Гречаников трясся на мерине без телогрейки вместо седельца — куда-то запропастилась, — на голой спине, съезжая то вправо, то влево, отбивая себе зад. Но говорил мысленно: «Плевал я на это, лишь бы пошустрей пробраться к Давлетову и Антонову. Жми, милок! Аллюр три креста!». Мерин жал как мог, честно отрабатывал сухарь. Ехать пришлось тыловой просекой, кружным путем, выводившим на южный проселок, к Давлетову. Лейтенант рассчитал правильно: Давлетов со своей группой ближе, значит, скоренько может подойти к высоте, где бои. Антонов на северном просёлке подальше, подойдёт попозже, это Ничего, подкрепление всегда пригодится. Гречаников приведёт эту группу самолично, так приказано. Приказано — выполним.

Понятно, отбивать себе задницу — не самое приятное на свете. Куда приятнее быть механизатором, водить трактор, — этим, собственно, и собирался вновь заняться в родимом колхозе Серега Гречаников. Но соседушки-немцы учинили разбой, сварганили войну, ныне-то когда демобилизуешься? Уцелеть сперва надо бы, победить надо бы. Ладно, что про это! Трясись на своем мерине пошустрей и пошустрей исполняй задание лейтенанта.

Просека была старая, запущенная, ее пересекала более узкая и еще более старая, в островках кустарника, упираясь в горевший скит, — война выкурила монахов? На косогоре, вдали, горел-дымил сахарный заводик. Всё горит, всех выкуривают захватчики. Но пограничников никаким огнём не выжжешь. И вообще Красную Армию не победишь, мы себя ещё покажем. Разобьём врага!

Пустынная была просека, безлюдная, но Гречаников осматривался, пальца не спускал с крючка «шмайссера»: чуть что — врежет очередью, копыта откинешь. Ветер-верховик раскачивал деревья, низовик пылил воронками. Солнце жарило во всю ивановскую, влекло пить. Выпил, однако ж, водочки, занюхал рукавом, повеселел:

— Н-но, милок! Жми!

На просеке увидал чёрно-серое пятно, объехал его, на скаку определил: воронёнок, мёртвый. Сдох? Или война прикончила? Потому как все выжигает, всех убивает, на то она и война-стерва. Враг всему живому.

К высотке, занятой пограничниками Фёдора Давлетова, старшина подъезжал с тыла, выбравшись на просёлок. С высотки его давно заметили, сержант Давлетов вскочил на бруствер, замахал фуражкой. Гречаников тоже замахал фуражкой, осадил меринка. Спешился в кустарнике, после тряски на костлявом хребте вразвалку, враскорячку зашагал по склону. Навстречу ему бегом — Давлетов, почти квадратный крепыш, с мягкими бабьими чертами, белесый, словно альбинос. Глотая окончания слов так, что не все разберешь, спросил совсем не по-уставному:

— Что случилось! Как там у вас? Измаялись мы в неведении…

И старшина ответил не по-уставному:

— У нас хреново. Лейтенант приказал: собирай людей — и форсированным маршем, ежель сможете, бегом — на подмогу к нему… Ясно?

— Ясно, товарищ старшина.

— Сверни мне цигарку, руки дрожат, махорку просыплю… Мне ещё за Антоновым смотаться, лейтенант всех стягивает к себе…

— Понял, товарищ старшина. — Проглотив последние слоги, Давлетов короткими толстыми пальцами свернул самокрутку, ловко сунул в рот Гречаникову, чиркнул зажигалкой.

Старшина благодарно кивнул, пыхнув дымком:

— Подержи коня. — Взобрался на понурого мерина, повторил: — Ежель сможете — бегом к лейтенанту.

И поехал, подскакивая и колотясь задом. Вослед, в спину, торкались команды Феди Давлетова, голоса отзывавшихся сержанту бойцов, звяканье оружия, топот сапог, а казалось: слышит команды лейтенанта Трофименко, выстрелы и взрывы, стоны и ругань на безымянной высотке, крики в серо-зеленых немецких цепях посреди желтеющей ржи. «Как там у вас?» — «У нас хреново». Точно говорю: положение незавидное, но крепитесь, товарищ лейтенант, группа Давлетова поспешает на выручку, к группе Антонова я поспешаю, чтобы привести ее к вам же. Зря трепаться я не буду, старшина Гречаников Сергей Сидорович, поощренный перед войной начальником отряда деньгами на пошив хромовых сапог. И ныне поощренный начальником заставы: вы сами сказали, что представите к медали «За отвагу». Нужно лишь, чтоб не погибли ни старшина Гречаников, ни лейтенант Трофименко — только и всего…

Вдалеке, на востоке, за перекрестием просек, на холме лежало село с костелом, поближе — хуторок в садах, — всё не задетое войной, даже удивительно, что немцы их ещё не выжгли. Не пустить бы сюда, так и не выжгли бы. Они хотят всех нас, всю нашу жизнь советскую выжечь. Бить их смертным боем, иначе нам плохо будет. Что там, на высотке, у лейтенанта? Пальба, взрывы; и шум вроде нарастает. Беги, Давлетов, беги! Жми, Гнедко, жми!

Не замечая того, Гречаников зашептал:

— Продержитесь маненько, товарищ лейтенант… Продержитесь… А там будет порядок, вся застава гуртом соберётся. Выдюжим вместе…

* * *

Загоняя и клячу и себя, старшина подскакал к группе сержанта Антонова. Порфирий, старшинский дружок — коломенская верста, дядя, достань до колокольни, — возвысившись над окопом, как рослый бук, помахал ручищей, поманил. Дружки дружками, но что это значит, что за поведение, почему не соизволит спуститься!

Спешившись и привязав лошадь к дереву, Гречаников с кряхтением стал подниматься на горку — подъем был довольно крутой, приходилось хвататься за кусты багульника. Из-под раздолбанных сапог брызгали камешки, оползали, шурша, с чего-то напоминая шуршание ползущей змеи — ведь змеи ползают бесшумно. Поднявшись на высотку и едва глянув на открывшего рот Антонова, сразу все понял: от села по проселку пылили грузовики с пехотой. Вот так так! К этой высотке! Вот так да!

Гречаников мгновенно оценил обстановку: не переставая атаковать лейтенанта Трофименко, немцы пустили часть своих сил на Антонова, это счастье, что не успел увести отсюда пограничников. И мгновенно принял решение: уход отставить, дать бой, и он остается с группой Порфирия, командование примет на себя.

Снимая автомат с ремня, сказал:

— Порфиша, подпускаем грузовики шагов на сто. Залповым огнём — по переднему, затем — по заднему. Создаём пробку и лупим по остальным… Приём испытанный… Уразумел замысел?

— Уразумел.

— Залпы по моей команде… Пулемётчики надёжные?

— Будь здоров! С фланга лупцанут…

— Это хорошо — с фланга… Тож испытано…

Он в двух словах объяснил Порфирию, за чем прискакал к нему и к Давлетову, какое положение у лейтенанта. Подытожил:

— Там не пропустили фашиста и здесь не пропустим…

А сам подумал: «Что, ежели немцы и по южному проселку двинут, Давлетова я оттуда услал… Тогда выйдут к заставе в тыл, отрежут ее. Тогда лазаря запоём. Нет, запоём „Интернационал“…» И когда он в мыслях помянул «Интернационал», то успокоился, уверился в победе, в конечной победе, что бы там ни произошло с семнадцатой заставой. Советский Союз победить невозможно — вот истина. И они её докажут здесь, на этом месте. Умрут, а докажут, клятвы своей не нарушат: ни шагу назад.

И здорово было бы, если б хоть шаг вперёд! Опостылело пятиться от границы, уступать фашисту, оставлять ему землю на поругание. Настанет же день, когда сделаем этот шаг на запад, а за тем шагом ещё — столько, чтобы дотопать до города Берлина, где обитает фашистский главарь Гитлер. И так, наверное, будет…

* * *

Сквозь гул и грохот очередной немецкой атаки Трофименко услыхал — даже удивительно, как услыхал, — невнятный, прибитый расстоянием и гранатными взрывами у высоты и на высоте шум автомобильных моторов. Сперва он вообще ничего не услышал, просто что-то неожиданно встревожило, не относящееся к бою, который он сейчас вёл. Что-то постороннее и в то же время не постороннее. Что это? Трофименко с беспокойством огляделся, вслушался — слух постепенно воскресал, но всё-таки барахлил и тем не менее засёк этот отдаленный рокот. Трофименко поднёс бинокль. На его просёлке машин не было, на южном не было. А вот на северном увидел тупорылые, в камуфляжных разводах, с брезентовым верхом и открытые грузовики — в них автоматчики как селедки в бочке. Уши как будто то закладывало пробкой, то раскрывало, и Трофименко то не слышал автомобильных моторов, то слышал их. А глаза вовсе не подводили, в окулярах — меж дымными валами колонна грузовиков.

А-а, чтоб тебя! Промазал ты, лейтенант Трофименко, ошибся, посчитав, что немцы теперь по другим просёлкам не пойдут. По северному пошли, а группа Антонова уже снялась? Группа Давлетова с южного просёлка наверняка снялась, где-то на подходе. Немцы пойдут и по южному? Очень может быть. Сообразят наконец обойти нашу высоту, окружить, отрезать. Для нас это нежелательно, но и не так уж страшно; первую задачу выполнили — дали полку отойти, вторую выполняем — нанести противнику как можно большие потери. А там как-нибудь вывернемся, просочимся через немецкие порядки, уйдём вслед за армейцами. Как только дождёмся посыльного с приказом полковника Ружнева. Да, но проберется ли он, если попадем в окружение?

Промазал, ошибся! А возможно, и нет. Потому что не вызвать подмогу нельзя, самим, истекающим кровью, высоту не удержать. Конечно, знай он, что немцы двинутся по северному проселку, не снимал бы группу Антонова, ограничился бы группой Давлетова. Ах, да что там гадать. Действовал по обстановке и как подсказывал командирский опыт. А правильно или неправильно — разберемся после. Если унесем ноги из этого пекла. Он вспомнил, как к вечеру собирался привести себя в надлежащий вид — побриться, постираться, подшить свежий подворотничок и прочее в таком роде, — и усмехнулся.

Трофименко продолжал руководить боем, сам стрелял то короткими, то длинными очередями, временами оборачивался — не выходит ли из лесу посыльный, не выходят ли пограничники других заслонов. И увидел в конце концов: на окрайке леса, раздвигая кусты волчьей ягоды, объявился запыхавшийся сержант Давлетов, за ним гуськом его пограничники. Трофименко и обрадовался: вот она, подмога, и встревожился — южный просёлок оголен. Ну да ладно, чему быть, того не миновать. Пришел Давлетов — следовательно, немедля подключай его группу к бою. Упреждая сержанта, собиравшегося доложить о прибытии, Трофименко широко повел рукой: занимайте, мол, ячейки. И, преодолевая заикание, вдобавок прокричал:

— Растекайтесь по обороне! Пулемёт — на левый фланг!

Переведя дух, Давлетов рубанул:

— Есть, товарищ лейтенант!

Призывно махнул своим ребятам, и они поспрыгивали в траншею. Глядя им в спины, Трофименко подымал, что Давлетов Фёдор, как и все сержанты, — кадровый пограничник, то есть опытный, умелый, дисциплинированный, обкатанный за несколько лет службы на границе. И за несколько дней войны. С такими не пропадёшь.

Спрыгивая в траншею, растекаясь по обороне, вновь прибывшие что-то говорили друг другу и сержанту Давлетову — Трофименко не расслышал. А если б расслышал, то поблагодарил бы их хоть кивком. Ребята говорили:

— Ну, настал наш час… Не подкачаем…

— Прощай, сержант. Буду драться до последнего…

— Поможем хлопцам… Гляди, как им здесь туго пришлось…

— А гитлеров причешем! У меня ручпулемёт соскучился по работке! Чуешь, как лейтенант просветлел, увидавши нас? То-то ж! Бей паразитов!

— Не зря спешили на выручку… Придётся потрудиться, а?

— И здорово, что теперь мы с начальником заставы!

* * *

Наблюдая за боем и по возможности вмешиваясь в его течение, то есть командуя (хотя и понимая, что не все команды будут услышаны, да и те, что услышаны, тоже не все будут выполнены, бой есть бой, не всегда поддается управлению), Трофименко нет-нет да и посматривал в бинокль: что на северном проселке, не сворачивают ли немцы. Нет, не сворачивали, пылили прямо на высотку, с которой старшина Гречаоиков, по-видимому, увел группу Антонова. Пока она не прибыла.

Но уже минуты спустя Трофименко понял, что она и не прибудет. С высотки ударили пулемёты, автоматы и винтовки, подбивая, поджигая грузовики, выкашивая вываливающуюся из грузовиков, хаотично отстреливающуюся пехоту. И лейтенант опять и обрадовался и встревожился. Обрадовался оттого, что немцам не пройти беспрепятственно но северному просёлку, а встревожился потому, что мелькнуло: «Их там горстка, немцев же сколько… И против нас сколько, два батальона, не меньше… Лучше б нам собраться вместе и вместе принять последний бой…»

Он впервые подумал о последнем бое, который грянет рано или поздно. Если не поступит приказа об отходе. Без приказа он не имеет права оставить этот рубеж. Так воспитан, так приучен, на том стоит: приказ есть приказ. Но посыльный должен прибыть! Полковнику Ружневу почему-то не удалось дать ракеты красного дыма (в который раз засомневался: «А не проспали мы их?»), посыльный же наверняка в пути, на подходе. Может объявиться каждую минуту. Правда, малость припоздняется.

И опять впервые Трофименко подумал: а что, если стрелковый полк не пробился? Встретив сильное сопротивление мотоциклистов и подразделений, о которых разведка не знала, ушел куда-то в сторону, вообще повернул вспять? За грохотом своего боя мы могли не услышать шума боёв, которые вёл полк или даже сейчас ведёт. А коли полк не пробился, то и связного не посылают. Трофименко отмахнулся от этих мыслей, однако они снова возникли: и как-то объясняли отсутствие посыльного, и подтверждали правильность решения — не отходить без приказа полковника Ружнева. Да жив ли полковник, не погиб ли в схватке, когда полк отрывался от противника? На войне всё может быть. Но если он погиб, кто-то же принял командование на себя, полк не останется без командира. Хочется всё-таки верить: полк пробился сквозь немецкие порядки, уходит, отрывается от противника, и полковник Ружнев невредим. Тогда терпение, терпение, посыльный будет…

* * *

С приходом группы Давлетова огонь защитников высоты заметно усилился, и немцы, ещё раз повторив безуспешную атаку, откатились. Стрельба пресекалась. Лишь шальные пули шпок-шпок, одна из них и шпокнула лейтенанта в левое предплечье. Боли сперва не было. Толчок в руку, она как будто онемела, и струйка крови выползла из-под манжеты гимнастерки, потекла меж пальцами, капнула на пыльные сапоги. Трофименко повыше поднял руку, удивился: кровь, ранен, надо перевязаться. И тут-то боль прострелила, аж в глазах помутилось, то, что принимал за радикулит, сразу отошло, стёрлось. Ну вот и ранило его наконец. Девять суток чудом обходило, а теперь на счету контузия и ранение. Не задета ли кость? В мякоть — это ерунда, заживет.

Он нашарил в командирской сумке индивидуальный пакет, правой рукой расстегнул пуговицы на левой манжете, уже напитавшейся кровью, закатал рукав. Ранение вроде бы сквозное, недалеко от локтя. Зубами вскрыл индивидуальный пакет, чтоб бинтовать рану. Но подошёл Сурен Овсепян, сказал:

— Разрешите, товарищ лейтенант? Одной рукой не сподручно…

— Что тебе? — прокричал Трофименко.

— Я говорю: разрешите помочь, товарищ лейтенант? Бинтовать-то…

— Разрешаю… Только не весь бинт употребляй, половину оставь. Ещё пригодится…

Он как в воду глядел. Когда пушки и миномёты вновь замолотили по высотке, осколком ударило в то же левое плечо. Он устоял, но в глазах помутилось ещё похлестче. Он непроизвольно вскрикнул и застонал, привалившись к сырой стенке ячейки. Его никто не услышал. Перевязать себя сам не сможет, снять для начала гимнастёрку — вполне. Однако и этого проделать не удалось, слабость подкашивала, шатала, как ковыль на ветру. Не упасть, устоять. И добрести по траншее до кого-нибудь. Овсепян, кажется, ближе всех.

Головы не высунешь, не посмотришь, что делают немцы здесь и что — там, у Гречаникова. Долбают по высоте прямо-таки осатанело. Разрывы, осколки. Разрывы, осколки. Один осколочек схлопотал себе лейтенант Трофименко Иван, уже второе ранение. Торопится. Как бы наверстывает упущенное…

Овсепян в своей ячейке сидел на корточках, обхватив голову руками, засыпанный комками грунта и пылью, — черноволосый, а будто седой. Появление лейтенанта не обнаружил. Неподвижный, как неживой. Трофименко тронул его за плечо:

— Овсепян, Овсепян!

Тот привстал, ошалело оглядываясь. Над ячейкой и траншеей несло волны горячего дыма, комья глины, куски расщепленных деревьев. Грохало, ревело и завывало, как на шабаше ведьм. Говорить и даже кричать бесполезно — голоса не услыхать. Трофименко показал на своё плечо, на обвисшую руку, Овсепян понимающе кивнул.

Оба пригнулись, дабы не заполучить осколочка, Овсепян начал стягивать с лейтенанта гимнастерку, это было мучительно, и Трофименко заскрипел зубами. Тогда сержант финкой распорол рукав — от манжеты до плеча, а на груди гимнастерку широко расстегнул. Рана была небольшая, но глубокая и рваная, эту хлеставшую кровью дыру надо было чем-то забить. Чем? Свой индпакет Овсепян давным-давно отдал раненому красноармейцу. Полез в лейтенантову сумку, достал остатки бинта. Стараясь поменьше его пачкать, соорудил что-то вроде тампона, втиснул в рану. Затем разделся, исполосовал нижнюю рубашку и этими лентами накрепко стянул плечо. Лейтенант с облегчением вздохнул, кивком поблагодарил, и Овсепян опять понимающе кивнул.

Неся раненую руку на подвязке — под неё Овсепян приспособил всё те же полосы нательной рубахи, — Трофименко вернулся в свою ячейку. Подвязанная рука болела вроде бы поменьше, а вот плечо жгло, разрывало. Терпи. Терпи, казак, атаманом будешь… Но сколько терпеть? Будет ли конец этому обстрелу, этим атакам? Кажется: никогда не будет…

Сверху закапало, зашлепало, и Трофименко не сразу сообразил, что это дождь. Подставил лицо под прохладные, освежающие водяные капли. Дождит при солнце, вон из той тучи. Слепой дождь. В детстве он это любил — светит солнышко, сыплет дождичек, и ты гоняешь босиком по лужам. А ещё он называется — грибной дождь, тёплый, парной, после которого пойдут подберезовики и подосиновики, и ты ладишь берестяное лукошко. Было, было. А в лесу натыкаешься на родничок и, отставив полное грибов лукошко, пьёшь, пьёшь. Он встряхнул флягу, она была пуста. Раскрыв рот, высунул язык, ловя дождинки. Да, так что с полковником Ружневым, что с Гречаниковым? Неизвестность точит, как короед дерево.

* * *

Дмитрий Дмитриевич Ружнев гнал полк, пока не убедился: всё, люди выдохлись, нужен хоть какой-то передых. Он скомандовал:

— Прива-ал!

Люди тут же попадали наземь, а он грузновато, поддерживаемый коноводом, слез с коня, бросил поводья коноводу и тоже прилёг на траву, под кусточком. Ноги гудели, как будто сам топал пешком, ныла поясница, саднили потертости. Он расстегнул ворот гимнастёрки, снял фуражку, обдало ветерком, растрепывая редкие, прилизанные, чтобы прикрыть лысину, седоватые волосы. Телу тяжко, а душе хорошо! Дмитрий Дмитриевич из-под приспущенных век посмотрел на засыпающих людей, подумал: «Я вас вывел, я спас. Запомните это!» Он в общем-то и себя вывел, себя спас — от плена, от позора, от гибели. Доложит начальству, и пусть оценивают по достоинству, кое-чего заслужил.

Сошли успокоение и расслабленность, и Дмитрий Дмитриевич задремал, как и все. Пробудился, словно толкнули, через четверть часа, глянул на циферблат, вскочил, крикнул:

— По-одъем! Подготовиться к маршу!