ВАЛЕНТИНА ЖУРАВЛЕВА

Мы пойдем мимо — и дальше

 

1

— Послушайте, Кира Владимировна, зачем психологу вакуумный насос? — спросил меня бухгалтер.

Официально он теперь назывался генеральным бухгалтером. Полгода назад он был главбухом, и на его столе лежали обыкновенные конторские счеты. А сейчас справа от генерального бухгалтера — селектор, слева — изящный компьютер «Рига-6М», на большом полированном столе ничего лишнего — только ручка, карандаш и новая книга Жана Силбаха «Финансирование научных исследований». На французском языке. И сам генеральный бухгалтер похож на молодого профессора-физика.

Генеральный бухгалтер — мой враг № 1. Он всегда разговаривает со мной с позиции силы.

— Вот, пожалуйста, — сказал он, — пункт семнадцатый вашего пространного списка. Стеклянный высоковакуумный масляный двухступенчатый диффузионный насос. Восемнадцатый пункт — нитрат серебра, тысяча семьсот граммов. Девятнадцатый пункт — экстракционный аппарат Сокслета… Два года вы меня изводите такими заявками. И впереди, насколько я понимаю, еще целый год, пока вы кончите университет и, даст бог, уедете куда-нибудь…

Нечто подобное я слышала еще в школе. «Знаешь, Кира, хватит с меня твоих затей, — заявил директор, когда я научила своих октябрят скорочтению по системе «ультраспид». У директора болело горло, он говорил трагическим шепотом.

— Что за цирк, что здесь происходит? Хоть бы ты скорее кончила десятый класс и поступила в МГУ…»

И вот теперь бухгалтер ждет, пока я окончу МГУ и уеду в Академгородок.

Интересно, что мне будут говорить в Академгородке и куда я уеду оттуда?…

— Шесть тысяч двести, — продолжал бухгалтер, разглядывая список. — Можете вы объяснить, для чего нужны вакуумный насос, нитрат серебра и все остальное?

Объяснить я не могла, он это прекрасно знал.

— Виктор Андреевич, — сказала л, чтобы хоть что-то ответить, — поймите, нельзя расспрашивать Чуваева, это нарушит чистоту эксперимента. Когда Джон Бернал разрабатывал свою теорию жидкого состояния…

— Чистота эксперимента, — с горечью произнес генеральный бухгалтер. — Все думают о чистоте эксперимента и никто не хочет думать о чистоте бухгалтерии. Вместо конкретных объяснений вы цитируете Налимова и Мульченко, ссылаетесь на кривую Виланда, приводите формулу Сарбаева и рассказываете мне истории из жизни Джона Десмонда Бернала. А я смотрю на смету. Тут ваша подпись, не так ли? — он раскрыл пухлую папку с моими бумагами. — Семнадцать тысяч на весь год. Из них на оборудование — четырнадцать. Хорошо, теперь обратимся к фактам. Не проходит и месяца, как вы тратите четырнадцать тысяч, а через две недели и все остальное. Затем вам дают еще семь тысяч. Восходящая звезда психологии, разве можно отказать! Я тут же оплачиваю кучу счетов. Ультрафильтры Зигмонди, фотоэлектрический пирометр ФЭП-4, диализатор с мешалкой, две тысячи шестьсот рублей заводу «Физприбор», четыреста пятьдесят по трудовому соглашению за изготовление стеклянной аппаратуры согласно эскизам… Семь тысяч кончаются. И тогда вы говорите: нужна радиационная защита. Вы прекрасно знали об этом заранее, но не включили стоимость защиты в смету. Еще бы, на монтаж защиты обязательно дадут дополнительные средства: если есть радиация, защита необходима, не так ли?… Ладно, пойдем дальше. Апрель этого года. Я был в отпуску, а вы уговорили Зацепина и Софью Александровну и забрали приборы, предназначенные для химфака. Интересно, как это увязывается с кривой Виланда и возвышенными идеями Джона Десмонда Бернала?

В душе он оставался главбухом, и сейчас ему не хватало счетов: взять и подсчитать, сколько я израсходовала. Раньше он так и делал. А тут вместо счетов ЭВМ, не будешь же на ней складывать такие простые цифры.

— Если хотите знать, Кира Владимировна, — продолжал он, — вас испортила слава. Интервью, очерки, портрет на обложке «Смены»… Барыбин, Зиневич, Мельникова, доктора психологических наук, спокойно занимаются психологией, а вы, студентка, строите машину, которая неизвестно как должна быть устроена и неизвестно что должна делать. Не спорьте, это не поможет. Пока вы не выходили за пределы утвержденной суммы, я молчал. Но дополнительные средства — совсем другой разговор. Составьте обоснование, смету, пусть все это подпишет Коробов. А потом пойдите к Зацепину. И если он утвердит… ну тогда будет видно. Советую поторопиться. Зацепин послезавтра уезжает…

Главбух по-своему прав: я потратила уйму денег на машину, о назначении которой не имею ни малейшего понятия. Но я тоже права: нельзя было расспрашивать о назначении машины, это отразилось бы на ходе эксперимента.

За два года я привыкла не вмешиваться, и, когда Игорь перед отъездом принес список оборудования для Тумбы-2, я ничего не спросила. Игорь в Саянах, плывет на своей байдарке по Большой Бирюсе — не позвонишь, не спросишь… Самое умное — отложить все до его возвращения.

Потеряем мы на этом месяца полтора, ничего страшного. А пока я поеду домой. Ну конечно! Возьму билет на самолет и завтра к вечеру буду в Таганроге. Мама даже не ждет. Лето кончается, надо отдохнуть и в октябре взяться за диплом.

Решено. Еду на три недели домой.

 

2

Главбух говорит: слава испортила. Ну какая у меня слава. Придумала систему упражнений по развитию фантазии, занималась с Настей Сарычевой, потом Настя открыла АС-эффект и действительно прославилась. А моей славы едва хватило, чтобы новую тему включили в план проблемной лаборатории.

Конечно, тема дикая. Но потрясающе интересная, я бы ни за что от нее не отказалась. К тому же Игорь идеально подходил для эксперимента. В психологических опытах это чрезвычайно важно — иметь подходящего человека.

Иногда все останавливается из-за того, что не на ком экспериментировать.

Игоря Чуваева я нашла в Таганроге. Гениальный парень, он решил перейти Азовское море на ходулях. Плывут же через океан на плотах и папирусных лодках, такая уж эпоха. В Таганрогском заливе совсем мелко, особенно при восточном ветре, когда начинается сгон воды. Игорь тренировался со своими ходулями, я его выловила метрах в трехстах от берега. Одна ходуля заклинилась между камнями, и первый в мире ходуленавт висел над водой под углом в сорок пять градусов. Красивое было зрелище. Развязать ремни он не мог, не дотягивался, а кричать не хотел, потому что на берегу сидела рыженькая Алиска.

Игорь заканчивал тогда седьмой класс, Алиска была в четвертом, но она играла не последнюю роль во всех его затеях. Аляска не видела, как я спасала отважного ходуленавта, в школе я никому ничего не сказала, и Игорь проникся ко мне доверием.

Впрочем, с ходуленавтикой мы быстро покончили. Я заставила Настю сделать расчет; получилось, что предел — два метра плюс-минус пятнадцать сантиметров. С глубиной возрастает сопротивление воды, труднее шагать.

Нужно было чем-то занять Игоря, и я подбросила ему систему упражнений по развитию воображения. Фантазия у Игоря была богатая, это чувствовалось уже после первой недели занятий. Но туг у меня начались выпускные экзамены, а потом надо было ехать в Москву, поступать в университет. Перед отъездом я подарила Игорю «Спутник юного филумениста» и набор спичечных этикеток. Я к тому времени прочитала уйму книг по психологии и считала себя настоящим психологом.

Пусть Игорь собирает этикетки, решила я, дело это тихое и в какой-то мере полезное. Да и в «Очерках по психологии подростков» говорилось:

«Филумения направляет энергию подростка в спокойное русло коллекционирования, развивает любознательность, расширяет кругозор».

Прошел год, и, приехав на каникулы, я заметила на улицах нечто новое. В Таганроге, особенно в старой его части, за год бывает не так уж много перемен. И если что-то изменилось, это сразу бросается в глаза. Смотрю, напротив вокзала появился громадный световой щит: «Страхуйте имущество от огня!» Зеленая надпись и красное пламя. Сначала загораются внутренние контуры пламени, потом внешние, доходящие до четвертого этажа, и тогда по диагонали появляется призыв насчет страховки. Очень красиво. Прошла я два квартала по улице Фрунзе и вижу: «При пожаре звоните 01». Оранжевые буквы, каждая по три метра, не меньше. Тоже красиво, но, думаю, несколько однообразно. Иду дальше. На здании почтамта прямо-таки праздничная иллюминация: тут и «Прячьте спички от детей», и «Страхуйте имущество», и «Звоните 01», «Вступайте в добровольное пожарное общество»… Я начала кое-что понимать: «Филумения направляет энергию подростка в спокойное русло коллекционирования…» Вот и направила!

Правда, потом выяснилось, что Игорь лично ничего не сжег.

Он развлекался сравнительно безобидно: отламывал спичечные головки и закладывал их в самодельный калейдоскоп вместо стекляшек. Я была потрясена, когда впервые посмотрела в такой пироскоп. Я даже не знаю, с чем это можно сравнить. Таким должно быть небо где-нибудь в центре галактики, в самой гуще вспыхивающих, сталкивающихся звезд и кипящей огненной материи.

Игорь построил пироскоп и, конечно, показал Алиске, ну и очень скоро об этом узнала вся школа. Появились подражатели, а они всегда портят дело. Сгорел дом на Пушкинской, в шести других местах с трудом потушили пожары.

За спичками, конечно, стали присматривать, но Игорь к этому времени и сам отказался от спичек, ему не нравилось их пламя.

Он взялся за химию и за год научился получать многослойные крупинки, которые горели без дыма и давали пламя с меняющейся цветной окраской.

Я осмотрела лабораторию, которую он устроил во дворе, в сарае, познакомилась с его дальнейшими планами, послушала, что говорят в народе, и поняла: надо срочно спасать родной город. Пироскоп я отправила ценной бандеролью Насте, и через три недели Чуваева пригласили в московскую школу с химическим уклоном. В последний момент в это дело вмешалась Аляска и чуть было все не испортила. Пришлось обещать, что после восьмого класса я ее тоже заберу в Москву.

Эта история меня кое-чему научила, и в Москве я контролировала Игоря, хотя мне хватало и своих забот. Первые полгода прошли спокойно. Но после зимних каникул Игорь позвонил и сказал, что ему поручили сделать доклад об алхимии. Помогите, говорит, найти что-нибудь о ксантосисе, хочу показать на практике. Понятно, я всполошилась. Кто его знает, что это за ксантосис и как его показывают на практике!..

Помчалась в библиотеку, выписала груду книг по истории химии и стала искать таинственный ксантосис. К счастью, выяснилось, что ничего страшного нет: ксантосис — операция волочения. Берут какой-нибудь сплав и придают ему внешний вид золота. Есть еще и лейкосис — это когда сплав подделывают под серебро.

Ну я кое-что выписала для Игоря, работы там было на час, только и всего. Но я просидела до закрытия читального зала и на следующее утра пришла снова. Алхимия заинтересовала меня помимо доклада. Я, например, раньше не знала, что эпоха алхимии продолжалась свыше тысячи лет. Я стала размышлять об этом долгом тысячелетии, и у меня появилась потрясающая идея.

Алхимиков влекло золото, они надеялись получить его с помощью философского камня из ртути, серы и мышьяка. И вот тысячу лет усилия алхимии (а она тогда была основной экспериментальной наукой) концентрировались на одном направлений. Совершенно нереальном! И лишь попутно делались полезные открытия. Работали, например, со ртутью — и обнаруживали киноварь, сулему. Изучали превращения серы — и открывали сульфаты меди и цинка. Все открытия этого тысячелетия связаны с основной алхимической линией.

Представляете, что получается?

Ценится золото — и лучшие умы тысячу лет изучают превращения металлов. Ну, а если бы ценилось не золото, а нечто другое? Хотя бы еловые шишки — при условии, что они очень редки.

Тогда тысячи лет искали бы способы получения еловых шишек.

Иное направление поисков и, следовательно, совсем иная цепь сопутствующих открытий. Наверное, за тысячу лет научились бы выращивать самые фантастические растения. Кто знает, каких успехов достигла бы биология…

Я целыми днями просиживала в читалке. Ссорилась с библиографом, его раздражало, что я не могу ясно сформулировать тему.

От алхимии я перешла к географии. Эпоха великих географических открытий — снова погоня за золотом. Жажда золота определяет маршруты экспедиций: считается, что богатые золотом страны лежат на континентальных побережьях, там, где впадают в океан большие реки. «Я делаю все возможное, — писал в своем дневнике Христофор Колумб, — чтобы попасть туда, где мне удастся найти золото и пряности». Золото и пряности… Временами пряности поднимаются в цене выше золота и сразу же меняется главное направление поисков: мореплаватели ищут уже не Эльдорадо, а «пряные острова», с их зарослями корицы, перца, гвоздики, мускатного ореха. Карл Первый приказывает Магеллану: «Поскольку мне доподлинно известно, что на островах Молукко имеются пряности, я досылаю вас главным образом на их поиски, и моя воля такова, чтобы вы направились прямо на эти острова». Если бы ценились не золото и пряности, а какие-нибудь особые ракушки, иной была бы вся история великих географических открытий.

Вначале это привлекало меня чисто теоретически. Получались любопытные мысленные эксперименты. Допустим, вместо «золотой» алхимии была бы «магнитная». Ценность монеты определяется весом поднимаемой гирьки, разве плохо? Золото блестит — в этом его достоинство… в глазах дикаря. Зато у магнита удивительные свойства, каждая монета была бы компасом. Так вот, «магнитная» алхимия: трудно даже представить, сколько открытий сделали бы алхимики за тысячу лет. Они бы, например, легко обнаружили, что магнитные свойства исчезают при определенной температуре, и открыли точку Кюри на полторы тысячи лет раньше… Превращение неблагородных металлов в золото практически неосуществимо до сих пор (ядерные реакции не в счет — они дают ничтожный выход), в сущности, алхимия с самого начала оказалась в тупике. Ксантосис, имитация золота, таков предел «золотой» алхимии. А «магнитная» алхимия шла бы от открытия и открытию и вместо жалкого ксантосиса овладела бы электромагнетизмом…

И вот однажды меня осенило: а ведь современная наука тоже развивается по определенным линиям. Конечно, теперь нет одной господствующей линии, но что это меняет? Природа, вселенная, материя неисчерпаемы — должны существовать бесчисленные пути их исследования, и мы выбираем лишь те пути, которые связаны с сегодняшними представлениями о ценностях.

У меня был билет в консерваторию; Святослав Рихтер играл Первый концерт Рахманинова, я так ждала этого вечера — и вот сидела в зале и не могла сосредоточиться из-за сумасшедшей идеи: а что, если сменить систему ценностей?

В самом деле, взять и поставить такой эксперимент. Иная система ценностей — значит иная система целей. Откроются совершенно новые поисковые линии.

Сейчас мы их не замечаем, они для нас как невзрачный магнитный железняк для алхимика, ослепленного призраком золота…

Не может быть и речи о том, чтобы наука — ради эксперимента — изменила свою систему целей. Опыт придется ставить на одном человеке. Снова, как и с Настей Сарычевой, я буду перестраивать мышление человека.

И снова возникнет вопрос о риске: опыт закончится, а мышление навсегда останется перестроенным.

Если бы не музыка, я бы, наверное, не решилась.

 

3

Нет, музыка здесь ни при чем.

Систему развития фантазии я нащупала более или менее случайно, меня терзали сомнения: смогу ли я придумать еще что-нибудь?

И вот появилась такая великолепная идея, как же было от нее отказаться…

 

4

Три года назад мне не хватало уверенности в своих силах. Сегодня уверенности сверхдостаточно, не мешало бы чуточку убрать, я это сама понимаю, и все-таки меня неудержимо влечет к новым приключениям. И то же самое ощущение: смогу ли? Потому что, если не смогу, — какое значение имеют все предыдущие удачи?!

Я и не подумаю ждать, пока Игорь вернется. Сама разберусь в этой чертовой Тумбе, составлю обоснование и смету.

Когда три года назад я выложила Игорю идею эксперимента, он сразу загорелся:

— Вот здорово! Надо взяться за октановое число. У нас шефы этим занимаются, мы два раза в неделю ходим к ним в институт.

И практику мы там будем проходить.

Об октановом числе я помнила совсем немногое. Показатель антидетонационных свойств топлива.

Чем выше октановое число топлива, тем лучше, потому что можно увеличивать степень сжатия, а это ведет к повышению к.п.д. двигателя.

— В общих чертах соответствует, — снисходительно подтвердил Игорь. — Но мы не будем увеличивать октановое число. Как раз наоборот: мы его будем уменьшать. По этому пути еще никто не шел.

Гениальный парень, он молниеносно схватил суть дела. Признаться, в первый момент я даже растерялась: одно дело — теоретические рассуждения об алхимии и множественности поисковых путей, а другое — конкретная работа по уменьшению октанового числа. Взяться за ухудшение качества горючего, считать, что горючее тем ценнее, чем оно хуже…

Ну-ну. Я заставила себя сказать: «Прекрасно, так и сделаем» — и твердо решила, что в дальнейшем не буду вмешиваться в техническую сторону дела. Если Чуваеву придется меня убеждать, это обязательно повлияет на ход его мыслей. Самые неожиданные идеи будут невольно отсеиваться. Мое дело — создать условия для эксперимента и не вмешиваться.

Так мы и договорились. Игорь действительно начал с октанового числа, но очень скоро переключился на что-то другое. Весь первый год он искал подходящее направление, выбор оказался значительно труднее, чем я предполагала.

Вообще это было тяжелое время. Игорь заканчивал школу, поступал в университет, на химфак.

Химия была его призванием, в этом не приходилось сомневаться, и все-таки я боялась, что он срежется на экзаменах. Я усиленно занималась с ним развитием воображения, он легко справлялся с самыми трудными задачами. Индекс фантазии у него был втрое выше среднего: 210–220 по шкале Лирмейкера. В любой вещи он прежде всего видел ее неявные, необычные свойства. Я смотрела, как он сдавал химию на вступительных экзаменах. Вопрос относился к электролитической диссоциации, но Игорь сразу сказал, что диссоциация при двух видах электричества — положительном и отрицательном — достаточно тривиальна. Интереснее, сказал он, рассмотреть диссоциацию при условии, что существует электричество трех видов. Первый час он возился у доски один, потом к нему присоединился преподаватель, и они стали вдвоем рассматривать диссоциацию «в общем случае эн видов электричества»…

На следующий день Игорь примчался ко мне и объявил, что есть подходящая идея о неценных ценностях и нужно поскорее приступить к монтажу установки. Готовиться к экзаменам он перестал, но все обошлось благополучно.

А тут как раз начался бум с АС-эффектом, и, поскольку Настя всюду твердила, что обязана своим открытием тренировке фантазии, мои акции пошли в гору. Мне предложили участвовать в работе проблемной лаборатории, я назвала свою тему, отстояла ее на ученом совете, составила смету — и осенью Игорь приступил к сборке Тумбы.

Два года он возился с этой машиной: собирал, разбирал, перестраивал. У нее даже имена менялись. Сначала она называлась Качель, в ней действительно что-то раскачивалось наподобие маятника. Качель превратилась во Флюотрон, у него был шикарный научный вид — сложнейшее переплетение стеклянных трубок и проводов, масса электроники.

За Флюотроном последовали Труба, РПС, Антитразер, несколько безымянных аппаратов, они менялись чуть ли не каждую неделю, и уж после них появился Пузырь, стеклянная банка, обставленная электромагнитами. Пузырь постепенно вырос в Бочку, Бочка стала Тумбочкой и, наконец, Тумбой.

Тумба так и осталась Тумбой, но что-то в ней не ладилось.

Игорь жаловался: схема вроде бы собралась, однако мощности не хватает, и получается, что формулы врут… Он упрямо возился с Тумбой, хотя работа застопорилась, я это видела. Поразмыслив, я предложила собрать более мощную установку. В конце концов, хорошее открытие как раз и состоит в уточнении формул. Игорь сразу принялся за расчеты, мне с трудом удалось убедить его не откладывать поездку в Саяны.

Ему обязательно надо было отдохнуть. Мы договорились, что за это время я подготовлю оборудование и материалы.

Нет, главбух, конечно, прав: бумажки надо составить. Вопрос в том — как это сделать. Любопытно было бы взять какого-нибудь психолога XIX века, дать ему лазер или такой компьютер, как у главбуха, и сказать: «А ну-ка догадайтесь — что это за штука и как она устроена…» Приятно представить в такой ситуации глубокоуважаемого Вундта. Чопорный был дядя, сердитый, видно по его книгам. Или глубокоуважаемого Гербарта, из-за которого я поспорила с Алексеем Ивановичем и едва не завалила экзамен. Гербарт написал работу «О возможности и необходимости применения в психологии математики», пусть бы он применил тут свою математику.

Красивая получается задача: дана машина, которая неизвестно для чего предназначена, надо понять… что надо понять?… Ну, в общем, что это такое. Хотя бы в принципе. Не исключено, кстати, что эксперимент не удался и машина просто груда металла. А может быть, она нечто далекое и удивительное, как лазер для Вундта и Гербарта…

Глупая затея. Нажмешь не ту кнопку — и Тумба спокойно взорвется.

Пойду-ка я лучше обедать.

 

5

В сущности, мне нужен был толковый консультант. Я это сообразила, увидев в столовой Арсена Азаряна, единственного у нас психолога, знающего физику. Арсен окончил физтех, четыре года работал у Капицы, учился на заочном отделении психологического, потом пошел в аспирантуру. Лучшего консультанта я бы не нашла.

— Слушай, Кира, — сказал Арсен, — спаси человека, вынужденного посвятить отпуск неблагодарному делу обмена квартиры. Дай почитать что-нибудь такое детективное, знаешь, с кошмарными убийствами и проницательным инспектором…

Он пришел в университет за справкой, и теперь у него были два часа свободного времени до начала приема в каком-то жилотделе. Когда я предложила покопаться в машине, Арсен сразу повеселел.

— Вот, здорово, — сказал он. — Я давно скучаю по такой работе. Психология — прекрасная наука, но в ней нет точности, расчетов, вещественности. Слова, слова, слова…

— Не только слова.

— Конечно. И все-таки… Я знаю точно, что такое вольт, ампер, эрстед. А в психологии — «способности», «темперамент», «характер»… Ты можешь сказать, что такое «характер» и как его измерить?

— А почему тебя потянуло в психологию?

— Представь себе Колумба. Как по-твоему, кем бы он был в наше время?

— Капитаном большого морозильного траулера. Эпоха великих географических открытий прошла.

— Вот именно. Тогда каждый капитан мог рассчитывать на великие открытия. А сейчас Колумб как миленький стоял бы на мостике морозильного траулера и подсчитывал проценты выполнения плана… Понимаешь, я увидел, что в физике тоже наступает затишье. Будет, конечно, новая волна открытий, но не сейчас. А психология… да ты сама знаешь: еще пять или десять лет — и начнется эпоха великих психологических открытий.

Мы наскоро пообедали, и я повела Арсена к Тумбе.

— Две комнаты с удобствами, — завистливо вздохнул он, разглядывая лабораторию.

На стене висела большая фотография: Уиллис на борту своей «Малышки». Арсен даже присвистнул.

— Слушай, Кира, это тот старик, который…

— Да. Капитан Уильям Уиллис. В семьдесят пять лет на одноместной яхте через Атлантику.

— Могучий старик… А кто на цветкам снимке?

— Алиска. Есть такой человек в Таганроге.

— Молодец Петр Первый! Умел основывать города…

Тумба занимала всю вторую комнату, свободного места там было совсем мало. Я пропустила Арсена, а сама осталась стоять в дверях.

Массивное основание Тумбы похоже на автомат для продажи газировки. Такой же металлический шкаф, только раза в три шире, и лежит этот шкаф на полу, в середине комнаты. Над шкафом возвышается короткая труба, напоминающая ствол старинной пушки. Дуло пушки закрыто многослойной стеклянной плитой. Красивая вещь. Делал плиту старый мастер с завода «Физприбор», но Игорю понадобилось что-то изменить, начались переделки, и у меня была сложная дискуссия с главбухом по поводу оплаты этой работы… К плите, по всему ее периметру, прикреплены провода, целая сеть проводов, почти как во Флюотроне. Провода тянутся к стенам — там установлены блоки ЭДУ, Черные такие коробки, наполненные электроникой. Я пробивала через бухгалтерию материалы для этих блоков, но даже не представляю, что такое ЭДУ.

«Эй, дубинушка, ухнем…»

— Индийская гробница, — сказал Арсен. — Послушай, может быть, есть описание, а? Или хотя бы схема.

— Искала, ничего нет. Смотри на это, как на задачу. Дана неизвестная машина, надо узнать, что она собой представляет. Назначение, принцип действия…

— Ладно. Я в ней покопаюсь, если не возражаешь.

Он терпеливо копался в Тумбе, а я развлекала его разговором. Так прошло около часа, у меня уже появилась какая-то надежда, но тут Арсен подошел ко мне и грустно спросил:

— Что я тебе плохого сделал, Кира?

— Ничего плохого, с чего ты решил…

— А зачем ты меня разыгрываешь?

— Никакого розыгрыша, честное слово. Мне надо знать, как эта штука работает. Хотя бы приблизительно.

Арсен смотрел на меня, недоверчиво прищурившись.

— Эта штука не может работать, — проникновенно сказал он. — Эта штука являет собой бессмысленное нагромождение частей. Вот идут трубы от вакуумных насосов, полюбуйся, они ни к чему не прикреплены. Насосы будут качать воздух из комнаты. С таким же успехом можно перемешивать Тихни океан чайной ложечкой… Слушай, почему ты взяла этого парня? При таком диком эксперименте надо было уж ваять хорошего физика.

Ну, на этот счет у меня был отличный пример из Джона Бернала:

— Если бы Маркони хорошо знал физику, он и не подумал бы о радиосвязи через океан. По хорошей физике того времени радиоволны не могли изогнуться и пойти вдоль выпуклой земной поверхности.

Такие примеры действуют безотказно. Арсен пожал плечами, но спорить не стал. И все-таки дело было швах: я надеялась, что Арсен хоть что-то мне подскажет.

Не могу же я составить смету на второй образец «бессмысленного нагромождения частей».

— Ты смелый человек, Арсен, — сказала я. — Давай героически посмотрим, как она работает. Не думаю, чтобы она сразу взорвалась.

Это тоже подействовало безотказно.

Арсен развернул кабель, подсоединил его к щиту и включил Тумбу. Комната наполнилась звуками: что-то быстро-быстро стучало, металлический ящик жужжал, всхлипывал и присвистывал, из угла доносилось ритмичное позвякивание, как будто там и в самом деле перемешивали океан чайной ложечкой…

Арсен усмехнулся:

— Ну как? Квинтет Кулля исполняет популярную мелодию «Час пик».

— На щите есть разные кнопки.

— Хорошо, — согласился Арсен. — Нажмем на разные кнопки.

Тумба продолжала шуметь как ни в чем ни бывало. Ничего не произошло.

— Перед нами озвученная абстрактная скульптура на физические темы, — подытожил Арсен, выключая Тумбу. — Вольная композиция из приборов, проводов и всякого случайного барахла. Там в углу стоит генератор СВЧ, отличный генератор, но волновод сделан безграмотно и подключен к ящику, набитому кусками картона… В металлической гробнице находится излучатель альфа-частиц, по идее частицы должны поступать в трубу, однако магнитная система там такая слабая, что не может быть и речи о фокусировке. Дальше. Стеклянная плита укреплена на фарфоровых изоляторах, которые снаружи покрыты серебром и потому ничего не изолируют… Этот парень морочит тебе голову. Давай я поговорю с ним как мужчина с мужчиной.

— Он в Саянах. Приедет, тогда поговоришь.

— Правильно. И не огорчайся. Начнешь сначала. Я тебе знаешь каких ребят подберу! Физиков, химиков, кого хочешь… Нет, в самом деле. Эпоха коллективов, а ты работаешь в одиночку. Кошка, которая ходит сама по себе… Я приливу, как организовать опыт, а ты вечером позвони. Договорились?

Я проводила Арсена и вернулась к Тумбе.

Абстрактная скульптура… как же! Игорь работал всерьез, я в этом нисколько не сомневалась.

Тумба должна быть чем-то принципиально новым, отсюда и впечатление бессмысленно нагроможденных предметов. Первая вещь всегда кажется бессмысленной.

Морзе сделал свой первый аппарат из мольберта, старых часов и гравировальной пластины, заменявшей ему гальванический элемент. Тоже можно было бы сказать: на таком мольберте невозможно рисовать, а часы не будут показывать время, и вообще бессмысленно громоздить разбитые часы на мольберт…

Психологический барьер. Я должна была предвидеть это раньше.

 

6

Вообще-то я сегодня собиралась в кино. У меня билет в «Колизей» на шесть пятнадцать, там идет третья серия «Братьев Карамазовых». Не везет мне с этой картиной. Первую серию я смотрела лет пять назад, вторую — в позапрошлую зиму. То времени не было, то картина не шла.

Надо сбегать к себе, переодеться и ехать в кино. Из-за Тумбы я сегодня пропустила плавание, мне еще достанется от тренера за прогул.

Погода замечательная. Жара схлынула, будет тихий ласковый вечер, можно открыть окна.

В лаборатории идеальный порядок, Игорь постарался перед отъездом. Два года назад мне пришлось крепко повоевать за эти комнаты, на них претендовала лаборатория эвристики. Предполагалось, что здесь будет сооружен шикарный лабиринт для белых мышей.

Два года Игорь работал в этих комнатах, смотрел в эти окна.

Интересно, может ли вид из окна повлиять на направление поисков?

Какое-то воздействие должно быть, я это по себе знаю. В Таганроге я любила сидеть на высоком обрыве у маяка. Оттуда хорошо видны и берег, и порт, и море — до горизонта. Ох, уж этот горизонт — сколько у меня было из-за него неприятностей!

Однажды я сказала географичке, что без горизонта жилось бы лучше. Она сразу возмутилась. Что за глупости, вскипела она, наша планета имеет форму шара, это научно доказано: когда корабль приближается из-за горизонта, сначала видны только мачты. И так далее. А я ответила, что не хочу сначала видеть только мачты.

Мне больше нравится плоская планета, потому что можно будет, в хорошую погоду стать у маяка и увидеть самые дальние страны.

Мы поспорили, и географичка сказала, что упрямство меня погубит…

Что верно, то верно. Ну зачем я упрямлюсь?

Если бы я знала, что задача не решается, можно было бы отступить. Но никогда не знаешь заранее — решается задача или нет. А отступить просто так… нет, это невозможно.

Придется действовать самой, ничего другого не остается. Надо включить Тумбу, я видела, как это делал Арсен. У двери щит с рубильниками, кнопками и клавишами. Нужно подсоединить кабель, повернуть правый рубильник, затем нажать кнопку «Пуск».

Рядом с ней кнопка «Стоп» и три клавиши неизвестного назначения.

Арсен их нажимал, я видела. Они похожи на переключатели диапазонов в радиоприемнике. Длинные волны, средние, короткие… Тут, конечно, что-то другое. Икс, игрек, зет…

Сначала рубильник. Затем кнопка «Пуск».

Ну вот, Тумба заиграла, и теперь, когда я одна в комнате, шум кажется громче. Неприятный, зловещий шум.

Клавиша «Икс». Щелчок и… ничего. Минута, две, пять. Хоть бы что-нибудь изменилось… Клавиша «Игрек» — тоже ничего.

«Зет» — ничего. «Стоп» — шум быстро стихает.

Тумба может включаться и выключаться — вот все, что я знаю.

Не блестяще.

 

7

У меня не было ни малейшего желания идти в кино. Какое уж тут кино! Я спустилась вниз, к автобусной остановке, доехала до Павелецкого вокзала, слезла и пошла наугад.

Год назад в «Вопросах психологии» была статья Хелмера, называлась она «Эффективность умственных затрат» или что-то в этом роде. Хелмер подсчитал, что семьдесят процентов открытий и изобретений сделаны на ходу — на кораблях, в самолетах, поездах, автомобилях, омнибусах, каретах, наконец, во время обычных прогулок. Психологически это вполне вероятно. Когда мысль наталкивается на барьер и начинает топтаться на месте, нужен внешний толчок, чтобы выйти на новую линию мышления. Я и раньше любила думать на ходу. Идешь по незнакомой улице, сворачиваешь наугад, не задумываясь, и вдруг за поворотом открывается что-то неожиданное, и тогда можно остановиться и не спеша рассматривать какой-нибудь удивительный дом, читать пожелтевшие афиши, чудом сохранившиеся с прошлого лета, или заглядывать в старые, мощенные булыжником дворики с потемневшими дощатыми сараями и голубятнями. Мысли проплывают в глубине сознания, как отражения облаков в реке, — не остановишь, не поймаешь, — появляются невесть откуда и исчезают бесследно. Но проходит время, и какая-то мысль внезапно возвращается — теперь уже ясная и настойчивая.

Так получилось и на этот раз.

Через час, покружив по улицам, я вышла к набережной возле Ново-Спасского моста. Я уже знала, в чем моя ошибка. Элементарно: дана неизвестная машина, необходимо в ней разобраться, и вот я, психолог, зачем-то пытаюсь действовать как физик или химик.

Задачу следовало атаковать с другой стороны. Предположим, я оказалась на месте Игоря. Мне надо условно выбрать новые ценности и в зависимости от этого выбора организовать исследование. Спрашивается: что выбрать?

Это уже был психологический подход, и я сразу почувствовала себя увереннее.

Три года назад, когда я отстаивала на ученом совете свою тему, меня спросили: «Что это значит — выбрать условную ценность? Приведите хотя бы один пример».

Положение в этот момент было почти безнадежное. Ко мне все относились очень хорошо и именно поэтому спасали от сумасшедшей темы. Пришлось пойти на маленькую хитрость, ничего другого не оставалось. Я робко осмотрелась вокруг и, помявшись, сказала, что в качестве условной ценности можно взять… ну хотя бы разбитое оконное стекло. «Изучение битых стекол и самого процесса битья может привести к новым открытиям…» Мои оппоненты, конечно, развеселились и принялись наперебой обсуждать, как это будет выглядеть, какие стекла надо принести в жертву науке и как должна называться диссертация на эту тему… Рядом со мной сидел Павел Николаевич, наш декан, он мне сказал: «Видите, Кира, что вы натворили… Нельзя же так несерьезно…» Я скромненько слушала веселые высказывания, а потом положила на стол последний выпуск УФН с сообщением об эффекте Плисова.

У Плисова разбилось стекло термометра в исследовательской установке, и осколки стекла оказались намагниченными. Теоретически это невозможно было объяснить. В УФН было сообщение Плисова и комментарии двух известных физиков. Чувствовалось, что физики потрясены открытием…

Смех мгновенно прекратился, кто-то сказал: «А ведь тут есть рациональное зерно» — и мою тему утвердили. Больше того, мне представили полную свободу действий: не нашлось желающих быть моим шефом. «Вы разыграли ученый совет, — сказал мне потом Павел Николаевич. — Как по нотам разыграли. Где уж вами управлять». И я стала кошкой, которая ходит сама по себе. Арсен прав: сейчас эпоха больших научных коллективов. Вот только в психологии эта эпоха еще не наступила…

Я хотела постоять у реки, но появились двое парней с транзистором и начали усиленно со мной знакомиться. Транзистор у них был с изумительно чистым и сочным звуком; в эту коробку кто-то вложил бездну ума и труда — и вот теперь она тянула серенький-пресеренький шлягер. У меня даже настроение начало портиться. Пройдет сколько-то лет, и какой-нибудь дурень будет прошвыриваться по улицам, небрежно помахивая портативной Тумбой, приспособленной к своим вкусам…

Обидно, когда вещи умнее людей.

Я перешла по мосту на другой берег, там у причала стоял речной трамвайчик. Пассажиров было мало, я удобно устроилась на корме и стала Думать дальше.

Предположим, мне встретился волшебник. Здравствуйте, Кира, сказал волшебник, я, знаете ли, могу построить любую машину.

Если, конечно, вы объясните, что эта машина должна делать. И помните: другого такого случая не будет. Вы уж не огорчайте прогрессивное человечество, попросите самую нужную, самую важную машину…

Волшебника я представила себе очень живо, он был похож на Деда Мороза, но голос у него подозрительно напоминал голос Павла Николаевича. Да и очки были такие же. Сейчас я скажу что-нибудь не то, и волшебник огорченно вздохнет: «Видите, Кира, что вы натворили… Нельзя же так несерьезно…» А если серьезно — какая машина нужна прогрессивному человечеству? Что можно считать самым важным и самым нужным?…

На соседней скамейке расположились двое пожилых речников.

Один из них упомянул об АС-эффекте, я насторожилась, но разговор уже шел о дизелях, о каком-то Степанове с Клязьминского водохранилища и о Варьке, которая хоть и махлюет с пивом, однако по-божески, терпимо. Я не ожидала, что АС-эффект настолько известен, это было приятно, и некоторое время я еще краем уха прислушивалась, однако речники больше не говорили об АС-эффекте, они дружно ругали Пал Пальгча, работавшего в киоске до Варьки и совершенно не имевшего совести.

Ну и ну! Мир раздвоился: вот трамвайчик, река, люди на набережной, речники ругают Пал Палыча, все так реально, а в новом лабораторном корпусе МГУ, в одной из комнат на пятнадцатом этаже, стоит фантастическая машина, и мне обязательно надо понять, что это такое.

Трамвайчик, пыхтя, отошел от причала. В Москве мне не хватает моря, у нас в Таганроге даже в центре города воздух пахнет морем. Я могла за две минуты добежать от нашего дома до берега моря, настоящего моря, а не какого-нибудь водохранилища. Нелепое слово — «водохранилище», но я все-таки люблю и водохранилища, и озера, и пруды, и реки.

Мне часто снится морской прибой: из темноты возникают упругие бугры волн, поднимаются высоко-высоко и беззвучно разбиваются о желтые скалы. Вершины скал где-то в самом небе, туда не дотянуться — и разбитые волны стекают серыми от пены потоками, уползают в темно-синюю мглу и снова возвращаются. Я стараюсь разглядеть, откуда приходят волны, просыпаюсь и знаю, что в следующий раз упрямые волны опять пойдут на скалы…

На первой же остановке трамвайчик заполнили туристы. Их руководительница громко командовала: «Посмотрите Налево… посмотрите направо…» — и они смотрели налево и направо, шумели, им все нравилось, но реку они, кажется, просто не замечали. Только один раз кто-то сказал: «Радуга на воде… от нефти…» А вообще-то туристы мне нисколько не мешали. Я уже освоилась в раздвоенном мире: слушала, о чем говорят туристы и что рассказывает их руководительница, а мысли о машине шли своим чередом.

Однажды я наяву видела раздвоенный мир. Мне было тогда двенадцать лет, я приехала к тетке в Геленджик. У нас в Таганроге море мутное, когда ныряешь в маске, дальше вытянутой руки ничего не видно. В Геленджике я впервые встретилась с прозрачным морем. Я отплыла от каменной косы, надела маску, нырнула — и попала в сказку. Я испугалась, так это было неожиданно, испугалась и метнулась вверх. Светило солнце, у меня перед глазами была зеленоватая вода, плотная, непрозрачная, привычная. С берега доносились голоса ребят и слышался стук мяча.

Теткин пес Пуша, повизгивая, прыгал на камнях, пытаясь поймать свой хвост. А внизу был необыкновенный мир. Ожившая сказка.

Я взмахнула ластами, опустила голову — и сказочный мир возник снова.

В синеватой дымке я летела над далеким-далеким дном. На дне лежали камни, покрытые мозаикой желтых, бурых и коричневых водорослей. Между камнями, по песку, бегали крабы. Я могла разглядеть каждую песчинку, каждый выступ на камнях. Вода была прозрачная и легкая, казалось, она не должна, не может держать меня, и сейчас я упаду на дно.

Но я летела, не падая, это было похоже на сон. А потом я увидела двух черных бычков, они лежали на плоском камне и внимательно смотрели на меня большими выпуклыми глазами. Наверху, в обычном мире, промчался ветерок, солнечные лучи преломились в морской зыби, и на дне возникли бесчисленные солнечные зайчики, побежали по камням, по водорослям. Я поплыла туда, где синеватая полумгла сгущалась, становилась темно-фиолетовой и черной. Там начиналась бездна.

Я видела, как оттуда, из холодной глубины, покачиваясь, выплыла огромная медуза…

Все лето я ныряла с маской.

Море меняется, оно никогда не бывает одним и тем же, но я запомнила море таким, каким увидела его в тот день.

Наука подобна морю: я больше всего ценю в ней возможность видеть другие миры. Я придумываю рискованные эксперименты и не отступаю, потому что в конце концов приходит минута, когда мир раздваивается, соприкасаясь со сказкой. Завтра эта сказка исчезнет, будут выведены точные формулы и найдены исчерпывающие объяснения. Но сегодня я вижу сказку, и сердце замирает от волнения.

У Большого Каменного моста туристы сошли. К этому времени я перебрала десятки вариантов, но нисколько не продвинулась к цели. Существует великое множество всяких машин, попробуй придумать еще одну — самую нужную!.. Звездолет? Машина, способная лечить рак? Синтезатор белка?…

Наступили сумерки, огни еще не зажглись, и в воде отражалось серебристо-серое небо. Трамвайчик скользил по светлой реке мимо темной набережной и темных домов. Сумерки глушили городской шум, постепенно стирали линии и краски, оставляя главное — небо, землю, воду. Я смотрела вокруг, ни о чем не думая, пока совсем не стемнело. Появились звезды, и я вспомнила Уитмена:

Сегодня перед рассветом я взошел на вершину холма и увидел усыпанное звездами небо,

И сказал моей душе: «Когда мы овладеем всеми этими шарами вселенной, и всеми их усладами, и всеми их знаниями, будет ли с нас довольно?»

Будет ли с нас довольно…

 

8

Конечная остановка трамвайчика была возле Киевского вокзала.

Я посмотрела на часы и ужаснулась: четверть девятого, а я ничего не придумала, плохи мои дела!

Тумба действительно может оказаться бессмысленным нагромождением частей. Ну зачем я затеяла этот нелепый эксперимент? Все бездарно: идея эксперимента и то, что я выбрала Чуваева, и то, что сейчас пытаюсь отгадать назначение этой дурацкой Тумбы. И вечер бездарный, ни холодно ни жарко… Нет, в самом деле очаровательная картина: идет по площади девчонка и запросто размышляет, чем бы осчастливить человечество…

Бунт на борту, подумала я, элементарный бунт, это не впервые.

Разве Мария Кюри была намного старше меня, когда открыла радий? Вообще, открытие радия отлично вписывается в мою теорию: ценностью считался уран, отходы урановой руды никого не интересовали, и вот Мария и Пьер Кюри взялись исследовать эти отходы, то есть выбрали их в качестве условной ценности.

Главное — не отступать. Мне просто некуда отступать. Вот я и вот надо мною ночное небо с неисчислимыми звездами, мир настолько огромный в пространстве и времени, что в его масштабах моя жизнь какая-то бесконечно малая величина, но если я не отступила, если я не сломлена, нет для меня ничего невозможного в этом мире.

Не представляю, как можно жить иначе.

Не отступать… Я привыкла к обычным представлениям о ценностях, мне мешает инерция мышления. Ладно, я умею гасить инерцию, в теории направленного мышления есть специальные приемы.

Хотя бы так: надо представить, что я прибыла с чужой планеты, и посмотреть на все со стороны.

Когда-то я мечтала сыграть Аэлиту, раз десять бегала смотреть фильм, меня злило, что Солнцева играет женщину-вамп, разве это Аэлита…

Что ж, окинем мир свежим марсианским взглядом.

Я останавливаюсь и смотрю на привокзальную площадь. Я смотрю так, словно только что прилетела с Марса. Это совсем нетрудно — стать марсианкой. Отработанный прием, я тренировалась со школьных времен.

Постепенно возникает ощущение отдаленности: все отлично видно и слышно, но что-то — может быть, стекло скафандра или силовое поле — отделяет меня от окружающего мира. С нарастающим волнением я разглядываю странные здания, странные машины и людей в странной одежде.

Передо мной огромная светящаяся надпись, справа тоже надпись, она зажигается и гаснет, Я впервые замечаю, как много огней на площади. Воздух пропитан светом, волны света заслоняют небо. Непонятно: разве светящиеся шарики и трубки красивее бесконечного звездного неба?…

— Вам куда ехать, девушка?

Это таксист. Надо же мне было тут остановиться.

— Далеко.

Куда-нибудь очень далеко, подальше от каменных домов и назойливых огней.

— Это куда же?

— К океану.

Конечно, к океану! Невероятному для марсианской физики, сказочному, могучему и прекрасному океану.

— Можно. Подброшу к Казанскому вокзалу, оттуда поездом. А если хотите самолетом, тогда в аэропорт.

Как близок океан! Почему я не подумала об этом раньше? Я могу завтра же взять билет. Денег на билет у меня хватит, а там будет видно. Сутки — и я окажусь на берегу океана, самого настоящего океана…

— Ну как, поедем?

— Нет. У меня своя машина.

Знал бы он, какая у меня машина. Бессмысленное нагромождение частей. Теперь я, кажется, догадываюсь, какой смысл в этом нагромождении.

— Значит, коллеги. Ну тогда счастливого вам пути. К океану.

— Спасибо.

Подумать только, как я напутала с самого начала! Искать надо не условные, а, наоборот, безусловные ценности. В принципе нет разницы между ценностью золота и битого стекла: просто мы условились считать золото ценным. А вот океан, дающий жизнь всей планете, — ценность безусловная. Океан, превращенный в мусорную свалку, отравляемый сточными водами и нефтью. Океан, в котором взрывают бомбы, топят контейнеры с радиоактивными отходами и нервным газом.

Тут я увидела Таганрогский залив, берег неподалеку от нашего дома и мутную воду, становящуюся грязнее с каждым годом. Я увидела наш портовый мол, его шершавые бетонные бока, в которых я с детства знала каждый выступ, каждую трещину, и тяжелую зеленоватую воду с ржавыми полосами маслянистой грязи… Я вспомнила прочитанную недавно книгу Уолферса «Черное небо», вспомнила снимки в «Литгазете»: гигантская, на десятки миль, мусорная свалка под Нью-Йорком, птицы, погибшие в залитом нефтью море, толпа в противогазах на центральной улице Лондона…

И еще я вспомнила одного чудака на прошлогоднем симпозиуме.

Он приехал из какого-то небольшого северного города, высокий, тощий, похожий на Паганеля. Выступать этот Паганель совсем не умел. Сначала он долго и нудно пересказывал столетней давности опыт Луи Пастера. Пастер поместил птицу в закрытый ящик, через несколько часов ее жизнедеятельность заметно снизилась, но птица оставалась живой, организм постепенно приспособился к грязному воздуху клетки. Тогда Пастер подсадил в ящик другую птицу, и она сразу погибла. Чудака слушали плохо, потому что опыт Пастера всем был известен.

Вот что такое приспособляемость организма, назидательно сказал чудак. Наша клетка (он сделал широкий жест рукой) тоже заражается, и беда в том, что мы привыкаем жить в грязи. Человек выживет в зараженной клетке технической цивилизации, но потеряет человеческий образ жизни.

Воздух пахнет бензином, грустно произнес чудак, воздух пахнет бензином…

Никто не принял это всерьез.

Чудаку объяснили: загрязнение атмосферы, конечно, неприятная вещь, но скоро появятся электромобили, городской воздух сразу станет чище…

Я иду по привокзальной площади. Воздух пахнет бензином.

Электромобили… Ничего они не изменят. Придется построить множество гигантских электростанций, топливо будет сгорать не в автомобильных двигателях, а на станциях, только и всего. Наша цивилизация немыслима без отходов.

Все, что она добывает и производит, превращается в отходы — сжигается, ломается, изнашивается… Когда-то была возможность пойти по пути создания безотходной техники, человечество отвергло этот путь, потому что техника, дающая отходы, развивается намного быстрее и стоит намного дешевле. Что ж, тысячи лет природа исправно убирала отходы цивилизации. А теперь природа не справляется, она просто гибнет в нарастающей лавине отходов.

Пришло время платить за скорость…

Я подумала, что смогу, пожалуй, вывести формулу существования любой технической цивилизации. Это было, конечно, изрядное нахальство, но я не удержалась от соблазна; психологу нечасто представляется возможность изложить что-то языком математики. Смысл формулы был такой: общая мощность производительной техники не должна превышать общей мощности техники отходоуничтожения.

Формула получилась красивая, с сигмами, а вот следствия из этой формулы не очень-то мне нравились. Где-то в глубине души я с самого начала надеялась, что Тумба окажется чем-то фантастическим. Ну хотя бы машиной времени. Ведь как хорошо звучит: машина времени, генератор темпорального поля, хроновариатор…

Или: машина для нуль-транспортировки, подпространственный трансфузор, телекинезатор…

Красивая формула с сигмами вела совсем в ином направлении.

Человечеству нужен Большой Мусорный Ящик, вот что из нее следовало.

Я пыталась спорить с формулой, искала какие-то возражения — и не находила. Мне вспомнился фантастический роман Стругацких; двадцать второй век, по улицам ходят симпатичные и неназойливые роботы, подбирают листочки, обрывки бумаги, всякий мусор. Кибердворники вместо живых дворников. Очень мило. В газетах писали, что японцы делают из мусора строительные блоки.

Тоже не фонтан: для переработки отходов нужна энергия, а производство энергии дает новые отходы.

Можно уменьшить количество отходов, какая-то их часть вызвана глупостью, бесхозяйственностью, стремлением урвать сверхприбыль. Что ж, это задержит, но не предотвратят грязевой взрыв.

Нельзя остановить производство, нельзя вернуть его назад, нельзя перестроить на ходу. Есть только одна возможность — создать Большой Мусорный Ящик.

Ну вот, окинула мир свежим марсианским взглядом… Сильный прием, ничего не скажешь.

Ладно, прощайте, машины времени и подпространственные трансфузоры. Человечеству прежде всего нужен Большой Мусорный Ящик. Машина, способная поглощать вещество. Любое вещество в любом количестве. Даже не поглощать, а уничтожать, превращать в ничто.

Именно в этом все дело. Никакая переработка отходов не решит проблему. Нужно, чтобы отходы исчезали.

Это был неожиданный поворот, тут пахло нарушением закона сохранения материя, и настроение у меня сразу улучшилось: сумасшедшие идеи — моя специальность.

Итак, я беру Вещество, и Тумба спокойно превращает его в ничто. Пожалуй, это нисколько не хуже подпространственного трансфузора.

Я представила себе Вещество, ну нечто вроде рисунка кристаллической решетки в учебнике химии, и стала сжимать эту решетку, Я старалась довести объем Вещества до нуля, это и было бы полным исчезновением. Но ничего у меня не получалось, потому что Вещество уважало закон сохранения материи и не желало исчезать. А превращение в энергию меня никак не устраивало: жарко бы стало на Земле от такого превращения.

Тут опять чувствовался какой-то психологический барьер. Но теперь инерция мышления работала на меня: сжимать — так сжимать, я не отступлю, пока не сожму Вещество.

Я зашла в «Гастроном», не хотелось ужинать в кафе, да и поздно было. В привокзальных магазинах всегда давка, я взяла кефир и пряники, это заняло минут десять. В метро тоже оказалось много народу, у эскалаторов толпились приезжие. Чей-то чемодан больно ударил меня по колену, кто-то дотошно расспрашивал, как проехать в Кузьминки, а потом я помогала, растерявшейся старушке нести по переходу сумку с чем-то сверхтяжелым и колючим. И все время я сжимала Вещество, а оно пружинило и упрямо не поддавалось. Но я не унывала, настроение у меня было отличное, и мысли возникали легко и свободно, как движения в быстром танце.

Я стояла у двери с мудрой надписью «Не прислоняться» и думала, что в Веществе полным-полно пустоты, но электроны не хотят прислоняться к ядрам, в этом вся загвоздка. Выбросить бы эти электроны. Или заменить чем-нибудь. Хотя бы отрицательными мю-мезонами. Тяжелый мезон сам приблизится к ядру. Диаметр мезонной оболочки будет в сотни раз меньше, это уже похоже на исчезновение…

О мезоатомах я кое-что слышала. Они возникали при обычной температуре, это имело для меня огромное значение, потому что Тумба явно не была рассчитана на термоядерные реакции. Потрясающая логика, подумала я, вагон тоже не рассчитан на такие реакции, но из этого вовсе не следует, что он предназначен для получения мезоатомов.

И все-таки я ухватилась за эту идею.

Мезоатомы… Образуются при обычной температуре, но распадаются через какую-то долю секунды. Может быть, они окажутся устойчивее, если их будет много?

Не отдельные мезоатомы, а мезовещество.

Устойчивое мезовещество.

Завтра я принесу бухгалтеру смету на второй экспериментальный образец Большого Мусорного Ящика. Что вы еще выдумали, возмутится бухгалтер, что за мусорный ящик? А я отвечу: очень просто, возьмите, например, ваш шикарный компьютер, поставьте на стеклянную плиту Тумбы — и вещество превратится в мезовещество, компьютер практически исчезнет, его объем уменьшится в миллион раз. Это вас слава испортила, скажет бухгалтер, все приличные психологи спокойно работают в своих кабинетах, а вы затеваете эксперименты, в результате которых создаются машины для исчезновения материальных ценностей…

А ведь в самом деле! Блоки ЭДУ укреплены слишком высоко, щитки на металлической гробнице расположены слишком низко.

Остается стеклянная плита. Она как поднос. Мы ничего не поставили на нее, поэтому Тумба и не сработала…

 

9

Мне стало страшно.

Сейчас я вернусь в лабораторию, включу Тумбу — и ничего не получится. Потому что идя о мезовеществе всего лишь цепочка произвольных предположений, не больше. Снежный мост над пропастью.

И так будет всегда. Так будет сегодня, завтра и всю жизнь.

Сумасшедшие идеи — моя специальность…

 

10

Я здраво рассудила, что сначала надо поужинать. Я пила кефир, грызла пряники и без всякого воодушевления рассматривала металлическую гробницу. Уж если меня тянуло ко всяким хроновариаторам и подпространственным трансфузорам, что говорить об Игоре… Он наверняка выбрал что-нибудь романтичнее Большого Мусорного Ящика.

В сущности, все мои рассуждения ничего не стоили. Вот только стеклянная плита… она и в самом деле напоминала поднос. Это был единственный шанс.

Допив кефир, я вымыла бутылку и поставила ее на стеклянную плиту.

Рубильник, затем кнопка «Пуск». Тумба стучит, жужжит, посвистывает… До чего же неприятный концерт!

Я надавила на клавишу «Икс».

Сердце у меня замерло, потому что мне все-таки хотелось, чтобы бутылка исчезла. Вопреки всякой логике была какая-то капелька надежды…

Бутылка медленно качнулась.

Я подумала, что она упадет, и тут произошло нечто совершенно неожиданное. Бутылка приподнялась над плитой, замерла На мгновение — и рванулась вверх. Она ударилась о потолок в нескольких сантиметрах от плафона. Я услышала звук бьющегося стекла и инстинктивно закрыла глаза, ожидая, что сейчас посыплются осколки. Но осколки не сыпались. Они держались на потолке и не упали даже после того, как я выключила Тумбу.

— Эй, вы! — громко сказала я, и голос прозвучал как будто со стороны.

Я насчитала одиннадцать крупных осколков, они, покачиваясь, плавали у потолка. Поток теплого воздуха постепенно относил их к стене. Зрелище было потрясающее, я долго смотрела на эти осколки, ошеломленная происшедшим. Сидела на подоконнике, смотрела и страшно боялась, как бы осколки не исчезли…

Думать я начала потом. Почему Игорь не сказал мне, что Тумба работает? Не мог он меня обманывать, это исключалось.

Стараясь не упустить из виду осколки (я боялась, что они исчезнут), я вышла в другую комнату, к телефону, и позвонила Арсену.

— С ума сошла! — сказал он сердито. — Второй час ночи, ты это понимаешь?

— Арсен, ты ничего не менял в машине?

Он рассвирепел.

— Какая машина? Бессмысленное нагромождение частей, а не машина!

— Хорошо. Пусть нагромождение. Ты менял что-нибудь в этом нагромождении?

— Менял. Исправил волновод в генераторе СВЧ. Я же тебе говорил, он безграмотно сделан.

— Ага. Ну спасибо. Это все, все. Спи.

— Подожди! Что случилось? Ты можешь толком объяснить?

— Нет, Арсен, не могу. Второй час ночи…

Безграмотно сделан волновод. Игорь застрял на чистой технике.

Не хватило знаний, опыта. Моя вина: с какого-то момента надо было подключить к работе опытного физика.

…А осколки плавали у потолка, и голова у меня кружилась от восторженного нахальства.

В общем-то я славно поработала, л была на шаг от разгадки. Заменять надо не электроны, а ядра атомов. Если в атоме водорода заменить протон позитроном, вес уменьшится в тысячи раз, а другие свойства останутся прежними, они зависят от электронной оболочки. Устойчивое позитрониевое вещество — вот что может делать Тумба. Игорь, конечно, не думал о Большом Мусорном Ящике.

Он шел каким-то иным путем, и этот путь привел его к созданию позитрониевого вещества. Завтра я притащу мышей и посмотрю, как это выглядит с живыми организмами. Главное, научиться возвращать вес. Две клавиши у меня в резерве. Кто знает, может быть, удастся получить и мезоатомное вещество, ведь не случайно эти идеи пересеклись.

Позитрониевое вещество, мезоатомное вещество… Предположения, не больше. Может бить, тут действует совсем иной механизм.

Осколки бутылки на потолке — это факт, а остальное на уровне догадок. Просто меня гипнотизирует идея управления веществом.

Нет, завтра я не пойду к бухгалтеру. Идти надо с Игорем.

Теперь я составлю смету миллиона на два. А когда бухгалтер спросит: «Что это такое?» — я слегка полетаю по комнате. Надо будет надеть брюки и курточку…

Я потушила свет и устроилась на подоконнике. Мне вдруг отчаянно захотелось спать. Я смотрела на звезды, их было много в эту ночь, и думала, что завтра полечу над домами и улицами.

С утра надо взяться за мышей, а вечером, когда стемнеет, можно немного полетать. Никто не заметит.

И снова, уже сквозь сон, я вспомнила Уитмена:

Сегодня перед рассветом я взошел на вершину холма и увидел усыпанное звездами небо,

И сказал моей душе: «Когда мы овладеем всеми, этими, шарами вселенной, и всеми их усладами, и всеми их знаниями, будет ли с нас довольно?»

А ведь это путь к звездам. Корабль и экипаж из почти невесомого позитрониевого вещества.

Там, на чужой планете, совершится обратное превращение; протоны есть везде, незачем возить протонный балласт. Мы полетим к звездам… будет ли с нас довольно?

И моя душа сказала:

«Нет, этого мало для нас, мы пойдем мимо — и дальше».

 

КИРИЛЛ БУЛЫЧЕВ

Выбор

Было душно, хотелось устроить сквозняк, но все время кто-нибудь закрывал дверь. Я устал. Настолько, что минут пять, прежде чем поднять трубку, старался придумать правдоподобный предлог, который помешает мне увидеть Катрин. А потом, когда набирал номер, я вообразил, что Катрин сейчас скажет, что не сможет со мной встретиться, потому что у нее собрание. Катрин сама сняла трубку и сказала, что я мог бы позвонить и пораньше. Возле стола с телефоном остановился Крогиус, положил на стол сумку с консервами и сахарным песком — он собирался на дачу. Он стоял возле телефона и ждал, пока я отговорю.

Он смотрел на меня жалобно. Катрин говорила тихо.

— Что? — спросил я. — Говори громче.

— Через сорок минут, — сказала Катрин. — Где всегда.

— Вот видишь, — сказал я Крогиусу, положив трубку. — Звони.

— Спасибо, — сказал Крогиус. — А то у меня жена с работы уходит.

У входа в лабораторию меня поджидала девочка из библиотеки.

Она сказала, что у меня за два года не плачены взносы в Красный Крест и еще, что мне закрыт абонемент, потому что я не возвратил восемь книг. Я совсем забыл об этих книгах. По крайней мере две из них взял у меня Сурен. А Сурен уехал в Армению.

— Вы будете выступать в устном журнале? — спросила меня девочка из библиотеки.

— Нет, — сказал я и улыбнулся ей улыбкой Ланового. Или Жана-Поля Бельмондо.

Девочка сказала, что я великий актер, только жалко, что не учусь, и я сказал, что мне не надо учиться, потому что я и так все умею.

— С вами так хорошо, — сказала девочка. — Вы добрый человек.

— Это неправда, — сказал я. — Я притворяюсь.

Девочка не поверила и ушла почти счастливая, хотя я ей не врал. Я притворялся. Было душно.

Я пошел до Пушкинской пешком, чтобы убить время. У Зала Чайковского продавали гвоздики в киоске, но гвоздики были вялые, к тому нее я подумал, что, если мы пойдем куда-нибудь с Катрин, я буду похож на кавалера. Мной овладело глупое чувство, будто все это уже было. И даже этот осоловелый день. И Катрин так же ждет меня на полукруглой длинной скамье, а у ног Пушкина должны стоять горшки с жухлыми цветами я вылинявший букетик васильков.

Так оно и было. Даже васильки.

Но Катрин опаздывала, и я сел на пустой край скамьи. Сюда не доставала тень кустов, и потому никто не садился. В тени жались немецкие туристы с покупками, а дальше вперемежку сидели старички и те, вроде меня, которые ожидали. Один старичок громко говорил соседу:

— Это преступление быть в Москве в такую погоду. Преступление.

Он сердился, будто в этом преступлении кто-то был виноват. Катрин пришла не одна. За ней, вернее рядом, шел большой, широкий мужчина с молодой бородкой, неудачно приклеенной к подбородку и щекам, отчего он казался обманщиком. На мужчине была белая фуражечка, а если бы было прохладнее, он надел бы замшевый пиджак.

Я смотрел на мужчину, потому что на Катрин смотреть не надо было.

Я и так ее знал. Катрин похожа на щенка дога — руки и ноги ей велики, их слишком много, но в том и прелесть.

Катрин отыскала меня, подошла и села. Мужчина тоже сел рядом. Катрин сделала вид, что меня не знает, и я тоже не смотрел в ее сторону.

Мужчина сказал:

— Здесь жарко. Самый солнцепек. Можно схватить солнечный удар.

Катрин смотрела прямо перед собой, и он любовался ее профилем. Ему хотелось дотронуться до ее руки, но он не осмеливался, и его пальцы невзначай повисли над ее кистью. У мужчины был мокрый лоб, и щеки блестели.

Катрин отвернулась от него, убрав при этом свою руку с колена, и, глядя мимо меня, сказала одними губами:

— Превратись в паука. Испугай его до смерти. Только чтобы я не видела.

— Вы что-то сказали? — спросил мужчина и дотронулся до ее локтя. Пальцы его замерли, коснувшись прохладной кожи.

Я наклонился вперед, чтобы встретиться с ним глазами, и превратился в большого паука. У меня было тело почти в полметра длиной и метровые лапы. Я придумал себе жвалы, похожие на кривые пилы и измазанные смердящим ядом. А на спину себе взгромоздил суетливых детенышей. Детеныши тоже шевелили жвалами и источали яд.

Мужчина не сразу понял, что случилось. Он зажмурился, но не убрал руки с локтя Катрин. Тогда я превратил Катрин в паучиху и заставил его ощутить под пальцами холод и слизь хитинового панциря. Мужчина прижал растопыренные пальцы к груди и другой рукой взмахнул перед глазами.

— Черт возьми, — сказал он.

Ему показалось, что он заболел: видно, как многие такие большие мужчины, он был мнителен. Он заставил себя еще раз взглянуть в мою сторону, и тогда я протянул к нему передние лапы с когтями. И он убежал. Ему было стыдно убегать, но он ничего не смог поделать со страхом. Немцы схватились за сумки с покупками.

Старички смотрели ему вслед.

Катрин засмеялась.

— Спасибо, — сказала она. — У тебя это здорово получается.

— Он бы не убежал, — сказал я, — если бы я не превратил тебя в паучиху.

— Как тебе не стыдно, — сказала Катрин.

— Куда мы пойдем? — спросил я.

— Куда хочешь, — сказала Катрин.

— Сегодня очень душно, — сказал я. — Где он к тебе привязался?

— От кинотеатра шел. Я ему сказала, что меня ждет муж, но потом решила его наказать, потому что он очень самоуверенный. Может быть, пойдем в парк? Будем пить пиво.

— Там много народу, — сказал я.

— Сегодня пятница. Ты же сам говорил, что по пятницам все разумные люди уезжают за город.

— Как скажешь.

— Тогда пошли ловить машину.

На стоянке была большая очередь. Солнце опустилось к крышам, и казалось, что оно слишком приблизилось к Земле.

— Сделай что-нибудь, — сказала Катрин.

Я отошел от очереди и пошел ловить частника. Я никогда не делаю этого, только для Катрин.

На углу я увидел пустую машину и превратился в Юрия Никулина.

— Куда тебе? — спросил шофер, когда я сунул голову Никулина в окошко.

— В Сокольники.

— Садись, Юра, — сказал шофер.

Я позвал Катрин, и она спросила меня, когда мы шли к машине: — Ты кого ему показал?

— Юрия Никулина, — ответил я.

— Правильно, — сказала Катрин. — Он будет горд, что возил тебя.

— Ты же знаешь…

— Это шутка, — сказала Катрин.

— Что-то давно тебя в кино, Юра, не видел, — сказал шофер, наслаждаясь доступностью общения со мной.

— Я занят в цирке, — сказал я.

Мне приходилось все время думать о нем, хотя я предпочел бы смотреть на Катрин. Катрин веселилась. Она прикусила нижнюю губу, и кончики острых клыков врезались в розовую кожу. Шофер был говорлив, я дал. ему рубль, и он сказал, что сохранит его на память.

Под большими деревьями у входа было прохладно и все места на лавочках заняты. Впереди, за круглым бассейном, поднимался купол, оставленный американцами, когда они устраивали здесь выставку. Теперь тоже была выставка «интер-что-то-71». Я подумал, что если Гуров прочтет наш с Крогиусом доклад к понедельнику, то во вторник приедет в лабораторию. Крогиус сам не понимал, что мы натворили. Я понимал.

— Пойдем левее, — сказала Катрин.

В лесу, изрезанном тропинками, у какого-то давно не крашенного забора, Катрин постелила две газеты, и мы сели на траву. Катрин захотела пива, и я достал бутылку из портфеля. Я купил ее по дороге с работы, потому что подумал, что Катрин захочет пива.

Открыть бутылку было нечему и я пошел к забору, чтобы открыть ее о верх штакетника. Перед забором была большая канава, и я подумал, что могу ее перелететь, не перепрыгивать, а перелететь.

Но на тропинке показались две женщины с детскими колясками, и я перепрыгнул через канаву.

— Ты хотела бы летать? — спросил я Катрин.

Катрин посмотрела на меня в упор, и я заметил, как ее зрачки уменьшились, когда на них попал солнечный свет.

— Ничего ты не понимаешь, сказала она. — Ты не умеешь читать мысли.

— Не умею, — сказал я.

Мы пили пиво из горлышка и передавали друг другу бутылку, как трубку мира.

— Очень жарко, — сказала Катрин. — И все потому, что ты не разрешаешь закалывать волосы.

— Я?

— Ты сказал, что тебе больше нравится, когда у меня распущенные волосы.

— Мне ты нравишься в любом виде, — сказал я.

— Но с распущенными волосами больше.

— С распущенными больше.

Я принял ее жертву.

Катрин сидела, опершись ладонью о траву, рука у нее была тонкая и сильная.

— Катрин, — сказал я, — выходи за меня замуж. Я тебя люблю.

— Я тебе не верю, — сказала Катрин.

— Ты меня не любишь.

— Глупый, — сказала Катрин.

Я наклонился к самой земле и поцеловал по очереди все ее длинные загорелые пальцы. Катрин положила мне на затылок другую ладонь.

— Почему ты не хочешь выйти за меня замуж? — спросил я. — Хочешь, я буду всегда для тебя красивым? Как кинозвезда.

— Устанешь, — сказала Катрин.

— А все-таки?

— Я никогда не выйду за тебя замуж, — сказала Катрин. — Ты пришелец из космоса, чужой человек. Опасный.

— Я вырос в детском доме, сказал я. — Ты знаешь об этом. И я обещаю, что никогда не буду никого гипнотизировать. Тебя тем более.

— А ты мне что-нибудь внушал?

Она убрала ладонь с моего затылка, и я почувствовал, как ее пальцы замерли в воздухе.

— Только если ты просила. Когда у тебя болел зуб. Помнишь? И когда ты так хотела увидеть жирафа на Комсомольской площади.

— Ты мне внушал, чтобы я тебя любила?

— Не говори глупостей и верни на место ладошку. Мне так удобнее.

— Ты врешь?

— Я хочу, чтобы ты в самом деле меня любила.

Ладонь вернулась на место, и Катрин сказала:

— Я тебе не верю.

Мы допили пиво и поставили бутылку на виду, чтобы тот, кому она нужна, нашел ее и сдал. Мы говорили совсем о ненужных вещах, даже о Татьянином отчиме, о Вике и о людях, которые проходили мимо и смотрели на нас.

Мы вышли из парка, когда стало совсем темно, и долго стояли в очереди на такси, и, когда я проводил ее до подъезда, Катрин не захотела поцеловать меня на прощание, и мы ни о чем не договорились на будущее.

Я пошел домой пешком, и мне было грустно, и я придумал вечный двигатель, а потом доказал, что он все-таки не будет работать.

Доказательство оказалось очень трудным, и я почти забыл о Катрин, когда дошел до своей улицы.

И тут я понял, что, когда я приду домой, зазвонит телефон, и Крогиус скажет, что у нас ничего не выйдет. Мне не хотелось обходить длинный газон, и я решил перелететь через него. Летать было не просто, потому что я все время терял равновесие, и поэтому я не решился взлететь к себе на четвертый этаж, хотя окно было раскрыто. Я взошел по лестнице.

Когда я открывал дверь, то понял, что кто-то сидит в темной комнате и ждет меня. Я захлопнул за собой дверь и не спеша закрыл ее на цепочку. Потом зажег свет в прихожей. Человек, который сидел в темной комнате, знал о том, что я чувствую его, но не шевелился. Я спросил:

— Почему вы сидите без света?

— Я вздремнул, — ответил человек. — Вас долго не было.

Я вошел в комнату, нажал на кнопку выключателя и сказал:

— Может быть, я поставлю кофе?

— Нет, только для себя. Я не буду.

От человека исходило ощущение респектабельности. Он так и сочился респектабельностью. Поэтому я тоже напустил на себя респектабельный вид и внушил гостю, что на мне синий галстук в полоску.

Гость улыбнулся и сказал:

— Не старайтесь, ставьте лучше кофе.

Он прошел за мной на кухню, достал из кармана спички и зажег газ, пока я насыпал в турку кофе.

— Вы не чувствуете себя одиноким? — спросил он.

— Нет.

— Даже сегодня?

— Сегодня чувствую.

— А почему вы до сих пор не женились?

— Меня не любят девушки.

— Может быть, вы привыкли к одиночеству?

— Может быть.

— Но у вас есть друзья?

— У меня много друзей.

— А им до вас и дела нет?

— Неправда. А как вы вошли в квартиру?

— Я прилетел. Окно было открыто.

Он стоял, склонив голову набок, и рассматривал меня, будто ждал, что я выражу изумление.

Но я не изумился, потому что сам чуть не сделал то же самое, — только побоялся потерять равновесие и удариться о перила балкона. Человек сокрушенно покачал головой, сказал:

— Никаких сомнений, — и поправил пенсне. Я мог поклясться, что никакого пенсне на нем три минуты назад не было. Я налил кофе в чашку, взял пачку вафель и пригласил гостя в комнату.

Я устал от жары и ни к чему не ведущих разговоров.

— Снимите ботинки, — сказал гость, проявляя заботливость. — Пусть ноги отдыхают.

— Вы очень любезны, — сказал я. — Я сначала выпью кофе, а то спать хочется.

Человек прошел по комнате, остановился у стеллажа и провел пальцем по корешкам книг, словно палкой по забору.

— Итак, — сказал он профессиональным голосом. — Вы себе не раз задавали вопрос: почему вы не такой, как все. И ответа на него не нашли. И в то же время что-то удерживало вас от того, чтобы обратиться к врачу.

— Я такой же, как все, — ответил я и подумал, что зря не послушался его. Снял бы ботинки.

— Еще в детском доме вы учились лучше всех своих сверстников. Значительно лучше. Даже удивляли учителей.

— Второй приз на математической олимпиаде, — сказал я. — Но учителей я не удивлял. И медали не получил.

— Вы ее не получили нарочно, — сказал гость. — Вы смущались своих способностей. Вы даже убедили Крогиуса, что он полноправный ваш соавтор. И это неправда. Но в вас заключена могучая сила убеждения. Вы можете внушить любому человеку черт знает что.

— А вам? — спросил я.

— Мне не можете, — ответил мой гость и превратился в небольшой памятник первопечатнику Ивану Федорову.

— Любопытно, — сказал я. — Сейчас вы скажете, что вы — мой родственник и нас объединяют невидимые генетические связи.

— Правильно, — сказал гость. — Если бы это было не так, вы бы не догадались, что я жду вас, вы бы проявили хотя бы удивление, увидев незнакомого человека в запертой квартире. Вы бы удивились моему признанию, что я взлетел на четвертый этаж. Кстати, вы уже умеете летать?

— Не знаю, — сознался я. — Сегодня первый раз попробовал. А что я еще умею делать?

— Вам достаточно взглянуть на страницу, чтобы запомнить ее текст, вы складываете, умножаете, извлекаете корни с такой легкостью и быстротой, что могли бы с успехом выступать на эстраде, вы можете не спать несколько суток, да и не есть тоже.

— Хотя люблю делать и то и другое.

— Привычка, — холодно сказал гость. — Влияние среды. В детском доме следили за тем, чтобы все дети спали по ночам. Вы умеете видеть связь между фактами и явлениями, очевидно между собой не связанными. Вы гений по местным меркам. Хотя далеко не всеми вашими способностями вы умеете распоряжаться и не обо всех подозреваете.

— Например? — спросил я.

Гость тут же растворился в воздухе и возник за моей спиной, в дверном проеме. Потом не спеша вернулся к стеллажу, достал оттуда англо-русский словарь и бросил его. Словарь застыл в воздухе.

— И мне все это предстоит? — без особого энтузиазма спросил я.

— Это еще не все.

— С меня достаточно.

— Если вы будете учиться. Если вы вернетесь в естественную для вас обстановку. Если вы окажетесь среди себе подобных.

— Так, — сказал я. — Значит, я мутант, генетический урод. И не одинок при этом.

— Не так, — сказал гость. — Вы просто чужой здесь.

— Я здесь родился.

— Нет.

— Я родился в поселке. Мои родители погибли при лесном пожаре. Меня нашли пожарники и привезли в город.

— Нет.

— Тогда скажите.

— Нам следовало найти вас раньше. Но это нелегко. Мы думали, что никого не осталось в живых. Это был разведывательный корабль. Космический корабль. Ваши родители были там. Корабль взорвался. Сгорел. Вас успели выбросить из корабля. И был лесной пожар. В пожаре сгорел поселок леспромхоза. Пожарники, нашедшие вас живым и невредимым, только очень голодным, не знали, что до конца пожара вас окружало силовое поле.

Я слушал его, но меня мучило совсем другое.

— Скажите, — спросил я, — а на самом деле я какой?

— Внешне? Вам это нужно знать?

— Да.

Гость превратился в некую обтекаемую субстанцию, полупрозрачную, текучую, меняющую форму и цвет, но не лишенную определенной грации.

— Это тоже внушение?

— Нет.

— Но ведь я не стараюсь быть человеком. Я человек.

— Без этого вы не выжили бы на Земле. Мы думали, что вы погибли. А вы приспособились.

— Я должен буду улететь с вами? — спросил я.

— Разумеется, — сказал гость. — Вы же мне верите?

— Верю, — сказал я. — Я только позвоню Крогиусу.

— Не надо, — сказал гость. — То, что вы с ним сделали, пока не нужно Земле. Вас не поймут. Над вами стали бы смеяться академики. Я вообще удивлен, что вы смогли внушить Крогиусу веру в эту затею.

— Но ведь она не бред?

— Нет. Лет через сто на Земле до нее додумаются. Наше дело не вмешиваться.

Я поднял телефонную трубку.

— Я просил вас не звонить Крогиусу.

— Хорошо, — ответил я. И набрал номер Катрин.

Гость положил ладонь на рычаг.

Он снова принял человеческий облик.

— Это кончилось, — сказал он. — И одиночество. И необходимость жить среди существ, столь уступающих вам. Во всем. Если бы я не нашел вас, вы бы погибли. Я уверен в этом. А теперь мы должны спешить. Корабль ждет. Не так легко добраться сюда, на край Галактики. И не так часто здесь бывают наши корабли. Заприте квартиру. Вас не сразу хватятся.

Когда мы уходили, уже на лестнице, я услышал, как звонит телефон. Я сделал шаг обратно.

— Это Крогиус, — сказал гость. — Он разговаривал с Гуровым. И Гуров не оставил камня на камне от вашей работы. Теперь Крогиус забудет обо всем. Скоро забудет.

— Знаю, — ответил я.

Мы быстро долетели до корабля. Он висел над кустами, небольшой, полупрозрачный и совершенно на вид не приспособленный к дальним странствиям. Он висел над кустами в Сокольниках, и я даже оглянулся, надеясь увидеть пустую пивную бутылку.

— Последний взгляд? — спросил гость.

— Да, — сказал я.

— Попытайтесь побороть охватившую вас печаль, — сказал гость. — Она рождается не от расставания, а от неизвестности, от невозможности заглянуть в будущее. Завтра вы лишь улыбнетесь, вспомнив о маленьких радостях и маленьких неприятностях, окружавших вас здесь. Неприятностей было больше.

— Больше, — согласился я, и меня мягко и тепло окутал воздух корабля.

— Стартуем, — сказал гость. Вы не почувствуете перегрузок. Приглядитесь ко мне внимательнее. Ваша земная оболочка не хочет покинуть вас.

Гость переливался перламутровыми волнами, играя и повелевая приборами управления.

Я увидел сквозь почти прозрачный пол корабля, как уходит вниз, все быстрее и быстрее, темная зелень парка, сбегаются и мельчают дорожки уличных огней н россыпи окон. И Москва превратилась в светлое пятно на черном теле Земли.

— Вы никогда не пожалеете, — сказал мне гость. — Я включу музыку, и вы поймете, каких вершин может достичь разум, обращенный к прекрасному.

Музыка возникла извне, влилась в корабль, мягко подхватила нас и устремилась к звездам, и была она совершенна, как совершенно звездное небо. Это было то совершенство, к которому меня влекло пустыми ночами и в моменты усталости и раздражения.

И я услышал, как вновь зазвенел телефон в покинутой, неприбранной квартире, телефон, ручка которого была замотана синей изоляционной лентой, потому что кто-то из подвыпивших друзей скинул его со стола, чтобы освободить место для шахматной доски.

— Я пошел, — сказал я гостю.

— Нет, — сказал тот. — Возвращаться поздно. Да и бессмысленны возвращения в прошлое. В далекое прошлое.

— До свидания, — сказал я.

Я покинул корабль, потому что за этот вечер я научился многому, о чем я и не подозревал раньше.

Земля приближалась, и Москва из небольшого светлого пятна превратилась вновь в бесконечную россыпь огней. И я с трудом разыскал свой пятиэтажный блочный дом.

Голос гостя догонял меня:

— Вы обрекаете себя на жизнь, полную недомолвок, мучений и унижений. Вы будете всю жизнь стремиться к нам, ко мне. Но будет поздно. Одумайтесь. Вам нельзя возвращаться.

Дверь на балкон была распахнута. Телефон уже умолк. Я нащупал его, не зажигая света.

Я позвонил Катрин и спросил ее:

— Ты звонила мне, Катюшка?

— Ты с ума сошел, — сказала Катрин. — Уже первый час. Ты всех соседей перебудишь.

— Так ты звонила?

— Это, наверно, твой сумасшедший Крогиус звонил. Он тебя по всему городу разыскивает. У него какие-то неприятности.

— Жалко, — сказал я.

— Крогиуса?

— Нет, жалко, что ты не звонила.

— А зачем я должна была тебе звонить?

— Чтобы сказать, что согласна выйти за меня замуж.

— Ты с ума сошел. Я же сказала, что никогда не выйду замуж за пришельца из космоса и притом морального урода, который может внушить мне, что он Жан-Поль Бельмондо.

— Никогда?

— Ложись спать, — сказала Катрин. — А то я тебя возненавижу.

— Ты завтра когда кончаешь работу?

— Тебя не касается. У меня свидание.

— У тебя свидание со мной, — сказал я строго.

— Ладно, с тобой, — сказала Катрин. — Только лишнего не думай.

— Я сейчас думать почти не в состоянии.

— Я тебя целую, — сказала Катрин. — Позвони Крогиусу. Успокой его. Он с ума сойдет.

Я позвонил Крогиусу и успокоил его.

Потом снял ботинки и, уже засыпая, вспомнил, что у меня кончился кофе и завтра надо обязательно зайти на Кировскую, в магазин, и выстоять там сумасшедшую очередь.

 

КИРИЛЛ БУЛЫЧЕВ

Кладезь мудрости

Корнелию Удалову явился во сне пришелец.

— Послушай, Корнелий, — сказал он. — Мы в Галактике знаем, что ты очень расположен к космической дружбе.

— Да, — согласился Корнелий. — Верю в возможность контактов и по мере сил…

— Погоди, — перебил его пришелец. — Времени у меня в обрез.

Пришелец был окружен голубым одеялом, и за сиянием трудно было различить его формы.

Корнелий понимал, что встреча происходит во сне, но просыпаться не торопился, любил поговорить с новым человеком.

— Мы в Галактике посоветовались, — продолжал пришелец, подлетая ближе и заключая Удалова в пределы своего сияния. — И решили, что ты нам подходишь. Сам понимаешь.

— Понимаю, — сказал Удалов.

— И вот в благодарность за твои прошлые и будущие заслуги мы тебе даем дар. Космического масштаба. Одновременно, должен тебя предупредить, дар этот — испытание всей планете, всему человечеству. Сможешь подарком распорядиться, — значит, человечество доросло. Нет — придется подождать.

— А почему ваш выбор пал на меня? — спросил Удалов из скромности.

— Я же сказал — за заслуги. И к тому же ты самый что ни на есть средний и обычный человек в Гусляре.

— Я-то? — спросил Удалов с некоторой обидой.

— Неважно, — ответил пришелец. — Спешу я. Энергия на исходе. За то время, пока я с тобой нахожусь в телепатической связи, пришлось на двадцати трех планетах свет выключить. Так что принимай дар и до свидания. В случае, если не справишься, только скажи вслух «игра закончена». И все вернется на свои места.

Не успел Удалов ничего ответить, не успел даже руки протянуть за даром, как сверкнула молния и Удалов проснулся.

Было раннее утро. За окном шел дождь. Рядом спала Ксения и вздыхала во сне. Интересно, подумал Удалов, она наш разговор слышала? Где-то, за тремя стенами, зазвонил будильник. Пять тридцать, старик Ложкин встает делать зарядку и кормить птичек.

А может, сон как сон? Может, и не было пришельца?

Удалов выпростал из-под одеяла руки. Руки были пусты. Никакого дара.

— Чепуха, — сказал Удалов и снова заснул.

Вторично он раскрыл глаза в половине восьмого. Сын Максимка собирался в школу. Ксения хлопотала на кухне.

— Уроки выучил? — спросила она сына. — Опять вчера с Сашкой мяч гонял до темноты?

— А нам ничего не задали, — ответил Максим Удалов, очень похожий на своего отца курносым носом, цветом пшеничных волос и склонностью к излишнему фантазированию.

— Как так не задали? — сердилась Ксения. — Я в дневник смотрела. По истории про бунт стрельцов кому задавали?

— Я про бунт знаю, — сказал Максим.

— Господи, если бы я проверить могла, — говорила Ксения. — Я бы тебя по урокам гоняла бы как Сидорову козу. Все дела, хозяйство.

— Ксения, разбудила ты меня, — сказал Удалов. — Нужно же сегодня к одиннадцати в контору. Вчера говорил.

— Все равно вставай, — ответила Ксения, которая легко переносила свое раздражение с одного члена семейства на другого. — Сколько раз просила — почини замок в прихожей. В один прекрасный день всех нас унесут, ты даже не заметишь. Сын опять уроков не выучил. Про стрелецкий бунт ничего не знает.

— Ничего не знаю, да больше вас, — ответил грубо Максимка. — Вы небось даже не знаете, что Суворов его подавлял.

— Историю я крепко подзабыл, — сознался Удалов.

И тут что-то щелкнуло у него в мозгу. Будто открытая страница учебника возникла перед глазами.

Удалов просмотрел страницу и сказал совершенно спокойно:

— Плохо вас учат, сынок, если Суворов стрелецкое восстание подавлял. Особенно если учесть, что за спинами стрельцов стояла царица Софья, старшая сестра Петра Первого, и князь Голицын, ее основной полководец. Суворов, кстати родившийся лишь в 1730 году, никакого участия в этом принимать не мог.

Сказав так, Удалов спустил ноги с постели, нащупал шлепанцы и поднялся во весь рост. Сын Максимка как стоял у двери, так и замер. Ксения выглянула из кухни с крышкой от кастрюли в руке и спросила:

— Ты это сам или заглянул куда?

— Сам, — сказал Удалов. — Память у меня хорошая. Спеши, Максимка, в школу и в будущем не обманывай папу. Скажет тоже, Суворов…

— Иди к столу, — сказала Ксения, подобрев. — Каша остынет.

— Сон я удивительный видел, — сказал Удалов, заливая кашу молоком. — Будто явился ко мне космический пришелец и говорит: «Получай, товарищ Корнелий Удалов, за твои передовые дела необыкновенный подарок».

— Рехнешься ты со своими пришельцами, Корнюша, — пожалела его Ксения. — А подарок какой?

— Вот в том и беда, что не знаю. Проснулся я, а подарка нет.

— То-то и оно. Мне вчера, например, танк приснился. А на нем соседское белье висит. Тоже, наверно, чего-нибудь значит.

— Наверно, — сказал Удалов разочарованно. Ему было жалко такого редкого сна.

— Между прочим, — продолжала Ксения, — вчера нам счета принесли. Опять за электричество два сорок два. Это надо только подумать, сколько энергии холодильник жрет!

— Два сорок три, — автоматически поправил ее Удалов. — А пришельцу для того, чтобы к моему разуму проникнуть, пришлось без света несколько планет оставить.

— Два сорок две, — сказала Ксения. — Я смотрела.

— Ну да, два сорок три.

— Ты что, шутить со мной вздумал? Ведь я, как счет получила, сразу его в шкатулку спрятала. Когда залезть успел?

— Не видел я твоего счета, — искренне обиделся Удалов. — Просто так показалось мне, что два сорок три.

— Ну уж погоди.

Ксения вынула из комода под зеркалом расписную шкатулку федоскинской работы с изображением тачанки, подаренную к свадьбе удаловскими соучениками по школе, раскрыла ее и сверху достала голубой листок — счет за электроэнергию.

— Вот, — сказала она. — Полюбуйся.

Но листок мужу не отдала, потому что увидела, что на нем написано: «Два рубля сорок три копейки».

— Лазил, — сказала она убежденно.

— Не лазил, а догадался, — ответил Удалов.

— Лазил. Ревнуешь. Проверяешь, где письма храню.

— Нужна ты кому-то, — ответил Удалов.

— Вот-вот, была нужна, Семенихин Коля мне какие предложения делал!

— Так этот Коля тебя двадцать лет как забыл.

— А почему забыл? Потому что я лучшие годы на тебя потратила.

Ксения провела руками по широким бедрам и заплакала…

— Ну-ну, — сказал Удалов, спешно собираясь на службу. — Ну не надо, чего уж там…

Удалов шел на работу не спеша. Пришлось покинуть дом раньше, чем рассчитывал, и он выбрал дальний путь к стройконторе — по набережной, мимо собора, мимо дома купцов Анучиных восемнадцатого века, через рынок, сентябрьский, разнообразный, веселый.

По пути Удалов думал о событиях, приведших к власти Петра Первого. Раньше ему об этом думать не приходилось, все недосуг.

А сейчас он понял, что, к сожалению, знает мало, крайне мало, в объеме школьного учебника.

И очень хотелось разобраться в роли боярина Шакловитого, но учебник об этой роли почти ничего не сообщал.

Впереди Удалова спешили в школу дети. Корнелий догнал одну девочку, поглядел на ее тонкий блестящий портфельчик из искусственной кожи и произнес вслух:

— Афте морнинг ти ай гоу ту скул.

Причем произнес с более-менее правильным произношением.

— Что? — спросила девочка, обернувшись. — Вы тоже этот урок проходите?

— Прохожу, — признался Удалов. И покраснел от нечаянной лжи. В школе он учил немецкий, а потом языками не занимался.

И странно было не то, что он сказал английскую фразу и знал при том, что она английская. Фразу можно было случайно подслушать и: запомнить. Беда заключалась в другом: Удалов знал весь учебник английского языка для пятого класса средней школы. Весь целиком, и мог по первому требованию процитировать любую страницу, включая выходные данные книги, помещенные на последней странице — тираж, имя корректора и дату сдачи учебника в печать.

Потом, думая о событиях, Удалов даже удивлялся, как он не догадался к тому времени, что это и есть космический дар. Но он не догадался. Удивился и пошел дальше.

На скамейке у техникума сидели будущие речники и зубрили тригонометрию. В голову Удалова хлынули тангенсы и прочие функции и тут же перемешались с исчерпывающими сведениями о приготовлении мучных блюд, потому что из соседнего дома вышла толстая женщина с поваренной книгой в руке.

Дела, подумал Удалов. Чего только не взбредет на ум.

У входа на рынок на шатком столике лежала стопка белых книжек. Рядом — мелочь в розовой мыльнице. На белой книжке была изображена древняя царица и имелась надпись «Тайна золотого гроба». Многие люди, выходя с рынка, останавливались у столика и приобретали книжку, надеясь, что она про шпиона. Знакомый Удалову работник местной газеты Миша Стендаль тоже купил книжку про золотой гроб и, поздоровавшись с Корнелием, спросил:

— А вы чего же?

— Я археологией не интересуюсь, — громко ответил Удалов. — Скучновато изложено.

— Граждане! — перебила Удалова продавщица. — Покупайте новый роман о тайнах Египта! Кто убил Нефертити? Загадка старого дома на берегу реки Нил!

— Вот, — сказал поучительно Стендаль. — Мало читаете, Корнелий Иваныч.

— Читаю, сколько могу, — ответил Удалов с достоинством. — Не меньше других. А этот труд имеет специальный характер. Для специалистов.

— Он знать не может, — сказала продавщица. — Мы эту книгу сегодня в ночь получили. Да и стою я здесь всего минут пятнадцать. Бывают же люди, придумывают что угодно, только чтобы настроение испортить.

— Ах так! — возмутился Удалов, теряя контроль над собой. — Откройте вашу тайну на странице… допустим, на странице сто тридцать. Открыли? Начинаю с одиннадцатой строчки сверху.

Стендаль ворошил страницами.

Вокруг останавливались любопытные.

«Тут же, на севере столицы, — полуприкрыв глаза, барабанил Удалов, — были найдены украшения с именами других царей и цариц: в ограниченном количестве Амен-хотпе IV, в большом количестве Семнох-ке-ре, далее его жены Ми-йот, Тут-анх-йота, его жены Анес-эм-ийот. Однако вместе с щитками Нефр-эт…»

— Стойте! — вскричал Стендаль. — Вы фокусник?

— Миша, — ответил Удалов укоризненно. — Вы же меня знаете. Меня каждая собака в городе знает.

Удалов обернулся за поддержкой к населению. Многочисленные люди стояли вокруг, держа в руках раскрытые на сто тридцатой странице белые книжки, и шевелили губами, проверяя Удалова.

— А ну-ка, — сказал лысый дядя в гимнастерке. — Ты зачитай нам со страницы сто двадцать. И с самого верха. Может, ты сто тридцатую специально заучил.

— Сколько угодно, — сказал Удалов. — Только дело не в том…

— Читай-читай, — люди принялись искать сто двадцатую страницу.

— Вы бы за книжки платили, а то обложка белая, хватают все, кто потом купит? — говорила продавщица, но ее не слушали.

— «Го», — сказал Удалов. — Это перенос со страницы сто девятнадцать, «го для Рэ. Кийа» с добавлением «многолетия жива она!»

— Правильно, так тебя перетак! — пришел в восторг человек в гимнастерке, достал из кармана галифе большое красное яблоко «джонатан» и протянул Удалову. — Ешь, не стесняйся. С твоими талантами учиться надо.

— Спасибо, — сказал Удалов, застеснявшись. Ему вдруг представился собственный вид со стороны. Стоит начальник городской стройконторы у входа на рынок и бормочет про древнюю Объединенную Арабскую Республику. Стало стыдно.

— Корнелий Иваныч, — сказал Стендаль, догоняя кинувшегося наутек Удалова. — Мне с вами надо поговорить.

Вслед несся голос опомнившейся продавщицы:

— Покупайте новый детектив о тайнах саркофагов! Кто убил Нефертити и ее мужа? Сегодня получено из Москвы!

Стендаль не успел схватить Удалова за локоть, как новые события отвлекли его внимание.

По улице, задрав единодушно головы к маковкам церкви Параскевы Пятницы, шла группа иностранных туристов, довольно редких в Великом Гусляре. Группа состояла по большей части из пожилых дам с хорошими, завитыми седыми буклями, в шляпках, украшенных бумажными и нейлоновыми цветами. Мужья этих женщин, заокеанские пенсионеры, были увешаны фотоаппаратами «поляроид» и «кэнон» и имели бодрый вид.

Туристы оживленно переговаривались друг с другом. Удалов ел красное яблоко и не мог сдвинуться с места, потому что все понимал. До последнего слова. И даже знал слово в слово содержание англо-русских разговорников, которые вылезали из задних карманов интуристов. Туристы говорили между собой с восклицательными знаками:

— Это же черт знает, что за порядки!

— Великолепная варварская архитектура!

— Боже мой, какая сырость в этом городишке!

— Миссис Генри, вы только посмотрите на этого туземца с яблоком во рту. Как он уморителен! Какая славянская непосредственность!

— Черт знает, что за порядки! Пора завтракать, а переводчица куда-то делась!

— Эта церковь изумительно бы гляделась на фойе Нотр-Дам де Пари!

— Что за безобразие! Мы платим полновесную валюту, а переводчица куда-то делась!

— Ах, что вы говорите!

— Вы только посмотрите на этого туземца с яблоком во рту!

Тут Удалов понял, что туземец — это он. Тогда его охватило негодование. Он сделал шаг вперед и сказал с приятным бруклинским акцентом:

— Извините необразованного туземца, но, очевидно, вам следует сейчас повернуть налево и вы выйдете непосредственно к гостинице «Вологда».

— Ах! — сказала миссис Генри. — Простите, что вы сказали?

— Он выразился не менее ясно, чем президент Никсон, — сказал ее муж. — Послушаемся его и пойдем налево. Простите, сэр.

Вся группа туристов послушно повернулась за мужем миссис Генри, и лишь небольшого роста турист с напомаженными курчавыми волосами остался на месте.

— А вы чего стоите? — спросил его по-английски Удалов. — Ах, да, конечно, вы же пуэрториканец и не все поняли.

Удалов небрежно перешел на испанский язык и повторил инструкции на родном языке пуэрториканца.

— О, спасибо, синьор! — воскликнул турист. — Я не всегда понимаю, когда говорят по-английски так быстро, как вы.

И, взмахнув фалдами длинного песочного цвета пиджачка, турист бросился догонять спутников.

Миссис Генри, сворачивая за угол, сказала мужу, в надежде, что Удалов не услышит:

— Здесь прохода нет от агентов ГПУ. По-моему, я видела его около «Националя» в форме генерал-лейтенанта.

Удалов услышал и улыбнулся горькой, снисходительной улыбкой.

Наконец, Стендаль пришел в себя настолько, что смог открыть рот и спросить:

— Корнелий Иванович, почему вы никогда не говорили…

— А что тут говорить, — сказал Удалов. Он махнул рукой и быстро зашагал к конторе, чтобы в пути обдумать события и принять решение. Быстрое воображение уже представило его, Корнелия, главным переводчиком в «Интуристе». Вот он встречает самолёт на Шереметьевском аэродроме, и оттуда выходят высокие негры.

— Здравствуйте, — говорит им Удалов на языке суахили.

За неграми следуют жители республики Мальдивских островов.

— Добро пожаловать, — говорит им Удалов на родном языке островов.

Сбегают по трапу японские дети с белыми журавликами в ручках.

— С прибытием вас, — говорит им Удалов на языке Страны Восходящего Солнца.

А сзади уже бежит большой начальник из Международного отдела.

— Товарищ Удалов! — кричит он не своим голосом. — Товарищ Удалов. Вот ваш дипломатический паспорт и срочно садитесь на самолет. Вы нужны в Аддис-Абебе. Там найдена надпись на непонятном науке языке. Организация Объединенных Наций настаивает на вашей кандидатуре.

Летит Удалов к Аддис-Абебе.

Черная Африка разворачивается под крылом. Слоны, носороги поднимают любопытные взоры и провожают самолет мычанием и дружественными криками. А император Эфиопии лично ждет на аэродроме в сопровождении эфиопских академиков.

— Как долетели? — спрашивают они Корнелия.

— Спасибо, — отвечает он на эфиопском языке.

А там назначение послом или даже советником в одну африканскую страну, национального языка которой не знает никто на свете, кроме Удалова…

«Диметилфталат — восемь граммов, — появилась мысль в мозгу Удалова, — водный раствор аммиака… нет, при чем здесь водный раствор аммиака?» Удалов поднял глаза и увидел в открытом окне аптеки провизора Савича, писавшего что-то в толстом провизорском блокноте.

— Лекарства изобретаете? — спросил Удалов.

— Да, вспомнил кое-что.

— А водный раствор аммиака, — пошутил Удалов. — Это как по-нашему?

— Нашатырный спирт, — сказал Савич, и глаза его стали круглыми от удивления. — Я что, вслух разговаривал?

— Как сказать, — ответил Удалов и поспешил дальше. К тому времени голова его была полна знаниями, приобретенными походя, за два часа. И Корнелий уже начал понимать, что его личная память здесь совершенно ни при чем. Ситуация складывалась куда более сложная. По какой-то причине он обрел способность моментально впитывать, как губка, любую письменную информацию, возле которой он оказывался. И для этого ему совсем не надо было раскрывать книгу или заглядывать в чужие блокноты. Просто следовало оказаться поблизости. Можно было, к примеру, положить возле себя несколько учебников, и через секунду Удалов знал, что в них было написано, до последней запятой.

— Любопытная чертовщина, — сказал Удалов. — А если голова лопнет?

К счастью, в этот момент Удалов прошел мимо киоска «Союзпечати».

Он вобрал в себя содержание всех газет и журналов, даже старых, что лежали на прилавке и были развешаны по бокам. В том; числе и того самого номера журнала «Здоровье», где говорилось, что нормальный человек использует свой мозг, дай бог, на один процент. Остальные клетки лежат без движения и дармоедствуют, зря потребляют пищу и витамины.

— Ага, — сказал Удалов и остановился посреди улицы. — Все понятно. Это и есть дар. Значит, был не сон, а фантастическая очевидность. Как же я, с моими новыми способностями, до такой очевидной штуки не додумался? Это стыд и позор. А если сияющий пришелец сказал правду, то подарком надо уметь распорядиться. Его надо направить на пользу человечеству и способствовать таким образом межзвездной дружбе и взаимопониманию.

Какой следующий шаг должен предпринять разумный человек, который, если захочет, завтра станет академиком или, по крайней мере, членом-корреспондентом академии наук? Пойти в библиотеку? Нет, не стоит. Там нечаянно впитаешь столько всякой чепухи, что даже девяносто девять процентов мозга не справятся. Отдать себя в руки медицине? Жалко свободы.

А ноги между тем независимо от мыслей несли и несли Удалова вперед и привели к дверям стройконторы. Руки сами собой открыли дверь, а язык сам по себе поздоровался с присутствующими сотрудниками. А так как голова Удалова была занята посторонними мыслями, то в ответ на вопрос бухгалтера, закрывать ли ведомости третьему участку, Удалов ответил туманно: «Академии наук виднее», — и проследовал за перегородку, в кабинет.

Там он опустился на стул, положил локти в кипу сводок и, все еще не сознавая, где находится, продолжал размышлять.

Прельщала дипломатическая карьера. Черная машина «Волга» у подъезда резиденции, уважительные иностранцы с коктейлями из виски в холеных пальцах и их секретарши в платьях-декольте.

Хотелось также попробовать себя в космической программе. «Только вы, профессор Удалов, можете подсказать нам, стоит ли подключить к этой ракете третью ступень». А вокруг стоят герои-космонавты и ждут ответа. Ведь от решения Удалова зависит — лететь им на Марс или погодить.

Или еще можно разгадать тайны древних цивилизаций и знать, была ли Атлантида или только померещилась. Такой путь вел к тихому академическому кабинету и бесплатным путевкам в дом отдыха для ведущих мыслителей.

Ну и, конечно, к международным конгрессам…

Нет, решил наконец Удалов.

Спешить с опубликованием не будем. Не исключено, что завтра все пройдет и окажешься в дураках.

В обеденный перерыв зайду в техникум и впитаю в себя высшую математику. Никогда не помешает.

Потом в музей, узнаю, что там есть про Петра Первого. Вот так-то.

— Вы ко мне? — спросил он, поднимая голову.

— Мы уж пятнадцать минут стараемся добиться вашего внимания, Корнелий Иванович, — сказал мужчина с шоколадными глазами, боксерским носом и желтым импортным портфелем.

— Даже больше, — поддержал его маленький старичок. Старичок был в очках, и линзы очков были такими толстыми и сильными, что в них помещался лишь вдесятеро увеличенный зрачок голубого цвета с прожилками. Старичок тоже держал в руках желтый импортный портфель.

— Ага, явились, — сказал Удалов. И в тот же момент он знал до последней строчки содержимое толстых портфелей. Там лежали в основном ведомости, справки, накладные и чистые бланки артели, поставлявшей стройконторе скобянку, замки, ключи и всякую мелочь.

Гости уселись напротив Удалова, и мужчина с боксерским носом сказал:

— День сегодня хороший, Корнелий Иванович.

День был плохой, ветреный, сумрачный, пасмурный. Слава богу, что хоть дождь перестал. Удалов молча согласился с гостем и изучил между тем все бумаги, лежавшие у того в карманах. И понял, что может стать величайшим ревизором современности, исключительным ревизором, которого ввиду знания языков будут приглашать в командировки в союзные республики, страны социалистического лагеря и, может, даже на Запад. И на двери его кабинета будет скромная табличка: «Комиссар милиции первого ранга, заведующий специальным отделом по особо важным ревизиям К.И.Удалов».

— Да, день неплохой, — сказал старичок, и увеличенные жилки под очками заметно покраснели. — А вы на нас, говорят, в претензии. Незаслуженно и обидно.

— Так, — сказал Удалов загадочно и постучал пальцами по столу.

— Нет, Корнелий Иванович, так дальше не пойдет, — сказал мужчина с боксерским носом и повел широкими плечами. — Артель старается, выполняет и перевыполняет план, бесперебойно снабжает вашу контору высококачественным товаром, а в ответ никакой благодарности. Я дойду до горсовета.

— А хоть до Вологды, — сказал Удалов. Содержание одной из бумажек в правом верхнем кармане пиджака человека с боксерским носом его очень заинтересовало.

Подчистка на накладной была сделана грубо, невооруженным глазом видно.

— Зачем так, товарищ Удалов, — сказал старичок. — У нас все документы с собой. Лучший металл мы пустили на те задвижки. Опытных мастеров привлекли. Дней и ночей не спали. И все, получается, впустую? А квартальная премия?

— Погоди, — прервал его спутник. — Если чем недоволен, зачем по официальным каналам? Скажи мне, я скажу Порфирьичу, Порфирьич сделает.

— Сделаю, — сказал старичок. — Всегда полюбовно.

— А задвижки от ветра гнутся, — сказал Удалов. — Замки вилкой вскрыть нетрудно. Строительство дома отдыха сорвано. А товар вы налево пустили. Разве не так?

— Не так, — убежденно сказал Порфирьич.

— А три тысячи восемьсот нечестных рублей поделили между собой?

— Какие деньги? — возмутился старичок. А у спутника неожиданно выступил пот на лбу.

— Сколько? — спросил он.

— Три тысячи восемьсот как одна копеечка. Ведь до сих пор все ваши преступные расчеты в кармане брюк лежат. Карандашом писал. «Порфирьичу выделить семьсот двадцать. Шурову — триста. Удалову, если будет артачиться, сто в зубы». Разве не правда?

Человек с шоколадными глазами потерял присутствие духа. Он вскочил со стула, схватился за карман.

— Продали! — сказал он.

Порфирьич со стула не встал.

Порфирьич побледнел. Даже глаза побледнели.

— Три тысячи восемьсот? А мне семьсот двадцать? Так… Не будет тебе, бесчестный жулик, никакой пощады от народа ни на этом, ни на том свете, — сказал он тонким суровым голоском.

— И заявление в милицию напишем сейчас же, — сказал Удалов, куя железо, пока горячо.

— Я ничего не знаю, — сказал человек с боксерским носом, пытаясь сжевать вытащенную из брюк записку. Записка была на хорошей толстой бумаге и не жевалась.

— Не поможет, — сказал Удалов. — В правом кармане пиджака Порфирьича лежит подчищенная накладная на листовую сталь.

— Лежит, — сказал Порфирьич. — Лучше я сам сяду как невинный сообщник, но эту змею укатаю.

— Правильно, — сказал Удалов. — Он вас и раньше за нес водил. — Фи не шмеете! — прокричал с набитым ртом директор артели. — Я путу шалофатся!

— Жалуйся, жалуйся, — сказал мстительно Порфирьич.

— Некуда ему деваться, — согласился Удалов. — У вас же в портфеле неотразимая бухгалтерия.

И видя, что надо нанести последний удар и повергнуть противника в нокаут, Удалов постарался вспомнить, что говорят в таких случаях следователи в кино. Недавно слышанные слова крутились в голове… «Ваша ставка бита!»…

Нет, не то… «Руки вверх»… Нет.

Близко, совсем близко. Ага!

И Удалов произнес страшным голосом, так что у самого встали дыбом на затылке редкие золотистые волосы:

— Игра закончена! Садитесь и пишите заявление. Чистосердечное покаяние — вот единственное, что может облегчить вашу участь!

Сверкнула молния, запахло озоном, бледный как полотно директор артели опустился на стул, достал шариковую ручку и с помощью Порфирьича стал писать признания.

А Удалов вдруг ощутил страшную пустоту в голове. Первозданную, нелепую пустоту. Он не помнил содержания ни единой из бумажек, лежавших в портфелях у артельщиков. Он забыл английский и испанский языки, он не мог вспомнить ни одной тригонометрической функции. Он даже запамятовал чеканные рифмы поэмы, напечатанной в последнем номере журнала «Огонек».

— Но почему?’ — воскликнул он. — За что?

Артельщики метнули на него перепуганные взоры и еще быстрее стали писать признание.

— Сами отнесете в милицию, — приказал им Удалов и, более не сознавая ничего, бросился к выходу.

Снова крапал дождик по пожелтевшим листьям. Было тихо и обыкновенно. И с ясностью отдаленного ночного грома прозвучали в ушах Удалова слова пришельца: «В случае, если не справишься, скажи вслух «игра закончена», и все вернется на свои места».

— Я же не хотел! — взмолился, простирая к небу руки, Корнелий Удалов. — Это ошибка. Я могу воспользоваться! Это случайная ошибка!

…Удалов вернулся домой и до вечера не промолвил ни слова.

Он отказался говорить с Мишей Стендалем, который поджидал его у ворот, он не стал есть любимого супа с клецками. Он лежал на диване в брюках и переживал свою оплошность, не только закрывшую перед ним путь к дипломатическому будущему, но и лишившему все человечество немедленной дружбы с развитой Галактикой…

И лишь вечером, выпив для успокоения сто граммов перцовки и сказав непонятные домашним слова: «Может, разберутся, отменят решение», Удалов подошел к столику сына и спросил его:

— Где у тебя учебник истории?

— А что папа? У нас завтра истории нет. Не задавали.

— Глупый, — ответил отец. — Я просто хочу почитать про Петра Первого. И тригонометрию не прячь… Век живи, век учись… В Галактике с нашей серостью появляться просто стыдно.

 

СЕРГЕЙ ЖЕМАЙТИС

Артаксеркс

Наша «Черепашка» бойко бежала по бурой равнине, подгоняемая жидким эриданским ветром.

Красная пыль висела в воздухе, сглаживая очертания скал причудливой формы, возникавших по пути. Высоко над головой в фиолетовом небе стоял совсем крохотный кружочек солнца. По нашим земным представлениям солнце здесь почти не грело, и все же его могучей силы хватало на то, чтобы вечно будоражить атмосферу планеты, перемещать миллиарды тонн песка, шлифовать скалы и разрушать их, превращая в щебень и мельчайшую пыль.

Перегоняя нас, прокатилось перекати-поле — большой шар из жестких, как проволока, стеблей, колючек и оранжевых коробочек с семенами меньше маковых зерен. Перекати-поле — эриданская посевная машина, способная бесконечно долго высевать семена; если же ей удастся зацепиться своими колючками в овражке или канаве, то через несколько минут из нижних стеблей выйдут желтые корни и станут сверлить песок, добираясь до влажных слоев, через час она зацветет непостижимо прекрасными цветами и опять готова в путь сеять семена жизни…

Антон сказал, проводив взглядом колючий шар:

— Невероятная приспособляемость. Вот еще одно подтверждение неистребимости жизни. Создание ее невероятно трудно, сложно, и потому у нее такой запас прочности. Эти эриданские кактусы выдерживают и космический холод, и непомерную жару! Они не горят! Готовы хоть сейчас переселиться на другую планету, в другую галактику, куда угодно, или ждать миллионы лет дома, пока не произойдет чудо и Эридан снова оживет. И пожалуй, ждать не так долго. Мы-то ведь уже здесь! Как жаль, что не дождались люди…

Я сказал:

— Возможно, они еще уцелели, только не знают о нашем прибытии.

— Ну нет. Наш прилет не мог остаться незамеченным при таком уровне цивилизации… — Антон помолчал, наблюдая, как «Черепашка» ловко обходит столбы из песчаника, похожие на колонны, а может быть, это были самые настоящие колонны? Колонны остались позади. Антон добавил: — Бывшей цивилизации. То, что они живут в глубинах планеты, — старая сказка. Они могли бы жить и на поверхности, если бы что-то не случилось…

И мы — в который раз! — задумались над судьбой эридан.

Они теперь занимали все наши мысли. Пока здесь, на экваторе, нам встречаются только развалины городов, ирригационных сооружений, высохшие моря, удивительные памятники, фантастическая утварь, звучащие книги, которые мы никогда не поймем…

В шлемофоне раздался предупредительный сигнал и голос Вашаты:

— Ну как, друзья? Все двигаетесь?

— А ты не видишь? — спросил Антон.

— Довольно хорошо в просветы песчаных туч…

— Скучно на вахте?

— Очень. Зингер занимается генеральной уборкой. Эта «колючая проволока» проросла у него в скафандре! Приказал выбросить скафандр. Вот к чему приводит нарушение элементарных инструкций. Так что, прошу вас!

— На этот счет не беспокойся, — успокоил Антон, — мы живые параграфы космической дисциплины.

— Не втирайте мне очки, как говорили наши предки, и особенно не задерживайтесь, ограничьтесь только общим осмотром и съемками, здесь работы на сто лет. Ну, вот вы и приехали. Счастливо, ребята! Не лезьте под обломки…

«Черепашка» остановилась: путь преграждали развалины городских ворот и стены. Город когда-то находился под гигантской крышей, сейчас она обвалилась, осталось всего несколько арок с частью перекрытия из помутневшего стекла.

Рухнувшие арки погребли под собой целые кварталы зданий с южной стороны, на севере город оставался почти целым. Архитектура здесь отличалась, по меткому выражению Антона, «печальной пышностью мавзолеев». Дома в два-три этажа из литого камня разных оттенков, стены покрыты фресками из цветной эмали, такой же яркой, как на самаркандских мечетях; только при внимательном рассмотрении видно, как они стары: все в бесчисленных трещинах и кое-где начали осыпаться, но издали дома кажутся почти новыми.

Без особого труда мы с Антоном одолели барьер из развалин, если можно назвать развалинами упавшее сооружение, совершенно почти целое, только кое-где в трещинах: литой камень необыкновенно прочен. Стены и кровля выстояли бы еще не одно тысячелетие, если бы не вечная работа ветра: ветер «подмыл» стены, и они рухнули, правда, не везде, северная часть еще держалась и выглядела несравненно лучше, чем остатки римских сооружений в Италии или на юге Франции, например в Арле, где в цирке до сих пор идут представления Всемирного концертного объединения.

На мостовой почти не было песка.

— Все дело в тяге, — сказал Антон. — Чувствуешь, как дует в лицо — скафандр гудит?

Действительно, ветер дул очень сильно, но скоро Антон обнаружил, что соседняя улица засыпана песком, хотя там сила ветра была такой же. Мостовую, по которой мы шли, покрывали изразцы цвета эриданской воды, цвет ее, как и у нас на Земле, зависел в сильной степени от цвета неба, а здесь оно почти всегда серо-фиолетовое.

По этой дороге было очень легко идти, почти как на Луне.

На «нашей улице» только в дверных нишах держались горки розового песка, мелкого, как пыль.

Антон обрушил одну из горок, и она, не коснувшись дороги, умчалась к пределам мертвого города.

Антон, посмотрев на меня удивленно, сказал:

— Странная дорога. Она отталкивает почти все, что падает на нее. Смотри! — Он бросил небольшой камень, который поднял еще у стены, камень, еле притронувшись к плите, взвился в небо и улетел через крышу.

Я сказал, что давно почувствовал необычайную легкость, с которой мы движемся по городу.

— И я тоже, — сказал Антон и показал на стену дома: — А на это ты не обратил внимания?

По стене соразмерно со скоростью нашего движения скользил желтый круг. Я тоще давно мельком приметил его, но принял за повторяющуюся деталь фресок, непонятную деталь. Здесь все непонятно, но я не заметил почему-то, что круг движется. Антон многозначительно сказал:

— И фиолетовая мостовая, и круг связаны между собой. Видишь — мы стали, и он остановился, а сейчас поплыл. Надо бы сказать Вашате, если он не видит. Возможно, ему мешает поле, блокировка.

Вашата тут же сказал:

— Никакой блокировки. Все почти вижу. Вот теперь и круг, и вы действительно бежите, как лунатики. Интересно, что за сигнализация? Неужели?!.

— Вряд ли, — ответил Антон. — Если бы кто уцелел, то зачем эти фокусы? Просто остатки чего-то, какой-то системы оповещения. Таким способом можно было найти нужное здание, особенно ночью.

— Странно слышать подобный лепет, — вмешался Зингер. — Ты великолепно знаешь, как освещались их города в ночное время. Твое объяснение я отношу только за счет изменения силы гравитации.

Я ждал, что снова завяжется словесный турнир, и сам не прочь был принять в нем участие, да Антон ответил необычайно мягко:

— Ну, ну, Альф, у меня нет желания разрушать твою гипотезу. Ты лучше скажи, как твои успехи по борьбе с кактусами? Выловил колючки?

— Все! Как они быстро прорастают, были бы только следы влаги. Я насилу вылез из скафандра. К счастью, они не ядовиты.

Вашата не преминул заметить:

— Ты погоди еще. Хотя, судя по всему, яд им не нужен — живности здесь нет…

Видимо, в этот момент Зингер «пронзил» его взглядом своих колючих глаз, и Вашата добавил:

— По всей видимости…

Между тем светящийся круг остановился в стенной нише, в ней оказалась дверь, она медленно ушла в стену, и перед нами открылся темный проем, в нем смутно виднелись стены, а дальше все терялось во мраке.

Вашата сказал:

— Посветите фонарем.

Антон и я направили рефлекторы в дверной проем, и мгновенно дом осветился.

— Ну, что я говорил? — не преминул заметить Альф Зингер. — Даже сейчас работает их осветительная сеть!

— Нас приглашают, — сказал Антон.

— Что?! Ты видишь его? — не понял Вашата.

— Нет, конечно, но свет и дверь…

— Возможно, хранилище, сработала автоматика, — сказал я.

— Мы пойдем, — сказал Антон.

— Заходите, только очень осторожно, — разрешил Вашата и добавил: — Что-то мне не очень нравится этот желтый кружочек и ваша антигравитационная улица. Заходите и долго не задерживайтесь, сначала ты, Ив. Только для рекогносцировки, завтра займемся основательней…

Должен сказать, что у меня сердце забилось сильней, когда я перешагнул порог этого загадочного дома. В большом вестибюле поражала чистота, будто здесь жили люди. Казалось, что фрески на стенах только что протерли.

Не дожидаясь, когда я позову его, Антон вошел следом за мной.

— Вполне прилично, — сказал он, осматривая стены, потолок, пол. — Я не удивлюсь, если сейчас появятся хозяева, так здесь…

Он осекся, и я видел сквозь стекло шлема, как побледнело его лицо, да и сам я почувствовал, как замерло у меня сердце: где-то в глубине дома послышались шаги. Мы невольно отступили к порогу.

— Что у вас стряслось? — взволнованно спросил Вашата…

Он теперь нас не видел, мы находились под крышей. Мы не успели ответить: вдали, через анфиладу комнат к нам шел эриданин!

Точно он сошел с фрески, такой же высокий, изящный, длиннорукий, с удлиненным лицом и огромными глазами. Он шел скользящей походкой, откинув голову, прижав руки к туловищу.

— Ну что же вы! — крикнул Вашата. — Почему молчите? Что случилось?

— Здесь живут! — прохрипел Антон.

— Эриданин! — сказал я срывающимся голосом.

Вместо ответа Вашата и Зингер часто задышали в микрофон. Вашата сказал:

— Врете, черти. Ну разве можно так…

— Он, вот он! — сказал Антон. — Подходит.

И в микрофоне опять послышалось частое дыхание наших товарищей.

Эриданин остановился посредине вестибюля, в десяти шагах от нас, и мы услышали его певучий голос, красивый и печальный. Лицо его было неподвижным, чуть приоткрывался только маленький тонкогубый рот. Он был лыс. Голова и лицо цвета тусклого золота. На широкую грудь ниспадала роскошная ассирийская борода цвета вороньего крыла, вся в завитках. Нос, тонкий, длинный, с тупым кончиком, без ноздрей. Ушных раковин не было. Костюм тоже как на фресках — такие фигуры обыкновенно изображаются на заднем плане — облегающий серый с желтыми полосами. Ступни ног длинные. На ногах красные туфли или что-то в этом роде.

В первые мгновения я еще обратил внимание на кисти рук — сухие, с четырьмя пальцами.

Мы раскланялись, насколько позволяли жесткие скафандры.

Антон сказал через рупор в шлеме:

— Мы, люди Земли, приветствуем вас!

Вашата прошептал:

— Скажи: братья по разуму!

Антон повторил:

— Братья по разуму…

В ответ эриданин пропел короткую фразу и повел рукой в сторону комнат.

— Нас приглашают! — громко, уже оправившись от потрясения, сказал Антон.

— Идите! — разрешил Вашата. — И прибавьте звук: плохо вас слышим.

Эриданин отступил в сторону, уступая нам дорогу, затем быстро перегнал и пошел впереди, не оглядываясь.

— У него третий глаз! — прошептал Антон. — Смотри, на затылке.

За нами внимательно наблюдал этот глаз.

В дверях одной из комнат стоял еще один эриданин, очень похожий на первого, но в костюме темно-палевого цвета и в желтых туфлях. Цвет бороды — бордовый.

Когда мы с ним поравнялись, он пропел ту же приветственную фразу, что и чернобородый, и поднял левую руку, в правой он держал прибор, похожий на лучевой пистолет.

Пробормотав приветствие, мы невольно подались к противоположной стене.

И еще третий эриданин попался нам на пути, тоже с «лучевым пистолетом», он водил им в разные стороны, и стены комнаты на глазах светлели. Этот был приземистей и без бороды.

— Пылесос! — сказал Антон.

Да и я подумал то же. Пылесос, действующий на каком-то непонятном принципе.

— Уборка. В нашу честь! — опять изрек Антон и спросил: — Ты не находишь, что это роботы?

У меня давно мелькала такая мысль и гасла под наплывом необычных впечатлений, да мне и не хотелось расставаться с иллюзией, что мы встретили живых людей.

Выдавала их скованность движений. Кроме того, я вспомнил, что в разных городах мы не раз находили «мертвых» человекоподобных роботов. Наши хозяева, видимо, принадлежали к высшему разряду.

На фресках по внешнему виду такого рода механические существа ничем не отличались от людей, кроме костюма, да еще почти всегда изображались за каким-нибудь занятием. Подлинные эридане не отягощали себя физическим трудом, по крайней мере, их изобразительное искусство не отражало этого рода их деятельности. Цивилизация, следы которой мы застали, отличалась предельным насыщением жизни всевозможными техническими приспособлениями, все изготовляли гигантские комплексы машин, многочисленные механизмы с программным устройством различных назначений. Человекоподобные роботы занимали особое положение.

Антон сказал:

— Роботы говорят. А может, это киборги? И они помогут нам найти ключ к языку эридан.

Вашата тревожно спросил:

— Что вы там шепчетесь? Что случилось?

— Ничего особенного, это, видно, не настоящие эридане, а их роботы или киборги.

— Говорящие?

— Да. Поют. Разве не слышал?

— Слышал, но не поверил. Принял за вой ветра, а вас уже хотел взгреть за фиглярничанье. Вы все идете?

— Идем. Большие комнаты. Очень чисто. Роботы смахивают пыль. Это не жилище эридан, а какое-то их учреждение, судя по всему, научное: непонятное оборудование, какие-то хранилища, вроде сейфов. Вошли в залу. Посредине большой цилиндр из блестящего черного материала. Вдоль стен такая же черная панель с множеством приборов, как в первом разрушенном городе. Робот предлагает нам сесть…

— Садитесь! — разрешил Вашата и спросил: — Что еще в вашем зале?

— Ничего. Даже стены без росписи, однотонные, с множеством закрытых дверей, одна стена — желтоватая, напоминает экран…

Мы сели в большие мягкие кресла, они появились, как из-под пола, а может быть, стояли возле черного куба, да мы их не заметили, хотя трудно было их не заметить: они оранжевые.

Тогда мы просто не раздумывали о таких мелочах: перед нами были копии подлинных эридан!

В залу вошли еще восемь роботов и стали в разных местах у панели.

Первый робот, видимо главный, находился возле нас, стоя лицом к экрану. Мы так же стали глядеть на экран, и опять я почувствовал нервный холодок на спине. Антон с силой выдохнул воздух.

Зингер нетерпеливо спросил:

— Ну что там у вас?

Антон ответил:

— Сейчас, по-видимому, начнется киносеанс. Все верно! На экране — пейзаж Эридана с высоты. Внизу каналы, водоемы, плотины. Вот город — вернее, огромный, сверкающий на солнце купол. К нему ведет канал и несколько дорог, обсаженных бурым кустарником. По каналам движутся суда, те, что мы видели на фресках, на дорогах только пешеходы, здесь не было наземных транспортных машин, только аэролеты различных конструкций…

Антон неторопливо пояснял Вашате и Зингеру главное, что мы видели на гигантском экране. Тогда солнце светило ярче. Нам показали солнце — ослепительный желтый круг, когда по нему чиркнул спутник. Неожиданно кресла поднялись, и мы, ухватившись за подлокотники, поплыли над экваториальной равниной, вероятно, в пору наивысшего благоденствия эридан. Судя по солнцу, мы летели параллельно экватору.

Антон сказал:

— Похоже на Египет.

Я согласился с ним, что сеть каналов, поля между ними напоминают египетские, к западу от Каира, за Асуанской плотиной, но только при беглом взгляде: здесь не было земной теплоты в пейзаже, не тот рисунок оросительной сети, иные краски полей, иные города, поселки, все не то. Ведь мы на Эридане!

Робот-гид исчез. Иногда сбоку повисала авиетка, и на нас из-за ее прозрачных стенок смотрели большеглазые существа, все казались одного возраста, не было совершенно детей. Не заметили мы их и на суше, на улицах городов.

Словом, иллюзия полета и встреч с эриданами была полной. Вначале путешествие протекало в полной тишине, затем хлынули звуки: певучий говор, шум воды на плотинах, свист ветра. Мы забыли про Вашату и Зингера. Но скоро они напомнили о себе, появившись рядом в таких же оранжевых креслах.

Вашата сказал:

— Полная фантасмагория! Непонятно, как они это делают?

Зингер молчал, глядя вниз: мы летели над водохранилищем, и на голубовато-фиолетовой воде виднелось множество судов с необыкновенно высокими мачтами и разноцветными, непомерно большими парусами, конечно, по нашим земным масштабам.

— Гонки! — сказал Вашата. — Все-таки, как они это…

Я не услышал конца фразы.

Мы опять очутились в зале возле черного цилиндра, в креслах перед гигантским пустым экраном. Вашата и Зингер исчезли. Робот сказал по-русски:

— Сеанс прекратим. После еще. Более важное.

— Уже научился! — сказал Антон. — Способный парень.

Робот ответил:

— Научился немного. Говорите, думайте больше, быстро — научусь мгновенно.

Антон аж подпрыгнул в кресле и обратился к роботу:

— Извините, друг, мы вам не представились, мы люди Земли.

Антон остановился, пораженный: на экране возник необыкновенно четкий снимок нашей планеты, голубой, теплой, в мантии облаков, между которыми проглядывала синь океанов, и контуры Африки.

Эриданин (после всего происшедшего я не могу называть роботом это необыкновенное существо) сказал:

— Мы знаем. Мы ждали. Долго. Очень…

В шлеме загудел взволнованный голос Вашаты:

— Ив, Антон!.. Кто с вами сейчас разговаривает?

— Все в порядке, Костя, — ответил Антон. — Это наш друг эриданин. Как видишь, начал говорить по-русски. Потрясающая встреча! Здесь ключ ко всему!

У нашего гида оказалось длинное певучее имя:

— Рожденный в день великой красной бури, в мгновение умирающей надежды.

Он представился нам вечером, когда у него возрос словарный запас, но мы тут же стали звать его Артаксерксом, а для краткости — Артом, — на большее у нас не хватило фантазии, и действительно, в нем было что-то царственное, и борода напоминала этого ассирийца.

В этот день, а вернее уже в ночь, сеанс длился несколько часов, больше не было никаких потрясений. Арт проводил нас до дверей, попросив называть все, что мы видим.

Только сейчас мы заметили, что в коридоре, ведущем к выходу, в стене находились еще четыре выдвижные двери. Да, я еще не сказал о температуре в помещении: как зафиксировал термометр на шлеме, там было на сто пятьдесят градусов ниже, чем в городе, где в полдень термометр показывал плюс восемь.

Поскрипывая, закрылась последняя дверь. Мы очутились на улице в абсолютной темноте.

Ветер стих. Странно было видеть в этом чужом мире знакомые земные созвездия.

На дверях опять появилось желтое светящееся пятно, и поплыло, указывая путь к «черепашке».

Теперь, когда мы вышли из-под крыши, Вашата с Зингером хорошо видели нас на экране в ходовой рубке.

Вашата сказал:

— Быстрее, ребята! Мы сейчас соорудим такой ужин! Жаль, что нельзя позвать этого парня.

Арт появился в корабле во время ужина. Стоял в углу столовой, закрывая собой дверь в продуктовый склад, или буфет, как мы его называли.

Вашата гостеприимным жестом пригласил его к столу. Какое-то подобие улыбки мелькнуло в уголках его губ.

— Нет. Я здесь, чтобы слушать. Запоминать. Мне надо много понятий. Важная миссия, — сказал Артаксеркс и, мгновение помедлив, добавил: — Обратная связь.

Мы только что спорили, пытаясь объяснить все происходящее, и часто поминали «обратную связь»

— Так это не он, — первым догадался Антон, — это его копия. — Он протянул руку, и она прошла сквозь иллюзорного Артаксеркса.

— Копия, — подтвердил гость. Больше говорите. Думайте.

Вашата выключил телесвязь, и Артаксеркс исчез.

— Действительно — обратная связь, — сказал Вашата и снова включил радиоканал.

И он снова появился, но на этот раз в другом конце столовой, возле плиты.

Вашата извинился.

Артаксеркс сказал:

— Нельзя прерывать обратную связь. Нарушение контактов.

Зингер принес съемочную камеру и навел на изображение Артаксеркса.

Вашата сказал:

— Какие мы олухи! Ведь у нас есть специальные словари, которые разработали наши космологи в расчете на встречу с представителями высшего разума.

До поздней ночи мы сначала по очереди, а затем, когда он попросил, все сразу стали напичкивать его словарной премудростью.

Когда прочитали первый словарь, он спросил: — Есть еще словари?

— Да, есть два, — ответил Зингер.

— Давай сюда! — приказал Арт.

Теперь мы вразнобой читали вчетвером, а он быстро листал словарь, читая сразу две страницы.

— Черт возьми! — воскликнул пораженный Вашата.

Не переставая переворачивать страницы, Арт изрек:

— Возглас «черт возьми!» не имеет прямого смысла. Выражение эмоциональное, служит для снятия нервного напряжения.

Мы только переглянулись, помедлив долю секунды, и услышали:

— Давай, давай!

Он запоминал все, анализировал, сопоставлял в своем гигантском уме и только несколько раз переспросил, вернее, поправил Антона, когда тот неправильно ставил ударение или глотал буквы.

Наконец, перевернув последнюю страницу, Арт сказал:

— Вы утомлены. До завтра. Прощайте!

И хотя мы запротестовали, изображение Артаксеркса растаяло.

Во время моей вахты, когда я по инструкции включил сторожевые локаторы, он появился вновь, и я, подгоняемый его молчаливой сосредоточенностью, — читал ему и демонстрировал иллюстрации через микропроектор.

Вахту у меня принял Антон, а с нею и тень Артаксеркса.

За завтраком Антон сказал:

— На прощанье Арт пригласил нас к себе в двенадцать пополудни по местному времени. Мы с ним совершенно свободно беседовали о довольно абстрактных понятиях. Он смыслит и в любви и дружбе. Вероятнее всего, это киборг. Совершеннейшее создание.

Он сказал, что находился в анабиозе в течение девятисот тысяч лет, при температуре, близкой к абсолютному нулю. Как только мы прилетели сюда, автоматы подняли температуру до минус ста шестидесяти или около этого. Роботы исправили наружные антенны и стали вести за нами наблюдения.

Они ждали нас в своем холодильнике.

— Но мы могли и не заглянуть в этот город, — сказал Зингер.

— Исключено. Арт посетил бы нас сегодня или завтра.

Вашата спросил:

— Ты не узнал, что у него за миссия?

— Спрашивал.

— Ну?

— Говорит, что мы увидим сами. Ему приказано показывать, а не рассказывать.

— Что показывать? И кто приказал?

— Увидим завтра, а приказали последние из Вечно идущих. Так он, по крайней мере, сказал.

Я спросил: может, вечно живущих? Он ответил: «Жить — идти вперед».

— Непостижимо! — сказал Зингер.

— Пойдете опять вы с Ивом, — сказал Вашата. — Проклятая инструкция не дает мне права пускаться в «рискованные предприятия». Хотя — какой риск?

— Риск есть, — сказал Зингер.

— Вот поэтому ты и останешься со мной, как лицо, хранящее всю информацию.

Зингер только вздохнул.

Снова ушла в стену тяжелая дверь. Так же церемонно встретил нас Арт — теперь с целой свитой роботов. И они уже хорошо говорили по-русски, по крайней мере, краснобородый сказал, дотронувшись до моего рукава:

— У вас, товарищ, прекрасная защита. Белковые гуманоиды не смогли бы существовать, лишенные таких покрытий. — И еще спросил: — Вы так же долгожители, как Вечно идущие?

— Да, мы живем вечно, — солгал я, хотя при общении с инопланетчиками строжайше запрещалось лгать. Просто я испугался, и мне захотелось показать, что мы неуязвимы против любых козней.

Я без стыда не могу вспомнить, как робот проронил:

— Не соответствует действительности…

Мы уже входили в большую залу с черным цилиндром.

Антон крякнул, прошептав:

— Олух. Они читают наши мысли, а ты…

Арт мгновенно подтвердил эту мысль, сказав:

— Очень легко и много быстрей передавать информацию без слов, — и спросил: — Что такое «олух»? Существо, дающее ложную информацию? Какова цель?

— Вот именно! — проговорил Антон. — Никакой цели не было. Отсутствие контроля над действиями.

— Была причина, — возразил Арт. — Патологический эмоциональный сдвиг.

Меня прошиб пот.

Арт сжалился, предложив нам сесть.

— Действительно, олух, — услышал я голос Вашаты и саркастические покашливания Зингера.

Хранитель информации сохранит этот жуткий диалог, навечно законсервирует мой позор.

После того как я пришел в себя и даже улыбнулся, найдя комические стороны в своем поведении, Арт сказал:

— Сейчас вы встретитесь с Вечно идущими, последними из них. Узнаете причину их временной смерти и путь к их возрождению.

Я встретил эти необычайные слова без волнения. Антон, а также Вашата и Зингер, теперь видевшие все, что происходит здесь, тоже впоследствии говорили, что не испытали ничего, кроме любопытства. Вероятно, Арт воздействовал на нас своей могучей волей, подготовил нас к восприятию необычного и действиям, ради которых ждал нас девятьсот тысяч лет!

Мы просмотрели очень много «объемных» записей, раскрывающих жизнь эридан; они окружали себя изысканной роскошью в быту, но комната, в которой мы мгновенно очутились, поражала Строгостью. Совершенно пустая, только ковер на полу, да на стене портрет ребенка, играющего в песочек на краю бассейна. Портрет «живой», ребенок строил башни, стряпал пирожки, наконец, все разломал и принялся снова за работу.

Раздались тяжелые шаги. Стали входить люди. Ребенок на портрете перестал играть в песочек, он застыл, сыпля красный песок из совочка.

Последним вошел Арт и остановился посредине.

Я насчитал более ста эридан.

Это были очень старые люди, не по внешности, нет, лица без морщин, косметика скрывала подлинный цвет голых черепов и кожи лица, особенно у женщин: под сенью высоких пышных причесок самых удивительных форм и расцветок черты их были мягче, привлекательней, но глаза, эти огромные глаза, у всех, на кого я смотрел, выражали непомерную усталость, тоску.

К Арту подошел синебородый эриданин с фиолетовыми глазами. Он стал говорить, вперив в нас жуткий взгляд. Арт переводил!

— Мы знали, что вы придете Семена жизни, посеянные во вселенной, не должны умереть. Не должны умереть вместе с нами заблуждения. Познав радость жизни, мы стали стремиться к бессмертию, забыв, что вечно живет целое, вид, а не отдельная особь. Жизнь — это смерть и беспрестанное возрождение. И вы не забывайте об этом.

Последнее явно относилось к нам.

Он умолк.

Стали говорить и другие эридане, их речь пояснялась живыми иллюстрациями.

Перед нами раскрывались причины гибели такой могучей цивилизации. Беда надвигалась двумя путями. Стремясь удовлетворить свои непомерно возросшие потребности, эридане изготовляли невероятное количество вещей, по существу им ненужных, неэкономно расходуя ограниченные запасы недр, нарушая экологическое равновесие в природе. И мы видели, как, убыстряясь, менялся лик планеты, как плодородные долины превращались в пустыни, высыхали каналы, разрушались плотины, и моря поглощал песок. Так кажущееся благополучие вело к катастрофе. Все еще можно было поправить, если бы другим путем не надвигалась более страшная опасность: люди обрели кажущееся бессмертие! Непомерно удлинили срок жизни, «забыв, что вечно живет целое, вид, а не отдельная особь», как сказал синебородый.

Почему-то эта очевидная истина была забыта или игнорировалась эгоистическим обществом. Стремясь бесконечно продлить жизнь, они что-то нарушили в своем генетическом коде. Сократилось, а затем и совсем прекратилось деторождение. Появление ребенка стало редчайшим атавистическим явлением. И все-таки люди умирали или уходили сами, устав от жизни, не оставляя никого взамен.

Перед нами находились последние эридане, которые искали средства вернуть былое величие и планете, и эриданскому роду.

Они кропотливо собирали опыт миллионолетней цивилизации, находили способы консервирования знаний и передачи их потомкам не только с помощью звучащих книг, а и зримо, в образах.

Мы увидели работу лабораторий, где биологи восстанавливали утраченные звенья в генетическом коде у редчайших человеческих эмбрионов и погружали их в анабиоз. Наконец, несколько сот колб, опущенных в жидкий воздух, покоились в шахте под черным цилиндром. Там хранились также миллиарды отдельных клеток, мужских и женских, — материал для воссоздания человечества.

Составлены точнейшие инструкции, как вернуть их к жизни. Изготовлены точнейшие приборы.

Хранится пища.

Вашата спросил Арта:

— Почему же они сами не занялись всем этим? Почему ждали нас?

…— Было много попыток. Вновь рожденные не могли жить в изменившихся условиях планеты. Последние из Вечно идущих находились в помещениях, изолированных от внешней среды. Воздух для их дыхания получали машины. И машин осталось мало, как. и жилищ. Из людей выжили только те, что были перед вами в комнате с последним ребенком. Все они устали. Их хватило только на это. Остальное сделаете вы!

Антон спросил:

— Почему так долго ждали? Могла произойти новая катастрофа — все могла уничтожить случайность, хотя бы метеорит!

— Исключено, поля отклоняют их полет. Ты еще хочешь спросить, почему мы, роботы, ждали вас? Отвечу: мы не в состоянии. В нас нет программы необходимых творческих эмоций. В изменившихся условиях процессы могут пойти непредусмотренным путем. Да. Я в состоянии решить их, — опять Арт прочитал мысль Антона, — при условии, если мне поставят задачу. Прежде ее ставили Вечно идущие, теперь будете ставить вы.

Я подумал, что не так трудно было прокрутить на простой вычислительной машине хотя бы, дав задание Арту, все возможные варианты условий возрождения жизни на планете и возможность любых осложнений при выращивании эридан, а также создать массовое производство роботов для реставрации планеты. Создать роботов, особенно ботаников, бактериологов и других узких специалистов, необходимых для восстановления обитаемой среды.

Арт ответил, не дав мне раскрыть рта:

— Вечно идущие обоснованно опасались возникновения механической жизни. Боялись совершить еще одну ошибку.

— Можно согласиться с ними, — сказал Вашата.

Опять мы очутились в первой комнате с портретом ребенка, играющего в песочек. Перед нами стояли те же эридане.

Синебородый произнес певучую фразу. Арт перевел:

— Мы шлем вам привет! Думаем о вас! Благодарим вас! Надеемся! Вечный страж остается!

Эридане подняли согнутую левую руку, затем исчезли.

Арт помедлил секунду, этот «огромный» отрезок времени, видно, показался ему вполне достаточным для того, чтобы мы смогли осмыслить все происшедшее, затем сказал:

— Вы это сделаете. Пройдет не более тысячи лет — малый срок жизни Вечно идущего.

 

ИЛЬЯ ВАРШАВСКИЙ

Душа напрокат

Игорь Павлович Тетерин, модный и преуспевающий литератор, подошел к окну и задернул плотные синие шторы. В кабинете сразу стало уютнее.

Тетерин приоткрыл дверь в коридор и крикнул:

— Наденька! Я работаю. Пусть не мешают.

— Хорошо! — раздался женский голос. — Чаю тебе подать?

— Пожалуйста, и покрепче!

Он взял из рук жены термос и запер дверь на ключ.

Часы, когда Тетерин работал, считались священными. Тогда все в доме ходили на цыпочках, разговаривали шепотом, а телефон убирался на кухню. Никто не имел права тревожить его в это время.

Исключение Делалось только для красавицы колли. Тетерин любил, работая, ощущать на себе преданный взгляд собачьих глаз.

Он сел к столу и начал просматривать незаконченную главу.

По мере того как он читал, на его лице все явственней проступала брезгливая усмешка. Типичное не то! Литературщина. Скоропись.

Плоские диалоги. Нет, эту главу нужно писать совсем по-иному.

Но как?

Тетерин вставил в машинку чистый лист и задумался. Хотелось чего-то свежего, своего, а на ум шла все та же пошлятина, многократно перелицованная и отутюженная такими же кустарями, как он сам. Он иногда позволял себе роскошь быть вполне откровенным с собою. Конечно, он не гений, хотя критики единодушно признают у него литературное дарование. Но если разобраться, то на что это дарование растрачивается?

Десять книг. Среди них нет ни одной сколько-нибудь значительной. Бабочки-однодневки. Вечно не хватает времени. Всегда подпирают сроки сдачи рукописи. Хорошо было бы уехать куда-нибудь к черту на рога, подальше от всяких издательств и договоров. Лежа на травке, думать, думать, пока мысли не станут ясными и прозрачными, как вода в горном ключе! («Вот видишь, дорогой, — прервал он себя, — и тут не можешь обойтись без штампов».) Вечно приходится думать чужими словами. А где же их взять, эти свои слова? Он скомкал недописанную главу и в сердцах кинул в корзину.

Собака, почувствовав, видимо, что хозяин не в духе, подошла и положила голову ему на колени.

— Вот так, Диана, — сказал он, поглаживая ее за ухом. — Все не легко дается, и эта квартира, и ковер, на котором ты спишь, и вкусные куриные косточки. За все нужно чем-то расплачиваться.

Он хотел сказать еще что-то очень значительное, но тут раздался стук в дверь.

— Ну что там такое?! — раздраженно спросил Тетерин. — Я же предупреждал, чтобы меня не беспокоили!

— Прости, Игорек, — сказала жена. — Но тут к тебе пришли. Я говорила, что ты занят, а он…

— О дьявол! — Тетерин встал и направился в переднюю; Непрошеный гость уже снимал пальто. Он обернулся на звук шагов, степенно закончил разоблачаться, пригладил седые волосы и шаркнул ножкой.

— Простите, Игорь Павлович, — произнес он, слегка грассируя. — Прошу меня не судить строго за столь бесцеремонное вторжение, но я взял на себя смелость явиться к вам без предупреждения, так как дело мое не терпит отлагательств. Моя фамилия Лангбард. Лука Евсеевич Лангбард, в прошлом преподаватель химии, а ныне пенсионер. Однажды я уже имел честь быть вам представленным.

Тетерин удивленно на него взглянул. Лука Евсеевич Лангбард.

Имел честь быть представленным.

Все под стать внешнему облику.

Одет незнакомец был тщательно, даже изысканно, если исходить из представлений конца XIX века.

На нем были полосатые брюки, черный двубортный сюртук тончайшего сукна, впрочем несколько порыжевший в швах, стоячий крахмальный воротничок и ботинки с замшевым верхом и множеством мелких пуговиц. В руке — кожаный саквояжик, столь же древний, как и все облачение его владельца.

Вдобавок ко всему в передней стоял какой-то удивительный запах, не то старинных духов, не то ладана.

Впрочем, и экзотическая внешность гостя, и особенно этот запах показались Тетерину удивительно знакомыми.

— Прошу! — сказал он, пропуская Лангбарда вперед.

Тут в дверях кабинета произошло событие, хотя и незначительное, но все же удивившее Тетерина. Диана, обычно равнодушная ко всем посторонним, бросилась навстречу Лангбарду и начала его обнюхивать, с каким-то самозабвением тычась носом в брюки и сюртук.

— Диана, на место! — прикрикнул Тетерин, но это не произвело на собаку никакого впечатления. — Я кому говорю, на место?! — Он ее слегка шлепнул.

Она еще несколько раз судорожно нюхнула, а, затем, притворно зевнув, улеглась на ковер, все еще не спуская глаз с Лангбарда.

— Простите! — сказал Тетерин. — Она никогда себе таких вещей не позволяет. Просто не могу понять…

— Запах, — перебил Лангбард, усаживаясь в кресло. — Ничего удивительного нет, просто запах. Животные его любят. Итак, вы меня не помните. — Это звучало как утверждение, а не вопрос.

— Минуточку… — Тетерин закрыл глаза ладонью. Ему хотелось вспомнить, где он видел эту нелепую фигуру в сюртуке, лицо с остреньким носиком, жидкие седые волосы и бескровные руки с длинными пальцами. Кроме того, запах;… Он вдохнул слабый аромат ладана — и вдруг все удивительным образом прояснилось.

…Это был один из сумбурных вечеров у него дома, кажется по поводу выхода какой-то книги.

Много пили, обсуждали литературные сплетни, перемывали косточки отсутствующим, кого-то по привычке ругали, кого-то по традиции хвалили. К двенадцати часам ночи в столовой стало трудно дышать от запаха лука, пролитой водки, распаренных тел и табачного дыма. Открыли окно, но и это не помогло. Липкий туман, насыщенный бензиновыми парами, был не лучше. Тетерин зажег свечи, чтобы хоть как-то освежить прокуренный воздух. Начались обычные разговоры о том, что современная цивилизация лишает нас истинных радостей жизни, что к чему все достижения материальной культуры, когда скоро уже будет нечем дышать, что, если бы сюда посадить первобытного человека, он бы и часу не прожил, и так далее.

Тогда уже сильно подвыпивший Тетерин наперекор всему, что говорилось, заявил, что он никогда не променяет автомобиль на право бегать голым по лесу и что вообще еще неизвестно, чем там пахло в этих самых первобытных лесах.

Может, даже похуже, чем у нас в городе.

И тут поднялся этот старичок в сюртуке. Неизвестно, кто его привел. Весь вечер сидел молча, ковыряя вилкой в тарелке, а тут вдруг возвысил голос:

— Вы хотите знать, чем пахло в этих лесах? Пожалуйста! — Он вынул из кармана янтарный мундштук и поднес к свече.

И то ли потому, что запах горящей смолы так непохож был на все эти запахи вульгарной попойки, то ли потому, что люди почувствовали в нем невообразимую дистанцию в миллионы лет, но все как-то притихли и вскоре молча разошлись.

— Вспомнил! — сказал Тетерин. — Вы жгли у меня янтарь. И этот запах…

— Верно! — подтвердил Лангбард. — Именно запах. Я нарочно к нему прибег, а то бы никогда не вспомнили. Итак, Игорь Павлович, я пришел к вам по очень важному и, надеюсь, интересному для нас обоих делу. К вам, потому что вы — писатель, к тому же достаточно известный.

Тетерин поклонился.

— Однако, — продолжал Лангбард, — писатель, откровенно говоря, талантом не блещущий.

— Такие вещи в глаза не говорят, — криво усмехнулся Тетерин. — Мой совет: остерегайтесь говорить женщине, что она некрасива, и автору, что он плохо пишет. Подобную откровенность никогда не прощают. Кроме того, и у некрасивой женщины всегда находятся поклонники, а у любого писателя — читатели. Я все же льщу себя надеждой, что ваше суждение, высказанное в столь категоричной форме, разделяется не всеми. Далеко не всеми. — Он открыл ящик стола. — Вот одна из папок с читательскими письмами, из которых вы смогли бы заключить…

— Помилосердствуйте! — поморщился Лангбард. — К чему вся эта амбиция? Вы же сами про себя знаете, что не гений, а что касается писем, то пишут их обычно дураки. Нет, уважаемый Игорь Павлович, нам с вами предстоит говорить о предмете тончайшем и неуловимом, который порой и мыслью трудно объять. Так давайте уж без ложной аффектации, а самолюбие на время спрячем в карман. Поверьте, так будет лучше.

— О чем же вы хотите со мной говорить?

— О душе.

— О моей душе?

— Вообще о душе, в более широком смысле, ну, а в частности, и о вашей.

Это становилось забавным.

— Вы мне предлагаете сделку? — спросил, улыбаясь, Тетерин.

— Отчасти так, — кивнул Лангбард. — Можете считать это сделкой.

Тетерин встал и прошелся по кабинету.

— Дорогой Лука?…

— Евсеевич.

— Так вот, дорогой Лука Евсеевич. Не скрою, что готов продать душу за тот самый талант, который вы во мне не усматриваете. Однако, к сожалению, этот товар нынче не ищется. Да и вам, извините, мало подходит роль Мефистофеля. Так что благодарю за остроумную шутку, и если у вас ко мне нет других дел, то…

— Сядьте! — спокойно сказал Лангбард. — Мне всегда трудно сосредоточиться, когда кто-нибудь мельтешит перед глазами. Вы меня неправильно поняли. Я говорю о душе не в теологическом плане, а чисто литературном. Ведь вы, как литератор, занимаетесь именно этим предметом. Вас интересуют души ваших героев, не так ли?

— Я предпочитаю слово «характеры». Да, литературу не зря именуют человековедением. Но тут я вам могу открыть профессиональный секрет. Если вы, задумав писать роман, соберете коллекцию живых характеров, ну, скажем, людей вам хорошо знакомых, то все в один голос будут говорить, что характеры примитивны, шаблонны, что таких людей на свете не бывает, и все такое. Если же вы все высосете из пальца, то характеры объявят яркими, типичными и еще бог знает какими. Глупо, но такова специфика нашей работы.

— Закономерно! — Лангбард радостно потер руки. — Вполне закономерно! А ведь все дело в том, что истинный художник создает душу героя, а вы и вам подобные пробавляетесь характерами.

— Не вижу разницы, — сухо сказал Тетерин. — Душа, характер, разве дело в терминах?

— Отнюдь! — возразил Лангбард. — Характер — это то, что проявляется в человеке повседневно, а душа… Кто знает, что творится в бездне этой самой души? Какие страсти, пороки и неиспользованные резервы скрываются за ложным фасадом так называемого характера? Почему человек напористый, рубаха-парень трусливо бежит с поля боя, а робкий, застенчивый меланхолик закрывает своим телом амбразуру дота? Где до этого в их характерах таились эти черты, проявляющиеся только в исключительных обстоятельствах? Характеры! Тогда уж проще прибегать к древнейшим определениям. Напишите, что, мол, Иван Петрович — сангвиник, а Петр Иванович — холерик. Глупее ничего не придумаешь! Ведь таким образом нельзя даже собак классифицировать. Поверьте, что вот у этой вашей Дианы в душе больше неизведанного, чем у многих литературных героев. Ей наверняка свойственны и самопожертвование, и лукавство, и ревность, и многое другое, чего вы порой и в людях-то не видите.

Тетерин начал приходить в раздражение. Ему казалось, что Лангбард все время намеренно пытается его унизить.

— Боюсь, что мы с вами забираемся в дебри, из которых не выбраться, — сказал он. — Если у вас ко мне дело, прошу его изложить, а все эти разговоры в общем-то бесцельны. Так можно действительно и до собачьей души договориться или, чего доброго, и до бессмертия душ.

— Конечно! — улыбнулся Лангбард. — Ведь я к этому и клоню. Разве, скажем, созданные гением Шекспира души Отелло, Гамлета, короля Лира, Шейлока не бессмертны?

— Ну, это другое дело.

— Почему другое? Ведь для того, чтобы создать душу Гамлета, кстати заметьте, что выражение «характер Гамлета» кажется совсем неуместным, так вот, чтобы создать душу Гамлета, Шекспиру пришлось на время самому стать Гамлетом, заставить звучать в своей душе струны, которые, может быть, до этого молчали. Человек с душой Шейлона не смог бы написать Гамлета. И так — каждый раз. Полная перестройка. Удивительная гимнастика души. Так разве все, что создано Шекспиром, не представляет собой душу художника, раскрытую во всех ее возможностях? Вот вам и бессмертие души.

Тетерин демонстративно посмотрел на часы.

— Все это — избитые истины, — сказал он, зевая. — К сожалению, Шекспиры рождаются не каждый день, а нам, грешным, подобная перестройка не по силам.

— По силам! — убежденно произнес Лангбард. — Каждому по силам. Ведь в этом и заключается суть моего изобретения.

— Что?! — Тетерину показалось, что он ослышался. — Что вы сказали? Какого изобретения?

— Того, что у меня в чемодане.

— Нет, это уже просто становится невыносимым! — Тетерин сломал несколько спичек, прежде чем закурить. — Вы у меня уже отняли уйму времени, и вот, пожалуйста, сюрприз! Изобретатель-одиночка! Тут не патентное бюро. Предупреждаю, я в технике ничего не смыслю и, что бы вы мне ни рассказывали о вашем изобретении, все равно не пойму. Кроме того, я занят, у меня работа. Крайне сожалею, но…

— А вот курить придется бросить, — Сказал Лангбард. — Запах табачного дыма будет мешать.

— Чему, черт побери, будет мешать?! — заорал взбешенный Тетерин. — Что вы тут мне еще за мораль читаете?! Я сам знаю, что мне делать, а чего не делать!

— Нашему опыту будет мешать, — как ни в чем не бывало продолжал Лангбард. — Табак и алкоголь придется исключить.

— Уф! — Тетерин откинулся в кресле и вытер платком лоб.

— У вас тут чай? — спросил Лангбард, указывая на термос.

— Чай.

— Выпейте, это помогает.

Он подождал, пока Тетерин налил стакан чаю.

— Так вот, Игорь Павлович. Хотите вы или не хотите, но выслушать меня вам придется, хотя бы потому, что вся ваша будущность как литератора поставлена на карту. Прикажете продолжать?

Тетерин устало махнул рукой.

— Вот мы с вами говорили о перестройке души писателя — вернее, об использовании ее скрытых резервов. Играть на тайных струнах души. Как это верно сказано! К сожалению, не каждому дано. Иногда нужны внешние факторы. Разве вы не замечали, что иногда какая-нибудь мелодия рождает в вашей душе дремавшие ранее чувства?

— Не знаю. Я вообще плохо воспринимаю музыку.

— Тем лучше! Значит, у вас это в большей степени, чем у людей музыкальных, компенсировано повышенным восприятием запахов.

— Ну и что?

— Дело в том, что запахи обладают тем же психологическим воздействием, что и музыка. Запахи способны вызывать грусть, радость, веселье, а в определенных сочетаниях и более сложные эмоции. Это было хорошо известно жрецам Древнего Египта. Они владели секретом благовоний религиозного экстаза, страха, жертвенного порыва и других. Я проанализировал душевный настрой основных литературных героев и составил смеси ароматических веществ, способных создать соответствующий комплекс эмоций. Вот, полюбуйтесь! — Лангбард открыл саквояжик и извлек оттуда несколько аптечных пузырьков. — Вот мы с вами говорили о Шекспире. Благоволите обратить внимание на этикетки. Король Лир, Гамлет, Отелло и другие. Пожалуйста, понюхайте, и вы придете в душевное состояние одного из этих героев. Ловко?

— Чепуха! — сказал Тетерин. — Даже если б это было так, в чем я, по правде сказать, сомневаюсь, то ведь все это уже сделано постфактум. Не стану же я заново писать «Отелло». А если бы и захотел, то мне пришлось бы нюхать то флакон с Яго, то с Дездемоной, то еще бог знает c кем. А если диалог? Что ж, нюхать все попеременно? Нет, ваша идея непрактична, да и ненова. Всегда находились люди, прибегавшие в процессе творчества к наркотикам, и кончалось это обычно плохо. Вот, например…

— Подождите! — перебил Лангбард. — Будем остерегаться поспешных суждений. Всякая идея проверяется практикой. Не так ли?

— Допустим.

— Вот отрывок из вашей повести. — Он вынул из кармана несколько листов, написанных на машинке. — Вы помните, сцена объяснения Рубцова с женой. Там, где она говорит ему, что уходит к другому. Ситуация, прямо скажем, не блещущая новизной.

Тетерин нахмурился.

— Вы все. время пытаетесь меня уколоть. Ну хорошо, я не гений. А известно ли вам, что вашего любимого Шекспира, после которого, как утверждают, не осталось ни одной неиспользованной темы, тоже упрекали в заимствовании чужих сюжетов? Что же поделаешь, если любовный треугольник во все времена был главенствующим конфликтом в литературе? Такова сама жизнь. А то, что не каждому удается написать «Анну Каренину»…

— Вздор! — перебил Лангбард. — Тема, сюжет, все это — средства, а не цель. Я говорю не о том, что вы невольно использовали сюжет «Анны Карениной», а о том, что не смогли создать равноценную душу своей героини.

— Ну не смог, и что?

— А то, что вам нужно было взять ее напрокат.

— И написать новую «Анну Каренину»?

— Ни в коем случае! Смотрите, что я сделал с вашей повестью. Я столкнул в этом конфликте две души или, выражаясь вашим языком, два характера: Анны Карениной и Ивана Карамазова.

— Короче, создали гибрид Толстого с Достоевским?

— Нет, создал нового Тетерина. Ни Толстому, ни Достоевскому это было бы не под силу. Слишком разные они люди. А я взял вашу писанину, сначала привел себя в душевное состояние Анны, выправил часть текста, а затем проделал то нее, но уже как Карамазов.

— Н-да… — сказал Тетерин. С таким видом плагиата мне еще не приходилось сталкиваться. Вы или сумасшедший, или…

— Воздержитесь от суждений, пока не прочтете. Что же касается плагиата, то это — благороднейшая его разновидность. Во всяком случае, при этом вы создаете совершенно новое произведение, к тому же высокохудожественное.

— Интересно! — Тетерин взял рукопись и открыл ее на первой странице.

— Нет, нет! — вскричал Лангбард. — Прочтете наедине. Может быть, сначала трудно будет свыкнуться, придется читать несколько раз. Я все оставляю — и бутылочки, и рукопись. Тут, в углу, записан мой телефон. Позвоните мне, и мы снова встретимся. А пока, — он встал и снова шаркнул ножкой, — желаю вам плодотворных творческих раздумий!

Вначале Тетерину все это показалось галиматьей. С каким-то злобным удовольствием он подчеркивал красным карандашом стилистические огрехи. Однако по мере того, как он вчитывался в стремительно несущиеся фразы, лицо его становилось все более озабоченным. Оборванные монологи, многократно повторяющиеся слова, спотыкающаяся речь, несли в себе удивительную силу чувств. Так писать мог только настоящий мастер. Вновь и вновь перелистывал он страницы и каждый раз обнаруживал что-то новое, ускользнувшее в предыдущем чтении. До чего же все это было непохоже на его собственную прилизанную прозу!

Весь вечер ходил он растерянный по комнате, то беря один из пузырьков с твердым намерением тотчас же испробовать действие этого дьявольского зелья, то в каком-то суеверном страхе ставя его опять на место.

Под конец, совершенно измученный, он лег спать в кабинете, решив оставить все на завтра.

Смерть Тетерина вызвала много неправдоподобных слухов.

По данным следствия он был найден утром на диване с перекушенным горлом. У изголовья лежала его любимая собака, облизывавшая окровавленные лапы. Рядом с ней на полу, в лужице остро пахнущей жидкости, валялся треснувший пузырек с надписью:

«Леди Макбет».

 

ЛИДИЯ ОБУХОВА

Диалог с лунным человеком

Человек проснулся в тени айсберга.

Айсберг, похожий на закрученную раковину, весь в синих и черно-лиловых трещинах теней, поднимался высоко. Густая опояска тьмы шла по его вершине; солнце осталось позади.

Человек продрог и в некоторой растерянности провел рукой по твердому сахарному насту. Несколько секунд глаза его бессмысленно блуждали по сторонам: вокруг было бело и пустынно.

Наконец взгляд наткнулся на горлышко бутылки, и Кеша Торицын вспомнил все.

Он не был полярным жителем, о нет! Его собственный дом находился далеко отсюда в уютном, утопающем в сиренях районном центре, где Кеша занимал должность счетовода в местной заготконторе. Быстродействующие электронные машины еще не дошли до районного центра; подспорьем Кеши по-прежнему служили чернильница-невыливайка и счеты с пластмассовыми костяшками. А между тем Кеша желал идти в ногу с веком! Он низко стриг волосы и носил пиджак без бортов. По вечерам, возвращаясь с танцплощадки, он любил разглагольствовать посреди стайки примолкших горожанок о пользе и необходимости туризма для современного человека.

Но путевки, которые приходили в районный центр, не устраивали его. Это были слишком банальные поездки по цивилизованным местам, а Кеше хотелось чего-нибудь необжитого, первозданного, достойного мужчины, черт возьми!

Поэтому, когда районный совет по туризму добыл каким-то чудом одну-единственную путевку по Чукотскому побережью, где передвижение предполагалось на оленях и собачьих упряжках, путевку эту торжественно вручили Кеше.

Все равно других желающих не нашлось.

Стояла жаркая весна, и сирени бушевали в каждом палисаднике.

Кеша Торицын, которому начальство предоставило отпуск, мрачно готовился в путь. Сосед-плотник ссудил ему ватные стеганые штаны, а мать достала из нафталина валенки. Охотничья тужурка на собачьем меху и дедовская роскошная папаха из серых смушек довершили снаряжение.

Так, обливаясь потом, Кеша сел в самолет ТУ-580 и полетел на Чукотку, теребя по дороге веточку лиловой персидской сирени: последний привет родины.

Чукотка встретила его снегом и морозами. Но в гостинице были горячая вода и телевизор; умелый парикмахер подравнял Кешину шевелюру и освежил его импортным одеколоном, а ресторан предоставил богатый выбор напитков. Кеша стал надеяться уже на благополучный исход путешествия, как вдруг по радио объявили, что на рассвете следующего дня туристской группе надлежит погрузиться на специально зафрахтованные аэросани и следовать по маршруту…

Начиналось неведомое.

Не будем описывать, как бледный, а затем и несколько обо180 жженный полярным солнцем Торицын мчался на оленях, держась за каюра, и как ездовые собаки неистово лаяли на его охотничью тужурку.

Повествование наше начинается с той минуты, когда туристская группа расположилась на отдых в пушной фактории, и в то время, как смелые путники совершали вдоль берега океана лыжные прогулки, Кеша, ссылаясь на то, что он родом южанин и лыж в глаза не видывал, — что было абсолютной неправдой, ибо видеть-то он их видел! — проводил время в задней каморке сторожа, играя в «дурака».

Сторож оказался симпатичным мужчиной средних лет, переменившим так много мест работы, что за это последнее держался крепко. И, помня строгий запрет, ни под каким видом не желал продать Кеше спиртное, припрятанное у него с прошлой навигации.

Не то чтобы Торицын был пьянчугой, но он нуждался в некоем самоутверждении. А самоутверждение рисовалось ему лишь в виде возможности переступить черту дозволенного.

К исходу дня, когда полярное солнце все так же высоко стояло на небосклоне, сторож, однако, сдался и со многими предосторожностями вручил Торицыну белую головку с непременным напутствием — «употребить» ее вне ограды фактории. А так как тотчас за оградой начинался берег океана, то Кеша и пошел туда, огибая заструги и торосы.

Он расположился за ледяной стеной айсберга, который удачно заслонял его от фактории. Однако то, что айсберг никак не может располагаться на суше и, следовательно, Кеша вступил на ледяной панцирь океана, как-то не пришло ему в голову. Подшитые кожей валенки одинаково бодро ступали и по заснеженному берегу, и по твердой спине морской пучины.

А между тем Кеша выбрал не самое лучшее время для столь рискованной экспедиции: шла весенняя передвижка ледяных полей Арктики. И пока он уютно посиживал на снежной подушке, благожелательно обводя взглядом великое полярное пространство — такое безобидно-дремотное и неизменяющееся! — берег, скрытый от Кеши искрящимися гранями ледяной цитадели, начал медленно и бесшумно отдаляться…

Фантасмагорическое зрелище не суждено было наблюдать Торицыну. Он осушил бутылку и задремал, полный приятных мыслей о своем героическом возвращении в райцентр.

Когда он очнулся, в воздухе разливались какие-то странные сумерки, хотя красное светило не покидало неба. Оно двигалось медленно; диск претерпевал ежеминутные изменения: то его бороздили складки, то исчезала макушка, то появлялись рога или вся поверхность шла пятнами.

— Да куда я попал?! — воскликнул Кеша, силясь проснуться.

Он смутно припомнил что-то о кривизне вселенной, и его зазнобило. Относительность времени и пространства, так же как и прочие штучки физиков, развлекают только тогда, когда не имеют лично к нам ни малейшего отношения.

Гораздо прочнее, чем любопытство к новому, в человеке держится привязанность к собственным предрассудкам, ибо мы хотим жить на плоской земле!

Кеша Торицын не составлял исключения среди остальных братьев по человечеству, хотя прилежно выписывал в течение двух лет журнал «Земля и вселенная», будучи подкован для такого чтения школьным курсом астрономии.

Вначале он, читатель-новичок, вступил лишь в обширную переднюю этого глубокомысленного издания, где его ожидала короткая и занимательная информация, например, о том, можно ли взвесить метеорный рой? Оказывается, можно. Взвешивая пылинки одинаковой плотности при помощи крошечных золотых капелек-гирь, ученым удалось установить, что Гриады тяжелее Гиад. Узнав об этом, Кеша с довольной усмешкой покрутил головой, чувствуя себя причастным к тонкому эксперименту.

Освоив подобные первоначальные сведения, попривыкнув несколько к языку авторов журнала и пополнив свой словарный запас космическими терминами, Кеша мог бы отважиться на дальнейший шаг: не только изумляться всему, что ему расскажут, но вырабатывать в себе начатки критического подхода к узнанному. Однако именно тогда его с головой захлестнула волна фантастической литературы. Ах, как далеко летали уже все мы на гравитолетах и мыслелетах! Как привыкли к тому, что авторы фантастических романов (каюсь, и я в том числе) свободно, перешагивали целые технические эры, чтобы утолить, наконец, жажду в гармоничной цивилизации, созданной пока лишь усилиями пера! А право, и это не простой и не самый легкий труд…

Но каждая медаль имеет две стороны. Расцвет фантастической литературы можно оценить и оптимистически, как порыв современников к энергичному раскрытию тайн природы, и, напротив, как леность мысли, своеобразный душевный наркотик! Почему бы не почитать о будущем, которое оказывается таким удобным и простым: включил аппарат межгалактического перевода — и все тебе друзья; нажал кнопку аннигиляционных двигателей — и миллион лет как корова языком слизала, а ты по-прежнему свеж и молод!

Боюсь, что именно вторая сторона стала ближе и желаннее Кешиной натуре.

Впрочем, не будем поспешны.

Ибо всемогущий случай подготовил проснувшемуся Кеше удивительный сюрприз, и еще неизвестно, как он его воспримет.

Если в самом деле мир набит возможностями, а хаос пляшущих в луче солнца пылинок по теории вероятностей может совершенно случайно «выписать» любую математическую формулу или дивное стихотворение; вселенная же перенасыщена планетными системами, где постоянно возникает и развивается жизнь, — если всему этому поверить, то и происшествие с Кешей Торицыным не покажется чересчур фантастичным.

Когда Кеша обошел айсберг и убедился, что за ледяной горой вовсе не скрывается длинное бревенчатое здание фактории, где его ожидает ужин, а, напротив, он со всех сторон окружен открытой водой, первым его ощущением был не страх, а безмерное удивление.

Он видел море, которое на береговой отмели становилось желтым, как пиво. Позволяя ветру слизывать пену, оно без устали вышибало днища у все новых и новых бочонков. Волны в самом деле катились наподобие бочонков по наклонному настилу от самого горизонта. Шуршание днищ и кованых обручей сливалось в протяжный заунывный гул.

Кеша стоял раскрыв рот, осмысливая этот образ, но уже через минуту море показалось ему похожим на огромную лиловую книгу, где ветер перелистывал волны, будто страницы. Иногда острие солнечного карандаша касалось гребня — и на морской странице возникал яркий зигзаг: знак неудовольствия или восторга.

— Во дает! — прошептал Кеша, еще нимало не отдавая себе отчета в опасности положения.

А море на его глазах переживало новые метаморфозы. Теперь оно уже казалось многоцветным витражом. Желтый, зеленый, голубой, алый и лиловый цвета, будто матовые стекла, защищали земной шар от прямого потока солнечных корпускул. Эти круглые окна Земли, ее сплошные водяные стены, упругие и колышущиеся, наверно, поставили бы в тупик обитателя иных миров, если б он озирал нашу планету с ближней орбиты. «Кто хозяин сего дивного храма?» — подумал бы далекий гость, ловя телескопом игру света на воде, суше и облаках и совершенно не уделяя внимания беспорядочной толкотне неких инфузорий вокруг муравьиных кучек городов. Боясь потревожить совершенную выпуклость водяных линз и ровный ворс тайги, пришелец наверняка направил бы газовое жало ракеты на один из таких муравейников, ибо тот нарушал геометрию зеленого и голубого мира, так неожиданно расцветшего посреди глухого космоса.

Конечно, Кеша никак не мог предположить, что его беглой мысли о космическом пришельце в самые ближайшие секунды будет дано отчасти подтверждение, а отчасти опровержение. Во-первых, внеземное существо опустилось все-таки в океане. А во-вторых, Земля не показалась ему столь заманчиво многоцветной. Уже первые космонавты убедились, что Земля на расстоянии отнюдь не похожа на школьный глобус: краски ее размыты, лесистые берега почти незаметно вливаются в густой аквамарин океанов, снежные равнины неотличимы от толстого пластыря облаков. Лишь безжизненные пустыни бледно-желто светятся из космоса…

Главное же в том, что внеземное существо и не. могло увидеть Землю такою, какой ее видят люди, ибо такой Земли… не существует!

«Как?! — воскликнул бы тут Кеша Торицын, подобно любому из нас. — Бросьте эти штучки! Мы поверили, что Земля круглая и вертится. Поверили, между прочим, не вам, ученые мужи и теоретики, а в конечном счете глазам Магеллана и Юрия Гагарина. Пусть так! Круглая. Вертится. Но как вы смеете утверждать, будто нашей зеленой планеты и вовсе нет, если мы все живем на ней, и каждый миг ощущаем ее запахи, трогаем ее вещи, видим ее краски, слышим ее звуки?…»

И все-таки такой Земли не существует. Есть гигантское сборище атомов, сцепление молекул, кристаллическая решетка веществ, сбитая в единый ком центростремительными и центробежными силами. Есть планета, разогретая изнутри энергией чудовищных реакций и окутанная защитным полем магнитных токов. Такою она появилась из космической купели, из того пылевого обломочного облака, которое было всего лишь мусором избыточных электронов при создании Солнца!.. — и такой пребудет после того, когда прикроет глаза последнее теплокровное, последняя муха с ее соцветием зрачков, потому что и муха создает для себя чувственный, а не физический облик мира! Богатство красок и контуров, разноголосица шумов не более чем измышление нервных волокон. Существо с иным диапазоном восприятия увидит мир совсем другим. «А куда же денется наш мир?» — мог бы взмолиться загнанный в тупик Кеша Торицын.

Увы, туда же, где и поныне находятся еще не увиденные глазами человека Марс и Венера. Они существуют — и не существуют.

Такова странная диалектика вселенной.

Да разве мало еще чудес в запасе у природы! Можем ли мы, к примеру, постигнуть, что такое время? Ведь это не мистическое движение вовне нас, не прорезающая вся и всех с одинаковым равнодушием «стрела времени». Всякий раз оно конкретно представлено человеком, или звездой, или камнем. Все они — человек, камень, звезда — являются и результатом прошлого, и фундаментом будущего. Время не живет иначе, чем воплотившись в сущем.

Но является ли настоящее гегемоном? Отметает ли оно прошедшее и будущее? Короче — настоящее ли оно? Все дело в системе отсчета.

На Земле, на которой сегодня стоит наш дом, некогда бродили трагантириевы слоны, предки мамонтов, а затем трубили в рога ловчие Московской Руси. От наложения друг на друга этих несхожих, но существовавших и породивших нас реальностей возникнут впоследствии города-шары в тридцать два миллиона жителей.

Мы им предшествовали: они — наш результат.

А нельзя ли предположить, что все это сосуществует одновременно?. На первый взгляд, — конечно, нет! После некоторого размышления: возможно, что да.

Возьмем три произвольные системы отсчета: жизнь частицы мю, протяженность пищеварения теплокровных и эпоху горообразования. Все они протекают одновременно, как бы вкладываясь друг в друга, громоздясь друг над другом, составляя друг друга.

И возьмем величайшую трагедию личности: смерть. С точки зрения людей смерть индивидуума обозначается довольно четко: такой-то час, такое-то число, такого-то года.

Для частицы мю это же событие растягивается до бесконечности: в секунду умещается сто поколений первоначальной частицы. Когда же умер человек? А никогда!

Его умирание продолжает нависать над вновь появившимися частицами, как каменный свод, — это нечто вечное, неколеблемое.

И теряется сам смысл понятия «смерть», ибо ее уже нет.

Если же взять за мерило Горообразование, где наименьшая единица времени — тысячелетие, то можно ли говорить не только о смерти, но и о самом рождении человека? Племена приходят и уходят в небытие, прежде чем нарастет камень в один сантиметр. Следовательно, с точки зрения горных кряжей время, применительно к людям, вообще не движется!

Если б можно было логически осмыслить и овладеть той единой ИСТИНОЙ, которая не подгоняет под общую марку все сосуществующие одновременно вселенные — потому что это невозможно, — но как бы парит над ними, способна охватить их во всем разнообразии оком математики или философии (конек образа или конек цифры одинаково пригодны), то это и было бы решением проблемы движения во времени: то есть движение по конкретностям, которые есть одновременно будущее, настоящее и прошлое.

Однако пора вернуться на плывущий айсберг. Кеша Торицын, вдоволь налюбовавшись океаном, стал обходить свое владение. Он еще никогда не воображал себя Робинзоном Крузо. Теперь ему представилась такая возможность.

И все-таки, избалованный опекающим комфортом и относительной безопасностью современной жизни, он медлил пугаться по-настоящему. Вообразить себя одиноким, а следовательно и беспомощным и погибающим, он просто не мог, будучи глубоко убежденным, что всякая человеческая жизнь представляет неизмеримую ценность для мира и мир уж позаботится, чтоб не дать ей пропасть!

Огибая айсберг, Кеша обратил внимание, что низкое красное солнце поднялось повыше и потеряло зловещие оттенки: наступило обыкновенное веселое утро.

И так, похрустывая снегом и ощущая смутное желание позавтракать, Кеша вышел на ровную поверхность кочующего ледяного поля, когда внезапно, в десяти шагах от себя, увидел странный предмет, не имевший никаких аналогий с тем, что он встречал в своей прежней жизни или о чем писал почтенный журнал «Земля и вселенная».

Перед Кешей находилось, ростом с пятилетнего ребенка, несомненно подвижное НЕЧТО. Ажурная тень от его членов — или конструкций? — косо ложилась на снег.

— Что за штуковина? — адресуясь к себе, произнес вслух Кеша. — Радиоаппарат? Опознавательный зонд? А может, лунный человек, не замеченный космонавтами?

Он старательно рассматривал необыкновенное явление.

— Существо предо мною или вещество? — прострекотало странное устройство, разговаривая также само с собой.

Оно испускало звуковые волны порядка трех ангстрем, и Кеша, разумеется, ничего не услышал.

В свою очередь, и его голос не дошел до слуховых органов лунного человека.

«Какой он черный на ровном белом снегу. И мельтешит, как блоха», — подумал Кеша.

«Жалко, что я не могу разглядеть эту крупную амебу почетче. У здешней звезды такой ограниченный спектр! — посетовал пришелец. — Тело, по-моему, состоит из пустот. Ужасно расточительная планета: везде вода и вода. Даже живые существа готовы пролиться. Кстати, а почему он не проливается?» «Странно, — снова подумал Кеша, — в какой абсолютной тишине он опустился. Если б не его дурацкий вид, я бы подумал, что это привидение. Хотя привидений не существует».

«В таком нестерпимом грохоте могло безмятежно спать только самое низкоорганизованное существо. Интересно, есть ли у него хотя бы зачатки нервной системы? И где она может помещаться?» — размышлял пришелец.

Они продолжали внимательнейшим образом, с чувством превосходства рассматривать друг друга.

И оба были не правы.

Если б мы знали этапы движения от нуля к единице, то могли бы говорить о поступательном развитии. Но ни нуля, ни единицы не существует в действительности; мы проводим воображаемую прямую от несуществующего к несуществующему. Поскольку неизвестно в масштабе вселенной, что такое регресс, то и понятие «прогресс» теряет всякий смысл.

Ни Кеше, ни лунному человечку (назовем его для простоты именно так) абсолютно нечем было гордиться друг перед другом.

Отдадим, однако, должное интуиции: с первого мгновения оба безошибочно ощутили, что имеют дело с представителем живой и организованной материи. Но было бы преждевременным утверждать, будто они понравились друг другу. По крайней мере, Кеша не ощутил прилива братской приязни.

Живое и разумное мыслится нами лишь в одной-единственной штампованной форме человеческого варианта. Признавая множественность миров, мы, однако, — чисто психологически — едва ли готовы воспринять их посланцев, коль скоро те будут проявлять себя иначе, чем мы этого ожидаем.

Человеческий эгоизм не вышел пока из стадии первобытного любования самим собой. Наши руки и ноги, наши глаза, посаженные на параллельной прямой под лобным куполом, — вот она бесспорная вершина эволюции и мирозданья! И разумная деятельность представляется нам только в форме подчинения своим нуждам окружающей природы. Раз мы готовы топтать ее тело, ломать руки деревьям, иссушать прохладную кровь рек, как же можно вообразить, будто существует другой путь, когда, скажем, организмы сами станут изменяться, вписываясь в планету и гибко следуя ее бурным метаморфозам?

Нам досталось умиротворенное, благожелательное небесное тело; на нем нетрудно ужиться. А если воздух жжет, подобно сухому пламени, и давление большее, чем в самых мрачных глубинах земного океана?! Неужели существа, обосновавшиеся там, не разумны только потому, что они более нетерпеливы, чем мы, и предпочли существование саламандры долгому дреманию в первичных зародышах прасуществ, безвольно и покорно, в виде комочка слизи, дожидавшихся наступления более удобных эр на Земле?!. Впрочем, ничего подобного Кеша в ту минуту не думал. Ход его размышлений был предельно прост.

«Экая сопля! — сплюнул он. — Одним пальцем можно перешибить пополам».

Кеша хоть и был ленив, но гордился своими бицепсами. Сейчас вошла в моду статическая гимнастика: вытянул руку и стой.

Мускулы нарастают сами собою.

Кеша поиграл ими и снисходительно поглядел на диковинное существо.

«Так, — деловито подумало, в свою очередь, это последнее. — Частота альфа-ритмов биотоков его мозга около семи герц. Достаточно издать инфразвук с такой частотой и — каюк! Или, проще простого, остановить пульсирующий в нем энергетический комочек».

«А впрочем, почему мне желать ему зла? — добродушно подумал Кеша. — Живи, козявка!»

«Зачем вмешиваться в эволюцию, даже уродливую? Но как, однако, далеко зашла энтропия на этом сфероиде, — с сожалением продолжал несколько смягчившийся пришелец. — Так называемая кислородная жизнь — это же полное вырождение материи!»

«А почему не представить, что такими фитюльками населен где-нибудь целый мир? — раздумывал, в свою очередь, Кеша. — Вот разнесчастная планетка! У этого типа и мозгов-то, наверно, нет».

— Слушай, парень, — сказал он вслух. — Ты что, с Луны свалился? Или, может, с Сатурна?

Кеша говорил очень громко и раздельно, как с глухим.

«Диапазон в одну тысячную звучащей волны, — отметил пришелец. — Но можно ли назвать это осмысленной речью? Едва ли. Попробую спросить его о чем-нибудь примитивном».

И с наивозможнейшей четкостью произнес:

— Является ли магнитное поле постоянным на данном сфероиде?

Кеша не столько услыхал, сколько отгадал стрекотанье собеседника, но ответить, естественно, ничего не смог.

Некоторое время они беспомощно стояли друг перед другом.

— Ась? Ты что? — пробормотал Кеша.

— Нет, все-таки так нельзя! — вскричал наконец он, делая решительный шаг вперед. — Разумные мы существа или нет? Я должен найти с ним контакт! Иначе меня в райцентре засмеют.

Но тут произошло незначительное происшествие.

Кеша ступил на круглое оконце голого льда, его подошва заскользила, и он растянулся во весь рост.

В тот же самый момент лунный человек, который сделал естественное и вполне земное движение ему на помощь, тоже угодил на ледяное блюдце. Его подпорки, возможно даже металлоидные, подобно остро отточенному коньку проехались по скользкой поверхности, увлекая на снег.

Поза каждого при падении была весьма забавна. Кеша первым громко расхохотался.

Но и лунный человечек оказался не лишенным юмора. Так они сидели в снегу друг против друга и сотрясались от смеха.

— Ты знаешь на кого сейчас похож? — со стоном выдавил Кеша. — На рассыпанный коробок спичек, ей-право! Того гляди самовозгоришься.

— Говорящая протоплазма! — стрекотал в ответ лунный человек. — Так и разлилась, так и разлилась по поверхности! Тебе же самого себя не собрать, растечешься!

И оба опять зашлись в хохоте.

— А ты ничего парень. Стоящий, — похвалил Кеша, отирая глаза.

— Низшие формы, зато сколько эмоций! — оправдал сам себя лунный человек; он чувствовал, что какая-то преграда рухнула, и его безукоризненный мозг посетили неведомые ощущения.

«Баланс удовольствий интеллекта, видимо, более разнообразен, чем я знал до сих пор», — с некоторой приятной растерянностью подумал он.

Они уже готовы были сделать последний шаг друг к другу — и неизвестно, как бы тогда сложилась вся последующая история земного шара, если б в это время механический звук мотора не раздался с пустого неба.

Кеша быстро вскинул голову, а лунный человек чуть-чуть изменил наклон локаторно-анализирующего устройства.

Вертолет кружил подобно хищной стрекозе, высматривая среди льдов добычу.

Кеша вскочил и, сорвав с головы папаху, неистово завертел ею в воздухе.

— Здесь, здесь я! — вопил он, блаженно глядя вверх.

«Ну, вот и выполнена моя миссия, — подумал между тем лунный человек, деловито ощупывая вертолет, анализаторами и запечатлевая его на микроскопических памятных кристаллах. — Принцип коммуникационной связи на этом сфероиде предельно примитивен. Здесь пока неизвестен закон единого поля и материи. Завязывать связи было бы преждевременно. Итак, удаляюсь».

Короткое потепление, которое было коснулось его существа, так же незаметно испарилось. Может быть, лишь затем, чтобы воскреснуть в памяти в самый неподходящий момент? Как знать. Будущее неизвестно.

Он прощально обволок прыгающего по льдине Кешу токами манипуляторов, походя зарегистрировал изменение химической формулы Кешиной крови, что, возможно, отражало радостное возбуждение, и, немного помедлив, включил в самом себе мощнейший распылитель материальных частиц.

Все произошло бесшумно и невидимо. Через долю секунды он в виде сгустка космической энергии уже пересекал галактику по диагонали.

Когда вертолетчики спустились на льдину, они нашли Кешу в совершенной растерянности.

— Только что он стоял тут, — твердил наш робинзон, озираясь по сторонам.

И приходил в отчаяние, видя, что его решительно не понимают.

— Ну говорят же вам, — сердился он, — это мой приятель. Лунный человечек или что-то в этом роде. Не могу я без него улетать, как вы не понимаете! Он маленький, железный на вид. Фигурой похож на пирамидку из спичек. Он ведь мог провалиться между льдинами. Надо искать!

Спасатели потоптались для проформы на девственно гладком снегу, не обратив ни малейшего внимания на отпечаток, как им показалось, птичьих лап. Находят только тогда, когда знают, что ищут!

Неведомое бродит вокруг нас с протянутой рукой, но мы обречены еще долго не коснуться этой руки. Человеческое рукопожатие подобно мельничному жернову: оно раздавит как хрупкие раковинки то, что грядущее могло бы положить нам на ладонь уже сегодня…

Расстроенного Кешу с трудом усадили в вертолет.

 

ЮРИЙ ТУПИЦЫН

На восходе солнца

Тинка приехала в лагерь с опозданием на целую неделю.

Она провожала отца, который в составе большой комплексной экспедиции улетал на Плутон.

Приехала Тинка на рассвете и пошла в лагерь пешком по самому берегу моря. Идти было недалеко, лагерь начинался сразу же за скалистым мысом, что горбился в полутора километрах от причала.

С моря дул прохладный ветер, напоенный влагой и запахом водорослей. Маленькие волны набегали на берег и с сердитым шипением таяли на светлеющем песке.

Над самой головой носились чайки. Они кричали нестройно и тоскливо, точно вели между собой какой-то давний спор, хотя было совсем непонятно, о чем можно спорить в такое чудесное утро.

Повернув за мыс, Тинка увидела мальчишку лет тринадцати-четырнадцати, своего ровесника, сидевшего на большом камне возле самой воды. Тинка было приостановилась, а потом, бесшумно, осторожно ступая, подошла ближе. Мальчишка смотрел прямо на солнце, которое неторопливо поднималось все выше, сбрасывая туманные покровы и обретая привычную яркость и блеск. Тинка недоуменно выпятила губу: откуда взялся этот чудак в такой ранний час, когда все ребята еще спят?

И громко сказала:

— Здравствуй!

Мальчишка не вздрогнул, не испугался, как она ожидала, а просто обернулся, без улыбки взглянул на нее, поднялся на ноги и очень вежливо ответил:

— Здравствуйте.

Тинка засмеялась и подошла ближе. Ей понравилось, что мальчишка ответил ей, как взрослой.

Он был высок, на полголовы выше ее, лицо покрывал темный загар.

— Ты откуда взялся? — непринужденно спросила Тинка.

Что-то похожее на тревогу мелькнуло в глазах мальчишки, мелькнуло и пропало.

— Я живу здесь, — спокойно ответил он и пояснил после небольшой паузы: — В лагере.

Что-то необычное чудилось Тинке в глубине его светлых, внимательных глаз. Будь Тинка постарше, она сразу бы догадалась, в чем тут дело, — у мальчишки был твердый, совсем не ребячий взгляд. А так она ничего не поняла, рассердилась на себя и спросила, хмуря брови:

— Ты из какого отряда?

— Из старшего.

— И я из старшего. — Тинка невольно улыбнулась. — Ты что, удрал?

Мальчишка смотрел на нее, словно не понимая вопроса.

— Да, — он чуть улыбнулся и, поколебавшись, добавил: — Я хотел досмотреть, как всходит солнце.

Тинка обернулась и посмотрела на солнце. Оно уже искрилось, гладило кожу и кололо глаза. Тинка засмеялась, протянула к солнцу руку, точно хотела погладить его, сощурила глаза и отвернулась.

Мальчишка серьезно смотрел на нее. Тинка фыркнула и тряхнула волосами.

— Ты почему на меня так смотришь?

Мальчишка чуть смутился.

— А это нельзя?

Тинка звонко рассмеялась и сообщила:

— Ты очень смешной. Пойдем, а то тебе попадет.

Он пошел рядом с ней по тропинке, которая, набирая крутизну, тянулась вверх, к лагерю. Тинке понравилось, что он сразу ее послушался. Она спросила:

— Как тебя зовут?

Он помолчал, прежде чем ответить. Тинка уже заметила, что у него такая манера — помолчать, подумать, а потом уже отвечать.

— Александр.

Тинка покосилась на него, фыркнула и убежденно сказала:

— Этого не может быть. Потому, что язык сломаешь, пока выговоришь. Вот у меня полное имя Тинатин. Но все зовут Тинкой, понимаешь? Тинка — и все! А тебя как?

Он пожал плечами.

— Кто как — Сашей, Саней, даже Аликом.

Тинка звонко рассмеялась.

— Ну, на Алика ты совсем не похож!

Он посмотрел на нее так, словно хотел спросить — почему, но вслух так ничего не сказал.

Они добрались до площадки, откуда к лагерю вела широкая удобная лестница, и остановились, переводя дух, — подъем был довольно крутоват; встретившись взглядами, они невольно улыбнулись друг другу, и мальчишка сказал:

— А еще меня звали Алешкой.

Он вдруг погрустнел и отвернулся от Тинки, глядя на разгорающееся солнце и туманную морскую даль. И Тинка тоже посмотрела в эту даль, но ничего не увидела, кроме неясных контуров далеких облаков, не то рождавшихся, не то таявших у самого горизонта.

И осторожно спросила:

— А кто тебя так звал?

Тень отчуждения легла на лицо Алеши. Он хотел что-то сказать, но вдруг круто повернулся и, перепрыгивая сразу через две ступени, побежал вверх по лестнице, к лагерю. Тинка недоуменно смотрела ему вслед.

Как это и водится, с утра до обеда день у Тинки прошел колесом. После обеда они уединились в беседке с давней подружкой Таней, и та принялась рассказывать лагерные новости. Их оказалось ужасно много, но о самой главной Таня вспомнила в последнюю очередь.

— Ой! — прервала она себя на полуслове. — Самое главное забыла!

И, придвинувшись к Тинке поближе, шепнула:

— У нас в лагере — робот!

— Ну и что?

— Да, необыкновенный робот, замаскированный!

— Как это — замаскированный? — не поняла Тинка.

— А вот так! Ты лучше не перебивай, а слушай. Этот робот — совсем как настоящий мальчишка. Ну совсем-совсем! Ты вот будешь с ним целый день и ни за что не догадаешься, что это робот.

— А как же ты догадалась? — Тинка смотрела на подружку недоверчиво.

— И я не догадалась! Никто не догадался. Это все Володя.

Тинка тряхнула головой и презрительно фыркнула:

— Воображала твой Володя, вот что!..

Все это случилось на логико-математической викторине. Володя, один из лучших математиков в лагере, случайно оказался рядом с этим мальчишкой. Ребятам было задано три логико-математические задачи. Володя корпел над ними не меньше часа, исписал выкладками три листа бумаги, а когда поставил точку и поднял голову — понял, что он первый.

Повсюду виднелись склоненные головы и сосредоточенные лица.

Только сосед его, какой-то незнакомый мальчишка, смотрел в окно, но лист бумаги, лежавший перед ним, был совсем чистым.

— Неужели ни одной задачи не сделал? — сочувственно спросил Володя.

Мальчишка некоторое время смотрел на него, будто не понимал, а потом чуть улыбнулся:

— Я сделал все.

И перевернул лежащий перед ним лист бумаги. На нем были аккуратно выписаны ответы на эти три задачи. Володя некоторое время недоуменно посматривал то на бумагу, то на своего соседа, а потом спросил:

— А где же расчеты?

— Я сделал их в уме, — спокойно ответил мальчик.

— В уме? — ошарашенно переспросил Володя и, забыв о викторине, азартно предложил: — А ну, сверимся!

К изумлению Володи, ответы у них оказались абсолютно одинаковы. В тот самый момент, когда он собрался как следует допросить мальчишку о том, как тот сделал задачи, их обоих за разговоры сняли с викторины. Володя так переживал свой позор, что поначалу совсем забыл об удивительном соседе. Но потом, конечно, вспомнил обо всем и сообразил, что этот мальчишка — робот. Только роботы могут решать в уме задачи такой сложности!

Тинке все это было ужасно интересно, но она и виду не подала, а, наоборот, скептически пожала плечами:

— А может быть, у него способности? Ты знаешь, какие бывают математики? Почище вычислительных машин!

— Знаю, — с вызовом ответила Таня, — да разве только в математике дело? На викторине Володя только заподозрил, что мальчишка этот робот. Стал за ним наблюдать и насобирал целую кучу фактов; И эти факты неумолимо свидетельствуют в пользу его предположения.

Тинка фыркнула, потому что подружка говорила явно с чужих слов, Володькиным языком, но Таня уже увлеклась и не обратила внимания на обидную реакцию подруги.

— Этот мальчишка, — торопясь и проглатывая окончания слов, сообщила она, — никогда не смеется. Только улыбается и то редко. Ни в какие игры играть не умеет, даже в волейбол. Старается, а толку никакого — то в аут, то в сетку, то вообще не поймешь куда. Плавать не умеет — представляешь! Бегает как бегемот, девчонки его обгоняют, а сильный — ужас! Всех мальчишек переборол. И ты знаешь что? В темноте видит! Майка стандартный приемничек потеряла, ну, который в перстень вделан. А темнота, только звезды светят, и фонарика ни у кого нет. Володя решил сделать последнюю проверку. Сбегал за этим мальчишкой и говорит: «Помоги приемник найти». А тот — «Пожалуйста». Вообще, ужасно вежливый, как взрослый, просто жалко, что он робот. Ну вот, пришел он, поискал какую-то минутку — и пожалуйста, нашел! Тут уж абсолютно ясно стало — робот!

Таня вдруг нахмурила брови и сделала строгое лицо.

— Ты учти, об этом никто-никто не знает. Только я, Володька да Мишель. И ты теперь знаешь. Смотри, — она погрозила Тинке пальцем, — ни-ко-му! Володька говорит, что он и сам не знает, что он робот, а то бы ни за что не делал таких промахов.

Таня вдруг ахнула тихонько, схватила Тинку за руку и зашептала:

— Смотри-смотри, вот он идет! Только виду не подавай!

Тинка обернулась и не поверила глазам — она увидела того самого мальчишку, которого встретила на восходе солнца на берегу моря. В ее памяти всплыли и зацепились друг за друга все странности его поведения. Неужели и правда это робот?

Она выглянула из беседки и приветливо окликнула:

— Алеша!

Мальчик вздрогнул и обернулся так резко, что Тинка испугалась.

Он смотрел на нее не то удивленно, не то разочарованно, а потом будто через силу улыбнулся.

— Я не узнал тебя, Тинка. Извини.

— Это ничего, — растерянно успокоила его Тинка.

Алеша кивнул ей головой и медленно пошел дальше. А к Тинке с горящими глазами подскочила Таня.

— Ой, ты знаешь его, да? Он не робот, да? А кто он? Тинка, кто он?

Тинка покачала головой, поглядела Алеше вслед:

— Не знаю. Правда, не знаю, Таня.

Коридор имел овальное сечение и изгибался дугой. На матовых голубых стенах не было никаких украшений, углов и выступов, все так зализано и заглажено, что не ухватишься рукой, только кое-где виднелись двери, врезанные в неглубокие ниши. По всей ширине пола тянулся зеленый ворсистый ковер, заметно пружинивший под ногами и полностью гасивший звуки шагов, поэтому Алеша шагал легко и бесшумно, как тень.

Но в коридоре вовсе не царила мертвая тишина: крохотные невидимые глазу динамики, впаянные в стены, наполняли воздух любимым звуковым фоном Алеши — шорохом дождя и плеском маленьких волн.

В святая святых корабля — ходовой рубке — перед обзорным экраном стояло боевое капитанское кресло. Алеша подошел к нему, погладил отполированные подлокотники и лишь потом сел за пульт управления. Пробежав взглядом по многочисленным приборам, кнопкам и рычагам управления, Алеша устроился поудобнее, ведь кресло было ему великовато, и принялся за работу.

Это был стандартный контрольный комплекс: проверка корабельных систем и двигателя, выборочный детальный контроль отдельных агрегатов, обсервация с определением места корабля и коррекция траектории. С коррекцией была куча хлопот. Еще при отце отказал блок автокоррекции. Они бились над его ремонтом несколько месяцев, но безуспешно. Поэтому после обсервации Алеше приходилось подолгу сидеть за компьютером, производя пространственно-временные вычисления высшей степени сложности. Работа была для него привычной — пальцы так и летали по клавишам компьютера, заставляя столбцы субдифференциальных управлений давать ясные и четкие ответы, — но однообразной и утомительной.

Через сорок минут, дважды пройдя программу вычислений и получив тождественные ответы, Алеша ввел данные в ходовой блок и нажал исполнительную кнопку.

Корабль качнулся, словно его кто-то потянул в сторону могучей и властной рукой, — это сработал ходовой двигатель, компенсируя накопившиеся ошибки и направляя вектор скорости корабля на самую яркую звезду черного небосвода — на Солнце.

В корабельном ангаре царили тишина и идеальный порядок. Золотистая сигара двухместного старбота стояла, чуть приподняв нос, точно ей не терпелось сорваться с места и помчаться по направляющим рельсам вперед. Алеша натянул легкий скафандр, подошел к старботу и с улыбкой похлопал его по упругому борту — предстояла прогулка в космос, самое интересное из всего, что есть на свете. Откинув фонарь, такой прозрачный, что контуры его угадывались не без труда, Алеша занял водительское место, загерметизировался, проверил работу всех систем и нажал стартовую кнопку. Старбот послушно тронулся с места, легкая перегрузка прижала Алешу к спинке кресла.

Мелькали близкие стены: свет, темнота, свет, темнота, негромкий щелчок — и старбот нырнул острым носом в звездный океан.

Звезды, только звезды вокруг.

Звезды да серебристый дым Млечного Пути, который сплошным кольцом опоясывал этот мир, сотканный из мрака и света. Только сзади, за кормой старбота парило огромное, двухсотметровое тело корабля, тускло поблескивая бронированным корпусом. Алеша выжал ходовую педаль и на несколько секунд придержал ее, чувствуя, как под шмелиное пение двигателя старбот набирает скорость. Он именно чувствовал это, а не видел, потому что в окружающем его мире никаких изменений не произошло: точки, искры и пылинки звезд по-прежнему были недвижимы и равнодушны; лишь оглядываясь назад, можно было заметить, как худеет громада корабля, точно она резиновая и из нее выпускают воздух. Скоро корабль стал совсем игрушечным, превратился в тусклый штрих, а потом и вовсе растаял, затерявшись среди огненной пыли звезд.

Алеша тронул штурвал, и небо послушно — наискосок, через плечо и спину — стало опрокидываться, открывая глазам светописные картины одну чудеснее другой. Развернувшись по локатору на невидимый корабль, Алеша импульсом тяги погасил набранную скорость, заставив старбот зависнуть неподвижно, откинул фонарь и, чуть-чуть оттолкнувшись руками от бортов, всплыл из кабины к звездам. Свободно раскинувшись в невесомой пустоте, Алеша глубоко, полной грудью. вздохнул и тихонько засмеялся. Это был его мир! Мир, в котором он с самого раннего детства чувствовал себя вольным и счастливым.

Как и всегда, оставшись наедине с этим миром вечной ночи, Алеша испытал удивительное чувство. Он зримо ощутил, как его взгляд, цепляясь за яркие звезды, летит в этот — сияющий мир без конца и края, летит и безвозвратно тонет в нем.

Сердце билось у Алеши от сознания безмерной шири и необъятности вселенной! Он немного повернул голову, и ослепительная желтая искра ужалила его в глаза и заставила зажмуриться. Солнце!

Теплый желтый свет, льющийся из холодной серебряной бездны.

Он вздохнул и совсем тихо поплыл в серебристой пустоте к старботу, который, повинуясь его запросу, послушно замигал бортовыми огнями.

В оранжерее было тепло, влажно и солнечно. Пахло зеленью и тленом. Шипели и звенели струйки фонтанчиков, рассыпавшиеся на радужные брызги и водяную пыль. Клубилась, струилась зеленая листва, украшенная разноцветными пятнами плодов. Алеша собирал их, подрезая попутно лишние побеги, и сортировал: самую меньшую часть оставил себе в свежем виде на обед и ужин, побольше положил в консерватор, а самую большую загрузил в трансформатор, который по кодовому заказу мог приготовить из них кучу разных синтетических блюд.

Его неторопливую работу прервал низкий, густой, привычный и всегда тем не менее пугающий сигнал тревоги. Алеша пулей выскочил из оранжереи в коридор.

Корабль мотнуло так, что Алеша не удержался на ногах и упал на колени. В маневре корабля не было ничего опасного: просто сработал ходовой двигатель, уводя его от столкновения с каким-то небесным телом, против которого оказались бессильными пушки метеорной защиты. Алеша хорошо знал это.

Но откуда-то упал и навалился на него нежданный, необъяснимый страх.

— Папка! — закричал Алеша.

Он знал и то, что ему никто не ответит, и все-таки закричал. Корабль мотнуло еще сильнее, Алешу бросило на стену, а потом на пол. Он вскочил и побежал по коридору.

— Папка!

И, не умея сдержать себя, изо всей силы забарабанил кулаками в дверь каюты отца.

— Папка, открой! Открой же, я прошу тебя!!

Снова корабль шарахнулся в сторону, и Алешу швырнуло на мягкую губчатую стену с такой силой, что помутилось в голове.

Он судорожно вздохнул, просыпаясь, и открыл глаза. Тишина и мрак, сонное дыхание ребят — соседей по комнате — и постепенно тающий страх.

— Папка! — машинально позвал Алеша шепотом.

Ему никто не ответил. Алеша запрокинул голову назад и через открытое окно увидел кусочек звездного неба. Звезды здесь были не такими чистыми и безмятежными, как в космосе, они мерцали, меняя свой цвет и выбрасывая во все стороны колючие, похожие на щупальца лучики, но все-таки это были звезды. Алеша поправил подушку так, чтобы видеть этот родной свободный мир, полежал, стараясь вспомнить, что ему такое снилось, а потом заснул.

Неслышно ступая, Тинка подобралась к окну и осторожно заглянула. Начальник лагеря Виктор Михайлович с сосредоточенным лицом что-то печатал на машинке одной рукой, а другой перелистывал лежащий перед ним журнал.

— Здравствуйте, — тихонько сказала Тинка, уловив паузу в его работе.

— Здравствуй, здравствуй, — рассеянно ответил Виктор Михайлович, не поворачивая головы. — Приехала?

— Приехала, — согласилась Тинка.

Виктор Михайлович вынул из машинки лист, аккуратно уложил его на стопку других, уже напечатанных, и поднял на Тинку глаза.

— Приехала, и теперь покоя от тебя не будет, — он засмеялся, и уже серьезно сказал: — Ты приходи завтра, Тинка. Сегодня я занят.

— Ладно, — великодушно сказала Тинка, — я приду завтра. Вы только скажите, Алеша робот или нет?

Виктор Михайлович нахмурился.

— Какой Алеша?

— Высокий, вежливый, загорелый, а глаза — как ледышки! — отчеканила Тинка., Виктор Михайлович нахмурился еще больше. Тинка спокойно смотрела на него своими большущими глазами.

— А ну, — строго сказал Виктор Михайлович, — лезь сюда и рассказывай. Все рассказывай!

Тинка влезла, ей было не впервой, села на стул рядом с Виктором Михайловичем и рассказала ему все, что знала, от начала до конца.

Виктор Михайлович хмыкнул, усмехнулся.

— Робот, надо же придумать! Выпороть бы этого Володьку по стародавнему обычаю.

— Воображала, — охотно согласилась Тинка и осторожно спросила. — Так Алеша не робот? Он болен, да?

Виктор Михайлович покосился на Тинку.

— Нет, не болен, — он неопределенно пожал плечами. — Просто ему трудно, непривычно. Помочь ему нужно, Тинка.

— Я помогу, — уверенно сказала девочка. — А как?

Виктор Михайлович засмеялся, глядя в эти хорошо знакомые, совсем мамины глаза Тинни, в глубине которых даже сейчас теплился лукавый огонек. И вздохнул.

— Если бы я знал как, — грустно сказал он. — Это ты уж сама придумывай — как.

— Я придумаю, — убежденно сказала Тинка, — вы только расскажите.

— Что тебе рассказать?

— Про Алешу.

Разглядывая девочку, Виктор Михайлович задумчиво спросил:

— В кого ты такая уродилась?

— В маму, — сейчас же ответила Тинка, — будто не знаете!

Виктор Михайлович засмеялся и потрепал ее по волосам. Тинка недовольно дернула головой — она не любила нежностей.

— Ладно, — решил Виктор Михайлович, — я расскажу тебе про Алешу. Только учти, это большая и серьезная тайна. Не проболтаешься?

Тинка презрительно фыркнула, но Виктор Михайлович не удовлетворился этой демонстрацией и серьезно спросил:

— Слово?

— Слово!

— Понимаешь, Тинка, — Виктор Михайлович поискал нужные слова, не нашел их, отвел взгляд от требовательных глаз девочки и только спросил хмуро: — Ты Нину, ну, свою маму, ждала?

Тинка молчала, глядя на него своими большущими, широко открытыми глазами.

— Вот и он ждет, Тинка, — тихо сказал Виктор Михайлович, глядя в темное окно, — только не маму, а отца.

Мир был невелик — звезды, корабль, отец и он сам, Алеша. Еще Алеша помнил мать, но больше по рассказам отца, чем по собственным впечатлениям. И если говорить честно, то большая стереофотография, висевшая в каюте, мало что говорила. Откуда-то из глубин памяти всплывали и таяли забытые ощущения: запах ее волос, ловкие руки, мягкие губы и эти вот самые смеющиеся глаза.

Долго раздумывать об этом было и некогда и страшно.

У Алеши была интересная, но очень тяжелая жизнь. Он все время учился, сколько помнил себя.

Учился каждый день, по многу часов, учился всему, что знал и умел отец: готовить пищу, ремонтировать вышедшие из строя механизмы, убирать помещения, водить старбот и пользоваться скафандром, ухаживать за оранжереей, выполнять космогационные наблюдения и расчеты, управлять ходом огромного звездного корабля. Добрая половина этих работ была насквозь пронизана математикой. Отец вводил его в царство этой науки постепенно, осторожно применяясь к его детскому, незрелому уму, но настойчиво, упрямо и даже фанатично. Добрый отец становился жестоким тираном, когда дело шло о решении основных задач космогации. И сколько слез было пролито Алешей тайком!

Отец старался, как только мог, скрасить трудную, недетскую Алешкину жизнь. Они вместе читали книги, смотрели фильмы, слушали музыку, в перерывах между уроками занимались акробатикой и борьбой. Каждый день по меньшей мере час проводили в космосе, то совершая дальние прогулки на старботе, то затевая игры возле самого корабля, то просто отдыхая в безмолвии звездного океана. Это были лучшие часы в жизни Алеши!

Отец часто рассказывал ему удивительные вещи. Правда, о них можно было прочитать и в книгах, но одно дело книги, ведь бывают и книги-сказки, а другое дело отец. Показывая Алеше на самую яркую звезду небосвода, отец говорил:

— Запоминай, Алеша. Через полтора года, когда тебе исполнится тринадцать лет, эта звезда превратится в самое настоящее солнце. А солнце — это чудо, Алеша! Это такой радостный свет, что глазам больно. Глянешь и отвернешься сразу.

— Как при термоядерной реакции? — уточнял Алеша.

Отец смеялся и кружил его вокруг себя.

— Малыш! Солнце и есть термоядерная реакция в космическом масштабе.

— Что же тут хорошего, — недоумевал Алеша, — глазам больно! И ходить при этом солнце, наверное, надо в скафандре, чтобы не заболеть лучевой болезнью.

Отец как-то непонятно смотрел на него и вздыхал.

— Нет, Алеша. Скафандр тебе не понадобится. Солнце ласковое, нежное, как струи теплого душа.

Алеша хмурил брови, стараясь представить себе ласковый и нежный огненный шар с температурой во многие миллионы градусов, но у него ничего не получалось.

— Лучше всего на свете, — рассказывал отец, — это сидеть утром на берегу и смотреть, как солнце медленно всплывает из моря. Смотреть, слушать шорох волн и крики птиц.

— Это как в кинофильмах? — жадно спрашивал Алеша.

— Да, сынок.

— А это правда? Это не сказка? Разве бывает так много воздуха и воды сразу?

— Правда.

— И что небо голубое — правда? И на нем ни одной, ни единой звездочки?

— Все правда, Алеша.

— Небо и без звезд, — недоумевал мальчик, — разве это красиво?

Отец вздыхал и грустно улыбался, а почему грустно — Алеша никак не мог понять. Ведь это был такой интересный разговор!

Привычная, интересная и трудная жизнь сломалась незадолго до конца долгого пути среди звезд, вечером, когда они играли в шахматы. Раздался низкий густой сигнал тревоги, и вслед за тем безликий голос недремлющего компьютера сказал:

— Авария в отсеке ходового двигателя. Необходимы срочные меры экипажа. Повторяю, авария в отсеке ходового двигателя!

Отец вскочил, опрокинул шахматную доску, коротко бросил:

— Сиди! И ни шагу отсюда!

И выскочил из каюты.

Алеша остался с рассыпавшимися фигурами и безликим, равнодушным голосом, твердившим одно и то же. А потом этот голос умолк, наступила привычная тишина, и, честное слово, будь отец рядом, Алеша решил, что все происшедшее ему приснилось. Но отца не было. Сжавшись в комочек в самом углу дивана, Алеша с удивлением и испугом прислушивался к громкому стуку своего сердца. До этого он никогда не слышал его, разве что в те тихие минуты, когда, уже засыпая, крепко-крепко прижимался ухом к подушке.

Отец вернулся спокойным, но каким-то рассеянным, углубленным в самого себя.

На немой вопрос Алеши он успокоительно ответил:

— Все в порядке. Но опоздай я на пять минут, мы бы остались без топлива.

Но понемногу Алеша понял, что на корабле далеко не все в порядке. И самое главное — отец стал каким-то другим. Он еще больше увеличил нагрузку занятий, а потом, вовсе устранившись от управления кораблем, заставил Алешу целую неделю вести его самостоятельно. Зато в короткие часы отдыха отец был необыкновенно ласков. Разглядывая как-то измученное, осунувшееся лицо сына, он тихо, словно извиняясь, сказал:

— Что поделаешь, Алеша. У нас нет с тобой другого выхода.

У него был при этом такой убитый вид, что Алеша по какому-то наитию с недетской проницательностью понял, что кроется за этими словами отца.

— Папка, — спросил он серьезно, — ты собираешься заснуть, а я останусь один?

Отец взглянул на него, отвел глаза и ничего не ответил.

— Ты скажи мне. папка, — попросил Алеша, — я ведь уже почти взрослый. Мне двенадцать лет.

— Двенадцать лет, — повторил отец, засмеялся как-то странно и положил руку на плечо Алеши, — Пойдем, сынок.

Центральным коридором они прошли в кормовой отсек, где Алеша никогда еще не бывал.

Туда вела бронированная дверь, запертая на шифр-замок, а ключ к этому замку знал только отец.

Шагнув за порог этой двери, Алеша почувствовал знакомое бодрящее состояние невесомости.

Коридор здесь был заметно уже центрального и освещался не привычным рассеянным светом, а отдельными плафонами. Коридор был круглого сечения, и по всей его поверхности в шахматном порядке были расположены небольшие двери, больше похожие на люки. Их было около десятка.

— Это корабельные трюмы, Алеша, — пояснил отец. Он обнял его за плечи и, легонько оттолкнувшись, поплыл по самой середине коридора. — Здесь хранится все, что мы собрали на других планетах, — негромко рассказывал он, — семена удивительных растений, зародыши животных, необыкновенные минералы и не прочитанные пока еще книги погибшей цивилизации, — кто знает, какие тайны они хранят в себе. Здесь хранится все то, Алеша, ради чего с Земли и был отправлен этот корабль. В приложении к вахтенному журналу ты найдешь подробную опись всего груза. Скоро ты останешься один. Совсем один. Корабль и ты — больше никого. Ты не боишься?

Алеша улыбнулся.

— Нет, чего же бояться в космосе? Это ведь не планета, где полным-полно всяких страшных зверей, случаются ураганы и штормы. Но мне будет скучно, папка.

— Что же делать, Алеша. Когда приходит час, люди засыпают, и с этим ничего уж не поделаешь. Ты уж потерпи, поскучай. До Земли ведь осталось меньше года. Потерпи, и что бы ни случилось, что бы ни произошло — веди корабль на Землю, ты теперь умеешь это делать, я знаю. Веди! Иначе все наши труды и жертвы теряют смысл. И еще помни — только на Земле, где голубое небо и много-много воды, воздуха, можно разбудить меня.

— Я доведу корабль, — негромко сказал он, хмуря брови, — доведу, что бы ни случилось. Мне ведь очень хочется, чтобы ты проснулся.

Тяжелая отцовская рука взлохматила ему волосы.

— Дай бог, Алешка, — чудно и непонятно сказал он, глядя куда-то вдаль поверх головы сына, — дай бог…

Большущие глаза Тинки смотрели на Виктора Михайловича со страхом и восторгом.

— И он довел корабль?

— Довел, Тинка.

— Один?

— Один. Кто же мог помочь ему?

Тинка порывисто вздохнула и прижала ладони к раскрасневшимся щекам.

— А когда разбудят отца? Скоро Алеша его увидит?

В глазах Виктора Михайловича мелькнуло изумление…

— Тинка, — он даже запнулся на первом слоге, — ты разве не поняла?

Румянец сполз с лица девочки.

— Тинка, — увещевающе проговорил Виктор Михайлович, — ты ведь уже большая. Алеша никогда не видел смерти, вот отец и придумал все это, чтобы ему было легче, чтобы он не чувствовал себя таким одиноким.

Тинка затрясла головой:

— Это неправда! Это неправда!

Виктор Михайлович не выдержал ее взгляда и отвернулся к окну.

— Это неправда! — закричала Тинка ему в затылок, но она уже знала, что это правда.

— Ликвидируя аварию, отец Алеши получил тяжелое лучевое поражение, — не оборачиваясь, сказал Виктор Михайлович, — он мог прожить месяца два, но как бы воспринял его смерть Алеша?

И, окончательно подготовив сына к самостоятельному полету, он сам закрыл за собой дверь в один из трюмов.

Он помолчал и пожал плечами.

— Кто знает? Тела погибших хранятся в жидком гелии. Может быть, со временем ученые и сумеют некоторым из них вернуть жизнь. Но когда это будет — кто знает?

Виктор Михайлович помолчал, потер ладонью лоб.

— Что ты молчишь, Тинка?

Не получив ответа, он обернулся. Но Тинки в комнате уже не было.

Едва забрезжил рассвет, а Тинка уже со всех ног бежала по лестнице к морю. Стволы деревьев, листва, цветы и песок — все казалось одинаково серым и тусклым в блеклом рассветном свете. Только над самой гладью воды наливалась ясными красками алая заря.

Тинка не ошиблась — Алеша сидел на том же самом камне, что и вчера. Он еще издали заметил девочку, но промолчал и не повернул головы.

— Я тебе не помешаю? — спросила Тинка, останавливаясь в нескольких шагах.

— Нет, — ответил Алеша.

Тинка подошла ближе и села прямо на сыпучий прохладный песок.

— Ты ждешь отца?

Мальчик обернулся.

— Откуда ты знаешь?

Тинка вздохнула.

— Знаю.

Обхватила руками коленки и добавила:

— Я ведь тоже ждала маму. Долго ждала, целых два года.

Тинка помолчала и грустно пояснила:

— Она была на Юпитере. Была, была — и вдруг пропала связь. Туда летали, на Юпитер. И сказали мне — твоя мама больше к тебе не придет. Никогда…

И резко обернулась к Алеше.

— А я не верю. Не верю — и все! Кому от этого хорошо, что она никогда не придет? Скажи, кому? И зачем, зачем такая несправедливость? И я думаю: а вдруг они ошиблись, вдруг она все-таки придет? Понимаешь, возьмет и всем им назло придет!

Она замолчала, закусив губу.

Алеша молчал, лицо его было сурово и сосредоточенно. Потом он осторожно коснулся руки девочки.

— Смотри, Тинка, сейчас взойдет солнце. А мой папка, — у него сорвался было голос, но он упрямо повторил, — а мой папка говорил, что нет ничего красивее восхода солнца над морем.

 

ВИКТОР КОЛУПАЕВ

Зачем жил человек?

 

1

Владимир Чесноков заглядывал то в одну, то в другую дверь, не зная, к кому обратиться, и не решаясь задать вопрос. Сотрудники молодежной газеты «Утренние зори» деловито сновали по коридору, не обращая на него внимания, — мало ли постороннего народу приходит в редакцию. К обеду его фигура уже примелькалась, и ответственный секретарь бросил на ходу: — Хлесткий заголовок для статьи о пионерлагерях. А?

— У меня стихотворение, — ответил Чесноков.

— Чтоб не стандартно и в самую суть? А? — остановился секретарь.

— Стихотворение… вот… — Чесноков бережно вытащил из внутреннего кармана пиджака лист бумаги и начал разворачивать его.

— А, — досадливо сморщился секретарь. — Стихи, стихи! Прозы сейчас пишут мало. — И’ он неопределенно махнул рукой куда-то в конец коридора.

Чесноков потоптался еще немного и уже собрался плюнуть на все и уйти, но в это время в коридоре снова появился секретарь.

— Ну что у вас с вашим стихотворением? Что Пионов сказал?

— Ничего.

— Он всегда так. Не унывайте.

— Я его даже и не видел еще.

— Правильно. Он сейчас в командировке. Вся поэзия в командировках.

— Большое стихотворение?

Чесноков не успел ответить.

Ответственный секретарь взял его под руку, подвел к дверям с надписью «Редактор» и, втолкнув в комнату, крикнул:

— Тимофей Федорович, это мой знакомый! Борис!

Чесноков оказался посреди комнаты. Смущение его достигло предела. Тимофей Федорович, сорокалетний мужчина, уже страдающий одышкой и давным-давно забывший, чем интересуется юность, сидел за столом и писал заявление о переводе на другую работу.

Он уже давно чувствовал, что перестал понимать молодых сотрудников своей газеты, ходивших с модными бородками и в ярких свитерах даже в самую жару. Да и его, он это знал, не всегда понимали.

— Ну что там у вас, Борис? — спросил он.

— Стихотворение… Владимир я.

— Отлично. Покажите.

Чесноков протянул ему дрожащей рукой лист бумаги. Редактор на несколько секунд углубился в чтение, а потом спросил:

— Что вы этим хотели сказать?

— Ну, в чем идея, мысль стихотворения?

— Шел молодой человек, — начал Чесноков, стараясь говорить бодро и непринужденно, — по улице… увидел девушку. И ему стало очень хорошо.

— А что было потом?

— Не знаю… Просто ему стало хорошо.

— Они так и не поженились?

— Нет. Он ее больше не встретил никогда.

— Откуда вы знаете?

— Я видел это собственными глазами.

— Хорошо. Просто прекрасно… И что же вы хотите? Опубликовать в нашей газете?

— Я просто пришел. Кому-то все равно надо показать.

— А вы что, намерены этим заняться серьезно? Посвятить всю свою жизнь? Или просто так?

— Я бы хотел серьезно, — отважно ответил Чесноков.

— Молодец! — Редактор даже вышел из-за стола и похлопал начинающего поэта по плечу. — Если бы вы написали это просто так, мы бы напечатали недельки через две-три. А если вы серьезно, то придется еще поработать. Серьезно всегда труднее, чем просто так.

Через двадцать минут Чесноков вышел из редакции радостный и улыбающийся. Стихотворение, конечно, не приняли, но сколько он услышал полезного, сколько интересных тем подсказал ему редантор! А в будущем, если его стихи окажутся свежими и оригинальными, то даже напечатают. Честное слово, напечатают!

Чесноков прибежал к себе в квартиру на пятом этаже, с шумом распахнул дверь, поцеловал Анечку, свою жену, бросился на диван, крикнул:

— Работать и еще раз работать! — и начал все подробно рассказывать.

Анечка присела на край дивана, широко раскрыла свои голубые глаза и, охая и ахая, в особенно страшных местах повествования прижимала кулачки к груди. Так внимательно и не перебивая выслушала она Володеньку.

А когда он закончил свой рассказ, сказала:

— Володька, а ведь ты в душе и так поэт. Я это знаю.

Владимир смутился и начал было возражать, но Аня перебила его:

— Неужели ты станешь настоящим, общепризнанным поэтом?

Чесноков вздохнул и сурово произнес:

— Все зависит только от нас.

Анечка утвердительно кивнула головой.

 

2

Чесноков работал старшим инженером на радиозаводе. Анечка готовила торты на кондитерской фабрике. Оба они любили стихи и разбирались в поэзии. Оба любили литературу вообще и значительную часть денег тратили на приобретение книг, чем вызывали недоумение, а иногда и смех у соседа по лестничной площадке Вениамина Кондратюка, весь бюджет которого был подчинен одной цели — приобретению мотороллера — мотоцикла — мотоцикла с коляской — «Запорожца» — «Москвича» и т. д.

Чесноков на три месяца был освобожден от мытья полов в квартире. Писать так писать!

Они приходили с работы почти одновременно, разогревали вчерашний борщ или суп с лапшой, наскоро перекусывали. Владимир выкладывал на стол лист чистой бумаги, шариковую авторучку и начинал расхаживать из угла в угол. Анечка занималась домашними делами, которые никогда не переделаешь, сколько ни старайся.

Начало каждого такого вечера пропадало для Чеснокова зря.

Он ничего не мог написать. В голову лезла всякая ерунда, которая отлично рифмовалась, но в ней не было ни крупицы чувства, правды, полета фантазии. Плоское, ремесленное, как по заказу для ширпотреба.

— Вовка, перестань мучиться, — говорила обычно Анечка, вытирая мокрые руки передником и бросая свою работу. Она брала его за шею своими маленькими крепкими руками и заглядывала ему в глаза. И ее глаза были крохотным, но интересным, ласковым миром. Маленькой вселенной.

— Ну, отпусти меня, — говорила она.

— Подожди, — отвечал он. — Я еще не все прочитал.

— Что там можно прочесть?

— Все. Там все мои стихи.

Она прижималась к его груди и слушала, как бьется там сердце, восторженное и одержимое.

Потом они садились на диван или прямо на пол, и она о чем-нибудь его опрашивала, а он отвечал. Или он спрашивал, а она отвечала. Они вспоминали — «а помнишь?», мечтали — «вот будет здорово!», спорили — «Володька, ты не прав», решали тысячи проблем и создавали тысячи новых. В голове у Чеснокова рождались музыка и стихи. Стихи у него всегда были связаны с музыкой. Она замолкала, чувствуя, что с ним происходит что-то странное. Может быть, это состояние странности она и любила в нем больше всего. Он и сейчас был таким же, как и в день их знакомства. И она хотела, чтобы он был таким всегда — близким, родным и странным.

— Прочти, — просила она шепотом.

Он начинал говорить. И она переносилась в странный, необычный и в то же время удивительно знакомый мир.

В нем были их друзья, знакомые, старый сибирский городок, ветер морей, россыпи звезд, молоденькие деревца и крики ребятишек за окном. Все было так, как она привыкла видеть каждый день, и только какой-то сдвиг его настроения делал все свежим, удивительно неожиданным. Мир раскрывался под каким-то новым углом зрения. Может быть, это было вдохновение? Или талант?

В его мире плакали и смеялись, радовались и печалились, любили и ненавидели. Но все там было честным, странным и необыкновенным. И если в его стихи иногда врывался крик боли и отчаяния при виде уродства человеческих отношений, то он звучал диссонансом. Очень странным диссонансом, без которого вся музыка поэзии превращалась в изящную пошлость.

Перо и бумага ненужными валялись на столе.

— Кажется, началась сплошная ерунда, — говорил он, и они шли гулять в Университетскую рощу или Лагерный сад, если погода была хорошая, или, раскрыв дверь на балкон, слушали шум дождя. И молчали.

Сколько можно сказать друг другу таким молчанием!

Иногда он сам записывал стихи, иногда это делала Аня.

Случалось, что у него «заклинивало» и стихи не писались. Тогда они заходили в ближайший магазин, покупали большую бутылку вина и шли к кому-нибудь в гости или приглашали к себе.

 

3

Сосед по площадке купил мотороллер. Чесноков помогал грузить его на машину, втаскивать в гараж и вместе с женой был приглашен на «обмыв» покупки.

Собралось человек восемь, все заядлые мотоциклисты и автомобилисты. Разговор, естественно, вертелся вокруг автомобильной темы. Кондратюка поздравляли, пили за колеса, за руль, за запчасти. Советы сыпались со всех сторон. Вениамин Кондратюк сиял.

Его жена незаметно сновала из комнаты в кухню, таская тарелки и стаканы.

Вначале Чесноков чувствовал себя очень неуютно, но потом постепенно освоился. Кондратюк то и дело бегал в гараж посмотреть, не сперли ли его мотороллер. Мотороллер никто не спер. Кондратюк показывал всем ключ зажигания и старательно окунал его в стакан с водкой.

— А почему бы и вам не купить мотороллер? — спросил он Чеснокова.

— Действительно, почему? — зашумели вокруг. — Красота! В лес, на базар, за картошкой. Быстро.

— Мы как-то не думали об этом, — сказал Чесноков.

— Да у нас и денег-то нет, — сказала Анечка.

— Ага! Денег у вас нет! На книги, на барахло есть, А на мотороллер нет!

— Книги не барахло, — сказал Чесноков.

— Ну зачем вам столько книг?

— А зачем тебе мотороллер?

— Да хотя бы в лес съездить. В автобусе не надо толкаться. Захотел — съездил. В любой момент.

— Так же и книги. Захотел — взял с полки и прочитал.

— Ну прочитал раз, и хватит. Да и в библиотеке можно взять.

— Можно ездить на такси. К чему мотороллер?

Кондратюк даже опешил:

— На мотороллере я буду ездить. Он окупается. А у вас эта макулатура стоит без пользы. Зачем?

— Это не макулатура. Это люди, друзья. Верные — и на всю жизнь.

— Врете вы! Интеллектуалами хотите казаться! Чтобы зашли к вам в квартиру и первым делом увидели полки с книгами. Вот, дескать, умные люди живут. Сервант с посудой в угол, значит, а книжки на видное место… Знайте все, что мы выше соседа! Он мотороллер купил, а книг не покупает! Писаки гонорары задарма получают. Землю бы всех копать заставить!

— Это ты переборщил, — начали успокаивать Кондратюка.

— Подумаешь! — орал хозяин. — Я тоже книжный шкаф заведу!

— Кур заводят, — сказал Чесноков.

— Вот мотоцикл куплю, а потом книг полный шкаф наставлю, чтобы все знали, что я тоже не дурак.

— Пойдем домой, Володя, — сказала Анечка.

— Ну нет! — заорал Чесноков и даже ударил кулаком по столу. — Я тебе не дам книги покупать. Не позволю! Там люди, мысли. И чтобы их в твой шкаф, гроб? Они там зачахнут, с ума сойдут, умрут. Не позволю!

Анечка тянула Чеснокова за рукав. Кондратюка держали за пиджак, а он все порывался броситься врукопашную.

Чесноков проснулся на другой день с пакостным привкусом во рту. Голова хоть, слава богу, не болела. Анечка только сказала:

— Как ты мог затеять с ним этот разговор?

— Разве я начал? — оправдывался Чесноков.

На площадке он встретился с Кондратюком. Было как-то неловко за вчерашнее, и он спросил: — Э-э, Вениамин, как у тебя мотороллер?

— Спасибо, ничего, — ответил Кондратюк. Он тоже не совсем уверенно чувствовал себя после вчерашнего разговора. — А ты, Владимир, дал бы мне что-нибудь почитать. А? Чтоб за душу взяло!

— Такого у меня нет, да и вряд ли где найдется, — ответил Чесноков, но Кондратюк не понял иронии.

— Ну что-нибудь там современное. Что в этом году на соискание Государственной премии выдвинуто?

Они прикурили от одной спички и вместе вышли из подъезда.

Работали они на одном заводе, в одном отделе.

С неделю Чесноков просил Анечку даже и не упоминать о стихах и литературе вообще.

Потом отошел.

 

4

Через три месяца было готово около трех десятков стихотворений. Чесноков отдал их перепечатать машинистке, работавшей на дому. При этом он страшно волновался, назвался чужим именем, конфузился. И когда наконец все было отпечатано, облегченно вздохнул. Однажды в пятницу после работы он надел белоснежную рубашку, черный костюм, нацепил синтетический галстук, поцеловал Анечку в губы и направился в редакцию.

Особенно не размышляя, он вошел прямо в кабинет к редактору. Но редактор был не в духе.

Его никак не освобождали от работы в молодежной газете. Про единственный визит Чеснокова он, конечно, забыл и теперь взвинченно и недружелюбно попросил его выйти вон. Чесноков, ничего толком не понимая, — ведь его просили прийти через три месяца! — выскочил в коридор и, собравшись с мыслями, решил бросить все и идти домой.

И через несколько секунд он тоже был в коридоре. Чесноков еще не ушел. Редактор облегченно вздохнул.

— Молодой человек, что, собственно, у вас?

Чесноков вкратце напомнил о своем первом визите и, смущаясь, достал пачку листов. Редактор повел его в отдел поэзии, к Пионову. Там они мирно побеседовали. Чесноков оставил свои стихи, Пионов мельком взглянул на них и сказал:

— А тут что-то есть… — и записал телефон и адрес Чеснокова, обещая позвонить на будущей неделе.

Прошло четыре дня, и Пионов действительно позвонил. Он просил Чеснокова немедленно прийти в редакцию. Дело очень важное и срочное.

Чесноков отпросился с работы и кинулся в редакцию. Если они решили отказать, то незачем было бы н вызывать его, думал он.

Наверное, напечатают.

Из проходной завода он выскочил радостный и чуть ли не пел во весь голос, но, подходя к редакции, сник и начал волноваться.

Пионов встретил его довольно дружелюбно, усадил в кресло, предложил сигарету и несколько минут молча рассматривал Чеснокова, делая вид, что роется в бумагах на столе.

Молчал и Чесноков.

— Я прочел ваши стихи, — сказал наконец Пионов. — И нисколько не преувеличу, если скажу, что написаны они здорово.

У Чеснокова почему-то упало сердце.

— Я сам поэт, — продолжал Пионов. — Скоро в западносибирском издательстве выйдет мой сборничек. Я знаю, что говорю. Написано у вас талантливо. Когда вы их написали?

— С июня по август, — внутренне холодея, ответил Чесноков. Что-то в голосе Пионова говорило ему, что дело со стихами дрянь. Не напечатают. Ни при каких условиях не напечатают. — Три месяца. Недели две как закончил.

— А как бы вы назвали весь цикл, если бы это понадобилось?

В небольшой комнате клубами висел дым. Кто-то пытался знаками выманить Пионова в коридор, но тот только крикнул: «Закройте дверь! Занят я, не видите, что ли?»

— Я назвал бы его «Удивление».

— Странно, — прошептал Пионов. — Очень странно…

— А что случилось? — спросил Чесноков.

— Вы никому не показывали свои стихи? — не отвечая на вопрос, в свою очередь, спросил Пионов. — Друзьям? Знакомым?

— Нет. Мне и в голову не приходило.

— Странно. А слышать или видеть их раньше у кого-нибудь… Впрочем, расскажу все. Меня, как я уже говорил, взволновали ваши стихи. Я сделал подборку. У нас есть такая рубрика — «Молодые голоса». Тимофей Федорович тоже одобрил. И тут к нам зашел Серегин. Знаете такого поэта? Нашего, сибирского?

— Знаю, — кивнул головой Чесноков. — Читал.

— Он у нас бывает часто. Читает все, что мы готовим в набор. Правит иногда. Он прочел ваши стихи и сказал… что это его стихи… Вот так.

— Как его? — одними губами спросил Чесноков.

— Он будет здесь с минуты на минуту. Я пригласил его. Понимаете, редакция должна разобраться. Мы не имеем права попадать в глупое положение.

— Это мои стихи, — прошептал Чесноков.

— И поэт-то он так себе, бездарность, — словно не слыша Чеснокова, сказал Пионов. — А вот поди ж ты, выпустил уже четыре книжки. Все серость невероятная. А тут сразу такой фейерверк мыслей… Он уже отослал рукопись в издательство. И там ее приняли. И название то же — «Удивление». Понимаете, какая петрушка получается?

Пионов встал из-за стола и принялся расхаживать по комнате, постукивая кулаком в раскрытую ладонь и что-то рассеянно напевая.

— Насколько я понимаю, — сказал вдруг осевшим голосом Чесноков, — меня обвиняют в воровстве…

— Что вы, что вы! — заволновался Пионов. — Я никого не обвиняю. Редакция просто должна разобраться. И кроме того… Серегин уже призванный поэт. У него летом, по его словам, был приступ вдохновения.

— Это мои стихи, — твердо сказал Чесноков.

Дверь отворилась, и в комнату уверенно, как в собственную квартиру, вошел человек средних лет, с портфелем.

— Привет, Гриша, — привычно приветствовал он Пионова. — Сергей Серегин, — протянул он руку Чеснокову.

Тот неуклюже поднялся, держась одной рукой за спинку кресла:

— Чесноков.

— Вот как! Лю-бо-пыт-но!

На протяжении последующих пятнадцати минут Чесноков молчал. Говорил Серегин. Он бросил на стол кипу листов, исписанных чернилами и отпечатанных на машинке, и начал подробно рассказывать о том, как на него после полугодового перерыва снизошло вдохновение, как им овладела радость поэтических открытий, уверенность, что он оставит важную веху в поэзии.

— Вот, все тут. Адский труд, бессонные ночи, тонны бумаги. На каждом листе дата. Можно проследить, как рождались эти стихи. К счастью, я не уничтожаю черновиков. Вот доказательства, что это все мое. В издательстве почти приняли. Скоро договор… И в Союз писателей не сегодня-завтра примут. А у вас, у вас есть черновики с датами?

— Черновики у Анечки, — сказал Чесноков.

— У Анечкина? — насторожился Серегин. — Не знаю такого.

— У Анечки! — заорал Чесноков. — У моей жены! В голове! Понимаете?

— Так, так, так. Понимаю, — радостно проговорил Серегин. — Значит, черновиков нет? И что же вас заставило…

— Во всяком случае, не веха…

— Какая веха?

— Важная веха в поэзии. Вы же сами это сказали. Я писал, потому что не мог не писать.

В комнату вошел редактор и скромненько устроился в углу на трехногом стуле.

— Что же делать? — с нескрываемым отчаянием в голосе спросил Пионов.

— Во всяком случае, в газете ничего не помещать, — подсказал Серегин.

— Это и так ясно, — буркнул Пионов. — Дальше что?

— Плагиат! Я этого так не оставлю. Я судиться буду!

— А вы будете отстаивать свои права? — спросил Пионов у Чеснокова.

— Судиться, что ли? — ответил Чесноков. — Вряд ли. Ведь у меня нет черновиков.

«Эх, бедняга! — подумал редактор. — Не в черновиках дело. В человеке».

— Я вам заявляю со всей ответственностью! — неизвестно к кому обращаясь, кричал Серегин.

Чесноков неуклюже встал, пробормотал: «До свиданья!» И пошел к выходу.

— Вы уходите? — крикнул ему Пионов. — Приносите еще что-нибудь. Можно и по одному стихотворению.

— Я застолбил этот участок поэзии и никому не позволю! — все еще кричал Серегин.

«О-хо-хо! — подумал главный редактор. — Не в поэзии, а под солнышком, чтоб теплее и сытнее, ты хочешь застолбить участок. И не попрешь тебя. По судам затаскаешь!»

— Вы заходите, Владимир! — еще раз крикнул Пионов.

Чесноков осторожно прикрыл дверь и, сгорбившись, вышел на улицу.

 

5

Моросил дождь. Сентябрь. Сырость. Пакостно на душе.

Чесноков побродил в Университетской роще, стараясь ни о чем не думать. Небо вскоре прояснилось. В сентябре дожди еще не идут неделями.

Когда он открыл дверь квартиры, Анечка была уже дома. И как он ни старался казаться спокойным, она сразу же заметила, что произошло что-то нехорошее. Она умоляюще взглянула на него, но он только покачал головой, и тогда она не стала его ни о чем спрашивать. Он сам подошел к ней, погладил волосы, приподнял ее голову за подбородок, грустно улыбнулся и все рассказал. Она ни разу не перебила его вопросом, только глаза ее то расширялись, то сужались.

— Но ведь ты же не думаешь, что он каким-то образом присвоил твои стихи? — спросила она, когда он закончил. И голос ее был чуть-чуть испуганным.

— Конечно, нет, Анечка, — ответил он. — Это просто нелепое совпадение. Грустно…

И тогда она заплакала, а он не просил ее успокоиться — знал, что этого нельзя делать.

В дверь позвонили. Это оказался сосед Кондратюк.

— Мне бы рублишко разменять, — сказал он.

— Проходи, — предложил Чесноков.

Кондратюк прошел в комнату, увидел заплаканное лицо Ани и спросил:

— Что тут у вас происходит? Похороны, что ли?

Чесноков не умел лгать и в двух словах рассказал соседу о случившемся.

— О, да ты, оказывается, в поэты метишь!

— Никуда я не мечу, — ответил Чесноков.

— Не скромничай, не скромничай. При, если возможность есть. Там платят здорово. Вот поэтому туда все и лезут.

— Не все.

— Все, все. А вакансий мало. Вот и тащат друг у друга, кто стихи, а кто и роман. И у тебя сперли. Судись, мой тебе совет. Может, что и возьмешь. А лучше купи мотороллер. Колеса, они, знаешь, всегда себя оправдают. Я уже рублей на двести малины, смородины и прочей дребедени навозил.

— Продаешь, что ли?

— Не-ет! Возни много. Увидят свои сотруднички со стаканом на базаре, засмеют. Я люблю, чтоб все было спокойно, тихо. Жена на зиму варит. С братом мы: он — сахар, а я — ягоду. Колеса — это вещь. Бери зимой в кредит. За лето оправдаешь. Дело надежное.

— Вениамин, у тебя, кажется, мотороллер спереть кто-то хочет. Слышишь, заводят.

Кондратюк прислушался, вытянув шею, и опрометью бросился к двери, забыв разменять рубль.

— Володя, ты хочешь есть? — спросила Аня.

— Как зверь, — ответил Чесноков. — Сто лет не ел. — И засмеялся.

Аня подозрительно посмотрела на него и тоже засмеялась.

— Тогда садись.

Она загремела тарелками.

В дверь снова позвонили. Это опять оказался Кондратюк.

— Целый, — сказал он, ухмыляясь, — у меня не сопрут. У меня запоры знаешь какие!

Он вдруг недоуменно пожал плечами и спросил:

— У вас что, свадьба уже или именины? Чего смеетесь?

— Есть хочу, Вениамин, — сказал Чесноков. — Ты знаешь, так есть хочу, терпенья нет.

— А-а-а! — недоверчиво протянул Кондратюк. — Тогда понятно. Ну так как с рублишком-то?

Кондратюк ушел довольный.

Рубль разменял. Мотороллер цел.

Что еще надо?

— Володя, — сказала Аня, когда они ложились спать, — я ведь знаю, ты еще много напишешь.

— Много, очень много, — ответил он.

И все же после этого случая Чесноков как-то сник. Все-таки было очень неприятно. Дело даже не в том, что скоро выйдет его сборник под чужой фамилией, и уж, конечно, не в том, что кто-то другой получит за него гонорар. Просто Серегин не мог написать такие стихи. Чесноков это чувствовал. Одно дело писать стихи, чтобы глаза любимой женщины превращались в радостное удивление, другое — чтобы застолбить и оставить веху.

Совпадение? Конечно. Не украл же их Серегин! Но почему именно он? Чеснокову было бы легче, если бы это был кто-нибудь другой. Пусть Пионов или сам редактор газеты. Правда, редактор стихов не писал.

Чесноков принялся за домашние работы. Нужно было отремонтировать квартиру. Он работал с каким-то остервенением, с грохотом обдирал полуобвалившуюся штукатурку с потолка, вырывал «с мясом» гвозди из рассохшегося пола, выпивал за вечер по три литра кваса и орал во все горло арии из популярных оперетт.

— Вовка, — говорила Аня, — учти, что на самом деле ты не такой. Ну что ты напускаешь на себя?

— Я такой, я сякой, — речитативом тянул Чесноков. — Я всякий.

— Неправда. У тебя сейчас в душе злость. На кого? Зачем?

Чесноков, не отвечая, с одного удара вгонял гвоздь в доску по самую шляпку.

Однажды он, отчаянно фальшивя, запел: «Здоров ли, князь? Что призадумался?» Аня в слезах вбежала в комнату и закричала:

— Струсил! Расписался! Никакое это не совпадение. Ты думаешь, что он у тебя украл стихи! Поэтому и бесишься!

— Нет. Я этого не думаю. А вообще, конечно, и противно на душе, и обидно. Скоро перегорит и забудется. Хочешь новые стихи? Прямо из печки! Хочешь?

— Хочу, — сказала Аня и вытерла глаза грязными ладонями.

Всего восемь строк, грубо вырубленных из твердого камня.

Аня поняла, что Вовка отошел, ожил.

А через две недели он встретил эти стихи в «Литературной газете». Подписал стихи какой-то неизвестный Чеснокову поэт.

Чесноков даже не удивился, не стал разыгрывать из себя обиженного и тяжело переживающего удары судьбы человека. Он перестал записывать свои стихи, не старался их запомнить, а просто длинными зимними вечерами импровизировал перед единственной своей слушательницей Анечкой. Он был неважным чтецом. Со сцены его, быть может, никто и не стал бы слушать.

А зря… Нужно было только поверить ему, понять, что мир, рождающийся в его стихах, реален, несмотря на всю его фантастичность.

Анечка верила ему и понимала его.

Если бы Кондратюк присутствовал на этих вечерних чтениях, он наверняка удивился бы и сказал:

— Вот прет из тебя, Чесноков! Прямо стихами прет! Только записывай и переводи в валюту. Мотороллер ку…

Но Кондратюк никогда не слышал стихов Чеснокова — ведь это не окупалось, а значит, не имело смысла. Да и в его присутствии стихи Чеснокова рассыпались бы ворохом беззащитных слов, робких, неуклюжих, смешных.

Анечка тайком записывала те строки, которые успевала запомнить, а память у нее была отличная. Пачка листов пухла из месяца в месяц. Чесноков знал, что жена пытается «сохранить для потомков» его творения, но ему не приходило в голову запретить ей это. Никогда он не просил у нее прочитать их. Зачем читать черновики? Он мог встретить все свои стихи в газетах, журналах, сборниках. Правда, всегда под чужими и разными фамилиями…

Ну и что же?

Несколько раз Чеснокову на работу звонил Пионов и просил принести что-нибудь новенькое.

Но Чеснонов отказывался под разными предлогами. В первый раз он сказал, что бросил писать.

Пионов ему не поверил:

— Это теперь от тебя не зависит: бросить или не бросить. Они будут сами рождаться в твоей голове. И ты тут уж ничего не поделаешь.

В следующий раз Чесноков ответил, что нет ничего значительного. Еще раз — что у него нет времени. И это было правдой, потому что группа, где работал Владимир, как раз заканчивала тему.

И в последний раз Чесноков сказал только одну фразу:

— Повторяется все та же история, — и повесил трубку.

Пионов позвонил еще раз и попросил разрешения прийти к Чеснокову домой. У Чеснокова не было причин отказывать, и он назначил время, но совершенно неожиданно уехал в командировку. А Пионов все-таки пришел.

Анечка была дома. Пионов представился, а узнав, что Чесноков уехал, даже обрадовался.

С полчаса они говорили о поэзии, выяснили, что им нравятся одни и те же поэты. Как бы невзначай Пионов спросил, продолжает ли Чесноков писать стихи.

Анечка молча показала ему пачку листов и рассказала, что она записывает это тайком от Владимира.

— Все это уже было в газетах и журналах, — сказала Анечка. — Просто ужас какой-то!

— Ну-ка, ну-ка, — сказал Пионов. — Вы разрешите мне это посмотреть?

Анечка разрешила. Пионов наскоро перелистал страницы, заполненные четким почерком.

— Я это тоже уже читал, — сказал он наконец.

— Ну вот видите, — грустно сказала Анечка. — Вся трагедия в том, что он не может не писать, даже если захочет этого. Будет молчать днем, ночью во сне выговорится.

— Да, да, да! А вы не могли бы дать мне эти стихи на несколько дней?

— Пожалуйста. Возьмите. Только я бы не хотела, чтобы узнал Володя.

— И напрасно. Надо показать ему это. Я сам покажу, а вы уж не отказывайтесь, что записывали. Может быть, ему так будет лучше.

Аня напоила Пионова чаем с медом, а он поставил ей на газовую плиту бак со стиркой.

Ей этого уже нельзя было делать самой. Аня ждала ребенка. Перед уходом Пионов заволновался — как же она снимет бак, и не успокоился до тех пор, пока не договорился с соседом, что тот поможет.

Это оказался Кондратюк. Он был так рад познакомиться с представителем прессы! Как же, он знает, знает, что и Чесноков причастен к литературе. Нет, нет, не читал, но еще надеется когда-нибудь прочесть. Вот если бы было лето, он отвез бы товарища представителя прессы домой на мотороллере.

Добрая и отзывчивая душа был этот Кондратюк.

 

6

Когда Чесноков вернулся из командировки, Анечка все ему рассказала.

— Ерунда это, — сказал Чесноков. — Записывать тут нечего. Слушай уж ты мои стихи одна. Гордись хотя бы тем, что раньше всех можешь познакомиться с ними.

Но Пионова, видимо, здорово заинтересовала эта, история. Вскоре он снова пришел к Чесноковым и притащил с собой стареющего редактора молодежной газеты Тимофея Федоровича. Услышав шум, прибежал и Вениамин Кондратюк, Пионову не хотелось выкладывать свои соображения, причем совершенно фантастические, при посторонних, но Кондратюк отрекомендовался редактору лучшим другом семьи Чесноковых, к тому же соседом. И Пионову пришлось терпеть.

Разговор долгое время вертелся вокруг да около. Редактор уже был вынужден согласиться, что «Паннония» для дорог Сибири барахло по сравнению с «Уралом».

Чесноков был вообще не особенно рад этому посещению.

Наконец Тимофей Федорович отодвинул чашку и сказал: — Все! Спасибо! Не могу больше!

Пионов тоже облегченно вздохнул, потянулся за своим объемистым портфелем, раскрыл его и вытащил толстую пачку листов, газетных вырезок и небольших книжечек. Кондратюк поспешно сгреб посуду на край стола, а Анечка унесла ее на кухню. Все расселись вокруг стола, серьезные и сосредоточенные, как на важном заседании.

— Владимир, — начал Пионов. — Может быть, то, что ты сейчас услышишь, для тебя будет немного неприятно.

Чесноков махнул рукой:

— «Валяйте».

— Тот случай с Сергеем Серегиным все никак не выходил у меня из головы, — продолжал Пионов. — Я тщательно просмотрел то, что он написал раньше и после этого. Я еще тогда говорил, что последний сборник Серегина отличается от всего, что он написал, как небо от земли. Это же действительно явление в поэзии. Этот сборничек отличается вообще от любых стихов. Никто так не писал раньше. Вспомните Маяковского. Ведь ни до, ни после него никто так не пишет.

— Писали, Григорий, как же! Только не получалось, — вставил редактор.

— Вот именно. Ничего толкового не получалось. А у Маяковского получалось.

— Ну и что? — страшным шепотом спросил Кондратюк.

— А то, что бездари и кустари все похожи друг на друга, а талант не похож ни на кого.

— Талант! — холодея перед какой-то страшной тайной, прошептал Кондратюк.

— Сборник под названием «Удивление», который выпустил Серегин, — это Грин в поэзии. Не успел он выйти в свет, как о нем уже заговорили. Вы бы отличили рассказы Александра Грина от рассказов других авторов? — спросил Пионов, обращаясь к Кондратюку.

Кондратюк смутился. Некогда было ему читать Грина. То мотороллер, то грибной сезон, то ягодный. Зимой и то передохнуть некогда.

— Ну да ладно, — вздохнул Пионов. — Не в этом дело. Вот три стихотворения из «Юности», одиннадцатый номер за прошлый год. — Пионов нашел журнал в куче бумаг и прихлопнул его ладонью. — Читали?

Чесноков потянулся за папиросами.

— Понимаю, — сказал Пионов. — Неприятно. Я видел эти стихи в черновиках, которые записывает ваша жена Аня. Стиль, образ мышления, способность видеть мир не так, чуть-чуть не так, как все… Удивление, это все то нее удивление! Мир потихоньку разучивается удивляться. Чем можно удивить человека? Полетом на Марс? Африкой? Узенькой полоской зари на восходе солнца? Или, быть может, музыкой, детской улыбкой? Чем?

— Вот это правильно! — восторженно произнес Кондратюк.

— Нет, неправильно. Все это еще удивляет, но как-то вяло, однобока. Удивляет обычно. Представляете себе — обычное удивление? Обычное удивление! Разве удивление может быть обычным? На то оно и удивление, чтобы быть необычным.

Чесноков сидел с таким видом, словно все это его не касалось.

— А в стихах все иначе, чем у других.

— Он и на самом деле такой; — сказала Анечка и смутилась. — Какой в жизни, такой и в стихах.

«Господи, — подумал редактор, — что за счастливая женщина!»

— А стихи подписываются чужими фамилиями. Я их все собрал. Вот посмотрите. Это твои стихи, Владимир?

— Я знаю, — тихо сказал Чесноков. — Я их все читал.

— Я сначала собрал их все вместе, и лишь потом пришел к вам, в надежде, что увижу здесь хотя бы черновики. Я не ошибся, Они все здесь.

— Не все, — сказал Чесноков. — Последние я не читал даже Анечке.

— Вот эти?

— Да.

— И вот стихийно возникло общество поэтов, которые написали «ваши» стихи. Они как-то нашли, отыскали друг друга. Их человек десять. А Серегина они избрали своим председателем.

— Я все это знаю, — спокойно и с расстановкой произнес Чесноков. — Ничем вам полезным быть не могу.

— У меня предположение, — сказал Пионов. — Совершенно фантастическое. Может быть, это действительно не вы пишете. — Пионов машинально перешел на «вы». — Может быть, пишут действительно другие? А ваш мозг так точно и определенно настроен на определенное настроение, что мгновенно воспринимает их. И никак нельзя доказать, что они возникают у вас первого.

Анечка закусила губу.

— Телепатия! — покрываясь холодным потом, выдавил из себя Кондратюк.

— Да, да. Нет! При чем тут телепатия? Не в этом дело.

— Ну что ж! — сказал Чесноков. — Спасибо вам за хлопоты. Все-таки участие.

— В том-то и дело, — пожалуй, впервые за все это время открыл рот редактор молодежной газеты, — что все это ерунда.

— Нет никакой телепатии, — облегченно вздохнул Кондратюк. — Я слышал.

— Почему для всех этих поэтов, — редактор дотронулся кончиками пальцев до кипы бумаг, — именно эти стихи являются исключением из их творчества?

— Да, да, — поддержал его Пионов. — Напишет одно, два, три стихотворения или, как Серерин, целый сборник, а ни до, ни после этого ничего похожего больше нет. Зато появляется у другого. И снова как явное исключение. А у тебя ведь это система. Ничего нельзя спутать. Так, может быть, это ояи каким-то чудом, непосредственно из мозга в мозг воспринимают твои стихи? И эти стихи действительно твои?! Понимаешь, это твои стихи! — Пионов, довольный, откинулся на спинку стула и оглядел всех торжествующим взглядом.

— Но это никаким образом невозможно доказать, — сказал Тимофей Федорович. — К сожалению.

— А зачем доказывать? — спросил Чесноков.

— Нет, можно, — возразил Пионов. — Трудно, но можно. Теоретически можно, если знать, у кого они возникнут в голове. Какая-то разница во времени должна быть. Предположим, у него, у этого человека, вечером чернила кончились или бумага. Нечем записывать. А утром дела наваливаются, не передохнешь. Вот тебе и разница во времени. Ты-то успел записать. Причем разница всегда должна быть в твою пользу.

— Что же мне, всегда пузырек с чернилами открытым держать по этому поводу? — усмехнулся Чесноков.

— Это действительно смешно, — сказала Аня.

— Надо общественность на ноги поставить, — посоветовал Кондратюк. — Общественность, она все может.

— Тут хоть на голову всю общественность ставь, — вздохнул Тимофей Федорович.

— В таком случае надо писать в «Технику — молодежи», — снова подсказал Кондратюк. — Там и не такое еще пишут.

— Нет, нет, — сказал редактор. — Тут даже сдвиг по времени не поможет. Что такое день, два? А если попадется такой человек, как Серегин? Кроме всего прочего, у него амбиция, голос хорошо поставлен, а эрудит какой по охране прав автора! Попробовать, конечно, можно. Мы, собственно, решили напечатать несколько ваших стихотворений, а там будь что будет. Все ближе к чему-то определенному.

— Да, да, Владимир, подборка стихов за тобой.

— Уговорили все-таки, — обрадовался Кондратюк. Эта история разжалобила его. У него даже появилось желание помочь соседу. Чего он бьется впустую! Но как?

— «Уговорили» тут ни при чем, — отрезал редактор. — Просто это наше решение.

— Я не отказываюсь, — устало сказал Чесноков. Он был явно расстроен.

Жена незаметно взяла его руку и погладила — осторожно, чуть-чуть.

— Мы искренне верим, что это ваши стихи. И должны они печататься под вашей фамилией, — твердо сказал Тимофей Федорович.

— Теперь я не уверен в этом.

Гости разошлись поздно. Кондратюк недоумевал. Счастье само лезет человеку в руки, а он отказывается. В то, что Чесноков пишет здорово, Кондратюк поверил.

Не зря же к нему приходят такие люди! При расставании Пионов поклялся, что напишет статью. Он еще не знает куда, но напишет. А Тимофей Федорович по обыкновению ничего не сказал, лишь подумал про Чесноковых: «Ведь трудно людям. Но почему в их квартире ощущение счастья?»

 

7

Чесноков ничего не дал в газету. А Пионов все-таки написал толковую статью, в которой подробно изложил все факты, касающиеся загадочного явления и судьбы никому не известного талантливого поэта. Статья была отправлена в «Литературную Россию».

Через несколько месяцев пришел ответ, в котором сообщалось, что газета очень редко печатает научную фантастику и в настоящее время не находит возможным опубликовать рассказ. Пионов страшно расстроился, написал в газету резкое письмо, но ответа не получил. И все же он надеялся когда-нибудь доказать свою правоту и восстановить в правах Чеснокова.

Раза два-три в год он заходил к Чеслоковым в гости, но все реже и реже просил Владимира дать что-нибудь в газету. А потом его перевели на работу в Москву, в одну из центральных газет.

У Чеснокова родился сын, потом сын и дочка. Хлопот с малышами было очень много. К этому времени у Чеснокова набралось бы десятка два сборников стихов, если бы их удалось собрать вместе.

Свой первый рассказ Чесноков написал, когда старшему, тогда еще единственному, сыну исполнилось три месяца. И с этого времени писал стихи все реже и реже. И все больше его тянуло к прозе. Сначала небольшие, грустные, но с тонким юмором рассказы. Потом большие, серьезные.

А однажды он рискнул написать повесть. И снова он встречал их в журналах и сборниках под чужими фамилиями. Стихийно возникшее общество поэтов «Удивление» постепенно распалось, потому что все реже и реже стали появляться в печати стихи соответствующего стиля и содержания.

Так кто же все-таки писал эти стихи и рассказы? Пионов так ничего и не мог доказать. Он был уверен, что все это принадлежит Чеснокову, но требовались точные доказательства. А сам Чесноков?

Конечно, ему было грустно сознавать, что кто-то мгновенно воспринимает его творения и выдает за свои, нисколько в этом не сомневаясь. Но еще хуже было бы, окажись, что сам Чесноков просто-напросто способен мгновенно воспринимать стихи и рассказы разных авторов, созвучные его настроению. Он много думал об этом, особенно после памятного разговора с Пионовым и Тимофеем Федоровичем. Пришел ли он к какому-нибудь выводу? Пришел.

Он был твердо уверен, что пишет именно он. Но это еще не давало ему оснований посылать рукописи в издательства и редакции.

Время шло своим чередом.

Чесноков уже руководил небольшой лабораторией, а Кондратюк стал начальником крупного отдела. Оба они не привыкли относиться к работе спустя рукава, а это означало, что нередко им приходилось технические проблемы своих разработок решать в нерабочее время.

Кондратюк проникся к Чеснокову каким-то странным уважением. Лезет человек на отвесную стену, выбивается из сил, падает, снова лезет. А зачем? Ведь на вершине горы все равно ничего нет. Нет ни золотых россыпей, ни красивого цветочка, даже панораму гор и долин оттуда не увидишь, потому что сама вершина вечно скрыта в тумане. И все-таки человек продолжает восхождение. И это непонятное упорство невольно вызывает уважение и страх. А если бы это был он, Кондратюк? Хорошо, что это не он!

Вениамин Кондратюк даже взял нечто вроде шефства над Чесноковыми. В летние воскресные дни предлагал свой автомобиль, чтобы выехать на лоно природы, приглашал на дачу.

Иногда Чесноковы принимали приглашения. Кондратюк был искренне рад. Людям приятно, значит и автомобиль и дача оправдывают себя. Не зря деньги вбиты в это дело.

Но чаще Чесноковы отказывались. Впятером шли они по проселкам и тропинкам пригородных лесов Усть-Манска. Старший сын уже мог тащить небольшой рюкзак, а младшие в основном ехали на не. очень широких папиных плечах, пока впереди не показывался пустынный берег ручья или речушки. Они уходили недалеко от города, но видели очень многое.

Странный талант Чеснокова помогал им видеть все не так, как обычно. И от этого становилось странно на душе, и хотелось летать, и плакать оттого, что летать не можешь.

Может быть, Чесноков и бросил бы писать, если бы хоть раз Анечка, слушая его, прикрыла скучный зевок ленивой ладонью.

Но этого не случилось. Ей было интересно. И так же, как десять лет назад, с замирающим сердцем слушала она о том, какой странный, удивительный, радостный и грустный, счастливый и горький мир окружает их. Он всегда был разный. А разве можно скучать, когда тебя все время окружает разное и новое? Зевают от скуки, когда все уже давным-давно известно и ничего нового в будущем не предвидится.

Он писал, потому что и ему и его жене Анечке, теперь уже Анне, это было интересно.

Однажды Чесноков неопровержимо доказал, что пишет именно он. Еще раньше Пионов обращал внимание на то, что необычные стихи выпадают из творчества некоторых поэтов, а для Чеснокова они являются системой. Нужно было только доказать, у кого они появляются раньше.

Чесноков начал новую повесть из жизни инженеров. Она была задумана в виде трех рассказов, от лица главных действующих лиц. Повесть писалась легко. Чесноков вообще писал легко. Была уже закончена первая и начата вторая часть. Как обычно, просматривая в библиотеке новые поступления, Владимир встретил первую часть этой повести в одном журнале. Это было настолько привычным, что не удивило ни его, ни Анну.

В тот год была ранняя весна.

Днем снег таял, а утром подмораживало. Чесноков шел на работу, поскользнулся и сломал руку.

Бывает же такое невезение! Его положили в больницу, но кисть руки долго не срасталась. Вдобавок ко всему обнаружилось повреждение позвоночника. Короче говоря, Чесноков проболтался в больнице месяца три. Писать он не мог, но зато читать сколько угодно. Как-то на глаза ему попался журнал с первой частью повести, и он обратил внимание на сообщение редакции о том, что в следующем номере будет напечатана вторая часть. Это его заинтересовало. Ведь он так и не успел написать вторую часть! Чесноков разыскал следующий номер. Продолжения в нем не оказалось. Ив третьем номере он не нашел ничего. Зато в журнале появилось редакционное сообщение: по не зависящим от редакции причинам публикация повести откладывалась на неопределенное время.

И тогда Чесноков послал автору телеграмму, в которой советовал или расторгнуть договор с издательством, или изменить сроки публикации, потому что он, Чесноков, в настоящее время не может заняться этой повестью.

Автор телеграмму получил, хотел ответить Чеснокову чем-нибудь ядовито-ехидным, но передумал. Мало ли у любого писателя недоброжелателей! Со всеми не будешь вести переписку. А повесть у него действительно застопорилась. Ни слова. В голову лезла всякая ерунда, но только не то, что нужно. Он уже несколько раз ходил на завод, чтобы посмотреть, как работают инженеры. Сам он никогда инженером не был. И все равно ничего не получалось. И редакция уже надоела своими звонками. Ну где он возьмет продолжение, если вдохновение продало!

А Чесноков неожиданно для самого себя написал автору письмо, в котором просил его сообщить сроки, когда он начал и закончил вторую и третью части.

К этому времени Чесноков уже вышел из больницы и за две недели закончил вторую часть.

И на автора повести вдруг нашло вдохновение, да причем такое, что он закончил вторую часть точно за две недели. На радостях он написал Чеснокову пространное письмо о том, когда и как он написал вторую часть повести. Благожелательным читателям надо иногда отвечать.

Теперь Чесноков твердо знал, что пишет все-таки он сам. У него даже возникло желание подшутить над автором повести и совсем не писать третью часть.

Но, немного поразмыслив, он решил, что незачем издеваться над человеком — ведь он в общем-то ни в чем не виноват.

Судя по критическим статьям, рецензиям и заметкам, Чесноков был талантливым писателем.

От Кондратюка, как от старого друга семьи, у Чесноковых не было тайн. И Кондратюк был чрезвычайно обрадован, когда узнал, что сосед доказал свое первенство.

Теперь, если его начнут печатать под настоящей фамилией, Чесноков пойдет в гору не просто так, потому что интересно, а потому что там что-то сияет, не то жар-птица, не то еще что-то. Материальное благополучие, добытое честным трудом, Кондратюк ценил выше всего.

У Чеснокова не было никаких связей в литературных кругах, да и времени, чтобы обивать пороги, у него не было. Иногда он встречал Тимофея Федоровича. Тот все еще продолжал работать редактором молодежной газеты и по-прежнему убедительно доказывал, что надо бы его перевести на другую работу. Но эти встречи были случайными и короткими.

И Чесноков продолжал писать, пожалуй, даже с большим желанием, чем раньше. Не ставят его фамилию на обложке романа?

Черт с ними! И не поставят никогда? Уже привык к этому. Главков, что его повести и романы нравились. Люди в них находили то, что тщетно искали в произведениях других авторов. И еще — его романы были все так же чуточку чудными, необычными, в них все еще сквозило удивление.

Чесноков не переставал удивляться миру и людям.

 

8

Поведение Чеснокова начало раздражать Кондратюка. Не воруй, не обманывай, живи честно!

Все это правильно. Кондратюк никогда в жизни не совершил ни одного нехорошего поступка.

Не крал, не обманывал. Своими руками, своим собственным горбом он приобрел и автомобиль, и дачу, и кооперативную квартиру одному из сыновей. Гнул шею, если этого требовали обстоятельства, и в выходные дни, и в отпуск. Будучи уже начальником отдела, все еще «ездил на калым», брал работу на дом. Но ведь это приносило пользу, окупалось, было необходимым.

Если бы кто-нибудь попытался отнять у него выходной костюм или ломать изгородь на даче, разве бы он не впился своими руками в горло обидчику, разве не бил бы его смертным боем?! Мое! Не трожь! Заработай сам!

А Чесноков отдавал все добровольно. И Черное море, и яхты, и поездки за границу, и деньги, и славу. Кому? А кто подвернется.

Чеснокову все равно. А ведь все, все принадлежало Чеснокову.

По закону, по праву.

Кондратюк чувствовал, как рушится его спокойный, понятный, обычный мир. Оба его сына пропадали целыми вечерами у Чесноковых. И для них не было большего авторитета, чем дядя Володя.

Непорядок! И его жена, тихая, незаметная женщина, никогда не решавшаяся высказать свое мнение вслух, вдруг зачастила к соседям, перестала смотреть в пол, подняла голову, хотя по-прежнему никогда не противоречила мужу. Да и сам Кондратюк был частым гостем у Чесноковых. Там теперь всегда было шумно. Людям почему-то нравилось бывать в этой небольшой стандартной квартирке, сплошь заставленной книгами.

А разговоры… Что это были за разговоры! Каждое слово в отдельности было понятно Кондратюку.

Но смысл фраз?! Что это? Зачем?

Почему жена его ворочается по ночам и не спит, лежит с открытыми мокрыми глазами и улыбается? Старая ведьма! Сорок с лишним лет — и улыбается. Почему старший сын ушел из дому? Почему тошно смотреть на сверкающий лаком автомобиль? Почему вокруг пустота?

А все потому, что Чесноков пишет. Зачем пишет?

— Зачем ты пишешь?

— Интересно.

— Какая польза тебе от этого?

Чесноков взял с полки книгу в нарядном переплете.

— Хочу, чтобы такое читали меньше.

— Я читал. Книга интересная.

— Ложь тоже бывает интересная.

А время шло. Дети выросли и разъехались. Анна, теперь уже Анна Ивановна, располнела, но смеялась все так же заразительно весело и все так же любила своего Володьку, теперь уже Владимира Петровича, худого, сутулого и поседевшего.

И все так же весело было в квартире. Даже когда Чесноков оставался один, а Кондратюк приходил к нему, чтобы покурить и помолчать, даже тогда в квартире было что-то удивительное. Кондратюк как бы видел и Анну Ивановну, и свою жену, детей Чесноковых, и своих знакомых, и незнакомых людей. Все они хорошо понимали друг друга, спорили и часто не приходили к единому мнению и все равно стремились сюда. Как они могли здесь очутиться? Ведь все они были далеко. Они хорошо знали друг друга, и только его, Кондратюка, никто не замечал. И, докурив папироску, он молча уходил, чтобы выпить стакан водки и лечь спать. Кругом было тихо и пусто, как в гробу.

 

9

Чеснокову было уже за сорок пять, когда он встретил в последний раз Тимофея Федоровича. Тот так и вышел на пенсию редактором молодежной газеты. Много мыслей и фактов накопилось в его памяти за шестьдесят пять лет.

И Тимофей Федорович писал книгу — итог своей долгой жизни.

Сначала они поговорили о погоде. Потом Тимофей Федорович посетовал на постоянные боли в пояснице, а Чесноков пожаловался на боли в сердце. Вспомнили Пионова. Он к этому времени уже был главным редактором толстого журнала.

— Все по-прежнему? — спросил Тимофей Федорович.

— Да, — ответил Чесноков. — Но работать становится все труднее и труднее. Напишу еще один роман, если успею, и все.

— Я тоже заканчиваю шедевр. А что за роман у вас? — полюбопытствовал Тимофей Федорович.

— Хочу назвать его «Зачем жил человек?», — ответил Чесноков.

Тимофей Федорович вдруг оступился на ровном месте и тяжело задышал.

— А у вас? — спросил Чесноков.

— Да так, ерунда в общем-то. Пустяки.

— Ну, Тимофей Федорович, у вас не могут получиться пустяки. Я вас хорошо знаю.

— Да, да. Конечно. — И Тимофей Федорович перевел разговор на другую тему.

Они еще часик побродили по Университетской роще, поговорили и разошлись.

«Вот и моя очередь пришла, — подумал Тимофей Федорович. — Остается только уничтожить рукопись». Он тоже писал роман под названием «Зачем жил человек?».

Удивительный талант Чеснокова коснулся и его.

Больше они не встречались.

Чесноков умер в конце осени, когда шли затяжные, нудные дожди и на улице была непролазная слякоть. Он умер сразу, никого не обременив ни болезнями, ни страданиями.

Чесноков умер.

Кондратюк даже не предполагал, что у Чеснокова столько друзей. Прилетели его дети и даже дети самого Кондратюка, не появлявшиеся дома годами. Прилетел Пионов, вызванный Тимофеем Федоровичем. Люди шли длинной печальной вереницей в квартиру.

Несколько часов длилось это прощание.

— Господи, — повторяла Анечка сквозь слезы. — Он совсем не страшный. Он все такой же. Он все такой же.

На лице Чеснокова застыло вечное удивление. Он словно хотел сказать: «Смерть… Так вот ты, оказывается, какая… странная…» Кондратюк стоял у изголовья гроба. Его покачивало от усталости и выпитой водки. Глаза слезились, руки мелко вздрагивали.

Но ему не было жаль Чеснокова.

Сейчас он ненавидел его лютой ненавистью. Это он, Чесноков, сделал бессмысленной всю его жизнь, свел на нет все его нечеловеческие усилия. Он, проживший такую бессмысленную жизнь, перетянул на свою сторону столько людей. Плачут! И дети — его, Кондратюка, дети — плачут!

И тихая, незаметная женщина плачет! А когда он, Кондратюк, умрет, будут они плакать?

Чуть-чуть, потому что так положено?

— Зачем жил человек?! — закричал Кондратюк. — Какая от него была польза? Какая?!

Сыновья молча взяли его под руки и увели в свою квартиру.

— Зачем жил человек?! — продолжал кричать Кондратюк. — Лжете вы все! Зря! Зря жил!

— Ты!.. Гад! — закричала его жена, тихая, незаметная женщина. Она всегда была тихая, и мать у нее была тихая, и бабка. — Как ты смеешь! Тебе этого никогда не понять! Неужели это его жена? Откуда она слова-то такие знает?

— Ненавижу! Ненавижу! — кричала тихая женщина.

И дети не заступились за отца.

Все перевернулось и рассыпалось в голове Кондратюка. Может быть, впервые в жизни он подумал: а зачем живет он сам? Как он живет? Не крал, не обманывал!

Брал только то, что положено по закону. Неужели этого мало?! Что нужно еще? Что?…

Когда все возвращались с кладбища, Кондратюк бросился с моста в ледяную воду Маны. Его выловили и откачали. Кондратюк остался жить.

Тимофей Федорович уговорил Пионова задержаться в Усть-Манске на недельку. Они вместе разобрали архив Чеснокова. Страшно волнуясь, Тимофей Федорович начал читать последний роман Чеснокова, роман, который писал и он сам. Он предполагал встретить абсолютное сходство. Но это был совершенно другой роман. Тимофей Федорович напрасно волновался.

Пионов взял с собой рукопись романа с твердым намерением опубликовать его под фамилией Чеснокова. Он было хотел взять и рукопись Тимофея Федоровича.

Ну что особенного, если у двух разных романов окажется одинаковое название?

— Нет, Гриша, — сказал Тимофей Федорович. — На вопрос «Зачем жил человек?» можно дать только один ответ. Так пускай уж на него ответит сам Чесноков.

 

ВИКТОР КОЛУПАЕВ

Город мой

С высоты птичьего полета город был похож на прилавок огромного обувного магазина с расставленными на нем в строгой симметрии серыми стандартными коробками. По вечерам, когда на него опускались пыльные сумерки и улицы пустели, казалось, что люди укладывают себя в бетонные упаковки, а блестящие линии уличных фонарей напоминали бесконечный шпагат, во множестве мест туго завязанный на узлы мигающими перекрестками. Утром призрачные светящиеся нити улиц постепенно размывались и исчезали, и крупнопанельные упаковки, словно облегченно вздохнув, выпускали из-под своих крыш тысячи красиво причесанных и гладко выбритых горожан, спешащих на работу, озабоченных домохозяек с авоськами и молочными бидонами, тучи вечно взъерошенных ребятишек и косяки стройных девчонок.

В эти нежаркие утренние часы, особенно если ночью шел освежающий дождь, город словно приподнимался на цыпочках, протягивая к солнцу зеленые ветви своих молодых скверов, бульваров и парков. И тогда пропадало ощущение размеренной серости и нелепости существования города, и город улыбался. Иногда в этой улыбке сквозил восторг, словно он видел себя сильным, красивым и нравящимся людям.

Но скоро трубы фабрик, заводов и электростанций заволакивали голубое небо белесой дымкой и пылью, поднимаемой с улиц тысячами спешащих автомобилей, и город понуро наклонял голову к асфальту, опуская вниз запыленные худые руки, распадался на бесконечный ряд не связанных никакой мыслью серых бетонных упаковок, стыдясь своей безликости и недоумевая, что заставляет людей плодить штампованные унылые кварталы.

Город знал, что он некрасив и бесформен. Но он был удобен.

В квартирах газ и вода, в соседнем доме магазин, через два квартала кинотеатр, в двадцати минутах езды драматический театр или филармония, в пятнадцати километрах тайга, теперь уже просто лес с жестянками, битым стеклом, порезами на деревьях, киосками «Пиво-воды» и прокатными пунктами, но зато и с цветами, лохматыми лапами кедров и капризно изогнутыми ветвями берез.

Город мучился сознанием собственного несовершенства и неполноценности, но в какой-то мере его успокаивало то, что он все же нужен людям.

…Виталий Перепелкин покидал Марград. Он поссорился с ним.

Они не поняли друг друга. Виталий Перепелкин обиделся на город.

— Да я отсюда ползком уползу, с закрытыми глазами, — в какой уж раз говорил он своей жене. — И не расстраивайся ты, Зоя. Усть-Манск ничем не хуже Марграда. Даже в сто раз лучше. Построю там «Падающую волну». А потом еще и еще. Представляешь, какая будет красота?!

— Уж я — то представляю, — односложно ответила Зоя.

— Да! Надо же посидеть молча перед дорогой, — вспомнил Виталий и устроился на краешке стула. — Ну что ж. Пора идти. Через месяц получу квартиру и тогда приеду за вами.

Из спальной комнаты вышел карапузик двух лет от роду и сказал:

— Папа в командиловку е-едет…

Виталий схватил сына в охапку, повертел его в воздухе, поставил на пол, поцеловал жену куда-то в ухо, бодро сказал: «Ну, я пошел», потоптался еще в коридоре, подхватил чемодан, решительно открыл дверь и перешагнул порог.

Пролет в десять ступенек, всего девяносто ступенек, обшарпанная входная дверь с именами, выведенными неровным детским почерком, куча ребятишек, прокладывающих автотрассу в груде песка, стук домино, «классики» на сером асфальте, завывание саксофона на втором этаже, старушки, серьезно обсуждающие проблему внучат, веревки с белыми простынями, аккуратно политые березки в палец толщиной.

Перепелкин дошел до угла здания и остановился. Не мешало бы купить сигарет, в вокзальном буфете всегда столько народу.

Он обогнул дом, выкрашенный зеленой краской, которую наполовину смыло дождями, так что виднелся серый бетон, и повернул по тротуару со стороны улицы в противоположную сторону от вокзала. Здесь в соседнем доме был расположен «Гастроном».

Обрадовавшись тому, что не встретил никого из знакомых и не пришлось объяснять, почему в руках чемодан, он вышел из магазина и не спеша двинулся к вокзалу. До отхода поезда было еще почти час времени. Ему надо было пройти три квартала по улице Шпалопропиточной и свернуть направо к привокзальной площади.

Он шел, стараясь не думать о городе и расстраиваясь только тем, как жена проведет этот месяц с сыном. Поскорее бы уж осесть в Усть-Манске.

Приглядевшаяся монотонная улица с одинаковыми домами, однообразие которых только усиливала разноцветная окраска домов, не привлекала его внимания. Только пивной киоск на углу улицы разнообразил архитектуру улицы. Поравнявшись с ним, он свернул направо, на проспект Рационализаторов, прошел еще метров пятьдесят и почувствовал что-то непонятное. Привокзальной площади не было. Вместо нее перед ним стоял дом с «Гастрономом», откуда он только что, семь минут назад, вышел. А впереди тянулась улица Шпалопропиточная с его домом, другими домами и пивным киоском через три квартала.

— Вот так задумался, — негромко сказал он вслух, взглянул на часы и успокоился. Времени еще было достаточно. — Такой круг дать! Подумать только!

Он снова пошел вперед, но теперь, удивленный тем, что мог так задуматься, он с интересом рассматривал свою тысячу раз виденную улицу. С нее все и началось, когда он проектировал ее и вместо стандартного пятиэтажного дома № 93 вписал в улицу дом типа «Открытая ладонь». Еще в строительном институте начал он эту «Открытую ладонь», а тут не утерпел и вставил в проект. Проект вернули с шумом и выговором, хотя «Открытую ладонь» можно было сделать из стандартных блоков.

Сейчас, представив на месте дома № 93 свой дом, он признал, что «Открытая ладонь» выглядела бы нелепо среди этих пятиэтажек.

И все же он был не совсем не прав.

Тогда он еще не знал, что это первые шаги к сегодняшнему пути на вокзал.

Около пивного киоска он закурил сигарету, повернул за угол, поднял голову и увидел «Гастроном». С городом творилось что-то неладное. Теперь-то уж Перепелкин точно знал, что не сделал никакого круга. Он несколько минут постоял, растерянно оглядываясь, и повернул назад.

За углом «Гастронома» была улица Шпалопропиточная, а через три квартала виднелся и сам «Гастроном»… Какой-то чертов круг!

Куда ни пойди, везде улица Шпалопропиточная. Перепелкин решил, что назад идти нет смысла, и повернул около пивного ларька направо. Перед ним был «Гастроном», улица Шпалопропиточная, а через три квартала виднелась кучка людей у пивного киоска.

До отхода поезда оставалось минут сорок. Возле магазина было довольно многолюдно, и Перепелкин вдруг чуть не налетел на инженера Сидорова из своей группы проектировщиков. Сидоров был лет на пять старше Виталия и спроектировал не одну улицу в Марграде. Они поздоровались, Перепелкин испуганно, а Сидоров растерянно, потому что только что вышел из квартиры Виталия. Он не знал, что тот сегодня уезжает, и приходил уговаривать его вернуться в управление главного архитектора.

— Так-таки и уезжаешь? — наконец вымолвил Сидоров.

— Уезжаю! — с вызовом ответил Перепелкин. — Надоела эта канитель. Не хочет — не надо…

— Кто не хочет?

— Кто, кто! Город! Не хочет стать красивым, пусть таким и остается.

— Город-то хочет. Только главному архитектору и в горисполкоме надо доказать.

— Так ведь пять лет уже доказываем! — сказал Перепелкин и, спохватившись, что сказал не то слово, поправился: — Доказывали то есть.

— Нет, не доказывали! — вспылил Сидоров. — Доказываем! Доказываем и докажем! И Марград станет красивым!

Перепелкин ничего не ответил и переложил чемодан из одной руки в другую.

— Значит, уезжаешь? — снова спросил Сидоров. — А я ведь у тебя сейчас был. Не знал, что ты так скоро.

— Я вот сегодня подумал, — сказал Перепелкин, — в жилом доме типа «Кленовый лист» у нас планировка двенадцатого этажа все никак не получалась изящной. Надо бы еще на пять сантиметров поднять потолок и поставить «летающие перегородки».

— Так ведь кто-то предлагал уже…

— Кто-то? Ты и предлагал! Все так и надо сделать, и тогда «Кленовый лист» вырвется на простор.

— Тебе-то что до этого?

— Ах, да. Ты извини меня. Опаздываю я.

— Не вернешься?

— Ни за что на свете! — Но в его голосе не было железной уверенности. — Пусть Марград таким и остается, если ему это нравится.

— Вернешься, я тебя к себе на работу не возьму. Учти, — предупредил Сидоров своего бывшего начальника и ушел, не попрощавшись.

Перепелкин снова переложил чемодан из одной руки в другую, но не успел сделать и десяти шагов.; как из магазина слегка навеселе вышел двоюродный брат его — Сметанников.

— А, Виталька, черт! — заорал он. — Давай-ка по стаканчику!..

— Понимаешь, Петя, — ответил Перепелкин, — мне на вокзал надо. Времени уже осталось мало.

Оба стояли, не зная, что еще сказать друг другу. Потом Перепелкину вдруг пришла в голову мысль.

— Послушай-ка, Петя, может, ты меня проводишь до вокзала? А?

Сметанников на секунду задумался, достал из кармана мелочь, пересчитал ее и твердо произнес: — Провожу.

Перепелкин уже начинал понимать, что одному ему за этот злополучный угол не повернуть. И он решил, как только они подойдут к нему, вцепиться в локоть своего двоюродного брата, закрыть глаза и таким образом прорваться наконец к вокзалу. Сметанников что-то начал рассказывать Перепелкину, но тот слушал его очень невнимательно, лишь иногда невпопад вставляя слова: «Да, да. Угу».

…Сколько ночей они просидели всей группой, реконструируя на бумаге Марград и застраивая его новые кварталы. Прекрасный город получался у них. В Москве даже удивлялись. И в самом Марграде вроде бы одобряли.

Но дальше этого не шло. Каждая квартира в доме типа «Открытая ладонь», «Кленовый лист», «Падающая волна», «Голубая свеча», «Планирующая плоскость» и других стоила на пять процентов дороже обычной, стандартной. А где их взять, эти пять процентов?

В Марграде строился новый дизельный завод, и нужны были тысячи квартир. Срочно, немедленно. Тут уж было не до «Кленового листа». Всегда так. Сначала хоть что-нибудь, а потом уже получше, но снося это самое «что-нибудь». Перепелкин доказывал, что через десять лет все равно придется сносить эти серые уродины, и тогда уж государство пятью процентами не обойдется.

С ним соглашались, но говорили, что это ведь будет все-таки через десять лет, а не сейчас. А квартиры нужны сейчас. А пять тысяч семей, живущих в старом Марграде в подвалах и полуподвалах? Им сейчас не до «Планирующей плоскости».

Пять лет Перепелкин бился и доказывал, а теперь вот уезжал в Усть-Манск, потому что в Усть-Манске решили строить новый жилой район из домов типа «Башня» и «Нож». Это, конечно, не «Кленовый лист», но все же близко. И потом, может быть, со временем удастся построить и «Открытую ладонь».

Перепелкин устал убеждать и теперь уезжал из Марграда, как уходят в гневе и обиде от близкого человека, не понимающего тебя, чтобы через мгновение одуматься и с болью признать, что возвращение уже невозможно.

До пивного киоска оставалось шагов тридцать. Перепелкин вцепился в своего двоюродного брата железной хваткой. Тот что-то напевал, попутно давая пояснения.

До поворота оставалось двадцать шагов, пятнадцать. И в это время Сметанников увидел свою жену. И Перепелкин увидел ее.

И она увидела их обоих, причем значительно раньше, потому что стояла в позе полководца, широко расставив ноги и уперев двухкилограммовые кулаки в бедра.

Сметанников только присвистнул, вырвался от Перепелкина и опрометью бросился в обратную сторону. Его жена тоже взяла с места в карьер. Свирепый ветер чуть не опрокинул Виталия на асфальт. Осторожно, как в полусне, дошел он до поворота. За углом снова были «Гастроном» и улица Шпалопропиточная.

Перепелкин стиснул зубы.

До отхода поезда оставалось двадцать минут. Мимо него, как пуля и пушечное ядро, пронеслись Сметанников и его жена. С одного взгляда можно было понять, что он не продержится в лидерах и двадцати секунд.

Перепелкин увидел свободное такси и выбежал на дорогу.

— На вокзал, опаздываю! — взмолился он.

— Садись, — открыл дверцу таксист.

Машина лихо развернулась, Перепелкин отдышался. Теперь-то уж его не задержит этот перекресток.

Такси все-таки. Каким образом такси может ему помочь, он не понимал, но был уверен, что на сей раз все кончится благополучно. Таксист включил правый поворот. Перепелкин зажмурил глаза.

Резко завизжали тормозные колодки, таксист выругался. Виталий со страхом открыл глаза. Такси стояло, уткнувшись капотом в бордюр рядом с «Гастрономом».

— Не получилось, — прошептал Виталий.

— Что за чертовщина! — выругался шофер. — Ведь трезвый я.

— Попытайтесь еще раз, — попросил Перепелкин.

Такси вывернуло на проезжую часть и снова понеслось к перекрестку. Перед поворотом таксист сбавил скорость.

Снова визг тормозов. Такси стояло возле «Гастронома»,

— Вы что-нибудь понимаете? — испуганно спросил шофер.

— Понимаю, — ответил Перепелкин. — Теперь я все понимаю. — Он расплатился с таксистом и вылез из машины.

Шофер сидел с побледневшим лицом и тут же отказался везти кого-то в аэропорт.

Теперь Перепелкин все понял.

Город не хотел отпускать его.

Но с какой стати? Он столько лет пытался сделать город красивым, а получал только выговоры и нахлобучки. Перепелкин снова пошел вперед. Он еще вполне мог успеть на поезд, надо было только поторопиться.

Он шел и думал, что город напрасно старается его задержать.

Он устал, ему все надоело, а в Усть-Манске он сможет осуществить хоть маленький кусочек своей мечты о прекрасном бело-голубом городе. Отпусти! Остались ведь еще Сидоров и вся их группа. Пусть теперь они обивают пороги и доказывают. Отпусти!

Ему все равно нельзя возвращаться после того, как он с треском уволился из управления главного архитектора. Теперь, если он и останется, то ничего не сможет даже предпринять. Ну кем теперь его могут взять на работу? Техником? Инженером? А он и руководителем отдела ничего не смог добиться.

Отпусти!

Чуть не со слезами на глазах Перепелкин завернул за угол.

На привокзальной площади толкался народ. По проспекту Рационализаторов трезвонили трамваи, старушки продавали пышные букеты цветов. Встречающие и провожающие тащили чемоданы, корзины с овощами и фруктами.

Стояли шум и гвалт.

У Перепелкина захлестнуло сердце. Путь был свободен. Очереди перед вагоном уже не было.

Он отдал кондуктору билет, вынул из кармана сигарету и закурил.

— Товарищ, проходите, — сказала кондуктор. — Сейчас трогаться будем.

Он кивнул головой.

— Заходите, а то подножку подниму.

— Поднимайте, — сказал он. — Я, наверное, не поеду.

— Раньше надо было думать, — осуждающе сказала женщина. — Билет-то возьмете или как?

Но он уже махнул рукой и шел к выходу.

Он успокаивал себя тем, что уедет завтра, ведь надо еще сказать Сидорову, что в «Кленовом листе» необходимо поставить «летающие перегородки», иначе получается не совсем красиво и изящно.

Он уже забыл, что говорил об этом Сидорову, и теперь думал о том, что надо хоть на полпроцента снизить стоимость здания. А это значит снова бессонные ночи, снова безумная идея, которая неделями будет смутно ворочаться в гудящей голове, пока не ляжет на ватман четкими линиями. Потом он подумал, что придется ездить, в министерство, доказывать свою правоту на конференциях, строить макеты, получать выговоры за расходование рабочего времени не по назначению. Придется снова сколачивать группу, потому что старая уже начала разваливаться.

Только Сидоров держится молодцом.

И еще, что асфальт надо в городе сделать не серым, а коричневым, с разными оттенками, утопить дома в зелени и не в обычной — хилой и редкой, а густой и могучей. А для ребятишек сделать гектары тайги прямо возле домов, с буреломом, колючими кустами, крапивой, ягодами и цветами, которые можно рвать и приносить домой маме. А для взрослых — тихие, уютные ресторанчики, куда бы не рвались с вечера любители выпить. Разрешить пешеходам спокойно ходить по улицам, не оглядываясь по сторонам на перекрестках, убрать дымящие трубы. И чтобы из каждого окна открывался вид на бескрайнее море зелени, чтобы город был напоен солнцем и чистым воздухом и можно было в любой час бродить по тихим приветливым бульварам и проспектам.

Пусть будет проспект Света, переулок Ромашек, бульвар Роз.

Он подошел к своему дому.

Уже стемнело. Громкие голоса мам звали ребятишек домой. По столу все еще стучали костяшками домино, хотя уже ничего нельзя было рассмотреть. Старушки прощались и все никак не могли проститься.

Обшарпанная дверь, девяносто ступенек вверх.

Перепелкин открыл дверь своим ключом и переступил порог. В коридор вышла жена и сказала:

— Я поджарила тебе колбасы. Огурцов нарезать?

Он не успел ничего ответить, потому что она обняла его за шею и тихо-тихо рассмеялась счастливым смехом. Уж она-то знала, что он никуда из Марграда не уедет.

…В домах гасли огни. Город засыпал, только блестящие линии, образованные уличными светильниками, как будто бесконечный шпагат во множестве мест завязывали его тугими узелками перекрестков.

Город погружался в ночь, тихо вздрагивая в полусне, вздыхая, что-то шепча на ухо, тихо улыбаясь и ожидая рассвет.

А под утро по улицам Марграда прошел тихий ласковый дождь.

 

МИХАИЛ ПУХОВ

Пропажа

— В конце концов, у меня отпуск, — сказал Эо.

Он метался по помещению, не глядя на министра внешней безопасности, спокойно наблюдавшего за ним из-за широкого письменного стола. Эо был зол. Он всегда был зол, когда его от чего-нибудь отрывали и приводили в чужой кабинет.

— У меня отпуск, — повторил Эо. — Но вы все-таки разыскиваете меня на реке, высылаете вертолет и возвращаете меня в город. Зачем? Только для того, чтобы рассказать о происшествии, пусть интересном, но лишенном деталей, за которые можно было бы ухватиться.

— О чем вы говорите?

— Вы сами прекрасно знаете, — сказал Эо. — Вы думаете, что, отдыхая в глуши, я не беру с собой телевизора? Вы думаете, я не знаю, что вчера ваш дозорный крейсер встретил чужой звездолет? И что это случилось всего в световой неделе от Мариона?

— Не вчера, а больше недели назад, — поправил министр. — Вчера мы только узнали об этом. Скорость света, к сожалению, ограничена.

— Все равно, — сказал Эо. — Наш труд — сопоставление фактов. Один факт — очень мало. Два факта можно связать одним-единственным способом. Работа детектива начинается с трех фактов, которые можно объединить в три принципиально различные цепочки. А в вашем деле нет этих трех фактов. Да что я говорю? Там нет даже проблемы! Для Мариона есть, а для детектива нет.

— Успокойтесь, — сказал министр внешней безопасности. — Почему вы думаете, что я вызвал вас из-за этого корабля?

— А зачем же еще? — сказал Эо. — Опасность. Безопасность. Внешняя угроза. Я не думаю, что вы составляете исключение. Тем более что у вас такая специальность.

— Отчасти вы правы, — сказал министр. — Появление чужого звездолета нас огорчило. Но пока вам действительно нет места в этом деле.

— Зачем же вы меня вызвали? — спросил Эо. Он медленно остывал.

— Есть еще одно происшествие, — сказал министр внешней безопасности. — Уже по вашей части. В институте прикладной физики пропала «машина времени».

— Что? Опять аппарат Росса?

Министр слабо улыбнулся.

— Нет, аппарат Росса находится под охраной. Они разработали свою собственную модель, на совершенно другом принципе.

— Ну и что? — спросил Эо. — Ее украли?

— Нет, — сказал министр внешней безопасности. — Вчера состоялись ее первые испытания, и она исчезла. Вместе с водителем.

— Если предел вашей модели — неделя, то она никак не могла затеряться в далеком прошлом. — Эо сделал паузу. — Но почему тогда вы не подняли тревогу в момент предполагаемого финиша, восемь дней назад?

Светило института прикладной физики Крамп нервно потер ладони. Он был сутулый, бородатый, неопределенного возраста. В лаборатории стояла жара, и по лицу Крампа струился пот. Его глаза были спрятаны за тяжелыми квадратными очками. Рядом с ним на лабораторном столе дымился паяльник. Крамп походил на обыкновенного радиолюбителя.

— Вообще-то вы правы, — сказал он. — Но точное время переноса было установлено в самый последний момент. Нас очень торопили. Ничего не поделаешь, конец квартала.

— Ясно, — сказал Эо. — Непонятно только, как вам удалось избежать парадокса?

— Что вы имеете в виду?

— Очень просто, — сказал Эо. — Своим появлением в прошлом вы его изменяете. Поэтому и настоящее должно изменяться. Раньше из этого делали вывод, что «машина времени» невозможна. Вы построили ее, но парадокс остался. Вы показали, как он решается в рамках вашей работы?

Крамп снял очки и провел ладонью по глазам. Глаза у него были слегка воспаленные. Он пожал плечами.

— Нет, никто у нас этим не занимался. У нас не хватает людей.

— Но о парадоксе вы знаете?

— Знаю. Нам все уши им прожужжали. Но действующие модели построены.

— Понятно, — сказал Эо. — Значит, вы опровергли все возражения экспериментом. А теорией вы занимались?

— Конечно, — сказал Крамп.

Он достал из кармана платок и вытер пот со лба.

— Наши модели уходили в прошлое очень недалеко. Для того чтобы зарегистрировать перенос, потребовалась уникальная аппаратура. При ее разработке нам пришлось решить ряд совершенно новых проблем.

— Я имел в виду другое, — сказал Эо. — Но пойдем дальше.

Вы сказали, что модели перемещались в прошлое на небольшие промежутки времени. Какие именно промежутки?

— Единицы наносекунд.

— Так мало? С чем это было связано?

Крамп снова вытер пот.

— С потреблением энергии. Машины расходуют массу электричества, хотя и малы.

Порывшись в ящике стола, Крамп извлек оттуда блестящий параллелепипед, похожий на зажигалку, — Вот одна такая модель. Увеличение раз в десять.

— Спасибо, — сказал Эо.

Он повертел параллелепипед в руках и положил на стол.

— И как же вы выкрутились?

— Мы кое-что улучшили, — сказал Крамп. — Перешли на другие материалы. Это позволило при тех же затратах послать на неделю в прошлое пилотируемую капсулу.

— Сразу с человеком?

Крамп помолчал.

— У нас не было выхода. Дистанционное управление на таких больших интервалах времени практически невозможно. Киберсистемы очень тяжелы…

— Что представляла собой ваша машина?

Крамп достал из ящика прозрачную стеклянную сигару.

— Вот. В масштабе один к ста.

— А как вы попадете внутрь?

— Через специальный герметичный люк.

— Почему герметичный?

— Мы знаем, что капсула отправляется в прошлое. Но она не сможет финишировать там же, где стартовала. Ведь в момент финиша место старта занято.

— Подождите, — сказал Эо. — Ага, понял. Она там уже стоит. Продолжайте.

— Если капсула сместится на несколько километров вверх, человек задохнется.

— Почему вверх?

— Капсула может сместиться в любую сторону. В том числе и вверх. Лишь бы на свободное место.

— А почему вы говорите о километрах?

— В опытах с моделями расстояние между стартом и финишем достигало двух с половиной метров. На основе анализа размерностей можно сделать вывод, что смещение примерно пропорционально размерам объекта.

— Подождите, — сказал Эо. — Ага, понятно. Звучит разумно, но мне хотелось бы ознакомиться с результатами испытаний.

Крамп подвинул к нему толстый том.

— Наш последний отчет. Здесь есть все, начиная с самой первой работы.

— Спасибо, — сказал Эо. Он с некоторым трудом затолкал книгу к себе в портфель. — Модели я тоже возьму, если не возражаете. До свидания.

Он взял в правую руку отяжелевший портфель и вышел из лаборатории.

Вид с террасы, примыкавшей к рабочему кабинету Эо, открывался великолепный. Прямо внизу, под обрывом, текла река, повторяя движения берегов. Дальше, на той стороне, на несколько километров тянулись луга, покрытые изумрудно-зеленой, очень высокой травой.

Еще дальше — ближе к горизонту — из травы поднимались приземистые деревья с горизонтальными кронами. Еще дальше земля смыкалась с небом, которое было голубым и безоблачным. Министр внешней безопасности повернулся к Эо.

— Насколько я понял, ваше дело тоже не прояснилось.

— Ошибаетесь, — сказал Эо. — Остались пустяки. Теперь я должен сесть и немного поработать. Думаю, все будет в порядке.

Министр внешней безопасности оттолкнулся ногой от пола террасы. Кресло закачалось.

— У вас есть основания так считать?

— Да, — сказал Эо. — Оказывается, у них масса существенных недоделок. Особенно это касается парадокса.

— Ну да. Вы наверняка где-нибудь читали, что «машина времени» невозможна, потому что она позволяет вам влиять на прошлое, а тем самым и на настоящее, тогда как в действительности и то и другое неизменно. В этом и заключается парадокс. Всякий, кто взялся за конструирование «машины времени», должен серьезно подумать, как его решить.

— А он разрешим?

— В принципе да. Например, если, перенесясь в прошлое, вы будете невидимы, неощутимы и лишены возможности вмешиваться в то, что там происходит, парадокс исчезнет. Пример — аппарат Росса.

— Ладно, объясняете вы хорошо, — сказал министр. — Так вы считаете, что пропавший водитель сейчас где-то поблизости невидимый и неощутимый?

— Не обязательно, — сказал Эо. — Я привел просто одно из возможных решений парадокса. Если оно не противоречит тому, что мы знаем, то скорее всего потому, что мы не знаем ничего.

— Понятно, — сказал министр. — А какое решение предлагают они?

— Они? Никакого.

— Но вы только что сами сказали, что каждый, кто конструирует «машину времени», должен серьезно над этим парадоксом задуматься!

— Мало ли что я сказал! Они этим не занимались. Они считают, что раз у них есть действующие модели, то…

Эо задумался.

— Раз у них есть модели, — сказал министр, — то что? По-моему, вы не закончили свою мысль.

— Подождите, — сказал Эо. — Извините, пожалуйста, но мне срочно нужно в машинный зал. Я быстро.

Через несколько часов, когда Эо вернулся, терраса была пуста. Эо прошел через дом к взлетной площадке, набрал адрес на киберпилоте.

— Проходите сюда, пожалуйста.

— Спасибо. — Эо приоткрыл дверь в комнату. — Извините.

— Это вы, инспектор? — сказал министр. — Заходите, присаживайтесь.

В помещении было звездно. Телевизор здесь был во вею стену, и сейчас, когда на экране дрожали крупные звезды, комната больше всего напоминала рубку космического корабля.

— Дозорный крейсер с телепередатчиком подходит к чужому звездолету, — сказал министр. — Начинается самая опасная фаза.

— Возможно, — сказал Эо. — А для того парня она уже кончилась.

— Он погиб?

— Нет, — сказал Эо. — Но… Сейчас я все объясню.

Изображение на стене отдалилось, и стала уже видна вся рубка управления с космонавтами около пультов. Один из них крутнул рукоятку, и звезды начали расходиться, как будто картина звездного неба стремительно надвигалась.

— Помните, что мы говорили о парадоксе? — спросил Эо. — Парадокс невозможен — вот от чего я отталкивался. Мне удалось найти его истинное решение.

— Теоретически?

— Как всегда, — сказал Эо. — Но я уже получил экспериментальное подтверждение.

— Так быстро?

— Ну экспериментов я не проводил, — сказал Эо. — Я не экспериментатор. Они проделали их сами, но дали неверное истолкование. На самом деле все просто. Вы уходите в прошлое, но что может вам помешать влиять оттуда на настоящее?

Министр подумал.

— Я знаю одно — я все пойму, когда вы мне все объясните.

— Объясняю, — сказал Эо. — Вам помешает расстояние. Ведь «машина времени» передвигается и в пространстве.

— Разве? — сказал министр.

Он глядел в прозрачную стену.

Звезды там оставались безразмерными точками, несмотря на то, что расстояния между ними увеличивались. Постепенно они уходили за край экрана.

— Посмотрите на звезды, — сказал Эо. — Звезды находятся от нас так далеко, что мы видим их такими, какими они были многие годы назад. Если бы что-нибудь произошло на одной из них вчера или даже в прошлом году, мы бы об этом не знали. Ведь такое прошлое причинно не связано с нашим настоящим.

Министр промолчал. В центре экрана осталась только одна звезда, остальные ушли за его пределы. Она, медленно разбухала. Эо открыл портфель.

— Вот график, — сказал он. — До вчерашнего опыта они запустили в прошлое несколько десятков моделей. По вертикальной оси здесь отложено расстояние, по горизонтальной — промежуток времени между стартом и финишем. Чем, по-вашему, замечателен этот график?

Министр не ответил. Звезда в центре экрана превратилась в цилиндр с четкими очертаниями.

— Сейчас я все объясню, — Эо достал из портфеля кипу исписанных листов. — Время между стартом и финишем оказывается равным соответствующему расстоянию, деленному на скорость света. Путешествуя во времени, тело проделывает в пространстве путь, равный скорости света, умноженной на время, пройденное в прошлое. И парадокс исчезает.

— Почему?

— Потому, — сказал Эо. — Ведь, говоря о парадоксе «машины времени», неявно подразумевают, что перенос в прошлое происходит в фиксированной точке пространства. Например, мы с вами смотрим телевизор, а потом некто с «машиной времени» переносится на час назад и ломает его. Понимаете, где здесь парадокс?

— Да, — сказал министр. — Это вы мне уже объяснили.

— А что произойдет на самом деле? — сказал Эо. — Что произойдет в действительности согласно элементарному соображению, что парадокс невозможен, и вот этому экспериментальному графику? В действительности некто с «машиной времени» окажется от нас на расстоянии одного светового часа. Чтобы вывести из строя наш телевизор, ему придется лететь сюда самому или посылать сигнал по радио своим единомышленникам, а даже радиоволна доберется до нас не раньше чем в тот момент, когда он отправляется в прошлое, и парадокса не возникает. Теперь понимаете?

— Кажется, да, — сказал министр. — Но какое отношение эго имеет к нашему происшествию?

— Прямое, — сказал Эо. — «Машина времени» отправилась в прошлое на семь суток. По причинам, которые я вам только что изложил, в результате она очутилась от нас очень далеко, на расстоянии световой недели. Понимаете?

Эо повернулся к телевизору и некоторое время смотрел на предмет на экране. Потом извлек из портфеля маленький стеклянный цилиндр.

— Полюбуйтесь на макет «вражеского разведчика», — сказал Эо. — В масштабе один к ста.

Зазвонил видеофон. Экран заполнило большое лицо министра.

— Извините, инспектор. К вам можно?

Эо пошарил рукой в поисках выключателя.

— Добрый вечер.

— Я по делу, — сказал министр. — Как у вас темно.

Эо оторвал глаза от экрана и посмотрел вперед сквозь ветровое стекло. Небо было еще светлое, но солнце уже зашло. Оно село за левым берегом, за высоким лесом, тянувшимся вдоль реки, и небо в той стороне хранило отпечаток зари. А над головой осталась только блеклая синь, и вода впереди была гладкая и серая, потому что в ней отражалось небо, уже начавшее темнеть, а ветра и вовсе не было, он прекратился сразу же после захода, и лишь изредка вдоль реки расходились круги от кормящейся рыбы.

Прямо впереди, почти на горизонте, две сигнальные мачты сливались в одну, отчетливо выступая на фоне светлого неба.

— Я слушаю, — сказал Эо. — Но, ради бога, не присылайте вертолета.

— У меня дело другого рода. Инспектор, я должен вас поздравить.

— Поздравить? — удивился Эо.

Он смотрел вперед. Небо там было еще светлое, и вода рядом с лодкой была гладкая и светлая, но немного дальше, где на нее падали тени и отражения от берегов, она была такая темная, что сливалась с сушей.

— Вы знаете, что я люблю ясность, — сказал министр. — Говоря короче, вы и Крамп представляетесь к Планетной премии по физике за этот год.

— Я и Крамп? — удивился Эо. — И Планетная премия? Неужели за «машину времени»? Но я — то здесь при чем?

— Не говорите глупостей, — усмехнулся министр. — Кто же будет давать Планетную премию за «машину времени», которая забрасывает вас неизвестно куда!

— Тогда я совсем ничего не понимаю, — сказал Эо.

Створный знак сместился с далекого горизонта и был теперь совсем близко, и сигнальные мачты расползались в разные стороны, потому что Эо выруливал параллельно берегу, чтобы не врезаться в груду камня.

— Сейчас объясню, — сказал министр. — Я повторяю — что это за «машина времени»? Это уже не «машина времени», а космический корабль.

— Космический корабль?

— Да, — сказал министр. — Вы помните, сколько времени это устройство добиралось до финиша? Минус одну неделю. А сколько его будут везти сюда? Гораздо больше, только с обратным знаком. Вдумайтесь в эти цифры. Вы сразу поймете, что речь идет об идеальном звездолете, всю теоретическую и экспериментальную базу под который подвели вы. Мы будем путешествовать во времени, чтобы передвигаться в пространстве.

— Подождите, — сказал Эо. — Дайте сообразить. Ага, начинаю понимать.

— Вот видите, — сказал министр внешней безопасности. — Я тоже не так плохо объясняю.

 

ВЛАДИМИР ЩЕРБАКОВ

Прямое доказательство

ПЕРВЫЙ РАЗГОВОР О ВСТРЕЧНОМ ВРЕМЕНИ

С памятью происходит иногда что-то странное. Как будто начинает проявляться старый негатив.

Снова вдруг видишь костры, на которых мальчишки жгут осенние листья, и отчетливо слышишь забытые голоса, а закроешь глаза — снова тепло застывшим рукам.

…На песчаных осыпях мы подбирали желтые камни и разбивали их — там прятались прозрачные кристаллы. Мы искали железо, золото, алмазы. И находили. Позже мы говорили о ракетах, о звездах и о планетах, о «машине времени», даже не подозревая, что мы сами — путешественники во времени.

Время похоже на пассажирский состав: за окном проплывают деревья, дома, люди… Постукивая колесами, посвистывая, везет нас поезд вперед, вперед, вперед…

Но почему мы не забываем о начале пути? Почему воспоминания порой не только не гаснут, но, наоборот, становятся словно четче, сильнее? Словно есть другой поезд, мчащийся навстречу, в какой-то миг поравнявшийся с нами и ушедший в наше прошлое, в старое время. И как будто есть в этом поезде кто-то похожий на нас, очень похожий, наше второе «я», и с ним мы связаны тонкой нитью мысли.

…Еще года два назад я подтрунивал над Сафоновым, потому что мир с единым временем казался мне незыблемым.

В один из вечеров я впервые задумался о встречном времени.

Мысль о мире, невидимо пронизывающем наш мир так, что у каждой травинки, каждой песчинки есть двойник, живущий наоборот, неожиданно показалась мне поэтичной и немного странной.

В тот памятный вечер мы сидели у раскрытого окна. Уличные фонари уже погасли, и на светлом пепельном небе зажглась голубая звезда. Разговор выдохся. Мы молча смотрели, как из-за соседнего дома выползала круглая белая луна. Листья тополей тихо позванивали, и теплые волны воздуха доносили до самого окна этот зеленый шум.

— Значит, можно встретиться с будущим? — спросил я.

— Да, можно. Но только раз.

— Как два встречных поезда?

— Да, как два поезда.

Не будь Валька моим другом, я, может быть, поверил бы ему гораздо раньше. Но ведь когда-то мы бегали с ним вместе на лекции и за одним столом вычисляли криволинейные интегралы, поэтому я отнесся к его идее как к своей собственной — скептически. Мало ли мыслей бродит в голове каждого из нас? А тут, собственно, и идеи никакой не было.

Теперь-то я понимаю, что идея все-таки была: доказать экспериментально существование такого мира. Можно мысленно проследить свой путь во времени, встреча с двойником должна состояться в середине пути. В этот короткий миг обозначатся прошлое и будущее, но удастся ли поймать его, почувствовать, осознать?

— Ты ошибаешься, Влах, — сказал я, — встречное время — это легенда, не больше. Если и существует такой мир, то он навсегда останется для нас невидимым и неощутимым.

Он молчал. Мне стало жаль мечту, которую он не мог защитить. Захотелось поверить в нее… изобрести что-нибудь, наконец.

— Ты смог бы, — спросил я, — представить мелодию в обратной записи? Мне кажется, «музыка наоборот» — это какофония.

— То же самое сказали бы те, из другого мира, если бы… понимаешь?… А это мысль! — Он оживился. — Обратная запись — мысль! Нужно только немного переделать магнитную головку, тогда можно все воспроизвести, У тебя ведь был магнитофон?

Я достал магнитофон и посмотрел на часы. Было без четверти час. Хотелось спать. Я понял, что его так взбудоражило. Мы ведь не зря спорили о симметрии и квантовом обмене. Ему хотелось поймать радиосигналы наших двойников. Но что такое их голоса или музыка? Бессмысленный шум, все звуки следуют в обратном порядке.

И потом искажения, неизбежные пропуски, замирания сигналов — кто сможет учесть это? Если только эти сигналы можно услышать вообще.

Но на магнитофоне можно все-таки попытаться записать сигналы и пустить затем ленту обратным ходом. И если удастся услышать хоть одну музыкальную фразу, хоть обрывок разговора на русском, английском, турецком, японском… Только бы услышать! Вот что я вдруг прочел в его глазах.

Он верил и не верил. У него было очень серьезное лицо, волосы упали на лоб, и на правой руке вздулась и дрожала синяя жилка.

Удивительно, что эта простая мысль никому раньше, по-видимому, не приходила в голову. Он снял крышку магнитофона, щелкнул клавишами, настроил приемник на какой-то вибрирующий звук. В черном квадрате окна плавали красные и синие огни, потом окно качнулось, деревья загородили звезды. Я почувствовал под головой подушку. Он обернулся ко мне и что-то сказал.

— Да, да, оставайся, Влах, — ответил я наугад, — свет мне не помешает.

Во сне мыслят образами. Прошлое — это мой Синегорск и солнце в зеленой траве. Будущее — как далекое облако у горизонта.

Наше будущее — это чье-то прошлое. Все ясно и просто.

Валька сидел ночь напролет, в комнате горел свет, и потому-то, наверное, ночь превратилась в летний вечер, когда ветер поднимает с дороги облачка пыли и они бегут до самого дома, а там ждет мать, которая, оказывается, вовсе не умерла давным-давно, а жива и здорова. Вот уже хлопотливо собирается чай на старом деревянном столе, а у окна стоит и улыбается большеротая длинноногая девчонка.

Еще один вечер, но совсем другой. Сентябрь. Далекие звонкие голоса. Гудки. На столе — письмо.

Пытаюсь угадать, чье письмо, и не могу. Стараюсь припомнить…

Догадаться… Или забыть?

Кто-то теребит за плечо:

— Вставай, вставай, старая дохлятина, кое-что расскажу.

— Как дела? — спрашиваю я.

— Сейчас увидишь. Вставай — опоздаешь на работу.

Он поставил самую удачную ленту. Минуты две магнитофон шипел, свистел, щелкал, наконец лента пошла, и я услышал шумную смесь ударника, трубы и тромбона.

— Это не то. Это прямая запись. Это Роуз, современная пьеска для джаз-оркестра. Дальше, слушай дальше.

Звук был очень слабый. Что-то сказала женщина — совсем тихо, голос почти растворился в тишине.

Я замер. Но пошла опять какая-то мешанина. Шум, свист, гром…

ТАК УБИВАЮТ МЕЧТУ

В то утро, когда мы впервые услышали обратные радиосигналы, мы договорились о четкой «программе исследований». Впрочем, это было бесполезно. Второй вечер был похож на первый. Сафонов накурил так, что я едва видел его руки, и кольца магнитной ленты, и горку кассет, и он говорил, говорил, а я не то помогал, не то мешал ему.

Много записей было пустых — шум в прямом и обратном направлении.

Мы стирали все с таких лент и записывали снова. А потом слушали.

Два-три осмысленных слова, по-моему, еще не означали, что мы слышим наших двойников. Из случайного набора звуков тоже иногда рождается слово или мелодия.

Правда, очень редко. Но во что легче поверить — в существование мира со встречным временем или в то, что из шума случайно составилась подходящая комбинация звуков?

Мы не поймали больше ни звука. Эфир молчал. Может быть, мой радиоприемник был слаб, а может быть, самые обычные шумы и передачи радиостанций совсем заглушали сигналы — этого мы не знали. Да и где был этот встречный мир — далеко или рядом?

Несколько дней Влах работал до утра. Он приходил, включал приемник, и начинались настоящие поиски, напоминающие радиоигру «Охота на лис».

В конце концов мы запутались в записях и потеряли ту самую первую ленту с одним-единственным обрывком фразы.

Влах отнес мой приемник в институт и что-то с ним сделал. Теперь хорошо различались все шумы, даже шум электронов в лампах, похожий на стук сухих горошин.

В тихие погожие ночи мы вслушивались в ставшие такими привычными звуки. Но это были мертвые звуки.

А утром на работе я ставил локти на стол, подпирал голову руками и — буду честен — дремал так до тех пор, пока локти не разъезжались в разные стороны.

— С добрым утром, — сказала мне однажды после этого шустрая Верочка, которая вообще обращалась со мною так, как будто я был ее однокашником, а не руководителем темы.

Почему-то я рассказал ей все.

— Странная история, — сказала она. — Двое молодых бездельников, из коих один мог бы уже защитить диссертацию, или жениться, или сделать что-нибудь полезное, бьют баклуши и занимаются ерундой. Впрочем, нет. История, пожалуй, не такая уж странная. Скорее обычная.

Она даже не спросила, что же за сигналы мы поймали в тот вечер. И это была она — а что бы сказал на ее месте кто-нибудь другой!

Как разгадать эту многочисленную породу людей, которые знают точно, как следует и как не следует жить? И даже — какие книги читать?

А она могла все понять. Она, оказывается, знала даже о чуде Джинса. Если в печь поставить сосуд с водой и вода замерзнет, вместо того чтобы закипеть, — тогда и произойдет это самое чудо.

Джине первый вычислил вероятность того, что молекулы воды смогут — из-за простой игры случая — потерять свою энергию, а печь, наоборот, еще сильнее нагреться.

Я прекрасно понимал, что вероятность «чуда» не совсем равна нулю, но зато описывается таким количеством нулей после запятой, что ни один нормальный человек никогда не станет принимать ее в расчет.

— А ты готов поверить даже в чудо Джинса, — говорила Верочка. — Хочешь, я подсчитаю вероятность того, что из случайного шума возникли одно или два законченных слова?

— Во-первых, шум всегда случаен, выражайся точнее, — ответил я ей. — Во-вторых, подсчитаешь не ты, а машина, ты только составишь алгоритм и программу, и то по тем формулам, которые напишу я. В-третьих, это не так все просто. Это ведь не чудо Джинса. Ты что ж, всерьез думаешь, что это не случайность? Тогда что? Сигнал? Но ты и это отрицаешь. Что же остается?

— Ничего. Где вы взяли ленту? Ах, Влах достал! А вы проверили ее перед тем, как записать сигнал?

— По-моему, нет, — не очень уверенно сказал я, удивленный той легкостью, с какой мне давался урок по «основам».

— Вот и разгадка, — продолжала она. — Уж если чему-то верить, то скорее всего тому, что на ленте осталась какая-то старая запись. Точнее, маленький ее кусочек. Забарахлило стирающее устройство или остановили магнитофон… да мало ли причин.

Я задумался. Она была права.

Самое простое приходит в голову последним. Как будто прояснилось.

Практичная Верочка поставила нас на место. А ведь когда-то я помогал ей писать диплом, за что она позволяла иногда приглашать ее в кино — до тех пор, пока она не вышла замуж за Толю.

Я взглянул на нее и поймал в ее глазах выражение, которое красноречивей всяких слов свидетельствовало о том, что она отлично понимает примерный ход моих мыслей.

Вскоре после этого я попросил Сафонова уйти. Мне надоел сумасшедший дом по ночам. В огромном ворохе катушек я разыскал (чудо Джинса возможно!) ту ленту с одной-единственной фразой и отдал ему приемник и магнитофон. Потому что его собственный приемник давно уже не работал.

— Возьми приборы, — сказал я, — работай, если хочешь. Когда запишешь настоящие сигналы, я подарю их тебе.

Он понял. Дело было, конечно, не в том, что я не высыпался. Я перестал верить, вот что это означало. Верил ли я раньше? Наверное, да. По крайней мере, тогда, когда была сделана первая запись.

Первая и последняя?…

Алгоритм Верочка все-таки составила. Случайное слово не получилось, у машины не хватило памяти.

ДВА ПИСЬМА

Между двумя письмами, о которых я теперь должен рассказать, есть какая-то едва уловимая связь.

Это мне стало ясно потом, много позже, как стала ясна и причинная связь событий, следовавших друг за другом словно времена года.

О первом письме я, кажется, упоминал выше. Оно пришло из Синегорска в один из сентябрьских дней. Письмо было от Ольги, простое письмо в десять фраз. Я ничего не забыл, я не ответил ей тогда.

Потому что не знал, что писать.

И еще потому, что голова была занята другим. А через год я не написал потому, что было уже неловко писать после такого долгого перерыва. Еще позже, через два года, я вспоминал о ней, но писать уже не мог. Я пробовал это сделать, но получалось довольно глупо.

Я порвал неотправленные письма одно за другим и успокоился.

Когда это было? Может быть, четыре, а может быть, шесть лет назад.

Ждала ли она, хотела ли, чтобы я написал ей? Через два, три, четыре года? Я не знал этого, скорее всего, как мне казалось тогда, нет. Потом я понял, что это было ошибкой. Письмо никогда не поздно написать при условии, что оно будет хорошим и искренним.

Второе письмо было от Вальки, я получил его месяца через полтора после событий, о которых я рассказывал выше. В нем было несколько типично Валькиных строк:

«Внезапный порыв сорвал меня с места. Причалил в Батуми. Отпуск. Веду махровую жизнь в джунглях, близ дома отдыха «Буревестник». Остолбенел от тепла. А на днях случилась оказия: на катамаран с острова Хонсю сиганул здоровенный парень, прозванный в местных кругах Болваном. Ну, сам понимаешь, ко дну пошла вся эта эскадра…

Росинант, он же Влах».

Постановили: за невыдержанность и поспешность сбросить Болвана с Высокой скалы — 3 метра — в море.

Вчера вечером впервые в жизни увидел, как в ночное небо врезался крупнейший болид — зрелище феноменальное. Подробности телеграммой. Будешь литы в Москве 14-го? Есть важные новости.

Жму копыто.

Почему он послал это письмо?

Думаю, что он хотел, если можно так выразиться, подготовить меня. Фразу «Есть важные новости» я не без оснований связывал с тем, чем мы так долго и безуспешно занимались. Но неужели он и в доме отдыха возился с магнитофоном?

Он вернулся в Москву четырнадцатого.

— Там идеально прозрачная ионосфера, — уверял он меня. — Где ты найдешь место лучше, чем под Батуми? И масса свободного времени. Я мог работать целый месяц, и мне никто не мешал.

— Может, мир со встречным временем ближе к Батуми, чем к Москве? — предположил я. — Или Черное море служит огромным рефлектором для радиоволн?

— Смеешься? Вот послушай.

Он привычно щелкнул клавишами, и мой магнитофон (до чего же он теперь жалко выглядел) подмигнул мне. зеленым глазом настройки. Запись была действительно необычная. Вот она: «Валя… Слышишь меня? Я из Синегорска… Скоро приедем. Да, с Ольгой. Спасибо…» — Ну, так ты собираешься в Синегорск? — спросил он меня.

— Нет. Все давно прошло.

Я знал, почему он спросил меня об этом. Нетрудно узнать мой голос на этой записи. Мне же казалось, что произошло недоразумение: в Синегорске не было радиотелефона, значит, мой голос не попал бы оттуда в эфир и радиоприемник не смог бы его поймать.

— Не было, так будет, — настаивал он.

— Вряд ли. Там всего десять тысяч населения.

— Да пойми ты — это же телефонный разговор из нашего будущего! А для них оно прошлое и настоящее.

Я понимал. Но, честное слово, я не собирался в Синегорск: сотни километров — ради чего? Да, я хорошо помню его улицы, кончавшиеся оврагами, лощинами и перелесками. Его деревянные дома и нечаянную любовь. А потом — Москву и университет.

И все, что было до Москвы, стало для меня другим континентом.

Мы запутались в гипотезах.

Вскоре появились новые заботы. Влах на три месяца застрял в командировке. Я серьезно заболел. В больнице я встретил синюю, прозрачную весну.

Но я помнил о Синегорске.

Помнил так, как будто видел…

…Летом в лощинах поднимались высокие травы. В озерах, оставленных половодьем, шуршал тростник.

Мы делали из него копья. На холмах трава росла покороче, зато одуванчиков было больше, попадались васильки, и мышиный горошек, и цикорий. Склон казался местами голубым, местами желтым.

И какая теплая была там земля!

Можно было лечь на бок, и тогда лицо щекотали былинки, шевелившиеся из-за беготни кузнечиков, мух и жуков. Скат холма казался ровным, плоским, и нельзя было понять, где вершина и где подножье. Сквозь зеленые нитки травы виднелся лес и светилось над лесом небо; то сероватое, то розовое от солнца — какое захочешь.

И можно было заставить землю тихо поворачиваться, совсем как корабль.

ВЕСЕННЯЯ ИНТЕРМЕДИЯ

Ко мне в палату однажды пожаловала Верочка. Говорили о каких-то пустяках, о работе. Я поймал себя на том, что отношусь к ней без предубеждения. Здесь, в больнице, с помощью старых книг и личных наблюдений я вывел формулу обычного человека. И в этой формуле было все — любовь и мечта, расчет и глупость, порыв и терпение. Все — во всех, хотя и в разных пропорциях. Или, может быть, такова жизнь, что заставляет проявлять то одно, то другое свойство?

— А как со встречным временем? — спросила она напоследок.

— Не знаю.

— Жаль. Мне это очень понравилось.

— А мне очень скучно. Особенно с тех пор, как я попал сюда. Принеси мне книги из моего сто ла — Слокама, Колдуэлла, Фосетта, Мелвилла, Лондона — всех принеси. За это я расскажу тебе потом о времени. Нет, постой. Я сейчас скажу. Время — это громадный кашалот, который закусывает вселенной и выплевывает косточки.

Я дал ей телефон Вальки (в больнице телефон почему-то не работал), и он явился на следующий день.

— Надолго? — спросил он.

— На месяц. Где был?

— На Волге. В полях-лесах антенны ставил.

— Радары?

— Нет, радиотелескопы, представь себе.

— Ты отощал, как серый волк. Тебя бы на мое место. Жизнь спокойная. Лежи и думай. А хочешь — просто лежи. Только вот что, Влах: обалдел я слегка, понимаешь? Валяешься с утра до утра — и мимо санитарки снуют несносно. Принеси мне брюки и свитер.

— Зачем тебе… — начал было он.

— Штаны и свитер, — отрезал я. — У меня же здесь все отобрали. Вот ключ от квартиры.

Я смотрел ему вслед и думал.

Что ж, может быть, и для него придет Время открытий. Поеду ли я в Синегорск? Я чувствовал, что он прав. И эта правота не нуждалась в моем решении, не зависела от него.

В эти несколько недель, пока я лежал на больничной койке, странные мысли приходили в голову. По вечерам я видел кусок черного звездного неба между занавесками, и мир казался мне просто пустым ящиком, который я мог наполнять раскрашенными кубиками с написанными на них словами: «время», «жизнь», «грусть», «счастье», «человек» — всеми словами, какие я знал.

И в каком бы порядке я ни укладывал эти кубики, в ящике еще оставалось очень много пустого места — он был просто бездонным.

Наконец, мне надоедало смотреть на звезды и размышлять о сознании, творящем мир. Я окунался в книги, которые мне принесла Верочка. Это были книги, многие из которых я и раньше читал. Они до поры до времени валялись в моем рабочем столе, словно поджидали удобного случая, чтобы снова рассказать мне сказки о Полинезии, Галапагосских островах и обоих полюсах — Северном и Южном. Я понял, что все они — Нансены, Магелланы, Колумбы, Лазаревы, Амундсены, — даже если они шли среди заснеженных торосов, в конце концов надеялись открыть волшебную страну, отгороженную от остального мира ледяной стеной.

Книги тоже надоедали.

Ветки багульника, которые принесли моему соседу по палате, то пропадавшему в коридоре, то напропалую игравшему в шашки, напоминали о весне. Еще больше хотелось на воздух, и Сафонов, наконец принес одежду.

Так я оказался на улице — вполне прилично одетым. Я проводил Вальку до самых ворот. Холода, по-моему, уже совсем не чувствовалось, а земля казалась летней… Я словно плыл в синем от голых веток воздухе. Теплый желтый луч, упавший с неба, согрел мою ладонь. Странное чувство возникло у меня — возникло и пропало: не встретился ли я с двойником, не пройдена ли половина пути? Но нет, мне не открылось будущее — должно быть, не пришло еще время.

Но мне вдруг снова показалось это возможным: два мира несутся во времени навстречу друг другу, но для каждого человека, каждого дерева или травинки, для всего сущего в них рано или поздно наступает Совпадение — для каждого в свое время.

Совпадение длится один миг, но оно является полным: два объекта из взаимно вывернутых пространств сливаются в один. И потом стремительно расходятся, чтобы никогда больше не встретиться.

Вот тогда, наверное, и можно успеть заглянуть в будущее, если только всегда быть готовым к этому.

Так не хотелось возвращаться!

Ворота выходили на шоссе. Я повернул назад и, обойдя больницу, перелез через забор, отгораживавший ее от парка.

Здесь, прыгая с кочки на кочку, я буквально столкнулся с двумя мальчишками. Они колдовали у тонкой березы. Маленьким и плохим ножом один из них ковырнул дерево, и сок пошел.

Наверное, я глотнул слишком много воздуха сразу, меня закачало, как на самолете при посадке, и деревья стали медленно противно кружиться. Через минуту, когда я смог стоять, не держась за березу, что-то изменилось. Может быть, просто стемнело, но парк изменился. С паутинки, прилипшей к сучку, слетел солнечный луч, ветви стали серыми, и воздух погас.

Пахло давнишней сыростью.

Мои ботинки были совсем мокрыми, к ним прозаически липли коричневые иглы и вообще какая-то прошлогодняя дрянь.

Мое бегство не прошло даром: я простудился, и меня задержали в больнице.

В один из последних дней пришла знакомая девушка, имени которой я не буду называть. Она тоже что-то принесла мне и что-то говорила. У нее был хороший голос и милое лицо, и было приятно слушать ее, хотя все, что она говорила, было неправдой.

Глядя на знакомую звезду в черной щели между занавесками, я спрашивал себя в эти последние дни: поеду ли я в Синегорск?

* * *

Однажды мне захотелось добраться до истоков человеческой мысли о пространстве и времени.

Что думали об этом тысячи лет назад пророки, передавшие в мифах свое видение мира?

Почему вселенная заново созидается Брамой через каждые восемь с половиной миллиардов лет?

Где истоки этого до странности смелого представления о бесконечных циклах созидания и разрушения? На подобные вопросы ответить совсем не просто.

…Было одно лишь пространство — говорит скандинавская сага — не было ни песка, ни моря, ни волн холодных, ни неба над ними. В северной части пространства располагался вечный источник холода — туманная страна Нифельгейм. Волны Урда, теплого ключа, расположенного на юге, встречались с холодными потоками Нифельгейма. И этому смешению обязана своим возникновением первоначальная материя. От нее произошел мир.

Материя — из пустого пространства. Таков смысл саги, словно предвосхитившей результаты современных исследований. Еще Клиффорд и Эйнштейн мечтали создать теорию, которая вкратце сводилась к следующему: в мире нет ничего, кроме пустого искривленного пространства. Частицы вещества — это такие участки пространства, в которых оно искривлено больше, чем везде.

А перемещение частиц подобно движению волн на поверхности озера.

Волны Урда и Нифельгейма постепенно стали математической реальностью.

А время? Может ли быть такое, что о встречном времени догадывались еще во времена халдеев и древних египтян?

Я попытался представить эпизод, описанный в одной старой книге, которая каким-то чудом попалась мне на глаза как раз в те дни.

— Фараон Хеопс спросил мастера небесных тайн (звание столь же высокое, как и звание начальника телохранителей): — Правда ли, что ты можешь заставить отрубленную голову снова прирасти к плечам?

— Да, повелитель, если это будет угодно богам, — ответил мастер.

Он был одним из тех, кто составлял план Великой пирамиды, рассчитав вход в нее так, что из самой его глубины можно увидеть священную звезду.

— Пусть приведут раба, — сказал Хеопс верховному писцу.

— О повелитель, — возразил мастер, — великое строительство еще не кончилось, и пусть жизнь даже одного-единственного раба не зависит от моего искусства.

Хеопс удивленно взглянул на мастера.

— Что нее ты предлагаешь?

— Пусть принесут гуся или пеликана, но я должен сам выбрать его, дабы согласовать с волей богов.

— Тебе всегда удается своевременно узнавать волю богов? — спросил Хеопс, и едва заметная улыбка тронула его губы.

Мастер молчал. Он хорошо знал, что равных ему не было во всей долине Нила и далеко за ее пределами. Едва касаясь пальцами, легкими, как струны, он мог открыть душу вещей и животных, он мог читать мысли и помнил древние слова, пришедшие согласно легенде со священной звезды.

— Хорошо, — сказал фараон, не дожидаясь ответа, — я согласен, но если ты ошибешься, то вторым, после птицы, будешь ты сам.

Гусь был обезглавлен, и тело его оставлено в одном конце комнаты, а голова — в другом.

— Можешь начинать, — сказал Хеопс.

Тело и голова птицы быстро поползли навстречу друг другу и соединились, причем пятна крови на перьях исчезли, как будто их не было вовсе. Гусь поднялся на задние лапы и тревожно загоготал.

Самым интересным в этой истории было объяснение, данное фараону астрологом.

По его словам, согласно древнему замыслу богов, никакие усилия смертных не смогут нарушить всеобщей гармонии и равновесия: любое их действие повторяется небом в обратном порядке и общий результат тем самым сводится на нет. Так, вместо птицы с отсеченной головой там появляется целая птица, которую, с согласия богов, можно иногда обменять на убитую.

— Ерунда, — сказал Валька, когда я рассказал ему об этом. — Выбрать гуся, которому пришло время встретиться с двойником? И потом, как ты выражаешься, обменять? Нет, к нам это отношения не имеет.

— К нам?… Учти, Влах, они в голове умещали всю премудрость тысячелетий, ныне частично утраченную, частично искаженную и лишь в малой части ставшую основой современной цивилизации.

— Если хочешь учиться у астрологов узнавать волю богов, тебе нужно родиться снова — в более подходящее для таких упражнений время.

— Боги! Да они не верили в них! Боги для многих из них — словесная формула, не более. Или древние, освященные временем предания. По крайней мере, для самых умных из них.

— Слишком оптимистично.

— Да нет же. Вспомни, даже много позже, в просвещенной Элладе, Аристотель был обвинен в богохульстве и присужден ареопагом к смерти, но успел спастись, убежав на Эвбею. Диагор, отрицавший существование богов, также удалился в изгнание после того, как его приговорили к смерти. Сочинения Протагора публично сожжены, а сам он изгнан. Продик, утверждавший, что боги лишь олицетворение сил природы, казнен… Ну? Кто же осмелился бы открыто отрицать? Разумеется, из тех, кто хотел бы сохранить себе жизнь?

Валька неопределенно махнул рукой.

— Ладно. Меня это не очень волнует. Скажи лучше: ты в Синегорек поедешь?

— Этого я пока не знаю.

СИНЕГОРСК

Прошел год с небольшим — и все переменилось. Осенним вечером, когда солнце катилось по крышам дальних домов, а на темно-серой ленте реки дрожали длинные тени, я вспомнил о Синегорске. Но совсем не так, как раньше. Здесь, на осенней набережной, я уже, кажется, не сомневался.

Слева от меня, на пригорке, деревья позванивали сентябрьскими листьями. Над горизонтом висели желтые края облаков, и небо там было жарким и плотным, но над головой уже рассыпался голубой пепел. На реке, начинавшейся где-то в розовом закате, гасли и тонули золотые огни; Здесь, на грани осеннего дня, мир показался мне широким и светлым, а листья и травы вспыхнули вдруг чистым и ярким пламенем.

Я не сразу догадался, откуда этот необъяснимый свет.

От уходящего солнца остался красный полумесяц. Оно почти скрылось там, где за лесами, за реками был Синегорск. Кто знает, может быть, его-то лучи и пробили маленький канал между прошлым и будущим? Верили же мы в то, что каждый из нас должен рано или поздно встретиться с другим миром…

И в то, что поток фотонов мог облегчить квантовый обмен. И мы уже знали, что мир вокруг нас совсем не такой простой, каким он кажется тем, кто привык к нему.

Ложная память, по-моему, так это называется. Я словно снова пережил то, что уже было когда-то давно.

Я поднял руки вверх — они как будто коснулись прохладного неба. Мне хотелось удержать солнце, еще и еще видеть и слышать, как дышит зеленая земля. Но можно ли это сделать? Странная минута…

Наверное, меня давно тянуло в Синегорск, просто я не признавался себе в этом. Нужно спешить, думал я, можно собраться очень быстро. Разве мало трех дней? Уехать от всего, что надоело, от бесполезной и нудной толкотни. А там видно будет… Влах был прав, конечно, я позвоню ему оттуда.

В этот момент я действительно знал или, может быть, чувствовал все, что случилось потом, словно встретились настоящее, прошлое и будущее. Я знал, что скажу Ольге.

Знал, на каком поезде поеду, и в ушах уже раздавался стук колес.

Знал все о встрече и о первом глотке воздуха, когда я спрыгну на почти пустую платформу.

О старых вещих соснах, все еще рассказывавших, наверное, ту самую историю, начало которой я слышал в детстве. Я представил все это так, как потом и оказалось на самом деле.

Ясно прозвучал гудок, протяжный, как северная песня.

Я шел сначала медленно, потом все быстрее и быстрее. И мне казалось — я представил себе, что кто-то другой, похожий на меня, шагал навстречу горячему восходящему солнцу и протягивал к нему руки.

 

АНДРЕЙ ДМИТРУК

Самсон-двенадцать

Года четыре назад, в мае я зашел в букинистический магазин на Кузнецком мосту. У прилавка стоял Валерий Ровный, раскрыв огромную черную книгу.

К моему великому удивлению, книга оказалась библией с гравюрами Гюстава Доре.

Валерий неподвижно и глубокомысленно рассматривал иллюстрации к Ветхому завету. Картинка изображала момент гибели Самсона: знаменитый силач валил непомерно большие колонны храма.

— Три тысячи филистимлян, — сказал вместо приветствия Валерий. — И тогда, ослиной челюстью, тысячу. Вот это показатели!

— Берете? — наверное, не в первый раз осведомилась продавщица.

— Брать или не брать? — спросил у меня Валерий. — Это мой двухнедельный бюджет.

Я назвал его дураком, взял под руку и вывел из магазина. Жил Валерий далеко, на Кронштадтском бульваре. В метро он сообщил мне, что работает над квазибелковым костюмом. Это искусственная мускулатура: она выращивается в особом термостате и приживляется к настоящим мышцам человека. Условное название костюма «Самсон».

Прошло несколько месяцев. Ударил холодами ноябрь. Ночью ко мне явился Валерий Ровный.

От него пахло водкой, во взгляде и движениях чувствовался бешеный восторг. Я начал было ругаться, но Валерий швырнул мне мои брюки и молча снял с вешалки пальто. Видимо, у него был серьезный повод так поступать.

Мы выбежали во двор: холодный, дождливый воздух подействовал на меня, как крепкий кофе, остатки сна были смыты ледяным туманом. Валерий впихнул меня в машину — я до сих пор не знаю, где он взял эту машину, — и мы помчались куда глаза глядят. Сидя за рулем, он пел на разные мотивы, что меня ждет невиданный сюрприз.

— Сюрприз, сюрприз, па-рампам-пам-пам-па!

Худой Валерий казался мне странно поплотневшим. Просторный плащ сидел на нем туго, как майка: рукава прямо-таки обтягивали бицепсы, руки утонули в громадных кожаных перчатках.

В общем, к концу пути я приблизительно догадался, что меня ждет. Он привел машину на один из строительных пустырей Юго-Запада. Я посмотрел в окно и не захотел выходить. Валерий вышел и, увязая в глине, бросился к подъемному крану. Высоко на кране горел фонарь. А потом раздался тяжелый скрежет, и фонарь сдвинулся с места. Кран ехал по рельсам. Через минуту в свете фар показался совершенно мокрый Валерий. Он нес железобетонную панель. Валерий подпрыгнул, панель пролетела над автомобилем и ухнула, как снаряд, посреди пустыря. Так была испытана квазибелковая мускульная система «Самсон», модель первая.

Шло время. По вечерам на квартире моего друга собирались серьезные люди обоего пола — молодые и старые, в очках и без очков. Пили чай, курили до звона в ушах, писали, чертили, малопонятно спорили. На столе у Валерия лежали стопки книг с названиями типа: «Переменная Кольерса и ее использование в целях определения характеристик активности искусственных аминокислот». Результатом всего этого был сенсационный случай на новых ленинградских верфях. Вы, конечно, видели цветное фото в журнале «Огонек»: аспирант Валерий Ровный останавливает плечом сходящий со стапелей транспорт «Варна» Болгарской Народной Республики, водоизмещение тридцать тысяч тонн. На голом, очень толстом и коричневом плече Валерия стоит белый штамп: «НИИ ИБС. Самсон-2».

Буквально за неделю до этого мой друг познакомился с Зоей Чернецкой. Зоя была девушка хрупкая, но видная, с короткими пышными волосами оттенка недозрелого лимона — в другие цвета она почти никогда не красится.

Недавно мы отпраздновали годовщину Зоиного диплома: тогда же она училась на втором курсе филфака. Их знакомство нельзя назвать оригинальным: Валерий заговорил с девушкой в автобусе.

Они мгновенно понравились друг другу, стали встречаться каждый день и уже к концу первой недели знакомства ссорились по пустякам, как настоящие влюбленные.

Зоя восхищалась опытами Валерия, чистила щеткой с мылом его новую гладкую коричневую кожу.

Как-то она примерила мускульный костюм. Валерий пришел в ужас, увидев изящную Зоину головку на коричневой бычьей шее с жилами толщиной в канат. Больше Зоя к «Самсону» не подходила.

Скоро настало лето. Мы часто гуляли втроем, ездили за город.

В июле Валерий начал бредить левитацией. Он читал нам отрывки из беляевского «Ариэля» и гриновского «Блистающего мира». Он тщательно пытался разобраться, были ли Дедал и Икар левитантами, или же хитрый критский архитектор придумал компактные двигатели.

Я ждал поразительных событий, и ждал их весьма недолго.

Девятого октября родился «Самсон-3». Теперь Валерий уже не снимал костюма, да и не смог бы снять его при всем желании. Мы выходили среди ночи, тесно обнимались, город уходил вниз, над головой горели небесные звезды, под ногами горели частые огни бессонной столицы, пахло озоном, кровь колола в кончики пальцев, и я крепче обнимал тройные лопатки Валерия, стиснув другой рукой нежную, крепкую руку Зои.

Часто он взлетал один и возвращался через две-три ночи. Рассказывал, где побывал и что видел. Однажды над Японией за ним погнались реактивные истребители. Валерия спасла только скорость…

Надо сказать, что я по своей натуре — идеальный «третий».

Я очень нравлюсь женам и постоянным девушкам своих приятелей.

Каждая из них говорит мне, что любит меня почти так же, как своего жениха или мужа. Приятели ревнуют своих подруг к кому угодно, только не ко мне. Иногда это неприятно. Неужели они не считают меня способным даже на элементарную подлость? Или, что еще обиднее, совершенно не верят, что я могу понравиться женщине?

Зоя не составляла исключения.

Часто она бывала со мной куда откровеннее, чем с Валерием, ибо его характер нисколько не соответствовал фамилии. Но я видел, насколько неизлечимо она его любит, любит этот стовосьмидесятикилограммовый человеко-самолет с грудью, руками и ногами, закованными в темный камень синтетических мышц.

Я помню, как Зоя неожиданно зашла ко мне на работу. Маленькая, прямо-таки портативная девушка с круглыми, близко посаженными глазами. Тревожное, милое лицо. Синий плащ, черные чулки и туфли, в руках пакет картофельных крекеров. Она стояла возле кабинета старшего референта и нервно ела хрустящие кусочки.

Я отпросился у шефа. Зоя взяла меня под руку, и мы долго гуляли по холодной солнечной Стромынке. Болтали на разные нейтральные темы: мне хотелось, чтобы она сама начала интересующий ее разговор.

— Извини меня, — сказала вдруг Зоя, прервав мою отлично построенную саркастическую тираду в адрес недавно дублированного боевика производства «Метро-Голдвин-Майер». — Извини, пожалуйста. Мне страшно за Валерия. Очень страшно… Мы оба любим его, но Валерий становится чужим. Молчи. Он ласков со мной, он целует меня, он смотрит на меня как на икону. Нам так хорошо, что я боюсь.

— Чего же бояться, если хорошо?

— Я всегда боюсь, когда хорошо, — быстро сказала она. — Лампочка ярко вспыхивает перед тем, как перегореть. Можешь назвать меня дурой, бабой, но… Он уже наполовину не человек. Он весь прошит искусственными нервами и сосудами. Его сердце питается радиоактивными элементами…

— А что это меняет? Если любишь по-настоящему…

Она остановилась и сказала, нажав на слово «Я»:

— Я-то буду его любить. Я — буду.

Вечером наша троица сидела в кафе «Космос». Валерий ел мороженое и распространялся об усложненных нейронах, приставках к мозгу, автономном управлении с вечным запасом энергии. Голос у него стал гулкий и мощный. Глаза, руки, чудовищные плечи, обтянутые пестрым свитером, — все говорило о спокойствии уверенной, отдыхающей силы. Этот человек мог раздробить кулаками бетонный дзот. Он неуклюже держал в лапах ложечку и ел «комету», политую приторным сиропом.

Декабрь был взорван рождением «Самсона-4». «Правда» посвятила ему двести строк на первой странице. Американцы рассказывали по радио о своей мускульнолетательной системе «Бенбайр-Снарк», но кажется, радиопередачей дело и кончилось. Интервью с Валерием Ровным транслировалось по Всемирному кольцу телевизионных спутников.

После этого «Самсоны» стали рождаться один за другим с промежутком в два-три месяца.

Мы видели Валерия только по телевизору. Сначала он стал шарообразным, с какими-то гибкими отростками на плечах. Потом превратился в сложное сплетение деталей, имевшее общий вид двояковыпуклого диска. Потом уже совсем во что-то невообразимое.

Зоя плакала у меня на плече, заглушая очередное сообщение ТАСС. Одиннадцатая модель «Самсона» могла летать со скоростью света, могла питаться любым видом энергии. Сознание Валерия было переписано на новые, усовершенствованные клетки нового, усовершенствованного мозга.

Теперь тот, кто был раньше Валерием Ровным, видел в инфракрасном и ультрафиолетовом свете, принимал и изучал радиоволны, намагничивал железо, прикосновением пальца пускал в ход электромоторы и ускорял рост деревьев, светился в темноте ярче солнца, производил десять миллионов операций в секунду — будь то сочинение стихов или решение математической задачи, — носил в памяти буквально все, что было написано во всех книгах Земли, и никогда ничего не забывал.

В один прекрасный день я узнал из газет (а не узнать было трудно, потому что, если вы помните, все касающееся экспериментов Ровного излагалось особым шрифтом под самым названием газеты, начиная от всесоюзных и кончая заводскими многотиражками), узнал, что герой-экспериментатор Валерий Ровный готовится к дальнему полету.

Цель — звездная семья Центавра.

Позже позвонила Зоя и срывающимся голосом заявила, что добьется свидания. Не знаю, как и с чьей помощью, но она встретилась с Валерием за десять часов до его отлета.

Встреча произошла в саду нового здания Комитета по космическим исследованиям. Зоя стояла на сумеречной аллее, разгребая носком сапожка слежавшийся снег.

Мартовские липы с обрубленными ветками были черны и монолитно неподвижны. На обледенелую дорожку тихо, как пустой парашют, слетел кибернетический бог, обросший сверкающими чудесами, «Самсон-одиннадцатый». Он весь пульсировал, то сжимаясь в шар, то растягиваясь в колонну, выбрасывал хрустальные усы-антенны, серебряные воронки-уши, водил вокруг Зои огненные хороводы глаз…

И девушка крикнула отчаянно, так, что эхо ее звонкого голоса прокатилось по всему парку:

— Валера! Валерочка!..

«Самсон» ответил ровным, бархатным громом:

— Внимание! В целях дальнейшего совершенствования я освобождаюсь от ненужной мне детали, дублирующей некоторые мои системы.

Зоя видела, как бегут со всех сторон, пробираются сквозь кусты люди, люди в защитных костюмах и масках. «Самсон» вдруг развернулся, как гигантский прозрачный лотос, стоящий на одном из лепестков, и взлетел в небо, — а на дорожке осталась голая, лежащая ничком фигура. Кто-то взял девушку за локоть, подвел поближе.

Человек приподнялся на худых руках, оторвал грудь от снега и позвал, щурясь навстречу прожекторам:

— Зоя, иди сюда… Экая сволочь «Самсон»! Меня, отца родного, — дублирующей деталью…

Вот, собственно, и все. Сегодня все мы встречаемся в восемь вечера на станции метро «Дзержинская». Походим по улице Горького, придумаем, что делать…

А «Самсон-одиннадцать», между прочим, полетел. И передал на Землю, что придумал новую схему универсального мыслящего существа, где роль клеток будут выполнять ячейки перестроенного пространства. «Самсон» обещал создать своего преемника, когда долетит до места. Я так и слышу голос, от звука которого начинает мигать альфа Центавра. И голос этот заявляет, что нужно избавляться от ненужных, устаревших систем, и одиннадцатый номер с лязгом и грохотом шлепается на пустую планету, а новый, двенадцатый, сияющий или невидимый, расправляет крылья и несется к другим галактикам…