взвился над «Вирджинией», и в избе вкусно запахло.

— Ол райт! — сказал Джек.

И улыбнулся широко, как давно не улыбался.

Еще два дня он употребил на то, чтобы наделать побольше сигар. Он спрыснул листья водой, сделались они мягкими, как стираная материя. Потом он показал Катьке, как надо заготавливать начинку, и велел ей готовить начинки без счета. Пелагея ножом резала пополам большие, хорошие листья, и Джек быстро заворачивал в них начинку. Кончик подклеивал клейстером. Получались длинные темные сигары. Они подсыхали на печке на газетах.

Когда тысяча штук была готова, пальцы Джека сделались темными, как еловые шишки. Джек пересчитал сигары и сказал Катьке:

— Ступай по деревне. Скажи, что я сигары даю пробовать бесплатно.

Катька фыркнула:

— Да нешто кто пойдет их пробовать?

— Делай, что я тебе говорю.

Катька побежала по деревне, стучала в окна и кричала:

— Кто хочет, идите к нашей избе! Яшка задарма сигары пробовать дает!

Крестьяне начали собираться к избе Восьмеркиных дружно. Все давно интересовались, какого вкуса американская махорка. Приходили даже те, которые никогда не курили. Только один Николка Чурасов не пришел, хоть и курил. Джек давал всем по «Вирджинии» и объяснял, как надо обкусывать кончик.

Сразу закурило человек пятьдесят. Над толпой поднялся дым, тонкий и пахучий. Затягивались спеша, глотали слюну, снова затягивались. Сплевывать никто не решался. Старики кашляли. Курили до конца, пока огонь не подошел к самым пальцам. Докуривши, стали просить еще по штучке — говорили, что не распробовали.

Но Джек заявил, что больше давать бесплатно сигар не будет. Предложил покупать по пятачку за штуку. Сигары понравились всем без исключения, но цена показалась мужикам высокой, прямо невозможной. Не купил никто, и крестьяне, посмеиваясь, разошлись по домам. А Джек забрал сотню сигар и пошел в Чижи.

Там повторилась та же история. Бесплатно крестьяне курили охотно, от покупки же воздерживались. Один только Скороходов купил для почина три штуки, но заплатил за них гривенник.

— Хороши сигарки, что и говорить, — сказал он Джеку таинственно. — Но ты своего товара здешнему народу не продашь. Больно темен народ. Тебе с сигарами в город ехать надо. Да и там, пожалуй, не продашь: дорого просишь.

Предсказание Скороходова произвело на Джека удручающее впечатление.

Засевая «вирджинию», он исходил из расчета, что всегда сумеет распродать весь табак среди окрестных крестьян. Ведь все кругом курили махорку самого низкого качества. Он как-то упустил из виду, что махоркой крестьяне довольны, а лишние деньги есть не у всякого.

С сигарами Джек пришел к Кацауровым. Здесь ему повезло больше.

Адмирал захотел купить тысячу сигар, но в кредит. За наличные же приобрел десяток. Джек насчет кредита промолчал: он прекрасно знал, что адмирал никогда не отдаст ему пятидесяти рублей.

Братья сигар не купили, но курили охотно. Даже Татьяна и та взяла сигару. Раньше она никогда не курила, но теперь захотела узнать, ради чего Джек бился все лето. Сигара ей понравилась своей ароматичностью, но она тоже высказала опасение, что этот тонкий товар здесь не пойдет.

Джек теперь и сам так думал. Покупщиков не находилось, хотя слух о его сигарах распространился далеко. К его избе подъезжали мужики из самых дальних деревень и просили покурить. При этом божились, что еще не пробовали его сигар и, может быть, купят десяток. Джек давал им по «Вирджинии», но они, закурив, быстро отъезжали от избы и больше не возвращались.

Когда Джек проходил по Починкам или Чижам, за ним следом бежали ребята и кричали:

— Яков Петрович, дай сигарку!

А Пелагея потихоньку брала сигары с печки и относила их знакомым. Катька же сама начала тайком курить; мать ее поймала один раз с сигарой в зубах на задворках и отколотила.

Да, безусловно, сигары «Вирджиния» имели огромный успех, но дохода Джек не получил никакого!

Наконец он пришел к убеждению, что надо ехать в город. Он взял с собой листового табаку и двести штук отборных сигар. Но и в городе ему не повезло. Джек ходил из кооператива в кооператив и везде угощал сигарами. Курили все, но купить его табак за пять тысяч рублей никто не соглашался. Говорили, что с накладными расходами сигары будут слишком дороги. Только в одном магазине заведующий взял полсотни сигар на комиссию и посоветовал Джеку ехать в Москву. Но тут же предупредил, что в СССР много своих сортов табака, «вирджиния» никому не известна, и вряд ли в Москве заинтересуются такой маленькой партией.

Смешно было ехать в Москву без уверенности, что дело там устроится! Джек вернулся в деревню совсем разбитый и, не говоря никому ни слова, заперся в амбаре со своим табаком. Теперь он уже ясно видел, что, разводя «вирджинию», сделал непоправимую, крупную ошибку. Рухнули все его расчеты и надежды.

Ведь у него был уже составлен целый план дальнейшей деятельности. Этой осенью он хотел выделить материнский надел в особый участок, потребовать землю и себе и таким образом получить кусок земли около двадцати акров. Зимой построить на участке новый дом в четыре комнаты, купить хорошую лошадь и корову. Ранней весной выписать Чарли и пустить под табак десять акров земли.

Он уже и лошадь себе присмотрел за триста рублей и план дома начертил, не каменного, конечно, а деревянного, но удобного и красивого. А вместо этого придется опять жить в прежней, грязной избе, в бедности, слушать попреки матери, что он ее разорил. И действительно, есть зимой ведь им нечего…

Эти горестные мысли Джека были прерваны стуком тележки, которая въехала во двор. По голосам Джек догадался, что приехал Скороходов с кем-то еще и ищет его по двору. Джек вышел из амбара и увидел, что Скороходов мрачно ходит по двору с клещами в руках, а в тележке сидит сын его Петр.

Скороходов, не здороваясь с Джеком, сказал строго:

— Вот приехали, Яков, за долгом, срок-то ведь прошел. Деньгами отдашь или зубы тянуть?

— Подождите недельку, Пал Палыч, — сказал Джек растерянно и тихо.

— Не, не могу. Налог платить надо. А то хозяйство опишут. Так как же? Отдашь или нет?

Джек промолчал. Скороходов заорал на весь двор:

— Открывай рот! Петр, держи его за руки.

Джек не успел отскочить, как Петр Скороходов схватил его сзади. Близко от лица Джека появились большие клещи, но он рта не открыл.

— Ты что же, мошенничать? — закричал Скороходов и брызнул в Джека слюной. — Имущество от долгов скрываешь?..

— Дело в следующем, — сказал Петр негромко, — вы ему стукните по губам, папаша, он зубки и покажет.

Джек понял, что если он не откроет рта, то кредит для него будет закрыт навсегда, а зубов он все-таки лишится. Волей-неволей приходилось уступать заработанные в Америке зубы. Конечно, он теперь никогда уже не вставит новых… Глаза Джека наполнились слезами от обиды и горя, и он медленно открыл рот.

Губы его уже чувствовали прикосновение огромных холодных клещей. Скороходов уцепился за зубы, но не тянул, а чего-то ждал. Потом вдруг руки его опустились, и он сказал мягко:

— Эх, жалко мне тебя, Яшка. Вот разве что табаком долг взять.

Бросил клещи на землю и начал ходить по двору.

Джек облегченно вздохнул и предложил за долг тридцать кило. Но Скороходов замахал руками.

— Не, не, подожди. Ты сколько за весь-то просишь?

— Пять тысяч.

— А без шуток? Покажи-ка табак.

Пошли в амбар, и Скороходов долго перебирал пахучие листья.

— Да, — сказал он наконец задумчиво. — Ежели его раскрошить да стаканчиками продавать, как махорку, дело-то, пожалуй, и выйдет. Ну, вот, хочешь за все пятьсот рублей, и вексель назад отдам?

Джек промолчал. Хоть он и находился в стесненных обстоятельствах, предложенная цена показалась ему настоящим издевательством. Ведь самая скверная махорка стоила дороже.

— Ну, говори крайнюю цену! — закричал Скороходов.

— Четыре тысячи.

— Держи его за руки, Петр, — сказал Скороходов деловито. — Выдернем зубки и поедем. А то на разговоры время терять жалко.

Но Джека теперь уже трудно было запугать. Он понял, что Скороходов не отступится от табака и пугает его клещами, чтобы сбавить цену. Он решил сопротивляться, если Петр его опять схватит.

Скороходов поднял клещи к его лицу. Но Джек отбежал в сторону и закричал:

— Подожди ты со своими клещами. Давай по-деловому говорить. Ну, три тысячи пятьсот согласен?

Торговались долго, почти до вечера. Скороходов еще несколько раз лез с клещами, несколько раз садился в тележку. Наконец сговорились на тысяче рублях. Кроме того, Скороходов возвращал вексель. Джек оставлял у себя сорок кило табаку. Пятьсот рублей Скороходов платил сейчас, а на остальные должен был выдать вексель сроком платежа на новый год.

Ударили по рукам. Петр куда-то сбегал за водкой, и Скороходов налил всем по стаканчику. Сам выпил четыре. Пил и все горевал, что прогадал с табаком.

Когда стемнело, Джек заложил лошадь. Табак погрузили в телегу и в тележку и повезли в Чижи. Скороходов шагал рядом с подводами, все боялся, что табак разворуют.

Джек вернулся домой поздно, но в избе еще не спали. Пелагея и Катька сидели на лавке и молча ждали Яшку. Огня не зажигали: жалели керосин.

Джек вошел в избу злой и зажег лампу.

— Яша, — сказала мать дрожащим голосом, — сколько же он, ирод, тебе за табак заплатил?

Джек сел на лавку и тяжело вздохнул.

— Да что, мать, прижал он меня. Надо бы нам было мерина в засуху продать… Эх!

— Сколько же, Яша, он заплатил?

— Тысячу рублей.

— Сто червяков?

— Да, пятьсот долларов.

— Яшенька!.. — Пелагея перекрестилась. — Покажи деньги.

Джек положил на стол толстую пачку грязных кредиток.

— Вот… Не все еще получил…

— Яшенька! — закричала мать неистово. — Светик мой ясный! Ведь это же выходит — мы можем теперь и телку выкупить. Катька, кланяйся брату в ноги. Теперь замуж тебя отдадим по-человечески.

И Пелагея вместе с Катькой повалились перед Джеком на пол.

— Не реви, мать, — сказал Джек с досадой, — не реви! — и, махнув рукой, вышел из избы.

Тысяча рублей, конечно, его нисколько не устраивала.

 

Сливы поспели в Калифорнии

Пелагея несколько дней не могла успокоиться от радости. Она считала продажу табака за тысячу рублей чудом из чудес и величайшим счастьем. Это счастье, как она думала, сошло к ней за ее страдания. Теперь она только и говорила о том, что на следующий год надо засадить табаком весь их надел, построить дом под железом, выдать Катьку за богатого жениха, а Яшку женить на младшей дочери Скороходова.

Но Джек не разделял восторгов матери. Он совсем растерялся теперь, когда его операция с табаком чуть было не прогорела. Ведь он едва-едва спас свои зубы от клещей Скороходова и действительно мог пустить семью по миру. Теперь он не знал даже, как дальше строить хозяйство, на что рассчитывать. Во всяком случае, сеять «вирджинию» он больше не собирался. Жизнь утратила для него половину своего интереса, он опять перестал свистеть. Пятьсот рублей, которые были у него в кармане, казались ему мелочью. Стоило ли из-за таких денег проливать пот все лето? Он мечтал о тысячах, а получил какие-то несчастные сотни. И этими сотнями прежде всего надо было заткнуть домашние дыры.

Начал с того, что почти сто рублей пришлось истратить на покупку хлеба. Этот хлеб, полученный, как казалось Пелагее, без всякого труда, удивил старуху не меньше денег. Когда его ссыпали в амбар, она все время ахала и дивилась, что вот не сеяли хлеба в этом году, а сделали такой большой запас. Чтоб спокойнее было, Пелагея заперла амбар на новый замок и несколько раз в ночь выходила посмотреть, не крадет ли кто хлеб. Ей казалось, что так легко полученная пшеница может легко и уплыть.

Пелагея считала чудесами и все остальное, что происходило у них на дворе. Джек купил на ярмарке в Чижах за сто двадцать рублей хорошую серую корову и подарил ее матери взамен проданной когда-то телки.

Опять Пелагея глазам своим не верила несколько дней и по ночам выходила в хлев, чтобы потрогать корову. Она назвала ее Красавицей, приписывала ей небывалые достоинства и благодарила бога, что телку в свое время продали. Молока в доме теперь было так много, что не хватало посуды. Пришлось пустить в ход даже ведро для воды. От счастья лицо Пелагеи все время светилось. Она во всем угождала Джеку, который теперь для нее и для Катьки стал умнейшим из людей.

Но чудеса на корове не кончились. Джек отправился в город и вернулся со станции на чужой подводе с целым ворохом покупок. Себе он купил новые башмаки, костюм и непромокаемое пальто; кроме того, железную кровать и одеяло. Матери и Катьке купил по новому платью, башмаки, чулки и перчатки. Отдельно матери — коричневый зонтик.

Все эти подарки Пелагея носила показывать по деревне, за исключением, впрочем, перчаток и зонтика, которые она спрятала в сундук. Катька же выходила теперь на улицу только в перчатках. Со стыдом она вспоминала о том времени, когда шила себе мешок, чтоб идти побираться. У нее была другая мысль теперь: до зимы овладеть коричневым зонтиком.

Джек вернулся из города заметно повеселевший. Очевидно, он уже начал забывать о своей неудаче, и какие-то новые мысли появились у него в голове. В ближайшее же воскресенье он оделся во все новое, отобрал в корзину самых крупных яблок и отправился в Кацауровку. Шел он туда не спеша: ему надо было обдумать, как получше присвататься к Татьяне. В пути он составил длинную речь, с которой решил обратиться к адмиралу и братьям за обедом.

В Кацауровке Джек угостил мужчин сигарами, а Татьяне передал яблоки. Татьяна удивилась, что они такие крупные, и Джек важно объяснил, каким образом можно этого добиться. Затем он долго и подробно рассказывал адмиралу и братьям, как Скороходов обманул его с табаком. Адмирал высказал сожаление, но Джек гордо сказал, что все это — мелочи и в ближайшие годы он сумеет вернуть деньги. Говорил он все это необыкновенно торжественным тоном, и братья сейчас же догадались, что Джек готовит какой-то сюрприз.

Действительно, за обедом, после того как суп был съеден, Джек встал и начал говорить свою речь:

— Сливы сейчас поспели в Калифорнии, и полевые работы закончены. Рабочие в Америке отливают на север, а фермеры подсчитывают барыши…

Таково было начало, а дальше Джек заговорил о том, что хозяйство в Кацауровке ведется плохо и что здесь нужен знающий человек, чтобы поправить дело. Вкратце он наметил и мероприятия, которые должны быть проведены в ближайшее же время. В заключение он просил адмирала оказать ему честь и отдать за него замуж Татьяну.

Братья кусали губы во время речи Джека, а в конце Валентин даже выскочил в соседнюю комнату. Татьяна страшно покраснела, но не сказала ни слова. Один только адмирал сохранил спокойствие и серьезность и по окончании речи любовно посмотрел на Татьяну. Затем, немного подумав, ответил, что благодарит Джека за честь, но согласиться на брак не может, так как дочь его еще слишком молода и не привыкла жить в деревенских условиях.

Джек начал возражать адмиралу. Прежде всего он заявил, что и не собирается везти Татьяну в Починки, наоборот, сам хочет переехать сюда. Он может вложить в Кацауровку несколько сот рублей и выпишет из Америки своего приятеля-американца, вместе с которым наладит хозяйство. Хороший доход он гарантирует.

— Но я вам сказал, что дочь моя еще молода! — закричал адмирал раздраженно и нахмурил свои пушистые брови.

Джек ответил, что готов подождать с браком, но в хозяйство войдет сейчас.

— А раз можете подождать, то отложим этот неприятный разговор, — заявил адмирал сердито. Но сейчас же улыбнулся и более мягко прибавил: — Не понимаю, зачем вам жениться? Вы лучше послушайте, я вам расскажу, как сватаются туземцы на Полинезийских островах. Там без свиньи дело не обходится…

И начал рассказывать.

За все это время Татьяна не произнесла ни одного слова, но и из комнаты не ушла. Джек понял, что приводить новые доводы в защиту брака неудобно, и стал слушать адмирала. После обеда братья хохотали в соседней комнате, и до Джека донеслось слово «мужик».

Джек никак не мог понять, что смешного они нашли в его предложении. Ведь он хотел вывести Кацауровых из тяжелого положения. Кроме того, младший брат, Анатолий, был женат на крестьянке, и ничего плохого от этого не случилось. Но кому он мог сказать все это? Теперь, после отказа адмирала, он чувствовал себя лишним в Кацауровке, и как только старик пошел подремать, он простился и ушел. Когда он прощался с Кацауровыми, Татьяна исчезла из комнаты и не провожала его, как обычно. Это совсем доконало Джека.

Он шел домой с пустой корзиной и чувствовал, что теперь разбит окончательно. Да, нечего сказать, хороши его новые друзья! Скороходов ободрал его как липку, а Кацауровы ясно показали, что считают его последним человеком. Все кончено, выхода нет!

Чтобы подбодрить себя немного, Джек запел песню:

Но даже песня у него не вышла, и он замолчал.

Дома, у себя на кровати, Джек нашел письмо от Чарли.

Американец писал:

Милый Джек! Здесь пшеницу убрали, и на той неделе я еду на север, опять к Коллинзу. Денег у меня уже сто долларов, так что капитал растет. Но меня убивает факт, что ты до сих пор не прислал мне письма.

Джек, дружище, пшеница обмолочена, и в Калифорнии поспели сливы, а я все еще не знаю, как обстоят наши дела. Если ничего не выходит с землей, какого черта жить нам в разных странах! Приезжай сюда, будем работать, как прежде, и копить деньги. Хоть через двадцать лет, а получим клочок земли. Напиши скорей, в чем дело. Неужели «вирджиния» не дала тебе никакого дохода?

Джек, старик, неужели у нас не будет фермы никогда?

— Да! — произнес Джек громко. — Надо сказать прямо: фермы у нас не будет никогда, ни в Америке, ни в Европе…

И он закрыл лицо руками и так сидел долго, не двигаясь. Потом достал бумагу и карандаш и начал писать свое первое письмо к Чарли.

Дружище! Нет, должно быть, клочка земли во всем свете, где бы мы могли с тобой работать сообща. Теперь, осенью, я подвел итоги своей летней работы и должен признаться, что мне не удалось сделать того на что я рассчитывал. Участок моей матерь (представь себе, она жива!) слишком мал, чтобы на нем можно было поставить удовлетворительное хозяйство. Покупать же землю здесь нельзя. Ты скажешь, что можно разводить «вирджинию» и на маленьком участке. Именно на «вирджинии» я и нажегся. Сигары здесь не в ходу. Даже не хочется говорить об этом.

Твой Дж. Осмеркинг.

Теперь у меня только один выход. Вот он: из тех долларов, что ты скопил, купи билет через океан, но не для себя, а для меня. Вышли его заказным письмом немедленно. На новый год я закончу одно небольшое дело и сейчас же выеду в Америку. Значит, самое позднее увидимся в феврале.

Будем таскаться, старик, по всем штатам Америки, без всякой надежды на будущее. Ты пишешь, что через двадцать лет у нас все-таки будет ферма. Я был бы рад, если бы хоть через тридцать мы получили какое-нибудь пристанище, откуда никто не мог бы прогнать нас. Скажу тебе по секрету, я разуверился в жизни, и только надежда встретить тебя меня радует. Не обижайся, что я долго не писал тебе. Хотел сначала на деле проверить свои расчеты. Было бы хуже, если бы я прислал письмо, которое тебя ввело бы в заблуждение.

Невеселая у нас будет встреча с тобой, бродяга. Океан съест все, что ты накопил за год. Но ничего, нам не привыкать к горю.

Значит, до свиданья. Жду билета.

Джек запечатал письмо, вложил его в конверт и начал медленно заклеивать. Потом отыскал картуз. Он решил сейчас же отнести письмо на станцию. Рассчитывать больше не на что. В Америку так в Америку…

Он потушил лампу и вышел на двор. Темная октябрьская ночь окропила его лицо мелким дождем. Он пошел довольно быстро, и грязь звякала под ногами, как будто на его башмаках были надеты шпоры.

Джек знал, что его путь на станцию — путь бегства из СССР. Испробована еще одна возможность, получено еще одно поражение, может быть, сильнейшее из всех. Оканчивается целый период его жизни. Он добровольно возвращается в кабалу, в неволю, к тяжелому, безрадостному труду на чужих. Он отрывается от семьи, от родины. Что же делать?.. Значит, так надо.

Да, так надо! Он несет на станцию письмо, которое уже нельзя будет вернуть. Чарли купит билет, истратит деньги. Сто десять долларов будет стоить путь через океан. Бегство дорого обходится. За сто десять долларов можно купить хорошую лошадь.

Почему же, однако, все окончилось так печально? Почему он должен признать себя побежденным? Почему? Или, может быть, он ошибся в чем-нибудь?

Что делал он здесь, в СССР?

Он напряженно работал все лето, чтобы создать небольшое хозяйство. Он возился у себя на огороде с лопаткой, смотрел в землю, старался не замечать, что творится вокруг него. А что творится вокруг?

Здесь в СССР рабочие и крестьяне строят большое общее хозяйство, где всего будет много, где каждый получит возможность работать и пользоваться всеми благами земли. Здесь строятся новые заводы, дороги, образуются коллективные крестьянские хозяйства. Все это он пропустил мимо глаз. Не заметил. Он смотрел только в свою землю. Он шел против жизни. Скорее всего, именно здесь и лежит причина его поражения. Он приехал в рабочую страну СССР с повадками деляги-американца. Он не просто работал, а скрывал свои планы ото всех, даже от матери, ловчился, вертелся, продавал имущество, занимал деньги и у ростовщика. В простоте сердечной он думал, что все это высшие приемы работы, что иначе действовать и нельзя. Но если бы это были хорошие приемы, он не проиграл бы игры, не шагал бы сейчас ночью в грязь на станцию. Нет, надо прямо сказать, его приемы никуда не годятся. Результаты налицо: он разбит по всем пунктам.

Теперь дальше. На Новый год он уедет из Починок в Америку. Он уедет, и никто, кроме матери, не пожалеет о нем. А может быть, и мать не пожалеет. Она вернула свою корову и успокоилась. Катька пожалеет? Может быть. А остальные все только посмеются. «Смотался американец, — скажут. — Туда ему и дорога, сволочь он был». Обидно, что и говорить!

Джеку стало жалко самого себя. Он всхлипнул и почувствовал, что по лицу его ползут слезы.

Он начал думать дальше, стараясь найти выход из положения. И вдруг почувствовал, что приходит к какому-то определенному решению, с которым он раньше не сталкивался. Он пробовал возражать себе, искал других возможностей, но все время возвращался к тому же. Начинал рассуждения снова — и снова приходил к прежнему выводу.

Черт подери, каким же образом он действительно так промахнулся?

Он уже давно прошел Чижи, и теперь к нему приближались зеленые и красные огоньки станции. Но Джек не смотрел на них. Он разговаривал сам с собой, размахивал руками и шагал машинально. Только на платформе перед почтовым ящиком он понял, что пришел куда надо. Он уже вынул письмо из кармана, как вдруг почувствовал, что письмо может и подождать. Что-то вроде нового плана окончательно родилось в нем.

Очевидно, новый план требовал каких-то решительных действий. Джек быстро сунул письмо в карман и побежал обратно в поле. Можно было подумать, что он забыл что-то в Починках. Или он решил остаться в СССР?

Он бежал быстро, лишь изредка замедляя шаги, чтобы передохнуть. И чем быстрее он бежал, тем яснее чувствовал, что бежит он к какой-то новой цели, и надежды в нем крепли. Вот наконец он миновал Чижи и начал спускаться к Починкам. Почти обессиленный, он прошел околицу и остановился у крайней избы, где жил его враг Николка Чурасов.

Без всякого раздумья Джек начал барабанить в темное окно.

— В чем дело? Кто? — спросил из избы злой и сонный голос Николки.

— Это я, отопри.

— Кто?

— Ну, Яков Восьмеркин, отопри, говорю.

— Я вот тебя сейчас дробью попотчую. С ума сошел, что ли?

— Нет, с ума не сходил. Отопри дверь, Николка. Пусти в избу. Предлагаю с завтрашнего дня коммуну строить.

— Коммуну? Сейчас.

В избе загорелся огонек.

 

Польза табака

Острый сигарный дым стоял в избе голубым облаком, как в каком-нибудь американском баре. Но курильщики собрались сюда не для того, чтобы выпить содовой и поговорить о пустяках. Обсуждался план работ коммуны «Новая Америка», устав которой был только что принят единогласно.

Впрочем, на обсуждение устава много времени не потратили. Был принят обычный, типовой устав. Долгое время лежал он у Капралова на печке в тряпке. Теперь Василий торжественно принес эту маленькую розовую книжку в избу Восьмеркиных.

— Дождалась-таки своего времени, — сказал он и положил книжку на стол.

Устав прочли и приняли, то есть в пустые места его, там, где стояли точки, вписали название коммуны, адрес и число членов.

Количество членов оказалось значительно больше, чем ребята вначале думали.

Когда в Починках узнали, что Яшка Восьмеркин неизвестно почему взбесился и пошел в коммунары, деревня дрогнула. Среди мужиков не было ни одного человека, который считал бы, что Яшка прогадал с табаком. Все знали, что на сигарах он заработал тысячу, и эта сумма казалась крестьянам невероятно большой, прямо геройской.

О величине этой суммы крестьяне судили хотя бы по тому, что в хлеву у Восьмеркиных появилась хорошая серая корова, каких в деревне раньше не бывало. Сам Яшка ходил в непромокаемом пальто и спал на кровати с сеткой. А сестра его Катька однажды в небольшой дождь прошла через всю деревню под коричневым зонтиком. Разве все это не говорило за то, что табачок себя оправдал, а Яшка — умница, заработал большие деньги на пустяках?

Вот почему в первый же день, как по деревне прошел слух о коммуне, пожелало записаться двадцать три двора. Правда, часть тут же отсеялась, когда коммунары заявили, что надо вносить паи лошадьми и коровами. Но четырнадцать мужиков, больше из молодых, все-таки остались; с работницами — двадцать пять членов, а если считать с ребятами и стариками, то сорок человек. При них десять лошадей и пятнадцать коров; кур до сотни. Земли, вместе с огородами, восемьдесят гектаров, с покосами — вдвое. Таких результатов не ожидали коммунары. Вот почему теперь они курили Яшкины сигары и пускали дым, как настоящие победители.

Но председатель коммуны Яков Восьмеркин молчал и очень недовольно подсчитывал что-то на бумажке.

— Мало земли, товарищи, — наконец произнес он, — не с чем начинать.

— Как так мало?! — закричал Капралов. — Ты с картофельного поля сколько табаку снял? А у нас земли в сто раз больше.

Но Джек разъяснил всем, что теперь расчет идет не на табак, а на пшеницу. «Вирджинию» будут сеять в последнюю очередь. Ведь если много табаку развести, совсем зарезаться можно. Надо засеять зерновых не меньше восьмидесяти гектаров. Потом коровам хороший корм нужен, а для этого тоже земля требуется. Да и работников много: чтоб всех занять, придется какую-нибудь огородную культуру развести. Одним словом, как ни вертись, пятидесяти гектаров не хватает. Без этой же добавки коммуна крестьянских дел не поправит, и бедность останется прежняя.

— Да где же землю взять? — закричал Бутылкин. — Легко сказать — пятьдесят гектарчиков. Ведь их прежде найти надо. А где найдешь?

— Надо что-нибудь придумать, — сказал Джек. — Вот я здесь все рассчитал. Смотрите, если не верите.

Николка Чурасов взял лист, просмотрел его бегло и заявил:

— Ясное дело, без прирезки не обойдемся. Придется землю требовать.

— Где?

— Известно где: в городе. Раз мы теперь коммуна, нам отказа не будет.

И, обращаясь к Капралову, который был выбран секретарем, сказал:

— Пиши заявление.

Капралов под диктовку Николки и Джека написал от имени коммуны заявление в земельное управление о добавочной прирезке земли. Все грамотные коммунары подписались на бумаге. Потом составили список членов коммуны и прошение о регистрации. Все эти бумаги Джек аккуратно завернул в газету и спрятал в карман. А затем надел непромокаемое пальто и картуз.

— Куда ты? — спросил Капралов. — Нешто заседание кончилось?

— Кончилось. Больше говорить не о чем. Надо в город за землей идти. И тебе со мной придется.

Николка Чурасов Джека поддержал:

— Довольно языком болтали два года. Шагайте в город, ребятишки. Я вам еще записочку напишу одному знакомому парню, товарищу Бабушкину. Он в комсомоле работает и, может быть, помощь окажет.

И Николка тут же на куске бумаги написал записку, довольно нескладную, но разъясняющую суть дела: коммуне нужна земля, помоги.

— А что же нам-то теперь делать? — спросил Сережка Маршев, видимо недовольный, что общее собрание так быстро кончилось.

— До Чижей нас проводите, — ответил Капралов. — Подписи под уставом в сельсовете заверить надо.

Все высыпали на улицу. Но Джек вдруг задумался, вернулся в избу и забрал с собой сигары и табачные листья. Рассовал все это по карманам и присоединился к коммунарам.

Коммунары шли тесной группой, молча. Каждый понимал, что минута важная: провожают в город первых депутатов. Николка закричал, когда вышли в поле:

— Ну, двинулась деревня-матушка! Теперь уж назад не повернем.

И все заговорили о том, что Починки действительно тронулись с места и начинается новая жизнь.

В Чижах, в сельсовете, засвидетельствовали подписи. Пока секретарь дышал на печать и прикладывал ее к бумагам, откуда-то появился Павел Павлович Скороходов со связкой баранок на шее. Он начал расспрашивать, в чем дело, а когда узнал о коммуне, отозвал Джека и стал приглашать к себе в гости.

— Выпьем на радостях по маленькой, — шептал он Джеку на ухо, чтоб коммунары не услыхали.

Но Джек от приглашения отказался. Его теперь занимало другое дело. Да и не забыл он еще скороходовских клещей.

От Чижей коммунары домой не пошли, а проводили делегатов на станцию и даже посадили в поезд.

…В городе Джек и Капралов без особого труда зарегистрировали устав коммуны. Все документы у них были налицо и как нужно оформлены. Гораздо труднее оказалось добиться высылки в Починки землемера для сведения отдельных участков в общий клин. И еще труднее — получить добавочную землю из запасного фонда.

Принимавший заявление об отводе земли секретарь посмеялся над ребятами, когда узнал, что коммуна только на днях образовалась, а уже требует земли. Он разъяснил, что землю им прирезать могут, но не раньше будущего года, когда «Новая Америка» докажет свою жизнеспособность. До этого надеяться нечего.

Джек начал доказывать, что без прирезки земли коммуна пропадет в первый же год, а если и уцелеет, то не сведет концы с концами. Секретарь ответил, что ничего не может сделать: последнее время часто образуются фиктивные коммуны специально для получения лишней земли. И что нужно сначала людей проверить на работе, а потом уж им землю давать.

Капралов тяжело вздохнул и посмотрел на Джека. А тот вытащил из кармана большую сигару, откусил кончик, закурил и задумчиво пустил дым в сторону секретаря. Секретарь понюхал воздух и усмехнулся:

— Ого! Еще земли не получил, а уж сигары раскуриваешь.

— Да нет… — ответил Джек конфузливо. — Это так, «Вирджиния», наша деревенская. Вот попробуй, если хочешь. — И положил перед секретарем длинную сигару, чуть ли не в четверть.

Тот оглядел сигару со всех сторон внимательно, но вернул ее обратно.

— Это уже вроде взятки выйдет, — сказал он с сожалением.

Джек засмеялся:

— Какая такая взятка? Говорю же, что с моего огорода сигара.

Секретарь недоверчиво улыбнулся и закурил. Затянулся раз пять.

— Хорошая штука, — сказал он, рассматривая дымок. — Ты удостоверить-то можешь, что сам табак вырастил?

— Ну да, могу. Вот и листья при мне.

И Джек положил на стол пачку листьев.

— Я вот что тебе посоветую, — вдруг рассмеялся и подмигнул глазом секретарь, — приложи ты к своему прошению пяточек сигар, в виде, так сказать, удостоверения о трудоспособности. Я не шучу! Ведь американский сигарный табак у нас культура новая. Может, комиссия это во внимание примет.

— Так и сделаем, — подхватил Капралов. — Должна во внимание принять!

И написал на листе бумаги:

Сигары «Вирджиния» — из табаку, выращенного на огороде Якова Восьмеркина, председателя коммуны «Новая Америка». Приложение к прошению об отводе земли. Секретарь совета коммуны В. Капралов.

В эту бумагу завернули несколько сигар. Сверток был пришит ниткой к прошению и занумерован.

После этого ребята ходили еще с письмом Николки Чурасова к товарищу Бабушкину на квартиру.

Бабушкин был низенький молодой человек, очень бойкий и, видимо, занятой. Однако, узнавши, что речь идет об организации коммуны, он обещал оказать содействие и позвонить по телефону в земельное управление. Сам он только что бросил курить, поэтому сигар пробовать не стал. Но заинтересовался новой культурой и взял у Джека пяток сигар, чтобы показать ребятам в комсомоле.

Когда через несколько дней Джек пришел за справкой о результатах решения, секретарь радостно замахал рукой и закричал:

— А ведь повезло тебе, товарищ Восьмеркин! Вся комиссия твои сигары курила. Председатель прямо сказал: «Если парень такой табак у себя на огороде выходил, из него толк выйдет».

— Ну да, выйдет, — подтвердил Капралов. — Только дадут ли нам землю? Вот вопрос.

— Скорее всего, дадут. Так постановили: поедет землемер ваши наделы обмерять, наказ получит — удобные земли кругом осмотреть. Если что окажется подходящее, прирежет. Так что помогли тебе твои сигары, Восьмеркин. Польза, так сказать, табака.

— А когда землемер приедет?

— Через месяц ждите. Председатель обещал ваше дело ускорить. Нам, говорит, сейчас американцы нужны. Только, Восьмеркин, друг, держись теперь. Смотри дальше не подгадь!

— Не подгадим, — ответил Джек серьезно.

И пошел к порогу. Потом вдруг вернулся, полез в карман и вытащил два зернышка крупной пшеницы. Сказал смущенно:

— Вот покажи председателю наши семена. Скажи, что это американская пшеница «манитоба». Через три года у нас ею сто гектаров в коммуне засеяно будет.

…Джек и Капралов после недельного отсутствия вернулись в Починки с приятными вестями. Пришли прямо в избу Чурасовых, собрали коммунаров и все им подробно доложили: устав утвержден, землемер приедет, может, и земли прирежут в этом году. Одним словом, основание коммуне положено.

Николка сейчас же выскочил с ружьем на крыльцо и выпалил в воздух от радости. Потом Джека и Капралова качали. С песнями и плясками коммунары прошли через всю деревню. Их останавливали крестьяне и спрашивали, в чем дело. Двое мужиков даже выразили желание вступить в коммуну, и их зачислили кандидатами тут же, на улице.

Дома Пелагея сообщила Джеку, что накануне старик Кацауров внезапно скончался. Он погнал коров к березовой роще, как всегда, а к ночи коровы вернулись домой одни. Братья ходили искать старика, но в темноте не нашли. Сегодня чуть свет пошли на поиски всей семьей, как по грибы. Сперва увидели носовой платок на траве, а потом и самого старика. Он сидел мертвый у дерева, с потухшей папироской в руке.

Джек хотел сейчас же идти в Кацауровку. Но Пелагея сказала, что спешить туда нечего, там хлопоты. И будет вполне достаточно, если он пойдет завтра прямо на похороны.

 

Новые перспективы

Старик Аристарх Владимирович Кацауров завещал похоронить себя по гражданскому обряду. Он даже наметил себе место для могилы: на опушке березовой рощи, где пас коров.

Однако братья Кацауровы решили, что это желание отца должно быть нарушено, потому что никого и никогда в их роде не хоронили без священника. Они пригласили попа из Угрюмова и устроили вынос по церковному обряду. Вместе со священником пришли старики и старухи просто поглядеть на похороны. Приехал в тележке и Скороходов с сыном Петром. Он считал адмирала своим приятелем с тех пор, как выменял у него пару звучащих тропических раковин на гусака.

Джек пришел прямо на кладбище и стал в стороне. На рукаве у него был надет кусок черной материи, как это делали в Америке фермеры в знак траура.

Когда адмирала закопали, старший сын его Валентин сказал речь. Он говорил о том, каким замечательным мореплавателем был его отец, как до революции он командовал целой эскадрой броненосцев, а после революции пас двух коров и телку. Дальше Валентин отметил, что Советская власть во внимание к заслугам отца оставила ему имение, которым теперь должны пользоваться дети. Закончил Валентин на том, что если бы отец его умер в Москве, его хоронили бы непременно с оркестром.

Все начали сморкаться и утирать глаза. Татьяна, которая стояла тут же и тихо плакала, пригласила Скороходовых и Джека в усадьбу закусить.

Джек сначала не хотел идти, но потом у него появилась какая-то мысль, и он пошел.

Во флигеле, в столовой, против камина, был накрыт большой стол. Гости начали есть пирог, а братья Кацауровы принесли глобус и показывали, в каких морях и океанах плавал их отец. Во время этих рассказов Джек молчал, а потом встал и заявил, что хочет сделать предложение.

Братья испугались не на шутку. Они решили, что Джек в такой неподходящий момент опять заговорит о свадьбе. Но Яшка имел совсем другое в виду. Он сказал, что в Починках образовалась коммуна «Новая Америка», устав которой уже утвержден. По плану хозяйства намечается развести кур и держать коров в одном помещении. И вот он предлагает Кацауровым сдать усадьбу в аренду. И для них и для коммуны это будет выгодно: коровник в Кацауровке большой и есть теннисная площадка, окруженная сеткой. На ней можно поместить кур. О цене столковаться легко. Слово за Кацауровыми.

Братья Кацауровы переглянулись и не знали, что отвечать. Конечно, выгодно было принять предложение, но Валентин сообразил, что Джек не даст им бездельничать и целыми днями играть в теннис. Поэтому, немного подумав, он ответил:

— Нет, уж освободите нас от коммуны. Все-таки теперь свой угол есть. А потом, хоть это мелочь, но недопустимо, по-моему, на теннисной площадке кур разводить.

— Породистых, — сказал Джек многозначительно. — Мы плимутроков разведем или виандотов.

— Это все равно, — подхватил младший Кацауров, Анатолий. — Как вы не понимаете: благородная игра в теннис — и вдруг куры! Я убежден, что покойному отцу это было бы очень неприятно. Нет, этот номер не пройдет.

— Правильное решение, — сказал Петр Скороходов важно. — Дело в следующем: коммуны эти в городе придуманы, за письменным столом. Нельзя народ соединять, если он врозь работать хочет. Все равно — «Новая Америка» или старая, придется ее через год ликвидировать за долги.

— Посмотрим, — сказал Джек задорно. — Еще неизвестно, кто ликвидируется. Через три года мы весь район американской пшеницей засыплем и молоком зальем…

Скороходов захохотал, но сейчас же вспомнил, что он на похоронах, и сделал вид, что закашлялся.

Пока шел этот разговор, Татьяна вышла на минутку из комнаты и возвратилась, неся в руках книгу. Это был «Робинзон».

Страшно покраснев, она протянула книгу Джеку и просила его принять «Робинзона» в подарок, на память о покойном отце.

Джек смутился, но книгу взял и поблагодарил.

Из Кацауровки Джек ехал в тележке вместе со Скороходовым. Павел Павлович сам предложил его довезти, сказал, что у него есть важный разговор. По пути все время говорил о том, что напрасно Джек ввязался в коммуну. Такой работник, как он, сумеет и без помощи других деньги заработать. На это Джек не ответил ему ни слова.

Джек вылез из тележки у своей избы, но Скороходов и тут его в покое не оставил. Зашел в избу и стал в присутствии Пелагеи уговаривать посеять на будущий год сообща пять гектаров «вирджинии». При этом божился, что продаст табак с выгодой на Нижегородской ярмарке, а прибыль разделит пополам.

Джек не стал оспаривать проекта Скороходова, а просто ответил отказом. Развернул «Робинзона» и принялся читать, начиная с первой страницы.

Тогда Скороходов вдруг переменил тему разговора:

— Ну, хочешь, Яш, я за тебя Танюшку Кацаурову просватаю? Ведь братья-то ее у меня во где сидят, в кулаке. Они у меня на похороны пятьдесят рублей заняли.

Пелагея начала возражать против такого брака. По ее мнению, Татьяна была невеста неподходящая: из господского рода и ростом мала. Джек только открыл рот, чтобы высказаться по этому поводу, как вдруг заметил, что в «Робинзоне» лежит записка. Ага! Значит, Татьяна Кацаурова передала ему книгу со значением. Она что-то хотела сообщить ему.

Незаметно Джек прочел набросанные карандашом строчки:

Я очень хочу вступить в вашу коммуну и обещаю там хорошо работать. Приходите к нам завтра. Т.

Прочитавши записку, Джек тихонько свистнул.

— Ну, так как же? — спросил Скороходов и обнял его за плечи. — Идет, что ль? Я тебе свадьбу устрою и посаженым буду. А ты из коммуны выходи, и табак разведем вместе.

Джек поднялся во весь рост.

— Скороходов, — сказал он весело, — можешь ты повернуть голову налево?

— Ну да, могу, — ответил Скороходов и повернулся.

— Что же ты теперь видишь?

— Да ничего не вижу. Вот только дверь одну.

— Правильно, дверь. Теперь надень картуз и ступай в эту дверь. Да приготовь к новому году пятьсот рублей. А то я тоже с клещами приеду.

Скороходов не понимал американских шуток, а потому только захохотал и не двинулся с места. Тогда Джек просто сказал ему, чтобы он убирался из избы и больше не приходил. Скороходов надел картуз и закричал:

— Ну хорошо, вспомню я…

Однако фразы не кончил и вылетел за дверь.

Пелагея долго ворчала на Джека за то, что он обидел доброго человека. Но Джек хорошо знал, что делал. Скороходов со своими советами был теперь ему не нужен.

А все-таки в Кацауровку Джек на другой день не пошел.

 

Еще кандидаты в члены коммуны

Когда копали картошку, Джек объявил по деревне, что коммуна скупает картофельную ботву по гривеннику за воз. Крестьяне подивились на чудачество Джека, но велели бабам и ребятам ботву не разбрасывать, а собирать ее при дороге. Коммунары выехали с подводами и за один день перевезли всю ботву на двор к Восьмеркиным. Ботва лежала на огороде огромной темной кучей и вызывала возмущение Пелагеи. Старуха считала, что из ботвы проку уж никакого быть не может.

Тут же на краю огорода Восьмеркиных ребята по указанию Джека начали рыть яму. Это была первая общая работа коммунаров, и прошла она дружно, без единой заминки. Ребята рвали лопаты друг у друга из рук и ни на минуту не прекращали работы, пока наконец Джек не сказал:

— Довольно, товарищи. Ведь не колодец роете.

Яму выстлали внутри соломой и прутьями. После этого начали рубить картофельную ботву сечками, как капусту. Изрубленную ботву свалили в яму, утрамбовали, а сверху прикрыли соломой и досками.

Получилась силосная яма, о которой раньше не имели никакого представления в Починках. Джек разъяснил, что из картофельной ботвы весной выйдет хороший корм для коров. Но в это никто не хотел верить.

Как-то Николка Чурасов, которому поскорей хотелось наладить общее дело, предложил сливать излишки молока в железный бидон и отправлять на продажу в город. Но Джек подсчитал, что это невыгодно, и посоветовал выделывать творожные сырки. В избе у Капралова была устроена примитивная сыроварня, и в город отправили с Сережкой Маршевым двести сырков. Всю партию закупил кооператив, и коммуна получила новый заказ. Это было первое выступление «Новой Америки» на внешнем рынке.

В конце октября приехал из города гость в коммуну — землемер. С помощью ребят он обмерил отдельные участки коммунаров и наметил место для общего клина. Место попалось хорошее, как раз у дороги в Кацауровку. Землемер осмотрел и запасные земли. Сказал, что в городе сделает доклад в пользу коммуны, и если его доклад утвердят, то весной он гектаров шестьдесят прирежет. Потом простился с ребятами, собрал чертежи в портфель и уехал.

Об этом приезде несколько дней говорили мужики в Починках. Похоже было на то, что дела коммуны действительно налаживаются. Коммунары ходили по деревне важно и деловито, и за это их даже стали звать американцами.

Наконец выпал первый снег, но продержался только два дня и стаял. Николка Чурасов начал готовить патроны, чтобы идти на зайцев. А Джек целый день сидел в избе и вертел сигары из тех листьев, что оставил ему Скороходов. Работал, как на фабрике, по восьми часов в день, с перерывом на обед. Всю избу завалил сигарами, и Пелагея не знала, куда от них деваться. А Яшка вертел все новые и новые, словно нанятый. Однажды вечером он резал листья на завертку. Вдруг кто-то постучал в окно прутом. Джек вышел на крыльцо. У избы стоял всадник, накрытый рогожей. Джек подошел ближе и увидел, что это Татьяна Кацаурова. Она сидела на своем Байроне и тихо плакала. Поэтому, должно быть, и в избу входить не хотела.

— Меня ветка сильно по глазам хлестнула, потому я и плачу, — сказала она.

Джек снял ее с седла и ввел в избу. Попросил Пелагею поставить самовар и спросил у Татьяны, что случилось. Пока Пелагея колола щепки на растопку, Татьяна успокоилась и рассказала с возмущением, что старший брат ее Валентин уехал с женой в Москву и обратно не вернется.

— Зачем же он уехал? — спросил Джек.

— Мы нашли в столе у отца рукопись — его воспоминания о войне и революции. Валентин взялся устроить ее в издательство. Говорил, что можно тысячу рублей получить и поправить хозяйство. Забрал все деньги, какие были в доме, и уехал с женой. А сегодня от него пришло письмо, что он не вернется в Кацауровку. Устроился в Москве. О книге ничего не пишет…

Татьяна сказала все это с возмущением, но в то же время было видно, что она стыдится за своего брата и смягчает всю историю. Раньше она никогда не жаловалась на свою судьбу, но теперь, должно быть, терпение ее переполнилось. Она начала говорить Джеку о том, что с отъездом Валентина положение ее в усадьбе делается совершенно безвыходным. Младший брат — плохой работник, и хозяйство совсем разваливается.

Сказавши это, Татьяна опять громко заплакала и, стыдясь Пелагеи, отвернулась к стене. На Джека, наоборот, все происшествие произвело приятное впечатление. Он весело прошелся по избе и сказал:

— Что ж, Татьяна Аристарховна, дело ясное: вы вступайте в нашу коммуну — и конец.

— Уж я и не знаю, как теперь быть.

— Как не знаете? У меня есть от вас заявление.

— Какое заявление?

— А вот это.

Джек открыл «Робинзона» и показал записку:

Я очень хочу вступить в вашу коммуну и обещаю там хорошо работать. Приходите к нам завтра. Т.

Татьяна хотела что-то возразить, но Джек не стал ее слушать. Позвал Катьку и сказал ей:

— Беги скорей за ребятами. Скажи, что заседание будет. Чурасовых позови, Маршева и Капралова.

Ребята собрались быстро. Джек закрыл дверь на крючок и заявил, что заседание будет секретное.

Ребята насторожили уши, а Джек принялся писать что-то на бумаге. Потом разъяснил коммунарам, что представляется возможность включить Кацауровку в состав коммуны и это даст возможность сразу наладить хозяйство. Ведь там и земли порядочно, и коровник теплый, и конюшня, и даже теннисная площадка, подходящая для разведения кур.

— Постой, постой! — закричала Татьяна. — Брат Толя на кур не соглашается. Он теннисом дорожит.

— Все равно ему теперь не с кем играть будет, — ответил Джек, — Так как же, ребята? Я предлагаю зачислить Татьяну Кацаурову кандидатом в члены коммуны с шестимесячным испытательным сроком. Есть возражения?

Ребята отлично понимали, что Кацауровка для «Новой Америки» — клад, но принимать помещиков в коммуну они не хотели.

— В мячики ее братец играть будет! — закричал Николка. — А мы, выходит дело, как раньше на него работали, так и теперь работать будем.

— В чем, товарищи, вопрос? — спросил Джек. — Татьяна Кацаурова хоть и помещичья дочка, а работать умеет и нам не повредит. Только вот, значит, с братом заминка…

— А брата мы на сторону выделим! И площадку за ним оставим, — предложил Капралов.

— Верно! — закричала Татьяна, чувствуя, что выход найден. — Так и сделаем. Его жена Дуня вместе со мной работать пойдет, а он пусть один с хозяйством справляется. Ну, ребята, спасибо вам за помощь.

И она начала радостно пожимать руки коммунарам, смеялась, и все смеялись вместе с ней.

— Только дело это не простое, ребята! — вдруг сказал Николка. — Сами понимаете, Кацауровка больших денег стоит. Чижи ее нам без борьбы не уступят.

— А кто говорит, что уступят? Я в город поеду, — сказал Джек. — Завтра же и заявление подам.

Потом долго пили чай с молоком, ели сырки и курили сигары.

Говорили о том времени, когда коммуна станет на ноги. Джек заявил, что первым долгом надо будет повалить колонны и разобрать развалины старого дома. Там много крепкого кирпича, и его можно использовать на постройки. Татьяна мечтала привести в порядок сад и почистить пруд. Николка заговорил о том, что надо подпрудить речку Миножку и устроить электрическое освещение. А Маршев сказал, что готов помириться на хорошем питании и крепких сапогах. Теперь ребята имели право фантазировать: ведь дело было пущено в ход.

Близко к полуночи Татьяна начала собираться домой. Джек предложил ей заложить телегу. Но она отказалась, заявив, что ничего не боится. Забралась на своего Байрона, ударила его прутом и понеслась по улице во всю прыть.

А на другой день после этого Джек пропал из деревни.

Словно он только и ждал, чтоб Татьяна Кацаурова вошла в члены коммуны.

 

Сбежал председатель коммуны

Собственно говоря, в Починках сначала никто не помышлял, что Джек действительно пропал. Он уехал в город с совершенно определенным поручением: хлопотать о включении Кацауровки в состав коммуны. Но, очевидно, у него были и другие планы в голове.

Так, уезжая в город, он забрал с собой все сигары, которые сделал за последнее время. Перед отъездом дал матери сорок рублей, а Катьке оставил записку о том, как надо ухаживать за коровами, когда они телятся. Прощаясь с Капраловым и Чурасовыми, просил их почаще собирать ребят на собрания и говорить об общих делах. Тогда, впрочем, никто не обратил на все это особого внимания. И только через две недели, когда установился санный путь, а Джека все не было, среди крестьян-некоммунаров пошли разговоры, что Яшка уехал в Америку и обратно не вернется. Правда, коммунары таких вещей не говорили. Но и им было странно, что вестей от председателя нет. И иногда даже они готовы были верить, что с Яшкой действительно что-то приключилось.

Капралов, конечно, собирал ребят, но собрания протекали вяло, говорить было не о чем. Коровы зимой стали меньше давать молока, и производство сырков прекратилось. Таким образом, зачахли первые ростки общего дела. В декабре мужики уже открыто смеялись над коммунарами и их беглым председателем. И у ребят не было слов, чтобы заступиться за Яшку. Они и сами считали безобразием, что за полтора месяца он не удосужился написать в коммуну письма.

Несколько раз в неделю Капралов с ребенком на руках являлся в избу Восьмеркиных и спрашивал Пелагею о Джеке. Но она сама ничего не знала, только громко вздыхал, и утиралась платком. Временами она была даже готова считать появление Джека в деревне за какое-то наваждение. Внезапно он появился ночью и так же внезапно исчез. Только серая корова в хлеву да кровать Джека напоминали ей о сыне. Да еще почти каждый месяц из сельсовета приносили Яшке письма в больших желтых конвертах. Пелагея знала, что это пишет Яшке друг из Америки. Она складывала бережно письма в сундук, как раз в тот угол, где лежали ее перчатки и коричневый зонтик с толстой ручкой.

Кто был искренне рад исчезновению Джека, так это Скороходов. Он считал, что теперь пятьсот рублей, которые он был должен Яшке, останутся при нем. Он даже распределил, куда истратить эти деньги. И всюду, где представлялась возможность, говорил, что у него есть верные сведения: Яшка утонул в Волге.

Но Скороходову скоро пришлось убедиться в том, что сведения его не совсем верны. Как раз после Нового года, когда срок векселю истек, в Чижи приехал человек из города. У человека был объемистый портфель под мышкой, а в портфеле лежали сборники законов, вексель Скороходова и доверенность Яшки на получение денег.

Человек пришел к Скороходову на дом и попросил расплатиться по векселю. Павел Павлович даже спорить не стал, сейчас же заплатил все до копейки. Человек вернул ему вексель и уехал в город. А Скороходов принялся ругать Яшку.

— Да нешто такие в Волге тонут? — говорил он сам себе. — Да он и в огне не сгорит, пока денег не вымотает. Ведь сволочь, можно сказать американского происхождения.

Да, конечно, Яшка не умер! Только он еще не привык работать в общем деле и по своей скверной привычке ничего не писал в коммуну. Впрочем, в середине января Капралова вызвали в сельсовет за заказным письмом. Капралов обрадовался: наконец-то Яшка раскачался. Но в конверте, который получил Капралов в сельсовете, письма не было. А лежала там накладная на получение со станции трех тонн груза. Какого груза, не было сказано, но и на том спасибо.

Капралов поднял на станцию всех коммунаров. Выехали на десяти подводах, чтобы сразу груз вывезти. Ребята повеселели. Еще бы: три тонны груза — это не комар начхал!

— Ишь ты, словно и правда коммуна, — говорили мужики, когда обоз из десяти подвод ехал по Починкам.

На станции коммунарам по накладной выдали мешки с неизвестным веществом, скорее всего с химическим удобрением. Мешки разложили на все подводы поровну. Обратно ехали медленно, в пути обсуждали вопрос, откуда Яшка достал удобрение, почему ничего не написал и что теперь с удобрением делать.

Через Чижи для агитации решили пройти с песнями. Смотрите, мол, мужики, коммуна с зимы удобрение запасает! Песню грянули у самой околицы. Но до конца допеть не успели. В Чижах поджидала коммунаров такая потеха, какой они раньше и не видывали.

Павел Павлович Скороходов поссорился со своим сыном Петром, должно быть, первый раз в жизни. Поссорился на улице, при всем народе. И сейчас же пошел драться.

Крестьяне сначала смотрели на драку с интересом. Но потом, когда увидали, что старик начал Петра одолевать, бойцов разняли. У Петра шла носом кровь, и он кричал на всю деревню:

— Подожди, подожди, кулак, мироед! Мы тебя выселим!

Пошел в избу и еще с крыльца ругался.

Разговоров это вызвало много, и на улице собралось народу человек двести. Пока обсуждали событие, драка разгорелась опять, на этот раз на дворе у Петра. Оказалось, что старик не успокоился и пришел на двор к сыну с оглоблей. Тот тоже схватил оглоблю. Чтоб свободнее было драться, выскочили на улицу и принялись биться, как древние рыцари копьями, на далеком расстоянии.

Скоро, однако, Скороходов-старик, бросив оглоблю, ухитрился ударить Петра в нижнюю челюсть, сбил на землю и принялся колотит! Тут уж и коммунары побросали возы и пришли Петру на помощь.

Петр, хоть ему и плохо пришлось, поднялся и закричал:

— Подожди, подожди, папаша-храпоидол! Выселим тебя из Чижей. Походишь по миру с ручкой!

А старик Скороходов бил себя в грудь и еще громче кричал:

— Против отца идешь, ехидна! Хаму подражаешь! Ладно! Я тебя весной в рог согну.

Вся деревня была на стороне Петра. Все знали, что старик занимается ростовщичеством. Петр был безвреднее, хотя и тянул руку отца. Мужики после драки рады были посмеяться над Скороходовым. Кричали ему:

— Подожди, Пал Палыч, доберемся до твоих мешочков! Все твои делишки на свежую воду выведем.

Коммунары тоже посмеялись над даровым зрелищем, а когда все утихло, тронулись дальше. Но рано уехали. Потом мужики говорили, что Скороходовы еще два раза принимались драться, и оба раза на улице.

Скоро после этого в Починки к Капралову приехал Петр Скороходов. Попросил собрать совет коммуны, показывал следы от отцовских побоев, даже штаны засучивал. Потом завел длинный разговор. Говорил, что поссорился с отцом на вечные времена и хочет в Чижах организовать артель под названием «Умная инициатива». Списал устав на бумажку и расспрашивал Капралова, где и как в городе можно получить землю. Ребята отвечали ему охотно, понимали, что «Новой Америке» легче работать будет, если по соседству еще коммуна образуется. Петр угощал всех Яшкиным табаком, который был у него раскрошен, как махорка, но от этого вкуса не потерял. Очень ругал отца и приглашал ребят к себе в гости.

Когда он уехал, Капралов восторженно закричал:

— Во, видели, ребята? Все деревни по нашим следам тронулись. Лиха беда — начало…

В феврале всколыхнулись деревни по случаю перевыборов в Советы.

В Чижи приезжал оратор из города, и было там большое собрание. Коммунары пошли все. Оратор говорил о текущем моменте, о повышении урожайности и советовал образовывать колхозы. Капралов и Николка Чурасов беседовали с ним отдельно в сторонке. Просили поторопить землемера в городе с отводом земли. Оратор пообещал.

Потом начались перевыборы.

Между другими кандидатами чижовские мужики выставили Петра Скороходова. Решили, что после ссоры с отцом Петр в Совете пригодится. Уж он доходы отцовские учесть сумеет и обложит его как следует!

Петр Скороходов прошел в Совет большинством голосов.

 

Николка Чурасов зашевелился

В марте приехал в коммуну землемер.

Рано утром он вышел в поле с коммунарами и забил колья на новом участке. Прирезал и добавочный кусок, гектаров пятьдесят. Теперь поле коммуны было сведено в один участок, мерою в сто тридцать гектаров. Земля хорошая, вдоль дороги. Одно плохо: больше половины попало на целину.

Закончив работу, землемер передал Капралову чертеж нового участка, пожелал коммунарам всего хорошего и уехал в город. А ребят раздумье взяло: прежде всего, как поднять сто тридцать гектаров на десяти лошадях? А если и удастся поднять все поле, то чем засеять?

Подсчитали семена по амбарам, оказалось запасов на шестьдесят гектаров. Да и семена все разные: и пшеница, и просо, и овес. Еще картошки нашлось гектаров на семь. А больше ничего.

Вот тут-то снова помянули Яшку недобрым словом. Еще бы, взбаламутил коммуну, доказал, что земли мало! А теперь, когда земля получена, скрылся неизвестно куда. Долго совещались ребята, как быть. Наконец решили выехать в поле всей коммуной и начать пахоту прямо с целины.

Но первый же день показал, что взялись они за трудное дело. Не шли слабосильные лошади по целине, а если и шли, то плужок только царапал землю. Даже до червей не добирался, так что грачам на поле нечего было делать. Так пробились коммунары целый день. И с одного конца начинали пахать, и с другого, а прок один: не дается земля коммуне. По такой пахоте и семена разбрасывать жалко.

Ночью собрались в избу к Капралову на секретное совещание.

Был поставлен вопрос: как дальше работать?

Начались прения.

Одни предлагали целину бросить и пахать пары, сколько их есть. Другие говорили, что, пока лошади не измучены, именно целину пахать надо. Каждый доказывал свою правоту.

Крик поднялся невообразимый, а выхода из положения не было видно. Наконец состоятельный Бутылкин сказал тихим голосом:

— Что ж, товарищи, дело ясное: ни рожна не выходит с коммуной. Предлагаю я потихоньку разделить землю по едокам, и пусть каждый пашет свой клин как знает.

Николка Чурасов закричал:

— Так ведь это же значит смерть коммуне!

— Смерть и есть, — ответил Бутылкин храбро. — Зато мы живы останемся. А ведь ежели языком болтать всю весну да за коммуну стоять почем зря, осенью все ноги протянем. Предлагаю голосовать мое конкретное…

Проголосовали. Против только шесть рук поднялось: Капралова, Маршева, братьев Чурасовых да двух бедняков-безлошадников. Остальные голосовали за раздел. Сговорились завтра утром чуть свет выйти в поле с веревками и землю на участки разбить. Сделать все это потихоньку от крестьян, чтоб лишних насмешек не было. Капралов занес постановление в протокол и заплакал от огорчения, словно он не мужик был, а девчонка.

Крестьяне быстро разошлись с собрания, должно быть боялись, что опять новые разговоры начнутся и решение переменят. В избе осталось только четверо старых друзей: Чурасовы, Капралов, Маршев.

Сидели и молчали.

— Надо дело спасать! — вдруг сказал Николка Чурасов.

— Конечно, надо, — подтвердил Капралов. — Только как — вот вопрос! Яшку искать, что ли?

— Да нет; раз он сбежал, не найдешь его. Да и не вспашет он нам участка. Другое надо.

— Что же?

— Будет тебе дурака ломать! Неужели не понимаешь? Машину надо.

— Машину хорошо бы. Да где ее взять?

— Где? Завтра в город ехать придется.

Капралов махнул рукой:

— Опоздали, братишка. Теперь, поди, все машины распределены и на полях работают. Да и не дадут нам машины. Скажут, земли мало.

— А вот посмотрим. Кто в город поедет?

Ответа не последовало.

Николка поднялся, поправил пояс и ответил сам себе:

— Я поеду.

Капралов спросил с интересом:

— А деньги-то у тебя на дорогу есть?

— Нет денег. Да ничего, найду.

— Где найдешь?

— Найду, говорю.

И тут по задорному лицу Николки пробежала какая-то тень.

Недолго еще поговорили, минут пять. Хоть и слабая надежда на поездку была, Николку никто не отговаривал. Все-таки, может быть, что и сделает в городе.

Капралов и Маршев проводили Чурасовых до избы. Просили Николая скорее возвращаться, даже если не достанет машины. Тихо пошли по домам.

А на другой день рано утром Николка ушел с ружьем из деревни. Шел он быстро и уверенно, словно на охоту в дальние места.

У околицы встретил его старик Сундучков, который в поле ехал. Закричал:

— Эй, коммунар! Пахать надоть, а ты на охоту. Не много так наработаете, ребятишки.

На это Николка ему ничего не ответил, хотя отбрехиваться был мастер. В роще вдруг начал он стрелять без толку по галкам и расстрелял все патроны. Потом сел у дороги и долго паклей чистил ружье.

Через два часа его видели на станции: он брал билет в город. Ружья при нем не было.

В городе Николка уже к обеду понял, что получить трактор во время пахоты — дело невозможное. Он обошел все учреждения, имеющие отношение к машиноснабжению деревни, и везде слышал одно:

— Опоздал, товарищ. На будущий год заходи.

Николка и сам понимал, что пришел за трактором слишком поздно. Семенной материал еще можно было достать в ссуду, а тракторов на складах не было. Чтоб испробовать все пути, Николка пошел по учреждениям, которые машиноснабжением не занимались. В земельном управлении он увидел Петра Скороходова. Петр о чем-то тихо говорил с секретарем, как решил Николка, о своей артели.

Николка обрадовался знакомому человеку и ткнул Петра в бок. Тот почему-то страшно смутился, но Николка на то внимания не обратил и начал рассказывать Петру свои горести.

Петр ничего не мог ему посоветовать, сказал только, что страшно спешит, и сейчас же пошел к двери. На пороге на минутку задержался и спросил:

— Что ж председатель-то ваш бездействует?

— Смылся Восьмеркин, — ответил Николка. — И не знаем, где он.

— Здесь околачивается. Я его вчера на базаре видел.

— Что же он там делал?

— Ничего особенного. Баранки покупал.

— А в деревню-то собирается?

— Я его не спрашивал.

И Петр вышел из комнаты.

А Николка сел на лавку и задумался. Невероятная злоба появилась в нем против Яшки. Весна, пахота, коммуна мучается в деревне, а Яшка тут ходит по базарам и баранки покупает. Несколько раз Николка вскакивал и порывался идти куда-то. Но идти было некуда, и он опять опускался на лавку. Скоро служащие начали расходиться, а курьерша принялась мести помещение. Пришлось Николке уйти.

Оставалось одно — ехать в деревню с пустыми руками. Николай пообедал воблой и хлебом на бульваре и пошел на вокзал. Тоска его мучила. Проездил ружье, потерял день, а проку никакого. Все равно распалась «Новая Америка»!

На вокзале он узнал, что поезд отходит только через три часа. Чтобы как-нибудь скоротать время, Николка решил зайти к своему знакомому, комсомольцу Бабушкину. На помощь он не рассчитывал, а только хотел поговорить.

Бабушкина он застал дома и сейчас же подробно рассказал ему, в какое тяжелое положение попала коммуна. Тот посочувствовал, но насчет трактора обнадеживать не стал. Сказал, что время действительно упущено. Однако дал Николке один совет: добиться получения семян в ссуду и переправить их в деревню. По его мнению, общие семена спаяли бы крестьян, и хоть небольшой клин коммуна могла бы засеять сообща. Мысль эта понравилась Николке, и он решил остаться в городе.

Весь день он смотрел на ледоход и вздыхал, а когда стемнело, пошел на ночевку в Дом крестьянина. Выправил себе у коменданта ордер на койку и побежал в спальню, чтоб поскорее заснуть и забыть свою злобу. В спальне стояло десять кроватей. На каждой лежал сенник и сенная подушка, одеял не было. Высоко в потолке тускло горела запыленная электрическая лампочка.

Все койки были свободны, за исключением одной, на которой уже спал человек, прикрытый кожаной тужуркой. Николка посмотрел на куртку и подумал, что вряд ли это крестьянин спит: кто будет в пахоту ночевать в городе? Вернее всего, мастеровой из совхоза.

Не снимая сапог, Николка улегся на сенник и закрыл глаза. Поплыли льдины, которые он видел на реке, и тело начало наливаться сном. Вдруг кто-то застонал в комнате. Николка открыл глаза, повернул голову и увидел, что человек под кожаной курткой беспокойно заворочался и заговорил во сне что-то непонятное. Потом громко закричал:

— Горит!.. Горит!..

И опять начал стонать, как тяжелобольной.

Николка поднялся на кровати: голос человека показался ему знакомым. Но тот уже успокоился и опять накрылся курткой. Николка соскочил на пол, зажег спичку, отвернул полу куртки и заглянул спящему в лицо. Предположения его подтвердились на все сто процентов: под курткой спал беглый председатель коммуны «Новая Америка» — Яшка Восьмеркин.

Он стонал и бредил, как тогда летом, в засуху, когда солнце жгло его табак, а он ничем не мог помочь беде.

 

Возвращение Джека Восьмеркина

Николка ахнул и принялся трясти Яшку за плечи. Тот проснулся, протер глаза и посмотрел на Николку.

Хрипло спросил:

— Пахать начали?

— На чем? — зашептал Николка с яростью. — Что ж ты, наших лошадей, что ли, не знаешь? Не идут они, и все…

— А разве целина попалась?

— Ну да, большая часть.

Яшка спустил ноги на пол, достал из-под подушки сигару и протянул ее Николке. Николка бросил сигару в стену через комнату и принялся упрекать Джека во всех бедах коммуны. Рассказал ему, как крестьяне, отчаявшись, решили разделить землю на участки и пахать каждый по отдельности. Упомянул и о том, что семян не хватит у коммуны и что, наверное, прирезку отберут.

Свой длинный и злобный рассказ Николай кончил вопросом:

— Ну, что думаешь делать, Яша?

Джек тяжело вздохнул.

— Третий день здесь бьюсь, — сказал он тихо. — Я еще осенью знал, что нам без машины поля не поднять. А теперь, понимаешь, есть трактор, да взять его нельзя.

— Где трактор?

Яшка рассказал, что всю зиму он работал в мастерской при совхозе «Красная звезда», в десяти километрах от города. Там вместе со слесарем он собрал из пяти старых тракторов четыре. За это получал сто рублей зарплаты в месяц и харчи. Весной попросил заведующего совхозом отпустить один трактор для вспашки земли в коммуне «Новая Америка». Заведующий согласился, но потребовал поручительство, что трактор будет возвращен в срок. И вот Яшка три дня бегает по учреждениям и организациям за поручительством и везде получает отказ.

Николка Чурасов как-то странно гмыкнул, бросился на Яшку и подмял его под себя. Это было выражением его страшной радости.

— Только в поручительстве дело? — спросил он, сидя верхом на Джеке.

— Только в нем.

— Яшка, я достану поручительство.

— Врешь?

— Чего вру?! Через Бабушкина достану. Он мне полное содействие обещал. Будем, Яшка, с машиной. Спасена «Новая Америка»!..

Ребята болтали долго.

У Яшки была еще одна новость: Петр Скороходов от имени сельсовета добивается передачи Кацауровки Чижам. В этом помогает ему старик Скороходов.

— Брось ты! — сказал недоверчиво Николка. — Ведь они поругались не на жизнь, а на смерть. Перед всей деревней оглоблями дрались.

— Может, перед деревней и дрались. А здесь, в городе, я их вчера вместе видел. Чай пили в трактире.

Николка призадумался. Теперь он понял, почему так быстро убежал от него Петр Скороходов. Значит, он ведет под коммуну подкоп? Значит, драка с отцом была надувательством?

— Плохо дело, — сказал Николка. — Ведь Петр нам болтал, что тоже хочет собрать артель «Умная инициатива». Мы ему поверили. Я его вчера встретил здесь и рассказал как доброму, что нам пахать нечем. Теперь он этим воспользуется и Кацауровку у нас перехватит.

— Беда будет.

— Конечно, беда. Но еще посмотрим, чья возьмет.

И ребята шепотом, словно их кто мог подслушать, принялись обсуждать, как защитить Кацауровку и разоблачить Скороходовых.

Из шестерых членов коммуны, голосовавших против раздела земли, лошади были только у Капралова и Дмитрия Чурасова. Но ни тот, ни другой в поле пахать не выехали. Они решили дождаться возвращения Николки из города.

На коммунаров это подействовало. Без вожаков не решались они делить землю. Первые полдня проспорили о том, как теперь быть. А после обеда без дележа каждый наметил себе полоску по парам и принялся пахать. Целина, отведенная коммуне, так и осталась нетронутой. Никому не хотелось мучить лошадь и ломать плуг в такое горячее время.

Правление же «Новой Америки» в полном составе осталось в деревне.

Не легко было сидеть во время пахоты сложа руки. Но каждый чувствовал, что, если выехать в поле, крестьяне сейчас же заставят разделить землю. Капралов, как наиболее осторожный, даже на улицу не показывался: сказался больным. А вечером, когда стемнело, тихо побрел с Сережкой Маршевым по направлению к Чижам. Надеялись встретить Николку.

Сережка Маршев, голодный и обессиленный, говорил отрывисто, не кончая фраз, что теперь ему остается только уйти из деревни на заработки — другого выхода нет. Понадеялся он на коммуну и проел последний хлеб. Теперь семья питается одной картошкой, да и та подходит к концу. Если Николка не достанет машины, хоть головой в реку бросайся. Ведь в городе-то тоже с работой не густо!

Сережка говорил это, постоянно останавливаясь и прислушиваясь. Все ему казалось, что Николка идет навстречу. Но добрались до Чижей, никого не встретили. Решили, что Николка заночевал в городе, и вернулись обратно. На другой день Маршев уже не пошел с Капраловым встречать Николку. Он совсем в отчаяние впал. Капралов пошел один.

Ночь была темная и теплая. Капралов, как вчера, добрел до Чижей, постоял немного в поле и повернул обратно. Решил зайти на минутку к Дмитрию Чурасову, сказать, что завтра надо обязательно выезжать в поле. А то ведь каждый пропащий день портит дело коммуны и подрывает доверие к правлению.

Он недолго постоял у избы Чурасовых, раздумывая, хорошо ли будет, если они завтра начнут пахать. Но делать было нечего, ведь Николка мог пробыть и неделю в городе. Нельзя же бездельничать неделю.

Капралов поднялся на крыльцо и уже взялся за ручку двери. И тут вдруг показалось ему, что далеко за деревней стучала какая-то машина. Залязгала, зафыркала и остановилась. Капралов решил, что это ему померещилось от долгого ожидания. Но он задержался на крыльце, приложил к ушам руки и стал вглядываться в ночную темноту. Никакой машины не было слышно. Только собаки лаяли в Чижах, да корова громко дышала в хлеву у Чурасова. Потом вдруг опять где-то заработал мотор и пошел, пошел, прямо к деревне. Капралов прыгнул с крыльца и побежал в поле.

Далеко на дороге мигал слабый фонарь, и машина, лязгая железом, перла на деревню. Шла она вперед, стуча и буксуя на лужах, но сквозь ее шум можно было разобрать, что два голоса — Николки и Яшки — поют песню «Александровский централ».

Капралов глотнул воздух и бросился бежать, но не к машине, а от нее — к избе Чурасова: сказать, что завтра коммуна начинает пахоту. Он едва успел растолкать Дмитрия, как на улице уже застучал трактор. Капралов и Дмитрий выскочили на крыльцо.

Трактор подкатил к избе и остановился. Весь он был обвешан какими-то мешочками, а сзади, между колес, была привязана железная бочка. С трактора соскочили Николка Чурасов и Джек, в кожаной куртке и таких же штанах.

Николка бросился обниматься с Капраловым, а Джек, ни с кем не здороваясь, сказал громко по направлению к крыльцу:

— Ну вот, товарищи, мы и приехали. Накройте-ка машину рогожей да собирайте всех на экстренное заседание.

И потушил на тракторе фонарь.

 

Экстренное заседание

Экстренное заседание длилось почти всю ночь. Долго собирали членов коммуны. Многие из них только что разоспались, и Николке с Капраловым пришлось поливать их водой. Наконец коммунары сошлись к избе Чурасовых, зевающие и недовольные. И только вид трактора у крыльца заставил всех забыть сон. Но все-таки Яшке пришлось услышать много горьких слов на заседании.

Напрасно он кричал, что время не ждет и надо потолковать о делах. Каждый хотел вставить свое словечко, и Джека обвиняли во всех неудачах коммуны.

Наконец все упреки были высказаны, все обидные слова произнесены.

Яшка получил возможность говорить.

Он начал свой доклад с рассказа о том, как работают на земле в Америке. Там никто не остается на зиму в деревне, разве только богатые фермеры. Работники же едут в те места, где зимой можно получить заработок. Так, по американскому обычаю, сделал и он в эту зиму.

Тут Капралов возмущенно закричал:

— Что ж, у тебя руки отсохли написать, что в Америке такой обычай существует? Нешто мы можем здесь, в Починках, все американские обычаи знать?

Джек ответил, что писем писать не любит, поэтому ничего и не писал.

— Так общее дело вести нельзя! — вставил Маршев. — Раз связался с нами, должен информировать.

Джек сознался, что сделал ошибку, пообещал в будущем писать аккуратно и продолжал свой рассказ. Вкратце сообщил, как работал зимой в мастерских совхоза и как с помощью Николки получил оттуда трактор на две недели. За это время надо поднять всю целину, а также запахать кацауровские поля. Работать придется и ночью, при кострах. Завтра же надо съездить на станцию за плугом и керосином. Если лошади не идут по целине, пару можно продать, благо цены весной стоят хорошие. Этих денег с лихвой хватит и на керосин, и на смазку для трактора, и на оплату за провоз семян, которые отпущены в городе. Остальных лошадей надо променять хоть на четверку хороших, он еще осенью об этом думал. Теперь, после неудачи с пахотой, коммунары должны его в этом деле поддержать.

Здесь Бутылкин, а за ним и некоторые другие члены коммуны начали возражать, что нельзя действовать так поспешно, — жалко со старыми лошадьми расставаться. Но Джек ответил с запальчивостью, что только так и можно работать. Если каждый будет жалеть свою паршивую лошадь и курицу, то мечтать о хорошем хозяйстве нечего.

Большинством голосов, однако, постановили вопрос о лошадях отложить.

Посыпались замечания. Непонятно было, как на тракторе пахать день и ночь. Оно, конечно, трактор — машина и не устает, но ведь люди-то с работой не знакомы. Тут Капралов вмешался, сказал, что лично он с трактором справится: ему во время военной службы приходилось ездить на танках.

— Остальных научим, — сказал Джек. — Надо, чтоб четыре тракториста было. Каждый будет по шести часов пахать. А на лошадях пусть пары поднимают.

Маршев сказал:

— Я хочу на тракторе.

— Ладно, — ответил Джек. — Так четверку и составим: ты, Николка, Капралов и я. Еще пару женщин обучим. Ведь на тракторе пахать — не за плугом ходить. Силы не требуется.

Поговорили и о Кацауровке. Хотя ребята с собой бумаги на имение не привезли, им было обещано в городе, что Кацауровка отойдет к коммуне.

— На этих днях коров туда переведем для верности, — сказал Николка. — И работниц перебросим.

— Ведь у нас потелились коровы-то, — сказал Дмитрий Чурасов и улыбнулся. — Теперь в стаде шесть телят уж лишних.

— И телят в Кацауровку отправим, — заявил Джек. — В Кацауровке и гряды заложим под «вирджинию». Если руки свободные останутся, начнем дом разбирать адмиральский послезавтра. Я и веревку привез специальную, чтоб колонны валить. В ней двадцать метров.

Джек пошел к трактору и принес веревку.

Тут уж ребята смеяться начали. Бутылкин закричал:

— Ты, Жек, опять про свое. Я уж думал, что ты за зиму про дом-то забыл. Уж больно за дело сердито берешься. Нешто могут быть весной свободные руки?

— Да ведь за нас трактор работать будет, — разъяснил Джек. — И коровы в одном помещении меньше ухода требуют. Должен народ освободиться.

Об этом спорить не стали. Надо было распределить, кто на другой день что делает. Капралов переписал на лист всех работников и работниц и против каждого имени обозначил: кто пашет, кто на станцию едет, кто трактором управлять учится. Совсем уже рассвело, когда Джек объявил собрание закрытым.

…Дома Джек не стал много разговаривать с матерью. Сказал Пелагее только, чтоб она с утра ехала пахать пары на общее поле.

Пелагея от радости, что сын вернулся, совсем одурела. Забыла ему даже сразу про американские письма сказать. Но Джек сам спросил о письмах и сел к окну их читать.

Пелагея задремала на печке, но потом вдруг проснулась от крика:

— Триста пятьдесят долларов!..

Это Джек кричал.

Пелагея испугалась и спросила шепотом.

— Яш, а Яш, может, тебе воды подать?

Но Яшка ответил:

— Ничего мне не надо.

И опять принялся читать.

Только с каждым письмом становился он все грустнее и грустнее.

Когда читал последнее, то Пелагее показалось даже, что он плачет.

 

Джек делает визиты старым знакомым

Татьяна Кацаурова невесело провела зиму. С отъездом старшего брата Валентина в Кацауровке жить стало труднее. Особенно тяжело доставались дрова. Раньше в лесу работали братья, а теперь Анатолий отказался ехать один, и вместе с ним пришлось пилить лес поочередно Татьяне и Дуне.

Работа эта была трудная и утомительная. С непривычки от пилы болели руки и спина.

Перед Новым годом Анатолий получил от Валентина письмо, но Татьяне его не показал. Сказал только, что брат приглашает его приехать в Москву на недельку. На билет у Анатолия денег не было, и он уговорил Татьяну продать на сорок рублей сена. Обещал, что из Москвы сейчас же вышлет телеграфом сто рублей, а потом переведет деньги, полученные за адмиральскую рукопись.

Уехал он под Новый год, и с тех пор от него известий не было. Дуня, жена его, часто плакала и уверяла, что в Кацауровку Анатолий никогда не вернется.

Татьяна успокаивала ее как могла, хотя сама понимала, что братья интересоваться усадьбой перестали и вряд ли возвратятся.

Теперь Татьяна совершенно не представляла себе, как поведет хозяйство дальше без мужчин. Еще с коровами, пожалуй, она и Дуня управились бы. Но пахать землю и сеять хлеб было для них трудно. Единственная надежда оставалась на коммуну, но и эта надежда была очень слаба.

Татьяна знала, что Джек пропал из деревни и за всю зиму не прислал в коммуну ни одного письма. Она знала также, что коммуна получила землю, но с пахотой вышла заминка. Все эти новости сообщал ей Петр Скороходов, который часто заезжал в Кацауровку. В первый раз он приехал еще в декабре, по поручению отца, получить долг. Тогда Анатолий попросил подождать до Нового года. Петр Скороходов приехал в январе и Анатолия уже не застал. Потом начал приезжать чаще, денег уже не требовал, даже сам предлагал в долг. Один раз Татьяна заняла у него десять рублей. Приезжал обыкновенно Петр Скороходов после обеда, привозил с собой вино и конфеты и уговаривал Татьяну и Дуню пить. Оставался он долго, до самого вечера, и Татьяна не знала, зачем он ездит и о чем с ним разговаривать.

В феврале Петр прикатил вместе с отцом, и старик Скороходов довольно прозрачно намекнул Татьяне, что Петр решил на ней жениться. Татьяна сообразила, что свадьба эта — предлог для того, чтобы завладеть флигелем. Да и Скороходовы этого не скрывали. Вдруг ни с того ни с сего оба полезли на чердак — посмотреть, хороши ли стропила.

Татьяна страшно возмутилась. Когда старик слез с чердака, весь в паутине, Татьяна решительно заявила ему, что замуж за Петра ни в коем случае не пойдет.

Тогда Павел Павлович Скороходов закричал:

— Ну, коли так, то тебя Петр, как помещицу, отсюда в поле выгонит. А поля твои чижовским мужикам отдаст. Ты подумай над этим, а потом отказывай.

— Фактически так, — поддакнул Петр. — Как теперь адмирал умер, а братья смылись, действительно потеснить придется.

Татьяна поняла, что ее дело плохо, и промолчала. Вечером, когда Скороходовы уехали, она написала братьям длинное письмо. Просила у них совета, как быть. Письмо она отправила срочной почтой, но никакого ответа не получила.

Прошло еще немного времени, и вот Петр Скороходов приехал в Кацауровку на отцовской тележке и в новом картузе. Он привез Татьяне белой материи на платье и две катушки ниток. Дуне привез носовых платков и гребенку. Передавая подарки, он заявил, что свадьба должна состояться на красной горке. Никаких возражений он не предвидел.

Татьяна отложила материю в сторону, даже не взглянув на нее, и вдруг заявила, что еще осенью она вошла в коммуну и ей надо посоветоваться с ребятами, как теперь быть.

— Ты это дело, Таня, брось, — сказал Петр отечески. — Никакой коммуны быть не может, одни глупости это. Яшка на них плюнул и в городе крутится. Пиши сейчас заявление, что из членов уходишь, а я его Капралову свезу. Так лучше будет.

И стал рассказывать Татьяне о том, что он уже побывал в городе и там ему пообещали передать Кацауровку в распоряжение Чижей. Значит, если он захочет, завтра же может прислать чижовских мужиков запахивать кацауровские поля.

Татьяна поняла, что на помощь ей теперь рассчитывать неоткуда. Слезы тихо бежали по ее лицу, и она машинально начала рассматривать белую материю.

А Петр стучал каблуками по комнате и говорил:

— Тут и на оборки хватит. Четыре метра с половиной привез. Только кроить не дам, пока заявления не подпишешь.

Джек в этот день с утра начал учить ребят работать на тракторе. Ученье происходило на улице в Починках: ездили взад и вперед. Капралов очень скоро усвоил всю премудрость, но Маршеву и Николке, которые никаких машин, кроме телег, не видели, приходилось трудно.

Весь народ высыпал смотреть, как трактор с треском катался по улице, вдруг одевался облаком дыма, ломал изгороди и стукался в стены изб. Ближе к обеду путь трактора выровнялся, и машина перестала походить на пьяную. В самый обед на подводах привезли со станции четырехлемешный плужок и керосин. Джек велел везти все это в поле, а сам пообедал и выехал вслед за подводами на тракторе. За трактором пошли все коммунары с бабами и ребятами. Джек осмотрел поле, наметил на целине участок гектаров в пять, прицепил плуг и начал пахать.

Земля была еще сырая и хорошо отваливалась четырьмя пластами от плуга, обнаруживая свое каштановое нутро. На работу Джека смотрели все с восхищением: уж больно ловко слушался его трактор и легко под машиной ломалась целина. Но Джек считал, что нечего стоять без дела да ротозейничать. Он поручил ребятам и бабам собирать хворост для костров, чтоб ночью запалить огни по краям участка. Передал машину Капралову, а сам с тремя ребятами пошел в Кацауровку.

По полю шагали весело. Коммунары считали уже, что Кацауровка отошла к ним, а потому шли туда, как к себе домой. От березовой рощи припустились бежать. В ворота вошли с присвистом. Но тут ожидала их неприятность: на дворе стояла тележка старика Скороходова. Лошадь была распряжена и жевала овес из мешка. По навозу видно было, что она тут давно. Ребята переглянулись. Николка сказал:

— Объехал нас старик. Что он тут делает?

Но когда вошли во флигель и попали в столовую, то увидели, что объехал их не старик, а сын его Петр, член сельсовета. Он сидел с Татьяной за столом и пил чай. Тут же лежала белая материя и нитки.

Ребята поздоровались с Татьяной и Петром за руку и сели у стен. Николка закричал весело:

— Ну, Татьяна Аристарховна, пришли тебя на работу звать. Хворост собирать надо.

Татьяна, увидевши ребят, почему-то страшно побледнела, потом покраснела. Но скоро оправилась и стала рассказывать Джеку, как провела зиму. Сказала, что оба брата в Москве, сена в Кацауровке нет и пахать полей она не начинала.

Тут ребята захохотали и заговорили наперебой, что она может не беспокоиться. По плану работ все кацауровские поля будут подняты трактором. Что сена нет, тоже ничего. На этих днях коммуна переведет своих коров в Кацауровку и перевезет силос. Одним словом, все обойдется. Татьяна ничего на это не ответила и вдруг вышла из комнаты. А Петр поднялся, надел картуз и сказал развязно:

— Дело в следующем: вы, ребятки, полегче, несознательный народ. Известно ли вам, что Татьяна Кацаурова из «Новой Америки» вышла? Так что — ша…

Николка Чурасов ответил, что коммуне об этом ничего не известно, и начал возражать. Но Петр спорить не стал, а вышел на двор запрягать лошадь. Тут Татьяна позвала Джека в коридор и, волнуясь, сообщила ему, что Петр заставил ее подписать заявление о выходе из коммуны. Джек покраснел, насупился, охнул. Потом спросил:

— А где это заявление?

— У него в картузе лежит.

— Угу…

И, не говоря больше ни слова, выбежал на двор. Ребята не успели на крыльцо выскочить, как он сорвал картуз с Петра и овладел бумагой. Завязалась драка. Петр хотел ударить Джека по зубам наотмашь, но Джек присел и удар пришелся мимо. Сам Петр чуть не упал.

Джек схватил его за ноги и бросил в тележку, ударил по лошади и вывез за ворота. Петр уселся на козлах и закричал, что арестует Джека при первой возможности.

Но Джек ему ответил тоже криком:

— Ладно, разговаривай! Бумага в коммуну адресована, ей нечего в твоем картузе лежать. А если еще сюда приедешь, то смотри.

Погрозил кулаком и вернулся во флигель.

Татьяна сразу развеселилась, позвала Дуню, и все вместе начали решать, что делать дальше. Ребята были убеждены, что в городе состоялось уже постановление о Кацауровке; поэтому решено было на другой день ранним утром перевести сюда коров.

Наступил вечер. Ребята разогрели самовар, попили чаю и пошли в поле к трактору. А Джек заявил, что остается в Кацауровке на ночь дежурить, чтоб вернее было.

 

Неудачное переселение

Оставаясь на ночь в Кацауровке, Джек рассчитывал, что таким путем оградит усадьбу от захвата Петром Скороходовым. Весь вечер он проговорил с Татьяной о планах на лето. Они составили примерную смету: сколько нужно хлеба для коммуны, сколько молока, овощей, яиц — и подсчитали приход. Расчеты показали, что коммуна хорошо прокормится, даже часть урожая можно будет продать. Если же посеять табак и выгодно сбыть его, то зима совсем будет легкая. Джек разговаривал в этот вечер с Таней только о делах коммуны. Вообще они никогда не вспоминали о том, как он сватался и получил отказ. И Яшка до сих пор не знал, действовал ли тогда адмирал по желанию дочери или нет.

Часов в одиннадцать в Кацауровку прибегал запыхавшийся Маршев и заявил, что трактор остановился. Джек испугался и, не прощясь с Татьяной, побежал в поле. По пути расспрашивал Маршева, почему остановилась машина, но тот ничего не умел объяснить.

Миновали березовую рощу и увидели четыре больших костра впереди. У одного из них темной тенью стояла недвижимая машина и огонь играл на зеркальном железе плужков. Джек, ни о чем не спрашивая Капралова, полез под трактор. Скоро выяснилось, что поломки никакой нет. Подлили смазочного масла. Капралов завертел ручку, и трактор пошел, Джек вскочил на него на ходу.

Ночь была теплая, и работа шла хорошо. Пахло взрыхленной весенней землей и керосином. В два часа небо начало зеленеть с востока, и в холодном свете зари звезды тонули, как в бездонном море. Костры догорали, и едкий дым стлался по земле. Джек разбудил Маршева, который спал в телеге, и еще раз показал ему, как надо пахать. Сережка с превеликим удовольствием уселся на машину и поехал. А Джек пошел в Починки. До утра оставалось немного, и ему хотелось пораньше выгнать коров. Кроме того, одолевала усталость. Но Джеку не удалось отдохнуть как следует в эту ночь. В пять часов его разбудила Катька и сообщила, что ребята выгнали скот на улицу. Пелагея заныла. Ей казалось, что коровы подохнут в Кацауровке.

Джек, зевая и потягиваясь, с помощью Капралова открыл силосную яму. На четыре подводы погрузили часть силоса. Бабы подивились, что за зиму картофельная ботва побурела и стала пахнуть кисло. Всем казалось, что коровы к этому корму и не притронутся. Но сделали пробу, и коровы пристали к силосу так, что их пришлось отгонять палками.

Подводы с силосом пустили вперед. За подходами шли коровы, рога их девки украсили красными бантами. На это Катька пожертвовала платок. Сзади двинулась подвода с имуществом Джека, на подводе кверху ножками лежала его железная кровать. Потом везли телят. А дальше шли коммунары.

В поле бабы заспорили, кому оставаться при коровах: ведь на весь скотный двор было положено только три работницы. Каждой хотелось занять это место. Николка Чурасов объяснил, что в Кацауровке будет брошен жребии и что спорить нечего. Затянул песню:

Все подхватили. С песнями прошли березовую рощу и тут увидели, что по дальней дороге в Кацауровку скачет верховой. На это особого внимания не обратили. В дубовой аллее заметили следы телег, а когда подошли к воротам, то оказалось, что ворота заперты и на них висит сургучная печать сельсовета. Сквозь забор видно было, что на дворе стоит много крестьянских подвод и расхаживают мужики из Чижей. Очевидно, они приехали в Кацауровку часа в четыре, и там Петр Скороходов запечатал их печатью, чтоб никто больше не мог войти в усадьбу.

Перед сургучной печатью коммуна на колесах принуждена была остановиться.

Джек подошел к воротам и закричал:

— Что это здесь висит?

Со двора послышались крики и смех. Чижевские мужики стали на телеги и через забор кричали:

— Поздно приехали, товарищи дорогие. Больно спать любите. Проспали, братишки, Кацауровку.

Николка Чурасов выскочил вперед, ударил шапкой в землю и закричал:

— Товарищи! Выходите сюда на общее собрание, вместе вопрос обсудим. Ведь это кому выгодно мужиков перессорить? Кулакам-процентщикам. В нашу коммуну двери открытые. Записывайтесь к нам, как один человек. Вместе землю запашем, а кулаков — по башкам!

В ответ на речь Николки из-за забора понеслась ругань:

— Рано разбойничать начали, ребятишки! Убирайтесь, пока боков вам не намяли. И без коммуны распахать землю сумеем.

Во всей этой истории Джека возмущало одно: время проходит бесполезно. Он вынул из кармана ключ, которым подвинчивал гайки на тракторе, и подошел к воротам вплотную. С обеих сторон воцарилось молчание. Джек взмахнул ключом. Николка Чурасов крикнул:

— Яша, погоди!

Но было уже поздно. Печать слетела на землю. Джек навалился плечом на ворота и раскрыл их. В это же самое время на крыльце флигеля показался Петр Скороходов. Он закричал на весь двор:

— Ребята, вяжи американца за сорватие печати. И в город его, в исправдом!

Джек не успел сделать и шага, как на него навалились чижовские мужики, больно помяли его и связали вожжами руки. Бабы заревели, а ребята-коммунары пошли на выручку. Николка крикнул:

— Эх, жаль, ружье продал!..

И бросился впереди всех.

Но чижовских мужиков оказалось больше. Члены коммуны были выгнаны за ворота, и ворота закрылись. А Джека потащили во флигель. С крыльца он успел закричать:

— Идите назад, товарищи! Но чтоб трактор день и ночь пахал. День и ночь!

Тут двери за ним закрылись, и «Новая Америка» осталась без председателя.

Печально было возвращение коммуны в Починки. Пелагея и Катька да и остальные бабы ревели по Джеку на все поле. Ребята тоже приуныли, не знали они теперь, как действовать дальше. Никто не мог понять, совершил ли Джек преступление, сбивая сургучную печать с ворот, или действовал по праву. Решили устроить по этому вопросу заседание у трактора.

В Починках «Новую Америку» подняли нá смех.

— Что же скоро вернулись? — кричали мужики. — Выселиться-то, выходит, не легко. Обратно приплыли, американцы!

Коров развели по дворам, красные ленты с них сняли. Пелагея даже не радовалась, что обе коровы ее вернулись в хлев. Теперь ей казалось, что сына обязательно расстреляют. Кровать Джека вверх ножками поставили обратно в избу, и это еще больше увеличивало Пелагеино горе. Смотреть на торчащие ножки невозможно было без слез. Охая и тяжело вздыхая, старуха растопила печку и состряпала обед. Стала кликать Катьку, но оказалось, что Катька пропала из деревни. Это совсем доконало Пелагею.

Она села у избы и ревела до тех пор, пока кругом не собрался народ.

В это же самое время в Кацауровке, в столовой, происходило летучее собрание чижовских мужиков под председательством Петра Скороходова.

Петр не скрывал своей радости, что Джек так опростоволосился: сорвал с ворот государственную печать. Эта сорванная печать дала Петру законное право арестовать Яшку. Теперь оставалось только придумать, каким образом отделаться от него на длительный срок.

Петр Скороходов, приехавши в Чижи еще накануне вечером, пообещал мужикам произвести раздел кацауровских полей. Он понимал, что коммуна не отступится от усадьбы, и, чтоб усилить свою позицию, пошел на эту меру. При этом он выговорил у крестьян себе флигель и сараи, ссылаясь на то, что скоро женится на Татьяне.

Устроить эту женитьбу придумал сам Пал Палыч Скороходов. Он еще с осени великолепно понял, что кацауровская усадьба поможет коммуне сразу стать на ноги, облегчит ей первые шаги. Чтобы не допустить этого, он и подучил своего сынка присвататься к Татьяне. Но зимой ничего не вышло: подвернулось другое дельце — провести Петра в сельсовет. Теперь же, весной, мешкать было нельзя.

Конечно, чижовские мужики не знали всех этих подробностей дела. Они были убеждены, что после смерти адмирала Кацауровка досталась Чижам, что Петр Скороходов действует по праву, а Яшка Восьмеркин и все коммунары — разбойники, которые охотятся за чужим добром. Вот почему на летучем собрании в отношении Джека предлагались самые крайние меры. Одни говорили, что нужно его отодрать как следует, а после взять подписку, что он не будет лезть в Кацауровку. Другие предлагали немедленно отвезти его в город и там сдать в тюрьму. Сам Петр был против отправки Джека в тюрьму: он боялся, что в городе его выпустят. Он внес другое предложение: отправить Восьмеркина в Чижи и там продержать его под арестом две недели.

Петр думал за это время съездить в город и уладить там дело с Кацауровкой, затем запахать поля при имении, и, если время позволит, жениться на Татьяне. Когда все это будет сделано, Джек получит свободу. У Петра была еще одна тайная мысль: он рассчитывал, что без Джека трактор станет и тогда запашка целины сорвется. А если так, то весенний сев коммуне не удастся и она развалится. Вот почему Петр защищал свое предложение с азартом и никому почти не давал говорить.

Предложение Петра и было принято на летучем собрании.

Катька ушла из Починок без всякого определенного намерения.

Просто ей казалось невыносимым оставаться в избе теперь, когда брат ее схвачен врагами, связан и, может быть, избит. Прежняя ее ненависть к брату была давно позабыта, и она считала Джека лучшим человеком на земле.

Стараясь быть незамеченной, Катька побежала в Кацауровку кустами, шлепала прямо по лужам и не выходила на дорогу до дубовой аллеи. Здесь она остановилась, подумала немного и решила идти в усадьбу кружным путем — не со стороны ворот, а сзади, от фруктового сада.

Дубы, омытые весенними дождями, стояли черные, как бы обуглившиеся. Прячась за них, Катька подошла к воротам, проползла немного по земле, а потом бросилась бегом вдоль забора. Миновала пруд и вошла во фруктовый сад. В саду было тихо, и Катька, где ползком, а где бегом, незаметно проскользнула за конюшню. Отсюда было рукой подать до заднего крыльца флигеля. Набравшись храбрости, Катька вбежала на крыльцо, открыла дверь и оказалась в коридоре. Здесь она встала у стены и вдруг почувствовала, что решительно не знает, что дальше делать и куда идти.

Но в это время в конце коридора закричали мужики, и Катька услыхала, как Петр Скороходов поставил на голосование предложение — отвезти Яшку ночью в Чижи и там продержать две недели. Должно быть, все подняли руки за это предложение, потому что Петр объявил собрание закрытым.

Сейчас же в комнате задвигались стулья и начали стучать сапоги. Катька поняла, что народ расходится. От страха она бросилась по коридору, наткнулась на лестницу и недолго думая побежала вверх. Так она оказалась в светелке, где сидели Татьяна и Дуня, дожидаясь решения собрания.

Татьяна была убеждена, что теперь ее, уж наверное, прогонят из Кацауровки. После стычки с коммунарами, конечно, Петр пойдет на крайние меры. И Татьяна, глотая слезы, спешно укладывала свой чемодан, чтобы при первом же появлении Петра уехать с Дуней из усадьбы. Ехать они собрались в деревню Пичеево, откуда Дуня была родом.

Когда испуганная Катька вбежала в светелку, Татьяна держала в руках небольшой черный ящичек. В этом ящичке лежала безопасная бритва адмирала, и Татьяна раздумывала, взять ли ее с собой как память об отце или оставить в Кацауровке.

Катька страшно обрадовалась, когда увидала в светелке женщин. Она бросилась обниматься с Татьяной и тут же рассказала ей все, что подслушала внизу, в коридоре: ночью Джека увезут в Чижи и там продержат до конца пахоты.

 

Селькор по-амермкански

Джек Восьмеркин в это время лежал, связанный по ногам и рукам, в кабинете старика Кацаурова. Он знал, что двери во флигеле прекрасные и замки действуют без отказа. Его заперли на ключ в комнате, и он не делал никаких попыток выкатиться в коридор. Он только придвинулся поближе к двери, чтобы послушать, о чем говорят на собрании. Но столовая была далеко, а дубовые двери не пропускали звуков. Джек напрасно напрягал слух: ничего разобрать было нельзя. И он, извиваясь по полу, отодвинулся от двери и перестал слушать. Начал смотреть.

Прямо перед его глазами стоял на полу большой глобус адмирала. Глобус был повернут к Джеку Америкой, и он начал внимательно разглядывать этот хорошо известный ему материк. Он легко нашел Вирджинию, где хворал скарлатиной. Затем Канзас, благодатный штат по части работы. Наверное, Чарли уже пашет там землю и ждет от него письма с извещением, что можно приехать. Тут Джеку стало стыдно: ведь он так ничего и не написал Чарли! Судя по последним письмам, парнишка совсем отчаялся и перестал верить в дружбу. Но что делать, так складывается жизнь! И Джек представил себе канзасские поля, трактор и на нем Чарли с глазами, полными слез.

Да, пожалуй, если бы его руки не были сейчас связаны, он написал бы Чарли письмо, из которого тот понял бы, что дружба остается дружбой, но мешают обстоятельства. Ведь задача, которую Джек принял на себя в СССР, не из легких!

От Чарли мысли Джека перешли на трактор. Наверное, он опять стоит посреди поля без движения, а ребята не могут пустить его в ход. А между тем каждый час простоя машины — прямой убыток для коммуны. Он дал подписку заведующему совхозом, что ровно через две недели пригонит машину обратно. И он не нарушит этого обязательства. Значит, трактор придется отдать, если даже не вся земля будет вспахана. Смазка и керосин останутся неизрасходованными — прямой убыток! От этой мысли Джеку сделалось горько, и он закрыл глаза.

Черт возьми! Значит, он опять допустил какую-то ошибку в своей деятельности, как тогда прошлым летом! Иначе он не лежал бы связанный в такое горячее время. Сорванная печать — пустяк, он сделал какую-нибудь другую ошибку, более крупную. В чем же дело? В чем дело?

Джек начал подробно вспоминать всю свою деятельность, благо было свободное время.

Правильно ли сделал он, что вошел в коммуну?

Безусловно правильно. За год он понял, что Советская Россия не Америка. В СССР нужно работать сообща, и он так и сделал. Значит, здесь нет ошибки.

Тогда почему же он лежит связанный на полу, когда надо пахать? Почему за него не заступается государство, дело которого он делает?

Джек начал перебирать в своем уме все свои промахи, все невыполненные обещания. И вдруг повернулся на полу. Ему показалось, что он нашел то, чего искал. Он вспомнил московского редактора газеты, к которому пришел год назад голодный и разбитый. Тогда редактор помог ему справиться с бедой, помог отыскать семью, дал даже денег на дорогу. Но, давая ему деньги, он сказал:

«Даю тебе деньги при одном условии: как приедешь в деревню, осмотрись и пришли мне статейку. Мы ее напечатаем. Это тебе может пригодиться…»

Написал ли он эту статейку? Нет, не написал.

Черт подери! Но ведь именно здесь и зарыта собака!

Конечно, надо было бы давным-давно написать десять статей, оповестить весь Союз о том, что в Починках образовалась коммуна. Ведь в советских газетах пишут решительно обо всем: где завели крестьяне породистых кур, где осушили болото, где кулаки подожгли сено в колхозе. Конечно, и для коммуны «Новая Америка» нашлось бы местечко в газете. Дело «Новой Америки» было бы связано со строительством всего государства. И уж наверное, он не лежал бы сейчас связанный на полу. А если бы его осмелился скрутить Петр Скороходов, то по всему Союзу прошла бы волна протестов. Рабочие Ленинграда, Москвы, Харькова выносили бы резолюции: отпустить Джека Восьмеркина, наказать Петра Скороходова… Да нет, что там! Петр Скороходов просто не посмел бы к нему пальцем прикоснуться.

Почему эта мысль пришла ему в голову так поздно, именно теперь, когда руки его связаны?

Заметку в газету! Заметку слов на двести!

Немедленно… Сейчас же… Написать хоть зубами!

Его руки связаны, но ведь рот его может открываться. Чертовщина! В кабинете Кацаурова был телефон наверх, в комнату Татьяны.

Извиваясь всем телом, как червяк, Джек начал двигаться по комнате по направлению к адмиральской кровати. Она стояла на прежнем месте: в комнате после смерти старика никто не жил. Проклятые вожжи были очень туго завязаны, и каждое неосторожное движение причиняло боль рукам. Но Джек теперь не обращал внимания на боль. Он подполз к кровати и ударился затылком о ножку. Слабо охнул и сел рядом с кроватью. Теперь надо взобраться на пружинный матрац, и половина дела сделана.

Сначала Джек положил на матрац голову. Потом, опираясь на голову, — плечи. Наконец грохнулся весь. Пружины слабо зазвенели в глубине матраца. У изголовья кровати торчал жестяной рупор, и от него вверх шла широкая белая труба. Значит, телефон сохранился в целости.

— Алло! — сказал Джек в трубу тихо.

Ответа не последовало.

— Алло!

Громче уже кричать невозможно. Надо свистеть. И Джек, сложив губы в трубку, начал высвистывать любимую песенку адмирала:

Он остановился на мгновение и прислушался. Из рупора донесся тихий вздох и какой-то шепот.

— Громче! — сказал Джек.

— Вы здесь? — раздался голос Татьяны. — Я много раз шептала вам в телефон, но вы не отвечали. Ночью вас собираются перевезти в Чижи и там продержать две недели, до конца пахоты.

— Ну, это мы еще посмотрим. Кто у вас в комнате?

— Дуня и Катя, ваша сестра.

— А лист бумаги найдется? И карандаш?

— Сейчас возьму.

— Пишите крупно и разборчиво.

И Джек, обдумывая каждое слово, продиктовал Татьяне заметку о том, как образовалась в Починках коммуна «Новая Америка», как получила она трактор и как, наконец, произошла ссора коммуны с членом сельсовета Скороходовым.

Заметка кончалась так:

Настоящее время председатель коммуны лежит связанный на полу в Кацауровке точка Таком положении Скороходов предполагает продержать его до конца посевной кампании точка Необходимо немедленное вмешательство властей и общественности точка

Селькор Восьмеркин.

— Что делать с этим письмом? — спросила Татьяна.

— Передайте его сейчас же Катьке. Пусть она бежит домой, возьмет у матери тридцать рублей и скачет на станцию. Пусть передаст телеграфом статью в адрес редактора газеты, которую мы получали в прошлом году. Поняли?

— Да. Но телеграмма обойдется слишком дорого, Джек.

— Не имеет значения. Надо, чтобы через два часа она была на станции.

— Больше ничего?

Джек задумался.

— Припишите на телеграмме покрупнее: копия губернскому прокурору. Теперь все.

— Нет, не все, — вдруг зашептала Татьяна в телефон. — Джек, не сердитесь на меня. Джек, я хочу вам сказать, что тогда за столом я держала себя так странно и молчала все время потому, что обиделась на вас. Почему вы обратились к отцу с вашим предложением, а не прямо ко мне? У нас в СССР так не делается. Я понимаю, что вы американец и не знаете наших обычаев. Но все-таки это обидело меня. Джек, конечно, с моей стороны глупо говорить о таких вещах сейчас, по телефону; кроме того, вы связаны. Но раньше у меня не хватило храбрости.

Джек поднялся на кровати.

— Вы говорите все это серьезно?

Но Татьяна уже отбежала от трубки, смущенная своим признанием.

А Пелагею ждала в этот день еще одна беда. Вскоре после обеда Катька прибежала в избу вся забрызганная грязью. Обедать не стала, а забрала у матери тридцать рублей денег, отыскала старую газету и вышла из избы. Пелагея увидела в окно, что она вывела мерина на двор и забралась на него.

Старуха хотела сказать ей что-то. Но когда открыла дверь, то ни Катьки, ни мерина на дворе уже не было.

Зато статья Джека, которую больше года ждал от него редактор, пошла по проводам в Москву через три часа после ее написания.

Телеграфисту на станции не приходилось передавать такой большой телеграммы, да еще в два адреса.

 

Джек выдерживает характер

Татьяна, отправивши Катьку с телеграммой на станцию, не могла успокоиться.

Она была убеждена, что телеграмма придет не скоро или пропадет. А если и дойдет по назначению, то не будет иметь результатов. Надо было предпринять для спасения Джека что-то более решительное. Иными словами, Татьяне казалось, что необходимо подготовить побег Джека.

Самым удобным временем для этого она считала сумерки, когда можно было незаметно выйти на двор и уехать из усадьбы. Ведь Скороходов собирался отправить Джека в Чижи не раньше ночи.

Татьяна не хотела спускаться вниз; она отсиживалась в своей комнате, как в крепости, даже обедала там. После ареста Джека она возненавидела Петра Скороходова, и встреча с ним ей казалась несчастьем. Теперь, однако, она решилась идти на все.

Прежде всего необходимо развязать веревки, которыми связан Джек. Оказавшись свободным, он легко может выйти в соседнюю комнату, дверь в которую завешена картой мира. А оттуда — один шаг до заднего крыльца. И Татьяна задумалась над тем, как освободить руки Джека от веревок.

Случайно на глаз ей попался небольшой ящичек с безопасной бритвой адмирала. Приход Катьки помешал уложить его в чемодан, и он остался на комоде. Татьяна вынула из ящичка два ножа, тоненьких и очень острых. Конечно, ими можно совершенно свободно перерезать любые веревки. Джек такой ловкий! Неужели он не сумеет сделать этого? Он зажмет ножик своими золотыми зубами, изогнется — и веревкам конец. Но как передать ему ножик? Очень просто. Через тот же самый телефон!

Действительно, рупор телефона широко открыл свой рот, и труба могла пропустить тонкий ножичек. Татьяна просунула стальную пластинку в трубочку. Ножик пролезал прекрасно. Вот и хорошо! Ножи полетят вниз и упадут у самой головы Джека.

— Джек! — сказала Татьяна в трубку, прежде чем бросить ножички. — Я вам сейчас спущу по трубке безопасную бритву. Постарайтесь перерезать веревки до сумерек. Затем выходите в дверь, которая завешена картой. Дверь не заперта. Вы выйдете в комнату брата, оттуда в коридор. За конюшней мы будем ждать вас с лошадью. Поняли? Вам необходимо спастись. Вы слышите, Джек?

Из трубки долетел какой-то неясный возглас, похожий на «ол райт». Татьяна приняла его за знак согласия и сейчас же бросила ножичек в рупор. Слышно было, как он провалился с легким звоном. Татьяна бросила второй.

Потом, прислушиваясь к звукам, доносившимся снизу, Татьяна и Дуня осторожно спустились по лестнице. В столовой все еще шли разговоры, но более тихие. Очевидно, часть крестьян уехала в Чижи. Женщины вышли на заднее крыльцо. Все было тихо и на дворе. Только вода капала в бочку с крыш. Они оседлали Байрона, отвели его за конюшню и начали ждать Джека.

Так они простояли больше часа.

Было холодновато, да и лихорадка трепала от волнения. Вечерние тени по-весеннему мягко укладывались между домами. Молодой месяц, весь иссеченный ветками дубов, делался все ярче и ярче, как бы наливался светом. Капля падала с крыши тысячу раз, а Джек все еще не приходил. Оставалось предположить, что он не сумел перерезать веревки обоюдоострым ножичком.

Может быть, даже поранил себе язык и губы.

— Дуня, — сказала Татьяна тихо, — он не придет. Надо ему помочь. Возьми на кухне большой нож, наточи его и поди перережь веревки. Ведь никто не знает, что дверь за картой открыта. Через нее вы и выйдете.

Дуня без возражений, покорно ушла, а Татьяна осталась одна. Она слышала, как Дуня точила нож на крыльце о кирпич. Затем стукнула дверь. Капли падали в бочку, и по ним Татьяна считала время. Стало совсем темно.

На парадное крыльцо вышли крестьяне, и Петр Скороходов сказал:

— Теперь через полчасика и везти можно. Только вы везите кружным путем, а то, пожалуй, коммунары ввяжутся. А я завтра утром приеду.

И он опять ушел в дом.

Татьяна обняла Байрона за шею и стояла, не двигаясь. Она ничего не понимала. Джек, всегда такой точный и стремительный, здесь вдруг медлит. В чем дело? Наконец дверь скрипнула. Татьяна сделала несколько шагов вперед. Навстречу шла Дуня с длинным ножом в руках.

— Ты пробралась к нему?

— Да.

— Почему же он не пришел?

— Не захотел. Не позволил даже перерезать веревок.

— Почему, почему, почему?

— Он сказал, что теперь об его аресте знают уже в Москве и если он убежит, то все будут думать, что никто его и не связывал. А ему хочется проучить Петра Скороходова.

— Боже мой! Какой он чудак! Что же он теперь делает?

— Кажется, заснул. Он говорил, что не спал несколько ночей и очень устал. Он отоспаться хочет.

В это время крестьяне вышли из дома и начали запрягать лошадей.

— Все пропало, — сказала Татьяна и сняла седло с Байрона. — Ты, Дуня, заложи телегу, сейчас поедем к твоему брату. Я здесь больше не останусь.

Дуня повела лошадь к телеге, а Татьяна незаметно прошла в светелку и принялась спешно укладывать в чемодан оставшиеся вещи. Она слышала, как Джека вынесли на двор и положили в телегу. Он ругался. Татьяна открыла форточку и прислушалась. Он протестовал против того, что его накрывают рогожей.

Телега с Джеком и чижовские мужики уехали со двора в десять часов вечера. Следом за ними предполагала уехать и Татьяна. Она понимала, что в ее отсутствие Петр Скороходов может разграбить дом, но теперь ей было решительно все равно. Телега с вещами стояла внизу. Татьяна ходила по своей светелке, прощалась с домом, со своим прошлым. Конечно, жизнь в деревне, в незнакомой семье будет еще тяжелее. Теперь она была готова обвинять Джека во всех своих несчастьях. Нашел время, когда спать! Ах, Джек, Джек!

— Едем, что ли? — войдя в светелку, спросила Дуня. — Или до утра погодим?

— Нет, едем сейчас. Положи в телегу глобус и карту. Да привяжи коров, мы и их возьмем. Я сейчас спущусь. Мне надо кое-что собрать еще.

Но ей нечего было собирать. Она опять принялась ходить по комнате, прижимая к груди руки и судорожно дыша.

О том, что Джек был прав, отказываясь от побега, Татьяна узнала в одиннадцать часов вечера. Именно в это время к кацауровским воротам подскакали двое верховых: следователь и милиционер.

Ссылаясь на приказание губернского прокурора, они вошли в столовую, уселись за стол и начали допрашивать Петра Скороходова. Их, собственно, интересовал только один вопрос: кто это лежит, на полу в Кацауровке связанный?

— Дело в следующем… — начал Петр Скороходов весьма смущенно.

Затем, подавив смущение, он довольно развязно заявил, что никого связанного в усадьбе нет. Милиционер произвел обыск, и слова Петра подтвердились.

Тогда Татьяна вышла из-за двери, где она стояла во время допроса, и заявила следователю, что связанного человека увезли под рогожей час назад в Чижи и что она знает его: это Яков Восьмеркин, председатель коммуны «Новая Америка». Все слова Татьяны подтвердила и Дуня.

Записав эти показания в протокол, следователь предложил Петру Скороходову ехать с ним в Чижи. Петр не возражал. Он забрал со стола белую мануфактуру и нитки и пошел закладывать лошадь. Татьяна слышала, как милиционер торопил его на дворе. А следователь разъяснял громко, что у них есть инструкция во всем помогать коммунам, особенно в период посевной кампании.

Через десять минут они уехали.

Татьяна и Дуня остались одни в Кацауровке. Им сразу стало легко теперь: показалось, что все беды их миновали. Татьяна потушила огни в доме и вышла.

Она села на крыльце, и вдруг ей захотелось уйти подальше от дома — в поле, в темноту. Дуня, которая успела уже распрячь лошадь, присоединилась к ней. Они заперли дом на ключ и вышли за ограду.

Невысоко от земли, наперерез дубовой аллее, быстро летели какие-то птицы и тихо свистели. Звезды мигали с туманного неба приятно и мягко. Женщины вышли в поле, не произнося ни слова. Обеим будущее было неясно, и обеим хотелось подумать о своей судьбе.

— Пожар! — вдруг сказала Дуня. — Это Починки горят.

Действительно, из-за холма поднимался дым, освещенный снизу. И даже не один, а как будто несколько. Женщины взбежали на холм и оттуда увидели, что пожара нет. Четыре больших костра горели в поле. Этого никогда не бывало в здешних местах.

Женщины пошли быстрее, и огни двигались на них. Скоро можно было видеть, что в квадрате, обозначенном кострами, разместился огромный участок вспаханной земли. По краю его полз трактор и грыз целину со смаком, легко и уверенно. Глыбы поднятого дерна, освещенные сбоку, показывали, что плуг забирает глубоко и пашет на совесть. Видимо, работа приходила уже к концу. Кольцо вспаханной земли становилось все шире и шире, вытесняя целину в центре.

За трактором с горящими ветками в руках шагали двое ребят. Криками они понукали машину. Но она и так шла хорошо.

Татьяна схватила Дуню за руку и бросилась вперед, по пахоте. Она бежала по развороченной земле, как по застывшим черным волнам, спотыкалась и падала. Только у самой машины она остановилась.

— Здравствуйте! — закричала она, давясь дыханием. — Что нам делать?

— Кто такие? — спросил Капралов с трактора, всматриваясь в темноту.

— Члены коммуны «Новая Америка». Вышли на работу. Из Кацауровки.

— А-а…

Капралов дал тормоз, соскочил с машины и подошел к женщинам. Ребята сапогами затоптали ветки. Им было о чем поговорить.

Да, конечно, Джек ошибался, когда, лежа со связанными руками, терзал себя мыслью, что трактор без него остановится. Руки коммуны остались свободными. Правда, Николка Чурасов принужден был выехать в город, чтобы там сообщить кому надо о проделках Петра Скороходова. Но остальные ребята остались на работе. Этого мало: они дали себе зарок, что не пойдут спать, пока весь участок не будет запахан.

Впрочем, Джеку было уже кое-что известно о делах коммуны. Сквозь рогожу он сумел рассмотреть четыре огня в поле. И две мысли пришли ему в голову: «Я не Робинзон теперь» «Пока все идет по плану».

 

«Новая Америка»

Что же, во всех широтах земного шара за весной приходит лето, а за летом — осень.

Осень появляется с легким холодком, как ревизор, и сухо на счетах подводит итоги весны и лета. Плодородие, конечно, покупается не дешево, но доказано все-таки, что оно себя оправдывает. Впрочем…

На той станции, куда приходил так часто Джек Восьмеркин, отправляясь в город, задержался товаро-пассажирский поезд. По расписанию он должен был стоять всего шесть минут, но прошло уже десять, а он все не отходил.

Пассажиры выскакивали из вагонов и справлялись, в чем дело. Им объясняли, что задерживает багаж. И в самом деле, у одного из товарных вагонов толпились люди и с большим трудом и криками выгружали какую-то машину в брезентовом чехле.

Строго говоря, машина была не очень большая, всего только легковой автомобиль. Но на станции не было никаких приспособлений для выгрузки тяжелых вещей.

Наконец автомобиль медленно спустился по толстым доскам, которые были подложены под его колеса. Хозяин машины, черноглазый паренек, тут же подписал документ, что принадлежащее ему одно место груза получено в полной сохранности. Поезд ушел.

Паренек начал возиться с автомобилем. Он принес воды в брезентовом мешке, накачал шины. Потом положил в машину два больших черных чемодана и при сочувственных возгласах собравшихся крестьян поехал по траве прочь от полотна. Все обратили внимание, что он ни у кого не спросил дороги, хотя ясно было, что он впервые в этих местах.

Однако, проехав километра два, автомобилист остановился, так как оказался на распутье двух дорог. Но он не стал дожидаться прохожих, чтобы узнать дорогу, а, покопавшись в карманах, вынул бумажку, справился с каким-то планом и поехал дальше.

Через десять минут автомобиль миновал Чижи. Здесь он не останавливался и даже не уменьшил хода.

Был уже август месяц, и колосья крестьянских хлебов ершились от созревших зерен. Конечно, это были низкие, редкие хлеба, какие можно найти только на плохо обработанных полях и которые вызывают мысли только о бедности. Однако паренек, подъехавши к пшенице, остановился. Соскочил с машины, сорвал колос, размял его на ладони и сосчитал зерна. Судя по всему, пшеница произвела на него самое скверное впечатление. Он сдунул зерна в пыль дороги и поехал дальше.

Он останавливался еще несколько раз у овса, ячменя, проса. Но и здесь количество и качество зерен, видимо, не удовлетворяли его. Он пустил машину дальше полным ходом, решивши, должно быть, что ничего интересного он не найдет в этом краю.

Но вдруг резко дал тормоз.

Пшеница с одной стороны дороги показалась ему совершенно особенной. Она стояла выше всех остальных пшениц вокруг, а колос ее пригибался к земле всех ниже. Посеяна она была длинной узкой полоской.

Паренек подбежал к высокой пшенице и засмеялся. Он поднял приветственно руку, как будто встретил дорогого приятеля, и закричал громко:

— Уих, «манитоба»… Хау ду ю ду… ду… ду?..

И как бы в ответ на его приветствие ветер слегка шевельнул колосьями.

Паренек сделал несколько шагов вперед, подошел к пшенице вплотную, но не стал ничего рвать. Он положил только себе на ладонь длинный, сигарообразный колос и сосчитал зерна. Два самых крупных он вынул и спрятал в карман. Затем перешел к следующей длинной полоске, засеянной тоже первосортным зерном. И здесь он узнал старых знакомых. Он кричал:

— Ол райт, «кота»! Хин, хип, «маркиз»!

И от радости гладил пшеницу, как кошку.

Полоски хлеба действительно поражали своим богатырским видом, и зерно в колосьях было полновесно и пузато. Такую пшеницу можно встретить, и то изредка, на опытных участках сельскохозяйственных школ.

Автомобиль тронулся дальше.

Уже чувствовалось приближение жилья. По обе стороны тянулись хорошо пропаханные картофельные поля. Автомобилист не стал осматривать картошку. Он остановил машину только в том месте, где за низкой изгородью был рассажен табак.

— «Вирджиния»! — закричал он и, не задумываясь, перемахнул через забор.

Прежде всего он измерил шагами засеянную табаком площадь. Затем внимательно прошел по рядам. Он щупал жирные сладкие листья, сбивал букашек, подправлял кустики. Потом быстро влез в автомобиль и дал наивысшую скорость. Очевидно, ему все было понятно теперь и он не хотел больше тратить времени.

Он пронесся по дубовой аллее как сумасшедший и на полном ходу въехал в ворота, над которыми распростерлась вывеска: «Коммуна «Новая Америка». Автомобиль проехал мимо развалин большого дома. Уже видно было, что над развалинами идет работа. Колонны были повалены, верхний этаж целиком разобран, и длинные штабеля старого кирпича вытянулись в разных направлениях. Из окон дома уже не торчала бузина, и над строением возвышалась крыша.

Впрочем, автомобилист здесь не останавливался. Он проехал дальше к жилому флигелю и тут привел в действие свой гудок, который молчал всю дорогу.

Коммунары обедали. Все они сидели за длинным столом, на лужке, по ту сторону флигеля. По направлению к этому столу Катя и Дуня тащили на палке огромный котел супа. Коммунары держали уже ложки в руках, когда звук автомобильного гудка заставил всех повернуться в одну сторону. Приезд автомобиля в коммуну должен был принести с собой какие-то новости.

Автомобиль объехал флигель и остановился на тормозе почти около самого стола. Видимо автомобилист не предполагал, что как раз за поворотом обедают.

Лицо приехавшего человека никому ничего не говорило. Один только Джек вскочил в страшном негодовании и закричал тонким голосом, который появлялся у него в минуты гнева:

— Чарли, бродяга! Ты, как я вижу, все-таки купил автомобиль.

Джек произнес эти слова по-русски. Он совершенно упустил из виду, что приехавший человек не знает русского языка. Он сообразил это немного позже и сейчас же повторил слова по-английски, по-прежнему грозно.

Чарли встал во весь рост в машине, но при этом опустил голову. Во всех денежных делах он всегда подчинялся Джеку и никогда ничего не предпринимал без его ведома. Но на этот раз его смущение длилось недолго. Он поднял голову и дерзко ответил:

— Да, конечно, купил за девяносто долларов из общего фонда. Но ведь ты же написал, что у нас есть земля, скот и дом. Значит, я купил по плану, в последнюю очередь.

— Верно! — ответил Джек и расхохотался. — Представь себе, ты прав, старик. Из этой усадьбы нас никто уже не выгонит палкой, и мы должны непременно добиться, чтобы люди за тысячу миль приезжали смотреть наше хозяйство.

Приятели обнялись. Затем Джек сказал, обращаясь к коммунарам:

— Товарищи, это и есть Чарли Ифкин, американский рабочий, о котором я говорил на общем собрании. Он умеет делать все лучше меня. Теперь вы увидите, как пойдет у нас работа.

Потом он подвел Чарли к Татьяне и сказал:

— Можешь обнять ее, бродяга. Это моя жена.

— Жена? Почему же ты ни слова не написал мне об этом, старик?

— Брось, Чарли! Ведь ты знаешь, что я терпеть не могу писем.

Чарли посадили на самое почетное место за столом. И коммунары смотрели на него во время обеда во все глаза. По рассказам Джека, они знали, что Чарли Ифкин золотой работник и у него есть чему поучиться.

После обеда, когда, по обычаям коммуны, каждый мог делать, что хотел, Чарли, Джек и все коммунары пошли осматривать хозяйство. Перед этим Чарли сказал Джеку несколько слов по-английски, и Джек перевел их:

— Чарли говорит, что он уже осмотрел поля и остался ими доволен. Он просит показать ему только усадьбу.

Прежде всего прошли к конюшне.

В стойлах стояло всего шесть лошадей. Конечно, это были не заводские кони, но они не были похожи и на тех деревенских кляч, которые весной везли силос в Кацауровку. За лето каждые две лошади коммуны, кроме Байрона, были обменены на одну, и таким образом конюшня, проиграв в количестве, выиграла в качестве. Лошади лоснились и выглядели хорошо покормленными. Чарли осмотрел каждую в отдельности и, должно быть, остался недоволен. Во всяком случае, он сказал Джеку:

— Ты не сердись на меня за автомобиль, дружище. Перевозка обошлась дорого, но ведь машина-то на ходу.

— Верно, верно, — ответил Джек. — Но ведь теперь она нам не нужна. Мы больше не будем колесить, бродяга, с севера на юг, от Висконсина до Техаса. Нам придется все время жить здесь.

— Я не о том, — сказал Чарли. — Я понимаю, что теперь мы прилипнем к месту. Я хочу сказать, что если автомобиль нам не нужен, то мы можем снять его с колес. Он нам прекрасно обмолотит пшеницу этой осенью. Ведь в нем шестнадцать сил.

Коровы больше понравились Чарли, но он нашел, что они недостаточно крупны. Куры на теннисной площадке показались ему слишком разнокалиберными.

— Это надо бросить! — сказал он. — С весны я сам займусь инкубатором. Уж если заводить кур, то одной породы. И, конечно, не меньше пятисот.

Затем были осмотрены развалины дома, и Джек объяснил, что нижний этаж предположено к зиме приспособить под жилье. Кирпич с верхнего этажа пойдет на постройку прежде всего силосной башни. Против этого плана Чарли не возражал.

Пошли во фруктовый сад. Он был приведен в порядок, и это уже отразилось на урожае. Чарли попробовал одно яблоко и как-то растерянно улыбнулся. Должно быть, какое-то сомнение зародилось в нем.

Он пробурчал:

— Черт подери! Прямо не верится, что все это получено бесплатно.

Из сада спустились к пруду, круглому пруду с островом посредине.

— И пруд! — закричал Чарли. — Прости меня, Джек, но я отказываюсь верить, что даже здесь, в СССР, такие усадьбы раздаются бесплатно. Ты меня обманываешь!

И он стал смотреть на остров, а по его лицу текли слезы.

Он не верил своим глазам, он не мог верить, что их мечты осуществились полностью так скоро и так блестяще. Он не представлял себе, какие законы должны быть в стране, чтобы за короткий срок рабочие люди могли обзаводиться фермами с садом и прудом. Тщетно он старался объяснить себе это: у него ничего не выходило.

— Сколько земли в этом участке? — спросил он наконец.

— Четыреста акров, Чарли, и еще двести покоса, — ответил Джек. — Но через два года у нас должно быть четыре тысячи. Все земли, которые лежат вокруг, сделаются нашими.

— Вы их купите?

— Нет. Здесь нельзя покупать землю. Мы просто объединимся. Я тебе расскажу вечерком кое-что. Здесь, в СССР, задуманы замечательные вещи, дружище, и когда ты узнаешь все, тебе покажется, что Америка — это сумасшедший дом и мы вовремя убрались оттуда.

Чарли беспомощно махнул рукой. Он даже не хотел вдумываться в слова Джека. Впечатления давили его. Он подошел к своему другу, отвел его в сторону и тихонько сказал:

— Покажи мне твои зубы, Джек.

Джек улыбнулся своей золотой улыбкой.

— Целы! — закричал Чарли. — Что за черт! Ведь я так рисую дело: ты купил это хозяйство сообща с другими. Теперь скажи мне, старик: откуда ты взял золото, чтобы внести свой пай? Ведь я тебе не перевел ни одного доллара.

Джек некоторое время молчал — должно быть, не знал, как ответить попонятней. Он только рассматривал свою руку, а потом принялся зубами отрывать от нее мозоль.

— Я платил вот этим золотом, Чарли, — сказал он и протянул своему другу кусочек огрубевшей кожи. — Даю тебе слово, что мы все расплачивались только этим. В Америке, на биржах, это дешево ценится, дружище. Но вот нашлась на свете одна страна, где мозоли расцениваются на вес золота. Как догадываешься, я и двинул этот капитал в ход.

— Только и всего?

— Нет. Говоря по совести, пришлось пускать в ход и кулаки.

 

Егор Летний собирается в колхоз

Редактор газеты только что пришел на работу и не успел еще шляпу снять, как в его кабинет ввалился писатель Егор Летний.

— Посоветоваться пришел, — заявил Летний добродушно и плюхнулся в кресло. — Решил ехать в колхоз.

— Хорошее дело, — сказал редактор и быстро снял шляпу, как будто поблагодарил Летнего. — Целевая установка есть?

— Есть. Повесть пишу. И хочу я в повести хороший колхоз показать. Литературу-то разную я подчитал, да этого мало. Надо колхозной соли поесть. Только не знаю, куда ехать. Посоветовать можешь?

— Отчего не посоветовать. Колхозов много.

— Мне чтоб получше был и поближе.

— И такие есть.

Минут пять потолковали о разных подмосковных колхозах и коммунах. Летний записал в книжку несколько адресов и собрался было уж уходить, но вдруг редактор спросил его:

— А тебе почему непременно поближе хочется?

— Да времени у меня, понимаешь, мало. А что?

— А то, что я тебя могу направить в одну интересную коммуну. Но это не близко.

— Что за коммуна?

— Да как тебе сказать… По чистой совести, я сам о ней почти ничего не знаю. Но ручаюсь: если она существует, то должна быть интересной. Ты вот послушай. Года два назад сюда, в эту комнату, явился ко мне из Америки парень с золотыми зубами. Прекрасно помню зубы, а вот фамилию его позабыл. Он пришел сюда голодный и попросил прежде всего поесть. Мы его тогда накормили, обнадежили. Потом он ночевал у меня и ночью рассказал свою историю.

Редактор замолчал и улыбнулся.

— Ну?

— Рассказал он мне свою историю… История прелюбопытная. Он попал в Америку случайно, во время гражданской войны. Красный Крест его туда затащил вместе с другими ребятами. Те-то уехали, а он отбился. Бродяжничал там, выучил язык, потом работал на фермах и совсем американцем сделался. Только вдруг потянуло его сюда, в СССР.

— Зачем?

— Курьезная история! Он, видишь ли, задумал здесь обзавестись своей собственной фермой. Прослышал, что земля у нас национализирована, и прикатил. В Америке-то ведь за землю заплатить большие деньги надо, а у нас — даром. Ну вот… Сам он был из заволжских крестьян, не помню уж, какой деревни. Я ему тогда помог выехать из Москвы на родину, два червонца дал. Он обещал писать в газету о деревенских делах, но не прислал ни одной корреспонденции. Вот, собственно, и все.

— Что и говорить, интересно. Но не понимаю, при чем же здесь коммуна?

— Очень просто. Этой весной я получил от него огромнейшую телеграмму.

— Ну и что ж?

— Из телеграммы я понял, что он уже стоит во главе коммуны. Они даже трактор откуда-то достали, и вот как раз во время сева у них что-то приключилось. Во всяком случае, американец мне телеграфировал, что лежит на полу, связанный кулаками, и очень беспокоится, что пахота сорвется. Копия телеграммы была адресована губернскому прокурору. Одним словом, судя по всему, он уже успел освоиться…

— Ну и чем все кончилось?

— Не знаю. Думаю, что коммуна процветает. Ведь он мечтал о механизированном хозяйстве, об электрической дойке, рассказывал мне о клубнике величиной с кулак. Парень был энергичный и деловитый. Остальное, полагаю, должна дать ему наша деревня.

Редактор искоса поглядел на Летнего. Тот поправил очки, зажмурился, почесал за ушами и сказал:

— Что и говорить: штука интересная. А далеко ли ехать?

— За Волгу. В Средневолжский край.

Летний вздохнул, встал и медленно повернулся на каблуках. Перед его глазами проехали стол редактора, накрытый стеклом, кирпичные спинки книг в шкафу, портреты на стенах, большая карта Союза. Летний подошел к карте и пальцем дотронулся до Волги. И тут, должно быть, сквозь карту и стену, он увидел широкую реку, осенние поля, избы под соломой и людей, которые борются за новую жизнь.

— А ведь уговорил! — закричал он энергично и хлопнул в ладоши. — Еду в американскую коммуну!

— Очень хорошо, что сразу решил. Я тебе и дорогу оплачу, если выполнишь одно поручение.

— Какое?

— А вот. Наша газета решила принять шефство над двумя колхозами: одним подмосковным и одним дальним. Дальнего мы до сих пор еще не выбрали. Так вот я тебя попрошу — обследуй ты хозяйство этой коммуны, и если дело у них стоящее, мы примем шефство над ними. Выясни, в чем они нуждаются; мы поможем. Книг там дадим, еще что надо. А весной, если земли у них порядочно, мы им трактор достанем. Наверняка достанем. Можешь пообещать, это их подбодрит.

— Заметано! — сказал Летний и вынул, книжку. — Давай адрес, и до свиданья.

Редактор открыл рот, посмотрел в потолок, развел руками.

— А ведь позабыл…

— Адрес позабыл?

— Ну-да, адрес. Ведь он когда ко мне приходил: в двадцать шестом году! А теперь двадцать восьмой! Станцию-то помню, а вот село позабыл. И простое такое название, птичье…

— Кукушкино?

— Да нет, не Кукушкино.

— Уткино?

— Да нет, не сбивай, подожди…

Немного помолчали.

— Может быть, Страусово? — тихо сострил Летний.

— Нет, какое там Страусово! Самое простое название. Постой, постой, вспомнил: Чижи.

— А может быть, не Чижи?

— Наверное помню — Чижи. В Чижах и сельсовет помещается. Там тебе полную справку дадут. Попадешь в коммуну, кланяйся от меня председателю. Скажи, что жду от него многого. Разъясни коммунарам, что такое советская газета. Пусть пишут сюда о своих нуждах. Ну конечно, поинтересуйся общественной жизнью коммуны, ячейкой, пионерией. Может быть, библиотечку с собой захватишь?

— Могу.

— Вот, отбирай сам книги в этом шкафу. Если задержишься у них, пришли очерк, напечатаем. Или хоть открытку напиши. Очень интересно мне, как проявил себя американец, какой из него коммунар вышел. Ты с ним обо всем по душам поговори.

 

Встречи со старыми знакомыми

Несколько слов о Егоре Митрофановиче Летнем, о том, как он из электромонтера завода «Самоточка» превратился в писателя.

Летний и сам не знал, почему, собственно, он начал писать. Скорее всего от задора: просто руки у него чесались, чтобы по каждому поводу высказать свои замечания. Лет шесть назад поместил он несколько статеек в заводской стенной газете. Статейки понравились читателям, и Летнего в шутку начали звать писателем. Однако на писательство свое он смотрел тогда, как на баловство, забаву. Главное было электричество.

Но прошел год, и Егор Летний как-то незаметно из стенкора превратился в корреспондента профсоюзного журнала. Писал он маленькие юмористические статейки о своем производстве, подписывался: «Егорка». Понемногу начал заниматься, почитывать. Кончилось все это тем, что он как способный парень получил командировку в литературный вуз. Дали ему и стипендию. Летний снялся с производства, и скоро вместо мозолей на его руках появились чернильные пятна, а на глазах от неумеренного чтения — очки.

Вуза Егор не кончил: вуз закрылся. Однако Летний уже не мог изменить литературе. Он начал писать очерки из заводской жизни, печатал их в разных журналах и газетах и на это жил. По поручению редакции ему приходилось выезжать на стройки электростанций, и таким образом ему пригодились и его электрическое прошлое и связи с рабочей массой.

Затем в жизни Летнего настал момент, когда он решил написать большую повесть. Понадобилось задеть деревню, хоть краешком книги. Отсюда — тяга в колхоз.

Предложение редактора сильно заинтересовало Летнего. Он уже решил теперь не только деревню посмотреть, но и принять посильное участие в колхозном строительстве. Его смущало только одно — что он не агроном, а электрик. В дороге при помощи книг надо было пополнить этот пробел.

Егор недолго собирался в путь.

Он отвез тяжелую пачку литературы из редакции домой, потом вышел на улицу, купил электрический фонарик, химический карандаш, две банки маринованных бычков и ножик. Все это вместе с одеялом уложил в чемодан вперемежку с книгами. Сказал соседям по квартире, что уезжает дней на десять, запер комнату и пошел к трамваю. На вокзале в кассе взял билет. Улегся на верхней полке, и не успел поезд отойти, как он уже крепко заснул, не снявши очков.

Следующий день в поезде прошел незаметно. Егор проглядывал брошюры о силосе и свиноводстве, смотрел в окно. Там телеграфные провода линовали серое небо, как тетрадку, черные грачи срывались с шершавых полей, красные листья кленов засыпали станции. У Волги появились арбузы и копченая рыба. Пошел дождь. Он все усиливался, и большие капли, как козявки, поползли по окнам наискосок, обгоняя друг друга.

Когда Летний подъехал к ближайшей к Чижам станции и выглянул из вагона, дождь поливал станцию целыми струями, как из пожарной кишки. Летний поднял воротник пальто и сошел с подножки. Шлепая по лужам, он пересек платформу бегом и спустился по скользкой лестнице к грязной дороге, на которой стояло несколько крестьянских подвод.

Летний обратился к рыжему мужику:

— Отец, свезешь, что ли, в село Чижи?

Рыжий замотал головой:

— Не, мне не по пути, я из Пичеева. А вон там глухонемой стоит, он из Чижей. Повезет.

— Да я по-глухонемому-то говорить не умею.

— Пойдем, я объясню. Я на их языке маленечко калякаю.

Крестьянин охотно соскочил на землю и подвел Летнего к забрызганной грязью телеге, на которой сидел глухонемой — худой и бледный мужик. Рыжий ткнул глухонемого в бок, махнул рукой куда-то вдаль и кивнул головой в сторону Летнего. Глухонемой поднял вверх три пальца. Рыжий показал ему два. Глухонемой утвердительно кивнул головой и подобрал вожжи. Рыжий торжествующе сказал Летнему:

— Вам небось смешно смотреть, а мы сторговались. Он берется вас в Чижи везть за два рубля. Сходно?

— Подойдет.

Летний бросил чемодан на мокрое сено, а затем сел и сам, как в болото опустился. Глухонемой стегнул лошадь кнутом под живот, и телега тронулась.

Заметно стемнело. Дождь противно забирался в рукава и за ворот, темные капли липли к стеклам очков. Иногда с дороги залетали куски грязи и плющились о пальто. Телега ползла как-то боком, и несколько раз глухонемой соскакивал на землю и помогал лошади. Конечно, если бы не грязь и темнота, Летний давно бы ушел один вперед. Но теперь приходилось терпеть. Писатель расположился поудобнее, закрыл глаза и утешал себя мыслью, что спит. Он и действительно задремал, но ненадолго. Телега вдруг остановилась. Летний открыл глаза и по огонькам догадался, что они стоят на середине деревенской улицы. Судя по всему, это и были Чижи.

Егор дал возчику два рубля и сошел на землю. Ноги затекли, было холодно. Летний забрал свой чемодан к направился к избе, окна которой светились ярче других. Он стукнул в переплет довольно сильно, и сейчас же изнутри к стеклу припала голова.

— Чевой-то?

— Где у вас здесь колхоз?

— А что?

— Дело есть.

— Сейчас выйду.

Но никто не вышел. В сенях о чем-то спорили, и Летний расслышал фразу:

— Уходите от греха, папаша! По голосу видно, что ревизия.

Слышно было, как стукнула дверь где-то на задворках. Летний все ждал. Наконец на крыльце показался крестьянин. Он сказал негромко:

— Не пойму я, в чем дело, гражданин. Вы откуда?

— Из Москвы. Писатель я. Мне в колхоз нужно.

— Так, так, понятно. Что ж, заходите в избу. Дело в следующем: колхоз наш здесь помещается, а я — председатель.

Летний обрадовался, что без всяких приключений попал прямо по адресу. Он бодро вбежал на крыльцо со своим чемоданом. Дождь шипел в соломенной крыше, но теперь это было уже не страшно.

Через несколько минут Летний сидел в светлой комнате, босиком и в сухой рубахе. Жена председателя, молодая смешливая баба, подала помыться и поставила самовар. Летний вынул из чемодана коробку бычков, председатель принес хлеб, молоко, творог. Принялись закусывать и пить чай. Летний рассказал, что приехал познакомиться с жизнью колхоза. О шефстве газеты и тракторе пока умолчал. Начал задавать вопросы и по ответам председателя сейчас же составил себе представление о чижовском колхозе.

Прежде всего, это была артель, а не коммуна. Артель носила громкое название «Умная инициатива», но ни ума, ни инициативы ни в чем заметно не было. В сущности говоря, все хозяйство «Умной инициативы» состояло из небольшого ярового клина, который был обработан весной сообща. Дальше этого дело не пошло. Артельного скотного двора не было, и даже общего помещения завести не успели. Стоило ли из-за этого ехать так далеко? У Летнего даже зародилось подозрение, что он не туда попал, и он очень тонко поинтересовался, были ли у колхоза весной недоразумения и сидел ли председатель.

— А то как же! — ответил тот развязно. — Буза весной, конечно, была. Дело в следующем: меня подкулачники тут одни на пушку взяли. В самоуправстве обвинили. Из Совета пришлось уйти, и две недели отсидел. Потом, конечно, извинялись, прощения просили… Ну, махнул рукой…

У Летнего с дороги все в голове перепуталось, и он решил, что ошибки быть не может. Все как будто соответствовало рассказу редактора. Летний отогнал сомнения, поблагодарил за угощение и зевнул.

— Вам уж спать желательно, я вижу, — сказал председатель услужливо. — Сейчас постелем перинку.

И он вместе с женой начал стлать на лавке постель.

Летний решил прежде всего выспаться, а потом поговорить о делах колхоза, о планах на будущее, о шефстве, библиотеке. Постель была уже готова, и Летний стал укладываться, как вдруг вспомнил, что самого главного-то и не узнал.

— Да! — сказал он, снимая очки. — Позабыл я спросить. Как поживает этот, как его?.. Ну, американец. Вот что весной у вас председателем был?

— Это какой же американец? — спросил председатель тревожно.

— Да тот, что из Америки приехал.

— Таких у нас нет.

— Ну, с золотыми зубами.

— С золотыми зубами? Это Яшка Восьмеркин, что ли? Он не нашего колхоза. Он особо. У них на барском дворе коммуна «Новая Америка».

Летний надел очки.

— Далеко ли это?

— Да километров не менее четырех будет.

— А ведь я как раз туда и приехал! — сказал Летний виновато. — Мне туда нужно, а не к вам.

Жена председателя тонко хихикнула и зажала рот рукой. Председатель посмотрел на нее сердито, взял в руки нож со стола и сказал:

— Ну что ж, переночуете, а завтра пойдете.

Летний подумал. Да, конечно, так и придется сделать! Он уже устроился здесь на ночь, а там опять беспокоить людей. Да и шагать ночью по грязной дороге невесело.

— Ну, а как у них там дела? — спросил он, вновь укладываясь на перину.

— Гроб, — ответил председатель и усмехнулся. — Чистый гроб.

— То есть как это гроб?

— Да так. Шибко пыль в глаза пускать любят. Решили в мировом масштабе работать. Сели на все готовое, на барский двор, и начали шебаршить. Яшка, председатель, подумайте только, на дочери бывшего адмирала Кацаурова, помещика, женился — и глазом не моргнул. Приятеля из Америки выписал, тот ни аза по-русски не знает, однако с автомобилем приехал. А на кой он пес здесь, автомобиль? На нем проехать до станции рубль обходится. А тем не менее Яшка на нем ездит. Начали было дом барский ремонтировать, на стекла денег не хватило. Из-за этого скандалы у них в коммуне пошли. А вчера проезжал здесь один коммунар, из ихних, товарищ Бутылкин, так говорил, что сегодняшнего числа будет у них общее собрание: решили Восьмеркина уволить начисто. Не подошел он к ним — больно размашист.

— Сегодня вечером собрание? — спросил Летний и начал рукой искать сапог на полу.

— Сегодня вечером. В восемь часов.

— Так.

Летний стрельнул глазами по часам. Было без малого десять. Не мешкая, Егор ухватился за сапоги и начал их натягивать.

— Да вы что, гражданин? — спросил председатель недоуменно. — Аль чего захотели?

— В «Новую Америку» пойду — может, на собрание еще поспею. Интересно на важном собрании побывать.

— Да ведь не поспеете, гражданин, честное слово! Мы вам лучше здесь собрание завтра соберем, ежели интересуетесь. Ведь под дождем до «Америки» не меньше часа пройдете.

— Может, лошадь дадите?

Председатель задумался.

— Не, не могу, извините. Дело в следующем; спят наши лошадки. За день намучились: под дождем хворост возили. Да и грязно больно. Подождите до утра, отвезем.

Летний в это время надевал уже пальто. Он быстро собрал свои вещи, посовал их в чемодан и сказал, глядя поверх очков:

— Если лошади не дадите, пешком дойду. За угощение — спасибо. Пока! — И двинулся к двери.

Председатель посветил ему спичкой в сенях.

— Эх, право, как это неловко вышло! — бормотал он вслед. — И зачем только я вас рассказом расстроил?

Но Летний уже ничего этого не слышал. В тяжелых сапогах он шагал по деревенской улице с единственной мыслью в голове: скорей бы добраться до коммуны. Ему казалось, что он своим прибытием поможет распутать дело, предупредит развал «Новой Америки». А это поважнее, чем выспаться с дороги!

Дождь не перестал, хотя несколько ослабел. Деревня уже спала. Оступаясь на каждом шагу, Летний вышел в темное, как пещера, поле. Ноги разъезжались на скользкой дороге, чемодан мешал идти. Соблазнительно было думать о возможности выбросить хоть часть книг. Это облегчило бы ношу вдвое. Но Летний отогнал от себя эту мысль и взвалил чемодан на плечо. Идти стало легче, но легче и упасть. Два раза подряд он растянулся на дороге, выпачкал в грязи лицо и руки. Решил на минуту остановиться, протереть очки. Тут вспомнил об электрическом фонарике. Вытащил его, нажал кнопку; белый круг лег на дорогу. Грязь непролазная! Нет, уж лучше прямо шагать в темноте. Он положил фонарик в карман и побрел дальше по краю дороги, где, как мочалка, торчала мертвая трава.

Летний прошел более трех километров, когда вдруг прямо перед собой на дороге заметил большой черный предмет, какому на дорогах быть не полагается. Это был не то домик, не то возок.

Летний зажег фонарик и вскрикнул от удивления. Под блестящими брызгами дождя стоял на дороге небольшой автомобиль. Дождь стучал по его брезентовому верху, колеса глубоко застряли в грязи, и это придавало машине жалкий, беспомощный вид.

Трудно было представить себе, однако, что машина стоит без призора в поле ночью. В чем же дело?

Летний поставил чемодан на подножку машины и направил свет фонарика под брезент. Сквозь целлулоидовые окна можно было рассмотреть, что в автомобиле спят два человека. Они тесно прижались друг к другу, накрывшись серой бархатной курткой.

Свет фонаря разбудил их. Они оба сразу сели и заговорили быстро по-английски.

— Эй! — закричал Летний, приподнимая край брезента. — Что вы здесь делаете в такую пору, ребята?

— Машина стала, — ответил голос изнутри.

— Вижу, что стала. Но чего ради вы решили спать в поле?

Один из парней внутри машины печально улыбнулся, и золотые зубы его блеснули на секунду.

— Нам больше негде спать в данное время.

— Как так негде? Вы из коммуны «Новая Америка», что ли?

— Ну да. Бывшие члены.

— Давно ли выбыли?

— Да уж больше часа назад…

 

Дела «Новой Америки»

Каким же образом это случилось? Почему Джек остался за бортом коммуны? Куда и зачем уехал он вместе с Чарли в такую пору?

Что же, надо признать, что председатель «Умной инициативы» Петр Павлович Скороходов не обманул Летнего. Дела в коммуне «Новая Америка» действительно расстроились. И главным виновником всех бед был Яшка. Если бы не проклятая заносчивость его характера и не дурные его замашки, коммуну смело можно было назвать образцовой.

«Новая Америка» как-то сразу попала на верный путь. Она не болела в свое первое лето, как многие новорожденные коммуны. Осенью в книгах подвели итоги, и они оказались неплохими. И в то же время… Впрочем, надо вернуться немного назад.

Состав коммуны мало изменился за год. Удержались почти все члены, а кто не удержался, тот был заменен быстро и безболезненно. На стене в конторе висел полный список коммунаров и их семей.

Вот он:

Из этого числа работников: мужчин — 16, женщин — 17, ребят старше десяти лет — 9, моложе — 11.

Летом все члены коммуны старше десятилетнего возраста работали в бригадах. И список бригад тоже висел в конторе:

Во главе каждой бригады стоял бригадир. Работали бригады по нарядам правления, подписанным председателем. План работ был составлен заранее, еще весной, и утвержден общим собранием.

Сразу же, в первое лето, открылось много преимуществ общего хозяйства.

Земли подняли больше, чем раньше поднимали, при единоличнине. На кухне было всего трое, а ели всегда вовремя и лучше, чем в деревне. Старую помещичью баню отремонтировали и топили по очереди раз в неделю. Труд был незаметен, а мылись все. Летом, в горячую пору, Ольга Ивановна, жена Капралова, и Вера Громова устроили ясли и вдвоем управлялись с одиннадцатью ребятишками. А на огород коммуны приятно было посмотреть. Гряды были высокие, прямые, под веревку. Овощи уродились хорошо. Помидоры крупные, как кровью налились, а про остальные овощи и говорить нечего, хотя сеяли много новых сортов, прежде неизвестных. Огород был гордостью коммуны, а работали на нем всего только ребята да четыре работницы.

За лето на работе постепенно выяснились характеры отдельных коммунаров, их умение, расторопность, недостатки. Курка, например любил выпить и против водки устоять не мог. Бутылкин, жена его Дарья Ивановна и Пелагея Восьмеркина были мастера поговорить, шли иногда против всех и заявляли неосновательные претензии. Чумаков Петр мог спать без просыпа хоть двое суток и, если его не будили, не выходил и к обеду. Булгаков был фантазер и рассказчик. Он готов был целый день рассказывать разные забавные истории, которые придумывал сам тут же. Старик Громов во всем сначала сомневался и расхолаживал коммунаров, но потом быстро менял свое мнение и сбивал всех с толку. Чувилев был задумчив, и казалось, что мысли его далеки от коммуны. Иногда он говорил, что думает все время о социализме, когда в каждой деревне появятся тротуар и зверинец и можно будет летать на аэропланах хоть каждый день. Чувилев очень боялся, что не доживет до этого времени, поэтому жалел свое здоровье и от трудных работ отказывался.

Все это скоро было подмечено коммунарами, и этого одного было достаточно, чтобы люди начали следить за собой, сдерживаться, исправляться. В общем, хороших работников было в коммуне больше, чем плохих, и хорошие тянули за собой отстающих. Какое-нибудь хорошее качество отдельного коммунара постепенно делалось качеством всей коммуны. Джек, например, не любил откладывать дел в долгий ящик, актив поддерживал его, и коммуна делала все вовремя. Николка Чурасов был решителен, прямолинеен и не допускал соглашательства. Поддерживали и его и с бузотерами не церемонились. Маршев стоял за бедняков-безлошадников, и коммуна ни разу не обделила их. Капралов был осторожен и любил расчет. И к его голосу прислушивались. Даже в мелочах коммуна выигрывала. Каждый, кто умел прежде мастерить что-нибудь для себя, теперь работал на всех. Бутылкин, например, умел класть печи, и его назначили главным печником коммуны. Старик Громов ухаживал за общим садом: он раньше, в молодости, был садовником. Словом, коммуна «Новая Америка» была умнее, сноровистее и дальновиднее, чем любой коммунар в отдельности: хорошие качества сложились вместе, а дурные понемногу исчезали.

Общее хозяйство было неудобно только в одном отношении: не хватало помещения для жилья и теснота изводила.

Все не могли жить во флигеле, а работы часто требовали присутствия всех работников с раннего утра. Ходить из Починок, за пять километров, было трудно. Летом большинство оставалось ночевать на сеновале и в сараях. А осенью, с первой непогодой, из-за помещения пошла буза.

С помещения и началось.

 

Три тонны излишков

Урожай убрали вовремя.

Коровы и лошади были обеспечены кормом до новин. Под силос вырыли уже не яму, а целую траншею. Изнутри траншею оплели ивняком и обмазали глиной, затем начинили рубленым кормом. Получилась зеленая колбаса для коров весом в шестьдесят тонн. Ячменя, проса и картошки должно было хватить до следующей осени. Только табак подвел коммуну. Неожиданно, в середине сентября, утренник убил растения, и удалось снять только один урожай листьев, не больше тонны. Неудача эта разрушила планы коммуны: за счет вырученных от продажи табака денег намечали много работ провести. Теперь снятую тонну листьев решили высушить по всем правилам и зимой продать табачной фабрике. В протокол собрания записали: следующие годы сеять табаку меньше — боится осенних утренников.

Околотили яблоки в саду, и теперь весь чердак во флигеле пропах антоновкой, которую уложили в солому, рядом с комнатой Татьяны. Пшеницы хватило на возврат ссуды и на семена. Коммуна свезла и на ссыпной пункт сколько полагалось. Остальное зерно пока не мерили и не делили, но, по расчетам Капралова, тонны три приходилось на нужды коммуны, в неделимый фонд.

Вот из-за этого неделимого фонда и разыгрался в коммуне скандал.

Летом Джек потратил много энергии на ремонт старого дома. Полуразрушенный верхний этаж разобрали еще весной. Крепкий кирпич выбрали и выложили в штабеля. Часть кирпича пошла на печи и на ремонт бани. Лес на полы, потолки и стропила достали в городе в кредит. И гвоздей достали в городе.

Николка Чурасов, который умел плотничать, составил строительную артель. Артель в междупарье настлала полы в шести комнатах, срубила потолки и стропила. Досок не хватило только на пол большого зала, и пол в нем Бутылкин выложил кирпичом по рисунку — елочкой. Крышу крыли толем, тесом и старым железом. Получилось не очень-то красиво, но крыша все-таки была.

Переселение в большой дом задерживалось только из-за отсутствия окон и дверей. За эти поделки Николка не брался, говорил, что столярная работа не его специальность. Да и стекол все равно не было. Денег на рамы из-за гибели табака в коммуне не нашлось. Джек с этим не мог примириться и начал мудрить.

Надо сказать, что еще летом Николка Чурасов и Капралов организовали в коммуне партийную ячейку. Из города приезжал тогда знакомый Николки, партиец Бабушкин, с членом райкома. Они жили в коммуне несколько дней и положили начало партийной работе. В ячейке, кроме Капралова и Николки, состояли пять человек: Булгаков Глеб, Дмитрий Чурасов, жена Капралова — Ольга Ивановна, Вера Громова и Сергей Маршев.

Николка и с Яшкой заговаривал о вступлении кандидатом, но тот откровенно ответил:

— Подожди, Николка, до весны. Зимой почитаю книги и тогда подам заявление. А сейчас еще мало знаю и по правде тебе скажу: сны у меня бывают неподходящие.

— Ферма, что ль, снится? — спросил Николка.

— Нет, ферма не снится. А вот на той неделе видел я, что Страшный суд настал, а мы будто дворец в это время мраморный достраивали. Так дворец на кирпичики развалился…

Николка и Капралов посмеялись над Яшкой, но сочли его отговорку уважительной, тем более что к голосу ячейки Яшка всегда прислушивался. Всем в коммуне казалось, что лучшего председателя, чем Джек, нельзя и придумать. Он всюду поспевал вовремя, все предвидел и сам никогда не отказывался от тяжелой работы. Неудовольствия против него возникали только из-за спешки, которую он разводил иногда. Да еще любил он будить коммуну раньше срока. Часы были только у него, и он вставал первым. И сейчас выходил на двор и принимался колотить в большой китайский гонг, который нашли в диване у покойного старика Кацаурова. Гонг ревел, как тигр, и от этого рева люди моментально просыпались, все, кроме Чумакова. Яшку на смех звали тигром и часто ругались, что он не дает поспать.

Но все эти неудовольствия были сущими пустяками, и дело шло гладко. Ячейка, когда нужно, поддерживала Яшку, и вот только осенью, после уборки урожая, Джек выкинул такую штуку, что все перессорились в «Новой Америке».

Началось с того, что Джек встретил в Починках старика Сундучкова, который завел с ним разговор:

— А что, Яша, слышал я, что в коммуне у вас пшеница есть лишняя. Правду ли говорили мне али наоборот?

Яшка никогда не любил Сундучкова, а последнее время особенно. Старик выдал свою дочь за Петра Скороходова, злейшего врага коммуны. Но тут Джеку показалось, что Сундучков заговорил о пшенице неспроста, и он подтвердил, что хлеб в коммуне действительно останется.

— А как насчет продажи? — спросил Сундучков мягко. — Ведь я не по казенной цене предложу, а по вольной. Сделаемся, что ли?

Яшка прикинул в уме, что если продать Сундучкову три тонны из неделимого фонда по хорошей цене, то рамы, пожалуй, справить можно.

— Сойдемся! — сказал он уверенно. — Припасай деньги. Завтра на правлении доклад поставлю — и тогда по рукам.

Но правление посмотрело на дело иначе. Когда Джек заикнулся о продаже пшеницы Сундучкову, Николка Чурасов заржал, как лошадь.

— Во! — закричал он и подмигнул Капралову. — Нечего сказать, попал пальцем в небо. Мы с Васей только вчера в ячейке говорили, что хорошо бы в воскресенье красный обоз составить и на склад зерно подать, а ты спекулировать собираешься. Хорош гусачок, а еще председатель.

Джек рассердился:

— Да ведь я, Николка, не в свой карман торговать собираюсь. Мы все свои долги покрыли, семена ссыпали. Излишки наши. Надо нам как-нибудь до зимы обернуться.

— Да чудак ты человек, — сказал Николка наставительно. — Забыл ты, что ли, откуда у нас излишки? Землю нам Советская власть прирезала? Прирезала. Трактор дала? Дала. Семена в кредит отпустила? Отпустила. Много ты в Америке от правительства кредиты получал? Слезки ты получал одни. Смекаешь? Неужели ж мы теперь из-за стекла на спекулянтский путь становиться должны? Вот погоди, к новому году управимся с табаком, тогда рамы и вставим.

Все правление поддержало Николку. Но Джек стоял на своем. Он начал доказывать, что, если не отделать дома до зимы, коммуна развалится. Коммунары разъедутся по домам, разберут скот и запасы, за зиму все проедят, а заработать ничего не заработают. Обязательно надо предоставить семейным по комнате в большом доме и мастерскую какую-нибудь при коммуне открыть.

Николка решил дать Якову бой по этому вопросу. Он сказал задорно:

— Если каждый будет со своей колокольни смотреть, Яша, то город без хлеба ноги протянет. Снимай предложение!

— Постой! — вмешался Капралов. — Соберем завтра собрание, проработаем вопрос сообща. Пускай члены выскажутся, продавать хлеб на сторону или до рождества в тесноте поживем.

Николка кивнул головой:

— Ладно! Проверим сознательность членов. Передадим на общее собрание.

И Джек не возражал:

— Что ж, передадим на общее.

После ухода Яшки члены правления еще потолковали немного.

— Узко он смотрит, — сказал Николка. — Мраморные дворцы ему снятся у нас на дворе. А то, что первое наше дело — знамя высоко держать, — этого он недооценивает.

— Боюсь я, что подаст он в отставку, если по его не сделаем, — забеспокоился Дмитрий Чурасов. — Уедет в город работать. А мы без него с табаком не управимся.

— Никуда он не уедет! — отрезал Николка. — Обязан общее собрание слушать. А не послушает, пусть катится. Теперь мы на ногах стоим.

Однако мысль о том, что общее собрание может кончиться отставкой председателя, мучила Николку. Вечером, когда Джек ушел из дому, Николка поднялся в светелку и постучал к Татьяне.

— Чего тебе, Николка? — спросила Татьяна, выглядывая в дверь.

— Поди, Таня, сюда.

Татьяна вышла, и Николка зашептал:

— Слышь ты, Яшка при особом мнении на правлении остался. Хлеб хочет продать спекулянту, а мы запрещаем. Боюсь я, что из коммуны он уйдет, а сама знаешь — нам его лишиться нежелательно. Вот ты тут почитай, Таня, о продовольственном положении и о значении коммун и своими словами ему вечерком расскажи.

Николка протянул Татьяне политграмоту. Та взяла, усмехнулась:

— Да никуда он не уйдет, Николка. Все его интересы здесь. Просто шумит.

— Я тоже так думаю. А если дело до разрыва дойдет, ты за кого стоять будешь? За него или за нас?

Татьяна задумалась. Николка опять начал говорить. Они долго шептались, сидя на ящике с антоновскими яблоками. Разговор оборвался сам собой в тот момент, когда внизу послышалась английская речь Чарли. Он что-то доказывал Джеку, а что — невозможно было понять.

Николка тихо спустился вниз. А Татьяна вошла к себе в комнату, уселась за стол и начала быстро перелистывать книгу.

 

Как был использован автомобиль Чарли

Нельзя сказать, что Чарли Ифкин принес особенно много пользы коммуне этой осенью.

Прежде всего, он не знал русского языка и, хотя каждый день занимался с Татьяной по-русски, разговорной речи никак осилить не мог. Поэтому он не понимал и десятой доли того, о чем говорили и спорили в коммуне, и оставался все время как бы посторонним.

Затем — и это самое главное — Чарли не нашел для себя настоящей работы. За всю его жизнь ему ни разу не приходилось иметь дела с косой и серпом. Он привык работать только на машинах. А весь урожай в этом году коммуна убрала вручную. Чарли помог коммунарам только в уборке табака, но, конечно, это была пустяковина.

Бóльшую часть своего дня Чарли возился с автомобилем. Он разбирал его, чистил, собирал вновь — словом, как бы готовился к дальней дороге. Но никаких больших поездок не было в этом году. Автомобиль жалели, и коммунары предпочитали пользоваться лошадьми. Урожай обмолотили тоже без помощи автомобиля. В коммуну приезжала молотилка с трактором, и снимать автомобиль с колес не пришлось. Конечно, Чарли тяготило такое положение, но Джек утешал его, что весной в коммуне будет полный комплект машин, и тогда Чарли найдет себе применение.

Не надо думать, конечно, что вся деятельность Чарли заключалась в возне с автомобилем. Он всегда находил себе сам небольшую работу, которую, однако, не принято считать работой в крестьянском быту. Например, он стриг головы всей коммуне машинкой, которую привез с собой из Америки, «работал единственной уборочной машиной», как он шутя говорил Джеку. Он завел журнал погоды и ежедневно записывал температуру. Составил приближенный план земель коммуны и изучал почву и характер местности. Во рву, у березовой рощи, он нашел глину, которая, по его мнению, подошла бы на кирпичи. Вообще он ко всему приглядывался, записывал, чертил какие-то планы. Даже речку он не оставил в покое. Несколько раз в неделю он ходил к Миножке с палкой и делал промеры. Один раз бросил в воду пустую бутылку и шел за ней по берегу, все время глядя на часы. Так он определил скорость течения реки. Когда материала о Миножке у него скопилось достаточно, он начал заводить с Джеком разговоры о постройке электростанции. Но Джек не стал слушать его, он просто ответил, что достать динамо трудно и пока не стоит говорить об электричестве. Гораздо больше верил в электричество Николка Чурасов, который жил в одной комнате с Чарли. Николка все время мучился, что не может поговорить с американцем по душам, и ждал того дня и часа, когда Чарли заговорит наконец по-русски. Пока же он иногда ходил вместе с Чарли мерить воду. По пути Николка произносил целые речи об электричестве, и Чарли пространно отвечал ему. Но оба они не понимали друг друга.

О событиях и планах коммуны Чарли узнавал главным образом от Джека. И теперь, конечно, в споре о продаже пшеницы Джек сумел осветить вопрос так, что Чарли был на его стороне. Но Джек не придавал этому особого значения. Его больше интересовало решение общего собрания.

Собрание было назначено в восемь часов вечера в столовой флигеля, где теперь помещалась контора коммуны. На улице шел дождь, но это не помешало коммунарам собраться вовремя, даже из Починок пришли люди, накрытые рогожами. Вопрос был уж очень важный.

Капралов открыл собрание и предоставил слово Джеку для доклада.

Джек начал издалека. Он дал справку о том, сколько труда в днях потратила коммуна на ремонт дома и сколько рублей уложила в полы и потолки. Затем сказал, что, если зимой решено жить в новом доме, надо начинать топить печи: не нынче — завтра ударит мороз. Указал на возможность организации столярной мастерской в большом зале. В заключение поставил вопрос: оставить ли дом недостроенным на зиму и отпустить в Починки две трети членов коммуны или, наоборот, закончить ремонт побыстрей, дать площадь всем коммунарам и провести зиму по-трудовому.

Что для этого требуется? Немного. Всего только продать неделимый фонд Сундучкову, а на вырученные деньги заказать рамы и купить стекла.

Яшка говорил без запала, рассудительно — он хотел подействовать на собрание убеждением, да и вопрос ему казался совершенно ясным. С ответом ему выступил Николка Чурасов. Этот начал напористо:

— Что ж, товарищи, пришла пора показать, кто мы есть — советская коммуна или волки-хищники в коммунной шкуре! По-Яшкиному выходит, что самое для нас подходящее дело начать спекуляции в компании с Пал Палычем Скороходовым. Ведь Сундучков для кого хлеб покупает? Для него…

— Это уж как пить дать! — с места подтвердил Маршев.

— Вот получили мы от Советской власти усадьбу, а теперь спекулянтов усиливать хотим. Может правильная коммуна такими делами заниматься?

— Не может! — закричал Маршев, и его поддержали остальные.

— Вопрос ясен?

— Ясен.

— Я кончил.

И Николка торжествующе сел. У него была приготовлена большая речь еще, но он придерживал ее к концу.

Стали высказываться коммунары. Джека поддержали только двое — Пелагея Восьмеркина и Бутылкин. Они начали жаловаться, что дальше жить в тесноте невозможно. Бутылкин даже заявил, что он просит выделить ему на зиму лошадь и корову и обеспечить их на зиму кормом. Он уедет с семьей в Починки завтра же. А остатки хлеба предлагает разделить по едокам. Остальные коммунары стояли за Николку.

Джек страшно удивился. Ведь он хлопотал не за себя, а за большинство, и вдруг это большинство не хочет его поддерживать. Он предложил поставить вопрос на голосование. Капралов поставил.

За предложение Джека поднялись только три руки, если считать и его собственную. Трое — Татьяна, Катька и Дуня — воздержались. Остальные дружно голосовали против.

Джек решил, что собрание просто чего-то не поняло. Он закричал тонким голосом:

— Еще раз голосовать! Ошибка!

Николка поднял руку:

— Провалился ты со своим мраморным дворцом, Яша. Вопрос ясен. Предлагаю перейти к текущим делам.

Яшка закипел:

— Я провалился, говоришь? Нет… Это коммуна наша провалилась! Растащат ее теперь по бревнышку.

— Не беспокойся, уцелеем.

— Нет, не уцелеем. Я первый уволить меня из председателей прошу.

— Об этом вопрос не стоит. Не имеешь права пугать.

— Никого я не пугаю. Просто сейчас в город уеду, и конец!

Поднялся невообразимый шум. Сразу появилось множество предложений. Одни кричали, что проживут зиму в старых домах, а коммуны не развалят, другие соглашались спать вповалку во флигеле. Были предложения занять в городе денег на стекла, а за зиму отработать. Пелагея плакала навзрыд и кричала, что Яшку выгнали из коммуны завистники.

В это время Татьяна встала и подняла руку. Сразу воцарилась тишина. Капралов с беспокойством произнес:

— Слово предоставляется…

Тихим голосом Татьяна начала говорить о том, что пшеницу продавать спекулянтам нельзя, надо везти на склад и сдать государству. Очень вразумительно она разъяснила, что страна борется за хлеб и каждый воз лишний сейчас дорог. От хлеба зависит стройка социализма. Это дело общее, и забывать о нем нельзя.

— Правильно, Таня! — крикнул Маршев. — В самую точку попала.

Но Джек слушать не стал, махнул рукой и выскочил из комнаты. Скоро вернулся в картузе и куртке.

— Собирайся, Татьяна! — закричал он жене. — Поедем в город, я там себе работу найду.

Затем повернулся к Чарли и спросил по-английски:

— Автомобиль у тебя в порядке, старик?

— В полном порядке.

— Вот он нам и пригодится, дружище. Заводи машину, мы сейчас уезжаем в город.

Чарли, как всегда, ничего не понимал на собрании и хлопал глазами. Теперь ему показалось, что Джек решил ехать в город жаловаться. Значит, надо действовать без промедления. Американец скользнул в коридор, а Джек снова обратился к Татьяне:

— Что же, идем.

Татьяна не двинулась с места. Все в полном молчании глядели на нее.

— Я остаюсь в коммуне, — тихо сказала Татьяна.

Маршев страшно громко захлопал в ладоши, остальные тоже захлопали. Яшка побледнел, закричал:

— Ага, боишься с имением расстаться, помещица! Ну что ж, сиди…

Он выбежал из комнаты. Слышно было, как стукнула входная дверь.

Собрание было прервано. Коммунары высыпали на крыльцо. Сильный дождь шумел на дворе.

Вдруг у каретного сарая застучала машина, и автомобиль резанул своими белыми огнями по дождю. Пелагея Восьмеркина заголосила и бросилась с крыльца:

— Яша, Яша, постой!

Но догнать машину она не могла. За воротами, в дубовой аллее, автомобиль прибавил ходу и пропал в темноте.

Николка Чурасов сейчас же собрал ячейку.

— Объявляю экстренное заседание открытым, — сказал он. — Тужить не надо, товарищи. Не может быть несознательных коммунаров, а тем более председателей. Нам, конечно, Восьмеркина лишаться нежелательно, но и в пояс кланяться ему не будем. Думаю я, что он сам к нам вернется дня через три. Семья его здесь осталась и все имущество. Я поэтому о машине вопроса заострять не стал. Вернется он поспокойнее, тогда мы с ним поразговариваем.

Ячейка Николку поддержала. Однако насчет трех дней он ошибся.

 

Джек узнает кое-что без книг

Джек и Чарли обменялись в автомобиле всего несколькими словами: Джек попросил ехать в город, Чарли согласился. Дальше разговор не пошел. Джек был слишком рассержен и не стал рассказывать приятелю всех подробностей ссоры. Да он и не знал, как рассказывать. Почва ушла у него из-под ног после отказа Татьяны ехать вместе с ним. А Чарли не стал расспрашивать Джека потому, что слишком был занят машиной. Дождь размыл дорогу, грязь облепила колеса, и автомобиль еле двигался. А на втором километре от коммуны, при подъеме на горку, колеса забуксовали, и машина стала.

Ребята вылезли из-под брезента на грязную дорогу, обломали ближайшую ольху и набросали веток под колеса. Дождь и темнота действовали удручающе. Джек тяжело вздохнул и плечом уперся в машину. Чарли сел за руль. Но машина не двинулась с места.

— Назад бы пошла, — сказал Чарли. — А в гору сейчас не влезет.

— Кончится дождь, полезет и в гору, — пробурчал Джек. — Туши фонари, Чарли, мы полежим немного под брезентом. Ведь не так давно ночевали и просто на дворе. Думаю, что ночью нас никто не тронет.

Чарли потушил фонари, приставил к сиденью свой чемодан и накрыл его одеялом. Джек снял куртку, и они легли, как в былые дни в Америке. Только прежних разговоров не было: о чем они могли мечтать теперь?

Оба волновались, но Чарли заснул раньше Джека. Американец верил своему другу, ему казалось, что Джек прав и все уладится. А вот Яшка теперь совсем запутался, он ничего не понимал. Он лежал и думал: в чем дело, почему все отвернулись от него? И не мог найти ответа на свой вопрос.

В прежнее время Джек обдумывал трудные положения всегда по утрам.

Он и теперь был готов сделать так, но ничего не получилось. Мысли не давали ему покоя, гнали сон прочь. Правда, он задремал в конце концов, но на одну секунду: вдруг ему показалось, что автомобиль горит.

Джек вскочил. Чарли тоже поднялся, и ему показалось, что огонь проник под брезент. Это был электрический фонарик Егора Летнего. Первые же вопросы писателя убедили приятелей в том, что опасности никакой нет.

Через минуту мокрый и перепачканный Летний влез в машину.

— Ну, кто из вас здесь председатель коммуны? — спросил он дружески.

— Бывший председатель, — поправил Джек. — Это я.

— Тебе, брат, поклонище из Москвы.

Яшка мог ожидать чего угодно ночью в поле — потопа, пожара, но только не этого поклона из Москвы.

— От редактора газеты поклон? — спросил он неуверенно. — Или от Мишки Громова?

— От редактора, — ответил Летний. — Он меня в вашу коммуну и направил. С поручением.

— Ишь ты!.. Не забыл?

— Нет, какое там! Очень интересуется твоей деятельностью. Просил передать, что шефство газета над вашей коммуной возьмет. Помочь обещал.

— Так. А я ему ни одной статьи не послал.

— И об этом говорил.

— Оконные стекла-то в Москве есть? — спросил Джек, подумавши.

— Как не быть, штука простая. Мне поручено список составить, чего вам надо в первую очередь. А весной трактор возможно что будет. Конечно, если у вас дело стоящее.

Джек зачмокал языком и тяжело вздохнул.

— А вы сами-то кто будете?

— Советский писатель. Хотел у вас в коммуне пяток дней пожить. Новой деревней интересуюсь. И помощь — какую смогу — окажу.

— Разве делать что умеете?

— По электричеству смекаю.

— Пока нет у нас электричества, но в плане намечено. Пешком идете?

— Пешком. Больно замучился. Все из-за книг.

— Каких книг?

— Да редактор тут вам библиотечку посылает. Все больше по сельскому хозяйству. Но, и песенник есть.

— Так…

Джек заволновался. Он как-то вдруг позабыл всю линию событий, общее собрание, споры, свой внезапный отъезд. Перед ним осталось только два факта. Первый: незнакомый человек, писатель, идет в дождь пешком по грязной дороге, чтобы сообщить о помощи, которую город посылает далекой коммуне, идет ночью, выбивается из сил. И второй факт: он, Яков Восьмеркин, председатель коммуны, только что уговаривал своих товарищей обмануть город, продать потихоньку хлеб спекулянту… Факты столкнулись лбами, и Джеку вдруг стало стыдно, да так стыдно, что слезы навернулись на глаза. В один миг ему стала ясна его ошибка, которую тридцать человек не могли доказать ему на собрании. Ему показалось даже, что он понял и запальчивость Николки, и выкрики Маршева, и даже книжную речь Татьяны. Он понял все это не только умом, но и сердцем — иначе при чем же тут слезы?

— Чарли, — сказал Джек тихо своему приятелю, — ты не догадываешься, конечно, о чем идет речь?

— Не догадываюсь, — сознался американец.

— Я тебе растолкую об этом в дороге, старик. Запускай машину.

— Но ведь ты же знаешь, что она не идет.

— Назад пойдет. Мы возвращаемся в коммуну.

— Возвращаемся? Что же сказал тебе этот человек? Может быть, это судья и он разъяснил тебе, что закон на твоей стороне?

— Нет, это не судья, и он не сказал мне ничего нового. Просто я сам понял, что сел в калошу с отъездом.

Автомобиль отказывался идти только в гору. Обратно в коммуну он хоть и не быстро, но пошел, словно машина, дорога и ночь были в заговоре против Джека.

Через четверть часа машина въехала во двор коммуны и остановилась у крыльца флигеля. Дом уже спал, только в конторе горела лампочка. Капралов и Николка вышли на крыльцо.

— Готовьте ужин, гостя из Москвы привезли! — крикнул Джек громко и выскочил из машины.

Летний с Капраловым прошли в контору.

— Ты что ж, только из-за него вернулся? — спросил Николка Джека. — Теперь дальше поедешь?

— Нет, не поеду, Николка. Я так подумал, что если уж красный обоз собрание решило на станцию посылать, надо, чтобы автомобиль впереди шел. А потом я хотел поговорить с тобой насчет ячейки. О вступлении, кандидатом.

— Шалишь, брат! — ответил Николка радостно, так как чувствовал, что победил. — После сегодняшней штуковинки мы тебя не примем.

— Не закаивайся, Никола. Похоже на то, что я начал понимать немного политику, хоть и трудная это штука. Больше бузить никогда не буду, честное слово тебе даю. Собирай сейчас общее собрание, я перед всеми извинюсь и зарок дам. Понял? А теперь пойдем гостя устраивать. К нам в коммуну специально приехал. Из Москвы…

 

Ответ Сундучкову

Дождь перестал в субботу, к обеду, а в воскресенье утром выглянуло даже солнце. Густое осеннее небо отразилось в лужах, и было похоже, что кто-то растерял по дороге голубые платки. Дул сильный ветер, и грязь быстро подсыхала. Теперь она больше не мешала автомобилю ехать вперед, хотя машина и была перегружена. Кроме Чарли, в ней сидели Летний, Николка, Капралов и Маршев. Большой кусок красной материи на двух палках тормозил движение. Он надулся, как пузо. Надпись, однако, можно было разобрать:

СДАДИМ ИЗЛИШКИ ХЛЕБА ГОСУДАРСТВУ

За большим дубом, когда автомобиль повернул к Чижам, плакат, громко хлопнув, вывернулся и начал действовать как парус; теперь ветер дул в направлении движения и помогал машине идти.

За автомобилем на некотором расстоянии ползли шесть подвод коммуны с мешками, а за подводами шагали коммунары. В общем, колонна подвод была похожа на настоящий красный обоз, и в таком виде нестыдно было пройти через Чижи.

У старого дуба, когда красный парус начал помогать движению машины, Николка знаками попросил Чарли прибавить ходу. Автомобиль сильно опередил подводы, въехал в Чижи и остановился перед избой Петра Скороходова.

Прибытие автомобиля, да еще с лозунгом, расшевелило Чижи. К машине начали собираться сначала ребята и девушки, а потом взрослые.

Был праздник. Девки в желтых и розовых кофтах расположились в отдалении, щелкали подсолнушки и молча глядели на машину. Ребята, наоборот, лезли под колеса, пробовали упругость шин, висли на подножках. Когда народу собралось порядочно, Николка рявкнул гудком и, поднявшись во весь рост, заявил, что сейчас начнется летучий митинг.

Петр Скороходов и несколько членов «Умной инициативы» вынесли лавку и уселись тут же у избы, недалеко от машины. Пришли члены сельсовета во главе с Советкиным, красивым низкорослым мужичком.

Капралов, в качестве председателя, объявил собрание открытым и предоставил слово Николке.

Николка говорил недолго, но горячо. Он разъяснил крестьянам, какое большое значение имеет каждый лишний мешок зерна для Советского государства. За хлеб дают нам буржуи машины, и это важно, потому что голыми руками работать невыгодно. Крестьянин без машины — все равно что последний жук или вошь. А машинами хоть весь мир запахать можно. Вот почему «Новая Америка» сдает хлеб сверх нормы. Но этого мало. И коммуна вызывает «Умную инициативу» поддержать начинание. Ну-ка!

Николка замолчал и посмотрел на правление «Умной инициативы». Петр Скороходов бойко вскочил на лавку, раскланялся во все стороны и ответил с усмешкой:

— Благодарим товарищей коммунаров за приглашение. Считаем, что действует «Новая Америка» похвально и правильно. Только вот ответить на ваш вызов мы не можем. Дело в следующем: хлеб-то мы уже разделили. Как будет новый урожай в будущем году, обязательно свезем подводы три, а может, и четыре. А пока не взыщите, поздно приехали.

На этом и кончилась ответная речь Скороходова. Он соскочил с лавки, подошел к автомобилю и уже попросту начал расспрашивать, много ли коммуна везет хлеба на пункт.

Николке не пришлось отвечать на вопрос. Как раз в это время обоз из шести подвод подошел к дому Скороходова. На мешках на первой телеге сидел Яков Восьмеркин. В этот момент он был меньше всего похож на председателя коммуны. Он был занят только своей лошадью, которую подхлестывал и дергал вожжами. Подводы остановились полукругом у автомобиля.

Петр Скороходов и чижовские мужики пошли вдоль возов, щупая каждый мешок в отдельности. Им казалось, что коммуна надувает их и в мешках не зерно, а мякина. Но хлеб на возах был самый настоящий, и мужикам ничего не оставалось сказать. Они только кряхтели и поглаживали бороды. Ребята помоложе, наоборот, высказывали свои соображения вслух:

— Это вот да… Заработала, значит, «Америка»! Не то что мы, без прибыли, соплей накрываемся. От бедности столько хлеба не повезешь…

Яшка Восьмеркин не простил еще Скороходову весенних боев и подвохов. Он никогда не разговаривал с ним и не здоровался, делал вид, что не замечает. Но теперь, когда Петр Павлович начал бесцеремонно ощупывать мешки на его возу, Джек не выдержал и неожиданно хлестнул лошадь. Байрон дернул, и телега осью зацепила Петра за сапог. Петр чуть не упал, покраснел от злости и начал кричать:

— Ну что ж, поезжайте дальше, товарищи! Не почему-нибудь говорю, а добра вам желаю. Хлеб до темноты не успеете сдать.

Антон Козлов, горячий мужик, недавно вернувшийся в Чижи из Красной Армии, вскочил на подножку автомобиля и закричал:

— Позвольте мне, граждане, слово сказать. Каждый может видеть свободно в настоящее время, какая есть суть в артели «Умная инициатива» и ее председателе. Заработать хотят и поскорей разделить. Прямо скажу: так мы социализма не достигнем. Какая наша задача по этому случаю? А вот какая. Надо нам, советским элементам сельца Чижи, соединиться в особую артельку и другую политику повести, против кулацкого духа. Название артельке дадим искреннее: «Кулацкая гибель». Вот мое предложение по случаю красного обоза.

Выступление Козлова заинтересовало крестьян победнее. Они протиснулись к автомобилю, развязали языки.

Послышались крики:

— Совершенно правильно, Козлов, говоришь! «Умная»-то она умная, только в свой карман. Поди-ка без лошади в нее запишись — нипочем! Свою артель и составим!

Тут заговорил Зерцалов, высокий черный мужик, член сельсовета. Зерцалов был солдатом в империалистическую войну и много горя хлебнул: отсидел в немецком плену три года, потом получил рану на гражданской и рука у него не сгибалась. Мужики уважали его за строгость и рассудительность.

— Вот что, други, — начал он низким голосом. — Как я понимаю политику Советской власти, Козлов абсолютно неправильно возражает. Нельзя раскол в артельное дело вносить, членов распылять. Так мы до товарности никогда не доберемся. Надо иной выход, други, придумать…

Он на минуту умолк, и Петр Скороходов воспользовался этим. Вскочил на лавку и заговорил опять:

— Всецело поддерживаю выступление товарища Зерцалова. Не нужно нам другой артели, наша никому в приеме не отказывает. Пиши заявление и входи. Такая моя точка зрения, да и город так смотрит. Вон московский товарищ может подтвердить.

Петр показал на Летнего и сел. Мужики повернулись к писателю. Очки блеснули в автомобиле. Летний медленно поднялся и, прежде чем говорить, потер себе нос, подумал, вздохнул.

— Пожалуй, что правильно говорит гражданин Скороходов, — начал он негромко.

— И на том спасибо! — насмешливо крикнул Козлов. — А еще Москва!

Крестьяне начали переглядываться, подходить поближе. Николка сощурился и посмотрел на Летнего вопрошающе.

— Сейчас поясню, — продолжал Летний. — Существует в Чижах артель, и вот председатель ее перед всеми заявляет, что отказа в приеме нет. Значит, кто хочет хозяйство коллективно вести, должен в эту артель записываться. А если кулацким духом оттуда пахнет, так ваша первая задача — этот дух выкурить.

— Правильно! — воскликнул Николка. — Здорово закручено! Подавай, Козлов, завтра заявление в артель и входи туда с товарищами. Прямая дорога тебе в правление будет. А уж мы тебе в чем нужно поможем.

Козлов хотел что-то сказать, но промолчал. Сережка Маршев, курносый и взлохмаченный, восторженно крикнул:

— А ну, ребята, ради такого случая неси по ведру зерна! Кто против кулаков, неси зерно, как один человек.

Козлов сейчас же заявил, что выделит от себя хлеба на пункт и подводу даст. Побежал закладывать лошадь. Собрание приумолкло, словно все дожидались чего-то. Скоро Козлов подкатил к обозу. В телеге его лежали пустые мешки горой и один стоял полный.

— От себя цельный мешок жертвую! — закричал Антон во все горло. — Кто следующий, подходи. Да поскорей, а то ехать надо.

Крестьяне побежали по дворам и возвращались с ведрами хлеба. Капралов тут же записывал на щепке, кто сколько дает. Когда все козловские мешки были доверху насыпаны, Николка закричал:

— Вот теперь видать, кто за Советскую власть, а кто против! Поехали дальше, товарищи! Вывод ясен!

И начал трубить в гудок.

К коммунарам присоединилось десятка три чижовских крестьян, ребят и девок. Все вместе с обозом двинулись на станцию. Подводы растянулись по дороге, Николка и Летний соскочили с машины и подошли к Козлову. Начали тихо толковать, как действовать дальше. Советовали записаться в «Умную инициативу», сколотить большинство и отстранить Петра Скороходова от председательствования. Козлов сначала все возражал, говорил, что трудное это дело, а потом пообещал подобрать своих ребят записаться в артель группой.

— Только ты, Козлов, того, — сказал Летний, — дуром в левую сторону не гни. А то начнешь кур переписывать, мужиков испугаешь. Петя этим воспользуется, беда будет.

— Сам понимаю, — ответил Козлов угрюмо. — Голову ему отвертеть надо, а придется церемонию разводить. Мужики его за разные слова уважают.

Незаметно в разговорах прошли длинную дорогу до станции. Николка уже предчувствовал новые схватки, волновался, размахивал кулаками. Егор Летний советовал действовать с умом, поосторожней. Козлов больше слушал. Осенний свежий воздух бодрил, ребята запели песню впереди. Вдали показалась станция.

Здесь, у хлебного сарая, опять начался митинг. Всем хотелось поговорить, порассказать о своих мыслях. Заведующий ссыпным пунктом приветствовал новую деревню и благодарил за подачу зерна. Потом слова попросил Серега Маршев.

— Послушайте, граждане, повесть бедняка-горемыки, — начал он задушевно. — Как я бился много годов без всякого результата и как теперь работаю коллективно с дорогими товарищами…

И Маршев рассказал, как помогла коммуна ему с семьей. Он теперь не только сыт, но даже сапоги себе справил, вторые за всю жизнь. Первые истаскал еще мальчонкой.

Поговорил Маршев и о Петре Скороходове.

— Таких людей только бедняк раскусить может, для зажиточных он свой брат. Занимал я у него проса два раза под проценты, а вот теперь на пункт и ведра хлеба у него не нашлось. Для таких бедняк, как для нас овца: стриги поголей — и все тут.

— Вот именно! — закричал Козлов. — Я ж про то и говорил!

И как раз в этот момент вдали зазвенели бубенчики. Все приумолкли, повернули головы в сторону дороги; Прямо к сараю подкатила парная телега, доверху нагруженная мешками. На мешках сидел Петр Павлович Скороходов в красной рубашке. А сзади него на двух палках болталось полотенце с надписью: «Ум. ини. государству».

Надпись была сделана колесной мазью, наспех, и разобрать ее было трудно.

Петр лихо осадил коней у сарая и закричал с телеги:

— Вот и наш хлебец, товарищи дорогие! Наскребли все-таки для Советской власти малость. Чем богаты, тем и рады. Коней запарил, как гнал.

Чижовские мужики грянули «ура» и полезли качать Петра. Тот не отказывался и прямо лег на руки. Пока он летал вверх и вниз, Николка объяснил своим, что привез Петр зерно не иначе как из хитрости, чтоб не косились люди на «Умную инициативу».

— Что и говорить, хитер черт! — подмигнул Капралов Летнему. — Но и мы не дураки. Зерно, однако, примем.

— Да, трудно вам будем с ним управиться, — сказал Летний раздумчиво. — Надо, чтоб ваша коммуна за Чижами наблюдения не ослабляла.

— Само собой, — ответил Капралов и пошел таскать мешки.

Пока зерно вешали и ссыпали в амбар с чихом и весельем, Егор Летний пошел бродить по путям. Незаметно он добрался до платформы, с платформы прошел в помещение станции. Подошел к телеграфному окошку, потребовал бланк.

На бланке быстро написал:

«До коммуны добрался сносно точка дела хороши составили красный обоз точка классовая борьба обостряется точка задерживаюсь две недели пишу».

Телеграмма была адресована в Москву, редактору газеты.

 

Производственный план коммуны

А все-таки история с ночным отъездом Джека из коммуны не прошла бесследно. Джек как-то притих. Несколько дней ходил сумрачный, не болтал зря и даже с Чарли не разговаривал. Потом поймал Николку Чурасова на дворе, загнал его в угол и сказал, глядя в землю:

— Просьба у меня есть. Прошу на мое место другого председателя выделить.

— Ты что, в обиде, что ль? — спросил Николка.

— Нет, не в обиде, а ошибок наделать боюсь. Сам понимаешь, какие у нас есть коммунары. Прицепятся к чему-нибудь, а потом опять расхлебывай.

Николка подумал.

— Что ж, обсудим в ячейке.

Через несколько дней правление предложило Джеку передать дела Василию Капралову. Яшка принес Капралову гонг, которым будил народ, и папку с делами. В папке оказались планы коммуны, набросанные карандашом, и заметки о будущих работах.

Капралов просмотрел все это и сказал:

— Я тебя, Яша, конечно, замещу, но правление просит, чтобы производственный план на будущий год ты составил.

— Хорошо, составлю, — сказал Джек.

— И провести его на собрании должен.

— Проведу.

Джек ушел в светелку и начал готовиться докладу. А в коммуне пошли разговоры.

Больше всех старалась, конечно, Пелагея. Она шептала направо и налево, что Яшку обидели, и размазывала слезы по лицу.

Но не все разделяли ее печаль. Чумаков, Чувилев и Бутылкин, например, считали, что все это к лучшему. Надо немного отдохнуть от Яшки, а то он и зимой спешку разведет. Капралов куда спокойнее, без «американства». А весной видно будет.

Производственный план коммуны, собственно, должно было сначала обсудить правление, а потом уже общее собрание. Но на этот раз решено было сделать заседание правления открытым, пригласить всех коммунаров и, если разногласий не встретится, утвердить план. Собрались вечером, в конторе, где собирались всегда.

Председательствовал Николка Чурасов. Он сказал несколько слов о том, что коммуна вступает во второй год своего существования, подвел кратко итоги первому году и призвал всех к дружной, сознательной работе. Затем предоставил слово Джеку для доклада по новому производственному плану.

Яшка встал и начал говорить.

Да, конечно, это был уже не прежний Джек, с его размахом, неожиданными предложениями, рискованными замыслами. Время и дела его многому научили. Он сделался осторожным, как Капралов, он уже знал, как мало удается сделать из того, что задумано. Погибший табак не выходил из его головы, так же как недостроенный дом, мастерские и многое другое.

Предложенный Джеком план был более чем скромен, и, несмотря на это, докладчик все время оглядывался на председателя Чурасова. Но Николка ни разу глазом не моргнул, да и моргать было нечего. Речь шла всего-навсего о небольшом увеличении запашки под яровые и о покупке племенного бычка, если удастся.

Сеять табак без теплицы не стоит вовсе: опять может быть несчастье и пропадет весь труд. О достройке старого дома, о силосной башне, о мастерских — ни слова. О новых культурах — тоже.

Доклад разочаровал всех, но каждый понимал, что предложенный план легко выполним и не требует кредитов. Джек кончил и вздохнул, и долго молчали все. Не о чем было спорить — ведь, в сущности говоря, было предложено повторить прошлый год почти без изменений.

Наконец встал Егор Летний.

Он сделал заявление о том, что, вероятно, весной в коммуне будет свой трактор. Джек равнодушно ответил, что он учитывал это при составлении плана. Без трактора коммуна не вспашет на шести лошадях ста двадцати гектаров.

— А как же силосная башня? — спросил Николка.

— По-моему, обойдемся без нее, — ответил Джек. — Для наших коров мы силос и в траншее заготовим. Если бы их больше было, тогда другое дело. Впрочем, как собрание решит. Но учитывать надо, что на башню цемент требуется.

Несколько человек высказались за постройку башни: надо кирпич со двора в дело пустить, а то он только движению мешает.

Было еще несколько небольших предложений — починить ворота, заколотить досками окна в старом доме и устроить склад, развести свиней.

Предложения споров не вызвали. Никола Чурасов поставил на голосование вопрос:

— Кто за план, пока без добавлений?

Руки начали было подниматься, но в это время Чарли крикнул что-то по-английски с камина.

Руки опустились, и все поглядели на Чарли. Джек что-то ответил американцу, и между ними завязался разговор, очень похожий на перебранку.

— Прошу посторонних разговоров не вести! — вмешался Николка.

— Да это не посторонние разговоры, — сказал Джек смущенно. — Чарли говорит, что он хочет тоже высказаться как член коммуны. Оказывается, он составил какой-то план хозяйства и просит его заслушать. А по-моему, не стоит ему слова давать. Он условий наших не знает.

— Почему не стоит? — спросил Николка живо. — Это, брат, будет недооценка технических сил. Слово предоставляется товарищу Ифкину.

— Просим! — закричали все.

Чарли, красный от волнения, с синенькой тетрадкой в руках, вышел к столу и заговорил. Говорил он быстро и с жаром, все время поднимая глаза к потолку и перебирая ногами, как в танце. Никто ничего не понимал.

— Громче! — закричали из задних рядов.

— Переведи, Яша, — сказал Николка улыбаясь.

— Чарли говорит, — начал Джек неохотно, — что у нас благословенная земля, необыкновенно чистый воздух и выгодные условия для работы. Он говорит, что в три года здесь можно соорудить форменный рай.

— Ну, рая нам не нужно, ты о деле, — прервал Николка.

Джек взял тетрадку из рук Чарли и начал ее проглядывать. Все следили за ним затаив дыхание. И вдруг золотые зубы блеснули во рту у Джека. Он улыбнулся, впервые за последние дни. Потом хихикнул, а потом засмеялся громко, но сейчас же оборвал смех.

— В чем дело, доложи! — раздались голоса, — Доложи, пожалуйста.

— Товарищи, — сказал Джек, и все притихли, — вы знаете, что Чарльз Ифкин, американский уборочный рабочий, только недавно приехал в СССР. Он, вероятно, думает, что здесь штат Нью-Йорк или Пенсильвания, где можно купить железную дорогу или небоскреб с лифтами на все стороны света. Но ведь у нас здесь не Америка и, к слову сказать, денег у нас нет. Поэтому, я считаю, плана читать не стоит.

Джек положил тетрадку на стол. Николка сказал горячо:

— Ты нам читай все по порядку, а уж мы сами решим, какие наши возможности. У нас, брат, козырей непочатый угол, хоть и денег действительно нет. Ты о связи с городом подумал, ударную работу учел? А коллективная организация труда? Читай, одним словом.

— Хорошо! — сказал Джек угрожающе. — Я вам сейчас прочту без пропусков, что он здесь начирикал.

И он стал читать про себя писание Чарли, все время улыбаясь.

— Чарли предлагает, — наконец начал Джек важно, — послезавтра приступить к окончательной отделке старого дома и закончить ее в десятидневный срок. Шесть комнат пустить под жилье, а в большом зале развернуть универсальную мастерскую на двадцать рабочих мест. Он находит, что в наших условиях в мастерской должны работать зимой все, в том числе женщины. Рынок сбыта продукции, по его мнению, обеспечен, прибыль — тоже.

Послышался легкий смех. Вопрос о большом доме для всех был уже снят с обсуждения, а Чарли поднимает его снова. Здорово! Улыбнулся и Николка. Но Джек, как бы пользуясь случаем, что это вовсе не его предложение, продолжал сухо, по-деловому:

— Чарли предлагает производить в мастерской главным образом мебель, ульи и инкубаторы. Нужный материал, по его мнению, мы можем получить двумя путями. Путь первый: повалить дубы на большой аллее. Он подсчитал, что мы можем вывезти не меньше двухсот пяти дубов, и если устроить сушильню, то на две зимы у нас дуба хватит. Второй путь…

Джек сделал маленькую паузу и вдруг начал говорить дальше совсем другим тоном. Теперь казалось уже, что он сам писал этот доклад и что Чарли здесь ни при чем. Может быть, действительно это были его тайные мысли, которые он не решался высказать. Во всяком случае, он больше не скрывал своего восторга.

Он говорил:

— Путь второй — это разобрать избы коммунаров, которые получат комнаты в большом доме. Чарли предлагает произвести разборку в срочном порядке, перекинуть бревна сюда на двор и разогнать их на доски. Таким образом, мы получим сухой материал. Он здесь подсчитал, сколько это составит примерно кубических футов древесины, но я думаю, пока это неважно. Он исчисляет прибыль от мастерской за зиму в двадцать тысяч рублей. На эти деньги, по его мнению, мы должны купить будущей осенью сорок хороших коров…

Джек опять остановился, дух у него захватывало. Лицо налилось кровью, руки дрожали.

— Дальше давай! — раздался восторженный крик Маршева.

— Дальше Чарли пишет, — произнес Джек с трудом, — что в большом доме зимой будет, конечно, темно, и поэтому надо теперь же приступить к постройке электрической станции. Место на реке он выбрал, воду изучил. Он пишет, что если приняться за работу на той неделе — вывезти возов двести камня и сорок дубов из аллеи, то плотину можно соорудить в двадцать дней. К зиме, одним словом, мы будем иметь ток. Здесь у него есть план, как поставить фонари на дворе, но мне кажется, что это уже мелочь…

Как это ни странно, но никто из коммунаров уже не смеялся. Все сидели как зачарованные, с потными лицами и пристально смотрели на Чарли. Было очень жарко, но никто не обращал на это внимания. Лицо Николки положительно сияло. В полной тишине Джек говорил:

— Затем Чарли предлагает приступить зимой к ремонту теплицы, которая заросла крапивой, вон там, за старым домом. Он пишет, что рамы можно будет сделать в мастерской, а стекла для рам придется выбрать из деревенских изб, которые мы разберем. Он пишет, что если осветить теплицу электричеством, то мы будем иметь результаты уже в марте. Он имеет в виду свежие огурцы. Дальше — о постройке силосной башни…

Первый не выдержал Капралов. Он закричал на всю комнату, так громко, что лампа мигнула.

— Стой, Яша, стой! А где мы средства возьмем, чтобы с места двинуться? Об этом-то он подумал?..

— Чарли пишет и об этом, — ответил Джек невозмутимо. — Он предлагает завтра продать автомобиль.

— Кому?

— Коммунальному хозяйству, в город. Оказывается, он уже там показывал машину, и за нее дают девять тысяч рублей хоть сейчас. Чарли полагает, что на первое время этих денег хватит.

 

Прения по производственному плану

— Черта с два! — заорал Николка, вскочил и грохнул стулом об пол. — Продавать автомобиля мы не будем: мы не имеем права на нем наживаться. Он ввезен в СССР беспошлинно, не для продажи. Да нам и самим он понадобится. В остальном план целиком поддерживаю. Только вот вопрос: на кой шут нам нужна теплица?

— Очень просто, — ответил Джек. — В теплице мы выгоним высадки табака ранней весной, и осенью мороз будет нам не страшен. А потом мы сможем получить ранние овощи. В городе этот товар пойдет хорошо, и расход на топливо мы оправдаем.

— Понятно, — сказал Николка. — Предлагаю принять план товарища Ифкина за основу. Кто хочет высказаться?

Слово попросил осторожный Капралов. Он начал говорить о том, что, конечно, план Чарли хорош во всех отношениях, но без средств дела развернуть невозможно. Он как казначей заявляет, что денег в коммуне в обрез, в неделимом фонде всего триста, а зимой надо делать взнос за машины. Без инструментов нельзя пустить в ход мастерские, а раз мастерских не будет, весь план пролетит.

Заговорили и другие. Все ораторы соглашались с тем, что план хорош, что от него новой жизнью веет, социализмом. Но как строить электростанцию, когда динамо нет? Чем в мастерских работать? Крестьянские старые топоры и пилы плохи, здесь нужны новые, острые. Чтобы разогнать бревна на доски, большая пила требуется, а где ее взять?

Джек защищал план с жаром, не прибегая к помощи Чарли. У него на все был ответ. Вопрос о деньгах, конечно, смущал и его, но он ни словом об этом не обмолвился. Ему казалось, что какие-то планы на этот счет есть у Николки Чурасова; тот вел прения с таким видом, будто деньги у него уже лежали в кармане.

С большой речью выступил Егор Летний. Он не возражал против плана, брался даже проработать вопрос относительно электричества. Но у него нашлись свои опасения.

— Не забывайте главного, товарищи, — сказал он. — В такой работе легко закопаться по горло. Надо помнить, что кругом неорганизованное крестьянство и кулаки еще в силе. Первое ваше дело — массовую работу наладить в деревне, середняков на свою сторону привлечь, помочь беднякам хозяйство улучшить. Смотрите, чтоб стена не выросла между деревней и коммуной. Беда будет.

— Это мы понимаем! — закричал Николка с азартом. — Кто еще хочет высказаться?

Старик Громов, кашляя на всю комнату, начал говорить о том, что жалко отдавать избы на столярные поделки. Джек возразил ему, что в конечном счете разобранные избы дадут возможность коммуне обзавестись скотом и поэтому жалеть старых домов нечего.

— Ну, коли так, ломайте и мою избенку в первую очередь! — закричал Громов весело. — А я во дворец адмиральский перееду.

Старику захлопали. Дмитрий Чурасов заявил, что тоже отдает свою избу на слом. Были еще такие же заявления. Только Пелагея Восьмеркина сказала, что ломать свою избу она не позволит.

Высказались почти все, и Николка собрался голосовать план. Капралов крикнул:

— И голосовать, Николка, нечего. Ясно, что все «за». Только вот вопрос о монете не решен.

Николка ответил, что по этому поводу разговор будет особый, в правлении. План Чарли был принят единогласно.

Собрание подходило уже к концу. Чумаков клевал носом в углу и изредка похрапывал. Быстро было принято несколько постановлений. Джек и Чарли должны были составить календарный план тех работ, которые можно было начать до отыскания средств. Такими работами были признаны: разборка изб, заготовка материала для плотины, рубка дубов.

Когда дело дошло до аллеи, с небольшой речью выступила Татьяна. Она заговорила тихо и нерешительно, как существо из другого мира.

— Жалко рубить дубы, товарищи, — сказала она. — Эти деревья посажены еще при императоре Павле, и им больше чем по сто лет. Они усадьбу украшают…

Николка махнул рукой:

— Как ты, Татьяна, не понимаешь! Нам важно к новой жизни пробиться, а ты за деревья заступаешься. Ведь мы их на плотину пустим и ток получим электрический. Украшали усадьбу сто лет, а теперь пусть искру коммуне дадут.

Татьяна умолкла и отошла в сторону.

Валить дубы решено было на другой день с утра.

А ночью Джек проснулся в своей комнате от каких-то странных звуков. Он сразу не понял, в чем дело, и сел на кровати. Все было тихо. Потом послышались как бы заглушенные рыдания.

— Татьяна, ты? — спросил Джек. — Никак плачешь?

— Плачу.

— Чего?

— Дубов жалко. Как это усадьба без дубов будет? Если вернутся братья, они не узнают Кацауровки. Я тебе не говорила, да теперь это и неважно, но ты знаешь, у нас даже на гербе дубовый листок был…

— Брось! — сказал Джек с раздражением. — Я думал, у тебя зуб болит, а ты о дубах. Дороги надо обсаживать фруктовыми деревьями, а не дубами. Вот вырубим аллею и яблонь насадим.

— Конечно, не насадите…

Прения по производственному плану между Татьяной и Джеком продолжались еще минут десять. На последнюю фразу Татьяны Джек ничего не ответил. Он заснул.

 

План Чарли трещит

На другой день четверо коммунаров с двумя старыми пилами вышли валить дубы на большой аллее.

Скоро все четверо вернулись назад. Удалось повалить только два дуба, на этом работа остановилась. Зубья пил ломались о древесину, уж больно толсты были дубы, а пилы — стары. В коммуне оставалось еще две пилы, но их побоялись пустить в дело. Если сломать и их, то чем дрова пилить зимой?

С электричеством тоже не повезло. Егор Летний, Чарли и большая группа коммунаров ходили на речку смотреть место, где плотину ставить. Место было далеко от коммуны и не больно удобное. Летний заявил, что, прежде чем свозить сюда материалы, надо посоветоваться со специалистом-инженером. Коммунары согласились с этим, и таким образом откладывалась и вторая работа.

Оставалась последняя — разборка изб.

Через день после общего собрания Николка Чурасов с братом Дмитрием поехали в Починки, чтобы подготовить свою избу к сносу. С ними отправился и Егор Летний. К вечеру вернулся обратно один Дмитрий с полным возом домашнего скарба. Немного погодя пришла плачущая Клавдия, жена Дмитрия. Ее задержали бабы в Починках, все жалели, что Чурасовы без дома остаются.

Дмитрий сказал Джеку, что избу можно ломать хоть завтра.

— А где Николка? — спросил Джек.

— В город уехал с писателем. Просил без него дом ломать. Сказал, что раньше трех дней не вернется.

Избу Чурасовых разобрали быстро, в два дня. Вышли всей коммуной, потому что другой работы пока не было. Все эти два дня вокруг избы шел митинг. Приходили мужики, вступали в спор с коммунарами, все доказывали, что больно коммуна торопится. На разборке избы безотлучно находился Капралов, давал разъяснения всем желающим и протокол общего собрания показывал, где было об избах сказано. Некоторым крестьянам решительность коммунаров понравилась, и они заговаривали о приеме в члены коммуны. Были и такие, которые по пять раз за день то просились в члены, то отказывались. Старухи пророчили беду, и это действовало на крестьян. Но молодежь была на стороне коммунаров и даже помогала таскать бревна.

Джек и Чарли в разборке избы участия не принимали. Они поехали в деревню Пичеево смотреть водяную мельницу. Там под брызгами ледяной воды они спустились к колесу, обмерили его, зарисовали со всех сторон. Работники на мельнице, белые от муки и веселые, заметили ребят, обступили их, начали расспрашивать.

— Али прудить Миножку собираетесь? Мельницу поставить хотите, что ль?

— Ну да, хотим, — ответил Джек.

— Да ведь жерновов-то теперь нигде не достанешь.

— Мы без жерновов молоть будем. Нам мука нужна побелее вашей, чтоб огнем светила.

— Какая же это мука?

— А электричество.

— Да нешто от мельничного колеса искра будет?

— Обязательно.

Рабочие начали смеяться, и мука сыпалась с их белых ресниц и усов.

— Не даст вам Миножка тока. Больно река не специальная.

— Приходите на открытие станции!

Джек сказал это задорно, чтобы подбодрить самого себя. Но, по правде, он сам сомневался в электричестве не меньше рабочих. Он знал, что динамо стоит дорого, а денег в коммуне нет даже на стекла.

Вернувшись с мельницы, Джек и Чарли до позднего вечера провозились над составлением чертежей водяного колеса. Каждый сделал по одному довольно нескладному чертежу.

— Тут бы хороша была небольшая турбинка, — говорил Чарли, низко склонясь над бумагой.

— Поработает и наше колесо, старик, — отвечал Джек. — От этого колеса электричество будет нам милее, чем дитя родное.

— Ну хорошо, сделаем колесо, — продолжал Чарли свои мысли вслух. — А где возьмем динамо?

— Динамо будет.

Втайне Джек рассчитывал, что Николка и Летний приедут из города с деньгами, а может быть, и динамо раздобудут.

Но надежды эти не оправдались.

После трехдневного отсутствия Николка и Летний вернулись ни с чем. Впрочем, с ними пришел какой-то незнакомый человек, судя по всему, не простой: в петлице его куртки блестели две бронзовые молнии.

Джек встретил их в дубовой аллее.

— Раздобыли денег?

— Нет, не дают, — ответил Николка.

Джек опустил голову на грудь и уныло побрел навстречу товарищам. Но тут выяснилось, что, хоть денег с собой Николка не привез, дела коммуны обстоят не так уж плохо. Прежде всего, незнакомый человек с бронзовым значком оказался инженером Кольцовым, электриком. Приехал он специально из города, чтоб проконсультировать вопрос о постройке электрической станции. Затем была еще одна новость: Егор Летний тут же, в дубовой аллее, вытащил из кармана городскую газету «Борьба», в которой была помещена статья о «Новой Америке». Весь план Чарли был напечатан целиком, упоминалось об электрической станции, о мастерских и о силосной башне.

Джек прочел статью, дрожа от волнения. Ему показалось, что, если план напечатан, хочешь не хочешь, а проводи его в жизнь. Под статьей стояли две буквы: «Е. Л.», и Джек понял, что написал все это Летний.

Джек прочел статью до конца, заправил пальцы в рот и свистнул три раза. Это он давал сигнал Чарли, что есть важные новости. Чарли немедленно появился в аллее, подбежал, и Джек перевел ему статью. Чарли покраснел, сконфузился.

— Вот никогда не думал, что попаду в газету, как какой-нибудь Эдисон, — сказал он, скрывая радость. — Теперь я считаю, что половина дела сделана. Ну-ка, прочти еще раз.

Джек снова перевел статью, и они долго хохотали, перебрасываясь английскими словечками. Оба они не обратили внимания на то, что у Николки Чурасова, по-видимому, были еще новости, поинтереснее. Во всяком случае, глядя на Джека, он ехидно улыбался и даже шепнул что-то на ухо Летнему.

Ни Джек, ни Чарли не заметили этого. Они были слишком увлечены успехом. Сейчас же оба они насели на инженера и предложили ему пойти на речку. Но Николка опротестовал этот проект. Он заявил, что с дороги надо сначала закусить и отдохнуть.

Так и сделали. Пришли в столовую и сели завтракать. Инженеру Кольцову нравилось все: и горячий картофель, и каша с молоком, и веселые лица ребят, и их разговоры. За завтраком успели ему рассказать о наблюдениях над рекой, о чертеже колеса и даже Джек кое-что рассказал об Америке.

После завтрака пошли к реке всей коммуной.

Кольцов очень внимательно осмотрел место, выбранное Чарли. Но он тут же высказал соображение, что, судя по всему, на реке можно найти место и поудобнее. Пошли вниз по течению, и там, где Миножка протекает по чижовским полям и заворачивает в ложбине почти под прямым углом, Кольцов остановился и сказал, что станцию надо строить именно здесь. Примерно он наметил, как пройдет плотина, рабочий рукав и где будет стоять помещение станции.

Осень уже прошлась по полям, и даже яркие краски листьев успели поблекнуть. Было холодно, и сизая Миножка текла мрачно в серых берегах. Но всем показалось, что красивее этого места нет на земле, что именно отсюда пойдет благополучие коммуны, и не хотелось уходить домой.

Чарли дернул Джека за куртку и сказал:

— Я давно знаю это место, Джек. Здесь прекрасное дно. Но ведь самого главного он не учитывает: эта земля не принадлежит нам.

Инженер Кольцов понимал по-английски.

— Передайте вашему товарищу, — сказал он, — что у нас в СССР не имеет большого значения, кому принадлежит земля. Если коммуна решит здесь строить станцию, землю мы получим.

Джек перевел это Чарли. Тот от восторга бросил картуз в воздух:

— Честное слово, Джек, лучшей страны, чем СССР, нельзя и придумать. Будь у нас вдоволь машин, мы перевернули бы весь мир!

Пошли домой, и по дороге началось огорчение: Кольцов заявил, что осенью нельзя приниматься за постройку. Надо изучить реку весной, в половодье, а то весенняя вода может в один день размыть плотину. Он посоветовал лишь начать зимой возку хвороста и камней к месту работ. Плотину же надо строить летом, в засуху.

Егор Летний поддержал инженера, и все коммунары принуждены были согласиться, что о запруде реки этой осенью не стоит и мечтать. Но все-таки в коммуне за обедом только и говорили, что о постройке электрической станции. Теперь, когда инженер высказал свое мнение, никто не сомневался в том, что ток будет.

После обеда Джек и Чарли повезли Кольцова на станцию в автомобиле. Мороз подсушил землю, и автомобиль шел хорошо.

Назад ехали медленно и молча. Обоим ясно было, что, в сущности говоря, план Чарли провалился по всем пунктам: постройка станции откладывалась, большой дом стоит без окон, и даже дубы не хотели ложиться. Вечером Джек, удрученный своими мрачными мыслями, не обратил внимания даже на то, что за ужином порция молока была уменьшена. А произошло это неспроста. Дело в том, что во время поездки Джека и Чарли на станцию Николка, Капралов, Татьяна и Катя имели секретное совещание, на котором решено было ввести экономию молочных продуктов, чтобы как можно больше молока собрать к воскресенью.

 

Капиталы Николки Чурасова

Несколько дней прошло в коммуне довольно скучно: не было настоящей работы.

Возку материалов для плотины решено было начать по санному пути, а снега все не было. Конечно, без дела не сидели, была небольшая очередная работа: заготовка дров и хвороста на зиму. Да еще несколько человек возились в овраге, выносили к дороге куски белого камня, известняка.

Джек и Чарли, которым очень хотелось работать по строго намеченному плану, дали себе зарок валить хоть по пятку дубов в день. Для этого даже была куплена новая пила в городе. Работа не спорилась: пилу жалели. Толстые дубы укладывались неохотно, со скрипом. Верхушки и сучья ребята распиливали на дрова, укладывали в штабеля. А самые тела деревьев оставались лежать черными громадами перпендикулярно к дороге, и казалось, никаких сил не хватит сдвинуть их с места.

Чарли и Джек вышли пилить дубы и в воскресенье. В этот день намечено было повалить самый толстый дуб, к которому давно подбирались. Ребята дружно взялись за пилу. Работать было трудно, очень низко начали подпил, хотели пень поменьше оставить. Чарли, весь мокрый от пота, скоро остановился и сказал:

— Ты знаешь, Джек, в Америке мне казалось, что соль жизни в отдыхе. А здесь наоборот. Столько не сделано, что, когда я отдыхаю, меня все время мучает совесть.

— Ничего нет удивительного, Чарли. Здесь мы работаем не на дядюшку Коллинза, который нас общипывал, как цыплят. Помнишь, какие гады у него были десятники?

— Еще бы не помню… Ну, пошли дальше!

Пила ритмично принялась раздирать древесину.

— Чарли! — вдруг сказал Джек. — А не кажется ли тебе, что где-то далеко играет музыка?

— Это кровь у тебя шумит от натуги, старик… Ну, раз-два…

Джек задержал пилу.

— Подожди минутку, Чарли, и прислушайся. Не такой уж я дурак, чтобы не отличить духового оркестра от шума в ушах.

Чарли выпрямился и начал прислушиваться. Смешно было возражать теперь, что где-то далеко играет музыка.

— По-моему, это идут войска, — сказал Чарли. — Думаю, что нас это не касается.

— Войска здесь не ходят, дружище. А потом посмотри-ка на ворота.

На ворота стоило посмотреть. Николка Чурасов, забравшись на перекладину с клещами в руках, отдирал кумачовую полоску, на которой было написано: «Коммуна «Новая Америка». Тут же внизу стояли с палками Капралов, Маршев и другие коммунары.

— Что они делают, Джек? — спросил Чарли удивленно. — Да объясни же ты мне, в чем дело. Ты же знаешь, что я не понимаю русского языка.

— Я сам ни черта не понимаю, — ответил Джек сквозь зубы. — Давай допилим дуб, а потом я подойду и спрошу.

Они принялись пилить, но Чарли внезапно прервал работу.

— Смотри, у ворот собираются все.

Джек повернулся и увидел, что в аллею вышел недавно организованный отряд пионеров под предводительством Егора Летнего. У ребят в руках были небольшие плакаты собственного изготовления. Они быстро построились в линейку, повернулись и пошли по аллее. За ними двинулись коммунары. На палках колыхалась красная полоса, снятая с ворот.

— Мы с тобой живем как в темном лесу, старик, — сказал Чарли с презрением. — Жизнь проходит мимо нас. Я предлагаю отложить работу.

В этот момент на другом конце аллеи грянула музыка.

Джек и Чарли повернулись. Можно было уже разглядеть медные трубы, обвившиеся вокруг лиц музыкантов. За музыкантами шли люди с красными полотнищами.

Джек не знал, в какую сторону смотреть. Конечно, его заинтересовали гости, но и коммунары в строю представляли собой интересное, необычайное зрелище. Их лица были застывшими, торжественными, и многих даже не сразу можно было узнать.

Процессия коммунаров поравнялась с дубом. Николка Чурасов крикнул:

— Эй, американцы, бросайте работу, становитесь в ряды! Идем встречать гостей.

Джек и Чарли присоединились к демонстрантам. Пила так и осталась торчать в дубе, не догрызя его и до половины.

— Какие же это гости? — спросил Джек Николку немного обиженно.

— Сейчас увидишь.

Джек уставился вперед, вытянул шею. Гости приближались. Уже можно было прочесть плакат, новенький, чистый:

КРЕПИ СМЫЧКУ РАБОЧИХ С КОЛХОЗНИКАМИ

Но Джека сейчас заинтересовали не эти слова.

— Чарли! — сказал он, волнуясь и дергая друга за рукав. — У тебя зрение было всегда лучше моего. Не разглядишь ли ты, что такое несут наши гости?

— Впереди идут с медными трубами девять человек. Дальше барабан и плакат. А что у следующих, я не пойму. Какие-то желтые клетки.

— Какие же это могут быть желтые клетки?

— Не могу понять.

— Чарли, дружище! — вдруг певуче произнес Джек. — А не кажется ли тебе, что они несут оконные рамы?

— Рамы и есть!

— Факт! — закричал Джек и бросился вперед.

Он подбежал вплотную к гостям-рабочим и тут, позабыв, что он уже не председатель коммуны и что ему никто не поручал выступать с речью, вдруг заговорил громко и от всего сердца:

— Привет вам, городские товарищи, от коммуны «Новая Америка». Восемь лет я работал за океаном, в штатах Канзас, Висконсин, Техас и Северная Вирджиния. Видел я разные вещи на своем веку: и суд Линча, и выборы президента. Но никогда не приходилось мне видеть рабочих, которые в воскресенье вместо отдыха идут в деревню — помочь крестьянам. Это возможно только здесь, в нашей стране! Долго живите, друзья, и знайте, что мы, коммунары, для вас как братья и то, что родит наша земля, будет на тарелках и у вас! Да здравствует наш союз, пусть ему не будет конца!

Дальше Джек говорить не мог, он слишком волновался. Он пожал руку дирижеру оркестра и отошел в сторону.

Все закричали «ура», а музыка заиграла «Интернационал». В дубовой аллее, тут же на месте встречи, начался митинг. Джек незаметно исчез. За дубами он пробежал к воротам и явился на кухню коммуны с грохотом и шумом.

— Надо приготовить огромный обед! — сказал он отрывисто. — Из города пришли гости с музыкой.

Татьяна, Катя и Дуня рассмеялись Джеку в лицо.

— Обед для гостей готов, — сказала Татьяна. — Ты напрасно горячишься.

И она подвела его к столу, где под мокрой скатертью лежали горячие пироги.

— С чем пироги? — спросил Джек.

— С кашей и яйцами.

— А еще что на обед?

— Винегрет, суп, каша, кисель.

— На всех хватит?

— Хватит.

— Откуда же вы узнали, что гости придут сегодня?

— Нас Никола предупредил.

— А почему он мне ничего не сказал?

— Удивить тебя хотел, должно быть.

Джек призадумался. Он почувствовал обиду. Почему Николка скрыл от него важную новость? Он понимал все значение прихода гостей. Коммуна «Новая Америка» не была теперь уже одинокой, затерянной среди деревень. Она тесно связывалась с рабочим коллективом, с большим производством, входила в городскую семью. Почему же Николка не сказал ему ни слова? Джек не мог самостоятельно решить этого вопроса, да и стоять на месте он не мог. Он побежал во двор. Ему хотелось отыскать Чарли, поговорить с ним подробно обо всем. Но Чарли поблизости не было.

— Не знаешь, где Ифкин? — спросил Джек старика Громова, который спешно подметал у крыльца.

— Только что уехал на машине, кошкин сын.

— Нашел время кататься.

Джек побежал на митинг, но и тут ему не повезло. Митинг уже кончился. В аллее гремела музыка, и коммунары, перемешавшись с рабочими, густой толпой шли к воротам. Джек побежал в контору. Там уже накрывали столы. Пионеры и пионерки расставляли приборы, резали хлеб. Очевидно, все было налажено заранее, даже появились откуда-то новые тарелки. Джек вышел на крыльцо.

— Эй, Яша! — встретил его весело Николка Чурасов. — Иди с шефами знакомиться.

Джек готов был тут же затеять с Николкой ссору, но сдержался. Он познакомился с председателем шефской комиссии товарищем Орловым, громадным рабочим в кожаной куртке, и узнал, что шефы — рабочие железнодорожных мастерских и приехали в своем вагоне.

Тут начали звать в контору обедать. Джек вошел вместе со всеми, но, пока рассаживались за столами, он тихо скрылся и побежал осматривать рамы.

Рамы стояли у стены старого дома. Их было много, и они были хорошо сделаны, на некоторых даже форточки были. Джек смерил четвертью одну раму и прикинул размер к оконному отверстию в стене. Пришлось в самый раз. Значит, Николка давал мерку в город. И Джеку опять стало обидно, что только один он в коммуне ничего не знал о таких важных делах.

Он сел у рам и задумался. Но думал он уже не об обиде, а о том, где взять стекла и как их вставить собственными силами. Тут же он решил, что с этим, конечно, коммуна справится. Можно продать яблоки или часть кур. Зато теперь мастерская наверняка откроется, и коммунары не будут сидеть зимой сложа руки.

Когда Джек вернулся в контору, обед был в полном разгаре. Пахло винегретом и пирогами. Коммунары сидели вперемежку с рабочими и весело разговаривали. Джеку освободили местечко, он сел. Николка заметил его и через стол крикнул:

— Куда же ты все пропадаешь, Яша? Расскажи гостям об Америке, они твоей речью заинтересовались.

Джек посмотрел на Николку грозно, но потом улыбнулся и начал рассказывать об американских железных дорогах. Но об Америке говорили недолго, перешли на разговоры о коммуне. Николка и Капралов рассказали о новом плане работ, о теплице, мастерской. Когда Орлов узнал, что в коммуне мало инструментов, он поднялся и заявил, что мастерские могут снабдить коммуну и пилами и топорами. Кое-что и другое найдется. Джек пробрался к Николке и шепнул ему:

— Заяви, что мы их ребят молоком снабжать будем и яйцами.

Николка встал, поблагодарил шефов и сказал, что коммуна со своей стороны берет шефство над детским домом железнодорожных мастерских. Работница от мастерских благодарила коммуну, и весь конец обеда прошел приподнято и прерывался аплодисментами и криками «ура».

После обеда все высыпали во двор и пошли смотреть старый дом. Тут оказалось, что рабочие принесли с собой не только рамы, но и молотки, рубанки, костыли. Стали тут же вставлять рамы. Восемь пришлось в зал, а восемь в комнаты. Пока одни пригоняли рамы, другие пошли в аллею и стали наперегонки пилить дубы. Шуткой повалили большой дуб и еще несколько.

Джек бегал от аллеи к дому, радостно улыбался и сверкал своими зубами. Давно ему не было так весело. Еще бы, на каждом окне сидел рабочий и приколачивал раму.

По всей усадьбе неслось: тук, тук, тук…

Дом сразу по всему фасаду принял жилой вид. Рамы были покрашены желтой краской, и, хоть стекол в них не было, они своими переплетами заполнили пустоты окон.

Не успели вставить всех рам, как в аллее раздались гудки автомобиля и в ворота въехал Чарли с одним из рабочих. Пока шел обед, американец успел смахать на станцию и вернулся оттуда с ящиком оконного стекла и кульком замазки. Все это шефы привезли из города вместе с рамами, но оставили на станции на хранение.

— Во как у них дело поставлено! — закричал Николка. — Завтра же рамы застеклим и дом затопим!

Но тут выяснилось, что в боковом кармане орловской кожаной куртки нашлись алмазы, а среди рабочих — стекольщики из вагонного цеха. Стекольщики начали резать стекло по мерке, а другие вставляли их. Переплеты рам заблестели стеклами, дом как водой наливался.

Джек устал волноваться и радоваться. Ему захотелось с кем-нибудь тихо поговорить. Он поманил рукой Чарли, и они вместе прошли на кухню. Джек налил своему приятелю супу и сказал:

— Ну, Чарли, теперь ты понимаешь, чем СССР отличается от Америки?

И Джек торжествующе посмотрел на Чарли.

Но оказалось, что, в сущности, Чарли ничего не понял. Он совершенно не мог объяснить себе, каким образом пятьдесят квалифицированных рабочих согласились в праздник бесплатно работать, вместо того чтобы гулять, веселиться и пить.

— А между тем это факт, — сказал Джек.

— Чистейший факт! — согласился Чарли. — И я никогда бы не поверил этому, старик, если бы не ездил сам за замазкой. Помяни мое слово: если так пойдет дальше, СССР покажет чудеса всему миру. Налей-ка еще супцу.

Чарли быстро пообедал. Приятели вышли во двор и приняли участие в общей работе.

Когда стекла были вставлены, Джек предложил затопить печи в зале. Притащили сухих дров, и в двух огромных печах заполыхал огонь. Стекла затуманились, и быстро стало теплеть. Пол кругом был, конечно, не очень чистый, но его на скорую руку подмели вениками. Принесли лампы и лавки, и началась товарищеская беседа.

Председатель шефов Орлов просто, не вставая с места, начал говорить о том, что «Новая Америка» не должна отрываться от деревни, стоять особняком среди бедных мужицких изб. Вот теперь есть большое помещение, можно связаться с окрестными деревнями, устраивать спектакли, вечера, посиделки. Поговорив немного, Орлов предложил спеть хором. Начали петь, но получилось плохо, и тогда Егор Летний неожиданно вскочил на лавку и прочел стихотворение, которое всем очень понравилось. Потом музыканты заиграли плясовую, и Вера Громова с Маршевым сплясали русскую.

Вечер нравился всем, и никто не возразил бы, если б он тянулся без конца. Николка Чурасов расчувствовался больше остальных, и ему захотелось перекинуться словечком с Яшкой. Он понимал, что задел его. Он начал искать Яшку глазами, но оказалось, что его нет в зале. Очевидно, он ушел с концерта к себе в светелку.

Но в это время вдруг перед публикой появились два негра. Они взялись за руки и, раскачиваясь, как будто ехали на коньках, запели какую-то незнакомую песню.

Все в зале дружно захлопали, хотя никто сразу не мог понять, что это за негры и откуда они взялись. Только Катька вдруг закричала на весь зал:

— Ребята, это Яшка с Ифкиным!

Действительно, у одного из негров во рту блеснули золотые зубы, которые он вначале чем-то замазал. Все узнали Джека, только Пелагея не хотела согласиться с тем, что один из негров — ее сын.

Было совсем темно, когда шефы начали собираться домой. В этот вечер уезжал из коммуны Егор Летний.

Печально было расставание с писателем: Летнего полюбили в коммуне, он вошел в ее жизнь, во все ее мелочи. В конторе, на окне, он устроил маленькую библиотеку и обучил Веру Громову правилам учета книг. Яшке и Чарли он оставил схему проводки электричества по всем помещениям коммуны; Николке и Капралову надавал множество советов, часть из которых даже записал в тетрадке. Прощаясь с коммунарами, Летний пообещал приехать еще, просил писать о всех новостях, звал в Москву. Но как-то не верилось, что придется снова с ним повидаться.

Чарли и Летний укатили на станцию в автомобиле, прихватив с собой трубы музыкантов. Коммунары пошли провожать шефов пешком. В пути очень жалели, что Чарли увез с собой трубы и барабан: по Чижам можно было бы пройти с музыкой.

На станции ждали недолго. Пришел из темноты поезд на нефти, огонь шумел в форсунке, и горящие капли падали на полотно. Летний сел в вагон к шефам. Вагон прицепили к хвосту поезда, и сейчас же раздался переливчатый свисток. Паровоз загромыхал.

— Не забудьте, что говорил! — закричал Летний с площадки. — Почаще в Чижи наведывайтесь!

Он кричал что-то еще, но уже не было слышно. Коммунары оставались на платформе до тех пор, пока красный глазок в хвосте поезда не потонул во мраке.

 

Заботы Николки Чурасова

Незаметно для себя Николка Чурасов сделался совсем другим человеком.

Теперь он уже не был больше похож на деревенского шалопая, который год назад бродил с одноствольным ружьем по полям и стрелял ворон. Ружья у Николки не было, был наган, который он получил в городе. Но и наган этот лежал в столе без употребления. Николка интересовался теперь главным образом газетами и хозяйством.

Знакомый Николки, партиец Бабушкин, сумел внушить ему, что коммуна до тех пор будет развиваться, пока не сойдет с правильного, намеченного партией пути. Николка уверовал в это крепко и сумел заручиться поддержкой актива и правления. Старики и бузотеры, в конечном счете, против правления не шли, и один только Джек после своего ночного отъезда оставался под подозрением. Николка ценил Восьмеркина за энергию, предприимчивость, деловитость, но ему все время казалось, что Яшка равнодушен к политике и в погоне за выгодами коммуны готов пренебречь интересами революции. Примириться с этим Николка не мог, и вот теперь главная забота его заключалась в том, чтобы сделать из Джека хорошего общественника, расширить его кругозор, сочетать его американизм с правильной линией.

Николка советовался с Егором Летним, как бы зацепить Яшку, и вот они придумали — скрыть от него переговоры с шефами. Николка решил, что это заденет Яшку и тот заявит протест. Так и случилось. На другой день после посещения рабочих Николка стоял во дворе подбоченясь, рассматривал фасад старого дома и думал о том, что хорошо было бы дом побелить. В это время к нему подошел Джек и сказал без особой злобы:

— А когда, Никола, у вас заседание ячейки будет?

— А что?

— Хочу на тебя жалобу заявить.

— Какую жалобу, Яша? — спросил Никола ласково.

— А ты почему меня о политических новостях не информируешь? Либо выкиньте меня из коммуны совсем, либо исключения не делайте. Вот я как вопрос ставлю.

— Да ведь ты, Яша, политикой мало интересуешься, — сказал Николка с притворным вздохом. — Самообразованием не занимаешься.

— Как так не занимаюсь? У нас теперь в комнате политграмота есть. Я ее каждый день читаю.

— И много прочел?

— Половину прочел.

— Жалко, что не всю.

— Подожди, скоро и всю осилю. Мне еще товарищ Летний обещал книг прислать. Так что ты эти намеки твои брось…

Джек уже побледнел от волнения и близко подошел к Николке, как бы собираясь драться. Но первый не выдержал Николка. Он схватил Яшку за плечи и начал трясти. Яшка не понял, схватил Николку за пояс, и они оба упали на землю. Со стороны невозможно было определить, борются ли они всерьез или шутят.

Наконец Николка зашептал на ухо Джеку:

— Так ведь мне только того и нужно, Яша. Если ты поучишься, из тебя замечательный человек выйдет… Ну, пусти, будет… Пусти, говорю.

Джек вскочил на ноги.

— Ну, давай руку! — сказал Николка. — Значит, мир. Ты на меня не сердись, это я тебе за Сундучкова отплатил. Можешь на меня жаловаться, конечно, но я слово тебе даю, что больше таких вещей не будет. Нам ссориться некогда…

— Ну да, некогда, — подтвердил Джек и обнял Николку. — Вон они, рамы-то, вставлены! Значит, надо дальше дело двигать.

— И двинем!

— Завтра же в город, Николка, поезжай. Нам сейчас инструктора столярного дела раздобыть надо. Хоть со дна моря достань. Можешь завтра поехать?

— Могу.

Николка теперь ездил в город чаще Джека, у него были знакомства, и он хорошо управлялся со всеми хозяйственными делами коммуны. Тут же во дворе они уговорились, что Николка попросит шефов рекомендовать подходящего человека инструктором, а кстати заберет инструменты.

После этого Джек и Николка вызвали Капралова из конторы и пошли в большой дом распределять комнаты. У Джека было желание переселить поскорее в коммуну тех членов, у которых избы были получше: больше материала получится от разборки строений. Николка, наоборот, исходил из нуждаемости. Немного поспорили в коридоре и в конце концов уговорились. Наметили шесть семей к переселению и шесть изб к разборке.

Большой зал решили разделить пополам разборной перегородкой. Эту перегородку придумал Чарли, он видел такие разборные стены в американских клубах. В одной половине зала должна была поместиться столовая и библиотека, а в другой — мастерская. В случае нужды в большом помещении перегородку можно было легко вынести. Зал и все комнаты решили перед заселением побелить.

Николка уехал в город вечером того же дня, а через двое суток вернулся назад в нанятых санях по первопутку. Он привез мел, кисти и инструменты. Вместе с ним приехал старичок в очках, Мильтон Иванович Пригожев. Он и должен был работать в коммуне в качеств инструктора столярного дела.

Мильтону Ивановичу было уже лет за шестьдесят, а может быть, и все семьдесят. Год назад он работал в вагонных мастерских, бригадиром, и оттуда по старости лет ушел в отставку. У него был большой стаж в столярной работе. За свою долгую жизнь он успел побывать в Ленинграде, в Москве и в Риге. Шефы познакомили его с Николкой, и тот увлек его новизной дела и интересными планами постройки электростанции, теплицы, столярной мастерской.

«Старичок-находка», как Николка назвал Пригожева, сразу понравился коммунарам. Все один за другим приходили с ним знакомиться. Мильтон Иванович записывал себе в книжку имена и отчества коммунаров и тут же рассказывал разные смешные истории, которые с ним случались от путаницы имен и фамилий.

За обедом Мильтон Иванович был в центре внимания. Он ел мало, но рассказывал много. Говорил он о своей прежней работе на заводах, о мебели красного дерева, о революции девятьсот пятого года. Рассказывал он интересно, задавал по временам трудные вопросы, и ребята развесили уши и готовы были слушать его без конца.

После обеда было созвано производственное совещание. Оно было таким же многолюдным, как общее собрание. Мильтон Иванович переписал на бумажку всех желающих работать в столярной бригаде. Оказалось, что работать хотят почти все, за исключением пожилых женщин и стариков.

— Что же мы будем делать в первую очередь? — спросил Мильтон Иванович.

— Колесо для электрической станции, — сказал Джек.

— Подожди ты с колесом! — перебил Николка. — Колесо зимой не пригодится. Нам табуретки нужны, на поленьях сидим. Потом столы нужны, кровати.

Чарли через Джека попросил не забывать о рамах для теплицы. Капралов потребовал шкаф для отчетности, Вера Громова — полки для книг. Пока шли разговоры, Чарли сбегал к себе в комнату и принес английские руководства и чертежи ульев, кирпичного пресса, инкубатора.

Мильтон Иванович посмотрел чертежи и сказал, что во всех этих вещах есть железные части. Это уже не столярное дело.

— А мы и слесарню заведем! — воскликнул Джек. — Все равно, раз трактор у нас будет, нам без мастерской не обойтись. Да и кузница нам нужна. А главное — место есть подходящее, у бани. И кирпич на постройку есть.

Так выплыла мысль о кузнице и слесарне, о которых раньше и не думали. Николка пообещал поговорить с сыном чижовского кузнеца, своим приятелем. Если он войдет в коммуну, кузница будет.

В тот вечер говорили долго и мирно, сидя за столом в конторе. Горела большая кацауровская лампа под розовым колпаком, и всем казалось, что новая жизнь уже пришла, а бедность и все беды остались позади. Вдруг сильно стукнули в окно снаружи. Маршев открыл дверь и впустил с холода в комнату двух братьев Козловых, Антона и Григория. У Григория под глазом был синяк, и все лицо его казалось сдвинутым куда-то в сторону.

Козловы остановились на пороге, сняли шапки, поклонились в пояс. Антон сказал торжественно:

— Вот пришли мы, товарищи коммунары, в вашу «Новую Америку» проситься членами. Жить нам в Чижах больше невозможно.

Все встряхнулись, как после тихого сна под розовой лампой, и сразу почувствовали, что рано начали мечтать о спокойной жизни и что Козловы пришли ночью не зря.

— Так ведь ты, Антон, хотел в «Умную инициативу» записаться, — сказал Николка.

— Верно, хотел, но ничего не вышло с записью, товарищи. Вот глядите на Гришкину морду. Петр Павлович Скороходов резолюцию наложил отрицательную. Дело наше, можно сказать, табак или еще хуже.

И Козлов тут же рассказал, как пришел он вместе с товарищами записываться в артель «Умная инициатива». Сразу Петр Скороходов начал глумиться над ними, что пришли, мол, на поклон и прочее. Козлов сперва стерпел. Но когда Петр начал требовать подписку, что вновь вступающие обязуются не вмешиваться в план работ два года, он не вытерпел и заявил протест.

К этому времени у избы Петра собрались все скороходовские сторонники, и даже пришел отец Петра, Пал Палыч. Старик начал науськивать подкулачников на Козловых. Спор перешел в драку, и Козлова с товарищами сильно поколотили.

— Хорошо еще, сельсовет на помощь подоспел, арестом пригрозил, а то совсем бы убили, — вмешался Григорий. — Все это Пал Палыч мутит. Нас же в драке обвинил, а сам начал. Нам теперь к ним в артель носа показать нельзя.

Николка начал объяснять Козловым, что, конечно, записать их в «Новую Америку» можно, но это не решает вопроса. Надо на месте бороться, расколоть Чижи, подорвать влияние Скороходовых.

Козлов усмехнулся.

— Так ведь у них же друзей более сорока человек! Кого купили, кого запугали. Того гляди, еще дом запалят ночью, и не выберешься.

— Ну вот что, Козлов, — сказал Николка, — на днях поедем в Починки избы разбирать, на обратном пути в Чижи к вам заявимся всей коммуной. Потолкуем с крестьянством. А если Скороходовы сунутся, мы их в сельсовет сволокем и попросим Зерцалова ими заняться. Ладно, что ль?

— Да уж ладно.

На том и уговорились.

 

Работа пошла

Мильтон Иванович Пригожев в работе ценил прежде всего трудовую дисциплину. Без дисциплины, по его мнению, нечего было и дела затевать. В первый же день, когда собрались коммунары в мастерскую, Мильтон Иванович сообщил им кратко о порядке работ, помог каждому оборудовать рабочее место, показал, как надо правильно пользоваться инструментами. Потом задал всем сообща задачу — сделать одну табуретку. Другую табуретку стал делать сам. Он окончил свою работу раньше коммунаров, склеивать табуретку не стал, а связал ее веревкой и поставил в сторону. Тут и коммунары подали ему свое изделие. Мильтон Иванович ударил табуретку об пол, табуретка разлетелась. На отдельных частях он указал на недостатки работы, разъяснил, что продуктивнее работать, если каждый делает какую-нибудь отдельную часть, и выделил каждому задание.

Работа пошла лучше. Одни резали доски на бруски, другие выстругивали из брусков ножки, третьи готовили сиденья.

Кирпичный пол запенился желтыми стружками, в воздухе запахло смолой и горячим деревом, а немного погодя и клеем.

К обеду было сделано пять табуреток, правда немного нескладных, но сидеть на них можно было. Табуретки, беленькие, склеенные и перевязанные веревками, выстроились у печки.

Коммунарки-коровницы после обеда зашли в мастерскую, увидали табуретки и сейчас же заявили Мильтону Ивановичу свои просьбы. Просили сделать скамеечки для дойки коров, покрышки для кувшинов, кормушки. Мильтон Иванович выслушал всех внимательно, но тут же сказал, что все это можно сделать не иначе как по нарядам правления. Коммунарки поворчали, но обещали принести наряды.

После обеда работали еще три часа, а вечером ужинали, уже сидя на новых табуретках. Это было лучшей рекламой для мастерской. Табуретки рассматривали со всех сторон, оценивали, пробовали их прочность. Мильтон Иванович посмеивался и говорил, что это все пустяки, только начало. Если работа хорошо наладится, можно и из города заказы принимать. Но он тут же заявил, что для развития мастерской надо заготовить как можно больше материала и достать продольную пилу, чтобы разгонять бревна на доски.

Николка пообещал доставить материал для мастерской через два дня.

Санный путь уже установился, и можно было приступить к разборке изб. С утра на другой день Капралов с несколькими товарищами должны были идти в Починки и там взяться за работу.

За лесом в Починки выехали на шести подводах, всем активом. Погрузили бревна от капраловской избы на сани с подсанками, но повезли их не прямо домой, а в объезд через Чижи, как было обещано Козлову. Въехали в село и остановились посреди улицы, будто попить захотелось. Сейчас же собрался народ. Начали спрашивать, что за лес, куда везут, зачем. Николка растолковал, что везут разобранную избу Капралова.

— На дворе у себя соберете? — спросил кто-то.

— Нет, собирать не будем, в поделки пустим. Столы из нее поделаем, кровати, ульи. Сами мы теперь в каменном доме живем.

Мужики зашумели, затеяли спор. Сейчас же на улице появился Петр Павлович Скороходов. Он никогда собрания не пропускал, боялся, что за глаза о нем лишнее сказать могут.

Чижовские мужики растолковали Петру, что задумали сделать коммунары.

— Хорошее дело, — сказал Петр покровительственно. — Мы им первые заказ сделаем: стол для нашего правления, с ящиками. Будем заседать и все помнить, что стол из капраловской избы сработан.

— Правильно! — подхватил Николка. — На таком столе и решения правильные выносить будете. Может, и Козлова в артель зачислите…

Петр Скороходов промолчал и отвернулся. Но на Николку это не подействовало. Он спросил:

— А верно, почему, Петр Павлович, Козлова не приняли?

— Я посторонним людям на вопросы отвечать не намерен, — сказал Петр, но сейчас же ответил: — Не могут быть членами артели хулиганы и безобразники.

— Папаша ему не велел! — закричал кто-то из чижовских ребят.

Петр повернулся в сторону крика и тут заметил, что на улице появился сам старик Скороходов. Что-то жуя, он шел в сторону собрания и при этом как-то странно подпрыгивал. Похоже было на то, что старик немножко выпил. Узнав, что коммунары везут разобранную избу Капралова, Скороходов замотал головой и притворно засмеялся.

— Ну, ну, Вася! — сказал он весело и похлопал Капралова по плечу. — Теперь к коммуне до конца дней пришился. Отрезали тебе хвост на вечные времена.

— Не страшно, Пал Палыч! — ответил Капралов. — Я коммуной вполне доволен.

— Так и должно быть, — захохотал Скороходов. — Коммунами все довольны, а главное, в городе. Говорят добрые люди, что с нового года на паек посадят всех коммунаров. По четверке хлеба на рыло и по пять картошек. Остальное — в Москву.

Николка Чурасов тихо подошел к Скороходову.

— А откуда у тебя такие сведения, Пал Палыч? — спросил он серьезно.

Скороходов решил сострить.

— А вон галку видишь? — показал он на крышу. — Так она мне на хвосте вчерась информацию принесла. Курьером служит в еркаи.

Николка забрал носом воздух, подошел еще ближе, взял Скороходова за карман.

— Вот что, милый человек, — закричал неожиданно громко, — завтра с тобой в город едем! Сходим там в исполком. Если правда указ такой о пайке подготовляется, я у тебя прощения попрошу и дорогу оплачу. А если соврал, так уж не обижайся: за клевету Советской власти ответишь.

На улице стало тихо, все поняли, что дело повернулось серьезно.

Пал Палыч замотал головой, снял картуз и начал им молча обмахиваться. Потом пошел прочь как ни в чем не бывало.

Николка догнал его, взял за руку.

— Стой, дружок! Сегодня в город поедем, с ночным поездом. Уж не посплю ночку, зато дело до правды доведу.

— Не поеду, — сказал Пал Палыч твердо.

— Тогда в сельсовет идем!

— Не пойду.

— Пойдешь!

Тут Пал Палыч повернулся к Николке, как бы желая сказать что-то важное, но произнес только:

— Бу…

Потом как-то бессвязно взмахнул руками, попятился задом и грохнулся на снег, все время повторяя:

— Бу, бу, бу…

Сначала никто не мог понять, в чем дело. Несколько человек подбежали к Скороходову, попытались поставить его на ноги, но он упал опять.

Петр Павлович наклонился над отцом, долго смотрел ему в лицо, тряс за руку. Потом вдруг выпрямился и заговорил слезливо:

— Добрые люди, вы же видите, языка он лишился. Удар его хватил из-за проклятых споров. И ножки не действуют… Граждане, помогите мне умирающего отца домой доставить. Я сам на него сердит был, а теперь вот перед всеми прощения прошу. До утра он не дотянет…

В полном молчании крестьяне подняли старика на руки, и вся толпа повалила к дому Скороходовых. Коммунары остались одни у своих лошадей. Николка почувствовал какую-то неловкость, словно он нарочно сшиб старика с ног.

В избу Скороходова никого не пускали. Оттуда доносились только крики Петра да жалобный плач девок, дочерей Скороходова. Весть о том, что со стариком плохо, разнеслась по Чижам. К избе Скороходовых потянулись старухи со всего села. Они липли к окнам, крестились, шептались.

Наконец на крыльцо вышел Петр Павлович.

— Похоже, кончается папаша, — сказал он виновато. — Удар его хватил. Кто за докторшей поедет? Кровь открыть надо.

Сейчас же нашелся желающий ехать в больницу. А Петр спустился с крыльца и начал рассказывать старухам, что не разговаривал с отцом десять месяцев, после зимней ссоры. А теперь и рад бы поговорить, да старик уж языком не ворочает. Крестьяне слушали рассказ внимательно, мрачно косясь на коммунаров.

— Во, без ножа режут людей, до чего дошли! — кричала какая-то баба.

Начало темнеть, и коммунары поняли, что возобновить собрания не удастся. Надо было ехать дальше. Капралов взялся за вожжи и тронул лошадь. За ним поехали остальные.

Снегу на дороге было еще мало, и хорошего пути накатать не успели. Ехали медленно. Николка разъяснял тихим голосом:

— Во она, классовая борьба-то, какая… Не простое дело. А старик до чего ловок: под удар и то вовремя попал.

Пошел легкий снежок. Он приятно скрипел под ногами, садился на спины лошадей и сейчас же таял. Вдруг услышали, что кто-то сзади бежит. Это был Антон Козлов, веселый, без шапки.

— Ну, Никола! — сказал он, тяжело дыша. — Считай, что полдела сделал. Если старик хоть месяц без языка пролежит, мы свое воротим. Петр теперь притихнет до поры до времени, и мужики подбодрятся. Ведь главный яд на селе с языка Пал Палыча шел.

— Партия у них велика, Антон, — сказал Николка. — На днях с тобой в город поедем, посоветуемся. Может, и новую артель придется открыть.

— Ну что ж, новую так новую. Это еще лучше.

Козлов потолковал еще немного с коммунарами и вернулся в село. У избы Скороходова все еще шли разговоры. Больше всего крестьян интересовал вопрос: помрет старик или поправится? Старухи стояли за то, что Скороходов не умрет. Ударов у человека должно быть три, а этот был только первый.

 

Зима

Зима не застала коммуну врасплох, все было готово к ее приходу. Силосную траншею прикрыли соломой и сверху еще засыпали землей почти на метр, так что мороз силосу не был страшен. В большую яму закопали картошку на весну. Концы бревен от разобранных изб попилили на дрова и ежедневно топили все печи.

Все внимание коммуны сосредоточивалось в эту зиму на столярной мастерской. От желающих работать отбоя не было, иногда даже не хватало инструментов. Бывали дни, когда двадцать пять человек выходили работать к верстакам. Некоторые научились хорошо столярить.

Выработка мастерской была у всех на глазах. Всё новые и новые вещи появлялись в коммуне, заполняли пустые места, расползались по комнатам. Тут были и деревянные кровати, и столы, и лавки. На все притолоки навесили по двери, появилось в старом доме крыльцо, и даже с перилами. Вдоль стены в мастерской стояли ульи самой усовершенствованной конструкции. В каретном сарае у Чарли были составлены рамы для теплицы, пока без стекол. А разных мелочей, необходимых хозяйству, невозможно и перечесть.

Мильтона Ивановича все уважали и даже немного боялись за пристрастие к порядку. Он был теперь первый человек в коммуне, и его приглашали на все заседания правления. По его инициативе в конце декабря мастерская начала выполнять заказы на сторону. Приезжали крестьяне окрестных деревень, заказывали сундучки, рамы, люльки. В мастерской была заведена книга заказов, и весь чистый доход от продажи изделий шел на прикупку инструментов.

Чарли и Джек тоже работали в мастерской, но выполняли они особую работу. Сначала взялись они делать инкубатор с автоматической подачей керосина к лампе. Трубки и кое-какие другие металлические части попросили сделать шефов в мастерских. Эти части и задержали работу, и, не закончив инкубатора, ребята начали мастерить водоналивное колесо для станции.

Плохонькие чертежи у них были составлены еще осенью. Инженер Кольцов, которому они возили их в город, помог выправить чертежи и определил размер колеса: два метра в поперечнике. К этой работе приложил руку и сам Мильтон Иванович. Колесо было сделано под его ближайшим руководством, тщательно и из лучшего материала. Собирать, однако, колеса не стали, а перенумеровали части и сложили их в каретном сарае. Сборку решили произвести летом, на месте работ.

В декабре поспел табак, его перевязали в пачки и запродали на московскую фабрику за тысячу восемьсот рублей. Часть денег внесли за машины и отложили на динамо, а часть роздали коммунарам на руки. На эти деньги в городе была закуплена коммуной мануфактура.

У Татьяны была швейная машина, и она учила коммунарок шить. Николка начал заговаривать, что хорошо бы открыть настоящую пошивочную мастерскую и купить три машины. Но денег в этом году на машины не нашлось.

Всех ребят школьного возраста возили каждый день на подводе в Чижи, в школу. Иногда подавали им лошадь и на обратный путь. Ребята не уставали от ходьбы, и по вечерам Татьяна читала им книги, показывала глобус и альбомы покойного отца. Иногда Джек брал английскую книгу и переводил вслух путешествия знаменитых мореплавателей. Про плавания капитана Кука приходили послушать и взрослые: всем интересно было узнать, какие люди живут на океанских островах и как было трудно плавать на кораблях под парусами. Взрослые и дети слушали эти рассказы вместе, и часто взрослым было стыдно, что ребята знают больше их.

Николка предложил полностью ликвидировать неграмотность в коммуне, и это было принято всеми. Пелагею Восьмеркину и ту заставили заниматься, хотя она уверяла, что не может отличить букв, потому что они все одинаковы. Читать газет она так и не выучилась, но подписываться могла и наряды разбирала.

Газету в коммуне читали сообща. Николка Чурасов собирал народ в контору, все рассаживались на лавках, и Капралов своим ровным голосом читал последние известия. Затем шли разговоры. Джек всегда был первым на этих беседах. Он уже не говорил теперь, что мало понимает в политике, а, наоборот, считал, что понимает все. Чарли тоже приходил и внимательно слушал, но разобраться без помощи Джека в беседе он не мог.

Джек и Чарли в эту зиму выполнили еще одну работу, против которой возражало большинство коммунаров. Но они все-таки ее выполнили.

Железная дорога купила у коммуны десять дубов и заплатила за них сто рублей. Джек начал доказывать, что деньги эти должны пойти на проводку электричества, так было решено при составлении плана работ. Он вытащил схему проводки, которую ему составил Егор Летний, и потребовал денежных ассигнований. При этом доказывал, что протянуть провода по помещениям нужно именно сейчас, зимой, а летом некогда будет заниматься этим делом — надо станцию строить.

Все, конечно, были за электричество, но и всем казалось странным начинать работу с конца. Однако правление поддержало Джека. Николка отвез схему проводки в город и согласовал ее там с Кольцовым. После этого Джек забрал у Капралова деньги и поехал закупать материалы. Он вернулся с несколькими кругами провода, привез и изоляторов, и патронов, и даже несколько лампочек. А затем Джек и Чарли соорудили стремянку и начали лазить по стенам. В каждую комнату они вводили провод и прикрепляли к стенке патрон. В зале с потолка спускалась большая лампа. Даже в бане и в каретном сарае было по лампочке. Все смеялись над доморощенными электротехниками, но они только отшучивались и довели работу до конца.

Перед Новым годом библиотекарша Вера Громова поставила в правлении вопрос о выписке журналов. Капралов нашел возможным отчислить несколько десятков рублей, и в январе в коммуну начали еженедельно поступать иллюстрированные журналы и даже один сатирический. Была открыта читальня, и на открытие ее приглашена молодежь из соседних деревень.

После этого по воскресеньям постоянно приходили молодые крестьяне из Починок и Чижей. Приходили и девушки. Они шли обыкновенно до ворот с песнями, а потом умолкали и толпой вваливались в большой дом. В зале прямо в овчинных полушубках рассаживались по верстакам или в стружки, слушали чтение, рассматривали картинки, а потом спорили и даже ругались. Коммунары чувствовали уже, что они успели обогнать деревенских в знаниях, но не говорили об этом. Только Бутылкин иногда пускал пыль в глаза: вдруг начинал говорить о подводных лодках или о завоевании полюса и тут же подчеркивал свое превосходство.

Приходила в коммуну больше молодежь, но этого как-то не замечали и эти воскресные вечера считали за большую культработу, которую наказывали коммуне вести шефы и Егор Летний. Развернуть работу шире, вовлечь и пожилых крестьян не догадывались. Впрочем, бывало, что и пожилые крестьяне заезжали в коммуну посоветоваться, но чаще всего по делам в мастерскую.

В конце января у большого дома остановились сани, и из них вышел хмурый Петр Павлович Скороходов. Он прямо прошел в мастерскую. Там работали полным ходом, пилы хрипели и стучали топоры.

Петр бегло оглядел помещение и потом мрачно произнес:

— Кто здесь старший?

Вышел Мильтон Иванович.

Скороходов поздоровался с ним за руку и сказал со вздохом:

— Ну-с, дело в следующем: гробик приехал заказать.

Работа на миг прекратилась. Рубанки остановились на верстаках, и пилы хрипеть перестали. Тишина воцарилась в мастерской.

— Для кого гроб? — спросил Маршев со своего места.

— Для папаши.

— Нешто помер?

— Да нет, пока жив, но вскорости умрет. Докторша мне по секрету сказала, что до весны не дотянет. Намедни немного отошел, позвал меня и первым долгом гроб заказать просил. Все равно, говорит, пусть хоть из капраловской избы сделают — спокойнее лежать будет.

Все опять заработали, мастерская зашумела. Ясно было, что Скороходовы хитрить не отвыкли и даже на гробе собрались какую-то штуку сыграть. Мильтон Иванович согласился сделать гроб за двадцать рублей. Петр поторговался немного, потом вынул из кармана веревочку с узлами и сказал:

— Ладно, делайте, только получше. Вот и размеры у меня в этой веревке: длина, ширина и высота.

Мильтон Иванович прикинул размер на доску и сказал:

— Но ведь это, простите, не гроб будет, а рундук. Размеры гроба не такие.

— Нам старые образцы не указ! — сказал Скороходов важно. — Новую жизнь строим. Да и ничего, что на рундук похоже. Ведь не помер папаша еще. Гроб будет в комнате стоять, может, пока положить в него что придется. Когда готов будет?

Договорились, что через три дня.

Скороходов пошел после этого по мастерской, осматривал ульи, табуретки, верстаки. Не сказал ни одного слова, простился и уехал.

Все знали, что дела его сильно пошатнулись за последнее время. Только недавно в Чижах образовалась новая артель «Кулацкая гибель», хотя Петр и хлопотал в городе, чтоб ее не разрешали. Козлов теперь часто приходил в «Новую Америку» и обо всем советовался. Коммунары считали уже, что победа в Чижах осталась за ними.

Конечно, были разные неприятные пустяки, но на них не обращали внимания. Например, один раз Чарли прибежал утром к Джеку и сказал, что на воротах каретника кто-то сделал надпись углем. Джек пошел смотреть и действительно нашел на воротах крупную надпись:

«БЕРЕГИТЕСЬ, ДРУЗЬЯ»

Очевидно, что ночью написали.

Коммунары собрались к надписи и долго обсуждали, что бы это могло значить и кто мог написать. Ничего не решили. Но никто не испугался угрозы. Показалось, что это явное озорство. Посмеялись и разошлись.

Коммуна теперь верила в свои силы.

 

Начинается весна

— Короче! — сказал редактор по старой привычке: он услышал, что кто-то вошел в кабинет.

Полное молчание. Только рука протянулась над столом и положила два червонца. Следом за червонцами на стол лег брусок масла в пергаментной бумаге.

Редактор поднял голову. У стола стоял удивительно знакомый человек. Кто бы это мог быть?

Человек улыбнулся, и редактор сейчас же узнал его и даже вспомнил фамилию. Это был Джек Восьмеркин, постаревший на два года. Лицо его возмужало, он весь стал плотнее и солиднее.

— Садись, — сказал редактор ласково. — Это что за штуки?

— Долг возвращаю, — ответил Джек.

— А масло?

— Продукция нашего колхоза. Там на другой стороне прессом отжато: «Новая Америка»… Вот.

— Значит, ты есть уже больше не хочешь?

— Нет, не хочу.

— Отлично. Посиди пять минут молча, а потом мы с тобой поговорим.

Джек сел на диван, положил ногу на ногу, оглядел кабинет. Комната изменилась за два года: новые обои, шкафы. Стекло на столе редактора. Но стол прежний. Джек вспомнил, что на углу этого стола он обедал два года назад. Ел щи и кашу. Воспоминания заставили улыбнуться, вызвали краску на лице.

Редактор кончил просмотр статьи, позвонил курьерше, отправил рукопись в набор.

— Ну, Восьмеркин, — сказал он, подсаживаясь к Джеку, — очень приятно тебя видеть коммунаром. Летний мне много рассказывал. Говорил, что ты на помещице женился. В чем дело?

— Так вышло… Она хоть и помещица, но из трудовой семьи. Ее отец ученый моряк был, его и Советская власть оценила: усадьбу им оставила. И она сама работница хорошая.

— Однако, когда дубы решили рубить, она возражала.

Джек посмотрел на редактора с удивлением: откуда он все знает?

— За дубы заступалась, — сказал он со вздохом. — Но мы их все-таки порубили частью. Они нам службу сослужат.

— Так, так. Ты зачем в Москву-то приехал?

— Начинается весна, — ответил Джек и улыбнулся. — Ну конечно, много чего нужно. На месте не все достанешь.

— Небось насчет трактора беспокоитесь?

— А то как же? Без него земли не поднимем. За тем отчасти и приехал.

— И напрасно. Трактор на ваше имя в губернском складе забронирован. Известят вас, когда получать.

— «Фордзон»? — спросил Джек, и голос его почему-то дрогнул.

— Нет, похоже, что «Интернационал».

— Здорово… По плану динамка нам еще нужна.

— Ну, брат, всего сразу нельзя. Ведь не одна ваша коммуна в СССР.

— Это я понимаю.

— Тебе еще придется отчет перед нами держать. И планы на будущее рассказать.

— Это можно, — ответил Джек и вытащил из кармана записную книжку. — Земли у нас…

Редактор засмеялся.

— Подожди, подожди… Прошли те времена, когда мы с тобой за чайком беседовали. Отчет ты должен сделать на общем собрании. Ты представитель колхоза, мы — шефы… Сумеешь все рассказать?

— Сумею.

— На днях соберем собрание.

— Угу.

— Ты где остановился-то?

— Пока нигде. Прямо с вокзала сюда пришел. Думаю у товарища Летнего пожить. Он звал.

— Можешь и у меня, если хочешь. Диван у меня еще стоит.

— Спасибо. Только вы мне все-таки объясните, как к товарищу Летнему пройти.

— Объясню. Знаю, что вы с ним сдружились. Он уж о вашей коммуне очерк писал.

Редактор подошел к столу, достал из ящика журнал, подал Джеку. Тот прочел заголовок очерка «Новая Америка». Вдруг как-то забеспокоился, заерзал на месте.

— Марки у вас загородной не найдется?

— А что?

— Письмо надо в коммуну написать. Про доклад и про очерк. Они меня писать почаще просили.

Редактор дал Джеку марку, конверт и бумагу. Тот примостился на углу стола и начал сосредоточенно писать. Доехал благополучно. Трактор забронирован на складе. В журнале был очерк Летнего. В очерке описаны Бутылкин, Николка Чурасов и Чарли, все под своими именами. Журнал привезет с собой — в конверт его не всунешь.

В письмо Джек вложил отдельную записочку для Чарли, просил приятеля понаведаться на склад, узнать там о тракторе и приготовить место для машины в сарае. В общем, писать пришлось много, столько сразу Джек давно не писал.

— Теперь я пойду, — сказал он, заклеив конверт.

— Ладно. Приходи завтра сюда в это время, о собрании договоримся.

— Пока.

Джек вышел из редакции и начал искать почтовый ящик. Нашел, опустил письмо и тут же рядом с ящиком заметил телеграф. Не выдержал искушения, зашел на телеграф, дал телеграмму Николке:

ИНТЕР ЗАБРОНИРОВАН ГУБМАШЕ ПРИМИТЕ МЕРЫ ПОЛУЧЕНИЮ.

Потом пошел бродить по Москве.

Он шел, собственно, к Егору Летнему, но по пути отклонялся в стороны, останавливался у витрин, заходил в магазины. Купил несколько книжек о куроводстве, разведении гусей и изготовлении кирпичей.

Шел по улице и все разглядывал рисунки в книжках.

 

Джек в Москве

Летний жил на Арбате, и Джек без особого труда отыскал нужный дом и квартиру. Только позвонил он не три раза, как надо было, а раз, и ему открыл дверь не Летний, а какая-то старуха. Джек справился о писателе. Оказалось, что тот дома. Джек постучал в его комнату. Оттуда раздался громкий собачий лай, а потом и Летний отозвался:

— Войдите!

Джек открыл дверь, и сейчас же на него бросилась невзрачная собака среднего роста, злая-презлая.

— На место, Барсук! — закричал Летний неистово. Потом протянул руки: — Здорово, Яша!

Они обнялись и поцеловались. Джек оглядел комнату.

Книги у Летнего лежали прямо на полу, у стены, в рост человека. На столе тоже были набросаны книги. Газеты же были везде: и на стульях, и на подоконнике, висели и на крюках по стенам.

— А я и не знал, что вы в библиотеке живете! — сказал Джек удивленно.

— Да это не библиотека, а просто беспорядок, Яша. Книг тут немного.

— А все-таки… Неужели все прочли?

— Пока не все. Читаю. Такое наше дело, Яша. Много читать приходится, чтоб немножко написать. Ну, садись и рассказывай.

Летний усадил Джека на диван и начал расспрашивать его решительно обо всем, словно вчера только уехал. Спрашивал он о мастерской, пионерах, Петре Скороходове и старике Громове.

Джек отвечал на все вопросы кратко. Всякий раз, как он хотел рассказать что-нибудь поподробнее и поднимался с дивана, невзрачная собака вскакивала и зловеще рычала. Летний кричал на нее, она укладывалась у окна и оттуда следила за Джеком пристальным взглядом. Джек чувствовал, что она может укусить в любой момент, и больше глядел на собаку, чем на Летнего.

— Прямо не знаю, что с ней делать! — пожаловался писатель. — Приятель у меня умер, и эта собака у него осталась. Я ее сюда привел, думал, что куда-нибудь пристрою, да никто не берет. Хочу объявление в газете дать. Неудобно мне с ней: хлопот много. Да и в квартире обижаются: детей пугает. А прогнать жалко.

— Уж очень безобразна! — сказал Джек.

Собака действительно была некрасива. Ноги длинные, как на смех вытянутые; тело небольшое, все покрытое каким-то пухом желтоватого цвета. Уши мягкие, вислые, не длинные, не короткие. Таких собак любят рисовать карикатуристы в юмористических журналах.

— Эта собака замечательная, — произнес Летний с гордостью, — Не смотри, что некрасива. Умница.

— А какой породы?

— Эрдельтерьер. Английская военная собака. Она и раненых отыскивает, и телефонный провод занести может, и письмецо стащит на передовую позицию. Ты обрати внимание, цвет-то у нее какой — защитный! Ее из Берлина привезли. Немцы несколько штук в плен на войне взяли, ну и развели породу. Эта по военной части не обучена, ее по другой специальности пустили: ищейка. Если на след напала, ничем ее не собьешь. Хочешь, сейчас платок в окно выкину, она принесет.

Джек помолчал.

— Егор Митрофанович! — сказал, он вдруг умоляюще. — Продайте нам собаку в рассрочку.

— На что она тебе?

— Очень нужна. Кто-то ходит у нас по двору ночью. На сарае написали углем: «Берегитесь, друзья». Несколько раз чужие следы в саду находили. Нам проследить надо, кто это балует. Дворняжка у нас есть, да с нее толку мало. А если это ищейка, мы дело сделаем.

— Считай, что твоя собака! — воскликнул Летний. — Задаром вам ее отдам и еще поблагодарю. Какие могут быть разговоры? Мне она только обуза, а вам, может, и правда пригодится.

— Вот спасибо! — сказал Джек радостно. — И название какое подходящее: «Барсук»! А я ее буду звать Боби Снукс. Она и не заметит перемены. Мы с Чарли еще в Америке мечтали собаку завести и Боби Снукс назвать.

— Больно длинно, — сказал Летний. И сейчас же закричал собаке: — Боби Снукс!

Пес поднялся и, стукая когтями по полу, подошел к Летнему.

— Отзывается! — закричал Джек.

«Хрр», — зарычал Барсук.

— Ничего, — сказал Летний. — Ты сколько времени в Москве пожить думаешь?

— С неделю.

— За неделю она к тебе привыкнет. Надо только, чтобы ты ее кормил. Сперва она брать не будет: из чужих рук ни крошки не берет. А потом начнет брать. Значит, считай, что с собакой домой поедешь. А сейчас обедать пойдем.

Летний отвел Джека в Дом печати, и они там пообедали. Потом вернулись домой, вскипятили чайник и начали разговаривать. Не видались они только четыре месяца, но разговорам конца не было.

Джек привез с собой сигары из свежего табака. Дым плавал в комнате пластами, и по всей квартире запахло сигарами. Обсудили доклад, с которым Джек должен был выступить на собрании шефов; несколько раз возвращались к воспоминаниям о первом знакомстве — в поле, под дождем. У Летнего была походная кровать, он расставил ее для Джека, а сам лег на диване.

Потушили лампу, начали уже дремать, как вдруг Летний снова заговорил:

— Яша, а электричество-то у вас будет?

Джек сел на кровати.

— Обязательно будет. Проводку мы сделали. Сто шестьдесят возов камня на плотину перебросили, да полсотни дубков, да хворосту. Сейчас за динамо задержка. У нас план такой. В феврале затопили теплицу, огурцы высеяли. Я уезжал, уже цвести кончали. В апреле продавать начнем, не меньше тысячи выручим. Ведь ранние. На эти деньги динамо купим.

— Здорово спланировали! С удовольствием бы я весной к вам подъехал, в работе бы помог.

— Приезжайте, Егор Митрофанович.

— Видно будет. Ну, завтра подробно поговорим. Спи.

На другой день за утренним чаем Джек вступил во владение собакой: начал ее кормить хлебом с маслом. Но Боби Снукс ничего не брал из его рук, хотя уже больше не рычал, как раньше.

— Не беспокойся, привыкнет, — обнадеживал Летний. — Я его теперь кормить больше не буду совсем, ты будешь. И гулять тоже води.

Но у Джека не было времени гулять с собакой: надо было побывать в разных местах, прежде всего у редактора. Он уговорился с Летним опять обедать вместе в четыре часа. И не спеша пошел по Арбату.

Трамваи и автомобили обгоняли его, обгоняли и люди, и собаки, похожие на волков, которые шли тут же по тротуару. Джек остановился у витрины. Вдруг по водосточной трубе полетел лед и с шумом высыпался на тротуар в виде пыли и мелких кусочков.

Ага, значит, на крыше тает, начинается настоящая весна. Сев не за горами! Пожалуй, что не стоит больше останавливаться без дела.

И Джек побежал.

Этот день и следующий промелькнули незаметно, словно были они длиной с воробьиный нос. Джек не успел как следует подготовиться к своему докладу, а время доклада подошло, через четверть часа начнется собрание. Клуб при редакции полон незнакомыми людьми, и только редактор и Летний с эстрады улыбаются по-приятельски. Остальные сидят в зале серьезно, многие в очках, равнодушно читают газеты и переговариваются. И Джеку показалось, что все эти незнакомые люди обязательно будут ему возражать и «Новой Америке» не поздоровится.

Редактор позвонил в колокольчик, зал затих. Были утверждены порядок дня, регламент, и Джек получил слово.

Он хотел начать свой доклад с обзора земель и имущества коммуны, но вместо этого неожиданно заговорил об Америке, о фермерском хозяйстве и условиях работы батраков. Сейчас же он понял, что не ошибся, любопытство появилось на равнодушных лицах, в зале начали пересаживаться ближе к эстраде. Джек посмотрел на редактора, тот улыбался. Значит, правильно он сделал, что заговорил об Америке.

От Америки он легко перешел к коммуне, рассказал о первых шагах ее, о трудностях, заботах и новых планах. Теперь похоже на то, что хозяйство окрепло, коллектив спаялся; надо ставить дело образцово, превратить коммуну в показательную. Если помогут шефы, так оно и будет.

Джек кончил говорить, в зале захлопали. Джек заулыбался, повернулся к редактору и увидел, что тот сидит, нахмурившись, над бумагой, сплошь покрытой записями.

Начались вопросы. Редактор первый спросил:

— А скажите, товарищ Восьмеркин, кулаки в окрестных деревнях у вас есть?

— А то как же! — ответил Джек. — И кулаки есть и подкулачники. Этого добра везде много.

— А что делает коммуна по части разоблачения кулаков среди крестьянской массы?

Джек рассказал все, что делала коммуна по этой части. Он упомянул о красном обозе, об организации артели «Кулацкая гибель», об устройстве читальни. Не забыл рассказать даже о том, что злейший враг коммуны — старик Скороходов — заболел от политических споров с коммунарами.

— А сын его Петр? Как, здоров? — спросил редактор.

— Петр здоров, — ответил Джек серьезно. — Он в артели «Умная инициатива» председательствует.

— Что же коммуна до сего времени разоблачить его не могла?

— Больно увертлив. Он все законы знает, газеты читает. Середняки за него держатся: верят ему.

— Так, так, — произнес редактор. — Я по этому поводу в прениях выскажусь.

Были и другие вопросы, и Джек всем отвечал как умел. Но когда начались прения, ему туго пришлось. Редактор прямо заявил, что работа коммуны с крестьянством никуда не годится. Здесь «Новая Америка» должна подтянуться, и как можно скорей.

— Хорошее дело — образцовое хозяйство строить, — говорил редактор, — но надо понять, что нельзя этого делать изолированно. Надо весь район за собой вести. Иначе и самой «Новой Америке» плохо придется. Чуть промахнетесь, покажут вам кузькину мать кулаки. А мужики Скороходовых поддержать могут, раз им верят.

Джек пытался возражать. Он говорил, что кулаки не страшны коммуне, что коммунары к отпору готовы. Но вслед за редактором выступили другие ораторы и тоже все говорили о кулаках. Даже Егор Летний не поддержал Джека, а кое-что прибавил к речи редактора, ссылаясь на свою ночевку у Скороходова.

Прения закончились, единогласно была принята резолюция: хозяйственная деятельность коммуны одобрялась, но работа с окрестной крестьянской массой была признана неудовлетворительной.

Резолюцию занесли в протокол. Джек совсем растерялся. Пока небольшой доклад о культнуждах коммуны делал Летний, Яшка потихоньку нацарапал телеграмму на имя Николки Чурасова:

ДОКЛАД СДЕЛАЛ ХОЗДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ОДОБРЕНА РАБОТА ПО БОРЬБЕ КУЛАЧЕСТВОМ ПРИЗНАНА СКВЕРНОЙ НАДО ПОДТЯНУТЬСЯ.

Этой телеграммы Джек не показал ни редактору, ни Летнему. Он послал ее потихоньку, возвращаясь с собрания домой.

Все последующие дни Джек занимался хозяйственными делами.

По совету Летнего он съездил за пятьдесят километров от Москвы в образцовую коммуну «Герольд» и на это потратил целый день. Председателем коммуны был американец, и Джек разговаривал с ним по-английски. Он осмотрел хозяйство коммуны: прекрасный светлый коровник на сто голов, высокие силосные башни, парники. Особенно заинтересовал Джека птичник и большой инкубатор на восемь тысяч яиц. Коммуна разводила исключительно леггорнов, изящных белых кур с красными гребнями. Куры эти были выписаны из Англии и очень хорошо неслись. Джек долго смотрел на них, и ему захотелось развести таких же кур у себя. Ему продали пять дюжин яиц и в премию дали корзину, в которую он аккуратно уложил яйца, пересыпав их мякиной. С большими предосторожностями довез Джек корзину до Москвы, а с вокзала пошел пешком: все боялся, что в трамвае яйца растрясет. В комнате у Летнего он подвесил корзину к потолку, чтобы Боби Снукс не добрался до нее. О яйцах написал открытку Чарли, просил подготовить инкубатор.

Помимо яиц, Джек закупил в Москве огородные и цветочные семена, разные руководства, книги для записей по хозяйству, башмаки для Татьяны и много мелочей. На все эти вещи Джек тратил свои деньги — ведь у него оставались еще сбережения от того времени, когда он продал табак. Из коммуны на поездку ему дали пятьдесят рублей, и он уж давно истратил их. О своих расходах Джек решил в коммуне ничего не говорить: думал, что это пройдет незаметно.

Хотя время в Москве быстро летело, Джек начал скучать по «Новой Америке» на четвертый день к вечеру. Сперва он помалкивал об этом, но потом как-то ночью сказал Летнему, что завтра собирается домой. Писатель уговаривал его побыть еще в Москве хоть три дня, сходить в театр к Мейерхольду, но Яшка только рукой махнул: какой там Мейерхольд, когда до пахоты считанные дни остались!

Для Боби Снукса Джек соорудил особый ящик с решеткой. Купил новую лейку и в нее уложил мелочи. Остальные вещи сунул в ифкинский черный чемодан, с которым приехал.

Нагруженные, как верблюды, явились на вокзал Джек и Летний. Ящик с Боби Снуксом сдали в багаж, корзину с яйцами осторожно поставили на верхнюю полку. После этого Джек пошел на телеграф и дал в коммуну свою последнюю телеграмму. Просил, чтоб за ним выслали лошадь, а в сани положили побольше сена: он боялся, что яйца леггорнов промерзнут на снегу.

 

Плакали зеленые огурцы

Поезд приходил на станцию в полдень. Джек проснулся в шесть и стал у окна. А с десяти начал увязывать багаж. Одновременно с этим он составил план, каким образом вынести вещи поскорее и поудобнее. Поезд стоял на станции мало, а надо было еще получить по квитанции Боби Снукса.

За все время пребывания в Москве Джек не получил из коммуны ни одного письма, и теперь ему начали мерещиться всякие беды, хотелось как можно скорее приехать. И Джек, как маленький, сердился на паровоз за то, что тот слишком медленно тянет вагоны.

Наконец, с опозданием на сорок минут, поезд остановился у долгожданной станции. Джек задом выскочил на платформу и прежде всего вытащил корзину с яйцами, закутанную сеном и газетами.

В это время сзади закричали:

— Яша, Яша!..

Это был голос сестры Кати. Джек на миг оглянулся и увидел, что за сестрой в отдалении следуют Чарли и Николка.

От одного вида Николки у Джека мурашки побежали по спине. Он прекрасно понимал, что Николка не поедет на станцию для развлечения. И почему вид у него такой мрачный? Значит, все-таки что-то случилось!

— Ну? — спросил Джек, вытаскивая последнюю вещь — лейку.

Катя ответила только одним словом:

— Огурцы…

Джеку некогда было расспрашивать — надо было получить еще Боби Снукса. Он попросил Катьку посмотреть за вещами, а сам помчался к багажному вагону. «Огурцы, огурцы! Что же с огурцами?» — думал он, пробегая вдоль поезда.

— Скорей получайте! — закричал кладовщик из раскрытого багажного вагона.

Джек начал вынимать ящик.

— Поросенка, что ли, привез? — спросил Николка, подбегая.

— Нет, собаку.

— Тоже добро…

Ящик с Боби Снуксом спустили на землю. Поезд ушел.

— Ну, что с огурцами? — спросил Джек нарочно поспокойнее.

— Вымерзли они все, — ответил Николка и отвернулся.

Джек не стал больше спрашивать, все было ясно. Вымерзли огурцы — значит, коммуна осталась без электричества. Погибли все планы, все надежды. Джек наклонился к ящику и выпустил Боби Снукса.

— Батюшки мои! — закричала Катька пронзительно. — Вот так собака! Неужели во всей Москве лучше не нашлось?

— На кой нам черт этот пес шелудивый нужен? — спросил Николка.

— Мне его Летний подарил, — ответил Джек виноватым тоном. — Некрасивый — верно, но ученый он. По следу идет.

— Врешь!

— Говорю тебе. Он ищейка, спецы его учили. И зовут его, Чарли, Боби Снукс.

— Ищейка! — сказал Николка недоверчиво и посмотрел на собаку, — Тогда молодец, что привез. Ведь огурчики-то наши не своей смертью померли. Враг их погубил. Теперь доищемся.

В санях полпути в коммуну выяснились все подробности несчастья с огурцами. Вот как было дело.

Николка, получив от Джека телеграмму, что борьба с кулачеством признана шефами неудовлетворительной, разволновался и ушел в Чижи. Там он попал как раз на собрание артели «Умная инициатива». Попросил слова. Рассказал о планах коммуны, о мастерских, похвастался и огурцами, даже пригласил чижовцев зайти в воскресенье в теплицу, посмотреть, как ранние огурцы растут. Все это прошло гладко. Но к концу начал Николка доказывать, что «Умная инициатива» должна объединиться с «Кулацкой гибелью». Петр Скороходов возражал. Тогда Николка предложил отстранить Петра Скороходова от председательствования. Собрание проголосовало против, даже выкрики начались, что Николка не в свое дело суется и прочее. Таким образом выступление Николки кончилось ничем. Вернее, результаты этого собрания сказались позже.

Ночью, накануне возвращения Джека, кто-то побил кирпичами рамы в теплице. На дворе температура была девять градусов ниже нуля. В теплице никто не ночевал, и поэтому никаких мер вовремя не приняли. А когда пришли утром, то оказалось, что все огурцы померзли. На этом Николка кончил свой рассказ.

Джек спросил:

— На кого думаешь?

— Ясное дело, кто-нибудь из скороходовских друзей. И дернул меня черт на собрании рассказать, что огурцы цветут! Ведь уж огурчики со спичку, Яша, были. Во как подгадали, гады, а! На путь террора явно становятся.

— Никого они не запугают, — сказал Джек. — Сейчас следы осмотрим и Боби Снукса пустим. Может, он нам укажет, кто стекла побил. Ведь я пса нарочно на такой случай у Летнего выпросил.

— Так и сделаем, — согласился Николка. — Только ты, Катя, никому не говори, что собака — ищейка.

В коммуне Джека встретили радостно. Но каждый сейчас же с печалью принимался рассказывать повесть о погибших огурцах. Джек махал руками: ладно, мол, знаю.

Его спрашивали, когда он сделает доклад о поездке.

— Завтра, завтра! — кричал Джек. — Сегодня не могу, голова с дороги болит.

Забежал в светелку, передал Татьяне башмаки, поговорил немного, а потом пошел к Николке, который жил вместе с Маршевым и Чарли в кабинете старика Кацаурова. Совещались недолго, затем вышли, и все, плюс Боби Снукс, направились к теплице.

 

Боби Снукс за работой

В теплице побитые рамы были уже заложены досками. Но внутри было холодно. Темные, подмороженные плети огурцов безжизненно висели, как опаленные огнем. В некоторых растениях еще теплилась жизнь. Но и их листья были вялые. Сколько трудов было положено, чтобы вызвать к жизни зимой всю эту зелень, довести до цветения! Сколько дров пожгли! И сразу все погибло, в одну ночь…

Джек прошелся вдоль ящиков, потрогал листья руками, тяжело вздохнул и вышел во двор.

Кругом теплицы снег уже подтаял, а дальше в саду сильно опустился и затвердел. У деревьев он был рыхлее. Маршев, Николка и Чарли пошли бродить под яблонями, все время нагибаясь. Они искали следов врага. Джек стоял с собакой у теплицы. Вдруг Николка крикнул:

— Поди-ка, Яша, сюда!

Джек подбежал и увидел у яблони глубокий след от валенка.

— Не иначе, как здесь он стоял, — прошептал Николка. — Высматривал, должно быть, из-за дерева. На сторожа нарваться боялся.

Маршев и Чарли подошли к яблоне и начали внимательно осматривать все кругом. Чарли шагах в четырех от дерева поднял сложенную во много раз газету — так ее складывают, чтобы отрывать кусочки бумаги на папироски. Газета была изодрана по краям и немного просалена.

Джек дал Боби Снуксу понюхать газету, потом ткнул его носом в след валенка и сказал:

— Ищи, ищи…

Собака старательно заработала носом и двинулась по снегу дальше. Следов на снегу не было, но Боби Снукс чуял, в какую сторону пошел человек, и двигался вперед уверенно.

Николка с восторгом прошептал:

— Вот это ищейка так ищейка! Как след-то легко взяла… Идем за ней, ребята.

Коммунары пошли за собакой, нагибаясь под яблонями и приглядываясь к каждой ямке. Но снег был твердый, блестящий, как лаком покрытый, и держал человека свободно. Только иногда можно было различить слабое подобие следа. Но и этого достаточно было: ясно, что идут правильной дорогой.

За собакой ребята вышли к пруду. От пруда Боби Снукс повернул к Чижам.

— Так вот и выходит, — пробормотал Николка. — Из Чижей он.

— Запутается пес на дороге, — сказал Маршев с сожалением. — Ведь сколько народу тут за день прошло!

Но Боби на дороге не запутался. Правда, он двигался медленнее, чем по саду, чаще останавливался, внюхивался в снег, но все-таки двигался вперед. У самых Чижей собака повернула на задворки. Ребята обрадовались.

— Здесь лучше пойдет, — уверенно сказл Маршев. — Здесь меньше нахожено.

По задворкам тянулась узкая пешеходная дорожка, и пес побежал быстрее. Ребята едва поспевали за ним. Все они шли согнувшись, стараясь скрыться за плетнями огородов, чтобы их не увидели из Чижей.

Вдруг Боби тихонько взвизгнул и шмыгнул под плетень направо. Джек свистнул, собака повернула назад.

— Зачем ты ее позвал? — зашептал Николка. — Пусть к самому дому подведет.

— Подожди. Надо узнать, чей это огород.

Ребята начали соображать. В сумерках уже трудно было ориентироваться. Маршев прошел по дорожке вперед, вернулся и сказал испуганно:

— А ведь это Антона Козлова огород…

— Быть не может! — заволновался Николка.

— Говорю я тебе… Его огород. Я вон по той вербе узнал.

Ребята прислонились к плетню, задумались.

— Ну ладно, была не была! — сказал Николка решительно. — Пускай, Яша, собаку. Если она нас к избе Козлова подведет, мы и его допросим — не терял ли он раскурки у нас в саду.

Джек пустил Боби, и следом за ним ребята полезли под плетень. Собака прошла немного козловским огородом и потом снова юркнула в пролом плетня на соседский двор. С этого двора перебралась на следующий, опять через лазейку. Здесь начала старательно нюхать след и пошла к улице.

— А это чей двор? — спросил Николка.

— Скороходовский, — ответил Маршев. — Самого Пал Палыча.

— Ну вот, это другое дело, — сказал Николка облегченно. — Подержи-ка, Яша, собаку, а я к Пал Палычу на минутку зайду.

Джек схватил Боби за ошейник и вместе с Чарли спрятался за сараем. А Маршев и Чурасов пошли к избе Скороходова.

У Скороходова хлев был построен отдельно от избы, и из сеней было два выхода — на улицу и во двор. Ребята вошли в избу со двора и сейчас же наткнулись на двух девок, дочерей Скороходова. Те громко завизжали и заохали, будто от испуга. Николка строго сказал:

— Бросьте дурака ломать, девки! Пропустите нас к отцу, — и из сеней прошел в избу.

Девка успела крикнуть в дверь:

— К тебе гости, папаша, из коммуны!

— Кто такие? — раздался тихий голос Скороходова из-за перегородки.

Николка зашел за перегородку и увидел Пал Палыча. Он лежал на широкой деревянной кровати, обложенный подушками. Рядом, на столе, горела лампа и топорщилась смятая газета. Сам Скороходов в очках читал толстую книгу, раскрытую посредине. Николка обратил внимание, что на полу, недалеко от кровати, стоял гроб, накрытый полотенцем. На гробе висел замок, продетый в два кольца.

— Не вижу кто, — сказал Скороходов, приглядываясь.

— Николай Чурасов из коммуны! — ответил Николка резко.

Скороходов состроил улыбку.

— А, Николка, — сказал он приветливо. — Ну вот, спасибо, что пришел. Садись, садись, вот на гробик садись, не бойся. Во, Никола, как ты меня грохнул. Шестой месяц сдвинуться с места не могу. Только вот к рождеству язык вернулся…

В этот момент девки, рядом в комнате, заревели и начали причитать тонкими голосами, как плачут в деревнях по покойнику. Николке стало не по себе.

— Я на тебя, Никола, не серчаю, — продолжал Скороходов ласково. — Лежал здесь, много думал. Что же, правда ваша: только через коммуны крестьянство к свету придет. Так рассудил: ежели помру, лошадь вам передам. Мало у вас коней в хозяйстве. А корова с телкой к дочерям отойдут; они к Петру в артель запишутся и будут сыты. Я теперь от нечего делать вот Библию читаю с научной точки зрения. Интересная книжица. Там и про тракторы есть, не думай. Сказано: выедут в поле железные кони, в огне и дыму. Во… просто смех! И про коммуны есть, и про комсомол. Ты почитай, когда время будет. Посмеешься.

— Хорошо, почитаю, — сказал Николка угрюмо.

Он понял, что старика не подловишь и допрашивать его не стоит.

— Значит, если услышите, что помер, за лошадью присылайте, — сказал Скороходов и сладко зевнул. — А вы зачем сейчас-то пришли?

— Сынка твоего ищем, — ответил Николка смущенно. — Хотим о делах поговорить.

— Нет его в деревне. Слышал я, что в город он поехал вчерась утром. Все по артели хлопочет. Мельницу на Миножке ставить вздумал. А с тобой это кто?

— Сергей Маршев.

— Ну что ж, хорошо. Может, чайку похлебаете, ребятки? Самоварчик моментально можем сообразить. И водочка найдется.

— Нет, спасибо. Дальше идти надо. Пока, Пал Палыч.

Николка и Маршев вышли не во двор, а на улицу: девки их провожали и идти во двор было неудобно. Но когда отошли от избы шагов сто, Николка остановился и сказал:

— Беги за Яшкой, Серега! Пустим опять собаку. Может, она нас дальше поведет. Не иначе как подучил кого-нибудь старик.

Сережка тихо прошел через двор Козлова к скороходовскому сараю, за которым спрятался Джек. Шепотом растолковал, что старик лежит без ног и хорошо бы снова пустить собаку. Джек расстегнул ремень. Собака повертелась на дворе, а потом выскочила на улицу.

— Идем за ней, — сказал Маршев. — Сейчас она нам злодея укажет.

Но Боби носился по улице без всякого толку — видимо, он потерял след. Джек свистнул, собака вернулась к нему. Все старания направить ее вновь по следу ни к чему не привели. От пролома в стене Боби бежал на улицу и здесь беспокойно бегал, словно чутье ему изменило.

— На санях уехал человек, — сказал Джек, — не иначе.

— Может, Петр? — предположил Маршев.

— Может, и он, — согласился Николка. — Ну-ка, Серега, добеги до Петра, узнай, что он делает.

Маршев пошел и скоро вернулся с известием, что Петра в деревне нет, действительно в город уехал.

— Давно ли? — спросил Николка.

— Жена сказала, что вчера утром.

— Вот ты тут и разберись… Зайдем на минутку в сельсовет, ребята, с Зерцаловым поразговариваем.

В сельсовете, несмотря на поздний вечер, еще толпился народ, но уж не по делам, а так. Зерцалов, сидя за столом у лампочки под абажуром из ведомости, рассказывал крестьянам об империалистической войне, о том, как рота их попала в газ и еле спаслась.

В комнате было полутемно, и со стен глядели плакатные лица мужчин и женщин, призывающих хорошо работать и все делать вовремя.

Николка выждал, когда Зерцалов кончил свой рассказ, и подошел к столу. Крестьяне расступились. Николка начал было говорить о разгроме теплицы, Зерцалов прервал его:

— Слышал, други. Что ж нам теперь делать?

— Так вот ты в Совете сидишь, ты и решай, — сказал Николка.

— Ничего решить невозможно, други. Дело уголовное, тайное. Кабы виновник известен был, мы бы ему хвост подкрутили. Раз мы орган диктатуры на месте, церемониться не станем. Только вот виновника нет.

— Ведь на тысячу рублей огурцов, — сказал Джек. — Больше, чем от пожара, убыток.

— Верю. И только одно могу посоветовать: заведите сторожей. У вас добра в коммуне много, надо осторожность оказывать. А так что я могу сделать?

Николка начал горячиться, доказывать, что дела оставить так нельзя, и тут заметил, что Зерцалов подмигивает ему глазом. Николка замолчал. Заговорил Зерцалов:

— Что бы ты на моем месте, Чурасов? Ты говоришь — злодейство. Я говорю — злодейство. Тайное? Тайное. Вот тут-то и запятая. Кабы явное, мы б с тобой в пять минут сговорились.

Потолковали еще немного. Посторонние мужики начали расходиться. Тогда Зерцалов зазвал коммунаров за шкаф с отчетностью и сказал тихо:

— Вот что, други. Тут сразу ничего не сделаешь: не поймали на месте — конченое дело. Здесь надо помаленечку браться. Я поговорю кой с кем, вы поговорите — может, что и узнаем. А пока что — ша! Будто все забыли. Поняли? Во!

— Хороший ты мужик, Зерцалов, — сказал Николка, — да борзости в тебе мало. Вот кабы Козлова тебе на придачу дать, тогда в самый раз бы вышло.

— А что ж, я не отказываюсь. Козлов — мужик лихой. Осенью выборы будут, выбирайте Козлова.

Ребята возвращались в коммуну тихо, по весенней, талой дороге. Вечерний ледок звенел под ногами, как побитое стекло.

— А ведь верно, значит, редактор говорил! — вдруг сказал Джек.

— А что он говорил? — спросил Николка.

— Говорил, что кулаки до нас доберутся, если мы их не раскроем. Вот и добрались. Даже огурцов выходить не дали.

— Я это дело обдумал, — произнес Николка внушительно. — Зерцалов верно советует — помаленечку браться. Надо будет с отдельными середняками сговориться, помощь им какую-нибудь оказать. Смотришь, к осени Петя кверху тормашками и полетит.

— До осени спалить нас могут пять раз, — вставил свое слово Маршев.

— Не спалят, — возразил Николка. — Дежурства устроим во дворе с наганом. Колючей проволокой всю усадьбу оплетем. Будем как в крепости сидеть, пока с врагами не разделаемся.

— А электричество, значит, прости прощай? — робко спросил Маршев.

— Урожай соберем, тогда посмотрим.

Джек как раз в это время думал, как покрыть недостачу денег. Несколько проектов промелькнуло у него в голове.

— Подожди, Николка, отчаиваться, — сказал он с хитростью в голосе. — Может, и летом дело справим. Ведь камень-то у нас на плотину вывезен, колесо слажено, проводка есть…

— А динаму где возьмем?

— Должны достать. На общем собрании потолкуем.

— Толкуй сколько хочешь, денег не натолкуешь.

— Козырей коммуны, Николка, недооцениваешь, — сказал Джек ядовито, как говорил ему раньше сам Николка.

Николка захохотал: никогда не приходилось ему слышать таких вещей от Джека. Похоже было на то, что Яшка за год здорово вырос.

 

Мобилизация внутренних ресурсов

О погибших зеленых огурцах снова вспомнили дней через десять.

Старуха почтальонша, которая обслуживала кольцевую почту, встретила в поле Николку Чурасова и передала ему почту для коммуны — шесть газет. Три были московские, а три — здешние, краевые.

Николка засунул пять газет в карман, а шестую начал проглядывать на ходу. И прямо напоролся на объявление:

Динамо-машина

исправная

продается за 1000 руб.,

ул. Баррикад, Коробочная фабрика.

Никаких других сведений о динамо в объявлении напечатано не было, очевидно из экономии. Но цена — тысяча рублей — волновала. Конечно, таких денег в коммуне не было, но они могли бы быть, например, осенью.

Николка, чтоб не расстраивать коммунаров, решил скрыть газету и отложил ее в боковой карман куртки. Но за обедом он забыл о своем решении и неожиданно для себя самого крикнул через стол Джеку:

— Яша, тысячи рублей у тебя не найдется?

— А что?

— А вот динама продается в городе. На коробочной фабрике.

— А сколько киловатт?

— Не сказано.

На этом разговор кончился, и Джек начал молча есть кашу. Николка подивился, что он так легко успокоился. Но Яшка и не думал успокаиваться. Сейчас же после обеда он взял у Николки газету, уединился с Чарли к окну и потолковал с ним немного. Потом они пошли в контору к председателю и казначею Капралову, который сидел за счетами и сотый раз проверял расходы коммуны за март.

— Сколько у нас электрических денег, Вася? — спросил Джек очень ласково, когда Капралов кончил считать.

Капралов открыл стол и достал оттуда синюю тетрадку, на которой было написано: «Счет электричества». Записи были только на первой странице. Капралов поиграл пальцами на счетах и сказал:

— На сегодняшнее число: пятьсот девяносто рублей сорок копеек.

— Мало, — пробурчал Яшка. — Посмотрим на других страницах — нет ли еще?

Капралов замотал головой и показал чистые страницы.

— В других книгах посмотри.

— Нигде остатков нет.

Тогда Яшка подсел к нему как искуситель и начал нашептывать, что нельзя упускать динамку с коробочной фабрики. Такие объявления попадаются в газетах не каждый день. Надо сейчас же слать в город депешу, что коммуна оставляет динамо за собой.

Василий Капралов не на шутку испугался. Ему померещился перерасход, и он с жаром начал доказывать, что коммуна не может сейчас покрыть тысячу. Даже сотни лишней нет. Лучше и не разговаривать.

Джек послушался его совета и не стал разговаривать. Он ушел из конторы, но скоро вернулся с Николкой Чурасовым. Капралов услышал, как Джек говорил в коридоре:

— Почти что шестьдесят процентов у нас в наличности, Николка. Какая же мы коммуна, если сорока остальных не натянем?

— Подожди, подожди.

Николка подошел к капраловскому столу и задумался. Он уже жалел теперь, что заварил все дело. Ведь электрические деньги были запасным фондом коммуны, всерьез никто не верил, что скоро придется их потревожить.

— Значит, пятьсот девяносто фактически есть? — спросил Николка Капралова.

— Фактически, — ответил тот со вздохом.

— А больше ниоткуда не натянешь?

— Не натяну.

— А я натяну, — вдруг сказал Николка уверенно. — Внутренние ресурсы потревожить придется. Бери, Яша, гонг, лупи что есть мочи! Соберем сейчас летучее собрание. Посмотрим, оправдает ли себя коммуна, доросли ли до электричества.

Гонг заревел на крыльце не позже как через минуту. Будто медная волна залила весь двор. Над садом галки поднялись с деревьев, закружились и долго не решались садиться.

Коммунары посыпались к конторе со всех сторон. Доильщицы пришли с ведрами, полными молока. Саня Чумаков прибежал из конюшни с вожжами. Ему показалось, что пожар.

Джек на крыльце торопил коммунаров занимать места, говорил, что дело очень срочное.

Расселись на лавках, на подоконниках, на полу.

Николка открыл экстренное собрание, прочел объявление и предоставил слово Джеку.

Тот рассказал, сколько коммуна произвела уже расходов на электричество. Напомнил про колесо, про камни на плотине, показал и на проводку по стенам. Неужели напрасно средства загубили? Ведь остается только приналечь — и загорится электричество.

Мильтон Иванович, заведующий мастерской, выступил вслед за Джеком с небольшим заявлением: электричество даст возможность поставить круглую пилу в мастерской, и это облегчит работу.

— Это я так, к сведению, — сказал Мильтон Иванович. — Примечание…

— Понимаем! — закричал Бутылкин с полу. — Пользу энергии понимаем. Вы нам доложите, за чем дело стало.

— Само собой понятно, за деньгами, — сказал Капралов. — Машина тысячу стоит, а у нас пятьсот девяносто в фонде. Надо разницу изыскать.

Старик Громов захохотал на всю контору, а потом закашлялся. Кашлем у него всегда кончался смех.

— Да нешто мы, коммунары, четыреста десять покрыть можем? Откуда такую силищу взять? Кабы сорок…

— Подожди, — сказал Джек и вышел на середину комнаты.

Он торжественно полез в боковой карман и вытащил оттуда серенькую сберегательную книжку. Положил ее на стол и сверху рукой прихлопнул.

— В чем дело? — закричал Курка.

— Вношу свои сбережения.

— А много их?

Капралов развернул книжку и прочел:

— Остаток на сие число сто двадцать один рубль.

— От прошлого года деньги остались, — пояснил Джек. — Табак я тогда продал.

— Понимаем, — сказал Бутылкин. — А у кого табаку не было, то как?

Сейчас же с места заговорил Чарли Ифкин. Английского говора его никто не понял, но жестикуляция показывала, что американец решил раскошелиться. Он вытащил из бокового кармана пачку длинных темных кредиток с портретами и передал их Капралову.

— Чарли жертвует сорок долларов! — закричал Джек. — Американские деньги!

— Не примут американские на коробочной фабрике нипочем, — сказал Курка авторитетно. — К черту пошлют с такими деньгами.

Джек разъяснил, что Госбанк за каждый доллар платит два рубля и беспокоиться Курке нечего. Старик Громов недоверчиво рассмеялся, махнул рукой и вышел из комнаты. Дверь сильно хлопнула за ним, и все посмотрели вслед старику. Николка от имени брата Дмитрия и Капралова заявил, что вносит шестнадцать рублей — все, что оказалось у троих в наличности. На этом поступления прекратились.

Василий подсчитал взносы на счетах и тяжело вздохнул. Оглядел собрание и вздохнул еще раз: больше рассчитывать было не на что.

— А ведь не доросли до электричества! — горько сказал Николка. — Рвать со стен проводку придется…

Он подошел к стене и схватился за электрический провод, как бы собираясь дернуть. Стало тихо.

— Позвольте мне, — сказал Мильтон Иванович.

Этот седой старичок в очках, у которого был такой тихий голос, начал на этот раз неожиданно громко:

— Товарищи!..

Коммунары притихли от выкрика, а Мильтон Иванович, сделавши маленькую паузу, продолжал еще громче:

— Как собирали мы на оружие в девятьсот пятом на заводе Ноблеснера? Просто карманы выворачивали дочиста. А теперь какое наше оружие? Машины наше оружие и энергия… — Мильтон Иванович опять остановился — очевидно, ему трудно было говорить. — Да что там! — вдруг закричал он. — Вот… Вот… — Он выложил на стол все содержимое своих карманов. — Денег здесь, может, и немного, а рублей двадцать будет. Только вот документы разрешите назад взять.

Он взял со стола несколько бумажек и отошел к стене.

Николка громко захлопал, его поддержали.

— Во как пролетариат к делу подходит! — восторженно закричал Маршев.

Старик Громов (он уже успел вернуться в контору) шустро подошел к столу. Высыпал из тряпки серебряные полтинники перед Капраловым.

— Тут у меня более девяти рублей должно быть, — сказал он и закашлялся. — На одну вещь, конечно, берег. Но раз у нас теперича мастерская, думаю, похоронят меня товарищи без денег по первому разряду. А я при электрической лампочке поживу. — Потом старик низко поклонился собранию: — Вызываю на пожертвование товарища Бутылкина и остальных.

Бутылкин поднялся с пола, состроил гримасу, поддернул штаны, полез в карман. Вытащил немного мелочи и со звоном положил на стол.

— А червонец по окончании заседания принесу…

Собрание расшевелилось. За Бутылкиным стали выходить остальные коммунары. Даже ребята жертвовали по двугривенному из каких-то неизвестных источников.

Только Татьяна ничего не вносила на общее дело. Она сидела насторожившись, краснела и бледнела, и все смотрели на нее, как бы ждали ее слова. Дальше молчать было уже неудобно. После ребят Татьяна подошла к столу.

— У меня нет денег, товарищи, — сказала она тихо, как бы стыдясь своих слов. — Но вот гонг… которым собирают на работы. Может быть, продать его?

— А что за него дадут? — спросил Маршев.

— Отец привез его из Китая, он заплатил за него сто долларов. В нем много серебра, и я думаю, что сто рублей за него дадут. В музей могут взять или в театр…

— А как без него на работы подымать? — спросил Чумаков.

— В сковородку бить будем, — ответил Джек. — Разбудим, не беспокойся. В крайнем случае, электрический колокол заведем.

— Приплюсуй гонг, Капралов, — сказал Николка. — Считай из осторожности семьдесят пять рублей.

— Сколько всего? — спросил Джек.

— Триста семьдесят пять с копейками.

— Прошу слова для заявления, — сказал Джек.

— Вали.

— Товарищи! — начал Джек с подъемом. — Что же, выросла наша коммуна за зиму, возражать не приходится. Осенью не собрали бы на рамы сотни. А теперь только малость до четырехсот не добрали. Но прямо говорю: доберем. Ночь просидим здесь, а доберем. Поэтому предлагаю сейчас срочно слать верхового на станцию, пусть телеграмму на фабрику пошлет, что динамо за собой «Новая Америка» оставляет. Кто поедет?

С пола поднялся вечно сонный Чумаков, конюх. Заговорил он не лениво, как всегда, а с азартом:

— Я, братва, всего полтинник дал, нет у меня сейчас денег. Зато телеграмму одним махом на станцию свезу. Пишите пока что, а я лошадь заседлаю.

Минут через пять Чумаков уже скакал на станцию. Собрание продолжалось.

— По второму кругу пойдем, — сказал Джек и положил на стол рубль.

Еще два червонца наскребли по мелочам: несли медь, последние копейки. Немного не дотянули до четырехсот, больше денег ни у кого не было.

Тут встал Капралов и заявил, что, если возражений собрания не будет, он из общего фонда может выдать недостачу. Есть в кассе небольшая сумма денег, отложенная на непредвиденные расходы.

— Да нешто это непредвиденные? — запротестовал Бутылкин. — Мы электричество в плане предвидели, уж год о нем говорим.

Бутылкина подняли на смех, деньги из запасного фонда отпустить разрешили. За машиной в город постановили командировать Капралова и Якова Восьмеркина.

Чумаков прискакал со станции, сказал, что подал депешу.

Капралов смахнул все деньги в мешок из-под овса, туда же положил гонг. Ехать решили сейчас же, с вечерним поездом. Николка срочно дал указания, как действовать в городе: куда лучше обратиться с гонгом, где доллары менять. Машину наказал покупать не иначе как при участии инженера Кольцова.

— А потом, Вася, — сказал Николка Капралову секретно, — надо нам обязательно два круга колючей проволоки достать. Сад от поля отгородим. А то украдут еще нашу динаму.

Дал несколько записочек и объяснил, к кому обращаться в городе насчет проволоки.

Капралов молча кивал головой и записывал все адреса в синюю тетрадку: «Счет электричества».

Булгаков Глеб подал к подъезду сани. Все высыпали на крыльцо. Капралов с мешком, в котором медяки звякали о гонг, уселся первым. За ним полез Джек.

— Завтра лошадь высылайте к вечернему! — закричал он, когда Булгаков тронул сани. — К ночи машина здесь будет.

На другой день на станцию с подводой выехал Маршев.

Прошел час после этого. Николке Чурасову не терпелось. Вместе с ребятами он вышел на аллею, постоял немного, послушал, а потом уселся на поваленном дубе. Рядом с ним сели ребята.

Сюда же без зова, один за другим, начали подходить коммунары, молча подсаживались, тихо покуривали и смотрели на конец аллеи, откуда должна была показаться лошадь. Не переговаривались, но думали об одном и том же и ждали. Всем хотелось поскорей увидеть и ощупать машину, какой, может быть, никто из них до этого не видел.

Вдруг Николка встал и сделал вперед несколько шагов. Все тихо поднялись вслед за ним, но он махнул рукой:

— Ша, товарищи.

— Едут, что ли?

— Нет, не едут. Что-то мне показалось, будто гонг…

Все начали напряженно слушать, стараясь не дышать. Далеко где-то за полем, у Чижей, словно и взаправду колотили в гонг. Или, может быть, это только казалось? Никому не хотелось верить, что возвращается гонг обратно и все жертвы были ни к чему. Но уже трудно было сомневаться в этом: все громче и громче ревело серебро за дубами, как будто тигр шел с полей на коммуну.

— А ведь просыпалось дело, — сказал Бутылкин и высморкался на землю. — Не продали гонга — значит, сорвалось электричество.

— Только чур, ребята, денег не разбирать, — произнес Булгаков. — Пусть фонд электрический остается.

— По мелочам разойдутся, не пролежат лето, — безнадежно прохрипел Громов.

Опять все замолчали. А звуки гонга приближались с непостижимой быстротой и наплывали так задорно и бодро, что грустные мысли бежали прочь.

— А ведь с машиной едут! — вдруг сказал Николка. — Не стал бы Яшка так зря играть. Это он нам знак подает.

И сейчас же всем коммунарам стало понятно, что Николка прав, и, не сговариваясь, сначала ребята, а потом взрослые бросились бежать по аллее к полю, к гонгу, к машине. Старик Громов сначала отстал из-за кашля, но потом отплевался, понатужился и обогнал многих.

Вот и сани показались в конце аллеи. Слышны были уже голоса едущих, гонг замолчал.

— Везете? — закричал Николка, сложивши руки рупором.

— А то как же! — ответил Капралов.

Лошадь сразу остановилась, и коммунары, толкая друг друга, полезли к саням.

Там в сене стояла машина, похожая на навозного жука, увеличенного в тысячи раз. Она была гладкая, холодная, черная. Несколько рук сразу прикоснулись к ней.

Все теперь знали денежную цену электричества. Но не каждый представлял себе, что вместе с этой черной машиной коммуна приобрела длинные зимние вечера, спайку, какую-то частицу культуры, страховку от пожара и право на гордость за общее дело.

— А гонг-то почему назад! — вдруг спросил Николка.

— Уступили нам семьдесят пять, — пояснил Капралов и засмеялся. — Как директор узнал, что мы имущество продавать хотим, махнул рукой и говорит: «Оставьте себе гонг, ребята. Под него вставать, наверно, хорошо».

— А проволока где?

— За ней послезавтра приезжать велели. Только, братцы, тут новое дело заварилось: «Умная инициатива» ставить мельницу решила и на наше место заявление подала.

— Ну, это они ошибаются! — сказал Николка уверенно. — Наших камней и дубов с места никто не сдвинет. Теперь-то мы уж Миножку в работу возьмем!

На дворе динамо заколотили в ящик и поставили в каретный сарай, под охрану Чарли. А через неделю между усадьбой и всем остальным миром появилась изгородь из колючей проволоки.

 

Весенние работы

Во флигеле рядом с кухней прежде была большая светлая кладовка. Теперь на дверях кладовки появилась надпись: «Инкубатор».

В кладовке действительно стоял самодельный инкубатор, а в нем лежали пять дюжин московских яиц. Помещение было приведено в полный порядок, а вход посторонним в него был воспрещен.

Первые дни наблюдение за лампой в инкубаторе взял на себя Чарли. Это было нелегкое дело. Чарли очень боялся, что самодельная лампа потухнет ночью или снизит температуру, и он целыми часами внимательно прислушивался к бульканью керосина, который переливался из резервуара по трубке. Даже ночью американец просыпался, зажигал спичку и смотрел термометр. Таким образом, в несколько дней он выверил инкубатор. Вместе с Чарли безотлучно дежурили пионеры, которым американец с грехом пополам растолковывал, что надо делать в случае неисправности лампы и как пользоваться термометром.

Пионерам инкубатор нравился, и они исправно несли денные дежурства. А когда Чарли перешел на другую работу, они приняли инкубатор в свое полное ведение. Чарли же принужден был заняться трактором.

«Новая Америка» получила из города, по наряду газеты, трактор «Интернационал». Его привезли по железной дороге, и коммуна выходила на станцию всем активом, чтобы сгрузить машину.

Трактор был великолепен. Новый, черный, с огромными красными колесами и длинной выхлопной трубой. Весил он три с половиной тонны, и пришлось долго повозиться, прежде чем шпоры его впились в землю.

Тут же на станции машину заправили, и в коммуну трактор пришел на своем ходу. Было в нем пятнадцать лошадиных сил. Трактор поставили в каретник, рядом с автомобилем. Но машине недолго пришлось стоять без дела. В конце апреля неожиданно и сильно потеплело, и пахота началась.

Ответственным за работу трактора был назначен опять тот же Чарли. Джек настоял на этом. Он знал, что американец скучает по машинам да и хорошо управляется с двигателями. Помимо Чарли, к трактору были прикреплены Булгаков, Маршев и Дмитрий Чурасов.

По плану работ в весеннюю кампанию трактор должен был поднять около ста гектаров, и для этого надо было, чтобы он работал по двадцать часов в сутки. Когда после окончания сева, уже в мае, подсчитали, сколько машина вспахала фактически, то оказалось, что сто четыре гектара.

Около тридцати гектаров подняли на лошадях. В каждый плуг запрягали по паре, и работа шла хорошо: лошади были кормленные, специально к пахоте был для них припрятан овес.

Из ста тридцати гектаров, обработанных в этом году, десять засеяли первосортной американской пшеницей, пятьдесят — местной, одиннадцать гектаров пустили под подсолнухи. Остальная земля пошла под овес, ячмень, просо, картошку. Три гектара засеяли кукурузой, а один — сорго, новым для коммуны растением. Мешочек семян сорго Чарли привез из Америки. Было в мешке не больше десяти кило, но на гектар хватило. Если считать, что двадцать гектаров еще осенью пустили под озимые пшеницу и рожь, то о хлебе коммуна могла не беспокоиться.

Благополучно обстояло дело, и с кормами для скота. Чарли считал, что к осени можно заготовить корма на сорок коров, а в коммуне было всего двадцать три, с телками. Джек все время жаловался Николке, что помещение гуляет, говорил, что коммуна должна довести стадо хоть до довоенной помещичьей нормы. Но пока средств на покупку коров не было. Столярная мастерская в первую зиму прибыли почти не дала. Много средств пошло на дооборудование, много вещей сделали для самой коммуны. А летом работы в мастерской вообще пришлось приостановить.

По ту сторону пруда, в поле, запахали пять гектаров под огород. Небольшую часть его все-таки засадили табаком: в отремонтированной теплице выгнали высадки. Остальную часть огорода разбили на участки, каждый под особую культуру. Посадили и дыни, и помидоры, и капусту, и другие овощи. На пруду Джек придумал сделать колесо, чтобы подавать воду для поливки, но времени на это не хватило, были дела поважнее. Ведь силосную башню все-таки построили этой весной.

Бригадиром по постройке башни был назначен Бутылкин. Правда, силосных башен ему раньше строить не приходилось, но он взялся за дело охотно и проявил распорядительность. Дважды съездил в город, поговорил там со знающими людьми, достал чертежи в колхозобъединении, даже цемент выхлопотал на постройку. А кирпича в коммуне было достаточно, он лежал на дворе еще с прошлого года и затруднял движение.

Под башню вырыли котлован в два с половиной метра глубины. Залили цементом дно, начали возводить стены. Ни Джек, ни Чарли ничего не понимали в кладке кирпича, поэтому советами помочь не могли. Но они много башен видали на своем веку и знали, какие они бывают. Особенно они следили за тем, чтобы стены внутри были гладкие.

Бутылкин, сделавшись бригадиром постройки, немного заважничал. Потребовал себе фартук как прозодежду, затем слишком часто и без дела заглядывал в чертежи, покрикивал на товарищей. Но в общем с работой он справился. Клали башню в два кирпича, и постройка двигалась хорошо. Башня вылезала из земли, как огромная бочка, и росла на глазах с каждым днем. Строили ее рядом с коровником, чтобы корм было близко брать. Вместимость рассчитали на триста тонн. Хотели кончить постройку к Первому мая, но не успели.

Помимо сооружения башни, на дворе производились и другие работы. Чарли запахал на тракторе площадку перед большим домом, и теперь пионеры делали здесь гряды и клумбы. Руководил работой Мильтон Иванович. Он согласился летом посадовничать немного — ему это дело нравилось. На гряды он предложил рассадить клубнику, которая во множестве росла у теплицы. Там, в сорняках, она измельчала и перестала приносить ягоды. Мильтон Иванович ручался, что, если высадить ее на солнце, она ягоды даст. Проект этот поддержали все, и под клубнику было отпущено несколько возов навоза.

Помимо гряд, перед домом были сделаны клумбы. В теплице взошло много львиных зевов, левкоев, флоксов и вербен. Самым рьяным сторонником цветоводства был Чарли. Он доказывал Джеку, что коммуна сильно выиграет, если перед домом зацветут душистые табаки и вербены. Американец и ребят пытался убедить в этом. Но Джеку больше хотелось, чтобы в коммуне был настоящий курительный табак, помидоры, овощи. Он говорил Чарли одно и то же:

— Не увлекайся ты, пожалуйста, цветами! Подожди хоть год. Разведем цветы, когда у нас будет всего много.

Чарли отвечал:

— Как ты не понимаешь, Джек?! Цветы поднимают дух и радуют сердце. Приятней жить, когда пестрый ковер расстилается перед домом. А потом, раз мы решили завести пчел, ведь надо ж обеспечить их сырьем. Да, наконец, в крайнем случае, мы можем пустить цветы на продажу. Наделаем букетиков, а кто-нибудь свезет их в город и продаст оптом.

Джек сердился, махал рукой и уходил. Но Татьяне проекты Чарли очень нравились. Она помнила, что в раннем детстве рвала перед домом цветы, и их было очень много. Ей хотелось, чтобы теперь было, как прежде. В свободное время она выходила на площадку и работала лопаткой вместе с ребятами. Это доставляло ей удовольствие, потому что остальное время она сидела в конторе за книгами. Она записывала все приходы и расходы коммуны, составляла наряды и вела учет работы каждого коммунара. Эта работа была нетяжела, но весной Татьяне захотелось вместе с остальными покопаться в земле. Несколько раз она просила Джека, чтобы ее перевели на огород. Но Джек против этого возражал: Татьяна писала разборчиво и быстро. В конце концов, Татьяна поговорила с Николкой о своем желании переменить работу.

Николка поставил вопрос в правлении, и в помощь Татьяне дали Веру Громову, которая тоже хорошо писала. А Татьяна была прикомандирована к Мильтону Ивановичу на полдня и таким образом могла заняться приведением в порядок сада.

Старик Громов был назначен заведующим пчельником, хотя в коммуне не было еще ни одной пчелы. Громов почти каждый день приходил в правление и напоминал об этом. Чтобы он успокоился, за ним закрепили и фруктовый сад. Он начал окапывать деревья, обмазывать их известью, подрезать сухие ветки. Под яблонями расставил свои пустые ульи, которых было сделано за зиму двадцать штук. На пчельник и деньги были ассигнованы сто рублей, но потратили их на свиней, а пчел в этом году не купили.

Так ульи и стояли под яблонями пустые, но нарядные, раскрашенные в разные цвета. Только в одном несколько позже на радость старику Громову появились пчелы.

Сережка Маршев заметил рой, пролетавший около пруда. Подняли тревогу. Начали кропить пчел водой, и они сели на вербу. Громов влез на дерево и собрал рой в мешок.

Искусали пчелы старика страшно. Но он был доволен тем, что начало новому делу положено, и притом без малейших денежных затрат.

 

Первое мая

Тридцатого апреля после обеда все работы в коммуне были прекращены, и коммунары начали готовиться к празднику.

На этот раз Чарли и Джек принимали участие в подготовке встречи гостей, которые должны были приехать из города.

Но по украшению двора Чарли не работал, он решил воспользоваться перерывом в пахоте и почистить трактор, который по этому случаю был приведен во двор и водворен в каретник. Чарли работал напряженно, ему не хотелось задерживать машину больше чем на день. Он заперся у себя в каретнике и никого не пускал внутрь, чтоб не мешали. По его просьбе Джек даже написал на бумажке: «Чарли убедительно просит не входить» — и бумажку эту прибил на воротах каретника.

Все остальные коммунары дружно принялись за уборку двора. Теперь штабеля старого кирпича почти растаяли, превратились в стены силосной башни. Стало просторней. Двор срочно чистили и подметали. Из лесу привезли еловых веток, и пионеры делали из них гирлянды. А Джек и Николка этими гирляндами украшали ворота. Небольшое происшествие заставило на время прекратить эту работу.

На крыльцо флигеля вдруг выскочила сестра Маршева, Анютка, и с громким визгом понеслась к воротам.

— Яков Петрович, — закричала она, — в инкубаторе уже пищат!

Джек выплюнул в руку гвозди, которыми был набит его рот, и начал слезать на землю. Потом вместе с маленькой Маршевой побежал к флигелю. У комнатки, где помещался инкубатор, толпились коммунары. Всем интересно было посмотреть цыплят, которые вывелись без помощи наседки.

Оказалось, что вылупилось уже два цыпленка. Джек вытащил их осторожно в ящичек, на чистую салфеточку, а в это время вылез из яйца еще один.

— Здесь без Чарли не обойдешься! — закричал Джек. — Зовите американца!

Прибежал Чарли, перепачканный в машинном масле.

— В чем дело?

— Готовь брудер, старик.

О цыплятах как-то забыли последнее время. И хотя самодельный брудер был сделан давно, его надо было заправить и привести в полную готовность.

Чарли живо зажег лампу и надел на нее железный зонтик. Зонтик начал нагреваться, но, прежде чем пустить под него цыплят, следовало проверить температуру. Пока Чарли возился с градусником, вывелись еще три цыпленка. Каждый новый вызывал тихие крики радости со стороны пионеров: громко Джек кричать не позволял. У кладовой столпились чуть ли не все коммунары, вся комячейка пришла посмотреть цыплят. Но больше всех был рад все-таки Джек. Он очень боялся, что растряс яйца в пути и все пять дюжин поэтому окажутся болтунами. По крайней мере, Пелагея это предсказывала. А цыплята, крохотные английские леггорны, все лезли и лезли из яиц.

Брудер был отрегулирован, и цыплята, тоненько попискивая, начали устраиваться под зонтиком. Механическая наседка заработала.

Инкубатор, цыплята и брудер поступили в распоряжение Катерины Восьмеркиной. Она была назначена главной птичницей: ей доверяли в коммуне, работница из нее получилась хорошая.

Катерина, гордая этим назначением, пообещала, что не будет спать всю ночь, чтобы не прозевать новых цыплят. Пионеры должны были ей помогать.

Весь вечер коммунары толковали о цыплятах — ведь это выводилась породистая птица, которая в будущем должна была вытеснить обычную деревенскую курицу и обеспечить обилие яиц. Для леггорнов надо было строить теплый курятник.

За разговорами о курах и приборкой двора не заметили, как прошло время. Спать легли поздно.

Ночью в коммуне произошло таинственное событие.

Катерина Восьмеркина не спала до часу ночи, но тут ее начал одолевать сон. Цыплята больше не выводились в инкубаторе, а те, что сидели под брудером, заснули. Катя решила, что сейчас время тихое и ничего не случится, если она поспит в уголке.

Проснулась она от какой-то неизвестной причины, словно ее кто-то толкнул в бок.

Катя подошла к инкубатору — ничего особенного. Под брудером слабо попискивали новорожденные цыплята. Катя хотела снова улечься в углу, как вдруг ее поразил странный свет во дворе. Она прошла в контору, посмотрела в окно и тут увидела, что окна большого дома сильно освещены изнутри. Катерина решила, что это стружки загорелись под верстаками, и громко закричала:

— Пожар!.. Караул, пожар!..

С криком она побежала по коридору.

Первым слетел со светелки Джек, за ним поднялся Николка. Сбежались и другие коммунары, ночевавшие во флигеле. Все выскочили во двор. Двор был темен, большой дом спал.

Испуганная Катька плакала и клялась, что она видела только что свет в окнах большого дома, хотя пламени и не видела. Джек и Николка пошли в большой дом и долго стучались, пока наконец им не открыл заспанный Мильтон Иванович. Вместе обошли все помещения. Коммунары спали по своим комнатам, в большом зале и не пахло пожаром. Кстати сказать, никаких стружек под верстаками не было. По случаю праздника мастерская была приведена в порядок и пол подметен.

Катерину ругнули и решили, что она увидела свет во сне. Попросили ее больше таких вещей не устраивать.

Все разбрелись по своим местам.

Утром было много разговоров об этом приключении. К обеду о нем забыли, а вечером вспомнили опять. Впрочем, все по порядку.

Шефов выехали встречать на станцию на шести лошадях. Чарли на автомобиле не поехал: он все еще возился с трактором, да и дорога была грязновата. Гостей приехало человек двадцать. Тот же большой Орлов, несколько рабочих и работниц, пионеры. На подводах ехали только до границы коммуны, а дальше пошли пешком. Осматривали поля, вспаханные трактором, огород, изгородь из колючей проволоки, поваленные дубы. Потом на дворе смотрели постройку силосной башни, инкубатор и двадцать девять цыплят, которые вывелись к этому времени.

На крыльце перед большим домом устроили митинг, и на этом митинге присутствовали члены соседних колхозов (даже из «Умной инициативы»), были и крестьяне окрестных деревень. Шефы приехали без оркестра, но привезли с собой гармониста, который для начала сыграл «Интернационал».

После митинга обедали в большом доме, а затем начали готовиться к концерту. Дело в том, что шефы, кроме гармониста, привезли с собой рассказчика и фокусника-затейника. Фокусник приехал с целым сундуком разных вещей, потребовал себе три стола и на этих столах расставил цилиндры, кастрюли, коробки и даже пистолет положил.

И гости и коммунары расселись на длинных лавках, специально сделанных в мастерской на случай общих собраний. Николка сел в первом ряду вместе с Орловым. К ним подсел Джек. Николка тихо спросил:

— А что это Ифкин в своем сарае окопался?

— Горе у него. Шарики рассыпал из подшипника. Ищет. Сказал, что к фокуснику подойдет.

Концерт начался.

Сначала выступал рассказчик. Он рассказывал о гражданской войне, о взятии Перекопа. Потом перешел на смешные вещи. Тут здорово похохотали: уж больно ловко он представлял мужиков-единоличников, которые не хотят идти в колхоз. Рассказчику много хлопали, и он уморился рассказывать.

Вторым номером должен был выступать фокусник.

К этому времени в зале потемнело, и пришлось сделать перерыв, чтобы зажечь лампы, которые заранее были собраны со всей коммуны. Их расставили на подоконниках и даже на полу.

Фокусник остался недоволен таким освещением и заявил, что фокусов с монетами он показывать не будет — все равно публика не увидит. Зрители закричали, что увидят, и просили скорей начинать. Столы с кастрюлями и цилиндрами заинтересовали всех, да многие никогда раньше и не видали фокусников.

Фокусник умел подогреть нетерпение зрителей, недаром он был затейник. Он долго двигал столы и расставлял на них свои загадочные предметы. Наконец вынул из кармана маленький звонок и начал звонить.

Все замолчали. Но он и тут не стал показывать фокусов, а сначала сказал речь:

— Уважаемые товарищи колхозники и единоличники! Прежде, при царском режиме, фокусники уверяли публику, что немного знают чародейство и основывают свои опыты на помощи невидимых духов. Теперь, при Советской власти, этого нет. Научно доказано, что невидимых духов не существует. Поэтому мы, советские фокусники, заявляем публично, что наши опыты основаны только на знании точных наук — физики, механики и астрономии, а также на развитой ловкости рук. Вы в этом сейчас со своей стороны убедитесь. Смотрите внимательно за моими опытами, так будет лучше. Кто внимательнее смотрит, тот меньше замечает. Итак, начинаем…

Все уже думали, что он действительно начинает, и затаили дыхание. Но не тут-то было. Фокусник вышел вперед и начал засучивать рукава. Был он одет в черкесский костюм и говорил с иностранным акцентом. Немудрено, что он все делал по-особому, даже рукава засучивал долго, почему-то помогая себе в этом маленькой черной палочкой.

Наконец рукава были засучены. Фокусник взял со стола легкий красный платочек, надел его на палочку и крикнул:

— Итак, фокус номер первый!

Фокусник взмахнул красным платочком, и в этот момент над его головой вспыхнула огромная электрическая лампа. Она висела в зале на проволоке еще с зимы, и все перестали обращать на нее внимание, потому что она не горела. Но теперь она вдруг загорелась так ярко, что все лампы коммуны померкли в её свете.

Многие из присутствующих подумали, что это и есть фокус номер первый. Недолго помолчали, щурясь от сильного белого света, а потом вдруг закричали все вместе, захлопали, затопали, так что ничего нельзя было разобрать. Кто-то крикнул из дальних рядов:

— Качать затейника, ребята! Без динамы лампу зажег!

Все бросились качать фокусника, но Николка вскочил на лавку и заорал:

— Назад, ребята! Будет дурака ломать. Это не его фокус. Наверное, Ифкин в сарае динамо пустил от «интера».

И Катька вдруг заголосила:

— Я этот свет ночью видела, ребята. Не во сне, значит! За что ж ругались-то?..

Тут уж все смешалось. Никто не хотел смотреть фокус номер первый, электричество было интереснее. Все повалили вон из зала, туда, к каретному сараю, откуда шел ток.

На дверях каретника по-прежнему висела записка: «Чарли убедительно просит не входить». Но никто теперь не обратил внимания на эту просьбу. Ворота были открыты, и электрическая станция предстала перед глазами всех.

Она была очень примитивна. Динамо, поставленное на деревянный ящик, вращалось от шкива трактора при помощи самодельной передачи, сшитой из брезента. Испачканный с ног до головы, Чарли находился тут же. Он широко улыбался.

Николка закричал:

— Что же ты, чертова головушка, от нас электрификацию скрыл? — и полез обниматься.

Чарли начал отвечать по-русски, но у него ничего не вышло. Тогда Джек ответил за своего приятеля:

— А вы почему нам осенью не сказали, что шефы рамы принесут? Вот мы и решили вам отплатить.

Никто не возражал против такой отплаты. К фыркающему трактору поставили Булгакова, а Чарли потащили в зал, под электрическую лампу. Фокусник-затейник отошел на задний план со своими платочками. Чарли, щурясь, долго глядел на лампу, а потом сказал несколько слов, обращаясь к присутствующим: надо как можно скорей соорудить водяной двигатель — трактор дерет слишком много керосина; только по случаю праздника можно позволить себе эту роскошь.

Джек перевел речь Чарли, Николка ответил:

— Это мы все понимаем и станцию своевременно построим. А пока, ребята, качнем американца!

Чарли схватили и подбросили так высоко, что он носком башмака чуть не разбил лампу. Джек начал просить:

— Ниже качайте, товарищи, а то без лампы останемся.

Чарли поставили на пол.

Тут выяснилось, что многие хотят высказаться. Капралов открыл собрание, и речи об электричестве полились рекой. Первым говорил председатель шефской комиссии Орлов. Он поздравил коммуну с завоеванием и пообещал помочь в постройке станции.

— Внешний провод нам нужен! — закричал Джек с места.

— И провод вам найдем. Только вы из этого электричества должны выводы сделать. Не только о себе думайте, но и о других.

Потом говорили Зерцалов от сельсовета, Николка и Ольга Ивановна, жена Капралова.

После Ольги Ивановны вдруг кто-то выкрикнул из задних рядов незнакомым голосом:

— Прошу высказать заявление!

Капралов пригляделся, мотнул головой и произнес многозначительно:

— Слово предоставляется члену правления артели «Умная инициатива» товарищу Советкину.

— Середнячество заговорило! — шепнул Николка Джеку.

Советкин быстрым шагом вышел из рядов и повернулся к публике. Был он ростом невелик, но широк в плечах, с чистым лицом и такой румяный, словно на щеках его только что раздавили по вишне. Вокруг лица курчавилась русая бородка. Советкин быстро поднял руку: показалось, что хочет он перекреститься. Но он не перекрестился, а снял картуз и без смущения, быстро, по-торговому заговорил:

— Что ж, товарищи коммунары, ваша взяла, можно сказать. Ведь мы так полагали, что производить электричество в деревне невозможно — городская это механика. Однако накалилась стружка в лампе и вот горит. Без прения можно в сложение крестьянских сил поверить…

— Правильно говоришь, Советкин! — закричал Козлов. — Дальше вали!

— По копейке на динамо собирали, — вставил Маршев.

— Я так полагаю, — продолжал Советкин, — может, председатель наш Петр Павлович и маху дает, что от вашей коммуны нос воротит. В единении сила, как говорится. Надо этот вопрос обсудить. А теперь позвольте вас с праздничком Первое мая поздравить и высказать мысль: как будете энергию распределять, наше село Чижи не забудьте. Мы хоть и мужики, а при лампочке пожить хотим. Вы нам ток, а мы вам пирог. Вот…

Советкин поклонился, надел картуз и пошел на свое место.

— А ведь треснула «Умница»! — тихо сказал Николка и захлопал изо всех сил.

Коммунары да и остальные все поддержали Чурасова, затопали, закричали «браво».

— Только ты, Советкин, от своих слов не отказывайся! — крикнул Козлов.

— Не откажусь, Антон, не бойся, — ответил Советкин.

Капралов хотел объявить перерыв, но тут вспомнил о фокуснике и потребовал его на сцену.

Фокусы оказались замечательными. Вещи летали по воздуху; из носу у Чумакова сыпался целый дождь двугривенных. Бутылкин хотел разоблачить затейника и вылез из рядов. Но фокусник не сплошал. Он дал Бутылкину понюхать розу, а в ней оказался чихательный порошок. Пока Бутылкин чихал и отплевывался, фокусник прикрепил незаметно ему длинный лисий хвост сзади. Бутылкин, ничего не подозревая, ходил за фокусником, а зрители помирали со смеху, некоторые даже на пол легли.

В одиннадцатом часу шефы начали собираться на поезд. Чарли подал автомобиль. В машину сел фокусник со своим сундуком, Орлов, гармонист. Остальных гостей повезли на подводах.

Поздно вечером, когда коммуна уже спала, Чарли вернулся со станции. Он поставил автомобиль в каретный сарай, потом подошел к флигелю и кинул в окно Джека песком.

Джек быстро спустился со светелки, вышел во двор.

— Знаешь что, Джек? — сказал Чарли шепотом. — Нам надо купить какой-нибудь музыкальный инструмент, например граммофон или банджо.

— На что? — спросил Джек сердито. — То тебе цветы, то граммофон.

— Подожди, Джек. Мне кажется, что между делом очень полезно заниматься музыкой. Последнее время я так завозился с машинами, что мне начали являться призраки.

— Брось, Чарли! Откуда могут быть призраки у нас в СССР?

— А между тем они есть. Представь себе, я сейчас ехал со станции без фонарей и вдруг встретил… Как ты думаешь, кого? Фермера Скороходова, который лежит с осени без ног.

— Где же ты его встретил?

— Да здесь, недалеко от коммуны, у большого дуба.

— Куда же он шел?

— По-моему, в Чижи.

— Может быть, это был не он?

— Ну, говорю тебе — он. Я ехал тихо и, когда увидел фигуру перед собой, сразу зажег фонари. Он побежал от машины, как заяц, и исчез в кустах.

— Ты чего-нибудь не разобрал, Чарли, — сказал Джек подозрительно. — Как может бегать человек, у которого не работают ноги?

— А вот представь себе…

Приятели еще немного поболтали на эту тему, потом поговорили о работах, потом разошлись по своим постелям. Но Джек не сразу заснул. Сообщение Чарли вызвало в нем тревогу. Он долго ворочался с боку на бок, прикидывая в уме, как бы узнать всю правду о Скороходове.

На другой день вечером Джек побывал в Чижах, зашел к Козлову и как бы между прочим справился о здоровье Скороходова.

— Поправился, — сказал Козлов. — Сегодня утром выходил на солнце греться.

— А вчера грелся?

— Вчера нет.

— А бегать-то он может?

— Шут его знает! Ты его самого спроси. Вон он вышел.

Действительно, Скороходов с помощью дочери медленно сошел с крыльца и уселся на завалинку. Вид его был беспомощный, жалкий.

Джек решил, что Чарли ошибся, и успокоился.

 

Большая работа

В конце мая коммуна закончила сев. Силосную башню подвели под крышу. Теперь по плану работ надо было строить электростанцию.

Весь май в городе из-за места шли споры. Петр Скороходов от имени «Умной инициативы» вдруг заявил, что артель их собирается ставить мельницу на Миножке, причем как раз указал место, выбранное коммуной. Николке пришлось четыре раза ездить в город и там доказывать, что коммуна имеет на это место все права. В конце концов город стал на сторону «Новой Америки», и Петру в его домогательствах отказали.

Июнь пришел с засухой, и вода в реке сильно поубавилась. Время для постройки плотины было самое подходящее. Инженер Кольцов несколько раз приезжал в коммуну. Еще за зиму он подготовил план работ и теперь на месте составил смету к этому плану и сделал чертежи.

Плотину решил сделать глухую, то есть просто перегородить реку поперек, а воду на колесо отвести через рабочий рукав по берегу. На случай половодья сооружался предохранительный желоб. Воду надо поднять на два метра с четвертью. Заранее на месте работ собрали сарай, привезенный из Починок. Сарай этот должен был служить кладовой, пристанищем от дождя, а в дальнейшем из него предполагалось срубить помещение станции.

Кольцов подсчитал, что земляных работ надо сделать около двухсот кубических метров. С этого работа и началась. Землю в тачках вывозили к берегу, она должна была пойти на плотину. Когда наметилось место рабочего рукава, никто не хотел верить, что вода доберется до него — так он высоко пришелся. Но Кольцов разъяснил, что задача плотины и заключается в том, чтобы высоко воду поднять: в высокой воде и есть сила.

Джек стал во главе бригады землекопов.

Николка Чурасов руководил другой бригадой, плотницкой. Плотники должны были покрыть деревом рабочий рукав, соорудить предохранительный желоб, укрепить колесо, заготовить сваи.

Чарли и Мильтон Иванович взялись за сборку колеса, которое привезли на место работ в разобранном виде. В общем, каждый коммунар получил определенное задание. В усадьбе остались только Громов в качестве главного сторожа, Татьяна в конторе да еще несколько женщин при детях, птицах и коровах. У реки образовался целый городок, и лошади здесь стояли. Обед сначала привозили из коммуны, а потом Бутылкин сложил печь, и на ней готовили суп и кашу.

Жара стояла невообразимая. Подсохшая земля тяжело поднималась со своего места и неохотно укладывалась в тачки. Работали полуголыми. С непривычки управляться с лопатой коммунары быстро уставали. На третий день работ Джек предложил устроить состязание — кто больше тачек вывезет к берегу. Разбились на пары и работали до темной ночи. Потом выкупались, развели костры и попробовали работать при кострах. Оказалось, что копать землю ночью легче, не так жарко. После этого землекопы разбились на две группы: одна работала днем, другая ночью.

Земляные работы наладились хорошо, бережок выровнялся в площадку, определилось место рабочего рукава. Бригаду землекопов передали Маршеву, а Джеку поручили организовать забивку свай.

Из толстых бревен был сделан плот, а на нем подставка в виде буквы «П». Чугунную кувалду, весом полтонны, инженер Кольцов достал на время в городе, и за ней посылали двух лошадей с шестью людьми. Кувалду подвесили к подставке на канате, через блок. Получилась баба для забивки свай.

Яшка и еще восемь человек забирались на плот, отчаливали от берега. Ставили заостренную дубовую сваю, а потом принимались бить ее по верху кувалдой. Свая входила в грунт.

Забивка свай шла медленно: грунт в реке был крепкий, а сваи без железных наконечников — башмаков. Плот на воде качало. Не раз коммунары приходили в отчаяние, когда за день удавалось забить две-три сваи. Ведь всего надо было заколотить шестьдесят.

На третью неделю все утомились от работы. Главное — жара изводила.

Бутылкин предложил сделать трехдневный перерыв, но Николка не согласился.

— Воду обратаем, тогда и отдохнем, — сказал он.

Вечером у Чувилева разболелся живот. Он залег в кустах и сначала все стонал, а потом начал говорить, что работа на плотине непосильная и ненужная, коммуна и без электричества проживет, а через пять лет все равно у всех в избах лампочки будут.

— Ты чего? — спросил Бутылкин, подходя к нему с лопатой.

— Говорю, все от холеры здесь передохнем до социализма. На кой черт нам свою станцию строить, когда за нас поумнее головы в городе стараются!

— Что верно, то верно.

Бутылкин сел на землю. Подошли Курка, Чумаков. Стали тихонько переговариваться.

Николка острил сваю. Он услышал шепот, загнал топор в бревно, с места крикнул:

— Будя, ребята, шептаться! Подождите! Какое ваше предложение? Работы сворачивать?

Бутылкин растерялся, встал, взял лопату.

— Зачем сворачивать? — сказал он быстро. — Наше предложение — Чижи на подмогу позвать.

Об этом и не было разговора, Бутылкин так сболтнул. Но Николка за предложение уцепился.

— А что, Вася, — сказал он Капралову, — не дойти ли тебе до Чижей? Сделаем пробу.

— Не пойдут! — крикнул Джек с воды.

— А все-таки…

Капралов отказываться не стал, а только крикнул:

— Бабы, отвернитесь.

Разделся, привязал рубашку и штаны к голове и полез в реку. Потом поплыл саженками на другую сторону.

Вернулся он часа через два. Тихо подошел к тому берегу.

— Ну что? — закричал Маршев.

— Отказал Петр Павлович. Не верит в успешность. Говорит, что силенок у нас мало.

— А Козлов?

— Обещал на захват воды прийти всей артелью.

— А Советкин?

— Не мычит и не телится. Шут его разберет. — И Капралов бросился в воду.

— Слышали? — сказал Николка. — Выходит, значит, прав Петр Палыч?

— Нет, зачем? — возразил Курка. — Мы ему спесь собьем.

— Только лопатками и собьем, — сказал Николка. — Ну, становись на работу!

Отказ Скороходова придал коммунарам сил. Сейчас же поднялись со своих мест, даже Чувилев взялся за лопатку. Развели костры, запели песню. В эту ночь земляные работы были вчерне закончены.

Но вот наступил день, когда и все остальные подготовительные работы пришли к концу. Рабочий рукав был обшит деревом, колесо поставлено на подставки. Два ряда свай резали реку поперек, один ряд от другого на расстоянии четырех метров. Получилась своего рода дубовая аллея на воде. Промежуток между сваями и надо было засыпать.

Инженеру Кольцову дали телеграмму, и он приехал из города, чтобы руководить работой. Послали верхового на Пичеевскую мельницу с просьбой насколько возможно задержать воду. Засыпку решили начать в три часа утра, как только рассветет. Бой с водой должен был продолжаться без перерыва, до полной победы. А река так бурно бежала меж свай теперь, так злобно хлюпала о берег, что казалось, подготовилась она к бою не хуже людей и не намерена сдаваться.

Джек начал бить в гонг в два часа утра. Надо было покормить лошадей, поесть самим. Боби Снукс будил коммунаров, тыкаясь носом в лица спящих. Люди вставали, потягивались, некоторые купались в реке, чтобы отогнать сон. Кольцов давал бригадирам последние распоряжения.

В предутренней мгле на том берегу послышались голоса и скрип телег.

— Козлов, ты? — крикнул Николка.

— Мы.

— Что больно много лошадей привел?

— Советкин раскачался. И еще пятеро ихних.

— Ну, раз Советкин с нами, с водой справимся! — крикнул Маршев.

Солнце еще не показалось, когда приступили к работе.

Сначала между рядами свай начали бросать связки хвороста, снопы соломы. Вода не уносила их, сваи держали. Вперемежку с хворостом летели камни, сучья, дерн. Потом начали сыпать землю.

Землю вода уносила через бревна. Поэтому засыпку надо было производить как можно быстрее. Землю валили целыми возами. Правда, от каждого воза оставалось не больше четверти, но четверть все-таки оставалась.

Чижовцы работали с одной стороны реки, коммунары — с другой. К обеду от обоих берегов протянулись в воду плечи плотины. Их утрамбовывали сперва ногами, а потом трамбовками.

Теперь можно было уже и на лошадях въезжать на плотину. Работа пошла быстрей. Но и вода сильней напирала в сузившемся протоке и больше уносила земли.

Инженер Кольцов стоял на высоком берегу с бумажным рупором в руках и подбадривал коммунаров криками. При каждой заминке он кричал, что нельзя ни на минуту прерывать работы: плотина тает в перерывы. Коммунары и сами это видели. Но трудно было работать без отдыха после бессонной ночи.

Из Чижей пришло много народу поглазеть, как «Америка» воюет с водой. Коммунары несколько раз обращались с просьбой о подмоге, но чижовцы отвечали, что пришли только на минутку, сейчас уйдут, дома есть дела важные. Однако не уходили, а стояли на берегу, смотрели, иногда вставляли свои замечания, и это злило коммунаров. Вода положительно бушевала в среднем протоке, напор ее увеличивался, и земля не могла удержать эту широкую мутную струю.

— Хворост, хворост валите! — кричал инженер Кольцов.

Но хворосту больше не было, побросали уже весь.

— А ведь не удержим воды, ребята! — вдруг сделал открытие Бутылкин. — И стараться нечего. Сильней река всей коммуны нашей…

— Зато мы хитрей! — закричал Кольцов в рупор. — Надо за дубами в аллею ехать! Кто может?

Чарли понял, в чем дело, воткнул лопатку в землю и побежал вверх по берегу. Борьба с водой продолжалась.

Сняли соломенную крышу с сарая, бросили в воду. Покидали несколько бревен, чурбанов, обрезков. Вода не унималась.

Но вот на берегу застучал трактор. Это Чарли приехал на нем и притащил на веревке пару дубов, только недавно срубленных. Дубы были с ветками, которые топорщились выше трактора, словно целый лес.

— Рубить дубы надо! — крикнул Кольцов.

Коммунары с топорами и пилами набросились на деревья и в несколько минут превратили дубы в кучи хвороста. Свалили все в проток.

— Последний натиск, ребята! — закричал Николка. — Дерн нужен! Козлов, обдирай с краев поле!

Начали резать дерн и подвозить его на подводах. Дерн тонул в протоке, с ним вода не справлялась. Но плечи плотины сближались медленно.

Из коммуны пришли Татьяна и старик Громов. Громов постоял на берегу, посмотрел, а потом сказал с горечью:

— А видать, маху дали: за непосильную работу взялись.

— Однако доканчиваем! — крикнул Джек.

— Где там! С берега-то видней. Не хочет вода свою силу отдавать.

— Отдаст к вечеру…

— А пожалуй, ведь отдаст! — вдруг согласился Громов и подошел к Кольцову.

Он начал говорить инженеру о том, что в старину реки прудили навозом. Кольцов согласился, что это материал подходящий. Сейчас же отрядили Чарли с трактором на скотный двор. Телег в коммуне было достаточно, и Чарли должен был привезти не меньше пяти возов. Грузить телеги пошли Громов и несколько женщин.

Воду победили только глубокой ночью Средний проток был засыпан, и коммунары перемешались с чижовцами. Но праздновать победу было нельзя. Вода поднималась, и надо было наращивать плотину, чтобы получить вышину. Поэтому возку земли не прекращали до утра. Спали по очереди.

Утром, когда начался рассвет, увидели, что Миножка надувается, ширится по ту сторону плотины, вода затапливает низинки и кусты. Теперь река была вдвое шире, чем накануне. Но до рабочего рукава вода не доставала еще на метр.

Инженер Кольцов в купальном костюме сел на берегу и смотрел по часам, как вода поднимается. Возка земли на плотину продолжалась. Но работа шла вяло после вчерашнего напряжения.

К вечеру вода поднялась еще на полметра, до рабочего рукава осталось немного. Козлов и Советкин уехали домой. Работу прекратили. Люди валились с ног от усталости.

После ужина все залегли спать. Не лег только один Кольцов. Он сидел с электрическим фонариком у рукава и смотрел на воду. В полночь к нему подошел заспанный Николка.

— Вы бы полежали, товарищ Кольцов.

— Нет, подожду. Больно медленно вода накапливается. Вдруг до рукава не дойдет.

— А может это быть?

— Конечно, может. Луговая река, берега плохо обследованы. Найдет себе вода где-нибудь выход, и пойдет река мимо нашей плотины.

— Вы об этом никому не говорите, товарищ Кольцов. Упадок духа начнется.

— Ладно. Ложись, Чурасов. Завтра к утру все ясно будет.

В два часа ночи Кольцов разбудил Николку.

— Ну?

— Вошла вода в рукав.

— А почему шума не слышно?

— Я затворку опустил. Надо запас маленький накопить.

Николка вскочил на ноги.

— Будет ли колесо вертеться? Вот в чем вопрос.

— Об этом я не беспокоюсь.

Немного позже Джек проснулся от удара в бок. Открыл глаза. На светлом небе теплился вялый полумесяц. Рядом с ним — лицо Николки.

— Что?

Николка нагнулся.

— Яша, слышишь?

— Вода шумит. Прососало плотину, что ли?

— Нет, колесо пошло. Да как здорово, руками не удержишь.

Джек побежал к колесу. Вода из рабочего рукава широким потоком падала в ковши. Колесо не спеша вертелось в ореоле брызг. К колесу начали собираться со всех сторон коммунары.

— Ну, товарищи, поздравляю! — сказал Николка. — Заработали керосину на все зимы до скончания века.

— Больше, — произнес Кольцов. — Считайте, что двадцать пять лошадей коммуна поймала. И кормить их не надо. Только поить да смазывать.

— Теперь мы все стали как братья, после этой запруды! — закричал восторженный Маршев. — Качай инженера, ребята!

Но Кольцов быстро побежал по берегу от ребят. Он скинул с себя пальто, в которое кутался ночью, и крикнул издалека:

— Лучше купаться, товарищи! Вы посмотрите, какое купанье-то широкое! — И бросился в воду.

Теперь Миножка превратилась в настоящее озеро. Вся низина была залита белесой водой, гладкой и тихой в этот утренний час. Новый, небывалый по ширине туман закрывал берега водоема. Трудно было узнать место, так оно изменилось за одну ночь.

Ребята поскакали в воду за инженером. Теперь уже не каждый мог переплыть на другую сторону. А глубина была такая, что человек скрывался с ручками.

Пока ребята купались, девушки столпились у колеса и молча смотрели на него. Колесо продолжало вертеться, не останавливаясь ни на минуту. И это медленное вращение уже не казалось завоеванным, отбитым у воды силой. Оно было дружеским, деловым, неотъемлемым от коммуны. Вода согласилась вернуть сторицей все усилия, потраченные людьми.

Помощь инженера Кольцова не закончилась на постройке плотины. Вместе с Николкой и Джеком он поехал в город, чтобы закупить материалы, необходимые для достройки станции. Под запруду и колесо удалось получить небольшой кредит в банке, кое в чем помогли шефы. Словом, дела сложились так, что никакой задержки в дальнейших работах не было.

Когда провод и изоляторы были получены, Джек с бригадой из трех человек взялся устанавливать столбы вдоль дороги, между станцией и коммуной. В поле поставили пятьдесят мачт. А вдоль дубовой аллеи столбов не ставили. Там сохранилось еще много деревьев, и изоляторы прикрепляли прямо к ним. Это дало экономию и в работе и в лесе.

Пока Джек ставил столбы в поле и подвешивал провод, Кольцов, Чарли и Николка монтировали электростанцию. Динамо-машина была установлена на кирпичном фундаменте, залитом цементом. В фундамент были вделаны болты, и динамо закреплено на болтах гайками. При помощи довольно сложной передачи машина соединялась с колесом и давала нужные шестьсот оборотов в минуту.

Первой загорелась контрольная лампочка в станционной будке. Затем ток был пущен в провод. В коммуне загорелись все лампочки сразу: и большая в зале, и маленькая в каретном сарае у Чарли. Николка сейчас же поставил вопрос на правлении, как отблагодарить инженера.

Было несколько предложений. Маршев высказался даже за то, что надо подарить Кольцову теленка. Но пока спорили, сам Кольцов пришел в усадьбу посмотреть, как горят лампочки. Узнав, о чем идет речь на правлении, он заявил, что ему ничего не нужно и он будет благодарен, если коммуна позволит ему приезжать временами на два-три дня.

Через несколько дней состоялось торжественное открытие электрической станции. Собралось больше пятисот крестьян из окрестных деревень, была экскурсия на плотину.

Ребята купались в новом озере. Потом все пришли на двор коммуны, освещенный электричеством. Здесь составили большой хор и долго пели.

На открытии станции между другими гостями присутствовал корреспондент городской газеты. Он сделал снимки с митинга на плотине, со столбов в поле, заснял даже силосную башню и около нее Бутылкина.

Корреспондент обещал написать о «Новой Америке» большую статью в газете. Ведь станция в коммуне была первой колхозной электростанцией во всем крае.

 

«Новой Америкой» заинтересовываются

Постройка электростанции отняла у коммунаров много сил. Даже теперь, когда динамо работало, нельзя было прекращать работ на плотине. Ее укрепляли, обкладывали дерном и камнями, иначе первый же большой дождь мог наделать много бед.

Но нельзя было запускать и хозяйство до бесконечности. Пока прудили Миножку, двор успел зарасти крапивой, в огороде и на полях выросли сорняки и глушили посевы. А главное — подошел покос. Пришлось сократить работы на плотине и перебросить работников на луга. К счастью, в городе удалось достать одну сенокосилку, и она очень помогла коммуне. Но много пришлось косить и вручную. Луговая бригада под начальством Дмитрия Чурасова жила на покосе целую неделю. Сено удалось убрать хорошо. Дождей не было, и трава высохла на славу.

К тому времени, когда убрали сено, зацвели подсолнухи, отцвели и дошли до восковой спелости. Чарли как-то прошелся по полю, вернулся и сказал Джеку, что если пускать подсолнухи на силос, то пора уж их рубить. Собрали правление, и тут начался спор. Капралов и Дмитрий Чурасов доказывали, что коммуна обойдется и без силоса в этом году: много сена накосили. Джек, наоборот, утверждал, что нечего жалеть подсолнухов: коровы заплатят за них молоком, часть сена продать можно. Николка колебался, не знал, на чью сторону стать. Так вопрос решен и не был.

На другой день после заседания Джек с несколькими коммунарами пошел на подсолнухи, чтобы наладить прополку. Разъяснил, как работу вести, и собрался уже домой, как вдруг увидел на дороге двух незнакомых людей. Один был с брюшком, в белом пиджаке и шляпе; другой — в непромокаемом плаще и высоких сапогах.

Незнакомцы подошли к Джеку и заговорили с ним:

— Вы, товарищ, как будто здешний житель?

— Здешний, — ответил Джек.

— Не знаете ли вы, какие тут поля коммуны «Новая Америка»?

— Отлично знаю. Я сам коммунар. Вон там растет наше сорго.

Сорго к этому времени страшно вытянулось и обогнало ростом даже кукурузу. Длинные зеленые стебли его свободно могли скрыть человека.

— Ах, даже сорго у вас! — сказал человек в белом пиджаке, снял шляпу и начал ею обмахиваться. — На силос сеяли?

— Нет, на веники, — ответил Джек. — Это особое американское сорго, веничное. Оно метелку дает хорошую.

— А подсолнухи это чьи?

— Тоже наши. Хотели сначала на силос пустить, а вот теперь раздумываем. Коров у нас мало, сена хватит, а еще сделаем немного силоса из вики с овсом.

Приезжие многозначительно переглянулись. Джек повел их дальше, объяснил, как ведется хозяйство «Новой Америки», показал американскую пшеницу «манитобу» и «дакоту». Завел и на огород, показал табак. Начал было рассказывать, как строили электрическую станцию, но человек в непромокаемом плаще сказал:

— Это мы уже знаем, в газете читали. Очень заинтересовались вашей коммуной и вот приехали посмотреть.

Перед домом львиные зевы уже цвели, и это понравилось приезжим. Зашли в коровник, в каретный сарай. Долго смотрели пустую силосную башню, даже по лестнице лазили наверх. Потом приезжие поговорили о чем-то в стороне, и человек в непромокаемом плаще обратился к Джеку:

— А нельзя ли, товарищ, сейчас собрать правление?

— А зачем вам? — удивился Джек. — Если хотите станцию посмотреть, так я вам ее и без правления покажу.

— Нет, мы бы хотели потолковать с правлением. У нас маленькое предложение есть. Мы ведь не для удовольствия приехали, у нас дело.

Джек пригласил приезжих в контору, познакомил их с Капраловым, а сам пошел звать правленцев. Когда все собрались, человек в непромокаемом плаще заявил, что он является членом правления городского рабочего кооператива Прянишниковым, а товарищ его — специалист по молочному хозяйству. Кооператив из газеты узнал о «Новой «Америке» и вот прислал своих представителей, чтобы заключить с коммуной договор о регулярной доставке молочных продуктов. Для этого, конечно, придется увеличить стадо, расширить помещения, но на это средства найдутся. Кооператив даст ссуду коммуне.

— А много ли коров хотите завести? — спросил Джек с живостью.

— Да по плану у нас намечено пятьсот.

Все правление дружно захохотало.

— Кабы десять… — сказал Капралов. — У нас на десяток голов и стойла найдутся, и корма хватит. А пятьсот и думать нечего.

— Яша, как? — спросил Николка.

Джек уже работал карандашом прямо на столе.

— Сейчас…

Через минуту он поднял глаза от стола и заговорил:

— Если бы весной приехали, мы бы пятьсот голов приняли.

— Откуда? — закричал Капралов. — Образумься!

— Мы бы все покосы запахали — раз. Весь хлеб бы на силос пустили — два.

— Хлеб на силос нельзя, — сказал Николка.

— Ну, сколько можете осенью принять? — спросил Прянишников. — Мы договор составим по форме: сколько этой осенью, сколько на будущий год. О коровниках не беспокойтесь: материалы у нас есть, мы вам тут в две недели целый город построим. А вот о корме подумать, об уходе — это ваше дело.

— Машинами нас снабдить можете? — спросил Джек.

— Что именно нужно?

— Силосорезку в первую очередь.

— Силосорезку дадим.

— Сорок коров осенью примем.

Тут поднялся Николка:

— Постой, Яша, постой! Вот что, товарищи. Вы нам пять тракторов на будущий год дадите?

— А что ж, дадим.

— Тогда, значит, пишите договор: этой осенью принимаем сорок, а на будущую пятьсот.

— Не пройдет, Николка, — сказал Джек тихо. — Если будем и хлеб сеять, мы с нашей земли пятисот не прокормим.

— А кто тебе говорит, что с нашей земли? Мы Чижи в работу возьмем. Обе тамошних артели соединим с нашей, вот коров и обеспечим.

— Не пойдет «Умная», — возразил Джек.

— Должна пойти.

— Хорошо, посмотрим. Только имейте в виду, товарищи, нам подсолнухи валить придется, если сорок коров осенью прибавится.

— И повалим. Теперь у нас под ногами база есть. Значит, по рукам, товарищ Прянишников. Пиши договор.

Кооператоры уехали вечером и пообещали срочно прислать из города текст договора и силосорезку. А коммуна начала готовить ножи для подруба подсолнухов. Ножи делались из старых кос. Одновременно привели в порядок силосную башню: сняли паутину внутри, вытерли стены.

Силосорезка пришла через три дня. Правление дало наряд — рубить подсолнухи всей коммуной.

Чтобы не прерывать закладку силоса, работа у башни шла и днем и ночью. Возы с подсолнухами подходили один за другим, и огромные груды растений закрывали людей и лошадей. Трактор вращал силосорезку, она стучала и гудела. По длинной трубе вентилятор гнал зеленую массу наверх, к краю башни. Там измельченные стебли падали, как в бездонную пропасть. Ночью большая лампа горела у башни. Чарли стоял с засученными рукавами и присматривал за машинами. Кругом суетились ребята. Они подносили вороха зеленых растений и подкладывали их в силосорезку. Крепкие зеленые палки с большими вялыми листьями послушно ехали под ножи и, обливаясь соком, превращались в маленькие кусочки. Кругом валялись головы подсолнухов, похожие на печати.

По временам Чарли поднимался по лестнице наверх и засматривал в глубь башни. Там, внизу, на дне, трое ребят беспрерывно плясали, состязаясь друг с другом в проворстве. Они утрамбовывали зеленую массу ногами. Чарли делал им указания, кричал, чтобы они сильнее уминали у стен.

Башня была так велика, что подсолнухи с десяти гектаров едва наполнили ее.

 

Искра в бок

Пока коммунары работали у силосной башни, Николка Чурасов двигал свое дело.

Вместе с Джеком он разработал план большого молочного хозяйства, которое должно было развернуться на будущий год в здешних местах. Все расчеты показали, что дело это требует объединения полей «Новой Америки» с полями «Умной инициативы» и «Кулацкой гибели».

Николка нисколько не сомневался в том, что «Кулацкая гибель» пойдет навстречу коммуне. Козлов и его товарищи были своими людьми в «Новой Америке» и мечтали о больших делах. Но «Гибель» была артель маломощная, она объединяла всего одиннадцать дворов. С ее помощью «Новая Америка» не смогла бы выполнить договора с кооперацией. Поэтому необходимо было либо усилить «Кулацкую гибель», либо привлечь в компанию и «Умную инициативу».

К тому времени «Умная инициатива» объединяла дворов сорок. Это была артель из зажиточных хозяев. Общего скотного двора не имели, а завели сепаратор, который стоял во дворе Скороходова. Раза два в неделю члены «Умной инициативы» сливали молоко в общую посуду, пропускали его через сепаратор, били масло. Петр возил масло в город, продавал на базаре, через торговок. Никаких других машин, кроме сепаратора, в «Умной инициативе» не было. Общий клин, гектаров восемьдесят, артель обрабатывала по старинке, обыкновенными крестьянскими плужками. Урожай делили по дворам. На этом и кончалась деятельность артели.

Хотя особых доходов мужики от артели не видели, они были довольны своим председателем и не доверяли Козлову, который при каждом удобном случае говорил, что «Умная инициатива» не колхоз, а лжеколхоз, а Петр Скороходов классовый враг и обманщик.

Конечно, Козлов и Николка Чурасов допустили ошибку, организовав в Чижах особую, бедняцкую артель. Козлову было бы легче подорвать доверие к Петру, записавшись в «Умную инициативу». Но тогда, осенью, показалось, что это дело несбыточное, и «Кулацкая гибель» была организована в экстренном порядке.

В «Гибель» вошли бедняки, активисты, раскусившие Петю, и теперь Скороходов этим пользовался: он каждого боевого крестьянина отсылал к Козлову, а принимал только тех, которые тянули его руку.

Правда, десятка полтора членов «Умницы», середняков, относились к Петру недоверчиво. Но они больше помалкивали, боялись неприятностей. И таким образом, две артели продолжали существовать бок о бок, и, хотя Козлов часто поговаривал об объединении, Петр Скороходов и его друзья на это не шли, находя тысячи отговорок.

Николка Чурасов приехал в Чижи жарким июльским вечером. Вместе с Козловым он посидел под яблонями на задворках, поел кислой падалицы, выпил два ковшика воды. Потом заявил, что пришла пора действовать решительно. Город предлагает ссуду на образцовый скотный двор; отказываться от этого нельзя. Если «Умница» в компанию не пойдет, надо развить агитацию, привлечь на свою сторону середняков и оставить Петра Скороходова с десятком подкулачников.

У Козлова глаза заблестели от радости. Наконец-то «Новая Америка» взялась за дело! «Кулацкая гибель» давно мечтала обзавестись машинами, поставить скотный двор. Тормозило только отсутствие средств, а тут деньги сами шли в руки.

— Идем к Пете! — сказал Антон Козлов решительно. — Посмотрим, какая его точка зрения.

И он, как был — босой и без шапки, потянул Николку через улицу к избе Петра Скороходова, словно боялся, что Николка передумает и уедет.

Петр Павлович принял гостей любезно и весело. Сейчас же поставил самовар и подал на стол сахар и баранки.

— Хоть и жарко, — сказал он, — а чай в самый раз. Жара жару вышибает, я так смотрю.

Николка не стал поддерживать разговора о жаре, а прямо перешел к делу. Он изложил предложение кооперации. Петр сразу растерялся и, не ответив ни слова, пошел раздувать самовар. Повозился с этим порядочно, потом подошел к столу, согнал мух, вздохнул и заговорил:

— Дело в следующем: предложение лестное, иначе не назовешь. Только, думаю, наши на него не пойдут: другие у нас планы. Мы уже на три года вперед все утвердили. Хотим крупное зерновое хозяйство постепенно создать. Коровками мало интересуемся. О хлебе едином помышляем.

— Да ведь хлеб-то надо с маслом кушать! — перебил его Николка. — Район наш подгородний, мы должны это учесть. Да и не помешают коровы хлебу. Чтобы поля удобрить, навоз все равно нужен. А где его взять без коров?

— А мы на минеральные удобрения перекинуться решили, — сказал Петр задумчиво. — Навоз свой век отжил: пережиток помещичьей эпохи.

— Какой там пережиток! — заволновался Николка. — Яшка вон говорит, что и в Америке навоз на поля подают.

Петр засмеялся:

— Как ты, Чурасов, говоришь! Да разве нам Америка указ, чудак ты человек! Мало ли что у них там делается? Вот пишут, что негров они бьют здорово. Что же, и мы должны?

— Так, значит, и скажи, что отказываешься, — вмешался Козлов.

— Нет, зачем! Я не правомочен отказываться, не помещик. Соберу правление, потолкуем. Тогда ответ пришлю.

— А сейчас нельзя собрать правление?

— При всем желании невозможно. Мы постановление сделали только по субботам заседать и по вторникам. Золотое время на разговоры тратить жалко.

Николка и Козлов прекрасно поняли, что Петр хочет посоветоваться не с правлением, а со своим отцом. Но делать было нечего. Николка отказался от чая, поднялся и пошел из избы. Козлов за ним. У крыльца столкнулись со стариком Скороходовым. Он шел через улицу, опираясь на две палки. Очевидно, ему уже сообщили, что у Петра идет важный разговор, и он не выдержал, пошел к сыну. С Петром он уже давно помирился, еще во время болезни.

Козлов не мог пропустить Скороходова молча.

— Опоздал, друг, — сказал он насмешливо. — Кабы без костылей путешествовал, может быть, и поспел. А так опоздал.

— Я всюду поспею, — ответил Скороходов смиренно. — Мне палочки не мешают, а помогают.

— Да, ты поспеешь! — согласился Козлов. — Без твоего участия ни одно свинство на селе не обходится.

Петр Скороходов из окна услышал разговор и выскочил на крыльцо.

— Прошу с папашей в политические споры не вступать! — закричал он нахально. — Ему это врачом запрещено на год. Кондратий его хватит опять, если он разволнуется.

— Нас переживет, — сказал Козлов.

А Николка прибавил:

— Раз гроб на замок запер, значит, умирать не собирается.

Старик Скороходов страшно рассвирепел.

— Молчи, Чурасов! — закричал он и замахал костылями. — А то языка опять лишусь. Где есть такое распоряжение, чтобы коммунары единоличников без языка оставляли?

Петр Скороходов размашисто соскочил с крыльца, подбежал к Николке и начал шептать ему на ухо:

— Убедительно прошу вас папашу не задевать. Мне докторша определенно сказала, что дальше успенья он не протянет. Пусть уж последние дни без неприятностев поживет и при языке.

Козлов плюнул, взял Николку под руку, и они пошли по деревне. Немного еще посидели на дворе в телеге, поговорили о том, что дело можно считать проигранным. Надо было придумать что-нибудь новое. Но ничего нового не придумали. Николка вернулся в коммуну злой, прямо к ужину.

Над столом горела электрическая лампа, и вокруг нее вились белые бабочки. Николка вошел молча и сел. Все поняли, что дело прогорело.

Джек пришел с опозданием.

— Ну как? — спросил он бойко и принялся за винегрет. — Накрутил?

Николка махнул вилкой.

— Не соглашается Петр. Власть потерять боится, ясно.

— А Козлов?

— Козлов хоть сейчас.

Джек съел целую тарелку молча. Попросил еще, засмеялся:

— Придется к делу технически подойти.

— Это как?

— Да очень просто. Поезжай завтра в Чижи, объясни там, что мы начинаем электричество распределять. Дадим всем членам «Кулацкой гибели» по лампочке. Может, у них членов и прибавится.

Николка посмотрел на Джека внимательно.

— А энергии-то у нас хватит?

— Еще останется. Ведь у нас на двести ламп запас энергии есть.

— А провод где внешний возьмем?

— Снимем с изгороди колючую проволоку и размотаем.

— А пойдет по ней ток?

— Думаю, что пойдет. Потеря, конечно, будет. Но что ж делать…

— А ведь идея! — закричал Николка. — Электричество нашим союзником будет против Пети… Как я не додумался? Ведь козырь-то какой! Чем Петр Павлович его покроет, а?

На другой день под вечер на дворе у Козлова собрались все члены «Кулацкой гибели». Колхозники, босые, в расстегнутых рубашках, молодые, загорелые, расселись прямо на земле, полегли на пузо. Кто постарше, разместились на телеге и оглоблях, ребята — на изгороди. Козлов вынес маленький столик и сел за председателя. Докладчиком выступил Николка Чурасов.

Сначала он рассказал о предложении кооперации, упомянул и о тракторах и о ссуде. Большинству дело уже было известно. Поэтому решение приняли почти без прений: с докладом согласиться, предложить правлению действовать совместно с «Новой Америкой».

— Запиши, Гриша, — сказал Козлов брату. — Теперь другое дело, товарищи.

Колхозники насторожились, все думали уже, что собрание кончается, и стали подниматься с мест.

— Есть у нас в коммуне мысль, товарищи… — начал Николка с подъемом и остановился.

Начало заинтересовало.

— Ну, какая мысль, говори! — закричали колхозники.

— А вот какая мысль. Раз мы теперь вместе работать будем, хотим мы забросить электрический провод в Чижи и энергию подать, примерно по лампочке на двор. Хотелось бы знать ваше мнение…

Первыми с забора слетели ребята, бросились к столу. За ними — взрослые. Столик окружили, Николку забросали вопросами:

— Когда проведете? Что стоить будет? А ты не шутишь?

— Прошу занять места и относиться к делу выдержанно! — закричал Козлов.

Кое-как порядок восстановился.

Николка разъяснил, что подать ток можно скоро, как только столбы будут поставлены, и обойдется это удовольствие примерно по пяти рублей со двора.

Снова началось волнение, дешевая цена удивила. На дворе поднялся крик. Столик повалили, все лезли к Николке с заявлением, что хотят к току примкнуться и деньги могут внести хоть сейчас.

Николка поручил Козлову составить список желающих пользоваться электричеством и собрать двести столбов для подвески проводов. Потом быстро простился и ушел.

В Чижах начались чудеса. На двор к Козлову попер народ, который к нему сроду не захаживал. Все спрашивали об одном: можно ли к току примкнуться и какие будут условия? Козлов разъяснял всем, что проводить электричество будут только членам «Кулацкой гибели». Выводы отсюда ясны. Единоличники собрались на улице и решили послать делегацию в «Новую Америку» с просьбой осветить все избы сплошь.

У избы Козлова была толкучка до поздней ночи. Входили, уходили, кричали, спорили. Козлову надоело повторять всем одно и то же. В десять часов он потушил в избе свет и лег спать.

В полночь кто-то тихо постучался к нему в окно.

— Кто еще? — спросил Козлов сердито.

— Пусти.

— Кто, спрашиваю?

— Советкин.

Козлов впустил Советкина в избу и зажег свет. Советкин попросил завесить окно тряпкой и начал расспрашивать об электричестве.

— Да ведь к вам, дорогой товарищ, это не относится, — сказал Козлов с хитринкой. — Речь о наших членах идет, а ваших мы не касаемся.

— Неправильный подход, — возразил Советкин. — Мы тоже колхозники. И реку прудить опять же я помогал.

— Ничего сделать не могу. Такое постановление коммуна вынесла. У нас с весны большое дело затевается. Переходи в нашу артель — получишь лампу.

— Да ведь я не один. Со мной товарищей полтора десятка.

— Всех примем.

— Больно название у вас неподходящее: «Кулацкая гибель».

— Название что! Переменить можно.

Советкин крепко задумался.

— Ну, вот что, Козлов. Давай так договоримся: как загорится у тебя лампа в избе, я к тебе опять приду. Тогда потолкуем. До этого времени ничего сделать нельзя. Прямо говорю, не верят наши ребята в электричество. Говорят, это коммуна шутки шутит для интересу.

— Однако тебя прислали?

— Однако прислали.

— Ну хорошо. Заходи через десяток дней. Вот на этом самом месте будет огонек гореть в бутылке. Сам убедишься.

— Ладно, зайду. А вы как провод тянуть будете, нас в виду поимейте.

На другой день Козлов роздал наряды по артели: кому столбы в роще рубить, кому развозить, кому копать ямы. Решили работы провести ударно, придавали им большое значение.

Через три дня столбы повезли по полю. Была намечена линия проводки. Стали рыть ямы.

В коммуне в это время тоже шла работа. Джека послали в город за проводами, патронами, лампами. А Чарли, Булгаков и Маршев занялись размоткой колючей проволоки. Пришлось всю ее снять с изгороди, что была вокруг сада и огорода. Проволоку смерили и решили, что до Чижей хватит.

Разматывать проволоку было невесело, резала она руки и кололась, но выхода другого не было.

Николка считал, что первая же электрическая искра ударит в самый бок Петру Скороходову. Советкин как-то встретил Козлова и сказал ему по секрету, что восемнадцать дворов хотят отколоться от «Умной инициативы», чтобы получить свет.

 

Электричество не загорелось

Зеленая масса осела в башне, и надо было пускать силосорезку снова в ход.

Теперь на силос косили вику с овсом, наметили порубить и кукурузу. Возы с зеленым кормом заскрипели на дворе, машина застучала, вентилятор загудел. Чарли опять засучил рукава и стал у башни.

Пионеры в коммуне очень полюбили Чарли. Было в нем много повадок, приемов в работе, разных штучек, которые казались смешными, но нравились. Кроме того, он освоился немного с языком и рассказывал ребятам, как мог, разные истории. В смешных местах он хохотал первый, и это помогало разбираться в его рассказах.

После каждого часа работы Чарли делал перерыв на пять минут и за это время пытался рассказать что-нибудь очень коротенькое. Вообще он старался теперь говорить как можно больше по-русски, для практики.

В начале перерыва Чарли бил в ладоши и кричал:

— Стоп, ребята! Что я расскажу… — и выключал трактор.

Сейчас же на верху башни появлялось несколько человек. Это вылезали те, что утрамбовывали силос. Им не хотелось спускаться, и они кричали сверху:

— Громче рассказывай!

— Один раз, — говорил Чарли, — я был в инкубаторе, в Калифорнии. Инкубатор мистера Витстона Имплайна, у местечка Ларч.

— Ничего непонятно! — кричали сверху. — Где ты был?

— Он был в инкубаторе, — ответили снизу.

— В Америке инкубатор более, чем у нас, немножко. Его греют углем, а тепло идет по трубам вместе с водой.

— Сколько же яиц в него закладывают?

Чарли показал два пальца.

— Две тысячи, что ли?

— Нет, две тысячи тысяч…

— Ого-го! Что же с цыплятами делают?

— Отправляют в корзинах, почтой.

Ребята захохотали. Они никогда раньше не слышали о таких посылках. Чарли тоже захохотал, неизвестно почему. И вдруг большая электрическая лампа над силосорезкой начала мигать в такт смеха. Чарли сейчас же смолк, ребята тоже.

Лампа мигнула несколько раз и потухла.

— Перерыв на один час! — крикнул кто-то.

Электричество в коммуне иногда тухло и раньше — на станции бывали неполадки, но никогда не было таких странных миганий, как сегодня.

— Стоп, ребята. Я на станцию! — закричал Чарли.

Он побежал к каретному сараю; там загорелись огни в автомобиле, и не успели ребята слезть с башни, как машина выехала во двор.

Чарли закричал с машины ребятам:

— Скорее на станцию всех! — и укатил.

Свет потух во всей коммуне. Коммунары выскочили во двор, началась тревога. Джек сбежал со светелки босиком и, узнав, что Чарли уехал в автомобиле, бросился к конюшне. Он вывел Байрона, вскочил на него, поскакал к воротам. За ним бежал Боби Снукс, а сзади — ребята.

Джек шпорил лошадь босыми пятками и гнал кулаками. Уже в конце дубовой аллеи, где надо было сворачивать к реке, он ясно понял, что станция горит. Розоватый, красивый дымок поднимался над кустами. Когда Джек пересекал поле, пожар был уже ясно виден. С одного бока пламя охватило деревянную постройку станции и отразилось в спокойной воде.

Все было очень тихо, и огонь как-то неохотно тянулся к небу, словно щадил постройку.

— Пожар!.. Пожар!.. — закричал Джек, повернувшись назад, к коммуне, и пустил лошадь галопом.

У станции не было слышно криков, обычных на деревенских пожарах. Только две фигурки суетились у огня. Это был Курка, дежуривший в этот день, и Чарли. Тут же, рядом с огнем, стоял автомобиль, и он казался уже не черным, а розовым.

— Ну, — крикнул Джек, скатываясь кубарем с лошади, — машину вынесли?

Чарли ответил:

— Ее невозможно снять с фундамента: очень горячо. Постарайся, я сейчас… — и побежал к автомобилю.

Джек услышал шум машины за своими плечами и догадался, что Чарли поехал в коммуну за ведрами. На станции было только одно ведро, и хотя вода рядом, тушить пожар было нечем.

Коммунары один за другим подъезжали верхами, но все они были без ведер. Мысль о пожаре никому не пришла в голову. Почему-то показалось, что прорвало плотину, и Капралов захватил с собой лопату.

Джек, увидевши Капралова, закричал:

— Стань, Вася, на плотину. Никого не пускай сюда из Чижей!

— Чего ради?

— Мы еще узнаем, кто поджег. Собаку пустим.

Капралов понял, в чем дело, и побежал на ту сторону реки.

Слышно было, что из Чижей уже бегут люди. Ведра звенели на ходу.

Огонь разрастался. Одно-единственное ведро не могло остановить пожара. Пришлось пропустить через плотину чижовцев. В числе прибежавших были и Советкин и Петр Скороходов, оба с ведрами. Николка Чурасов организовал цепочку людей к воде, и ведра начали передавать из рук в руки. Но горела уже крыша постройки, и ведрами трудно было помочь делу.

Джек два раза врывался в горящее помещение и пытался снять машину с фундамента. Но это не удалось ему. Первый раз он подскочил к динамо, охватил ее, но сейчас же выпустил: больно горяча была машина, обжигала руки.

Он выбежал во двор и со всего размаха бросился в воду, благо был без сапог. Моментально выскочил на берег и мокрый опять полез в горящую постройку. Но и тут сделать ничего не мог: не хватило сил стащить машину с фундамента.

— Растаскивайте постройку! — закричал он, опять выскакивая во двор.

Но нечем было растаскивать: не нашлось ни топоров, ни багров.

В это время со стороны коммуны послышались гудки авто. Это Чарли ехал назад. Он подвел машину очень близко к огню и, ничего не говоря, спрыгнул на землю. Ведер в автомобиле не было. Чарли привез с собой другое — каких-то два свертка, похожих на бутылки.

Он широко размахнулся и бросил бутылку в раскрытую дверь станции. Раздался негромкий взрыв. Облако белого пара одело горящее здание, как чехлом. Бревна зашипели, и огонь как-то сразу увял.

Чарли бросил вторую бутылку. Огонь еще больше сжался. Кругом стало почти темно. Острый, неприятный запах ударил в нос.

— Что за бутылки? — закричал Николка.

Чарли не мог ответить по-русски на этот вопрос — ответил по-английски.

Джек перевел:

— Патентованный огнетушитель Сирса. Чарли из Америки привез парочку.

Пожар кончался. Из Чижей прискакали Зерцалов и Козлов с пожарной машиной сельсовета. Один рукав машины опустили прямо в пруд. Струя ударила в бревна, вода шипела, добивала последний огонь. Динамо была спасена.

Но когда Чарли, примерно через час, попытался пустить станцию в ход, электрического тока не получилось. Машина вращалась, как прежде, но лампочка на щитке не зажигалась.

— Значит, с электричеством крышка? — тревожно спросил Козлов, который помогал Чарли в работе.

— Зачем крышка? — ответил Джек. — Поправим машину. В город свезем, а поправим. Станцию теперь поставим каменную.

— А столбы-то устанавливать?

— Обязательно. Мы своего слова не нарушим.

Николка в это время допрашивал дежурного по станции — Курку. Тот чистосердечно сознался во всем.

Под вечер недалеко от станции, у плотины, Курка заметил сверток и поднял его. В свертке оказалась бутылка водки, хлеб, огурцы. Курка не стал доискиваться, откуда взялся сверток, а просто открыл бутылку, выпил водку и закусил огурцами. Скоро после этого задремал на полу, рядом с динамо, под ровный стук колеса. Проснулся он от треска огня. Очевидно, подожгли заднюю стенку постройки, у которой лежали хворост и солома, приготовленные на случай наводнения.

— Как же ты водку пил? — закричал Николка. — Не знаешь разве, что на дежурстве нельзя? Ведь тебе враг ее подкинул!

— Теперь сам вижу, что враг, — виновато ответил Курка. — А когда пил, думал, что бог послал.

— Придется, брат, тебя из коммуны исключить: нам пьяницы не требуются.

Курка заплакал. Он начал клясться, что никогда больше не будет пить, что понимает свою вину перед коммуной, что он нарочно давал сигналы, выключая свет, чтобы скорее приехали. Все это было так, но положение от этого не менялось. Станция пришла в негодность именно в тот момент, когда она была нужнее всего.

— Ведь вот они, враги-то, какие! — сказал Николка со злостью. — Видят, что конец их близок, и на все решаются. Сейчас к следователю поеду.

Но ехать к следователю было рано, утро только начиналось.

Люди с ведрами, перепачканные и усталые, расходились по домам, продолжая разговаривать о пожаре. Быстро светлело, и следы разрушения с каждой минутой становились заметнее и горестнее. Все вокруг было завалено обуглившимися кусками дерева.

Когда посторонних на плотине не осталось, Джек попытался пустить в дело Боби Снукса. Но из этого ничего не вышло: слишком много народу перебывало на пожаре, следы все перепутались.

Начали искать бутылку, в которой была водка, но и ее не нашли.

Днем Николка поехал к следователю на станцию и заявил о поджоге. Следователь приезжал в коммуну, снова допрашивал Курку, и тот в сотый раз повторял свою историю о найденной водке. Выезжали на место пожара, потом пришли в Чижи и там устроили общее собрание. Но ничего нового на собрании не узнали.

Отдельно говорили с Петром Скороходовым. Тот сказал, что весь вечер провел на заседании правления артели и, как только весть о пожаре дошла до Чижей, сейчас же побежал на помощь.

В конечном счете не удалось обнаружить даже следов преступления.

Николка да и все остальные коммунары после этого пожара затаили в себе мысль, что так дальше идти не может. Друг другу не говорили, но чувствовали, что, если не открыть тайного врага, успех и радость общего дела будут всегда под угрозой и что теперь можно ждать любого несчастья. Враг следил за каждым шагом коммуны и шел на преступление.

Надо было покончить с таким положением.

Но никто, конечно, не представлял себе тогда, что развязка так близка и что так дорого заплатит коммуна за свою победу.

Меньше всех думал об этом Джек, который пострадал больше остальных.

 

Чарли сдает экзамен

Пожарные убытки покрыли вениками.

К осени сорго вытянулось больше двух метров в высоту и выпустило огромные пушистые метелки. Из этих метелок и вязали веники.

Веники вязали по вечерам всей коммуной. Много оставили себе, но и на продажу выделили восемьсот штук. С образцами веников Курка ездил в город и там запродал всю партию в кооператив, по полтиннику за штуку. После пожара Курка стал другим человеком, и коммуна возложила на него все хлопоты по ремонту электростанции.

Четыреста рублей, вырученные от продажи веников, и помогли отремонтировать динамо. Помещение станции починили наспех: было решено попозже выложить кирпичную будку, чтобы не бояться больше пожаров. Даже на железную крышу достали листов.

Сорго дало коммуне не только веники, но и шляпы. Чарли попросил Мильтона Ивановича сделать из березового полена болван по величине головы и в два вечера сплел из прутиков сорго великолепную шляпу. Шляпа была мягкая и красивая, и Чарли подарил ее Николке. У шляпы был только один недостаток — она опоздала по времени месяца на четыре. Но все коммунары пожелали все-таки иметь такие же, и Чарли получил множество заказов.

Помимо метелок, сорго дало еще длинные прочные стебли, годные на заборы и постройки. Из этих стеблей построили курятник. Белые куры подросли за лето и требовали на зиму теплого помещения. Курятник осенью предположено было оштукатурить и осветить электричеством. Чарли уверял, что при электрическом свете куры начнут нестись в конце зимы.

Уборка урожая далась коммуне нелегко. Чувствовался недостаток в лошадях и машинах. Потревожили кооператоров, и те достали жнейку к трактору. Хотя урожай был средний, хлеба свезли на двор так много, что его негде было хранить. Поэтому прямо из-под молотилки отправили часть зерна на ссыпной пункт. Для этого шесть телег, нагруженных хлебом, привязали веревками к трактору, и Чарли повез их на станцию. На телеги уселись коммунары и всю дорогу пели песни. Коммуна «Новая Америка» в этом году сдала урожай первая.

Когда урожай был убран, Чарли предложил сделать по американскому обычаю выставку.

На дворе, перед большим домом, на столах были разложены крупнейшие овощи, образцы американской пшеницы, веники из сорго, шляпы, яблоки. В клетках показывали подросших кур леггорнов и петухов. Несколько хороших телят и свинок разместились за особой загородкой.

В воскресенье в коммуне собрались окрестные крестьяне и колхозники, приехали и шефы из города. Тут же за столами Джек и другие коммунары объясняли, как ведет свое хозяйство «Новая Америка». Водили экскурсии к силосной башне. Крестьяне поднимались по лестнице и смотрели, сколько корма заготовили коммунары на зиму. Теперь башня была полна до краев. Сверху Чарли посыпал силос рубленой соломой, полил ее водой и посеял овес. Овес взошел, корни его переплелись между собой, и таким образом силос был прикрыт на зиму как бы теплым одеялом.

Вообще корма для скота в коммуне этой осенью было много, но коммунарам хотелось иметь его еще больше. Из города начали уже поступать коровы. Пригнали тридцать голов, и часть их ночевала под открытым небом из-за отсутствия помещения.

Впрочем, о коровах уже заботились. Целая артель плотников, присланных из города, строила новый коровник на шестьдесят стойл. В коммуне весело стучали топоры, и здание быстро росло. Теперь в «Новую Америку» из города постоянно приезжали кооператоры, ветеринары, инженеры. Молоко от присланных коров коммуна отправляла в город. Обслуживание скота было коммуне выгодно. Джек подсчитал, что каждая корова дает десять рублей дохода в месяц.

Хороши были перспективы и на будущий год. Конечно, пожар электростанции задержал рост «Кулацкой гибели», но столбы уже стояли в поле и динамо вышла из ремонта. Только осенние работы помешали осветить Чижи, но Николка дал обещание Козлову, что к годовщине Октябрьской революции ток в Чижах будет.

По окончании уборки урожая Джек написал большое письмо Егору Летнему. Он сообщал писателю все новости, излагал планы на будущее. Письмо кончалось так:

«А теперь, Егор Митрофанович, прошу вас купить политграмоту, самую большую, какая есть в продаже. Откровенно говоря, надоело знать меньше других, хочется больше. Важно также обработать до конца Чарли, который задает много разных вопросов. Сколько будет стоить политграмота, я сейчас же вышлю. Она нужна мне и всей коммуне, у нас есть одна, но средняя».

Да, Джек теперь действовал сознательно и не делал ошибок на каждом шагу. Он даже обрушивался иногда на отдельных коммунаров, и Чарли часто от него доставалось.

Впрочем, Джек напрасно был невысокого мнения о политической грамотности Чарли. Американец выдержал этой осенью серьезный экзамен.

Вот как это случилось.

В коммуну теперь иногда приезжали экскурсии учеников, крестьян, даже студентов. К таким приездам коммунары привыкли, и Джеку правление вменило в обязанность водить гостей по усадьбе и показывать хозяйство.

Но в этот день Джек влетел в каретник к Чарли взволнованный, как никогда.

— Чарли… дружок… Представь себе, приехали! — закричал он и сделал попытку обнять своего друга.

Чарли посмотрел на Джека сердито.

— Ну и проводи их по усадьбе. Чего ради ты вздумал обниматься?

— Да нет, Чарли, не в этом дело! Они хотят увидеть тебя.

— Да ведь у меня плохо с языком, Джек.

— Кой черт! Это приехали американцы, старина. Представь себе, они хотят осмотреть наше хозяйство! Американцы, Чарли, американцы из Америки!

— Кто же они такие?

— Страшно и подумать… Профессора Иллинойского университета…

Чарли вытер руки тряпкой и не спеша двинулся к выходу.

У конторы стоял незнакомый автомобиль, рядом толпились коммунары.

Когда Чарли подошел, коммунары расступились и пропустили его к землякам.

Американцев было пятеро. Старый профессор, с седой головой и розовым лицом, двое молодых сухопарых ребят с кодаками, две женщины неопределенного возраста, в зеленых прозрачных пальто. С ними приехал переводчик.

Профессор-старик пожал Чарли руку и объяснил, что он очень интересуется изменениями в сельском хозяйстве России. Вместе со своими помощниками и женой он объехал весь Волжский край. Случайно узнал в городе, что существует коммуна под названием «Новая Америка», и пожелал непременно повидать ее.

— Оправдывает ли коммуна свое название? — спросил он у Чарли.

— Конечно, нет, — ответил тот. — У нас здесь такие цели, о каких в Америке и не помышляют.

Профессор засмеялся:

— Так, так. Это часто приходится слышать здесь. Ну, а как вам работается, земляк?

— Хорошо, — ответил Чарли просто.

— А не жалеете ли вы, что расстались с Америкой и ее удобствами? — спросила одна из женщин.

— Я там не имел никаких удобств, миссис, — разъяснил Чарли. — Я был уборочным рабочим, и мне приходилось ночевать на неудобной американской земле.

— Но вы могли бы купить себе автомобиль, — сказала женщина.

Чарли промолчал.

— Я прошу записывать все его ответы, — сказал профессор. — Это очень интересно.

Женщина помоложе вынула блокнот и начала писать стенографической вязью.

— Кто были ваши родители? — спросил профессор.

— Я помню только отца, — ответил Чарли. — Его убило в шахтах штата Айовы, когда мне было девять лет. С тех пор я жил без родителей.

— Так. Вернемся к вашей работе здесь. Легко ли вам убирать урожай без машин?

— Трудновато. Но у нас уже есть кое-что. Пройдите в сарай, я вам покажу.

— Продуктивен ли труд, когда нет личной заинтересованности? Я хочу сказать, что результаты труда здесь ведь не принадлежат вам.

— Они не принадлежали мне и в Америке. Я там работал только на хозяев, и, по правде сказать, все это были довольно паршивые люди. А здесь мы работаем сообща, и все это — наше. Мне кажется, что человеку приятнее работать в большом общем деле, чем в карликовом хозяйстве на случайного хозяина.

— Велико ли ваше дело?

— Все государство.

— Не скучаете ли вы здесь?

— Мне некогда скучать, сэр. Кроме того, у меня здесь больше товарищей, чем в Америке.

— Не предполагаете ли вы вернуться в Америку?

— Пока что нет. Я слышал, что там кризис с зерном в этом году. Такие, как я, значит, будут питаться собственными кулаками.

— Значит, вы остаетесь здесь навсегда?

— Ничего не известно. Может быть, мне и захочется поехать на родину, рассказать там, как живут в СССР.

— Об этом расскажем мы, — сказал профессор быстро. — У меня задумана книга. Так что вам беспокоиться нечего. У меня огромный материал, я был в целом ряде районов.

— Я был только в одном, — улыбнулся Чарли. — Но думаю, что и мои рассказы найдут слушателей в Америке.

— Может быть, вы хотели бы что-нибудь получить из Штатов? — спросил профессор мягко.

— Да, конечно. Мы все мечтаем об электрических доилках на пятьсот коров.

— Разве у вас так много скота?

— На будущий год мы развертываем большую ферму.

Профессор замял вопрос о доилках и начал что-то шептать своей секретарше. В это время молодой американец подошел к Чарли.

— Я хотел бы сфотографировать вас, мистер Ифкин, — сказал он.

— Пожалуйста, — ответил Чарли. — Только через десять секунд.

И он побежал к своему каретному сараю.

Американец решил, что Чарли побежал принарядиться. Но тот другое имел в виду. В воротах каретника застучала машина, и Чарли медленно подъехал к американцам в автомобиле.

— Ага! — закричала американка неистово, — Вы уже успели себе купить авто в Америке!

— Да, конечно, — ответил Чарли. — Но я купил его после того, как решил ехать сюда. Раньше мне это не удавалось.

Американец снял Чарли два раза, а потом сказал:

— Мерси. Я помещу ваш снимок в журнале, мистер Ифкин. Внизу будет подпись: «Американец, который нашел родину в стране социализма».

— Так и напишите, — согласился Чарли. — Я возражений не имею.

Американцы интересовались решительно всем и долго ходили по коммуне. Они осмотрели кухню и просили попробовать хлеб, потом заходили в жилые комнаты и трогали кровати коммунаров. Обо всем они делали заметки у себя в книжках. Уехали они уже под вечер, и перед отъездом коммунары угостили их ужином.

Джек перевел Николке весь разговор Чарли с профессором. Николка остался доволен.

— А ведь молодец Ифкин! — сказал он весело. — Хорошо у него котелок варит. Американскому профессору возражать — это не с Бутылкиным спорить. А он не растерялся.

В коммуне долго потом вспоминали приезд американцев и хвалили Чарли.

Эта осень была веселая. Только кончилась она печально.

 

Пал Палыч поправился

В коммуну прискакал верхом, без шапки, Григорий Козлов, брат Антона, председателя «Кулацкой гибели». Еще в воротах он закричал громко:

— Эй, есть тут кто из правления?

Василий Капралов вышел из конторы на крыльцо. Махнул рукой:

— Подъезжай сюда, Гриша.

Козлов подскакал к крыльцу, сполз на пузе с лошади и даже привязывать ее не стал, просто пустил.

— Кто кого? — спросил Капралов шутливо.

— Они нас, Вася, — ответил Григорий серьезно. — Беда, брат! Зерцалов меня сюда прислал. Есть здесь кто, кроме тебя, Капралов?

— Заходи в контору. Сейчас будут.

Члены правления собрались быстро. Козлов прикрыл дверь покрепче и начал рассказывать.

Оказалось, что в Чижи приезжал агроном из города, собрал сход и долго говорил о коллективизации. Доказывал выгоды крупного хозяйства и преимущества общих скотных дворов.

Пока агроном говорил, главные крикуны помалкивали. Но как только он уехал из села, началась буза. Пал Палыч Скороходов сейчас же собрал у себя на дворе народ и взялся толковать речь оратора. Язык у Скороходова теперь хорошо работал, и говорил он битый час.

По его словам получалось так, что Советская власть очень нуждается в хлебе и мясе. Чтобы получить все это, мужиков насильно будут загонять в колхозы. В колхозах скот считается общим, и ему, Скороходову, доподлинно известно, что в ближайшее же время половину деревенских коров и лошадей перегонят в город. Коровы пойдут на бойни, под нож, а лошади в Красную Армию — пушки возить. Ни копейки денег за скотину, конечно, не заплатят, выдадут липовые расписки. Вот теперь и ловчись, честной народ!

Сначала словам Пал Палыча никто не поверил: в Чижах на глазах у всех существовали две артели и не было еще случая, чтобы скот отбирался под расписки. Тогда Скороходов, чтобы убедить слушателей, начал бить себя кулаками в грудь, божиться и ругаться на всю деревню. Потом вытащил из хлева за задние ноги свинью, которая откармливалась к рождеству.

Не давая никаких объяснений, Пал Палыч свинью зарезал и приказал девкам ее палить.

Только когда костер разгорелся, Пал Палыч объяснил, что заколол свинью потому, что мелкую скотину будут отбирать в первую очередь. Уж лучше самому поесть мяса хоть в пост, чем даром город кормить.

Смотреть на зарезанную свинью собрались бабы со всего села. Начались разговорчики о том, что, может, и правда свиней надо бить. Даже мужики растерялись, поддались бабьему настроению. Но Скороходову всего этого было мало. Он вывел на улицу свою кобылу Машку, снял с нее уздечку и погнал палкой со двора.

Петра в селе не было, а на дочерей, которые было заревели, Скороходов прикрикнул:

— Ша!.. Лошадь-то, чай, моя! Что хочу с ней, то и делаю.

Запустил в кобылу камнем, а потом подошел к толпе крестьян и сказал:

— Пущай уж лучше в лесу погибает, а не в городе. Здесь ее, может, волки съедят или лисы — все-таки животные. А в городе так подохнет, без пользы, как червец.

Лошадь Скороходова была хорошая и славилась на всю округу. Отказ от нее хозяина бабы выдержать не могли. Они вдруг завыли, заголосили, замахали руками. Все разбежались по дворам, схватились за ножи, начали резать скот. Паника охватила село.

Зерцалов, Козлов и несколько членов «Кулацкой гибели» побежали по дворам и стали уговаривать крестьян бросить дикую затею. Но уговоры уже не действовали. Каждый орудовал у себя на дворе по своему усмотрению.

— Многие телят режут, — сказал Григорий Козлов шепотом. — Собашников племенного бычка прикончил. Кто поумней, тот продать норовит, в город скотину перегнать собирается. А другие сегодня ночью обязательно коров изведут. Ведь этак без стада можно остаться, товарищи! Неужели не поможете?

Николка Чурасов переглянулся с Капраловым.

— Во, Вася, как дела-то повернулись! И не ждали беды с этой стороны.

— Что думаешь?

— Катать надо всем активом, вот и все. Ведь хуже пожара дело-то. Выходит, что и свиней в политику впутало кулачье окаянное.

— Так оно и есть, — поддержал Козлов. — Скороходову податься теперь некуда, вот он и идет напролом.

Николка повернулся к Джеку:

— Скажи, Яша, Ифкину, чтобы он машину заводил.

Джек побежал в каретник к Чарли. Растолковал ему, что делается в Чижах и как Скороходов лошадь прогнал.

Чарли изумился, вытаращил глаза. Джек попросил поторопиться и вернулся в контору.

— Кто едет? — спросил он Николку.

— Ты, Капралов и я. Собрание там устроим, по дворам пойдем.

Чарли подал машину к крыльцу. Татьяна высунулась из окна своей светелки.

— Куда едете, товарищи? — закричала она.

— В Чижи едем, — ответил Николка. — Иди и ты, Татьяна. Может, к бабам слово скажешь. Только поскорей.

Татьяна повязала голову красным платком и спустилась вниз. Коммунары уже забрались в машину.

— Гони во всю мочь, Ифкин! — закричал Николка.

Перегруженный автомобиль выехал за ворота довольно медленно. Но в аллее Чарли дал полный ход и легко обогнал Козлова, который скакал верхом. Следом за машиной увязался Боби Снукс.

Когда подъезжали к Чижам, можно было слышать тонкий поросячий визг, крики мужиков и плач баб. Издалека казалось, что какое-то страшное бедствие произошло в деревне. Кое-где над дворами поднимались голубые дымки. Это палили уже убитых свиней.

 

Второй удар

Автомобиль остановился у избы Козлова.

Николка послал Капралова в помощь Зерцалову агитировать по дворам. Сам остался на крыльце вместе с Татьяной. А Джеку велел ехать по селу на автомобиле, собирать народ на сход.

Машина медленно поехала по улице. Джек встал на сиденье и громко кричал во все стороны, как кричат глашатаи в Америке, в маленьких городах.

— Важные новости! Все собирайтесь к избе Козлова! Доклад Чурасова о текущих событиях! Каждому важно слышать!

Старики показывались в окнах и провожали машину злыми глазами. Бабы мрачно высовывались из-за плетней и не выказывали никакого желания идти на митинг. Только несколько крестьян из бедняков да ребята пошли к крыльцу Козлова послушать, что расскажут коммунары о событиях.

Оказавшись на конце села, Чарли остановил машину и повернулся к Джеку:

— Ты, кажется, говорил, старина, что Скороходов отпустил свою кобылу на все четыре стороны?

— Ну да, с этого и началось.

— Так. Теперь слушай мое предложение. Известно, что, по законам всех стран, каждый имеет право воспользоваться вещью, от которой отказался хозяин. Пустой бутылкой, например, если ее выбросили.

— Это правильно. А какие выводы?

— По-моему, мы должны поймать лошадь. Ведь Скороходов отказался от нее при всех. Значит, она теперь ничья.

— Ну хорошо, допустим. Но как ты ее поймаешь? Ведь она бегает без уздечки.

— А я специально захватил для этого длинную веревку, Джек. Она у меня лежит под сиденьем. Поймать, что ли?

— Это было бы замечательно, — сказал Джек задумчиво. — Проучить Скороходова следует. Ведь он, конечно, рассчитывает, что кобыла вернется к нему назад, как только стемнеет. Она раньше всегда привозила его на двор, когда он пьяный засыпал в санях.

— Но мы будем круглыми дураками, если не сумеем словить ее до вечера. Я умею великолепно набрасывать петли на шею скотине. У нас в Канзасе был один парень из Колорадо, и он научил меня делать это без промаха.

— Нам сейчас некогда предаваться воспоминаниям, дружище, — сказал Джек строго. — Ловить лошадь надо как можно скорей: ее важно провести по Чижам до конца собрания. Интересно, что скажет Скороходов, когда увидит свою кобылку на колхозной веревке. Выезжай-ка в поле, посмотри, далеко ли она ушла.

Лошадь ушла недалеко. Чарли увидел ее сейчас же, как только выехал за околицу. По краю дороги она щипала траву, очень медленно подвигаясь вперед.

Американец передал руль Джеку и сказал:

— Ты подъезжай к ней поближе, осторожно, а я ее заарканю.

Но из этого ничего не вышло. Лошадь испугалась машины и понеслась вдоль дороги, распушив хвост. За ней устремился Боби с громким лаем.

— Гони что есть мочи! — закричал Чарли. — Я сейчас покажу тебе чистую работу.

Джек дал полный. Чарли стал за его спиной, сложив веревку каким-то особым способом.

Машина ехала быстро. Через полминуты она уже нагнала лошадь. Внезапно Боби Снукс, который, очевидно, понял затею, бросился с громким лаем навстречу кобыле, и она замедлила бег. Веревка нарисовала замысловатый узор в воздухе и обвила шею животного. Лошадь упала на бок, забила ногами. Джек дал тормоз. Чарли соскочил с машины, подбежал к лошади, и несколько ослабил петлю.

— Дело в шляпе! — закричал он радостно. — Говорят, что сто лет назад так ловили мустангов в прериях! Теперь мы можем поставить лошадку на конюшню…

— Ну нет, — возразил Джек. — Сначала мы должны провести ее по Чижам. Ведь все-таки мы не конокрады, дружище, а коммунары. Берись за руль, а я подержу веревку.

Чарли повернул машину и поехал к Чижам. Лошадь мелкой рысцой бежала сзади, за ней — Боби Снукс.

…В это же самое время Николка Чурасов охрипшим голосом ораторствовал с крыльца.

Говорить Николке было трудно. Впереди стояли сознательные мужики, кандидаты в «Кулацкую гибель». Уговаривать их было нечего: скота они не резали. Сомневающиеся крестьяне группировались вдали от крыльца, и именно к ним обращал свою речь Николка. Поэтому он не говорил, а кричал и сорвал себе голос.

Николка был хороший оратор, и крестьяне слушать его любили. Он всегда придумывал какие-нибудь чудные примеры, поднимал противника на смех. Он и теперь доказывал, что мужики остались в дураках. Артель не страшна крестьянам, и только отпетые враги Советской власти, такие, как Скороходов, могут восставать против коллективизации. Как можно губить скот по кулацкой указке? Ведь завтра Скороходов, чего доброго, и детей резать велит, потому что они ходят в советскую школу и воспитываются из них сознательные граждане, а не кулаки. Неужели и в этом послушают его крестьяне?

Крестьяне слушали молча, изредка улыбаясь. Теперь все перепуталось у них в головах. С одной стороны, по разуму прав был Николка: в «Новой Америке» коммунары живут хорошо, трактор у них, электричество. Но и Скороходов своими речами сумел заронить тревогу в сердца. Ведь скот-то нелегко достался! А ну как его действительно отберут под расписку!

Николка говорил долго и наконец охрип окончательно. Но он видел, что крестьяне стоят вокруг еще в нерешительности, еще не убежденные, даже, пожалуй, немного враждебные. Нельзя было распускать народ по домам.

Николка оборвал свою речь и толкнул Татьяну.

— Вали, Таня, ты, — сказал он шепотом. — У меня голос совсем пропал. Я, как отдохну, тебя сменю.

Таня кивнула головой. Николка закричал из последних сил:

— Слово предоставляется Татьяне Кацауровой!

Расчет Николки оказался правильным. Выступление Татьяны заинтересовало собрание. Мужики переглянулись, открыли рты. Старухи стали освобождать уши из-под платков. Какой-то старик сказал девчонке:

— Поди до матери добеги. Скажи, что Кацауриха выступает.

Толпа надвинулась на крыльцо.

Татьяне никогда не приходилось выступать перед деревенским собранием, но у нее хорошо получилось.

Она заговорила негромко, но очень искренне о том, как наладилась жизнь в коммуне, как там заботятся о детях, рассказала о библиотеке, цветнике, о вечерних чтениях. Несколько слов сказала она и о панике в деревне. Откуда взяли крестьяне, что город отбирает в колхозах скот? Наоборот, им в коммуну прислали сорок коров и обещают еще. Пожалуйста, приходите, посмотрите, убедитесь!

Николка совсем забыл про кооперативных коров, хотя напомнить о них крестьянам сейчас было очень важно.

Он шепнул Татьяне:

— Если устала, кончай. Я могу.

Татьяна умолкла, а Николка заговорил опять. Он вкратце сообщил, на каких условиях город помещает в коммуне скот.

— Мы ведь и вам предлагали к молочному хозяйству примкнуться, — напомнил он чижовцам. — Да не пошла на это «Умная инициатива».

Теперь кругом было уже много народу. Настроение поднялось. Бабы, которые не успели еще зарезать скотину, ликовали и готовы были поднять на смех всю эту затею. Николку начали расспрашивать о городских коровах. Интересовались, скоро ли будет проведено в Чижи электричество.

В это время на свое крылечко вышел Пал Палыч и сердито посмотрел в сторону избы Козлова. К Пал Палычу сейчас же подошли мужики, его друзья-приятели, и начали шепотом пересказывать ему, что говорили Татьяна и Николка. Скороходов стал возражать и нарочно возвысил голос, чтобы все его услышали. Крестьяне начали перебираться к скороходовскому крылечку. Толпа перед Николкой редела. Николка перестал говорить. До слуха его долетели слова:

— Лошадь прогнал, и не жалею. Не может быть теперь никакого имущества. Съел нас город, живьем съел. Все к зиме с ручкой пойдем.

Николка живо решил, что самое правильное будет — сразиться с кулаком перед всем народом. Он предложил перенести собрание к избе Скороходова и соскочил с крыльца. Еще на ходу крикнул:

— Дураков теперь мало, Пал Палыч! Ну, прогнал ты лошадь, твое это дело. А остальные тут при чем? Выходит, первый ты дурак и есть…

Скороходов не стал спорить. У него была другая цель — перевести собрание в драку. Он тоже спрыгнул с крыльца и двинулся навстречу Николке с криком:

— Бить вас в морду надо, коммунаров! Продали вы деревню городу! Гнать вас отсюда надо по шеям! Страдания вы мужиков увеличиваете!

И вдруг неожиданно какие-то бабы закричали тонкими голосами:

— Верно, верно!.. Бить их надо!.. Вон отсюда!

— Гони их в шею из Чижей! — орал Скороходов.

И сейчас же друзья его начали наступать на Николку. Остальные замерли, замолчали, откатились в сторону.

Николка никак не ожидал такого исхода. Он спорить шел, а не драться. А дракой уже пахло в воздухе. Скороходовские друзья ревели каждый на свой лад. Достаточно было одному ударить — и конец, Николка бы уже не встал, на нем бы выместили горе за порезанную скотину.

Николка все же решил сделать попытку навести порядок.

Он широко взмахнул руками и закричал:

— Тише! Дайте слово сказать…

Но его никто не слушал. Пал Палыч страшно ругался, кричал что хотел. Мужики напирали грудью. Николка понял, что, если он повернется и побежит назад, его обязательно ударят в спину. Но и стоять было нельзя. Бабы лезли прямо в лицо. Положение создалось безвыходное. И ни одного коммунара не видно поблизости.

Вдруг на дороге раздалось: тру… тру… тру…

Это гудел рожок на автомобиле.

Машина весело катила по улице; улыбающийся Чарли сидел у руля, а сзади Джек на длинной веревке тянул Машку, кобылу Скороходова.

Мужики один за другим начали отворачиваться от Николки, глядеть на дорогу. Бабы как-то сразу замолкли. Ребята шарахнулись к машине, побежали рядом с ней, закричали:

— Машку поймали!.. Ура!.. Куда ведете? Себе возьмете?

Скороходов притих и начал приглядываться к автомобилю и лошади, должно быть не понимая еще, в чем дело. Но вдруг он узнал свою Машку, разглядел и веревку, и сразу все стало ясно ему. Он мгновенно забыл о Николке.

— Стой, стой, конокрад, злодей! — закричал он и побежал по улице прямо к машине.

Чарли остановил автомобиль шагах в ста за домом Скороходова. Пока Пал Палыч бежал это расстояние, Джек попытался разъяснить, что здесь, собственно, произошло.

— Какие же мы конокрады, Пал Палыч? — выкрикнул он с машины. — Ты лошадь вон выгнал, перед всеми отказался от нее. А мы ее спасли и вот ведем. Все-таки в ней одна лошадиная сила…

Как-то сразу переломилось настроение на улице. Мужики захохотали, заговорили:

— А ведь верно, Пал Палыч. Раз ты лошадь прогнал, не твоя она теперича. Пущай уж на коммуну поработает.

Скороходов остановился, мотнул головой и заорал:

— Друзья, помогите! Ведь грабеж! На людях грабят!

Но друзья его не откликнулись на призыв. Пал Палыч побежал и дальше один. Тут Чарли тихонько тронул машину, Джек подтянул веревку, лошадь пошла.

Скороходов бежал по улице изо всех сил, как никогда не бегают больные люди. Он расставил свои руки с короткими пальцами и несколько раз пытался схватить лошадь, но хватал только воздух. Он напрягался, кричал что-то, и на него страшно было смотреть. Это мужицкая жадность бежала вслед за уходящим добром.

Чарли вел машину таким ходом, что только хвост лошади изредка приближался к Скороходову. Но поймать его Скороходов не мог — Боби Снукс мешал, путаясь в ногах.

— Стой! Стой! — кричал Скороходов.

И бежал, бежал за машиной.

Игра определенно понравилась мужикам. Они мелкой рысцой следовали за Пал Палычем, чтобы не пропустить ни одного его движения, чтобы видеть конец всей истории.

Николка быстро сообразил, какие выгоды можно извлечь из всего этого.

Он закричал, показывая рукой вдоль улицы:

— Во, видели, ребята, какой он есть человек! Лошадь при всех прогнал, а теперь рысью за ней гонится. Не гонись, Пал Палыч, не поймаешь! Вот перед всеми Чижами говорю: поработает твоя кобылка на коллективизацию. Сегодня же вечером в книгу живого инвентаря запишем. Только через суд обратно отдадим. Так и знай. А я на суд всю деревню приведу свидетелями. Посмотрим еще, чья возьмет, товарищи. Правильно американцы сработали. Поезжайте домой! А мы пешком придем.

Вмиг автомобиль набрал скорость и исчез вместе с лошадью вдали.

Скороходов охнул, повернулся и быстро побежал назад. У избы Козлова он остановился, протянул вперед руки, словно собираясь просить о чем-то, но вместо этого сказал только:

— Бу… — Затем еще несколько раз: — Бу, бу, бу… — и грохнулся на дорогу.

Дочери Скороходова и несколько баб подбежали к нему, тонко закричали, как запели. За ними следом подошла Татьяна. Она очень испугалась. Вокруг старика образовался круг.

— Вишь ты, Чурасов! — сказал мрачный мужик Собашников, сердечный друг Скороходова. — Жить людям вы не даете. Ведь второй по счету удар со стариком. В пузырек вы его совсем загнали.

— Сам себя загнал! — ответил Николка запальчиво. — Кто его заставил кобылу гнать со двора? Не будь такого дела — и скота резать не стали бы.

— Это уж конечно, — согласились мужики. — Лошадью он нас вконец убедил. При всех поленом прогнал. Говорил, отказываюсь от нее ради волков.

В это время Скороходова уже несли по улице. Он мычал, и руки его болтались как неживые. Татьяна попросила мужиков отойти от избы и вслед за Скороходовым вошла на крыльцо.

— Таня! — закричал Николка. — Иди-ка сюда.

— Сейчас, — ответила Татьяна от двери. — Надо ему помочь. Попробую компресс поставить.

История с лошадью и удар со Скороходовым отрезвили деревню. Слишком ясно было видно теперь, что старик плутовал, прогоняя лошадь. Крестьяне самостоятельно и с большим жаром принялись обсуждать событие. Многие уже искренне жалели, что порезали скот. Бабы плакали и ругали Скороходова всеми словами. Капралов и Козлов, веселые, показались на улице. Козлов побежал к Николке и начал шептать ему на ухо:

— Ежели, Николка, опять пролежит старик всю зиму без языка, мы артель на все село развернем.

— А Петр-то?

— С ним справимся.

— Тогда, значит, можем домой идти! — сказал Николка. — Поди, Вася, позови Татьяну.

Капралов подошел к избе Скороходова. У крыльца кучка крестьян, приятелей Пал Палыча, возбужденно обсуждала события. Увидя Капралова, замолчали. Тот стукнул в окно:

— Татьяну посылайте. Ждем.

Татьяна вышла на крыльцо с заплаканными глазами.

— Прямо ужасно, — сказала она Капралову тихо. — Человека жалко. Ведь он никого не узнает, мычит. И зачем только Джек его лошадь захватил? Бороться надо честно.

— Как так честно?

— Словами.

— Ладно, — махнул кулаком Капралов. — Драка насмерть идет, разбираться некогда. Если церемониться будем, сами без голов останемся.

— Нет, нехорошо, — сказала Татьяна упрямо.

— А по-нашему, Яшка положение спас. Перед всей деревней кулака оскандалил.

Татьяна ничего не ответила и подошла к Николке, который стоял у избы Козлова. Вокруг него собрались члены «Кулацкой гибели». Настроение у всех было бодрое. Козлов кричал:

— Генеральный штаб у неприятеля без связи остался! Теперь поработаем!..

Но Николка не радовался. Он был убежден, что история со Скороходовым еще не кончилась. Перед уходом из Чижей он просил Козлова внимательно следить за избами Скороходовых и в случае чего слать верхового в коммуну.

 

Ночью

К вечеру пошел сильный дождь, и Джек с Чарли бегали на электростанцию посмотреть плотину. Когда они вернулись, Маршев позвал их в контору. Там собралась ячейка, и Николка хотел, чтобы и американцы участвовали в заседании.

Прежде чем приступить к разговорам, Николка запер двери на ключ. А потом уже начал:

— У меня, товарищи, маленькое предложение.

— Ну?

— Предлагаю Пал Палыча из Чижей выселить за контрреволюцию. Сельсовет нам поможет. Свезем его в город; пусть там разберут, какая у него болезнь и прочее. А то нам минуты покоя нет, пока он здесь околачивается.

Предложение было новое, и все помолчали немного. Потом начались возражения. Дмитрий Чурасов особенно был против.

— Ведь главный его козырь в языке, Коля, — доказывал он. — А раз теперь он немой и только мычит, беды от него не будет. Авось всю зиму пролежит, а мы за это время много дел наделаем. Вот проведем электричество и крепкой ногой в Чижах станем. Поправится он весной, выйдет на улицу, а кругом все наши. Он на нет и сойдет.

Булгаков тоже высказался против. Он даже целую историю рассказал:

— Пойми ты, Коль, ведь нас на смех поднимут в городе. Привезем мы его. Отлично. Возьмут его, допустим, на допрос. А у него язык не ворочается. Тоже, скажут, поймали преступника. Его на кладбище тащить надо, а не в острог. Деревенщина вы, скажут, а еще коммунары.

Джек был определенно на стороне Николки. Хоть он и не имел доказательств, но внутренне был убежден, что все беды в коммуне от Скороходовых. Припомнил он и поджог станции, и гибель огурцов. И так строить нелегко, а тут еще палки суют в колеса.

— Следить за ними давайте, — предложил Булгаков.

— Так ведь времени на это не хватит, — ответил Джек. — Следить будем, а работать когда?

— Резюмирую, — сказал Николка. — Отвезем его на машине в город завтрашний день ночью. Там доктора замечательные есть, профессора. Пусть они его осмотрят и лекарство пропишут. А как он выздоровеет, тогда поговорим.

Поднялся спор. Николка крепко стоял на своей позиции, Джек его поддерживал. Они доказывали, что даже в постели Скороходов опасен. Ведь вот всю прошедшую зиму пролежал он якобы без языка, а когда зашли к нему коммунары, он Библию читает и указаний в ней по текущему моменту ищет. Как теперь узнать, когда к нему язык вернется? Может, завтра, а может, через месяц. Десяток верных приятелей у него в Чижах есть, через них он с деревней связь держит. Некоторые бабы считают его за мученика, говорят, что он записки пишет и рассылает со своими дочерьми. Теперь, как поправится, наверное, новую штуку придумает.

Капралов только открыл рот, чтобы возразить Николке, как вдруг далеко у конюшни тявкнула собачонка Чумакова. Боби Снукс, который лежал под столом, моментально вскочил на ноги и бросился к двери.

— Ша, ребята! — сказал Николка. — Подождите.

Замолчали, прислушались. Но кругом было все тихо. Только дождик лупил по крыше да вода шумела, сбегая по трубам. Собака у конюшни умолкла, но Боби стоял у двери беспокойно, задрав морду вверх.

— Дай мне слово, — начал было Капралов.

— Подожди! — остановил его Николка. — Посидим в темноте, ребята.

Он потушил электрическую лампу и подошел к окну. На площадке перед большим домом горел фонарь. Вокруг него кружились водяные капли. Коммуна спала, и совсем было тихо на дворе. Но именно эта тишина почему-то и казалась подозрительной.

Николка достал наган из стола и сказал:

— Возьми-ка собаку, Яша, да выйдем на крыльцо.

Джек взял Боби за ошейник и открыл дверь. Все вышли на террасу и молча постояли несколько минут. Ничего подозрительного на дворе как будто не было, только Боби ворчит и рвется из ошейника.

— Чует кого-то! — прошептал Николка. — Отпусти его, Яша.

Джек освободил собаку. Одним прыжком Боби соскочил с террасы и исчез в темноте. Затем, далеко у конюшни, послышался его ожесточенный лай, визг и как будто звуки борьбы.

— Хорек! — сказал Маршев.

— Брось! — оборвал Николка. — Какой там хорек! Не понимаешь разве: Скороходов Пал Палыч за лошадью пришел с друзьями своими. Бегом, ребята, но без крика!

Коммунары соскочили с террасы и побежали в темноту. Капли дождя плющились о лица, забивались в глаза и уши. Слышен был топот ног впереди и лай удаляющегося Боби. На мгновение задержались у конюшни. Капралов зажег спичку, осветил ворота. Они были заперты изнутри на задвижку, но кто-то всунул в щель железный шкворень и, видимо, пытался проникнуть внутрь. Слышно было, как лошади в конюшне тревожно перебирают копытами и как храпит Чумаков.

— Бежим дальше, товарищи! — скомандовал Николка. — Если хоть одного изловим, все дела распутаем.

Коммунары побежали по фруктовому саду, и лай Боби Снукса служил им путеводным сигналом. Собака лаяла далеко впереди.

Бежать по саду было трудно. Ноги скользили по мокрой земле, ветви яблонь хватали за одежду. В темноте можно было удариться о ствол дерева, выколоть глаз о низкий сук. Но ребят не смущало все это. Николка торопил. Он понимал, что погоня является как бы продолжением разговора в конторе и если понатужиться и нагнать неизвестных людей, то все станет ясно.

Делая огромные прыжки, Николка все время покрикивал:

— Наддай, ребята, наддай! Борьба на последнем этапе…

Сад кончался. Вдруг издалека, из-за пруда, донесся протяжный вой Боби. Затем все затихло. Коммунары выскочили из-под деревьев, перемахнули через канаву. Пруд остался сбоку, впереди были разрушенные мокрые гряды огорода, а дальше уж поле. За канавой остановились.

Ни лая, ни топота слышно не было.

— Может, в засаду сели? — спросил Капралов.

— Нет, по огороду бегут, мягко, — ответил Николка. — Поэтому и шагов не слышно. Но следы останутся.

— Да ведь не разберешь их, дождем смоет.

— Не успеет смыть, — вмешался в разговор Джек. — Теперь уж мы их словим. Боби приведет.

— А ведь верно! — подхватил Николка. — Вперед, товарищи!

Коммунары побежали по огороду.

— Позови пса, Яша, — сказал Николка.

Джек громко закричал:

— Боби, ищи!

И в ответ ему совсем близко, слева, раздался жалобный визг собаки. Джек побежал налево. Между черных гряд копошился Боби Снукс. Он попытался встать, но упал и опять тоскливо взвизгнул.

— В чем дело, Боби? — спросил Джек ласково.

Капралов спичкой осветил собаку. Спинной хребет Боби был перебит ударом топора. Задние ноги не действовали. Вся земля кругом была забрызгана кровью, и красноватая лужа темнела под собакой. Спичка догорела.

— Добей его, Николка! — сказал Джек каким-то чужим голосом. — Все равно теперь не выживет.

— Сам добей.

— Мне его жальче.

Николка вытащил наган и выстрелил Боби в ухо. Собака вздрогнула и замерла при вспышке выстрела. Ребята помолчали минуту.

Джек отошел в сторону и провел рукой по лицу. Лицо было совсем мокрое от дождя и слез.

— Эх и ответит мне Скороходов за собачку! — сказал Николка со злостью. — Ясно, поняли, что она на след нас наведет. Что же, идемте назад, товарищи. Теперь не догоним.

Но никто не двинулся с места. После стремительного бега вперед возвращаться в коммуну только с трупом собаки казалось невозможным.

— Что с Бобом делать будем? — спросил Маршев.

— Здесь пусть остается, — ответил Николка. — Завтра зароем. А сейчас кровью замараемся.

Ребята тихо вернулись в усадьбу. У конюшни долго будили Чумакова. Тот вышел наконец, и они рассказали ему о ворах, о смерти Боби и показали железный шкворень. Сонное состояние у Чумакова быстро прошло.

— Эх, не надо бы нам с кобылой связываться, — зашептал он испуганно. — Запалят нам конюшню, как пить дать. Теперь спать по ночам не придется.

— И не спи, Чумаков, — сказал Николка. — Очень свободно поджечь могут. Впрочем, ты все равно огонь проспишь.

Маршев вызвался переночевать на конюшне, сказал, что спит чутко. Остальные вернулись в контору.

— Ну? — сказал Николка, стягивая с себя мокрую рубаху. — Так, значит, Пал Палыча трогать нельзя. Пожара ждать будем?

— Теперь ждать нечего, — произнес решительно Капралов. — Верно, у него язык заработал, если людей подослать сумел.

Все разделись, выжали мокрую одежду, уселись вокруг стола. Никто не возражал против выселения Скороходова. Ночной набег и убийство собаки вызвали злобу у всех. Длинноногого Боби полюбили в коммуне. За лето узнали его ум и чутье, и всем казалось, что, пока пес на дворе, с врагами справиться легче.

Говорили недолго. Решили на другой же день вечером отправить Скороходова в город и там добиться производства следствия.

Джек поднялся в светелку и разбудил Татьяну.

— Что, Джек? — спросила она сквозь сон.

— Убили Боби Снукса, — ответил Джек просто. — Что я теперь Летнему напишу?

Татьяна села на постели.

— Кто убил?

— Конечно, скороходовская компания.

— Как тебе не стыдно, Джек, — сказала Татьяна с горечью. — Умирающий старик… Разве ему до собак теперь?

— А это мы завтра узнаем. Решили его из деревни вытряхнуть.

— Как — вытряхнуть?

— А в город его отвезем. Нам с ним вместе жить нельзя. Пусть в городе разберут, хорош он или плох.

И Джек начал стаскивать мокрые сапоги.

Татьяна помолчала немного, потом заговорила убежденно:

— Но он не виноват, Джек. Ручаюсь тебе, что не он убил Боби. Ведь я же сама видела его. В избу к нему заходила. Он может только мычать.

— В городе разберут, что он может и чего не может.

— Но ведь он оправдаться не сумеет, Джек. У него паралич языка.

— Там доктора хорошие, вылечат. Заговорит, и еще как!

— Ах, как ты рассуждаешь! Паралич часто неизлечим. Я это наверное знаю. Нехорошо вы придумали.

— Завтра поговорим, Татьяна, — сказал Джек и улегся на кровать.

Он устал; ему не хотелось спорить, но не хотелось и спать. Очень жалко было Боби Снукса. Он повернулся лицом к стене и вдруг почувствовал, что слезы сами собой бегут из глаз и мочат подушку. Джек покрепче зажмурился, но это не помогло. Он заснул не скоро — может быть, через час.

Татьяна же лежала без сна до рассвета и все думала.

 

Татьяна и Джек

Татьяна неплохо работала в коммуне. Она аккуратно выполняла все поручения, которые выпадали на ее долю, хорошо вела книги и сверх того копалась в саду, занималась с ребятами. На ее глазах старая, разрушенная усадьба превращалась в культурное хозяйство по новому плану и быстрыми темпами. Но как это ни странно, коммуна не радовала ее.

С первых же дней переселения крестьян в Кацауровку Татьяна начала страдать от того, что коммунары малокультурны, оскорбительно ругаются, бросают окурки непременно на пол, плюют на стены, пачкают контору ногами.

Все это было на самом деле, и Татьяна решила про себя, что главная ее задача в коммуне — бороться со всем этим.

Первое время она стеснялась делать замечания коммунарам, боялась, что ее будут считать за барыню, помещицу. Но потом, когда к ней привыкли, она повела борьбу за чистоту и культурность и нашла даже себе помощников в этом деле. Ее поддержали женщины — жена Капралова и Вера Громова, а из мужчин прежде всего Дмитрий Чурасов. Правление развесило целый ряд плакатов, призывающих к чистоте, и Татьяна начала кампанию.

Часто, краснея от волнения, она отводила в сторону Чумакова или Маршева и шептала им, что надо счищать грязь с сапог железкой, которая прибита на крыльце. Она отдала всю свою посуду в столовую коммуны, чтобы за обедом не ели из общей миски. Вместе с Дуней она мыла полы в коридоре и конторе. Но стояла горячая пора. Коммуна боролась за свое существование. Плевки и грязь казались мелочью, когда шла спешка с пахотой или уборка урожая. Поэтому полы быстро грязнились, а воздух в помещениях был тяжелый.

Татьяна приходила в отчаяние, но не хотела покориться. Она сделала попытку привлечь на свою сторону Джека, но из этого ничего не вышло.

Джек никогда не ругался, брился через день и был очень чистоплотен. Его Америка приучила к этому.

С работы он возвращался не менее перепачканным, чем остальные, а даже больше: он имел дело с машинами, со смазкой, с керосином. Но он не садился за стол, пока не отмывал грязи и не снимал рабочей одежды. Татьяна просила его подействовать в этом же направлении на коммунаров, но Джек отвечал:

— Подожди три года, Татьяна. Тогда мы займемся чистотой вплотную. Для этого надо прежде всего вырыть артезиан. А сейчас, сама знаешь, воды не хватает в колодце. Подожди три года, тогда мы покажем чистоту, какая тебе и не снилась.

— Но за три года можно умереть от грязи. В большом доме появились клопы.

— Клопов мы выбьем сейчас. А образцовая чистота начнется с постройкой артезиана.

Но Татьяне не пришлось ждать три года, дело обошлось и без артезиана. Коммуна оказалась лучшей школой новой жизни. Незаметно прививала она своим участникам широкий кругозор, сплоченность, чувство товарищества. Вслед за этим пришли дружелюбие и чистота. Большой дом дал простор. Мастерская устранила бедность в мебели, появился порядок в столовой, конторе, комнатах. Люди тоже не стояли на месте, каждый по отдельности и все вместе менялись, росли к лучшему. Мыться перед едой вошло в обыкновение, рядом со столовой была устроена умывальная комната. Никто уже не бросал костей под стол и не сморкался на стену. Ругательства вышли из обихода коммуны: за них штрафовали по гривеннику в пользу библиотеки. Сережка Маршев как-то привез из города зубную щетку. Вскоре у каждого появилось по щетке, завелись и бритвы и носовые платки. Коммуна теперь была совсем не та, что вначале. Но Татьяна как-то не замечала этого. Скорей ей казалось, что она просто привыкла к грязи и людям и опустилась сама.

Никто не знал ее мыслей, печали и слез. Она жила все время в тайной отчужденности от своих новых товарищей. Помимо своей воли, она видела во сне прежнюю усадьбу, и даже братьев своих она вспоминала с любовью. Поваленные на аллее дубы вызывали в ней грусть. Цветник перед домом, о котором она мечтала весной, временами казался ей неуютным и ненужным.

Главное несчастье Татьяны заключалось в том, что она ни с кем не могла поделиться своими мыслями. Даже Джек был для нее чужой человек, хотя по внешности это не чувствовалось. Татьяна редко спорила с ним: она считала, что все равно он не поймет ее. Они слишком разно смотрели теперь на вещи. Кроме того, Джек был всегда занят и, казалось, не имел нужды в задушевном разговоре и даже отдыхе.

Он ожесточенно работал, и это наполняло его жизнь до краев. Только работа в большом общем деле может так увлечь человека. Он работал не только руками и не только головой, но и все чувства его находили себе применение на полях, на собраниях, в городе. Он не был теперь одиноким, как прежде, в Починках. Каждое чувство его было чувством его товарищей, и это удваивало и утраивало его энергию.

Прежние мечты о маленькой ферме казались Джеку смешной, ничтожной затеей, пустой спичечной коробкой, которую выбрасывают на дорогу легко и без сожаления. Перед ним открывались возможности, о которых он и не мечтал в Америке. Обилие земли, грандиозные планы, новые товарищи — все это увлекало его. Он рос на работе, в поле и в лесу, во время бесед и собраний, он все время двигался вперед к общей цели. А вот Татьяна не сумела перестроиться.

Внешне она не была чужой в коммуне. Ей доверяли, и Татьяна всегда старалась оправдать доверие. Но жизнь не казалась ей такой простой, как коммунарам, успехи — не такими большими, и часто новые мероприятия коммуны вызывали в ней внутренний протест, которого она не решалась высказать.

Сейчас, например, она считала, что со Скороходовым поступили несправедливо. Ей было жалко старика, который гнался по улице за лошадью, и она не понимала Джека, который был зачинщиком всего этого дела. «Нехорошо он поступил, — думала она, — не по-человечески». И Татьяна заснула с мыслью, что завтра утром она наконец поговорит подробно с мужем обо всем, выскажет ему все свои сомнения и попросит на них ответа.

Но ей не удалось сделать этого.

Когда Татьяна проснулась, Джека в комнате не было. Он встал рано, тихо оделся и побежал закапывать Боби Снукса. Татьяна решила поговорить с ним после обеда и даже придумала, как начать. Но Джек не пришел к обеду. Как выяснилось, он работал на электростанции и, видимо, захватил еду с собой. Татьяна хотела перекинуться словечком с Николкой, но сразу поняла, что из этого ничего не выйдет. Николка говорил за обедом с возмущением о ночном нападении, и все разделяли его гнев. Врага не называли, но ясно было, что существует уже не подозрение, а уверенность. Вмешаться в разговор за столом Татьяна не осмелилась. И дальше, после обеда, Татьяна тосковала и томилась, желая хоть с кем-нибудь поделиться своими мыслями. И она нашла такого человека — Пелагею Восьмеркину.

Как это ни странно, Пелагея и Татьяна очень близко сошлись между собой в коммуне. Старуха полюбила Татьяну, во всем угождала ей, и, когда Джека не было, она приходила в светелку, и они шептались о чем-то. И теперь, после обеда, Татьяна позвала Пелагею наверх, и они долго разговаривали. Под вечер старуха тихо сошла со светелки, а Татьяна заснула.

Джек вместе с Чарли долго работал на станции. Ночной дождь размыл рабочий рукав, и надо было подсыпать камней у желоба. Над этим провозились до позднего вечера. Поэтому Джек не пришел и к ужину, и напрасно Татьяна ждала его. Только часов в десять вечера Чарли закричал на дворе по-английски, и Татьяна поняла, что Джек вернулся. Она сейчас же накинула платок и вышла на крыльцо. У конюшни слышались голоса, и Татьяна пошла туда.

При свете фонаря она увидела две телеги, запряженные парой лошадей каждая. Весь актив коммуны был здесь. Оживленно разговаривали, и Татьяна подошла незаметно.

— Куда собираетесь ехать, ребята? — спросила она.

— Да вот хотим одного человечка в город, в больницу, свезть, — лукаво ответил Николка.

Татьяна поняла, о каком человечке идет речь, но она чувствовала, что сейчас заступаться за Скороходова уже поздно. Коммунары были одеты по-дорожному, и, судя по всему, у них все было решено. Однако Татьяна все-таки захотела сделать еще одну попытку. Она потянула Джека за рукав и тихо сказала:

— Джек, поди сюда. Ведь мы не видались с тобой сегодня.

— Верно, Таня. Я на плотине был с утра.

Они отошли в сторону. Татьяна зашептала:

— Мне надо поговорить с тобой по секрету.

— А завтра?

— Нет, сейчас.

— Ладно, говори.

— Джек, — сказала Татьяна и неожиданно для себя самой заплакала, — я знаю, вы Скороходова выселять едете. Не надо, не надо этого делать.

— Будет тебе, Таня, — сказал Джек, скрывая возмущение. — Ну чего ты за него заступаешься? Ведь если он больной, его прежде всего вылечат.

— Нет…

И вдруг она почувствовала в себе какой-то гнев, решительность, силу.

— Я уйду из коммуны, если вы это сделаете… Уеду в Москву…

И, не дав Джеку сказать, она побежала к пруду так быстро, как будто бы решила утопиться.

Джек догнал Татьяну за кустами сирени. Он сжал ее руку и зашептал в лицо:

— Как тебе не стыдно… Из-за кулака… Ведь он сожжет нас, если его оставить. Иди сейчас же домой!

— Хорошо, Джек, — сказала Татьяна покорно.

В этот момент ей показалось, что в кустах промелькнула какая-то тень. Татьяна задрожала от волнения, даже зубы застучали.

— Чего ты, Таня, такая? — спросил Джек мягко. — Больна, что ли?

— Мне очень страшно, Джек. Мне кажется, что здесь, в саду, ходят…

— Где?

— Вот там, за сиренью.

Джек сделал движение к сирени, но Татьяна удержала его:

— Не ходи туда, не ходи… Я боюсь…

— Чего же бояться-то? Если там кто-нибудь ходит, то я его сейчас…

— А если он тебя… Подожди… Я хочу сказать тебе один секрет. Ты знаешь, я послала…

— Сейчас, Таня, погоди! — закричал Джек громко. — Я сперва посмотрю… Не должно быть врагов у коммуны…

Как раз в этот момент пухлый желтый огонь показался в темных кустах. Затем был грохот выстрела и сильный толчок. На этом оборвалось сознание Татьяны и Джека.

Ружье, очевидно, было заряжено волчьей картечью, иначе выстрел не уложил бы сразу двоих.

Они упали рядом, держась за руки.

 

Говорит Москва

Редактор перебирал последние телеграммы из провинции и вдруг как-то наморщился, вскочил с места и вынул одну телеграмму из пачки остальных. Потер лоб, прошелся по комнате, не зная, что делать. Потом быстро подбежал к телефону, взялся за трубку. Назвал номер, все еще глядя на телеграмму.

— Попросите к телефону товарища Летнего.

— Я вас слушаю.

— Беда, Егор. Ведь убили Восьмеркина. И жену его убили. Сейчас телеграмма пришла. Приезжай.

Через полчаса Летний вошел в кабинет редактора. Тот сидел уже над рукописью и молча протянул ему бумажку.

— Чертовщина! — сказал Летний и пригорюнился. — И не поймешь, в чем дело. Кто убил? Почему сразу двоих?

Редактор произнес совершенно твердо:

— Тебе придется поехать туда, Егор. Подшефный колхоз, большое несчастье. Надо вокруг этой истории движение поднять, весь район всколыхнуть… Расследовать придется все сверху донизу. Мы тебя от газеты уполномочим. С властями свяжешься, с партийными органами. Будешь каждый день нам телеграфировать. Когда выехать можешь?

— Завтра могу.

— Завтра так завтра. На похороны все равно не поспеешь. Телеграмме этой три дня.

Немного помолчали.

— А как объясняешь эту историю? — спросил редактор.

— Да как объяснить? Ячейка у них молодая, неопытная, проглядела, что вокруг делается. А борьба сейчас обострилась, сам знаешь. Мы ведь его еще весной предупреждали, что беда может быть.

— Как же, помню.

— А жалко Восьмеркина, — сказал Летний душевно. — Хороший из него работник вышел, квалифицированный, смелый. Решительный он был, на половину не шел. Он мне рассказывал, как за одну ночь колхозником сделался.

— Надо им послать что-нибудь в коммуну. Он тут весной о динамо говорил.

— Достали они динамо.

— Инкубатор, может быть?

— Есть у них инкубатор. Сами сделали.

— Тогда узнай на месте, что требуется, и напиши. Мы вышлем. Ты их как следует там подбодри.

— Это уж конечно. Постараюсь.

— А телеграмму я завтра в газете даю. Сделаю примечание, что выслали специального корреспондента.

Весь следующий день Летний бегал по делам, связанным с отъездом.

Он получил аванс на поездку, накупил книг, карандашей, тетрадей. Специально ребятам на новые галстуки достал большой кусок красной материи.

Но все эти хлопоты, такие приятные обыкновенно, сейчас не радовали его. Все время мысль писателя возвращалась к Джеку, к энергичному, неунывающему Яшке, каким он видел его в коммуне и в Москве. Летний как-то не представлял себе, что Восьмеркина уже нет в «Новой Америке». Кто теперь там бьет в гонг по утрам, разводит горячку, строит новые планы? Разве такую утрату легко заменить? Конечно, нет. И писатель больше всего рассчитывал на свою бодрость, которую он из Москвы привезет в коммуну.

Летний еще раз побывал у редактора, и они долго говорили о поездке. Вечером на вокзал сотрудник редакции привез целый ящик литературы и письмо от шефов в коммуну. Летний прочел письмо, спрятал его в карман и вошел в вагон. Он уложил тяжелый ящик под лавку и вышел погулять по платформе.

— Отчасти сама виновата. Колхозников часто убивают, — услышал он вдруг за своей спиной.

Летний обернулся. Произнес эту фразу человек средних лет, одетый по-дорожному. Даже сумочка была у него через плечо. Рядом с ним стоял другой человек, помоложе, и хорошо одетая женщина.

— Возвращайся скорей, Валентин, — говорила женщина. — Я буду очень скучать без тебя.

— А если обо мне зайдет разговор, — сказал другой человек, помоложе, — то ты соври, что я уехал на Кавказ и оттуда не пишу. Ты там надолго думаешь задержаться?

— Нет, больше дня не пробуду. Что мне там делать?

Разговор перестал интересовать Летнего, и писатель вошел в вагон. Поезд скоро тронулся. Поплыли фонари по платформе, и квадрат окна то наливался ярким светом, то потухал, сливаясь со стеной. В отделение кто-то вошел. Летний сейчас же узнал человека, который ехал куда-то на один день.

Человек занялся своими чемоданами. Их было два, и они были велики. Редко берут столько вещей на один день. Человек легко поднял чемоданы кверху и уложил их на полку. Потом закурил папиросу и обратился к Летнему:

— Далеко едете?

— Далеко. За Волгу.

— Ага, значит, нам по пути. Я тоже еду в один заволжский колхоз. У меня несчастье: сестру-колхозницу кулаки убили. Сегодня в газетах было.

— Да, читал, — сказал Летний, не подавая виду, что история эта так хорошо известна ему. — Ужасный случай. Только ведь вы на похороны не поспеете. Кажется, много дней уж прошло.

— Разумеется, я опоздал. Но я и не стремлюсь попасть на похороны. У меня другие намерения.

— Какие же могут быть другие намерения в таких случаях?

Кацауров замялся.

— Как вам сказать… Мне хотелось бы забрать в коммуне кое-какие вещи. Наследство, если можно так выразиться. Я и чемоданы с собой нарочно захватил. — Он поднял глаза к потолку. — Они пустые…

— На какое же наследство вы рассчитываете? — спросил Летний чуть-чуть насмешливо.

Кацауров не заметил иронии и ответил деловым тоном:

— О, конечно, сущие пустяки… Не дом, не сад и не аллея. Когда-то вместе с сестрой жил наш покойный отец. После него остались белье, мелочи, книги. Там есть замечательный английский глобус с часовым механизмом, китайский гонг, виды тропиков, карты. Наш отец был моряком дальнего плавания, у меня есть младший брат. Я думаю, что мы, как сыновья, имеем право получить вещи покойного отца. Я уже советовался с юрисконсультом. Почему эти вещи должны отойти к коммуне? Там есть приличная английская библиотека. Вряд ли эти книги пригодятся колхозникам. Значит, я могу взять их.

Летний задумался. Он вспомнил рассказы Джека о том, с каким интересом слушали коммунары описания путешествий капитана Кука по теплым морям. Писателю захотелось сейчас же сказать своему спутнику, что английские книги все-таки нашли себе применение в коммуне, так же как и глобус и китайский гонг. Но Летний промолчал. Он вспомнил, что Джек умер и теперь некому переводить путешествия. Разговор сам собой прекратился.

Писателю неприятно было разговаривать с Кацауровым, историю которого когда-то рассказывал Джек. Летний знал, что братья плохо относились к Татьяне. Они вспомнили о ней только теперь, когда она умерла.

Неприятное чувство к Кацаурову сохранялось у Летнего всю дорогу. Писатель читал газеты и отвечал на вопросы односложно. Видимо, Кацауров понял, что Летний сознательно избегает его, и тоже умолк. Только за час до выхода из вагона разговор завязался опять.

Кацауров уже снял свои огромные чемоданы с верхней полки и надел калоши.

Летний спросил:

— А вы как думаете до коммуны добраться: пешком или лошадь возьмете?

— Конечно, думаю нанять какую-нибудь клячонку.

— Тогда мы можем поехать вместе.

Кацауров посмотрел на Летнего с любопытством и сразу оживился:

— Как? Разве вы тоже туда едете?

— Да.

Кацауров испугался и замолчал. Он начал вспоминать, не сказал ли он чего-нибудь лишнего своему молчаливому спутнику. Потом решил, что надо узнать сначала, кто он такой.

— А вы там раньше бывали?

— Да, прошлую осень там был.

— И покойную сестру знали?

— Да, знал. Знал и ее мужа. Сейчас я послан в коммуну от газеты в связи с убийством.

Кацауров поднялся и заговорил дрожащим голосом:

— Странная, ужасная, печальная смерть. Бедной сестре не повезло в жизни. Мне ясна и причина, если хотите. Она была ни то и ни се, не наша и не ваша. И вот поплатилась.

— Я ничего не знаю о несчастье, кроме самого факта, — сказал Летний. — Но должен заметить, что сестра ваша хорошо работала в коммуне. Ее уважали как работницу. Мне даже кажется…

Летний остановился.

— Что вам кажется? — испуганно спросил Кацауров.

— Мне кажется, что ваш приезд в коммуну с этими пустыми чемоданами вряд ли вызовет там радость.

— О, я на это и не рассчитываю.

— Возможно даже, что выйдут неприятности.

— Какие именно?

Летний решил выместить на Кацаурове в одном слове всю антипатию. Он сказал, глядя ему в глаза:

— Арестуют…

Кацауров передернулся.

— Но я не преступник. Почему вы так думаете?

— Видите ли, ваша сестра передала коммуне почти все свое имущество.

— И гонг?

— Да, конечно. И гонг, и глобус, и карты, и даже библиотеку. Посуда в общей столовой. Вам придется отнимать вещи силой…

Кацауров почернел, замолчал.

Потом он заговорил мягко и укоризненно:

— Почему же вы так поздно сказали мне об этом? Мне кажется, что в наши тяжелые времена интеллигентные люди должны помогать друг другу. Ведь сейчас мне придется возвращаться в Москву. Не стану же я устраивать сам скандала в коммуне, я возьму поверенного. Иными словами, я совершенно напрасно потратил время и деньги.

Летнему было очень трудно удержать смех. Но он все-таки сдержался и ответил вполне серьезно:

— Я не специалист по части получения наследства. Я писатель. Может быть, я и ошибаюсь, и вам вернут вещи полностью и еще заплатят за пользование…

— Это коммунары-то? Извините. Я себе совершенно ясно представляю, что там может случиться. Поезжайте в коммуну вы, если вам хочется, а я туда не ездок.

Он вышел из вагона, не доезжая одного перегона до места назначения. Уходя, не простился с Летним и сильно стукнул дверью.

Через двадцать минут Летний сошел на знакомой станции.

Прежде всего он пошел разыскивать людей, которые могли бы рассказать ему подробности трагического происшествия в коммуне.

Он вернулся на станцию через полчаса и отправил в Москву телеграмму:

ВОСЬМЕРКИН ЖИВ ТЯЖЕЛО РАНЕН ЖЕНА УМЕРЛА ПОДРОБНОСТИ ПИСЬМОМ.

 

Третий удар

Вот что случилось в коммуне в ту памятную ночь. Выстрел прогремел близко от конюшни, и коммунары, не мешкая, бросились в сад. Николка бежал первым. В кармане у него был электрический фонарик, как-то подаренный ему Егором Летним.

Освещая себе дорогу, Николка заметил два тела на земле.

— Оба убиты! — закричал он, повернувшись назад. — Маршев, скачи в больницу за докторшей! Телеграмму дай прокурору на станции! Осторожно в дом их несите — может, живы еще. А мы дальше побежим.

Маршев вернулся во флигель, и сейчас же двор наполнился плачем и причитаниями. Татьяну и Джека перенесли в комнату Николки. Прибежал Чарли, охнул, схватил Джека за пульс. Рука была теплая, и пульс хоть слабо, но бился.

У Татьяны никаких признаков жизни не было.

Чарли начал быстро раздевать Джека. Одежда была прострелена и промочена кровью в трех местах: на груди, на ноге и на руке. Лицо у Джека было желтое и незнакомое. Пока Чарли раздевал его, он не издал ни одного звука. Чарли потребовал водки, йода и чистых полотенец. В коммуне оказались только полотенца. Йод был у Татьяны, но его не могли найти.

В это же самое время Сережка Маршев на паре лошадей скакал в больницу.

Пятеро коммунаров — оба Чурасовых, Капралов, Булгаков и Курка — бежали по саду, все время чувствуя, что преступник ушел недалеко. По топоту ног и треску сучьев иногда казалось, что впереди бегут двое-трое, но сколько именно — решить на ходу было нельзя. Только за садом, у пруда, Николка рассмотрел перед собой две фигуры.

Он закричал:

— Стой! Стрелять буду! — и дважды выпалил из нагана не целясь.

Фигуры не остановились. Наоборот, прибавили шагу.

За прудом преступники, очевидно, решили, что правильнее бежать в разные стороны, чтобы запутать преследователей. Но маневр этот не принес им пользы: коммунаров было пятеро.

Николка и Курка побежали за тем, что взял влево от пруда; остальные за другим, по дороге к Чижам.

В поле Николка почувствовал, что начинает уставать. Он был тепло одет и в высоких сапогах. На ходу Николка сбросил ватную куртку и прибавил шагу и тут заметил, что фигура впереди как-то странно подпрыгивает.

Николка оглянулся и крикнул Курке:

— Эй, наддай шагу! Сейчас мы его застукаем!

Затем зажег свой фонарик, сделал еще несколько шагов и остановился. Впереди никого не было, и топот затих. Только кусты горбились под слабым светом фонарика.

Подбежал Курка, тяжело дыша.

— Ну?

— Пропал из глаз.

— Кусты обыскать надо, — сказал Курка. — Там и найдем.

Николка с фонариком обошел все ближние кусты, но не нашел никого.

— Эй, вылезай, видим! — закричал он наудачу. — Стрелять буду! — и выстрелил в дальний куст.

Никакого ответа.

Николка упал на землю и застонал от досады.

— Неужели и теперь не поймаем? Ведь позор! Позор!

— Может быть, те поймали? — предположил Курка.

Николка вскочил:

— Нам хоть бы одного захватить! До остальных доберемся. Идем!

Они побежали назад. Вдруг Николка присел и потянул за собой Курку:

— Посидим немного. Может, он выскочит.

Они тихо сидели на земле. Кругом огромное темное поле, над ним — небо без звезд. Тоска.

Вдруг где-то далеко грохнул выстрел. Курка хотел было бежать, но Николка остановил его:

— Там справятся. Давай лучше еще по кустам пошарим.

И они снова принялись обыскивать кусты, перекликаясь и пересвистываясь.

Трое коммунаров, побежавших по направлению к Чижам, очень скоро почувствовали, что преступник не уйдет от них. Он явно задыхался, уставал, и расстояние до него все уменьшалось.

— Сейчас возьмем, — шептал Капралов. — Прибавь шагу, ребята.

Расстояние сократилось шагов до шестидесяти. Вдруг преступник остановился.

— Ложись! — скомандовал Капралов.

Как бывший красноармеец, он почувствовал, что дело неладно. Все трое упали наземь, и одновременно грохнул выстрел. Никто не был ранен, дробь пронеслась над головой. Но преступник, очевидно, решил, что ранены все. Мелкой рысцой он двинулся дальше, прямо на Чижи.

Коммунары воспользовались этим, тихо поднялись, побежали. Побежал и преступник. Но теперь коммунары следовали за ним с опаской, боялись, что он снова выстрелит.

Преступник двигался к Чижам, и коммунарам это было на руку. Они рассчитывали, что поблизости от села человек стрелять не будет — побоится разбудить народ.

Оказавшись на задворках Чижей, коммунары прибавили шагу. Человек — тоже. Но он не жался к дворам, наоборот, заворачивал в поле.

— На кладбище бежит, — сказал Капралов.

Кладбище было в стороне от села, у сгоревшей деревянной церкви. Там росли высокие березы и много кустарника. Ограды вокруг не было, была только канава, через которую преступник легко перескочил и сейчас же затерялся среди крестов и могил.

— Оцепить местность придется! — крикнул Капралов на ходу. — Туда лезть не стоит. Перестрелять он нас может поодиночке. Заляжет за могилами и палить начнет.

Кладбище представляло собой почти правильный квадрат. Кругом было поле.

Капралов подозвал Булгакова:

— Жарь в Чижи за Зерцаловым и Козловым. Да поскорей приходите. А мы пока с Дмитрием покараулим.

Булгаков побежал в Чижи, а Капралов и Дмитрий Чурасов стали караулить на двух противоположных углах кладбища. Все было тихо. Но временами Капралову казалось, что преступник ползет по канаве и наводит на него ружье. Капралов лег на землю, за кочку, и кое-как окопался пятерней. Но через каждую минуту он поднимался и свистел. Ему отвечал свист невидимого Дмитрия Чурасова с другого угла кладбища.

В таком положении их застали прибежавшие из Чижей Булгаков и Козлов.

— Только двое пришли? — спросил Капралов, приподнимаясь.

— Сейчас Зерцалов еще народ приведет. Мы вперед всех прибежали, — ответил Козлов. — Вот горе-то какое!..

Скоро Зерцалов пришел еще с шестью крестьянами; в их числе был Советкин.

Решили немедленно обыскать кладбище. Развели костер и с горящими ветками в руках осмотрели могилы. Тени от крестов зашатались, запрыгали по кустам бузины. Люди бродили долго, зажигая ветку о ветку. Не нашли никого. Начали совещаться.

— Убежать-то он не мог? — спросил Зерцалов.

— Да не должно бы, — ответил Капралов.

— А как думаешь — кто?

— Думали сначала на Скороходова. Да больно быстро бежал, заморил нас совсем.

— Проверить надо.

Было решено, что Капралов и Булгаков пойдут на дом к Скороходову и там произведут поверку. Остальные взяли кладбище в кольцо и, перекликаясь, расхаживали вдоль канав.

Капралов и Булгаков задами прошли на двор к Скороходову и постучались в окно. Выскочила в одеяле испуганная девка, дочь Скороходова.

— Вам чего?

— Пал Палыч по делу требуется.

Девка заревела:

— Да вы что, обалдели, что ль? Болен он, при смерти, спит. Не знаете разве?

— Пропусти, — сказал Капралов и вошел в избу.

В избе было тепло и темно. Девка жалобно плакала и тянула Василия за рукав, но тот прошел за перегородку. Зажег спичку.

Скороходов спал на своей кровати, накрывшись с головой. Он ровно дышал под одеялом. Капралов взмахом руки потушил спичку и повернул назад.

Когда ребята вернулись на кладбище, начало уже светать. Костры горели по всем четырем углам. Было холодно. Советкин спал, завернувшись в полушубок.

— Ну? — закричал Зерцалов.

Капралов рассказал все, что видел в доме Скороходова, и уселся к костру. Долго молчали.

В это время с поля донеслись крики:

— Го-го-го!..

— Это Николка кричит, — сказал Капралов и свистнул в ответ.

С поля действительно шли Николка и Курка. Булгаков побежал навстречу:

— Ну, поймали кого?

Николка промолчал. Курка за него ответил:

— Убег. Сейчас уже при свете искали. А вы поймали?

Булгаков рассказал все подробности преследования и поисков. Нйколка Чурасов хрипло выругался:

— Опять обманули нас, стервецы! Чего же тут сидеть? Идем домой. Ведь беда там…

Все поднялись с мест и начали затаптывать костры. Вспомнили вдруг о страшном несчастье, которое стряслось над коммуной и о котором забыли в пылу погони.

Молча пошли по полю.

Только один Зерцалов остался на месте. Он внимательно присматривался к чему-то на кладбище.

— Зерцалов! — закричал Николка. — Чего стал? Аль кого видишь?

— Вижу, — ответил Зерцалов глухо.

Все вздрогнули. Остановились.

Николка вернулся к Зерцалову.

— Где видишь?

— А вон там, на дереве. — И Зерцалов палкой указал на верхушку.

Это была большая береза. Голые ветви ее четко выделялись на фоне посветлевшего неба, и было заметно, что верхушка березы по стволу изуродована наростом, словно человек сидел там, прижавшись к дереву, или какой крупный зверь.

Все вернулись гурьбой к дереву и тут увидели ясно, что на березе, обняв ствол двумя руками, сидит человек. Лицо его было прикрыто шапкой.

— Слезай, видим! — закричал Зерцалов.

Фигура не двинулась.

— Тогда у меня разговор короткий будет, — сказал Николка и начал снимать куртку. — Заберусь наверх и стащу его за ногу.

— Стой, стой, Николка! — крикнул Капралов. — Нельзя лезть. Дробник у него. Он в поле стрелял.

— Давайте, ребята, его дымом подкурим, — предложил Козлов. — Соберем хворосту и запалим. От дыма он живо слезет.

Быстро у подножия березы разложили костер. Сырой хворост разгорелся не скоро, но дал много дыма. Однако дым не шел вверх по стволу. Только нижние ветви были им слегка затронуты. Человек продолжал сидеть на дереве безмолвно и не двигаясь.

— Надо огонь сильнее поднять! — скомандовал Козлов. — Можжевельнику бы хорошо, ребята.

Принесли еще хворосту. Огонь начал разгораться. Жарко было стоять рядом.

В это время человек, сидевший на дереве, бросил что-то вниз, в костер. Потом еще и еще. Ребята сразу не разобрали, в чем дело. Но вдруг в костре негромко лопнул выстрел, и медная гильза патрона со свистом вылетела из огня. Гильза попала в рот Советкину. Тот упал на землю, но сейчас же вскочил и побежал от огня. Изо рта у него текла кровь.

— Патроны в огне! — крикнул Капралов. — Отходи!

Все побежали в разные стороны и остановились шагах в сорока от костра. В огне еще несколько раз хлопали выстрелы, и горящие сучки разлетались далеко и дымились между могил. Теперь опасно было подойти к костру, разбросать хворост.

— Валить березу придется, — сказал Зерцалов. — Кто за пилой пойдет?

Двое ребят побежали в Чижи за пилой, остальные расселись кругом на могилах. Стало совсем светло, но нельзя было все-таки узнать человека. Лицо его было по-прежнему прикрыто картузом, руки обнимали ствол.

Огонь под березой потух. Только черная, обожженная кора дерева курилась дегтярным дымом.

Из Чижей принесли пилу и топоры. Николка Чурасов подбежал к дереву первый. Он начал рубить быстро и со злостью, как будто разил врагов. Подруб шел в дерево наискосок, мелкие щепки летели далеко в стороны.

— Смотри, Коля, застрелит! — крикнул Чурасов.

— Сразу не застрелил, теперь не застрелит, — откликнулся Николка. — Все патроны вышли у него, должно быть.

— Пилой надо, — сказал Зерцалов. — Пилой верней.

Двое ребят, Булгаков и один чижовский, начали пилить против подруба. Вдруг Капралов крикнул:

— Стреляет!

С дерева грянул выстрел. Дробь крепко звякнула по пиле. Одна дробина попала в руку Булгакова, и он побежал со стоном, зажимая рану ртом. Остальные запрыгали через могилы.

— Кончать историю надо, — сказал Николка. — Пусть стреляет, а я дерево повалю.

Он поплевал на руки и взялся за пилу.

— Ну, ребята, кто со мной на линию?

После недолгого молчания вышел Козлов:

— Вместе помрем, Николка. Берись!

— Стой, стой! — вдруг закричал Курка. — Пусти, Николка, меня. Может, это он станцию поджег? Моя вина, что тогда я его прозевал. Пусти. Я пилить буду. А тебе дела другие найдутся.

Николка отошел от дерева. Не глядя наверх, Курка и Козлов принялись пилить. Все со страхом и напряжением смотрели на них и на верхушку дерева. Но человек не стрелял.

Береза была подпилена больше чем наполовину и уже качалась, когда человек начал спускаться.

— Стой, Козлов! — крикнул Николка, — Спускается.

Курка и Козлов перестали пилить.

Человек спускался медленно, как бы нехотя. Ружье ему мешало. Он задержался на минуту на середине дерева и бросил дробовик вниз, стараясь зашибить кого-нибудь прикладом.

— Мое ружье! — закричал Николка. — Я его Собашникову два года назад продал!

Но с дерева спускался не Собашников, а сам Пал Палыч Скороходов. Стал на землю, развел руками.

— Ишь ты!.. — с досадой сказал Капралов. — Значит, на кровати другой кто-то за него дышал…

Чижовские ребята бросились было бить кулака.

— Не трожь! — закричал Николка и загородил Скороходова телом. — А то он нам третий удар разыграет. Разговор его теперь нужен. В город с утренним поездом, как наметили…

 

Джек хочет жить

Серега Маршев гнал лошадей во весь дух и совсем их запарил, когда подкатил к больнице. Здесь бросил вожжи коням на спину, соскочил с телеги, разбудил сторожа и вместе с ним прошел к докторше. Та еще не спала, читала книгу у лампы. Маршев, сбиваясь и путаясь, рассказал о несчастье в коммуне, а потом громко, по-мужицки заплакал.

Докторша сейчас же стала собираться в путь, побежала в больницу за марлей и ватой. Серега обещал заехать за ней через десять минут, а сам погнал лошадей на станцию, до которой было с полкилометра. Там он дал в город, прокурору, телеграмму, как наказал ему Николка.

— В телеграмме сообщал, что члены коммуны «Новая Америка» — Восьмеркин и его жена, — убиты неизвестными преступниками, и просил оказать помощь в розысках. Ночью телеграмма эта была передана в центр. Из нее и узнали о событиях в коммуне редактор и Егор Летний.

Когда Маршев вернулся к больнице, докторша уже стояла у ворот с сумочкой и большим свертком ваты. Сережа усадил ее в телегу и погнал лошадей обратно. Телега сильно подскакивала на ухабах, и докторша вскрикивала. Но Серега не обращал на это внимания и хлестал лошадей изо всех сил.

Когда телега остановилась у конторы, от коней валил пар, как зимой. Сергей велел ребятам распрячь лошадей и поводить, а сам с докторшей прошел в комнату Николки, где лежали Джек и Татьяна.

Докторша осмотрела Татьяну и сказала тихо:

— С этой кончено.

Потом подошла к Джеку, попробовала пульс и начала быстро резать блестящими ножницами повязки, которые наложили Чарли и Катька. Она осмотрела раны и заявила, что лучше всего отправить Джека немедленно в больницу: надо сделать операцию.

Пелагея, которая молча стояла у дверей с открытым ртом, начала возражать:

— Куда его везть? Пусть уж здесь лучше сынок мой помирает.

Докторша посмотрела на нее строго, и Катька замахала рукой. Пелагея замолчала, вышла в коридор и там неистово заревела.

— Надо только его очень осторожно доставить, — сказала докторша, вспомнив о своем пути в коммуну, — иначе он в дороге умрет.

Чарли взялся довезти Джека на машине с полной осторожностью. Через пять минут он уже подал автомобиль к крыльцу. В автомобиле соорудили что-то похожее на кровать и бесчувственного Джека перенесли осторожно на матраце. Машина медленно тронулась. Несколько коммунаров двинулись вслед за автомобилем в больницу.

Никто не ложился в коммуне спать в эту ночь. Во флигеле бабы причитали у тела Татьяны.

Чарли ехал медленно и осторожно. Он хорошо знал дорогу, все бугры и выбоины и вел машину плавно, как будто нес Джека на руках. Только в одном месте, у большого дуба, автомобиль сильно качнуло. Джек поднял голову.

— Чарли! — сказал он по-английски. — Куда это мы едем так медленно, старик?

— В больницу, — ответил Чарли, не оборачиваясь. — Лежи и молчи.

— Дай тормоз, старина, я сейчас сойду, — продолжал Джек. — В какую больницу можно ехать сейчас? Надо спасать коммуну, товарищ. Ты подумал о тракторе? Ведь они сожгут его. Скажи Маршеву, чтоб он отвел его к теплице.

— Лежи и молчи! — крикнул Чарли строго.

Но Джек снова сделал попытку подняться. Докторша удержала его. Он застонал, заговорил на этот раз по-русски:

— Горит, Чарли, горит…

Потом запел английскую песню. Но когда машина остановилась у больницы, он был уже опять без сознания, и его, как мертвого, перенесли в палату на тюфяке.

Утром Джеку сделали операцию. Одна картечина прошла в сантиметре от сердца и застряла в спине. Раны на руке и ноге были не опасны.

Операция прошла хорошо, но Джек был очень плох несколько дней. Боялись заражения крови. Особенно тяжело прошла одна ночь. Пульс начал ослабевать, и докторша заявила, что надежд на выздоровление почти нет.

Коммунары по очереди дежурили в больнице. Чарли просиживал все ночи в приемной и прислушивался к звукам, которые шли из палаты Джека. Николка поехал в город и привез оттуда двух врачей. У постели больного устроили консилиум. Но и консилиум не дал ничего определенного.

Это были черные дни в коммуне.

Татьяну похоронили в самом конце сада.

На похороны собралось много народу из окрестных деревень. Николка произнес большую речь о борьбе с кулаками, о страшной борьбе, которую ведет сейчас страна.

— Пусть эта смерть протрет глаза тем, кто сомневается, — сказал он в конце. — Кабы все сознательные были, не посмел бы кулак из ружья стрелять.

Все бабы плакали. Крестьяне и те вытирали глаза картузами. Всем казалось необъяснимым, что именно Татьяна пала от руки кулаков.

Джек пришел в себя на четвертый день после операции. На этот раз он прежде всего спросил о Татьяне. Докторша ответила ему что-то неопределенное. Джек сейчас же попытался соскочить с постели. Он заявил, что пойдет в коммуну и наведет справки сам. Докторша уложила его с помощью сиделки.

Джек заволновался, почувствовал страшную слабость, впал в забытье.

Когда он снова пришел в себя, он увидел, что рядом с его кроватью на табуретке сидит Пелагея. Он не сразу узнал ее. Старуха была в белом халате, в черном платке, и лицо ее сильно изменилось за последние дни.

— Татьяна жива? — спросил Джек.

— Похоронили в четверг в саду, — ответила Пелагея просто, по-крестьянски. — Попа не было. Зато народу собралось!..

Джек закрыл глаза, и по лицу его побежали слезы.

— Яшенька, — зашептала Пелагея горько. — Говорила я тебе, что не рука на помещице жениться. Не послушал ты меня, вот и вышло…

— Эх!.. При чем здесь помещица, мать?

— Яшенька, — продолжала Пелагея. — Ведь это она тебя погубила, она. Докторица правлению сказала, что не будешь ты жить.

— Это мы еще посмотрим, — сказал Джек слабо, но с задором. — А почему ты говоришь, что Татьяна виновата?

— Так ведь она на сторону Скороходова стала. И меня в грех ввела. Уговорила в Чижи слетать, предупредить Пал Палыча, что коммуна его ночью выселить хочет. Я сдуру пошла, думала, что зла от этого никакого не будет, одно добро. А он, пес, не болен был, а притворялся. Мне виду не подал, все стонал, а ночью пришел с ружьем и начал палить. В городе сознался, что хотел коммуну сжечь, а тебя застрелить. Думал, что это ты его выселить настоял. Во злость-то какая! Никому я об этом не говорила — ни Катьке, никому. Тебе первому сказала, чтоб легче помирать было.

Пелагея сдвинула платок на лицо и заплакала. Джек лежал с закрытыми глазами, и Пелагея уже думала, что он умер.

— Так, значит, это старик Скороходов стрелял? — вдруг спросил он, не открывая глаз.

— Он, враг. Из чурасовского ружья.

— Один был?

— Говорит, с Петром. Все на него теперь валит. И станцию, говорит, Петр поджег.

— А Петра поймали?

— Убег. И в городе его искали, и в лесу — нигде нетути.

— А как же артель их теперь?

— С козловской сливается. Одна артель теперь в Чижах будет — «Правильный путь». А в правлении Козлов, Советкин и Зерцалов председателем.

Джек задавал вопросы все тише и тише и, наконец, умолк совсем. В это время в коридоре послышались голоса. Фельдшерица не пускала кого-то в палату, говорила, что халатов не хватает.

Джек встрепенулся.

— Поди, мать, — сказал он громко, — отдай свой халат, а сама ступай в коммуну и все с глазу на глаз Николке Чурасову расскажи.

— А мне ничего за это не будет?

— Увидим.

Пелагея, громко стуча сапогами, вышла из палаты. Дверь закрылась за ней. Джек с трудом повернул голову и ждал нового посетителя.

Он не сразу узнал гостя, не ожидал увидеть его. В белом халате, важный и торжественный, в палату вошел Егор Летний. В руках он держал толстую красную книгу в коленкоровом переплете.

— Такие-то дела, Яша, — сказал Летний, усаживаясь на табуретку. — Горе большое, что и говорить. Но ничего не поделаешь. Трудное дело мы с тобой затеяли, братец, — мир перестроить. Однако, думаю, осилим. — И писатель погладил Джека по голове. — Тебе редактор привет посылает, — продолжал он. — Говорил, что, если нужда в чем есть, газета поможет!

Джек ответил едва слышно:

— Нам артезиан в первую очередь нужен. За чистоту пора приниматься.

— Что ж, артезиан так артезиан. Думаю, что он согласится. А тебе я, по твоему поручению, политграмоту купил. Самую толстую, какая есть. Тут обо всем прочтешь: и о крестовых походах, и об Америке, и о коммунизме.

— А о коммунах есть?

— И о коммунах. На всякий вопрос — ответ.

Джек задумался.

— Егор Митрофанович, — сказал он немного погодя, сильно волнуясь. — А есть в политграмоте объяснение, почему у нас все так плохо вышло?

— Это, Яша, и без книжки понятно. Трудно коммуны строить. Надо, чтоб народ поднялся до них, чтоб все условия были. А вот вы построили хозяйство, отгородились от всех проволокой, про жизнь-то окрестную и забыли. Вот и случилось. Предупреждали мы тогда тебя в Москве, да не послушал ты, значит.

Джек сделал гримасу.

— Не в том дело, Егор Митрофанович. Вы еще всего не знаете. Ведь это Татьяна все натворила. Послала Скороходову известие, что мы его выселить хотим. Пожалела его. А он ее первую застрелил, да и меня вот тоже. В меня и целился. Эх, сделал я ошибку, что на помещице женился! А может, и в том виноват, что не сумел ее переделать. — Джек закрыл глаза, потом вдруг тревожно заворочался.

— Чего ты? — спросил Летний. — Иль тебе чего-нибудь хочется?

— Жить хочется, Егор Митрофанович. А дышать вот трудно.

— Будешь жить! — произнес Летний уверенно, как будто он был замечательный врач. — Будешь жить, ручаюсь…

— Хорошо бы. Только неужели все наши труды напрасны были? Неужели по неправильному пути шли? Неужели «Новая Америка» для строительства социализма не пригодится?

— Пригодится, Яша. Вот попомни мое слово — пригодится. А пока спи.

 

«Новая Америка» пригодилась

Примерно через восемнадцать месяцев, весной 1931 года, в Москву от коммуны «Новая Америка» был командирован Чарльз Ифкин.

К этому времени Чарли хорошо выучился говорить по-русски, и правление не побоялось дать ему поручения. Кроме того, Чарли должен был побывать в Москве, чтобы оформить свой переход в союзное подданство.

Остановился Чарли у Егора Летнего, и писатель с большим удовольствием начал водить американца по театрам, музеям и выставкам. В начале апреля Чарли стал уже было собираться домой, как вдруг неожиданно почувствовал себя плохо. У него сильно поднялась температура. Три дня он пролежал в комнате Летнего на диване, а затем его перевезли в больницу. Там выяснилось, что у Чарли воспаление легких в очень серьезной форме. Чарли не поверил в серьезную форму, начал нервничать и сказал по секрету Летнему, что думает бежать из больницы. Писатель запретил ему болтать об этом, написал обстоятельное письмо в коммуну, а закупки Чарли — книги, семена, инструменты — выслал посылкой.

В письме Летний просил Джека не волновать Чарли известиями из коммуны, но писать все-таки почаще, потому что без писем Чарли изведется.

Больница, куда попал Чарли, была бесплатная. Американец не переживал тех мук, какие в свое время испытал Джек в американской больнице. Его беспокоило другое. Он знал, что в коммуне с весны будут работать пять тракторов, работать день и ночь, иначе не удастся засеять корм на триста коров, которые стояли теперь в Чижах и «Новой Америке». Должна была производиться пахота и на лошадях, так как поля «Новой Америки» за последний год значительно увеличились. В общей сложности надо было поднять не меньше шестисот гектаров. И вот теперь Чарли, лежа в постели с высокой температурой, видел во сне разные небылицы и просыпался в ужасе. Днем, когда температура падала, он объяснял сиделке, что в СССР мало машин и что пахота в коммуне обязательно сорвется, если из строя выйдет хоть один трактор. Конечно, при коммуне имеется маленькая мастерская, но он, заведующий этой мастерской, дезертировал, а без него ремонт проходит туго. И он смотрел умоляющими глазами на сиделку и просил ее уменьшить ему в листке температуру, чтобы врачи его выписали поскорей.

Да, Чарли страшно волновался в больнице и вел себя, как мальчишка. Может быть, отчасти поэтому болезнь его протекала так тяжело.

А из коммуны шли утешительные вести. Джек прислал четыре открытки в больницу, и из этих открыток Чарли узнал, что горевать и волноваться нечего. В последней открытке Джек поздравил приятеля с выздоровлением и не удержался приписать на полях, что в коммуне есть неожиданные и приятные новости. Чарли любил новости, но здесь, в отдалении, известие взволновало его сильнее, чем следует, тем более что подробностей Джек не написал. И Чарли начал с новой силой приставать к доктору с просьбой о выписке из больницы.

Но прошел апрель и половина мая, а доктор все отрицательно покачивал головой и блистал своими золотыми очками при этом. Он убедительно просил Чарли не волноваться и даже приносил ему газеты с сообщениями, что весна в Союзе поздняя в этом году и что пахота тоже запаздывает. Но Чарли возражал на это, что при поздней весне пахоту надо произвести особенно энергично и что каждый человек сейчас дорог деревне.

Наконец двадцатого мая доктор заявил, что с завтрашнего дня американец может считать себя выздоровевшим.

Чарли сейчас же позвонил по телефону Егору Летнему, просил его раздобыть билет на завтра и уведомить Джека о высылке лошади.

Двадцать первого вечером Чарли уехал из Москвы.

В пути ему пришлось поволноваться еще немного. Трудно было думать о чем-нибудь, кроме пахоты. По обе стороны полотна лошади и машины трудились над полями, сев был в разгаре. И Чарли из окна вагона целыми часами имел возможность видеть, что все-таки к работе он опаздывает.

Подъезжая к своей станции, Чарли за километр высунулся из окна, чтобы хорошенько рассмотреть знакомые места. Может быть, на дороге он увидит телегу из коммуны? На автомобиль он не рассчитывал. Он знал, какие ужасные дороги бывают весной и, конечно, Джек не станет гонять машину по грязным колдобинам.

Вот наконец и станция выплывает из-за поворота. Паровоз дает протяжный гудок, и лес отвечает ему в тон гудком послабее. Чарли с чемоданом уже стоит на площадке вагона. Он пытается рассмотреть лошадь коммуны у станции, ведь он отлично знает всех лошадей. Но знакомой подводы не видно. Зато рядом с крестьянскими лошадьми стоит какой-то грузовичок, на нем керосиновые бочки. Что это за грузовичок в здешних местах? Не есть ли это приятная новость, на которую намекал Джек в открытке? И Чарли почувствовал, что после двухмесячного отсутствия он подъезжает к коммуне с бóльшим интересом, чем тогда, давно, когда он приехал из Америки.

Поезд подошел к станции. Много баб в разноцветных платках и сияющий Джек со своими золотыми зубами. Чарли закричал с площадки вагона:

— Я здесь, Джек! — и прокатил мимо, так как вагон его был первым от паровоза.

Когда Чарли выскочил на платформу со своим черным чемоданом, Джек уже подбегал к нему. Они обнялись, прослезились.

— И дернуло тебя заболеть в такую пору, — буркнул Джек и взял чемодан. — Идем скорей!

— И не говори, — ответил Чарли. — Хворать в пахоту я считаю двойной болезнью. Уж и перемучился я!

Они быстро прошли по дороге за станцию, и Джек потащил Чарли прямо к грузовичку.

— Ого! — сказал Чарли. — Так, значит, это наша машина? Я увидел ее еще из вагона. Откуда она, старик?

— Я расскажу тебе обо всем дóрогой, — ответил Джек, усаживаясь за руль.

Чарли оглядел грузовик со всех сторон и сказал сквозь зубы:

— Не пойму одного: как ты сумел провести машину и не забрызгать ее грязью? Ведь я представлял себе нашу дорогу сейчас и был убежден, что авто застрянет. А грузовичок, можно сказать, чистехонек.

— Я же говорю тебе, старик, что у нас много новостей, — ответил Джек с легким раздражением. — Неужели не можешь потерпеть две минуты? Сейчас поедем, и все узнаешь.

Чарли засмеялся, предвкушая удовольствие, и уселся на подушку сиденья.

— Что же, новости касаются и дороги от станции до коммуны? — спросил он ехидно.

— Да, касаются и дороги.

Джек перевел рычаги. Машина пошла.

— Ну, рассказывай скорей! — закричал Чарли. — А то я подохну от любопытства.

— Не знаю даже, с чего начать, — заговорил Джек неуверенно. — Придется, пожалуй, с философии. Ты знаешь, старик, что в Советской стране все находится в движении. Здесь мы не держимся за старое, а наоборот, идем все время вперед и не жалеем вчерашнего дня.

— Да, я это знаю. Без изменения остаются только дороги, — вставил Чарли.

Он сказал эту фразу и сейчас же замолчал. Наклонился из окна над дорогой и начал рассматривать ее с большим вниманием. В ровном ходе автомобиля он почувствовал что-то новое. Уж он ли не знал здесь каждого поворота и выбоины!

— Кажется, я ошибся немного насчет дороги, — наконец сказал он смущенно. — Что-то тут делали без меня и по дорожной части. Подсыпали щебнем да, кажется, прошлись и трамбовкой. Вот о каком сюрпризе писал ты мне, старик! Ну, да говори же, Джек, в чем дело?

— Ну, ремонтировали мы немного дорогу, и все, — ответил Джек деланно равнодушным тоном. — Без этого нельзя было обойтись. Ведь движение-то увеличилось раз в десять.

— Ну уж и в десять? — неуверенно усомнился Чарли. — Чего бы ему увеличиваться в десять раз?

— У нас произошли большие изменения в организации хозяйства, Чарли. Все колхозы в окрестностях решили соединиться для пахоты. Образовалось и много новых за эту весну. Середняки здорово расшевелились. Ну, ты сам понимаешь, это отразилось и на движении.

— Ясное дело. И мы, конечно, вошли?

— Ну да.

— И большой клок земли получился в общей сложности?

— Порядочный. Если считать на американские меры, то около сорока…

Машину сильно качнуло в этот момент. Джек оглянулся:

— Ишь ты, выбоина!

— Чего около сорока, старик? — закричал Чарли.

— Около сорока тысяч акров, хотел я сказать.

Чарли неопределенно хмыкнул:

— Да… ничего себе хозяйство! И в Америке не много таких. Но, между нами говоря, дружище, я не приветствую этого соединения. Ведь с ума сойти можно, прежде чем осилишь посев на таком кусочке. Конечно, попробовать следует, но, прямо говорю, трудное дело. Телефонов нет, дороги неважные. Я думаю, не родился еще человек, который мог бы к сроку закончить сев на таком куске при наших условиях.

Джек промолчал.

— А верно, — продолжал Чарли, — кто же будет председателем такого огромного объединения?

— Да, собственно, предложили мне, — ответил Джек тихо, как будто стесняясь.

— Ну, и ты, конечно, отказался?

— И не подумал!

Чарли крякнул.

— В таком случае я предсказываю, что ты сядешь в грандиозную калошу. Как же ты, умная голова, думаешь справиться с этим делом?

— А сколько нас человек работает, Чарли? Ты позабыл? Я и на тебя рассчитываю.

— Я-то, конечно, помогу. Вот приеду, побреюсь и стану на работу. Только, сказать по совести, что такое я один, когда хозяйство величиной чуть ли не с Панамскую республику? Это не наша покойная ферма в коровий носочек. Лошади-то фуражом обеспечены?

— Средне.

— Я так и думал. Теперь позволь задать тебе нескромный вопрос, старик. Ведь с осени под зябь пахали здесь мало. Сколько же вы осилили новой пахоты на сегодняшнее число?

— Вчера к вечеру было восемьдесят процентов.

— Как же это вы сумели?

— А ты подумай хорошенько.

— Неужели вам удалось раздобыть немножко машин, Джек? — спросил Чарли очень робко.

— Ну конечно.

— Подцепили десяток тракторов?

— Нет, с десятком тут не управишься.

— Что же, два десятка?

— Не угадал.

— Полсотни! — закричал Чарли с восторгом.

— Поднимай выше. Если считать с нашими, то будет шестьдесят пять.

— Брось!

— А вот представь себе.

В эту минуту они въехали во двор коммуны, и Чарли увидел перед собой не старый, знакомый двор, а что-то совершенно новое, словно они ошиблись адресом.

Там, где раньше бродили белые куры, где была площадка для тенниса, вытянулся длинный дощатый сарай под толевой крышей, и искры кружились над его железной трубой. Очевидно, здесь были мастерские. Вокруг теснились в очереди на ремонт самые разнообразные машины. Здесь были и рондали со своими отполированными дисками, носастые сеялки, широкие железные бороны. Даже один комбайн, как дом, выглядывал с заднего плана. Его время работать еще не пришло, и он стоял пока тихо за другими машинами — новый, лаковый, многообещающий.

Чарли заметил также на дворе несколько грузовых автомобилей, цистерну для керосина и пяток триеров. Двое незнакомых рабочих возились у огромного гусеничного трактора — катерпиллера. Трактор был похож на утюг, на лодку, на танк, и высокое сиденье тракториста на нем было покрыто хорошей кожаной подушкой.

Джек остановил машину у катерпиллера. Чарли выскочил и ударился коленкой о гусеничную передачу.

— Ой! — закричал он весело. — Честное слово, здесь ничему не знают меры! Раньше была пустыня, а теперь невозможно повернуться, чтобы не разбиться о машину. Как же, Джек, называется вся эта благодать?

— Машинно-тракторной станцией, Чарли. По счастливому стечению обстоятельств, ее развернули здесь экстренно, в середине апреля.

— Но почему же именно на нашем дворе?

— По десяти причинам, Чарли. Во-первых, все наши коммунары умеют работать на тракторах, что они сейчас и делают. Во-вторых, у нас электричество. В-третьих, мастерская. В-четвертых, мы оказались в центре участка. В-пятых, у нас артезиан. В-шестых…

— Понимаю, понимаю, — перебил Чарли. — О причинах довольно. Мне бы хотелось узнать теперь, откуда же все это взялось? Ведь тракторы не падают с неба, тем более катерпиллеры. А мы за них не выплачивали.

— Да, но каждую осень мы возили зерно на пункт. Помнишь, я еще протестовал один раз, и мы уехали с тобой из коммуны. Так вот теперь это зерно вернулось к нам в виде машин. И нам будет легче работать, дружище.

— Понятно. Идем здороваться с товарищами.

— Но все они на работе, сказал я тебе. В такую пору здесь никого не бывает. Впрочем, директор станции — вон он…

— Где?

Чарли оглянулся, но не увидел никакого директора. Правда, из конторы огромными шагами, вернее, даже прыжками к нему приближался улыбающийся Николка Чурасов. Но он нисколько не был похож на директора.

— Здорово, Ифкин! — закричал Николка. — Ну как?

— Да вот поправился.

— Поздравляю! Я, брат, директорствую здесь, разрываюсь, а все-таки остался тебя подождать. Когда можешь стать на работу?

— Минут через двадцать выйду. Мне хочется только помыться и посмотреть наших кур и свиней.

— Успеешь, там все благополучно. А вот здесь похуже. Эта «катя», — Николка потрепал рукой катерпиллер, — все время из строя выходит, не управляются с ней. А машина новая. Можешь ты образец ударной работы показать? Знаешь, так, чтобы всех обогнать, новый рекорд установить и без единой поломки. Можешь?

— Постараюсь, — ответил Чарли конфузливо.

— Мы тебя бригадиром в пичеевскую группу назначим. Она у нас позади плетется в соревновании, прорывчик там, скрывать нечего. Подкулачники еще не вывелись и бузят. Новую лазейку себе нашли: против сдельщины возражают. Надо нам все преимущества высокой выработки показать. Так как же, можешь?

— Я бы хотел сначала все посмотреть, — коротко ответил Чарли.

— Да я тебе все в двух словах расскажу. Положение на сегодня у нас такое. Десять бригад тракторных, двадцать три лошадиных. Бригадиры все тебе знакомые: наши, из Починок, чижовские. И Советкин работает и Козловы. Катерина Восьмеркина за бригадира ездит. Во как закрутили! Встречный мы выставили: пятнадцать процентов сверх плана. Как будто невелика цифра — пятнадцать, а по вашим теперешним масштабам это полторы тысячи гектарчиков. И мечтать прежде не могли, а справимся. Мы с Яшей, как две руки, сработались. Теперь твоя очередь пришла себя показать. Берешься?

— Берусь, — ответил Чарли смело. — Ладно, берусь. Только я еще не совсем представляю себе план и организацию работ.

— Ну, это дело несложное. Вот закусим и поедем. Агроном тебе все разъяснит.

— А разве у нас теперь есть агроном?

— А то как же! Мишка Громов, старика Громова сын. Не знаешь его?

— Не знаю.

— Скоро узнаешь. Парень подходящий. Главное, все места кругом изучил. Да ты сам увидишь.

Через час Джек, Николка, Громов и Чарли выехали на автомобиле в сторону Пичеева.

— Эх и пригодилась нам твоя машина, Ифкин! — сказал Николка, наклонясь к уху Чарли. — Без нее нипочем бы не управились. На лошади нашего комбината не обскачешь — падет. А на машине каждый день все бригады объезжаем.

Они ехали по пичеевской дороге и миновали уже, не останавливаясь, две бригады трактористов, которые кончали свои участки. Чарли только помахал рукой Капралову, который стоял недалеко от дороги, у трактора. Капралов закричал что-то вслед, но что — нельзя было разобрать. Дальше дорога шла в гору, и автомобиль замедлил ход. Николка попросил остановить машину на перевале.

Отсюда с горы все было видно на много километров вперед. Как бы огромный план раз вернулся под ногами. Черные, недавно запаханные квадраты, озимь, и еще не запаханные, серые участки. Горизонт был подернут дымкой, и за ней скрывались дальние края полей.

Маленькие тракторы внизу ползали, как жуки, и земля под их плугами из серой делалась черной. Некоторые работали стайками, по пять-шесть штук, и полоса запашки за ними была широкая, как река. Все это было покрашено солнцем, свежая зелень рябила в глазах. Но воздух был душен. Огромная, пузатая туча голубиного цвета подползала с севера на тонких ножках дождя.

— Эх, помочила бы посевы! — сказал Николка мечтательно. — Но так, чтоб пахоту не тронула.

— Так и будет, — произнес Джек, оглядывая небо. — Она ближе к линии прольется.

— Здесь упадет! — крикнул Громов.

Николка подошёл к Чарли и показал вперед.

— Вот туда тебе надо. Сейчас я тебя с работниками познакомлю и в курс дела введу. Участок отстающий, не скрываю, но я на тебя рассчитываю.

— Чарли не подгадит, — сказал Джек и обнял приятеля. — Ему трудодни выколачивать надо. Да и «катя» ему поможет: ведь в ней четыре трактора сложено.

— Видишь теперь наш план? — спросил Николка и ткнул Чарли в бок.

— Вижу! — ответил Чарли. — Вижу ваш план и план всего СССР — идти все время вперед. И если: мы будем так двигаться дальше, то…

Чарли не кончил. Угловатая, злющая молния запрыгала в туче, как бы силясь вычеркнуть ее с небес. Гром ударил неожиданно близко и оглушительно. По земле побежал ветер.

— Что — то? — закричал Николка.

— Честное слово, мы в пять лет действительно перегоним старую Америку.

Чарли сказал это и покраснел. Николка захохотал:

— Нашел чем пугать! Это в нашем плане значится. Помяни мое слово, Ифкин: придется тебе еще домой, за океан, бригадиром ехать, чудеса показывать.

Гром ударил опять. Туча опустила перпендикуляры на ближние поля, и с земли туманом поднялись мельчайшие брызги. Тракторы один за другим скрывались из глаз. Джек побежал поднимать в машине верх.

А через минуту автомобиль покатил навстречу водяной стене. Люди, сидевшие в машине, не боялись дождя.

Миллионы этих крупных капель сулили победу, радость, урожай.