ВСЕВОЛОД РЕВИЧ
Не быль, но и не выдумка
Заметки о русской дореволюционной фантастике.
Если бы в этом подзаголовке был обозначен любой другой вид литературной «продукции» — например, «исторический роман», «стихотворная сказка», «сатира», то вряд ли пришлось бы оправдывать появление такой статьи. Каждому ясно, что история литературы входит полноправной частью в сегодняшний литературный процесс, что ее развитие невозможно без установления преемственности, без выяснения традиций. Но с русской фантастикой дело обстоит несколько сложнее. Существовало (а может быть, и сейчас существует) мнение, что в нашей стране, за редкими и нетипичными исключениями, фантастики не существовало вообще. Такое мнение выразил в свое время Е.Замятин в книге «Герберт Уэллс»: «…Образцов социальной и научной фантастики почти нет; едва ли не единственным представителем этого жанра окажутся рассказ «Жидкое Солнце» Куприна и роман «Красная Звезда» Богданова, имеющие скорее публицистическое, чем художественное значение».
Категоричность этого заявления — результат неосведомленности, из книг русской дореволюционной фантастики можно составить довольно приличную библиотеку. Но серьезной и непрерывающейся традиции в русской литературе действительно не существовало. Своих Жюлей Вернов и Уэллсов у нас и вправду не было. (Так же, как не было более или менее «серьезной» приключенческой, в частности детективной, литературы.) Можно высказать несколько предположений, почему так произошло, почему остались «белые пятна» на карте русской литературы, которая во всех остальных отношениях выдвинулась на ведущие позиции в мире.
Боюсь, однако, что такие предположения можно многословно доказывать и довольно кратко опровергать. Самое неубедительное, с моей точки зрения, соображение: Россия в XIX веке не числилась в лидерах мирового научно-технического прогресса. Едва ли стоит тревожить имена Менделеева, Лобачевского, Лебедева или Павлова, чтобы доказать, что его опорные пункты располагались и на территории России. Был и интерес читающей публики. Произведения Эдгара По, Жюля Верна, Герберта Уэллса пользовались в России популярностью, вероятно превышающей популярность этих писателей на их родине. Но большой своей фантастики все же не было.
Видимо, действовал целый комплекс причин, из которых не последнее место надо отвести подавляющему влиянию таких гигантов, как Лев Толстой, Достоевский, Чехов, утвердивших главной темой русской литературы нравственные искания мятущейся души. Были, наверное, и трудно учитываемые случайности литературного процесса, и это лучше всего доказывается тем, что после Октября 1917 года буквально за несколько лет родилась мощная и своеобразная школа фантастики. Пробел был заштрихован.
В свете всего сказанного есть ли смысл ворошить сейчас прах двух-трех десятков прочно и — чаще всего — заслуженно забытых книг? Смысл, мне кажется, все же есть. При нынешнем всеобщем увлечении фантастикой интересно же узнать, что в данной области совершили предшественники, что они сумели и что не сумели предвосхитить.
Невозможно, разумеется, писать об отдельных произведениях, вырывая их из «контекста» состояния литературы и публицистики данного периода, но и, понятно, невозможно в столь специализированной статье давать каждый раз развернутые характеристики.
Остается надеяться, что общее представление о русской литературе XVIII–XIX веков читатель имеет, а я не претендую ни на что большее, чем на беглую сводку.
* * *
ПОСЛЕ ТАКОГО ВСТУПЛЕНИЯ ПОПРОБУЕМ ВЗЯТЬ СРАЗУ БЫКА за рога и отыскать в русской литературе самое первое произведение, которое хотя бы отчасти подходило под современные признаки фантастического жанра.
Сосредоточив наши поиски на середине XVIII века, начале новой русской литературы, мы довольно быстро, хотя и с некоторым удивлением, обнаружим, что она и начиналась как литература фантастическая или, точнее, утопическая.
По жанру своему первые самостоятельные образцы профессиональной русской беллетристики были философско-нравоучительными. Для такого содержания утопическая форма подходила как нельзя лучше. При этом, понятно, никакого значения не имело, происходит ли действие на неизвестном острове, либо в какой-нибудь когда-то и впрямь существовавшей стране, вроде Древнего Рима. Совершенно ясно, что автор не ставил себе целью воспроизводить хоть в какой-нибудь степени историю, и Рим в данном случае всего лишь псевдоним острова Утопия. М.Херасков так характеризовал свою повесть «Нума, или Процветающий Рим»: «Сия повесть не есть точная историческая истина — она украшена многими вымыслами, которые, не уменьшая важности Нуминых дел, цветы на ней рассыпают, — Нума здесь представляется, каков он был и каков мог быть».
Таких романов, повестей и драм начиная с шестидесятых годов XVIII века было написано немало.
Однако историю русской фантастики мне хотелось бы начать не с них, а с произведения, стоящего несколько особняком, но, с сегодняшней точки зрения, значительно более занимательного. Я имею в виду повесть Ф.Дмитриева-Мамонова «Дворянин-Филосов, аллегория», которая вышла из печати в 1769 году.
Кратко изложу ее содержание, перемежая его цитатами, чтобы дать почувствовать прелесть русского языка, коим пользовались литераторы того времени, в иных случаях сохраняя и старинную орфографию.
Итак, некий «дворянин-филосов имея время и способность рассуждать, к чему разум человека возноситься может, получил некогда желание сочинить план света на пространном месте своего селения. Он всегда почитал систему Коперника сходною с делом, и для того предпринял тем планом подражать его системе». Поясню теперь современным языком, что именно затеял наш «филосов» от нечего делать. Он начертил в своем поместье орбиты, разместил на них острова-планеты и звезды и населил их живыми существами, стараясь строго соблюдать масштаб в размерах как «планет», так и их обитателей. На Земле, например, у него живут муравьи, на Сатурне — лебеди, а на Сириусе — страусы (строфокамилы).
Правда, желание не отступать от научной точности сразу же привело хозяина поместья к затруднениям. Так, по его расчетам получалось, что орбиту Сатурна пришлось бы отнести на 120 верст, а «…как располагал он сей план для единого своего увеселения, то какое было бы увеселение искать Сатурн в такой отдаленности?».
Пришлось поступиться принципиальными соображениями.
Но это еще не фантастика, фантастика начинается тогда, когда в один прекрасный день у философа собрались гости и получили волшебную возможность не только обозреть сию модель вселенной, но и услышать разговоры разных «планетян». Для начала выяснилось, что муравьи — жители Земли — разделились на черных и серых: расу господ и расу рабов.
Черные держат серых в подчинении с помощью демагогических речей и ссылок на извечно существующий закон Верховного Муравья. Суть закона, разумеется, в том, чтобы сносить черным «10-ю долю вашего имения». Когда же один серый мудрец осмелился возразить, то — увы! — невежественные одноцветники не поддержали пророка в своем отечестве. В результате еретика ждал было костер, но люди спасли его и даже дали возможность побывать на других планетах. Журавли на Юпитере или лебеди на Сатурне высмеяли эту невзрачную букашечку. И даже мудрые жители Сириуса расхохотались над жителем Земли, хотя и остерегались, «чтоб не задавить его копытом, чтоб не утопить его в пыли и чтоб дышанием и движением крыльев не забросить его из виду».
Нетрудно заметить сходство этой повести с вольтеровским «Микромегасом». Это как бы «Микромегас» наоборот: не жители иных планет приходят к нам в гости, а земляне направляются к ним. Автор подчеркивает ничтожество человека, мнящего, что он перл создания; привлекает, однако, резкое осуждение «черных» угнетателей, которых автор объявляет мошенниками и обманщиками.
Таково первое произведение русской философско-сатирической фантастики. Первая же наша утопия была опубликована годом раньше. Это уже упомянутый «Нума, или Процветающий Рим» Михаила Хераскова. Впоследствии Херасков написал еще две книги в том же духе: «Кадм и Гармония, древнее повествование» (1786 г.) и «Полидор, сын Кадма и Гармонии» (1794 г.).
Как и все утописты, Херасков пытался в своих книгах изобразить «благополучное» состояние общества, благо, дела в крепостнической России весьма способствовали сочинениям на подобные темы.
Правда, сам Херасков грустно сознает, что книга вряд ли окажет серьезное воздействие на умы. Но, успокаивает он себя, «ежели нет благополучных обществ на Земле, то пусть они хотя в книгах находятся и утешают наши мысли тем, что и мы со временем можем учиниться щастливыми».
Нума — простой землепашец, которого граждане за его мудрость и справедливость решают пригласить на римский трон. Сначала он отказывался, но нимфа Егера проинструктировала его, как нужно управлять государством, чтобы сделать подданных счастливыми. Эта ситуация позволяет Хераскову высказать ряд сентенций-советов царям. Например, истинная слава правителя «не всегда оружием приобретается, победоносные лавры часто кровью верных сынов оплачены бывают, торжественные восклицания победителей нередко воплем вдов и сирот провожаются».
Царь, по мнению автора, «слуга отечества», «отец своих подданных». Правда, если подданные не доросли до понимания пользы законов, то «надлежит принудить их быть щастливыми, хотя они и не предвидят сего». Это уже более опасная рекомендация, ибо, как известно, понимание счастья у царей и их подданных может и не совпадать.
В херасковском «Нуме» отразились идеи просвещенного абсолютизма и надежды либерального дворянства в начале царствования Екатерины П.
Кадм — это еще более идеализированный образ мудрого правителя. Но есть и разница между первым и вторым романами.
«Кадм» создавался уже после Французской революции, поэтому смелости у Хераскова поубавилось. Появились формулировки типа: «безобразное чудовище, вольностью именуемое». В «Полидоре» Херасков даже вывел отрицательный образ мятежника-республиканца Рувада.
Советы царям давал не только Херасков, но и другие писатели: например, Федор Эмин в своей книге «Приключения Фемистокла и разные политические, гражданские, философические, физические и военные его с сыном разговоры; постоянная жизнь и жестокость Фортуны его гонящей» или Павел Львов во второй части «Российской Памелы». Конечно, это были достаточно благонамеренные советы. Сама Екатерина, которая, как известно, тоже баловалась пером и даже издавала журнал «Всякая всячина», была не прочь пофилософствовать на тему о просвещенном государе. Однако порой в книгах прорывались и симпатии к угнетенному крестьянству, и протесты против социального неравенства, хотя им и было еще далеко до радищевского набата. «Там нет богачей и нищих, нет огорченных и обиженных» — так формулирует основной принцип «золотого века» П.Львов.
Утопия — один из истоков современной фантастики — была, пожалуй, самым популярным жанром у пишущей и читающей публики того времени. Немало выходило и переводных сочинений, в числе их был Томас Мор. Исследователи общественных взглядов второй половины XVIII века обычно среди отечественных произведений подобного рода выделяют «Путешествие в землю Офирскую» князя Михаила Щербатова, написанное примерно в 1773–1774 годах. Это действительно во многих отношениях любопытный документ; переоценивать его значение, однако, не стоит, потому что князь не решился его опубликовать и даже не закончил его, и «Путешествие» увидело свет в самом конце XIX века, когда представляло только исторический интерес. Однако незаурядность этого крупного политика и публициста, который, по оценке Плеханова, «был во второй половине XVIII века едва ли не самым замечательным идеологом русского дворянства», привлекает внимание и к его утопии.
«Путешествие в царство Офирское» имеет все внешние признаки классических утопий и, несомненно, написано не без их воздействия. Но есть и принципиальная разница: большинство западно-европейских утопий были по духу своему коммунистическими, призывали к равенству, а сочинение князя Щербатова — это довольно редкий вид реакционной утопии, призывающей сохранить существующие порядки. Конечно, с необходимыми исправлениями. Словом, автор рисует нам, какой бы он хотел видеть идеальную Российскую монархию.
«Швецкий» дворянин С., который служил в Ост-Индии и там выучился санскриту, возвращаясь на родину, попал около мыса Доброй Надежды в бурю, корабль сильно отнесло к югу, там мореплаватели встретили неведомую землю, где им была оказана помощь. Уже названия городов и рек Офирии свидетельствуют о том, что автор и не думает маскировать свои намерения. Путешественники попали в Перегаб на реке Невии, бывшую столицу государства. Однако теперь престол перенесен обратно в древнюю столицу Квамо (в этой анаграмме не хватает лишь буквы «с», есть еще в «Путешествии» река Голва, город Евки и т. д.). Так Щербатов осудил петровское начинание и выразил свои старорусские вожделения. Он вообще считает города источником повреждения нравов и всячески их поносит. Архитектурные сооружения, например, именуются «кучами камней». Часть городов пришлось снова обращать в деревни, к удовольствию жителей.
Говорят офирцы, как вы догадываетесь, на санскрите, недаром же С. изучал его в Индии. Для чего Щербатову понадобился именно санскрит, сказать трудно, потому что больше никакой ориенталистики он не допускает. Конечно, офирцы предельно добродетельны. Вино считается ядом, художества не достигли особого развития, так как царит культ пользы, скромности и простоты. Вот любопытный пример скромности и умеренности.
Описывается званый обед у начальника порта: «Скатерть была простая. Сервиз был жестяной, и хотя все с великой чистотой, но и великой простотой было. Кушанья было очень мало. Хотя нас было десять человек за столом, но обед состоял из большой чашки похлебки, с курицею и травами сваренной, из блюда говядины с земляными яблоками (то есть с картофелем. — В.Р.), из блюда рыбы вареной, затем жареной дичи и, наконец, из пирожного, сделанного с медом, на молоке и яйцах. Пили мы в зеленых стеклянных больших сосудах воду, а потом мы потчеваемы были разными напитками: водою из сосновых шишек с медом, водою из черной смородины и одним густым питьем из проса, наподобие нашего пива».
«По-видимому, — прокомментировал это место литературовед В.Святловский, — вельможе-автору показалось, что он перехватил в скудости питания, потому что после обеда из пяти блюд Щербатов ведет приглашенных в гостиную, где их еще угощают свежею земляникою, клубникою, черникою и морошкою».
Щербатов выступает против неограниченного абсолютизма, благоденствие народа обеспечивается мудрыми советниками монарха из знати. Разумеется, нет никакого отрицания частной собственности, никаких отголосков идей равенства.
Идеал Щербатова — полицейское государство, «в коем власть государственная соображается с пользою народною». Словом, «Путешествие» представляет странную смесь из весьма прогрессивных для России тех времен призывов, вроде ограничения произвола, и самых реакционных предложений — например, создать военные поселения, примерно такие, какие впоследствии создали Аракчеев и Клейнмихель.
Перейдем теперь к значительно более забавному «Новейшему путешествию, сочиненному в городе Белеве» Василием Левшиным (1784 г.). Правда, в художественном отношении произведение Левшина особой ценности не представляет, но зато перед нами первое в русской литературе путешествие на Луну.
Среди 160 книг Левшина о домоводстве, садоводстве, огородничестве, охоте, содержании певчих птиц, крашении тканей, ветеринарии, постройке мельниц, цветоводстве, кулинарии есть и художественные произведения. Приведу целиком первый абзац «Новейшего путешествия», чтобы убедить вас, что это и вправду подступы к научной фантастике: «Нарсим, размышляя о свойстве воздуха, никак не сумневался, чтоб нельзя было изобрести удобной машины к плаванию по оному жидкому веществу; он видел, как перо от малейшего ветра поднимается на сию стихию. Разве не то же самое служило к изобретению водоходных судов? — воображал он. Конечно много веков прошло доколь найдено средство плавать по морям: и без сумнения все видали, что счепка дерева не может погрязнуть в воду. Не то ли самое с пером и воздухом? От счепки произошли военные корабли: а перо доставит нам способ сделать орудие, удобное возносить нас выше нашей атмосферы…» Раздумывая над этими и прочими загадками мироздания, изобретатель задремал, и во сне ему привиделось, что аппарат с крыльями уже изобретен, в нем Нарсиму удалось подняться так высоко, что он оторвался от притяжения Земли и приблизился к Луне.
Тут его охватил такой «ентусазм», что он чуть-чуть не разбился, так как перестал махать. «Посмотрим, говорит он сам себе, для наших ли тварей создан кружок сей, и нет ли в нем животных равномерно мыслящих, что земля наша есть их месяц?…» Чтобы герой не погиб без воздуха, автору приходится ввести и подробно обосновать научно-фантастическую гипотезу о том, что воздух заполняет все пространство между небесными телами и что благодаря именно этому они не падают друг на друга. Несмотря на всю наивность объяснения, трогает то, что автор подумал об этом препятствии, немало фантастов XIX и даже XX века ничтоже сумнящеся отправляли своих героев путешествовать по космосу в воздухоплавательных аппаратах.
Естественно, Луна оказалась населена, стоило бы туда летать в противном случае.
Каковы же были первые «русские» селениты? Конечно, добродетельные, конечно, скромные и трудолюбивые; государств и государей на Луне нет, законов тоже, но мораль находится под надзором родовой организации, во главе которой стоит мудрый старец. Науки не в почете, ибо патриархальность активно обороняет себя от всяких новомодных веяний. «Кто пустится в разные выдумки, тому мы не даем есть, и голод всегда заставляет его образумиться». Дома на Луне сооружаются из драгоценных камней, а крыши из золота.
Вид этих строений вызывает в сыне Земли весьма трезвую мысль: местным жителям очень повезло, что земные колумбы еще не добрались до них со своими конкистадорами.
Нарсим уже, наверно, устал восторгаться нравами лунатистов, очень похожих на щербатовских офирцев, как вдруг появился новый герой из «местных» — Квалбоко, который совершил подобное же путешествие на Землю, и оттертому в сторону Нарсиму остается только комментировать его рассказы. Историю человечества, начиная с Адама и Евы, Квалбоко излагает не самым лестным для нас образом. «Зависть, злоба, честолюбие, гордость, зверство, суть наследственные побуждения, коими провождаются все их деяния».
Нарсим пытается вступиться за попранную людскую честь, но получает резкий отпор от Квалбоко.
И совершенно понапрасну, потому что, как вскоре выясняется, золотое царство на Земле все же есть, а именно… Россия, управляемая Екатериной. До этого места перед нами была фантастическая сатира, и вдруг тон повествования резко изменился и стал медоточивым.
И все-то там благоденствуют, захлебывается от восторга Квалбоко, все трудятся, все счастливы, следов войны нет и в помине, здесь не знают о казнях и религиозных притеснениях, так как на престоле «самая премудрость», и т. д. и т. п. «Ее царствие есть образец, с коего долженствует копировать себя владетелям» — таким панегириком Екатерине заканчивается эта странная повесть. Замечу, кстати, что она была напечатана в журнале «Собеседник любителей российского слова», скромным редактором которого была сама императрица (и княгиня Е.Дашкова).
В.Левшин, как пишет о нем «Литературная энциклопедия», совершил эволюцию от вольтерьянства и социального утопизма к верноподданническому национализму.
Любопытно, что этот поворот как бы смоделирован в рамках одной повести.
На этом мы покончим с XVIII веком. Фантастико-утопические элементы встречались еще у многих литераторов того времени. Писатели охотно рисовали образы хороших, образцовых царей и еще более охотно нападали на придворных, льстивых и корыстолюбивых вельмож, которые «отгораживают царей от народа». Конечно, сейчас все эти произведения представляются нам занятными историческими раритетами. Стоит, однако, обратить внимание, что с первых своих шагов фантастика понадобилась для воплощения философско-политических взглядов.
* * *
ПОЛИТИЧЕСКИ XIX ВЕК НАЧИНАЕТСЯ С ВОССТАНИЯ декабристов. Продолжая поиски ранней русской фантастики, мы найдем маленькое произведение «Земля Безглавцев», опубликованное в 1824 году в альманахе «Мнемозина». Оно принадлежало перу замечательного поэта и человека, активного участника декабрьского восстания Вильгельма Кюхельбекера. В «Земле Безглавцев» мы снова отправляемся на Луну. Автор не мудрствует лукаво, и не придумывает никаких объяснений. Увидел в Париже воздушный шар, и так как никто не решался принять любезного приглашения его владельца, то «я вспомнил наше родное небось, поручил себя богу и отправился со своим спутником искать похождений и счастья». И заносит их на Луну, в страну Акефалию (то есть безголовую) в столицу многочисленного народа безглавцев Акардион (то есть бессердечный), который весь был «выстроен из ископаемого леденца, — его омывали река Лимонад, изливающаяся в Шербетное озеро».
Однако автор вовсе не собирается «хохмить», как бы мы сейчас сказали. Он пишет недвусмысленную, резкую, как пощечина, сатиру на окружающую его российскую действительность. Вот, например: «Большая часть жителей сей страны без голов: более половины без сердца. Зажиточные родители к новорожденным младенцам приставляют наемников, которые до двадцатилетнего их возраста подпиливают им шею и стараются вытравить им сердце: они в Акефалии называются воспитателями.
Редкая шея может устоять против их усилий; редкое сердце вооружено на них довольно крепкой грудью.
Я вспомнил о своем отечестве и с гордостью поднялся на цыпочки, думая о преимуществе нашего воспитания перед акефалийским. Мы вверяем своих детей благочестивым умным иностранцам, которые хотя ни малейшего не имеют понятия ни об нашем языке, ни об нашей святой вере, ни об прародительских обыкновениях земли нашей, но всячески стараются вселить в наших юношей привязанность ко всему русскому».
Достается и российской словесности: тамошние поэты доказывают, что дважды два — пять, в то время как «наши русские поэты выбрали предмет, который не в пример богаче: с семнадцати лет у нас начинают рассказывать про свою отцветшую молодость». Вывод рассказа: «Безглавцы омерзели мне по своему притворству: они беспрестанно твердят о головах, которых не имеют, о доброте своих сердец, которыми гнушаются…».
От декабриста Кюхельбекера мы переместимся на противоположный политико-литературный полюс и заглянем в собрание сочинений Фаддея Булгарина. Едва ли в истории русской журналистики и литературы есть имя более презираемое, чем это (Катков еще, быть может). Его и помним-то мы главным образом по убийственным пушкинским эпиграммам. Верноподданнический писатель, осведомитель III отделения, травивший в своих газетах и журналах передовую, реалистическую литературу, он тоже питал влечение к жанру утопии. Несколько неожиданно, не правда ли? Что поделать, очередное хронологически произведение, попадающее в рамки нашего обзора, принадлежит именно ему.
В 1824 году в «Литературных листках» появились «Правдоподобные небылицы, или Странствование по свету в двадцать девятом веке». Необходимо, кстати, отметить, что то был краткий период в жизни Булгарина, когда он занимает двойственную позицию, даже сотрудничает в рылеевской «Полярной звезде» и дружит е Грибоедовым. А в самом произведении нет ничего сверхреакционного, оно, так сказать, умеренно консервативно.
Три момента в повестушке Булгарина могут привлечь наше внимание. Прежде всего: это первое у нас путешествие по времени.
Научных оправданий, правда, этому не приводится никаких. Попал наш рассказчик в будущее до крайности просто. Плавая с постоянным своим литературным собеседником Архипом Фаддеевичем в лодке, он заводит с ним актуальный философский спор: способно ли человечество к совершенствованию и, в частности, превзошли мы эллинов или нет?
Тут рассказчик произносит такую очень современно звучащую фразу; «Правда, что в физических науках мы гораздо выше древних, и если открытия будут продолжаться беспрестанно в таком же множестве и с таким же рвением, то любопытно знать, что будет с родом человеческим через тысячу лет».
И чтобы тут же дать возможность рассказчику проверить свои предположения, поднимается ветер, ялик опрокидывается, герой теряет сознание и приходит в себя ровно через тысячу лет в комнате, стены которой были из фарфора с золотой филигранью (до чего ж осторожно надо было ходить в такой комнате), ставни из слоновой кости, а мебель из серебра (представляете, сколько она весила!). Так как золота и серебра много, то они ничего не стоят.
«Только то мило, что редко и дорого». Что же редко и дорого в той стране? Внимание: тамошние монеты чеканятся из «дубового, соснового и березового дерева».
Вот второй момент в повести Булгарина, звучащий злободневно.
Профессор, играющий штатную в подобных произведениях роль экскурсовода, говорит: «От того-то, что наши предки без всякой предусмотрительности истребляли леса и не радели о воспитании и сохранении дерев, они наконец сделались редкостью и драгоценностью». Вспомним, что это писалось почти 150 лет назад!
Но на констатации этого факта автор не останавливается, он предлагает и выход из создавшегося положения, тоже очень актуальный. «Все, что вы здесь видите на столе… есть произведение моря. По чрезвычайному народонаселению на земном шаре и по истреблении лесов, все почти животные и птицы, которые прежде в таком множестве употреблялись в пищу, перевелись. Но за то море представляет нам неисчерпаемый магазин для продовольствия. После изобретения подводных судов и усовершенствования водолазного искусства дно морское есть плодоносная нива, посеянная несчетным множеством питательных растений, а воды снабжают нас в изобилии рыбами, водоземными животными и раковинами».
Более чем за сто лет до француза Кусто наш Фаддей Булгарин мог бы взять патент на изобретение акваланга. Судите сами: «Они (пловцы. — В.Р.) были одеты в ткани, непроницаемые для воды, на лице имели прозрачные роговые маски с колпаком… По обоим концам висели два кожаные мешка, наполненные воздухом, для дышания под водой посредством трубы».
В повести есть еще воздушные дилижансы, парашютные десанты, есть машины для делания стихов и прозы, но от их употребления давно отказались. Социального прогресса почти никакого: короли, принцы, купцы; подводные фермы и хутора принадлежат богатым помещикам. Чуть ли не единственный признак демократизма: дети богатых и бедных обучаются совместно.
Годом позже в разделе «Нравы» «Северного архива» Ф.Булгарин опубликовал «Невероятные небылицы, или Путешествие к средоточию Земли». Эта повесть полемически заострена против литературных противников автора.
Как видно из ее названия, основные фантастические маршруты не являются детищем новейшего времени. Повесть опять-таки начинается философским разговором с Архипом Фаддеевичем: «Как вы думаете, Архип Фаддеевич, неужели наша Земля обитаема только на ее поверхности?» — «Почем знать! — отвечает тот. — Наши Ученые обыкновенно занимаются более отвлеченностями, стараются заглянуть за пределы Сириуса и не смотрят себе под ноги».
Незамедлительно — чтобы пристыдить нерадивых ученых — обнаруживается рукопись, приобретенная у московского «разнощика» за семь гривен, которая и сообщается читателям, ибо «я, — говорит автор, — привык разделять с ними все мои умственные наслаждения».
Автор этой новой рукописи, опять-таки после кораблекрушения, вместе с матросом Джоном попадает на Новой земле в огромную воронку, куда они долго — целые сутки — съезжают по мягкому песку. «Приехав», они обнаруживают там, в центре Земли, обитателей и последовательно посещают три страны. Первая — Игнорация (то есть Невежественная); жители ее, пребывающие в темноте, похожи на пауков с «большими брюхами» и «весьма малою головою». Они не признают никаких «умственных наслаждений», «кроме умения есть, пить, спать и беседовать 6 вчерашнем и завтрашнем, о погоде, женщинах и нарядах».
Жители второй страны, Скотинии, живут в полутьме и уже больше похожи на людей. Точнее, напоминают орангутангов. Они считают себя «самыми умными, учеными и образованными из всех обитателей земного шара»; на самом же деле они нелепые зазнайки и полузнайки. Рядом намеков автор дает понять, что под скотиниотами подразумевает любомудров — литературно-философский кружок, с которым он враждовал.
Есть, разумеется, и страна, где царствует истинное просвещение — Светония, а ее главный город называется… Утопией. Светонцы благонамеренны, добры, скромны, честны, умны — словом, обладают всем набором ходячих добродетелей. Особое внимание в каждой стране автор уделяет женщинам, довольно плоские издевки по их адресу были одной из любимых тем фельетонистов того времени. В Светонии женщины — это, разумеется, совершенство, они даже с трудом воспринимают рассказы путешественника о тех диких обычаях, которые бытуют на поверхности планеты, например, ему долго пришлось втолковывать, что такое мода: «Мода есть обычай переменять как можно чаще цвет и покрой платья, вид прически, фасон шляпки, форму экипажа и домашних приборов, даже образ жизни, занятий, увеселений… Мы меняем покойное на беспокойное, твердое и крепкое на слабое, красивое на безобразное потому только, что так велит мода».
Рядом с именем Булгарина у литературного столба позора, как правило, ставятся еще две фигуры — Греч и Сенковский. Греч нас сейчас совсем не интересует, а вот что касается Осипа Сенковского… В подробном литературном портрете «Барон Брамбеус» В. Каверин нарисовал хотя и противоречивую, но в общем скорее положительную, чем отрицательную фигуру талантливого журналиста, создателя знаменитой «Библиотеки для чтения», образованнейшего человека своего времени, одного из первых научных популяризаторов, одного из первык русских востоковедов. В то же время… Впрочем, здесь не место для углубления в литературную позицию О.Сенковского. Займемся его произведениями, имеющими непосредственное отношение к избранной теме. Я имею в виду «Фантастические путешествия барона Брамбеуса», которые вышли в тридцатых-сороковых годах несколькими изданиями. Из трех путешествий, собранных в этой книге, довольно толстой, к фантастике, собственно, имеют отношение второе и третье, а из них наибольший интерес представляет второе — «Ученое путешествие на Медвежий остров». Честно говоря, из всего до сих пор перечисленного это первое произведение, которое сохранило непосредственную прелесть и для сегодняшнего читателя.
Повествование, как и в других произведениях Сенковского, ведется от имени вымышленного персонажа — барона Брамбеуса.
Этот персонаж получил собственное лицо и собственную биографию. Литературное ухо при слове «барон» срочно вспоминает другого барона — Мюнхгаузена. И хотя это далеко не одно и то же, сходство действительно есть.
Брамбеус тоже дорого не возьмет, чтобы выдать за истину самую что ни на есть небылицу. Правда, Сенковский использовал своего литературного товарища и для сведения личных счетов; до этого, как известно, добродушный и правдивый Мюнхгаузен никогда не опускался.
«Ученое путешествие» по смыслу своему — пародия. Научная фантастика, а именно к этому современному понятию ближе всего подходит повесть Сенковского, еще не успев как следует родиться на свет, уже стала высмеивать саму себя. Завязка повести очень напоминает многие современные произведения: в заброшенной пещере обнаруживаются таинственные письмена, которые запечатлели историю гибели давно исчезнувшей цивилизации.
Надеюсь, что в тех цитатах, которые я приведу, почувствуется остроумный стиль этого произведения. На иронический лад читателя настраивает уже эпиграф: «Итак, я доказал, что люди, жившие до потопа, были гораздо умнее нынешних: как жаль, что они утонули».
Барон Брамбеус, который долго путешествовал по Египту и, «быв в Париже, имел честь принадлежать к числу усердных учеников Шампольона-младшего», отправляется в путешествие по Сибири вместе с доктором философии Шпурцманном, «личным приятелем природы, получающим от короля Ганноверского деньги на поддержание своих связей с нею». До почтенных путешественников доходят слухи о таинственной «писаной комнате» на острове Медвежьем в устье Лены.
Они добираются на этот остров и, проникнув в пещеру, с изумлением видят каменные стены, покрытые высеченными на них иероглифами. Конечно, египетскими, недаром же Брамбеус был учеником Шампольона. Правда, сперва их несколько смутило «то, каким непостижимым случаем Египетские иероглифы забрались на Медвежий остров, посреди Ледовитого Океана… Не белые ли медведи сочинили эту надпись?» Но отважным землепроходцам тут же удается найти объяснение, тоже вполне в духе нынешней научной фантастики: «Это только новое доказательство того, что так называемые Египетские иероглифы не суть Египетские, а были переданы жрецам того края гораздо древнейшим народом, без сомнения людьми, уцелевшими от последнего потопа».
На то, чтобы скопировать эти надписи, у путников нет времени, его только-только хватает, чтобы их прочитать. И вот ученик Шампольона начинает, не затрудняясь, шпарить по-писаному; вместо глав в повести идут стены: Стена I, Стена II и т. д. Развертывается в том же пародийном ключе история допотопной страны, которая погибла от удара кометы, о чем и поведал на камне последний оставшийся в живых житель столичного города Хухурун (весьма напоминающего Санкт-Петербург). Шпурцманн слушает чтение Брамбеуса, разинув рот, и лишь иногда делает глубокомысленные замечания. Например, немец не выдерживает, когда чтец вставляет в свой рассказ слово «кокетка». Возникает научная дискуссия: «— Я не думаю, — говорит Шпурцманн, — что кокетки были известны еще до потопа… Тогда водились мамонты, мегалосауры, плезиосауры, палеотерионы и разные драконы и гидры: но кокетки — это произведение новейших времен.
— Извините, любезный Доктор… Вот иероглиф, лисица без сердца, это по грамматике Шампольона-младшего должно означать кокетку…» Сцена, в которой высекавший иероглифы и его возлюбленная Саяна подвергаются нападению плезиозавра, весьма напоминает кинофильм «1000 000 лет до нашей эры».
Однако главное спрятано на последней странице. Когда чтение закончено, выясняется, что никаких иероглифов не было, а были лишь естественные узоры, которые под действием сильного холода образовались на поверхности гигантского сталагмита. Немец в ярости, но Брамбеус спокойно парирует: «Не моя ж вина, ежели природа играет так, что из ее глупых шуток выходит по грамматике Шампольона очень порядочный смысл!» Я думаю, что комментарии здесь могут только повредить.
Пародийно и следующее происшествие с бароном Брамбеусом, случившиееся во время «Сентиментального путешествия на гору Этну». За невинный, с его точки зрения, флирт с итальянкой ревнивый швед столкнул несчастного барона в кратер «волкана». Земля внутри оказалась опять-таки пустотелой, с собственным мирком, в котором все ходят головами к центру Земли, а ногами по внутренней поверхности шара.
Мир, в котором очутился барон, — это мир навыворот, так сказать, антимир. Там танцуют на похоронах, денег никто не платит, дураки считаются умнее умных, семейное счастье заключается в том, что супруги целый день ссорятся. Правда, оказалось, что и к этому миру можно привыкнуть. Герой избрал себе жену навыворот, устроил себе хозяйство вверх дном, а при ближайшем удобном случае был выброшен обратно на поверхность Земли через жерло Везувия.
* * *
САМЫМ ЗНАЧИТЕЛЬНЫМ ФАНТАСТИЧЕСКИМ ПРОИЗВЕДЕНИЕМ ТОГО времени обычно считается неоконченная повесть Владимира Федоровича Одоевского «4338-й год». Ни до каких левых «крайностей» ни в своем творчестве, ни в своем мировоззрении В.Одоевский не доходил, тем не менее он был по-своему человеком передовым. Но, надо сказать, это была личность весьма противоречивая: с одной стороны, царский чиновник, сенатор, с другой — помогал петрашевцам и сотрудничал в «Искре». Он и сам осознавал свою раздвоенность: «Псевдолибералы называют меня царедворцем, монархистом и проч., а остальные считают меня в числе красных». Может быть, этому способствовали обстоятельства его рождения. По отцу он был князь, Рюрикович, а мать его была бывшей крепостной крестьянкой. Обе эти стороны Одоевского — и княжеская, и демократическая — отразились в его неоконченном «4338-м годе».
Тогдашние утописты чаще всего оперировали именно такими гигантскими временными промежутками, как одно, два, три тысячелетия. Срок этот не представлялся им особенно большим, темпы жизни были так медленны, что интервал в одно-два столетия казался им слишком незначительным, чтобы за этот срок произошли хоть сколько-нибудь серьезные изменения в жизни человеческой вообще и в жизни русского общества в частности. Подобным же образом назвал свою книгу современник Одоевского А.Вельтман «MMMCDXLVIII год». Правда, к нашей теме его сочинение прямого отношения не имеет, это приключенческая мешанина из жизни королей и пиратов. Все же дата показательна. Через тысячелетие происходит действие «Неправдоподобных небылиц» Булгарина. Но чем ближе мы подходим к сегодняшнему дню, тем, как правило, короче расстояния до будущего.
Вернемся, однако, к Одоевскому. Как писатель он более всего известен своими романтическими повестями, зачастую с мистическим оттенком, и детскими сказками (кто не знает его прекрасного «Городка в табакерке), но появление научно-технической утопии в его творчестве не должно казаться удивительным. Писатель-просветитель, один из крупнейших русских музыковедов, Одоевский всю жизнь интересовался историей науки, открытиями, техническим прогрессом. В частности, он хотел написать роман о Джордано Бруно, чья фигура привлекала его необыкновенно. «Семена, брошенные им, не нам ли принадлежит возращать», — писал он.
Одоевский очень высоко оценивал роль науки и техники в совершенствовании человечества.
Самим автором были опубликованы лишь отрывки из повести под названием «Петербургские письма». Это послания одного китайского студента, путешествующего по России, своему другу в Пекин. Он делится впечатлениями от нашей страны, какой она будет через 2500 лет. Почему выбрана именно эта дата? Во-первых, несомненно, из-за ее «круглости», а, во-вторых, Одоевский рассчитал, что в 4338 году к Земле должна приблизиться или даже столкнуться с Землей комета Вьелы (Биелы — в современном написании).
Видимо, автору хотелось построить драматический сюжет романа на борьбе человечества с приближающимся стихийным бедствием. Впрочем, ученые отнюдь не обескуражены появлением кометы и собираются уничтожить незваную гостью снарядами, как только она окажется в пределах досягаемости. Любопытно отметить, что подобная же угроза со стороны той же самой кометы Биелы использована и в другом фантастическом произведении — в повести Алексея Толстого «Союз пяти», и вообще кометная угроза станет в фантастике XX века довольно расхожей темой.
В утопии Одоевского наиболее интересны научно-технические предвидения и мечты. Предвидения, может быть, и не слишком смелые, но зато весьма точные, научно обоснованные. О его прозорливости сегодня мы можем судить хотя бы по таким словам: «Нашли способ сообщения с Луною; она необитаема и служит только источником снабжения Земли различными житейскими потребностями, чем отвращается гибель, грозящая Земле по причине ее огромного народонаселения.
Эти экспедиции чрезвычайно опасны, опаснее, чем прежние экспедиции вокруг света; на эти экспедиции единственно употребляется войско…» Догадайся Одоевский сократить время осуществления своих проектов в 20–25 раз, то есть до 100–150 лет, он бы во многом попал в самую точку.
Однако автор даже посчитал нужным оправдаться перед читателем и заявить, что в его произведении нет ничего такого, чего было бы нельзя вывести естественным образом «из общих законов развития… Следовательно, не должно слишком упрекать мою фантазию в преувеличении».
По Одоевскому будущее человечества — это полное овладение силами природы. Мы находим у него такое удивительно современное слово, как «электроход», вулканы Камчатки служат для обогревания Сибири, Петербург соединился с Москвой и возник — воспользуемся современной терминологией — мегаполис, чрезвычайно развился воздушный транспорт, в том числе персональный, человечество переделало климат, удивительных успехов достигла медицина, женщины носят платья из «эластического стекла», то есть из стекловолокна, есть цветная фотография и т. д. Даже появление своих собственных «Записок из будущего» Одоевский постарался объяснить «научным» путем: человеческое сознание способно путешествовать по векам и странам в состоянии модного тогда сомнамбулизма. Есть, конечно, и смешные проекты, вроде домашней газеты, размножаемой фотоспособом, или магнетических ванн.
Но в целом исследователи справедливо отмечали, что в случае завершения у Одоевского мог бы получиться роман жюль-верновского склада.
Впрочем, как и у других авторов, научный прогресс человечества совершенно не сопровождается социальным. Конечно, резко улучшились нравы, отпала необходимость в полиции, и даже государь стал поэтом. Наука захватила важные позиции. Молодой человек, чтобы выдвинуться или хотя бы завоевать расположение девушки, должен совершить какое-нибудь научное открытие.
В противном случае он считается «недорослем». Создана даже специальная ассоциация из людей науки и искусства для наилучшего функционирования и того и другого. Социального строя, однако, все это не затрагивает. Остались высшие и низшие классы, господа и лакеи, осталось богатство как критерий общественного положения: в мировые судьи, например, избираются люди не только почтеннейшие, но и богатейшие.
У них есть право и обязанность вмешиваться во все на свете, даже в интимную семейную жизнь.
«4338-м годом» фантастический элемент в творчестве Одоевского не исчерпывается. Но остальное — фантастика иного рода, где научные мотивы переплетаются с мистическими. Так, цикл «Пестрые сказки» вложен в уста Иринея Гомозейки, этакого русского Фауста. Он магистр философии, знает всевозможные языки, которые преподаются и не преподаются на всех европейских кафедрах.
Впрочем, он предпочитает заниматься такими дисциплинами, как алхимия, астрология, хиромантия, магия и т. д. «Могу спорить о всех предметах, мне известных и неизвестных, а пуще всего люблю себе поломать голову над началами вещей и прочими тому подобными нехлебными предметами…» Среди «Пестрых сказок» есть, например, рассказ «Сегелиель» — повествование о падшем духе, который тем не менее мечтает делать добро, за что и был сослан Луцифером на Землю, где он появляется в разных видах — 14-летнего мальчика, Савонаролы, Леонардо да Винчи… Мир духов и мир реальный находятся в тесном и постоянном взаимодействии.
Так, желая принести максимум пользы людям, этот новоявленный Агасфер поступает на службу… русским чиновником. «Падший дух в роли русского чиновника… — пишет исследователь мировоззрения Одоевского П.Сакулин, — эта идея легко может вызвать улыбку, но Одоевский относится к ней весьма серьезно: он был полон веры в великое значение государственной службы».
Кстати сказать, примерно в те же годы появляется еще один роман, носящий титул фантастического, с похожим сюжетом. Он принадлежал перу ныне совершенно неизвестного Р. Зотова и назывался «Цын-Киу-Тонг, или Три добрые духа тьмы». Здесь тоже идет речь об одном из сподвижников сатаны, тоже не желающем приносить зла и тоже отправленном на Землю. Роман Зотова, написанный в духе занимательной восточной сказки, более ироничен, чем рассказ Одоевского, и подводит читателя к выводу, что вмешательство духов, даже добрых, в земные дела нежелательно и бесперспективно и для духов, и для людей. Люди по своей природе — стихийные материалисты и воспринимают начинания высших существ недоверчиво. Когда дух заявляет, что он прилетел на Землю, его тут же спрашивают: «Как прилетел? На воздушном шаре? Разве у вас знают тайну аэростатов?» А при упоминании бога Тиена встречный человек тут же соображает: «А! Так ты дух из китайской мифологии?» Если только в этой книге подменить мифологические посылки и сделать этого духа, допустим, роботом или пришельцем, то возникнет чистейшее произведение научной фантастики, в котором существо, не знакомое с земными условиями, пытается методом проб и ошибок наладить контакт с «аборигенами», но это оказывается ему не по силам.
Впрочем, не следует думать, что и Одоевский так уж серьезно относился к мистике в своих произведениях. В его рассказах «Сильфида», «Саламандра», «Душа женщины», «Косморама» всегда наличествует естественное объяснение чудесных событий в жизни героев, чаще всего с помощью взбудораженного или прямо ненормального психического состояния героев.
Раз мы уж заговорили о фантастике подобного толка, то сразу же вспоминается другой великий, писатель, который тоже пользовался фантастическими приемами для сходных целей, но умел делать это с неизмеримо большей художественной силой. Речь идет, конечно, о повестях Н.В.Гоголя.
Я не буду погружаться в озорную сказочную чертовщину «Вечеров на хуторе близ Диканьки», но нельзя не упомянуть его двух петербургских повестей — «Нос» и «Портрет». (Если угодно, то к этой же традиции можно причислить и пушкинскую «Пиковую даму».) Сказками их никак не назовешь. Это художественная фантастика; разумеется, не научная.
Повести несхожи, и фантастический элемент использован в них по-разному. Гротеск «Носа» носит откровенно сатирический характер. Это же надо сказать и о «Портрете», хотя тональность его совсем иная — впрочем, тоже разоблачительная. Здесь фантастика пронизана трагическими нотами — художника волнует мысль о дьявольской силе золота, которая разрушает нестойкие души.
История загадочного портрета дала возможность Гоголю изложить в художественной форме свои эстетические представления. Но я не думаю, что есть смысл подробно анализировать гоголевские повести, о которых существует огромная литература, и хочу только обратить внимание на то, каким разнообразным целям может служить фантастика и каких художественных высот может она достигать в руках больших мастеров.
Обзор фантастической литературы первой половины XIX века я хотел бы закончить упоминанием о небольшой драматической шутке В.А.Соллогуба «Ночь перед свадьбой, или Грузия через 1000 лет». Владимир Соллогуб, имя которого, по свидетельству раскритиковавшего его Добролюбова, упоминалось наряду с именами Гоголя и Лермонтова, прочно забыт к нашему времени; только одна его повесть из провинциального быта — «Тарантас» — переиздается и до сих пор.
В водевиле Соллогуба, как видно из названия, срок до введения всеобщего просвещения и создания развитой сети железных дорог снизился всего до тысячи лет. Напившийся на свадьбе жених просыпается в черезтысячелетнем Тифлисе. «Со всех сторон… огромные дворцы, колоннады, статуи, памятники, соборы… железная дорога». Это шутка, но все же и в ней прослушиваются отзвуки требований времени. Женщины в новой Грузии имеют равные права с мужчинами, даже полицейский чиновник — женщина (правда, потому, что теперь это самая легкая должность), купец (такое сословие сохранилось) думает только о пользе «покупщиков», а вовсе не о собственной выгоде, широко развита механизация, есть даже личные механические камердинеры, чешущие пятки, извозчики перевозят клиентов исключительно на воздушных шарах. Позволю себе привести кусочек диалога двух воздушных извозчиков, отбивающих друг у друга пассажира:
«1-й извощик. Барин! вы с ним не ездите. У него холстина потертая.
2-й извощик. Молчи, ты, леший… сам намедни ездока в Средиземное вывалил. Эх, барин, возьмите, дешево свезу…»
Литературная обстановка в крепостнической николаевской России не способствовала, конечно, публикации прогрессивных социальных мечтаний. Впервые не просто социальная, но и открыто социалистическая утопия появилась в романе Н.Г.Чернышевского «Что делать?». Это знаменитый «Четвертый сон Веры Павловны».
* * *
САМОЕ ФАНТАСТИЧЕСКОЕ В ТВОРЧЕСКОЙ ИСТОРИИ «Что делать?» — это, конечно, то, что роман был напечатан в подцензурном журнале, особенно если учесть, что автор находился в одиночке Алексеевского равелина.
Ведь на вопрос, поставленный в заголовке, роман отвечает недвусмысленно: революцию. Попутно книга отвечает и еще на целый ряд вопросов: как ее делать, кто ее будет делать — и может быть, самое главное — зачем ее делать, что получат люди в результате ее победы. Утопический элемент, переход от сущего к должному, есть тут вовсе не только в «Четвертом сне Веры Павловны», но и в общей архитектонике романа, особенно в изображении организованных героиней мастерских. Но, конечно, четвертый сон — это самое яркое, самое вдохновенное в досоветской литературе изображение коммунистического будущего.
В отличие от «урбаниста» Одоевского Чернышевский считает, что здоровая и счастливая жизнь возможна только на лоне природы, и поэтому, хотя он и не «решается» совсем ликвидировать города, он говорит, что число их сильно уменьшилось. Можно составить целый список блестяще оправдавшихся научно-технических гипотез Чернышевского. Стоит только выглянуть на улицу, чтобы увидеть предсказанные им дома из стекла и алюминия. Что еще интереснее — Чернышевский упоминает не столько отдельные технические открытия, сколько глобальные проекты, осуществление которых становится одной из главных задач человечества — например, наступление на пустыни.
Однако было бы преувеличением сказать, что в этом он сделал принципиальный шаг, вперед по сравнению хотя бы с тем же Одоевским, не говоря уже о Жюле Берне, который как раз одновременно со «Что делать?» опубликовал свой первый роман.
До «Четвертого сна Веры Павловны» коммунистических утопий в русской литературе не было, но в мировой литературе они уже были. Однако утопия Чернышевского обладает одной особенностью, которая делает ее уникальной, первой в мире.
Классические утопии Запада подробно излагали экономический и социальный строй идеальных обществ, их государственный механизм, нравственные устои, развитие культуры и цивилизации, даже быт, даже устройство семьи, но никто из них не ставил во главу угла расцвет личности, полное, раскрепощение всех человеческих чувств и в первую очередь самого человеческого и самого прекрасного — любви. А «Четвертый сон Веры Павловны» — это социалистическая «Песнь песней». Поэтому мы не можем быть в претензии к автору, что он далеко не всесторонне показал нам царство будущего. Смешно полагать, что такой выдающийся мыслитель, как Чернышевский, считал, что основной заботой людей будущего станет физическая работа на полях и танцульки по вечерам.
Писатель ставил себе другую задачу, и его «Сон» стал прообразом художественной фантастики, рассказом о людях и их чувствах, а не о машинах и их свойствах.
Чернышевский подводит свою героиню к картинам «золотого века» через цепь эпизодов из прошлого, чтобы резче, нагляднее обозначить контраст. Но ведь это можно было сделать по-разному.
Можно было, скажем, выстроить такой ряд: битвы и войны прошлого, дикие кочевые орды, железные римские легионы, горы трупов и дым пожарищ, которыми отмечена столбовая дорога человечества. И противопоставить этому мирное содружество всех людей, которое наступит только при коммунизме.
Или начать со сцен эксплуатации, нищеты, рабского труда углекопов, заваленных в шахтах, чтобы еще краше был тот мир, в котором творческий труд станет первой жизненной потребностью. Чернышевский не сделал ни того, ни другого. Он изобразил только положение женщины в различные эпохи. Вера Павловна летит по векам и странам. Она видит сладострастное Царство богини Астарты, в котором женщина была рабыней, призванной ублажать своего господина. Она видит царство богини красоты Афродиты. В женщине уже замечают человеческое существо, но ценят ее только за прекрасную внешность. Никакого разговора о подлинном равенстве не может быть и в средних веках с их извращенным культом «Непорочной Девы». И лишь в царстве будущего любовь займет подобающее ей место в жизни людей. Светлая Красавица, которая руководит Верой Павловной, называет мир будущего своим царством, А кто она такая? Царица Свобода, Царица Революция, Царица Любовь. Все связано неразрывно и не может существовать одно без другого.
Чернышевский описывает Царство Любви, и не какой-нибудь христианской, пуританской, абстрактной, а любви земной, горячей, брызжущей весельем, дающей людям радость жизни, возбуждающей в них желание горы своротить. «Я царствую здесь. ТРУД — заготовление свежести чувств и сил для меня, веселье — приготовлено ко мне, отдых после меня. Здесь я — цель жизни, здесь я — вся жизнь».
Чернышевский не указал срока осуществления своего идеала.
Он, правда, говорит о том, что человечество постепенно двигалось к построению нового мира, по километру отвоевывая землю у пустынь, что пройдет немало поколений, прежде чем картины сна Веры Павловны станут явью, сама Вера Павловна до них не доживет, но тем не менее точный срок не указан принципиально. Чернышевский хочет сказать, что срок этот зависит только от людей.
И чем больше они будут работать для осуществления своих мечтаний, тем скорее их мечты осуществятся.
* * *
ТЕПЕРЬ ПОЙДЕТ РЕЧЬ ЕЩЕ О ТРЕХ ВЕЛИКИХ ПИСАТЕЛЯХ земли русской. Надо, конечно, оговориться, что фантастические произведения не были, мягко говоря, определяющими в их литературной деятельности.
И.С.Тургенев решительно не принял романа Чернышевского: «Если это — не говорю уж художество или красота — но если это ум, дело — то нашему брату остается забиться куда-нибудь под лавку». И как бы желая и в творчестве закрепить свое отличие от Чернышевского, он в том же 1863 году пишет рассказ «Призраки», первое из нескольких произведений, которые дали повод упрекать его в склонности к мистицизму и даже объявить отцом русского декаданса. На самом деле Чернышевский и Тургенев, несмотря на все их разногласия, вовсе не были крайними полюсами в той идеологической борьбе, которая приобрела в шестидесятых годах XIX века особенно резкие формы, но все же кое в чем сопоставление этих написанных в один год произведений характерно.
Если Чернышевский в каземате Петропавловской крепости написал «Четвертый сон Веры Павловны», то Тургенев описал в «Призраках» Петропавловку, как символ глухой реакции, и это зрелище привело его к самым мрачным выводам.
Все кажется герою рассказа бессмысленным и отвратительным: и Петербург, и Париж, и крестьянское восстание, и эмансипированная девица с папироской во рту, читающая книгу «одного из новейших наших Ювеналов». Да и вообще жизнь, борьба, высокие порывы — все трын-трава: «Люди — мухи, в тысячу раз ничтожнее мух, их слепленные из грязи жилища, крохотные следы их мелкой, однообразной возни, их забавной возни с неизменяемым и неизбежным, — как это мне вдруг все опротивело».
Мрачность настроений Тургенева легко объяснить. Это был год, когда ему пришлось публично отречься от Герцена и Огарева под угрозой репрессий со стороны царского правительства, когда он, разорвав с «Современником», сблизился с реакционным журналом Каткова «Русский вестник», да и общая обстановка в стране не настраивала на оптимистический лад. Лишь люди с закаленным революционным мировоззрением, подобные Чернышевскому, могли сохранить бодрость в этих условиях.
Сюжетная основа «Призраков» очень напоминает рассказ Одоевского «Сильфида». И тут и там к некоему помещику является некое потустороннее существо, которое поднимает героя на воздух, и они вдвоем ночами совершают экскурсии над заснувшим миром.
Идея, однако, у рассказов разная.
Если Одоевский о самих полетах пишет в общих чертах, ему нужен лишь мистико-романтический мотив для того, чтобы оттенить унылое благоразумие тоскливой помещичьей жизни, то у Тургенева полеты с таинственной, так до конца и не объясненной Эллис служат композиционным приемом для описания разнообразных картин, увиденных ночными путешественниками. Одоевский объясняет не совсем обычное поведение своего героя временным умопомрачением на почве увлечения кабалистическими манускриптами, а Тургенев не дает никаких объяснений, наоборот, он кончает рассказ откровенно сказочным эпизодом: молочно-туманная Эллис встречается с каким-то невообразимым чудовищем и падает на землю, превращаясь перед смертью в прекрасную земную девушку. Сам писатель защищался, однако, от обвинений в мистицизме. «Вы находите, — писал он в одном письме, — что я увлекаюсь мистицизмом… но могу вас уверить, что меня интересует одно: физиономия жизни и правдивая ее передача, а к мистицизму… я совершенно равнодушен и в фабуле «Призраков» видел только возможность провести ряд картин».
Это так и не так. Рассказов, подобных «Призракам», у Тургенева не очень много, но они есть.
Замечательное произведение русской литературы, вдохновленное в общем теми же идеями, что и «Что делать?», а именно «История одного города» М.Е.Салтыкова-Щедрина, вызвало у непоследовательного, к счастью, Тургенева полное одобрение. Для понимания роли фантастического элемента в литературе эта его оценка очень важна: «История одного города», — писал он, — представляет собой самое правдивое воспроизведение одной из коренных сторон российской физиономии» (разрядка моя. — В.Р.).
В «Истории одного города» мы находим еще одну грань использования фантастики для литературных нужд. Это гротеск, это карикатура, нарочито нелепое искажение реальности в сатирических целях.
Каких только немыслимых монстров не перевидал город Глупов с 1731 по 1825 год! Градоначальник с органчиком в голове; градоначальник, который летал по воздуху в городском саду и «чуть было не улетел совсем, как зацепился фалдами за шпиц»; градоначальник, заеденный клопами; градоначальник, у которого оказалась фаршированная голова, в чем он и был уличен местным предводителем дворянства…
Если мы все время будем помнить тургеневские слова, то станет много яснее, какие цели ставит перед собой фантастика и как неразрывно она связана с реалистической тенденцией. В связи с этим я позволю себе привести несколько выдержек из другого отнюдь не фантастического произведения Салтыкова-Щедрина, а именно из «Помпадуров и помпадурш». Желая пояснить свой сатирический метод, Салтыков-Щедрин не без известной доли иронии пишет: «Очевидно, что читатель ставит на первый план форму рассказа, а не сущность его, что он называет преувеличением то, что в сущности есть только иносказание, что, наконец, гоняясь за действительностью обыденного, осязаемого, он теряет из виду другую, столь же реальную действительность, которая хотя и редко выбивается наружу, но имеет не меньше прав на признание, как и самая грубая, бьющая в глаза конкретность».
Что же это за другая действительность? «Литературному исследованию, — продолжает Салтыков-Щедрин, — подлежат не только те поступки, которые человек беспрепятственно совершает, но и те, которые он несомненно совершил бы, если б умел или смел. И не те одни речи, которые человек говорит, но и те, которые он не выговаривает, но думает. Развяжите человеку руки, дайте ему свободу высказать всю свою мысль — и перед вами; уже встанет не совсем тот человек, которого вы знали в обыденной жизни, а несколько иной, в котором отсутствие стеснений, налагаемых лицемерием и другими жизненными условностями, с необычайной яркостью вызовет наружу свойства, оставшиеся дотоле незамеченными… Но это будет не преувеличение и не искажение действительности, а только разоблачение той, другой действительности, которая любит прятаться за обыденными фактами и доступна лишь очень и очень пристальному наблюдению».
Конечно, Салтыков-Щедрин здесь говорит не о фантастике, но если вдуматься, то не состоят ли главные ее задачи именно в воспроизведении своими методами той, другой действительности? Если мы признаем правоту этого мнения, то роль фантастики в литературе окажется более значительной, чем тогда, когда ей «поручают» одну лишь разработку технических гипотез. Ведь, как продолжает дальше Щедрин: «Без такого разоблачения невозможно воспроизведение всего человека, невозможен правдивый суд над ним», А стоит немного раздвинуть рамки, и мы легко перейдем от другой действительности отдельного человека к другой действительности всего человечества.
Развитие этих мыслей в более конкретном преломлении мы найдем и у Ф.М.Достоевского. В его «Дневнике писателя» есть два рассказа, которые он сам обозначил как «фантастические». Уже одно это указание не позволяет нам миновать их. Но рассказ «Кроткая» — о несчастной женщине, которая вышла замуж за владельца ссудной кассы и, не выдержав такой жизни, покончила с собой, не содержит на первый взгляд ничего фантастического. В предисловии «От автора» Достоевский счел нужным пояснить, почему же он все-таки поставил эту рубрику над рассказом: «Я озаглавил его «фантастическим», тогда как считаю его сам в высшей степени реальным. Но фантастическое тут есть действительно и именно в самой форме рассказа…» Дело в том, что этот рассказ идет от имени мужа, жена которого только что совершила самоубийство, а он пытается осмыслить происшедшее. Разумеется, в такие часы человек не станет браться за перо и делать свои беспорядочные мысли достоянием общественности. Поэтому Достоевский и говорит, что его монолог записан как бы подслушивавшим его стенографом. «…Отчасти подобное уже не раз допускалось в искусстве. Виктор Гюго, например, в своем шедевре «Последний день приговоренного к смертной казни» употребил почти такой же прием и… допустил еще большую неправдоподобность, предположив, что приговоренный к казни может (и имеет время) вести записки не только в последний день свой, но даже в последний час и буквально в последнюю минуту. Но не допусти он этой фантазии, не существовало бы и самого произведения — реальнейшего и самого правдивейшего произведения из всех, им написанных» (разрядка моя. — В.Р.). Обратим внимание на то, что уже второй авторитет в области литературы ставит фантастику рядом с понятием «самый правдивый».
Но если можно записать от первого лица мысли человека, которого ведут на казнь, то можно ведь пойти и дальше и записать «мысли» мертвецов, в чем тогда не будет никакой мистики. И вот в «Бобке» Достоевский отправляет на кладбище третьеразрядного литератора-алкоголика. Здесь фантастика — фельетонный ход, давший писателю возможность очередного осуждения нравственного разврата, в который, по его мнению, повержены все слои городского общества. «Заголимся и обнажимся!» — скандирует не в меру бойкий покойничек. «Я ужасно, ужасно хочу обнажиться».
«Да поскорей же, поскорей! А когда же мы начнем ничего не стыдиться?» В «Сне смешного человека» (1877 г.), хотя и лишенного подзаголовка ’«фантастический», мы находим еще одну маленькую утопию, на этот раз бесспорно реакционную. «Смешной человек» убедил себя в том, что в жизни всем все равно, а потому и порешил выстрелить в себя из револьвера.
Герой рассказа и совершает самоубийство, но во сне. Во сне же он был унесен через темные и неведомые пространства к такому же солнцу и к такой же земле, но земле прекрасной, и прежде всего Своими людьми. «Это была земля, не оскверненная грехопадением, на ней жили люди несогрешившие, жили в таком же раю, в каком жили, по преданиям всего человечества, и наши согрешившие прародители, с тою только разницей, что вся земля здесь была повсюду одним и тем же раем». Итак, еще один золотой патриархальный век. И вот этот-то рай наш герой из ненавистного Достоевскому цивилизованного мира разложил, развратил. Он бросил в невинные души семена лжи и сомнения, родившие сладострастие, жестокость, ревность, рабство. Вспыхнули войны, возникли союзы, но «уже друг против друга», образовалось понятие о чести, и в каждом союзе поднялось свое знамя. И тогда появилась наука, которая стала объяснять людям, как и где искать истину, появились законы, которые еще больше ожесточили всех. И все эти беды, по мнению автора, произошли потому, что люди стали любить себя больше, чем ближних.
И он принимается высмеивать социалистов (этого слова в рассказе нет), «которые начали придумывать: как бы всем вновь так соединиться, чтобы каждому, не переставая, любить себя больше всех, в то же время не мешать никому другому… Целые войны поднялись из-за этой идеи».
Проснувшийся и прозревший герой уже не помышляет о самоубийстве, ибо решает проповедовать любовь к ближним и самому быть примером такой любви.
Неблагодарные люди, правда, объявляют его сумасшедшим. Мы находим здесь отражение тех же мыслей, которые Достоевский выскажет в «Братьях Карамазовых», снова противопоставив христианские добродетели «безнравственному» социализму.
* * *
НАЧИНАЯ С ДЕВЯНОСТЫХ ГОДОВ КОЛИЧЕСТВО ФАНТАСТИЧЕСКИХ КНИГ увеличивается и увеличивается, а литературная форма их приближается к той, которая привычна для нас. Дать общую характеристику фантастике этого периода так же трудно, как дать общую характеристику всей литературе.
Как известно, время было весьма сложное, противоречивое, трудное; в литературе наряду с генеральной, реалистической линией, наряду с творчеством Л.Толстого, Чехова, Горького возникало множество направлений, чаще всего весьма кратковременных, но очень громко заявлявших о себе. Все эти шатания, свидетельствующие о приближении революционной грозы, сказывались, конечно, и на такой части литературы, как фантастика. Но на нее действовали и особые факторы — великие научные открытия, например, которые стали привлекать все большее общественное внимание, а также чисто литературные влияния, особенно Жюля Верна, а несколько позже и Герберта Уэллса. «Начало века, — пишет А.Бритиков в своей монографии «Русский советский научно-фантастический роман», — отмечено большим числом чисто технических утопий.
Романов же, соединявших научно-техническое предвидение с социальным, почти не было». Это не совсем точно. Как раз большинство авторов, подвизавшихся на ниве фантастики, пыталось соединить научно-технические и социальные прогнозы. Совсем другое дело — что за социальные прогнозы это были. Попытка соблюсти хронологическую последовательность в разговоре о фантастике девяностых-девятисотых годов приведет только к невообразимой мешанине. Поэтому я попробую разбить произведения на несколько весьма условных, конечно, групп.
Начнем с более или менее «чистой» научной фантастики. Если говорить об отдельных изданиях, то их было вовсе немного.
Обычно в первую очередь поминают (а чаще всего этим дело и исчерпывается) трех авторов — Родных, Чиколева и Циолковского.
А.Родных, который, кстати сказать, уже в советское время стал одним из первых популяризаторов будущих космических полетов, выпустил в 1902 году тоненькую брошюрку, неполных 20 страниц, в шутку названную им «незаконченным романом», под названием «Самокатная подземная дорога между С.-Петербургом и Москвою».
Здесь в беллетризованной форме излагается пришедшая автору в голову остроумная идея, как — теоретически, понятно — можно создать на Земле транспорт, который не требовал бы никаких источников энергии. Для этого достаточно прорыть туннель между двумя пунктами по совершенно прямой линии, то есть по хорде земного шара. Поезда в таком туннеле будут катиться под действием разницы в силе тяжести на его краях и в середине. Я.Перельман в своей «Занимательной физике» пришел к выводу о принципиальной осуществимости идеи А.Родных и даже рассчитал время такой поездки, а именно — около 42 минут. Это, конечно, очень занимательный физический парадокс, но никаких других проблем в очерке нет. В отличие от него «электрический рассказ» инженера В.Чиколева «Не быль, но и не выдумка» (1895 г.) — довольно толстый том большого формата. Некий граф В. пригласил гостей в свое имение, превращенное им в Институт экспериментального электричества.
Тут мы встречаем электроосвещение, электроотопление, механический гардероб, автоматический нагреватель напитков, автоматическую раздачу книг в библиотеке; подробно, с выкладками доказывается преимущество электромобиля («электрохода») перед бензиновыми и паровыми экипажами.
Иные идеи Чиколева не осуществлены до сих пор. Это книга-прейскурант, реклама внедрения электричества в русский быт, и в этом своем качестве она, бесспорно, была очень полезной. Но столь же бесспорно, что к художественной литературе эта книга не имеет ни малейшего отношения, за исключением названия, в котором, на мой взгляд, очень емко сформулирована диалектическая суть фантастического жанра.
Научно-фантастические очерки К.Циолковского «На Луне», «Вне Земли», «Грезы о Земле и небе» имели неизмеримо большее значение, но совершенно очевидно, что и они должны в первую очередь рассматриваться по ведомству науки, а не литературы. Но и фантасты-литераторы могут многому поучиться у Циолковского, в частности, как можно точно и наглядно описывать поведение человека в небывалых условиях — например, в невесомости.
Примерно то же можно сказать о «научных полуфантазиях» многолетнего политического узника, будущего почетного академика Н.Морозова «На грани неведомого» (1910 г.). Автор философски разбирает новейшие открытия — неевклидову геометрию, четвертое измерение, теорию вероятностей и т. д., вести о которых занимали досуг пленника Алексеевского равелина.
Герой книги совершает даже мысленный полет на Луну, но это не бегство от действительности, это материалистические размышления несгибаемого борца, революционера, ученого.
Что же еще остается из собственно научной фантастики?
Не очень-то много. В Новгороде выходит книга П.Инфантьева «На другой планете» — первое в русской фантастике путешествие на Марс. Привлекает своим названием, напоминающим Уэллса, «астрономический, физический и фантастический» роман Н.Холодного «Борьба миров». Правда, после знакомства с ним не совсем понимаешь смысл заглавия. Перед нами очередной вариант кометной угрозы. Впрочем, это, кажется, первая книга, где комета-таки падает на Землю. Глобальной катастрофы при этом не происходит, пострадали только северные провинции, откуда население заблаговременно эвакуировалось. Книга явно не удалась. Приключения железнодорожного служащего, который застрял в Петербурге вместе со своей любовницей и довольно весело провел время «в дни кометы», психологически совершенно не мотивированы и лишены какого-нибудь общественного содержания.
Через десять лет, в 1910 году, явилось на свет еще одно, более интересное произведение «кометной» серии — «Под кометой» С.Вельского, «высеченные на камне записки очевидца о гибели Земли». От катастрофы осталось в живых всего семь человек — сумасшедший хирург, смотритель музея, каторжанин, который не в силах снять кандалы, король, журналист, дочь богатого сыровара и проститутка. Все более деградируя, проводят они свои дни, не очень-то сожалея об утраченном мире.
В изображении жизни этих несчастных, а также последних дней цивилизации и самой катастрофы, с одной стороны, заметно влияние уэллсовской «Войны миров», а с другой стороны, есть некоторые предвидения будущих описаний атомной катастрофы. Во всяком случае, автору удалось передать свое настроение: мир обречен, все летит в пропасть. Так искаженно отразилось в его книге предчувствие гибели старого мира.
Разумеется, такой роман уже не назовешь «чисто» научной фантастикой. По смыслу «Под кометой» самая настоящая антиутопия.
Мир, который погиб, настолько плох, что удар кометы можно рассматривать как справедливое воздаяние за грехи его. Несмотря на многие достижения науки, повсюду царит запустение и разврат.
«Города представляли небольшие оазисы среди огромных пространств, где нищета, голод и порок убивали человечество».
На предупреждения астрономов о грозящей опасности никто не хотел обращать внимания. В парламенте «спорили до. тех пор, пока не увидели комету так близко, что миновала всякая надобность в дальнейших прениях». Впрочем, нет уверенности в том, что в парламенте заседали живые люди, ибо его члены давно уже имели обыкновение посылать вместо себя искусственных двойников. Словом, расплата по заслугам.
С некоторых пор мотивы глобальных катастроф и апокалиптических пророчеств стали весьма популярными в фантастике. Иногда они использовались в спекулятивных целях, для эпатажа читателя, иногда отражали состояние неблагополучия, неуверенности.
Разумеется, не во всех книгах Земля обязательно погибала.
В фантастике тех лет можно найти несколько романов, которые явно подражают Жюлю Верну.
Таков «астрономический роман» Б.Красногорского «По волнам эфира» (1913 г.).
Состоятельные люди организовали клуб «Наука и прогресс», который на собственные средства осуществляет различные смелые проекты. Правда, клуб преследуют неудачи. Астрономическая башня выше Эйфелевой рушится под тяжестью нового рефрактора, гигантский паровой котел взрывается…
В этот-то клуб инженер Имеретинский и вносит проект принципиально нового космического аппарата. Аппарат будет иметь огромное зеркало «из чрезвычайно тонких листов гладко отполированного металла» и двигаться с помощью светового давления «по волнам эфира». Чрезвычайно легкой возбудимостью «прогрессисты» весьма напоминают жюль-верновских клубменов. Они немедленно начинают строить аппарат. В книге масса элементарных промахов.
Так, межпланетные путешественники забыли (!), что в день их вылета Земля вошла в поток метеоритов. Все, к счастью, остались живы, так как сбитый корабль упал в Ладожское озеро.
Впрочем, их межпланетный полет все же состоялся, но уже в романе «Острова эфирного океана», который Б.Красногорский написал совместно с Д.Святским в 1914 году. Обратив внимание на эту дату, мы не удивимся появлению в романе второго аналогичного корабля, построенного в «соседней стране» по украденным чертежам. Пиратски напав в космосе на мирное русское судно, он вторично сбил его с пути истинного и заставил совершать посадку на различных небесных телах для исправления повреждений.
Собственно, книга для того и написана, чтобы изобразить эти небесные тела. Но здесь авторы не стали фантазировать, ничего неожиданного на планетах первопроходцы не открыли, только то, что считала известным тогдашняя наука, — например, каменноугольный период на Венере. Так научно-фантастическая книга превратилась в научно-популярную.
В произведениях того времени воздухоплавание и самолеты играли ту же роль, что в нынешней фантастике космонавтика и звездолеты. Надеюсь, впрочем, что через полвека нынешние произведения о межпланетных кораблях не будут читаться с такой улыбкой, как «Царица мира» (1908 г.) и «Цари воздуха» (1909 г.) В. Семенова. Как о фантастической скорости, способной преодолеть ураганы, говорит автор о 30 м/сек, то есть о 100 километрах в час.
Захлебываясь от восторга, автор пишет, что воздушный флот сократил путь из Европы на Дальний Восток в 10 раз, то есть до 5–6 дней вместо 60. И вообще автору представляется, что изобретение летательных аппаратов тяжелее воздуха преобразит всю мировую жизнь, поскольку аэропланы представляют собой почти абсолютное оружие, бороться с которым можно только при помощи такого же флота, но тот, кто первым захватит воздух, может не позволить создать конкурирующую армию. Ни о каких границах, таможнях и вообще о национальном и экономическом суверенитете при появлении авиации не может быть и речи. На Земле возникает экономическая и политическая анархия. Дважды на протяжении двух романов человечество силой пытаются принудить к миру, разоружению и благоразумию. Первый раз ультиматум предъявил… английский король, терроризируя государства своими аэропланами, что вызвало бешеное сопротивление и низвержение «царицы мира» — Британии. Второй раз — русский инженер Сергей Дьячков, этакий современный странствующий рыцарь, Повелитель «Царей воздуха», летающий под черным флагом с белой звездой. У него есть прибор, вызывающий детонацию взрывчатых веществ на расстоянии. Сергею и его невесте удалось было ликвидировать всю взрывчатку на планете, но люди… ах, понятно, что сделали люди, они взялись за холодное оружие, против которого лучи хитроумных приборов были бессильны, и непонятым борцам за свободу и индивидуализм пришлось удалиться на необитаемый остров, поджидать там прибытия инженера Гарина.
Тоже не совсем «чистая» научная фантастика, но все же…
* * *
В БОЛЬШИНСТВЕ ЖЕ КНИГ, НЕСМОТРЯ на использование летательных и иных аппаратов, авторы стремились не к воспеванию научного прогресса. Их авторы пытались активно вмешаться в политическую и социальную злобу дня. Один из них написал в предисловии: «Литература «романов будущего» с легкой руки Беллами разрослась до огромных размеров. В самом деле, в этакой форме сойдет самое несуразное вранье, лишь бы рассказ носил хоть сколько-нибудь занимательный характер и рисуемое будущее было лучше настоящего. А так как хуже последнего, собственно говоря, никто ничего не придумает, то это удивительно облегчает задачу наших российских Жюлей Вернов и Фламмарионов».
Предреволюционные годы были временем консолидации не только прогрессивных, но и реакционных сил. В числе идеологических выразителей этих сил были новые славянофилы или, точнее, русофилы. Ученики и соратники Победоносцева, Розанова, Константина Леонтьева, черносотенцы и антисемиты, которым даже христианские вероискания Толстого и Достоевского представлялись революционными, они на разные лады защищали, в сущности, все ту же знаменитую уваровскую формулу, выдвинутую еще в царствование Николая I: «Православие, самодержавие, народность». Жанр утопии был активно двинут ими в ход для этого дела.
Первой, еще сравнительно умеренной ласточкой литературы подобного сорта был роман Н.Шелонского «В мире будущего», вышедший отдельным изданием в 1892 году. Роман этот резко распадается на две части. Первая — это довольно эклектический набор разнообразных научно-фантастических, главным образом жюль-верновских мотивов. Тут и таинственное завещание древнего индуса, и путешествие на Северный полюс на управляемом воздушном корабле, и детективные попытки американских железнодорожных королей помешать успешному полету этого корабля, и охота на плезиозавров. Не знаю, было ли открытием автора состояние анабиоза («временной смерти», по терминологии Шелонского), погрузившись в которое, герои, «не портясь», переносятся в Россию XXX века.
Как говорит сам автор в послесловии, его книга написана в пику утопии уже упомянутого Беллами и вообще против всяких социалистических теорий. На этот раз нельзя сказать, что налицо лишь научно-технический прогресс и никакого социального. Напротив, общественная жизнь изменилась очень сильно. Другой вопрос — как именно?
Начнем, однако, с науки и техники. В книге немало довольно метких попаданий. Телевидение («телефот» — даже название похоже), нетканые ткани, фотопечать, туннель под Ла-Маншем (правда, разрушенный во время последней войны), победа над гравитацией, есть даже намеки на такое состояние вещества, которое мы ныне называем плазмой, и т. д. Но главного свойства научно-технического прогресса — его постоянного ускорения — не сумел предсказать ни один старый фантаст. Отсюда опять-таки и возник срок в 1000 лет.
К этому времени немцев и итальянцев автор попросту убрал из мировой истории, зато союз России с Францией дает необыкновенные плоды. Эти народы перемешались между собой и владеют Европой и почти всей Азией. Они достигли духовного и социального совершенства, которое заключается в понимании того, что человек, чтобы быть свободным и счастливым, не должен ни от кого зависеть и ни у кого просить помощи. Поэтому они ликвидировали города, вернулись к землице, живут большими общинами-семьями, хозяйство натуральное; они все делают сами — и пропитание, и одежду, и даже книги каждая семья печатает самостоятельно.
Правда, этот возврат к патриархальности произошел на высоком научном уровне, и они вовсе не сохой ковыряют землю.
Главное в жизни этих людей, живущих в полном довольстве, но в суровой простоте, — это нравственное самосовершенствование, основой которого служит Евангелие, Вера, Религия — естественно, православная. Молодого русского путешественника и девушку, попавших в XXX век из XIX, венчает традиционный бородатый «батюшка». Дело происходит в Москве, куда героев доставили на антигравитационных кораблях, бывшая столица встретила их перезвоном сорока сороков, а самым величественным зданием, поразившим их воображение, был. Храм Всей Руси, построенный миллионами людей, тан сказать, по кирпичику. Насчет монарха, правда, там ничего не сказано, но какой-нибудь благообразный самодержец такой стране явно не помешал бы.
Англию и Америку автор сохранил на карте мира, но сделал их «нецивилизованными», «вот как Китай в ваше время», что заключается в сохранении этими странами капиталистического строя с его продажностью, погоней за наживой, богатством и нищетой, милитаристскими устремлениями и т. д. Таким образом, буржуазный Запад тоже резко осужден, а что ему противопоставляется, уже ясно.
Впрочем, еще до Шелонского, в 1889 году А.Беломор (очевидно, это псевдоним, так как повесть была напечатана в журнале «Русское судоходство») написал «Роковую войну 18?? года». Роковой эта война была лишь для противников России — итальянцев, турок и австрияков. Автору на бумаге удалось чрезвычайно быстро осуществить давнишнюю мечту русского царизма и захватить Босфор. Правда, итальянцы оказались тоже не лыком шиты и внезапно напали на Владивосток, куда пришлось срочно перебрасывать русскую эскадру. Книга была написана с очевидной целью — подвигнуть русское правительство на ряд мер, в которых была заинтересована буржуазия: построить на Севере, военно-морские базы, проложить Транссибирскую железную дорогу и модернизировать флот. С ура-патриотических позиций автор ведет, критику: отдельных недостатков в отечественном флоте.
Дальше — больше! На стол читателю ложится фантастическая повесть о делах будущего — «За приподнятой завесой» (1900 г.).
Что же увидел ее автор А.Красницкий, заглянув за эту завесу в конец нашего столетия? Он увидел там многое, но это многое весьма мало отличалось от того, что окружало автора в конце XIX века. Но прежде всего надо задать себе вопрос: а стоит ли вообще вспоминать о таких книгах? Стоит, и хотя бы вот почему.
Небезынтересно ведь узнать, какое будущее готовили нам господа монархисты и панслависты, если бы их вскорости не смыла революционная волна.
Итак, по Красницкому, экономическое положение масс (неизвестно почему) настолько улучшилось, что «вместе с этим порядком поредела масса пролетариата; капитал жил в полном согласии и дружбе с трудом; рабочий вопрос более не принимал острой формы; стачки и забастовки отошли в область преданий…» Подлинные сыны России ходят только в кафтанах, рубахах навыпуск и шароварах, заправленных в сапоги. Автор отдает себе отчет, что истинный хозяин России не монарх, а самый богатый человек на свете: этакий русский Крез, демонстративно названный Иваном Ивановичем Ивановым.
От предприятий, которые этот Иван Иванович поддерживает, он скромно требует только одного: чтобы все в них «участвовавшие, от людей, стоящих во главе, и до последнего чернорабочего, были исключительно чисто русского или, в крайнем случае, чисто славянского происхождения». Рядом с ним страной заправляет и государственный муж — князь Петр Андреевич Кабанов-Переяславский, «живое олицетворение славянской мощи». А вот и кредо наших витязей: «Братство, равенство, свобода» — непроходимые глупости, погремушки, которыми утешаются ползунки-дети и выжившие из ума старики». Так прямо и сказано.
А все-таки как быть с другими народностями, живущими бок о бок с русскими?! Их-то куда? Ответ у князя готов: «Тут уж неумолимый закон судьбы… Эти народцы вымирают не потому, что их вымаривают, — подчеркнул князь последнее слово, — а потому, что их вымирание совершается естественным путем…» Ничего, мол, не поделаешь.
В области внешней политики опять-таки все внимание обращено на Босфор. При всей своей привязанности ко всему русскому князь готов отдать родную внучку за турецкого владыку, чтобы только тот добровольно убрался из Европы В.Одоевский тоже верил в миссию России, но он-то считал, что Россия станет во главе цивилизованного мира, как самая передовая, самая просвещенная держава.
По Красницкому же наивысшее достижение техники конца XX века — три летательных аппарата, цилиндры с крыльями. Увидя их, русское православное воинство испуганно крестится: «С нами крестная сила! Да что же это такое?» В сочинении Сергея Шарапова «Через полвека» (1902 г.) срок указан точно — 7 октября 1951 года. В этот день просыпается в Москве герой романа, «усыпленный искусством индийских лекарей». Ненависть автора к любым изменениям и любому прогрессу просто потрясает. Он ликвидировал своей авторской волей не только автомобили, заменив их снова лошадками, но даже и велосипеды, так как они увеличивали число нервных расстройств, и даже было обнаружено «некоторое как бы одичание среди пользовавшихся ими». Есть, конечно, и государь император, и дворянство, и захваченные проливы, разумеется. Страна благоденствует потому, что в ней возрожден древний церковно-общинный строй. Автор с упоением описывает домостроевскую и шовинистическую мораль, которая наконец-то восторжествовала в России хотя бы под его пером. Вот образцы: «В адвокаты идут преимущественно те дамы, которых уж очень господь лицом обидел».
Или: «Развод считается делом постыдным». А есть и такое премиленькое рассуждение: «Кроткий и незлобивый русский народ был раздражен до такой степени еврейской эксплуатацией, что доходил в отдельных случаях до неслыханных зверств».
Таковы мечты погромщика, совершенно обезумевшего в предвидении надвигающихся — и совсем других — перемен.
* * *
ДРУГАЯ ГРУППА АВТОРОВ ДЕВЯНОСТЫХ-ДЕВЯТИСОТЫХ ГОДОВ ЗАНЯЛАСЬ УГЛУБЛЕННЫМ рассмотрением потусторонних проблем. Их главные герои — призраки, астральные тела, мертвые невесты — ламии и тому подобное. Произведения подобного толка уже встречались у Одоевского, у Тургенева, но только сейчас пляска загробных теней превратилась в настоящий шабаш. Конечно, даже к этой теме могут быть различные подходы. А.Амфитеатров в романе «Жар-цвет» (1895 г.) рационалистически объяснил леденящие душу описания простым сумасшествием героя. Другой автор, А.Зарин, в рассказе «Дар сатаны» использовал появление призрака в сатирических целях. Герой оказал умершему джентльмену услугу, за что получил в подарок снадобье, позволяющее «слышать» чужие мысли; ход, сотни раз встречающийся впоследствии в научной фантастике, где эта же способность дается герою с помощью каких-нибудь полупроводников. А цель обычно бывает одной и той же. Герой убеждается в лицемерии, двоедушии окружающего мира.
Однако большинство «исследователей» мистического подходило к своему предмету, так сказать, всерьез. Это не значит, разумеется, что они обязательно верили в загробную жизнь, а впрочем, может, и верили, черт их разберет! Обычно местом действия таких произведений было не родное отечество, а предпочтительно Индия. А. Амфитеатров даже иронизировал: «Да как-то всегда все подобные чудеса совершаются в Индии… это принято… это хороший тон сверхъестественного». Характерен «индийский» роман «Ариасвати» Н.Соколова. Мелкопоместный костромской дворянин с помощью построенного им Гиппогрифа, аэростата с электромоторами (неизвестно откуда берущими энергию), попадает на остров в Индийском океане, где открывает заброшенный храм, между прочим освещаемый электричеством. В храме том покоится неизвестно как сохранившееся тело красавицы, а рядом лежат алюминиевые таблички с письменами, видимо содержащими, как догадываются герой и читатель, инструкцию по оживлению. В конце концов выясняется, что это алфавит ариев — общих предков индийцев и славян.
Но подлинным и признанным лидером этого направления была Вера Крыжановская, подписывавшаяся также кокетливым псевдонимом Рочестер.
Как-то так уж получилось, что бульварная, обывательская литература тех лет символизирована тремя женскими именами — Чарская, Вербицкая и Крыжановская. Все три писательницы были плодовиты, каждая из них сумела выпустить многотомное собрание сочинений, несмотря на сравнительно короткий срок литературной деятельности и еще меньший — их бешеной популярности.
В.Крыжановская специализировалась на исторических и «оккультических» романах. Надо ли, стоит ли причислять ее книги к фантастике? Внешне, по форме, эти книги написаны вовсе не как религиозные апокрифы, а как самая настоящая научная фантастика. Страницы ее книг пересыпаны «научными» объяснениями самых сверхъестественных вещей. Вот, к примеру, как один маг объясняет другому, новичку, принцип действия волшебной палочки, одним движением разрушающей гранитные скалы. «Страшная сила, которая привела тебя в такое недоумение, — не что иное, как вибрационная сила эфира, а умение владеть ею таит в себе скрытый смысл всех физических сил… Звуки, вызванные в известном объеме и сочетании так, чтобы они могли дать эфирные аккорды, путем распространения своих тонических соединений, проникают во все, что им доступно». Ну скажите на милость, разве здесь есть что-либо чудесное? Просто овладение скрытыми силами природы, не больше. Кроме того, не надо думать, что традиции Крыжановской так уж безнадежно мертвы. К полному нашему изумлению, их можно, например, обнаружить в романе А.Бердника «Подвиг Вайвасваты» (1965 г.).
Венцом творчества Крыжановской были пять составляющих единое целое романов о «запредельном» мире: «Эликсир жизни», «Маги», «Гнев божий», «Смерть планеты», «Законодатели». В предисловии к первому из них авторша прямо намекает на то, что господь дозволил именно ей, Вере Крыжановской, заглянуть в щелочку дверей в невидимое, дабы она могла поделиться репортажными откровениями со страждущим и одновременно погрязшим в грехах человечеством.
Коротко сюжет этих книг таков. К молодому английскому врачу Ральфу Моргану, умирающему от чахотки, неожиданно приходит гость и предлагает ему бессмертие с помощью эликсира, оказавшегося — как впоследствии выясняется — первичной материей, разлитой во всей вселенной. Так как Ральфу терять нечего, то он отправляется с незнакомцем в секретный замок, где получает в подарок все фаустовские атрибуты — вечную молодость, бессмертие, богатство и бессмертную же красавицу Маргариту — впрочем, ее зовут по-другому. Но столь щедрый незнакомец не был Мефистофелем, он не потребовал душу взамен, просто он уже пожил несколько тысячелетий, и это дело ему малость поднадоело. Став бессмертным, Ральф попадает в сонм избранных существ, которые предназначены Высшей волей для добрых дел. Среди своих новых приятелей он находит, между прочим, Агасфера и Летучего голландца, разумеется, давно раскаявшихся и прощенных. Ральф проходит обряд посвящения, пролетев через какие-то потусторонние бездны и ступени, и знакомится с астральным миром, оказавшимся довольно густо населенным.
Там обитают не только добрые маги, из которых самые совершенные живут на Солнце, но и различная нечисть, с которой приходится бороться, — лярвы, суккубы, инкубы, вампиры, атмосферические существа и т. д.
Он попадает в настоящую школу магов, где его готовят к ответственной операции. Дело в том, что грехи человечества переполнили чашу терпения, и на Землю обрушивается гнев божий, Земля погибает в страшных катаклизмах, и лишь избранных маги перевозят в своих космических кораблях (весьма напоминающих обыкновенные парусники) на другую планету, где, смешавшись с ее обитателями, люди должны возродить очищенное от грехов человечество. Таким образом, последняя часть, в которой описывается, как маги начали организовывать новое общество, в сущности, тоже утопия.
О прибытии земных переселенцев нецивилизованные жители планеты оповещаются заранее видением, похожим на сфинкса. Вот что оно (или он) вещает: «Знайте, жители равнин, гор и лесов, что пришло время, когда к вам снизойдут боги… Они преобразуют вас, и в потомстве вашем сохранится предание о том, что вам выпало счастье видеть, как благодатные сошли с небес, и поселились среди вас. Боги приближается! Готовьтесь же, люди равнин, гор и лесов, к великому событию…» Ни дать, ни взять — абсолютно так же сейчас изображаются пришельцы, посетившие нас в доисторические времена.
Однако описать «золотой век», пусть даже с ее мещанских, ханжеских позиций, писательница просто оказалась не в силах, сведя все повествование к ряду приключений. Поражают иные штрихи строительства «нового мира».
Для того чтобы «встряхнуть» население планеты, добренькие божьи посланцы самым грубым образом провоцируют войну. Верховный маг Эбрамар горько вздыхает по поводу того, что война — это печальный, но, к сожалению, неизбежный ускоритель прогресса. «Война встряхивает и облагораживает народы». А до этого было четыре тома разговоров о добре, благолепии, святости, милосердии и тому подобных слюнявых вещах. Хороши цивилизаторы! Пожалуй, трудно глубже, чем Крыжановская сделала это сама, разоблачить реакционную суть того мировоззрения, которым вдохновлены ее книги.
Есть у Крыжановской еще парочка фантастических романов, один из которых посвящен Марсу («На соседней планете»), другой — Венере («В ином мире»). Открытой мистики в этих книгах немного меньше, но в принципе они мало чем отличаются от оккультной серии, особенно в описании венерианского общества, этакой обители блаженных, которые только и говорят о нравственном самоусовершенствовании, истинных и мнимых добродетелях, астральных телах и т. д. Правда, иногда ни с того ни с сего они вдруг могут наговорить и о спектральном анализе. В этих книгах наша святоша-моралистка не погнушалась и прямыми антисемитскими выпадами.
Но если бы после Гоголя нам потребовались еще доказательства, что и «чертовщина» может прекрасно послужить доброму делу в умных и талантливых руках, то их нам может дать отличная повесть А.И.Куприна «Звезда Соломона», написанная перед самой революцией.
Маленький чиновник благодаря своей способности разгадывать криптограммы и ребусы сумел воспроизвести кабалистическую формулу, секрет которой царь Соломон унес с собой в могилу.
И теперь исполняется любое желание молодого человека. Точнее, почти любое. Между прочим, очень существенное «почти». Все его попытки нарушить с помощью нечистой силы законы природы не приводят к успеху. Все, что осуществляется по его желанию, получает объяснение как результат необыкновенно удачного — для него — стечения обстоятельств. Если, например, он желает, чтобы самая незаметная лошадка пришла на скачках первой, это происходит не потому, что она вдруг обретает крылья, а потому, что фавориты поломали себе ноги, споткнулись, с них попадали жокеи и т. д. Словом, герой всегда вытаскивал невероятный шанс — один на миллион, который мог бы произойти, но лишь в принципе…
Все, что происходило с купринским Иваном Степановичем, весьма напоминает то, что происходило с мистером Фодерингеем, героем рассказа Уэллса «Чудотворец». Но уэллсовский персонаж творил подлинные чудеса, не поддающиеся никаким рациональным объяснениям. Есть у Куприна и Уэллса один прямо совпадающий эпизод, не знаю уж, случайное это совпадение или нет. И тот и другой чудотворцы пробуют остановить вращение Земли. И так как Фодерингей в силу своего невежества забыл дать какие-то указания насчет предметов, находящихся на поверхности планеты, они — дома, деревья, люди — немедленно были сорваны с мест силой инерции, все рухнуло и полетело в тартарары. Пришлось срочно давать задний ход и обратным приказом восстанавливать статус-кво.
То же произошло и в повести Куприна. Но он не оставил без объяснений эпизод, который люди не могли бы не заметить. Для окружающих это был внезапно налетевший чудовищной силы ураган. Мало того — такой ураган действительно пронесся над Москвой и Московской областью в 1904 году. Так создается реальная атмосфера фантастического или даже сказочного действия, создается психологическая достоверность повествования.
А вот выводы, к которым приходят оба писателя, схожи. Никакого счастья их героям чудесный дар не принес. Наоборот, они сами, по собственной воле, даже радостно расстаются с чудесным даром. Никакие чудеса людям не нужны, и без них порядочный человек может сделать немало хорошего, пусть он всего лишь мелкая сошка. Именно таков Иван Степанович, выписанный Куприным с обычным для него мастерством. Тихий, скромный, добрый делопроизводитель, правда, вопреки литературной традиции, незабитый, неничтожный.
И в минуты своего возвышения, когда он обладает такой властью, как никто в мире, он остается добрым и порядочным. Даже у прислуживающего ему черта он вызывает чувство уважения и изумление: другой бы на его месте залил землю кровью, потребовал бы себе несметные богатства и неслыханных раскрасавиц…
* * *
И, НАКОНЕЦ, В ЗАКЛЮЧЕНИЕ ПОЙДЕТ РЕЧЬ О НЕСКОЛЬКИХ ПРОИЗВЕДЕНИЯХ, обойти которые нельзя или не хочется, но которые вряд ли можно объединить под какой-то одной крышей. Единственное, что их связывает, — они относятся примерно к одному и тому же времени.
В 1907 году вышла книга Валерия Брюсова «Земная ось» — первый прозаический сборник тогда уже известного поэта. Среди прочего здесь напечатаны два-три фантастических рассказа и драматические сцены «Земля». В предисловии к «Земной оси» автор сам говорит о сильном влиянии на него многих писателей, в частности Эдгара По. Но наиболее интересная в его фантастике пьеса «Земля» по своему стилю, сценичности, мрачному и торжественному колориту скорее напоминает драмы Виктора Гюго, хотя они всегда были обращены в прошлое, тогда как Брюсов изображает далекое будущее. Человечество выродилось, оно живет в роскошных, но неуютных подземельях, с иссякающей водой, отгороженное от солнца, от голубого неба. Группа взбунтовавшейся молодежи решает привести в действие давно не работавшие механизмы и открыть крыши подземелий. Они рвутся к солнцу, не зная, что Земля давно лишилась воздуха, что они идут навстречу смерти.
В.Брюсов со свойственным ему максимализмом задумал изобразить самый последний акт мировой трагедии, так сказать, своеобразный «Последний день Помпеи».
Гибнут люди необычайно величественно и красиво. Их окружает пышный жреческий антураж, храмы, символы, секты… Даже в сценах разврата есть что-то от апофеоза.
Основная идея «Земли»: хотя и романтический, но безнадежный, и даже не безнадежный, а бессмысленный порыв к свободе — сразу вызывает в памяти рассказ В.Гаршина «Attalea princeps», в котором «гордая пальма» все рвалась, рвалась на волю и, пробив крышу оранжереи, тут же замерзла. В.Гаршин смотрел на революцию пессимистически и призывал молодежь воздерживаться от безумных, по его мнению, актов. Я не думаю, чтобы Брюсов хотел сказать то же самое. Наоборот, он стоял на «левацких» позициях, хотя бы в его известных «Грядущих гуннах», где он призывал к полному разрушению старой культуры, включая в эту культуру и самого себя. Все это говорит о не слишком большой стройности в мировоззрении Брюсова тех лет, об известной заданности его произведений.
Не проясняют дела и рассказы.
«Республика Южного Креста», как видно из самого названия, описывает утопическое, или, вернее, антиутопическое государство Южной полярной области, созданное крупным сталелитейным трестом, Это очень богатая страна с роскошным главным городом Звездным, расположенным на самом полюсе. Но при всех благах жизнь горожан подчинена жестокой регламентации. Все запрограммировано — дома, пища, платье, печать. Постоянно действует «комендантский час», не прекращается подавление недовольных. Начавшаяся эпидемия губит процветающую страну. «С поразительной быстротой обнаружилось во всех падение нравственного чувства».
Люди забыли все правила приличия, растеряли остатки совести и предались оргиям и насилиям.
Можно предположить, что идея рассказа — антибуржуазная, антитоталитаристская, как бы мы сейчас сказали.
Но рядом помещен рассказ «Последние мученики», где автор вдруг начинает поэтизировать контрреволюционные силы. В дни мировой революции в храме заперлись члены некой могущественной секты, сделавшей объектом своего поклонения эротическую страсть. К секте принадлежат избранные люди гибнущего общества — поэты и художники. Трудно сказать, на чьей стороне автор, то ли на стороне этих «последних мучеников», которые гордо решают погибнуть под пулями в момент своей последней литургии, сплетаясь на мягких коврах в любовных объятиях, то ли на стороне революционеров, окруживших храм, которые не без оснований считают поведение этих избранных попросту развратным.
Самое крупное фантастическое произведение В.Брюсова, к сожалению, осталось неопубликованным, хотя и сохранилось в рукописи. Это роман о путешествии на Марс «Гора Звезды». Есть у него и другие фантастические рассказы и наброски и даже высказывания по поводу того, какой должна быть фантастика, однако заметным явлением в этой области его творчество не стало.
В тот же год, что и «Земная ось», появилась книга Ив. Морского «Анархисты будущего (Москва через двадцать лет)». Обратите внимание на то, как резко уменьшились сроки! До отдельного издания роман печатался в кадетской газете «Утро» под названием «В тумане будущего». Но будущее автора не особенно волнует, он врезается своей книгой-фельетоном в кипение политических страстей, оперируя современными ему именами и понятиями.
Итак, Москва 1927 года, очень напоминающая Москву 1907 года.
Десятая Государственная дума, возглавляемая, разумеется, кадетами, масса политических партий, направлений. Среди них, например, демонисты, которые стремятся очистить мир с помощью зла, действуя под девизом «Чем хуже, тем лучше». Но существуют и социал-демократы, один из их лидеров — Максим Горький, «о котором уже забыли, как о писателе».
Впрочем, есть на Земле и такое место, где победил социализм.
«На одном из островов Атлантического океана два года тому назад была торжественно открыта социал-демократическая республика… Называлась республика Карлосией, в честь Карла Маркса, и президентом ее был негр Джон Бич, большой приятель Максима Горького».
Читать подобные выпады сейчас смешно и поучительно. Из этого видно, как наши идейные враги, чувствуя силу социалистических идей, предпринимали всяческие попытки ограничить, принизить их. Видимо, автор и в самом деле мечтал загнать социализм на атлантический островок.
Впрочем, главный удар в книге направлен не против социал-демократов, а против анархистов, чьи экстремистские действия приводят к хаосу и разрухе. Подсказывается вывод: если в России не будет твердой власти (кадеты предлагаются в качестве подходящего варианта), ее ждут жуткие потрясения.
Одна из самых странных книг в фантастике того временя принадлежит Антону Оссендовскому и называется «Женщины, восставшие и побежденные» (1915 г.). Это весьма неожиданный поворот темы эмансипации. Женщины, которым надоела роль «рабынь или ничтожных помощников мужчин», в один прекрасный день выступают с декларацией «Огонь и кровь — вот отныне наш лозунг». Во всех больших городах мира одновременно вспыхивают грандиозные пожары. Восстание, конечно, быстро подавили, а его участниц международный суд ссылает на отдаленный антарктический остров, где несчастные мятежницы погибают, ибо оказалось, что на этом острове живут компарты, выходцы с далекой звезды, куда они не могут возвратиться. Впрочем, кой-кого из дам спас в последний момент капитан русского судна.
Произведений, которые на том же жанровом ринге сражались бы с подобной мрачной, пессимистической, а то и без затей мракобесной фантастикой, было очень мало. Эта задача станет главным делом уже советских писателей.
А пока нам снова придется вернуться к Куприну. В 1906 году он опубликовал рассказ «Тост». В этом рассказе люди 2906 года (здесь срок не выглядит случайным) — люди свободные, счастливые, красивые — отдают дань уважения беззаветному героизму революционеров прошлых веков, которые сражались и умирали с верой в лучшее будущее, несмотря на невообразимо тяжкие условия, несмотря на частое непонимание и даже неблагодарность тех, за свободу кого они отдавали свои жизни. Когда люди будущего подняли за этих борцов тост, «женщина необычайной красоты» заплакала и сказала: «А все-таки… как бы я хотела жить в то время… с ними… с ними…» В.Боровский упрекал рассказ за то, что его автор склонен возвеличивать отдельные личности и не замечает повседневной работы «безымянных средних величин», которая ведется во имя воспеваемого писателем счастливого будущего. Трудно требовать от демократа, но отнюдь не социал-демократа Куприна, чтобы он сумел во всей полноте изобразить революционный народ, все ведь познается в сравнении. И нельзя не считать «Тост» одним из скромных гимнов во славу русского революционера, особенно если вспомнить, что был опубликован он после разгрома революции 1905 года.
Правда, Куприн не удержался на этой высоте и в 1911 году, в черные годы для русской литературы, написал сусальный рассказ «Королевский парк» с рядом странных сентенций вроде того, что человечество скучает от всеобщего мира и благоденствия (в «Тосте» оно не скучало, а было занято величественными мировыми преобразованиями), настолько скучает, что даже бросается в кровавую схватку. Кроме того, люди очень заботятся о своих бывших властелинах и втайне весьма уважают их.
Наконец, у Куприна есть и «настоящее» научно-фантастическое произведение — повесть «Жидкое Солнце». В ней соблюдены все законы жанра, но она — по крайней мере, сейчас, для нас — куда менее интересна и увлекательна, чем, скажем, «Звезда Соломона», может быть, потому, что в «Жидком Солнце» описывается довольно условная английская, а затем абстрактно-фантастическая обстановка, в то время как в «Звезде Соломона» перед нами предстает Россия, которую Куприн умел живописать со всеми тонкостями.
Было бы смешно критиковать с современных позиций основную научно-техническую гипотезу повести — сгущение солнечных лучей.
Впрочем, автор и сам называл ее «ерундой». Но, во всяком случае, она свидетельствует о том, что писатель был или по крайней мере стремился быть в курсе последних научных достижений. Несмотря на трагическую развязку, повесть эта светла по колориту, в ней чувствуется преклонение перед могуществом человеческого разума.
В «Празднике весны» Николая Олигера (1910 г.) заслуживает внимания попытка создать утопию без помощи экскурсантов и экскурсоводов, без статистических выкладок и пространных экономических объяснений. Вместо этого Олигер дает групповой портрет гармонического общества, виноват, не всего общества; действие происходит в среде скульпторов, живописцев, поэтов, так сказать, творческой интеллигенции. Конечно, это особая группа, и по ее изображению трудно судить о том, что представляет общество в целом. Отдельные фразы, вроде «Как будто мы не можем допустить эту маленькую роскошь: дать возможность жить также и тем людям, которые ничего не хотят делать», ничуть не проясняют социальной структуры. Правда, автор иногда упоминает, что на Земле есть и заводы, и рабочие, и ученые. Но он их почти не показывает.
Книга описывает подготовку к Празднику Весны, похожую на затянувшееся языческое торжество, непрекращающуюся ночь под Ивана Купалу.
Зато автору удалось показать некоторое психологическое отличие тамошних людей от нынешних, что, между прочим, не такая уж легкая задача. Другое дело — устроит ли нас, понравится ли нам их мораль. Они настолько свободны в проявлении своей воли, что когда один из них пожелал умереть в день Праздника Весны, то хотя его и пытались довольно вяло отговорить, никто не усомнился в законности его решения.
Или, например, их исключительное прямодушие. Они ничего не скрывают друг от друга. Так, скульптор Коро говорит любящей его Формике, что настал час его любви с другой. Право же, этой откровенностью они часто ранят ДРУГ друга сильнее, чем мы своей недоговоренностью или притворством.
Нет, далеко не все хорошо в этом счастливом обществе. Какой-то червь подтачивает этих людей, каждый из них чем-то явно или смутно не удовлетворен, несчастных любовных пар больше, чем благополучных; и если начать разбираться, то ни одного до конца счастливого сердца мы среди них не найдем. И когда появляется уродливый гений Вис, изобретатель напитка забвения, то он не испытывает недостатка в клиентах. И тут, конечно, неминуемо возникают мотивы купринского «Тоста». Писатель Кредо думает лишь о людях прошлого: «Да, они были жестоки, как звери, грубы и не чутки. Их глаза всегда смотрели жадно, и зубы скрипели от злобы. Но в их думах хранились тайные, неизведанные глубины: их души были многообразны и переменчивы, как игра солнечного света. И я люблю их. Я тоскую о них. Ваши цельные прозрачные души меня не удовлетворяют».
Правда, автор изображает Кредо не слишком симпатичным человеком, с комплексом неполноценности, но, по существу, окружающие не могут найти убедительного ответа на его слова.
Правда, ненадломленные люди все же есть. Это, например, Мастер света, который от неразделенной любви уезжает на Север строить маяк, разгоняющий полярную ночь; и в этом нужном деле он находит и свое истинное призвание, и душевное успокоение, и новую любовь. Вероятно, объяснение некоторой ущербности героев таится в слишком глубоком погружении их в личные переживания, в слишком уж частные художественные задачи. Их нельзя назвать жрецами искусства для искусства; они создают свои произведения для людей, но как-то незаметно, чтобы они мыслили общенародными категориями.
Нельзя также сказать, что автор изобразил своих героев этакими неженками, белоручками. Его художники не гнушаются и черной работой. И все же они слишком жантильны, слишком изысканны; их чувства напоминают роскошные торты, но нельзя же все время питаться тортами, в них не хватает простоты, естественности.
Книга Н.Олигера поэтична, грустна, хотя и не пессимистична, в общем-то она противостоит мистико-шовинистической писанине, но назвать ее удавшейся социалистической утопией мы не можем.
Однако в те же годы была создана и вторая после Чернышевского подлинно социалистическая утопия. Это была «Красная Звезда» Александра Богданова. Но о ней разговор особый, ибо, по сути дела, «Красная Звезда» открывает собой новую главу в истории русской фантастической литературы, главу несравненно более яркую и богатую, а именно — фантастику советскую.
