НУАННА

«Град сей велик и безобразен, окружен великой тройной стеною из глины, причем первая стена выложена плитами некоего камня, вторая сложена из того же камня, скрепленного глиною, а третья — из глиняных кирпичей двойного обжига, кирпичей, твердостию не уступающих мрамору», — так писал о древней Нуанне великий историк Картиан из Карт, живший за четыреста лет до описываемых событий.

Четыреста раз обежало Солнце земной круг, за это время поднимались и рушились царства, многие иноземные завоеватели покоряли Нуанну, правили ею, и исчезали, как дым, а город стоял и стоит все там же — в разветвленной дельте полноводной Желтой реки, окруженный древними, частично разрушенными стенами. Внутри стен — беспорядочное скопище глинобитных домов в лабиринте узеньких улочек, и Царский Холм, и дворец жрецов на холме. Дворец кажется высеченным из скалы — нелепое нагромождение каменных глыб с беспорядочно разбросанными узкими окнами, балкончиками и колоннадами, с этажами, уходящими на невиданную высоту — вверх, и на неизвестную глубину — вниз. Холм огибают два протока Дельты, и над томной желтой водой перекинуты четыре моста, осевших от груза времени; на мостах растут пальмы, такие же древние, как и камни под ними. Входы стерегут каменные исполины, ни на что не похожие, вызывающие мистический трепет нуаннийцев. Но не страшны исполины с выщербленными ветрами лицами, не страшна и стража в длиннополых полотняных накидках, с плетеными из прутьев щитами и легкими копьями. Нечто куда более грозное охраняет покой жрецов — древняя, как сам город, религия, древние боги, кровожадные и всесильные, способные менять облик, умирать и возрождаться в новом обличье. Древние боги живут во дворце, в его таинственных лабиринтах, в которых сгинули бесчисленные орды завоевателей — входили во дворец и исчезали в нем, не возвращаясь. Так было всегда. И так будет всегда. И боги нуаннийцев так же бессмертны, как их медлительные волы, тянущие скрипучие двухколесные телеги по бесконечным пыльным дорогам Ну-Ана, страны бессмертных жрецов и смертных богов.

Ниже столицы воды Желтой реки образуют запутанное переплетение мелководных протоков, заросших высоким тростником. В этих зарослях, тянущихся на много миль, живут невиданные исполинские крокабры — длиннохвостые, скользкие, зубастые, бросающиеся на любое живое существо, и еще — бесконечной длины лентообразные хиллы, и чавкающие, внезапно всплывающие из омутов гигантские черепахи, и, наконец, неназываемое чудовище, которому некогда нуаннийцы приносили человеческие жертвы, — речное божество Хаах.

Когда боевые колесницы Аххага остановились перед стенами Нуанны, никто — даже сами нуаннийцы, — не знал, что этот великий миг знаменовал собой не начало новой эры, а окончание старой.

В мертвой тишине реяли черно-белые стяги аххумов, ослепительно сверкали на солнце смертоносные лезвия колесниц, многотысячная армия, кажется, замерла в изумлении: стены древней Нуанны оказались даже более громадными, чем говорили о них знающие люди. Слегка покатые, они поднимались в темно-синее небо на непостижимую высоту. И хотя каменная облицовка едва ли не полностью осыпалась, хотя кое-где в древней кладке проросли ползучие растения и даже деревья — все равно стены казались абсолютно неприступными.

Аххаг, великий воин, покоривший неисчислимое множество стран и народов, снял с головы великолепный позолоченный шлем, принадлежавший некогда царю Киатты, и склонил голову, выражая свое уважение древнему городу, величайшему из городов мира.

Потом разом взревели военные трубы и многоголосый воинственный клич ударил тараном в древние стены.

И вновь тишина, и в тишине стал слышен протяжный скрип: нуаннийцы открывали Северные ворота. Двести темнокожих рабов-привратников при помощи канатов и блоков открыли одну-единственную исполинскую створку, составленную из множества плоских бронзовых сегментов.

Аххаг тронул коня и въехал в великий город победителем, не пролив ни единой капли крови, не выпустив ни единой стрелы.

Завоеватели овладели городом и остались в нем — казалось, навсегда.

Великий жрец Исигда, правивший Нуанной, поступил так же, как поступали все великие жрецы, без боя сдававшие город завоевателям: с ближайшими помощниками и слугами прошел одному ему ведомым путем по лабиринтам дворца к приготовленной в толще камня нише и велел замуровать себя оставшимся снаружи жрецам-прислужникам. Прислужники, выпившие яд, который действовал через строго определенное время, исполнили приказ, после чего ушли лабиринтом в нижние этажи дворца — в глубины, из которых не возвращаются.

* * *

На первом же военном совете, состоявшемся во дворце, присутствовали все полководцы Аххага. Решали один вопрос: куда направлять теперь боевые колесницы? Было два пути — на восток, чтобы захватить сохранившие независимость мелкие княжества в Равнине Дождей, а также богатые приморские города Каффар, Ровандар, Йессауа, Альканзар, Додабетту, Куинну и таким образом объединить под властью Аххума всю Равнину Дождей, или же на запад — через пустынные предгорья, через хребты Огненных гор — в Приозерье, страну богатую и процветающую, чванливые правители которой уже не раз приглашали аххумов испытать остроту наррийских клинков.

— На восток! — сказал седой Музаггар, знавший Аххага еще мальчишкой, учивший его владеть игрушечной сабелькой. — Приморские княжества слабы, правители их беспечны, а удачливее и богаче их купцов нет больше нигде в целом свете. Мне приходилось бывать в Альканзаре, Каффаре, Азамбо. Это прекрасные города из белого камня, синие волны моют их белые набережные, а горожане погрязли в неге и роскоши… Теперь посмотрите, что ждет нас на западе: сто миль пути по враждебным территориям Данаха, предгорья, наконец, путь через неведомые горы, в которых наверняка нас будут ждать засады, узкие горные тропы, не предназначенные для передвижения больших воинских отрядов, с колесницами и обозом… А дальше? Пусть небольшая, но сильная армия приозерцев, которых, как я слышал, никто никогда не мог покорить — даже великий герой древности Эхгар, покоривший все западное побережье от Лагуны до Кераля… Я сказал.

В наступившем молчании заскрипели перья придворных писцов. С шипением горели факела, парами развешенные по стенам овального зала.

Музаггар сел, заскрипев ремнями. Стукнул о скамью висевший на поясе боевой топорик, с которым седой Музаггар не расставался с того самого дня, как этот топорик спас ему жизнь: было это ночью на привале, женщина-грау, убийца, подосланная соплеменниками, прирезала двух стражей, охранявших вход в шатер полководца и уже занесла кривой нож над Музаггаром.

Тогда божьим промыслом пробудился от сна верный раб Музаггара, родом из Каффара. И первое, что попалось ему под руку — небольшой боевой топорик — опустилось на голову убийце.

Женщина-грау не промахнулась, но ее рука уже потеряла силу.

Кривой нож лишь поранил Музаггара; убийца осталась лежать с раскроенным черепом.

Поднялся суровый, огромного роста Нгар — командир бессмертных.

Лицо его было изуродовано шрамами, из которых один был чуть ниже рта. Рубец этот, налитый кровью, казался третьей губой.

Нгар коротко сказал:

— Запад. Мы воины. Не время еще отдыхать.

— Но разве мы пойдем на восток отдыхать? — возразил Аххаг негромко.

— На востоке нечего делать бессмертным. С Каффаром справятся даже наши союзники — легкая конница арлийцев.

Нгар прямо взглянул в глаза Аххагу. Аххаг не ответил и Нгар сел.

Снова заскрипели перья, покрывавшие листки тростниковой бумаги хитроумными закорючками, понятными лишь писцам.

— Два года мы шли к Нуанне, — заговорил флотоводец Гарран. — Мы потеряли тысячи храбрейших бойцов в битвах с Арли, Киаттой, Тао, Наталем и Намутом. Мы перенесли страшные лишения, пересекли семь хребтов, переправились через сотни рек. Вспомните. Я говорю: Нуанна, этот центр мира, был нашей целью. Теперь мы в Нуанне. Войску пора отдохнуть. Можно выслать отряды в Ровандар, Каффар и другие купеческие города.

Можно обложить их данью, можно, в конце концов, найти третий путь. Не забывайте, что перед нами — море, и в двух днях пути по нему — сказочные острова Архипелага, райский остров Таннаут, а еще южнее — Нильгуам, где правит беспечный султан, благоуханный неведомый рай… Я против новой большой войны с Приозерьем. Пора вспомнить о наших домашних делах и осушить слезы вдов, чьи мужья погибли в походе. Так, Аххаг?

Флотоводец развернул широкие плечи и взглянул на царя.

Аххаг взял кубок и отпил из него. Шуршали перья. Потрескивали факела. Тени плясали за спиной царя, где двое бессмертных стояли, скрестив тяжелые копья-топоры. Двое телохранителей из личной охраны всегда были рядом с царем, как две громадные тени, и от них незачем было таить секреты: они были глухонемыми.

— Хватит ли у нас кораблей, чтобы посадить войско и отправить его к Нильгуаму? — спросил Берсей, один из тех, чей голос никогда не сотрясал воздух впустую.

— Кораблей хватит для десяти тысяч войска, — ответил флотоводец. — А в гавани Аббагу, аванпорта Нуанны, найдется еще множество вспомогательных судов.

— А если буря разметает их? Разве аххумы — земноводные твари?

Мы привыкли к коням и тверди под ногами, — возразил бледнолицый храбрец Ассим.

И снова стало тихо. Писцы закончили запись и теперь сидели немо, как истуканы, сложив руки на коленях.

— Да, мы забыли о доме, — проговорил вдруг Аххаг. — Два года сражений, два года забот и трудов. Пора отдохнуть и оглянуться на пройденный путь…

Раздался общий вздох изумления. Все взоры обратились на царя.

Толстокожий Нгар даже приоткрыл рот, но тут же опомнился.

— Наш дом — дорога, — сказал он. — Спроси у любого воина-аххума, чего он хочет — вернуться в свой нищий убогий дом в высокогорном селении, или продолжить поход, сулящий вечную славу?

Нгар поджал губы и рубец на мощном подбородке словно оттопырился в выражении презрения к речи царя.

— Хорошо, что ты вспомнил о наших бедных селеньях, Нгар, — ответил царь. — Время отдавать долги.

Он взглянул на писцов и те замерли с поднятыми перьями.

— Вот мое решение. Нгар с тремя тысячами бессмертных отправляется на запад. Он покорит Данах и приготовит путь нашему войску — путь в Приозерье. Гарран, снаряжай корабли!

Тебе плыть в Йессауа и дальше на юг. Там ждет тебя богатая добыча — корона Жемчужного короля. Ты, Берсей, с сильным отрядом отправляйся вдоль побережья на восток, и иди, покуда хватит сил — до Куинны, до Альдаметты и дальше, до киаттской столицы Оро. А для тебя, Музаггар, я приготовил особую задачу.

Ты вернешься в Аххум с нашими дарами тем, кто остался нас ждать из похода. Ты осушишь слезы вдов и вознаградишь стариков.

— А я, государь? — спросил бледнолицый Ассим.

— Ты останешься в Нуанне. Помнишь, в начале похода я сказал тебе, что ты будешь править самым великим городом мира? Теперь я хочу исполнить обещание.

Аххаг поднял правую руку ладонью вперед. Полководцы сделали то же самое.

— Ушаган! — раздался клич аххумов, клич верности и крови.

Совет был закончен, и Аххаг, поднявшись с покрытой парчой скамьи, удалился, не проронив больше ни слова.

* * *

Несколько дней продолжалась суматоха сборов и прощальных пиров. Потом под рев военных труб отряды вышли из города, и Нуанна вновь погрузилась в свою тихую неспешную жизнь, поколебать которую не мог даже новый энергичный правитель Ассим.

Аххаг же, собрав ученых-нуаннийцев, углубился в изучение тайного знания нуаннийских жрецов.

* * *

Врачеватель Хируан по приказу Аххага был приведен во дворец.

Желтобородый старик, одетый по обычаю нуаннийцев в простую полотняную накидку, предстал перед грозным царем в том же овальном зале. Ни тени робости не было на его лице, и руки он прижимал к груди не из почтительности а потому, что такова была его обычная поза.

Грозный царь сидел на скамье под светильниками, по бокам истуканами застыли закованные в железо воины, а рядом были двое — высокий чернобородый человек, одетый по-киаттски в кожаную безрукавку и кожаные штаны, и другой — скорее нуанниец, чем чужестранец. Нуанниец оказался переводчиком-толмачем.

— Скажи, верно ли о тебе говорят, что ты великий врач и ученый? — спросил царь, с интересом рассматривая Хируана.

— Так говорят, господин, — ответил старик.

— Ты написал, как я слышал, двенадцать трактатов о разных человеческих болезнях?

— Я написал более двадцати руководств о том, как лечить те или иные, большей частью простые, болезни.

— Что ты называешь «простыми болезнями»?

— Если тебе на ногу, господин, упадет мельничный жернов и раздробит ступню, я сумею собрать ее и склеить, как разбитый кувшин. Это и есть простая болезнь, господин.

— А если у меня заболит желудок или печень?

— Я тоже смогу помочь тебе, господин, — с достоинством ответил старик. — Только тебе придется пройти через ряд болезненных процедур. Я должен буду исследовать больной орган.

— Каким образом?

Хируан поднял обе руки, и стало видно, какие длинные, гибкие и сильные у него пальцы.

Царь помолчал. Переводчик ждал, склонив голову. Чернобородый читал какой-то свиток.

Наконец Аххаг обвел рукой вокруг и спросил:

— Кто построил этот дворец?

— Его построил царь-звездочет Беккаан много сотен лет тому назад.

— Зачем?

Хируан молчал, и Аххаг, выждав, повторил с нажимом:

— Зачем? Разве здесь ему удобно было жить?

— Он строил дворец для того, чтобы заниматься здесь науками, господин.

— Хорошо. Ты назвал его звездочетом. Но я не вижу здесь ничего, что относилось бы к звездам.

Аххаг снова обвел рукой зал. Помедлил, и добавил:

— Кроме, может быть, этих чудовищных камней, из которых он сложен. Кажется, поднять такие камни непосильно человеку. Где ваш древний царь взял столько камня?

— Говорят, что камень возили издалека, с плоскогорья Рут.

— Каким образом? На волах?

Не дождавшись ответа, царь вскочил, и жестом велел старику следовать за ним.

Они вышли из зала, прошли коридором, полого поднимавшимся кверху, миновали несколько полукруглых проходов и оказались в маленькой келье, в которой не было окон. Страж, охранявший келью, вскочил и замер, вращая глазами.

Аххаг схватил старика за плечо:

— Ты видишь это? Ты можешь сказать, что это такое?

Он показывал на небольшое отверстие, находившееся в стене на уровне человеческого роста.

— Приложи ухо! Послушай!

— Мне не нужно прикладывать ухо, господин, — ответил старик. — Я и так знаю, что это такое.

— Что же это?

— Отверстие для общения с душами погребенных жрецов.

— С душами? Кто же с ними общается, старик?

— Другие души, господин.

Аххаг схватил старика за плечи и потряс так, что голова его запрыгала из стороны в сторону.

— Ты лжешь, — говорил переводчик, отшатнувшись в испуге. Его дрожащий голос никак не соответствовал гневным гортанным выкрикам Аххага. — Ты лжешь и будешь наказан. Великий царь говорит, что повелит разрушить эти стены, чтобы добраться до душ умерших жрецов.

— Великий царь не сможет этого сделать, — выговорил Хируан, как только Аххаг отпустил его.

— Великий царь сможет это сделать, — заговорил внезапно чернобородый киаттец, до сей поры не вмешивавшийся в беседу.

Говорил он на наречии Равнины Дождей — общем языке, более-менее известном всем.

Хируан тотчас же отозвался на том же языке:

— Если он попытается нарушить покой жрецов, его самого и его семью ждут ужасные несчастья.

По взгляду, который бросил на него царь, Хируан понял, что Аххаг знает этот язык.

— Ты понимаешь, кому угрожаешь? — тихо спросил Аххаг. Он обернулся на переводчика и тот мгновенно исчез.

Хируан с достоинством поклонился.

— Я не угрожаю, великий царь. Я знаю.

Аххаг быстро сказал что-то киаттцу, тот поклонился и обратился к Хируану.

— Великий царь говорит, что хочет узнать как можно больше о вашей религии. Он не хочет нарушать ваши обычаи. Он хочет лишь знания. Ты можешь помочь ему?

Хируан подумал. Потом ответил:

— Я расскажу великому царю все, что знаю. Но знания мои ограничены. Я не настолько хорошо знаком с тайнами жрецов, и никогда не был в этом дворце.

— Хорошо. Ты будешь рассказывать мне, и, с твоего позволения, мои писцы будут записывать твои слова.

Хируан кивнул.

— Ты знаешь мое имя, чужеземец. Но я не знаю твоего.

— Я Крисс из дома Иссов, родом из Киатты, из города Оро.

— Почему ты служишь аххумам?

— Это долгая история, врачеватель. Когда-нибудь я расскажу ее тебе. Но, чтобы ты знал: я никому не служу, кроме моего Бога.

Ты знаешь о Боге Киатты? А теперь иди. Тебя накормят.

 

СУЭ

Три тысячи бессмертных Нгара, выйдя из Нуанны, сняли панцири и шлемы, погрузив их на скрипучие повозки. Впереди следовали три сотни всадников, за ними в пешем строю — бессмертные, в арьергарде — боевые колесницы.

Через несколько дней пути войско оставило позади пыльные поля Ну-Ана. Дорога раздвоилась: одна вела на запад вдоль побережья, другая — через пологие Террасовые горы.

Оба пути вели в княжество Данах. Князь Данаха, по сведениям шпионов, оставил столицу. Он мог собрать сильное войско и поджидать Нгара на одной из дорог. Нгар рассуждал просто.

Данах — всего лишь враждебная местность, которую нужно пересечь. Если для этого придется драться — Нгар будет драться. Если нет — армия возьмет лишь то, что необходимо для продолжения пути. Впереди — высокие Огненные горы, глубокие ущелья, а еще дальше — озеро Нарро и Приозерье — главная цель Нгара.

Поэтому, не задумываясь, Нгар выбрал наиболее удобную дорогу — вдоль побережья.

Дорога шла среди рощ пиний и дикого кустарника, иногда приближаясь к самому берегу, иногда отбегая от него в глубину холмистой равнины. Вначале путь, несмотря на жару, казался удобным и легким. Войско не испытывало недостатка в воде и пище: воду давали ручьи, бежавшие к морю, старые каменные колодцы, построенные еще в древности для купеческих караванов. Пищей служили козы и овцы, в изобилии водившиеся в этой благодатной местности.

Данахцы, попадавшиеся на пути, выражали всем своим видом покорность и на вопросы охотно отвечали, что князь Данаха Руэн отбыл с личной охраной в неизвестном направлении, что данахцы осведомлены о целях аххумов и не желают чинить им никаких препятствий.

Как показали последующие события, Нгара ввели в заблуждение.

Пока же он, успокоенный, утомленный бесконечными переходами, не ожидал никаких трудностей до самого Суэ — портового города, отстоявшего в пяти дневных переходах.

* * *

Князь Данаха Руэн был молод и полон сил. Он с детства слышал страшные истории о северных варварских племенах, совершавших опустошительные набеги на южных соседей. С детства Руэн готовился к будущим войнам, и, когда империя аххумов стала стремительно расширяться и все новые и новые народы попадали под их власть, Руэн был готов защитить свое отечество.

Отец Руэна был воином, и отец отца. Данахцы с юности учились военному делу, принимали участие в конных состязаниях и военных забавах. Князь Руэн никогда не оставался в стороне от этих забав, и будущие солдаты росли вместе с ним и рядом с ним.

Конечно, Данах не мог выставить многочисленное войско. Но по призыву князя мирные пастухи вооружались и сливались в отряды, подвижные и спаянные дисциплиной, руководимые офицерами, которые всю жизнь занимались только военными делами — Данаху время от времени приходилось отражать набеги с севера диких полукочевых орд, и северная граница княжества была укреплена крепостями и насыпными валами.

И вот теперь, пока аххумы двигались вдоль моря, растянувшись на пол-мили, ослабляя бдительность и уже не утруждая себя постройкой укрепленного лагеря для ночлега, несколько сот данахцев готовились к битве.

Князь Руэн решил задержать аххумов, насколько это будет возможно, перед самым Суэ, а затем, перейдя под защиту каменных стен города, запереть войско Нгара между морем и холмами. Из города он мог совершать вылазки, мешая продвижению аххумов, и, если повезет, направить их на север — в засушливое плоскогорье, где тяжеловооруженным аххумам будут грозить жажда и голод.

* * *

Конный авангард далеко оторвался от пеших воинов, торопясь увидеть каменные укрепления Суэ. Истомленные зноем бессмертные, вздымая пыль, шли рядами по десять, не в ногу, ожидая скорого привала. Сам Нгар передвигался в легком паланкине, который несли темнокожие рабы-таосцы. Нгар чувствовал недомогание и был раздражен. Его уже изрядно утомил этот многодневный однообразный путь, скрип тележных колес, шарканье тысяч ног, клубы пыли, блеянье овец… Нгар любил битвы и пиры. Он не любил однообразия. С тех самых пор, когда, еще мальчиком провел несколько долгих лет в деревянной клетке…

И, когда впереди послышались крики, он даже обрадовался. Хоть что-то нарушило этот тягостный бесконечный переход…

Между тем крики нарастали и в клубах пыли появились всадники, мчавшиеся во весь опор. Нгар выглянул, отодвинув шелковую занавеску. Бессмертные сбились с шага, где-то вдали заиграли военные трубы. Нгар узнал командовавшего авангардом Агра, подгонявшего лошадь. Агр подлетел к самому паланкину, передние рабы были сбиты с ног и Нгар вывалился прямо в пыль, зарычав от неожиданности.

— Данахцы! — закричал Агр с перекошенным лицом. — Они атаковали нас, повелитель! Их много!

Нгар выругался, выпутываясь из шелка и выпрямился во весь рост.

— Что ты воешь, как глупая баба? Ты разучился делать донесения? Говори!

Агр слетел с седла и вытянулся перед Нгаром.

— Данахцы, внезапно атаковали нас. Тучи стрел… Подо мной была убита лошадь, многие убиты и ранены. Они налетели внезапно, с холма, из-за деревьев. Их много, и сейчас они будут здесь…

— Что ты мелешь? — Нгар огляделся, к нему тут же подлетели конные слуги.

— Трубы! — приказал Нгар.

Взревели десятки хриплоголосых военных горнов. Повинуясь их реву, бессмертные рассыпались, часть из них, вооруженная копьями и мечами, выстроилась вдоль дороги, остальные бросились к телегам, облачаясь в панцири, прилаживая листовые наплечники, вооружаясь тяжелыми боевыми мечами.

Нгар прыгнул в седло и помчался к голове колонны, туда, где кипел бой.

Аххумская конница была рассеяна. Тесно сгрудившиеся бессмертные, припав к земле, защитившись громоздкими щитами, были похожи на гигантских черепах.

Со склона горы их атаковали конные лучники-данахцы. И хотя стрелы не могли пробить щитов, все же бессмертные несли урон.

Черепахи медленно пятились назад.

Мгновенно оценив положение, Нгар оглянулся: к нему уже спешили конные тысячники и сотники бессмертных. Еще минута — и первые ряды бессмертных, построенные в фалангу, появились на склоне.

Кони данахцев, брошенные в атаку, с размаху напарывались на многометровые копья, древки которых бессмертные воткнули в землю. Падавших всадников тут же добивали мечами.

Храп лошадей, визги раненых и нестройный нервный вой боевых труб…

Данахцы повернули коней и в облаках пыли скрылись за гребнем холма.

Фаланга двинулась вверх, постепенно наращивая глубину за счет все новых и новых бессмертных, торопившихся занять свое место, строго определенное у каждого.

Нгар ухмыльнулся всеми тремя губами и, обгоняя фалангу, взлетел на гребень.

За холмом волнами вздымались новые гребни, поросшие кое-где хилыми деревцами. Данахцев не было видно — либо они успели скрыться за следующим холмом, либо затаились в невидимой сверху расщелине.

— Пастухи! — презрительно сказал Нгар и повернул коня.

Когда он спустился с холма, оглядывая поле битвы, он понял, что пастухи, тем не менее, сумели нанести аххумам значительный урон.

— Шатер! Тысячники! — коротко приказал он, спешиваясь.

Тут же был растянут полог, разложены ковры. Тысячники, понуро опустив головы, явились перед Нгаром.

Нгар смотрел мимо них — на ослепительно желтые холмы и белые барашки волн, бежавших к песчаному берегу.

Ординарец Аббу — темнокожий таосец — склонившись перед Нгаром, ожидал приказаний.

— Вина, — велел Нгар и жестом приказал тысячникам сесть.

— Вы допустили оплошность, — сказал он, не глядя на склоненные головы командиров — седых ветеранов, каждый из которых имел за плечами немало подвигов; двое из них дослужились до тысячников из простых солдат, один принадлежал к роду племенных вождей, но и он получил свою должность не за родовитость.

— Почему никто не знал о готовящемся нападении?

Тысячники молчали.

— Где пленники, которых мы взяли сегодня утром?

— Они умерли, повелитель, — произнес Даггар, тысячник из вождей.

— Кто их допрашивал?

— Я, повелитель.

— Ты плохо спрашивал, Даггар! — повысил голос Нгар.

— Я хорошо спрашивал. Старику вытянули жилы из ног. Он молчал.

Тогда его стали варить. Он заговорил, но совсем не о том. Он говорил о привольной жизни в горах… Переводчик сказал, что он пел.

— Пел?

— Так, господин. Он сошел с ума.

— А второй?

— Второй оказался его сыном.

— И что из того?

— Он бросился на меч стражника.

Нгар вздохнул, отпил вина из круглой оловянной чаши, поданной Аббу, и проговорил:

— Ты будешь наказан, Даггар. И будет наказан Агр. Сколько наших всадников погибло сегодня?

— Почти шесть десятков.

— А бессмертных?

— Всего семеро, но более сотни ранены.

— Будут наказаны все из их десятков и сотен.

Тысячники ниже склонили головы.

Нгар пил вино, глядя на берег. Свежий морской ветер теребил край полога.

— Мы пришли сюда не для того, чтобы терять время и силы на бессмысленную борьбу. Князь Руэн тоже должен быть наказан. Ты, Даггар, и ты, Иггар — вы пойдете в Данах с тысячью бессмертных и сотрете в пыль эту ничтожную крепость. Завтра мы возьмем Суэ — нет, сегодня, еще сегодня, — и там я буду ждать вас. Времени вам даю ровно пять дней. Этого хватит на то, чтобы достичь Данах, победить и вернуться.

— Нет, темник! — с внезапной яростью отозвался Даггар. — Ты, и только ты виноват в сегодняшнем позоре. Ты забыл, как ходят пешком. Ты ездишь в глупом убежище из бумаги, и видишь дорогу только из-за спин рабов! Ты решил, что Данах не стоит твоего внимания, и только из-за твоей беспечности погибли семеро бессмертных! А теперь ты собираешься наказывать их ни в чем не повинных товарищей? Открой глаза, Нгар!

Фиолетовое вино, выплеснутое из чаши, ослепило Даггара.

Тысячник вскочил.

— Ты неправ, Нгар! — закричал Даггар. — Ты собираешься разделить наше слабое войско! Ты погубишь его! Знаешь ли ты, что Суэ — это настоящая крепость?..

Нгар вскочил с ковра, железная рука впилась в горло Даггара.

Лающим голосом Нгар прокричал:

— Ты, собака, забыл, кто здесь командир? Ты осмеливаешься дерзить мне, взявшему десятки крепостей в Киатте и Тао?..

Сидеть! — прикрикнул он на двух других тысячников, которые, схватившись за кинжалы, тоже вскочили. — Сидеть, собаки!

Сверкнул огромный изогнутый меч, поднятый Аббу. Тысячники переглянулись и сели. Даггар хрипел, бился еще секунду, пока Нгар не ослабил хватку. Тысячник бессильно опустился на ковер, хрипя и вываливая язык.

— Я знаю, как укреплен Суэ. Я знаю, что князь Руэн сейчас там и готовится к обороне. Но мы будем штурмовать эту крепость и возьмем ее.

Нгар снова уселся, тяжело дыша.

— Да, Даггар, я утомился от этой дороги. В этом ты прав. Мне следовало самому допрашивать пленных. И уж поверь мне — они сказали бы правду с готовностью куда большей, чем та, с которой ты выслушиваешь приказы. Наказание откладывается.

Привал закончен. Сегодня к заходу солнца мы должны быть у Суэ.

Когда тысячники покинули шатер, Нгар приказал Аббу:

— Приготовить две колесницы. Агр должен быть казнен до того, как мы выступим.

* * *

Когда две колесницы, запряженные четверками лошадей, с хрустом разорвали тело Агра пополам, именно с этого момента, замечает летописец Крисс из дома Иссов, началось превращение Нгара Непобедимого в Нгара Бесприютного.

* * *

Две цепи охранения вытянулись вдоль гребня прибрежных холмов.

Внизу, берегом моря, спешным шагом следовала маршевая колонна.

Нгар, опустив голову на грудь, ехал на коне впереди колонны, в окружении тысячников и оруженосцев.

После казни Агра, который отныне получал имя труса, и, следовательно, забвение, Нгар собственными руками изрубил свой паланкин на глазах у войска. Один из рабов-носильщиков, не успевший вовремя отскочить, был сражен на месте.

После этого Нгар приказал подать ему коня.

* * *

Перед самыми сумерками измученный конь вынес Нгара на прибрежную возвышенность. Впереди лежал, вытянувшись вдоль береговой линии, утонувший в зеленых садах город.

— И это вы называли крепостью? — презрительно спросил Нгар, указывая на город.

Тысячники, сопровождавшие его, промолчали.

На возвышенность поднималась головная часть колонны — медленно, как утомившаяся от зноя, потускневшая от пыли гигантская змея.

Нгар бросил коня вниз. Застучали копыта по желтой дороге.

Однако при ближайшем рассмотрении город действительно оказался хорошо укрепленным. Не говоря уже о каналах и валах, окружавших его, внушали почтение и не слишком высокие, но массивные каменные стены с полукруглыми бастионами и узкими бойницами.

Вдобавок с севера к самым стенам подступало непроходимое болото, бывшее когда-то мелководным заливом. Болото поросло высоким жестким тростником, но под городскими стенами тростник был вырублен или выжжен.

Пока войско переваливало через возвышенность и авангард начал обустраивать лагерь, Нгар подскакал к городским воротам, в которые упиралась дорога.

На стенах появились данахцы, послышались крики.

Нгар осмотрел ворота и бастионы, и лицо его омрачилось.

— Здесь опасно, повелитель, — сказал тысячник Иггар, указывая на бойницы.

И действительно, раздался свист и с десяток стрел полетели к всадникам.

Нгар развернул коня. И в этот момент что-то ударило его, и уже падая, Нгар успел выпрыгнуть из седла, чудом избежав опасности. Конь с хрипом завалился на бок.

— Стрелу! — закричал Нгар, когда Аббу подбежал к нему, чтобы помочь подняться. — Дай мне стрелу!

Он сел на коня Аббу, тысячники и слуги, отвлекая стрелков на стенах, кружили под самыми воротами.

Аббу пытался вытащить стрелу, поразившую коня полководца.

Еще несколько стрел попали в цели, правда, не причинив особого ущерба: всадники не давали прицеливаться в себя, поднимая коней на дыбы, круто разворачиваясь, меняя направления.

Наконец стрела была вытащена. Аббу с окровавленными руками бросился к одному из ординарцев, чтобы вскочить в седло.

Увы, это был несчастный день: новая стрела поразила Аббу.

Таосец с черной громадной стрелой в руках упал навзничь, и на лице его застыла улыбка.

— Прочь отсюда! — крикнул тысячник Иггар.

— Нет! Стрелу! — вновь потребовал Нгар.

— Мы достанем стрелу с наступлением темноты!

Лишь после этого Нгар повернул коня. Ординарец, известный своей ловкостью и отвагой, попытался на скаку подхватить с земли тело Аббу. Но был сражен новой стрелой.

Солнце стремительно закатилось, и в полной тьме Нгар вернулся к войску, проехал между рядами палаток к центру лагеря, где для него был раскинут большой шатер.

* * *

Нгар был мрачен и отказался разговаривать с тысячниками, настойчиво просившими встречи.

Нгар пил вино час и другой. Безмолвный слуга наливал вино, и один раз расплескал его, поскольку руки его дрожали от страха.

Но Нгар, вопреки ожиданию, не пришел в ярость, а лишь выругался. Но выругался на языке Равнины, которого слуга не понимал.

Когда лагерь стих, полководец вышел из шатра. Сияла огромная ржавая луна. Мертвый свет заливал ровные ряды палаток и застывших, как статуи, фигуры караульных.

В отдалении едва слышно ржали стреноженные кони. Города не было видно. В Суэ не зажигали огней то ли из предосторожности, то ли замышляя какую-то коварную вылазку.

Начальник караула Шумаар неслышно выступил из тьмы. Это был воин громадного роста, почти на пол-головы выше самого Нгара.

Луна вылепила во мраке его исполинскую фигуру, сверкнул знак сотника на плече.

Нгар слегка отшатнулся.

— Это я, повелитель, — негромко сказал Шумаар.

— Посты проверены? — спросил Нгар.

— Проверены и усилены. Конные отряды посланы к стенам крепости.

— А что в крепости?

— Тихо, господин. При малейшем шуме будет поднята тревога.

— Молодец, Шумаар, — проговорил Нгар, качнул головой, и Шумаар понял, что полководец пьян.

— Луна… — прошептал Нгар.

— Луна?

— И луна — тоже… Дурное предзнаменование. Подо мной был убит конь. Это знак.

Шумаар молчал. Лицо его, скрытое забралом, ничего не выражало.

Нгар тяжело вздохнул, оперся о подставленную Шумааром руку.

— Где труп Аббу?

— Его уже подняли. Я ожидал твоего приказания.

Шумаар растворился в темноте. Минута-другая — и совершенно бесшумно появились четверо. На скрещенных копьях они несли тело верного Аббу.

Нгар указал на шатер. Аббу внесли внутрь и положили на ковер.

— Шумаар! — крикнул Нгар, когда воины вышли.

Шумаар неслышно вошел и остановился в почтительном отдалении.

Его голова касалась верхнего полога.

Нгар сидел, скрестив ноги, возле Аббу.

— Подойди и посмотри.

Шумаар повиновался и склонился над трупом.

— Ты видишь?

— Железная стрела, повелитель.

— Железная стрела. Такие стрелы вкладывают в специальные метательные машины. Даже твой панцирь пробьет, Шумаар.

Нгар вдруг вскочил и обеими руками выдернул глубоко засевшую стрелу из груди Аббу. Аббу, казалось, с облегчением всхлипнул.

Нгар поднес стрелу к огню. Это был тонкий металлический стержень с кованым стабилизатором и отточенным, как кинжал, трехгранным наконечником.

— Что ты скажешь, Шумаар?

— Я слышал, у данахцев много железа. Они добывают его в горах.

— В горах! — с внезапной яростью вскричал Нгар. — Повелителя этих гор — князя Руэна — я распну на воротах Суэ и сам, своими руками, вобью ему в глотку его собственную стрелу, раскалив ее на огне!..

Нгар отшвырнул стрелу. Сел, скрестив ноги. Приказал:

— Тело убрать. На рассвете предать огню. Имя Аббу — Верный.

 

НГАР. НАЧАЛО ПУТИ

Женщина с дорожным мешком на плече идет по крутой горной дороге, ведя за руку маленького мальчика.

Солнце опускается за синюю громаду Великого хребта Туманных гор. Пронизывающий ветер налетает снизу, из потонувшего во мраке ущелья.

Мальчик уже спотыкается. Он начинает хныкать.

— Еще немного, Нгар. Еще чуть-чуть. Потерпи, малыш…

Он терпит. Хотя маленькие ножки сбиты в кровь и лодыжки опухли от ходьбы. Он терпит уже много дней — с тех самых пор, как они оставили теплую хижину, родной очаг, и ушли в ночь, не попрощавшись с родичами.

— Сейчас мы придем к городу. Там, у стен, есть шатры, и мы переночуем в тепле. Но смотри, не забудь, что я тебе говорила.

Ты помнишь?

— Помню, мама.

— Что ты помнишь?

— Что у нас никого нет, и что идем мы из Аммахаго.

— Правильно, сынок. И еще помни: если ты проговоришься, то нас убьют.

Они снова молча бредут по дороге, которая тоже погрузилась во тьму, сделав невидимыми мелкие острые камешки. О них так легко зашибить или порезать ногу. Но вот последние солнечные лучи погасли, и теперь они уже бредут в полной темноте.

Хочется есть. И пить. И еще хочется спать.

— Еще немного. Потерпи.

Она повторила это уже раз двадцать. Она не слышит себя. Глаза ее пусты, лицо искажено. Она думает о том, что случилось там, в селении. О том страшном, что сломало их жизнь.

Но Нгар слишком устал. И еще — он слишком мал, чтобы понимать то, что произошло.

Еще недавно у него был отец. Была добрая Хахима — его бабушка; от ее почерневших рук всегда так сладко пахло свежими лепешками.

И были детские игры на пыльном дворе, и на дороге, куда он бегал вслед за старшими детьми. И были свои маленькие горести и маленькие радости.

Теперь ничего этого нет. Осталась одна печаль, огромная, как ночь. Беспросветная. Холодящая сердце.

Потом он вспомнит. Потом. Он все вспомнит, и будет нести это воспоминание через всю жизнь — хотя вспоминать будет все реже, и прошлое будет с годами меркнуть, гаснуть, как гаснет вечерний свет уходящего дня.

* * *

Отец Нгара — огромный, чернобородый, — отбрасывает полог и входит в низкую комнату с закопченными стенами. Он что-то сердито говорит, от его голоса мелко дребезжит слюда в маленьком окошке. Нгар — совсем малютка — поднимается на ноги в своей колыбели. Колыбель — закуток из камней, выложенный внутри кусками старого войлока. Нгар узнает отца. Он рад. Он тоже кричит — радостно, изо всех сил.

Но отец почему-то не рад. Он поворачивается к сыну, размахивается своей огромной, как потолочная балка рукой и…

Темнота. Кто-то плачет совсем рядом. Но это не Нгар. Нгар чувствует тепло, чувствует запах — бесконечно родной, вызывающий восторг. Это запах матери. Она поднимает Нгара, прижимает к горячей и мокрой щеке. Нгар молчит. И молчит мать.

Почему она молчит? Почему ни о чем не спрашивает, не щекочет губами пальчики, не целует в глаза?..

Нгару больно. Он пробует вырваться из слишком крепких материнских объятий. Ему все больнее. Что-то болит внутри, режет, болит, его сейчас стошнит…

Он заливается тонким жалобным криком.

Но мать зажимает ему рот рукой. Нельзя, тихо, нельзя.

Проснется отец. Он не любит, когда ты кричишь. Сделает больно.

Молчи, молчи!..

Она дает ему грудь. Нгар еще немного скулит, потом успокаивается, и лишь иногда, перестав сосать, всхлипывает.

Все хорошо. Все уже хорошо…

* * *

Вот и утро вползает в слюдяное окно. У очага хлопочет Хахима. А со двора доносится что-то непонятное. Звуки ударов и сдавленные вопли. Хахима хлопочет слишком усердно, преувеличенно громко гремит посудой, и что-то беспрерывно говорит, перескакивая с пятого на десятое. Она говорит, а сама прислушивается к тому, что происходит во дворе, за закопченной стеной.

Нгар уже кое-что помнит. Он привык к этим утренним стонам за стенкой, к снованию Хахимы у очага. Он знает, что будет дальше. Войдет отец, что-то рявкнет, а то и топнет ногой. И Хахима мгновенно исчезнет.

Нгар и отец останутся одни. Нгар, покачиваясь на нетвердых еще ножках, стоит в колыбели, обеими руками ухватившись за край.

Он не плачет. Не улыбается. Он просто смотрит. И отец, стоя посреди комнаты, которая для него слишком мала, тоже просто смотрит на Нгара.

А за стенкой — всхлипы и плач, и бормотанье Хахимы.

* * *

Он уже больше не в силах идти. Он садится прямо на дорогу.

Тяжелый, всепоглощающий сон наваливается на него, опрокидывает в теплую невидимую пыль…

Потом он чувствует покачивание. Ему уютно на руках у матери.

Он сквозь сон слышит какой-то шум, чувствует приближение множества людей, огни, многоголосый говор.

Мать укладывает его на охапку сена перед костром, накрывает сверху своим стареньким выцветшим платком. Нгар мирно спит.

А мать сидит возле него, глядя в огонь. Рядом, вокруг костра, на сене, на подстилках, храпят люди. Вокруг — множество костров, телеги, стреноженные лошади. Одни, побогаче, раскинули шатры, другие — победнее — ночуют прямо на земле, у костров. Это паломники, заночевавшие у стен Хатуары, не успевшие войти в город до того, как закрылись городские ворота.

Хатуара — город храмов и нищих. Есть Верхний город, на холме.

В Верхнем городе великолепные здания, сады и фонтаны, монахи и паломники. Есть Нижний город — поясом окружившее холм скопище лачуг.

Вскоре взойдет над синим хребтом солнце, позолотит островерхие крыши храмов. Откроются ворота и город оживет, забурлит, как растревоженный муравейник. В этом муравейнике легко будет затеряться бедно одетой женщине и ее маленькому сыну.

 

СУЭ

Когда луна ушла и ночь стала отступать на запад, за оградой лагеря запылал погребальный костер.

Дух таосца Аббу, получивший посвящение, отправился в аххумский рай, на корабль-Первоземлю.

Нгар приказал выслать отряды на север и запад.

— Приведите хотя бы одного данахца, который знает секреты этой крепости. Мы не начнем штурма, пока не узнаем, сколько бойцов в Суэ, каков у них запас железных стрел, и есть ли другие способы проникнуть в город, кроме крепостных ворот.

Отдав распоряжения, Нгар вновь сел в седло, решив своими глазами и при свете дня осмотреть крепость.

На этот раз, кроме тысячников и ординарцев, его сопровождали телохранители и турма всадников.

Тысячники вполне одобрили распоряжения Нгара. Отряд с рассветом выехал из лагеря и поскакал к городским стенам.

* * *

Объезд города и окрестностей не принес ничего утешительного.

Нгар всюду видел надежные укрепления и воинов на стенах, от которых приходилось держаться подальше, ибо проклятые арбалеты били слишком далеко и слишком точно. Нгар узнал, кроме того, что вход в гавань Суэ перегорожен цепями и потопленными барками, и в гавани в полной готовности стоят несколько боевых кораблей и добрая сотня лодок со стрелками.

Единственное, что немного утешило Нгара — то, что по пути они сожгли несколько домов, покинутых жителями, и разорили солеварню, в которой также никого не оказалось.

Солнце склонялось к горизонту, когда Нгар возвратился в лагерь.

* * *

Последующие дни приносили не слишком ободряющие известия. Но вот в лагерь стали прибывать пленные данахцы, которых по приказу Нгара сгоняли со всех окрестностей.

Для них отгородили невдалеке от лагеря специальный загон и выставили крепкую стражу.

Лишь тысячники были осведомлены о новом плане Нгара, и даже когда поступил приказ всем, свободным от караульной службы, приступить к рубке тростника, никто не догадывался о замысле предводителя.

Под руководством сотников тростник вязался в толстые пучки.

Гора вязанок росла на глазах — но на глазах аххумов: все работы шли в лощине вдали от осажденного Суэ.

* * *

Между тем князь Руэн тоже не сидел сложа руки. В городе кипела работа, ковались арбалетные стрелы, возводились дополнительные лестницы к крепостной стене.

И была еще одна тайна, о которой еще не знали Нгар и его тысячники: в Данахе, в пяти конных переходах от Суэ, стояла наготове армия из полутора тысяч хорошо подготовленных данахцев и тысячи наемных всадников из Северного Намута.

Всадниками командовал Эдарк, неистовый воин, один из самых непримиримых врагов Аххума. В битвах за Алабарские острова Эдарк, сумевший устрашить бессмертных, даже получил странное прозвище Алабарский Волк.

Конница Эдарка ни в чем не уступала аххумской, воины были преданы вождю и сражались как львы.

Эдарк набрал свое войско из намутских кочевников, великолепных наездников. Намутцы считали себя наследниками древнего Намуна, государства, наводившего в древности ужас на соседние народы. Древние жители Намуна поклонялись жестокому и кровожадному богу Наммузу, и прославились в веках своей невероятной жестокостью. Недолго просуществовала империя Намун, объединившая некогда все земли от нижнего течения великой Тобарры до Равнины Дождей, — всего около ста лет.

Восставшие порабощенные народы сбросили иго ненавистных завоевателей, разрушили великолепную столицу — Намуан, неприступную цитадель в Туманных горах, обнесенную крепчайшими стенами, славившуюся великолепными фонтанами и искусственными садами на крышах ее дворцов. А после того, как развалины Намуана сровняло время, когда народ Намуна рассеялся, частично истребленный, частично рассеянный по сухим плоскогорьям Намута, и забылся даже язык великой империи, — осталась память. Остались высеченные в скале фигуры истязаемых пленников и их палачей — намунцев, остались сцены, полные невероятной бесчеловечности. И многие, видевшие эти изваяния, понимали, что намунцам и их богу Наммузу доставляли радость пытки и истязания обращенных в рабов пленников. Рельефы сохранили сцены сдирания кожи с живых, пробивания голов из уха в ухо, выдавливания глаз, забивания камней в задний проход…

Страшное наследство было у намутцев, и сами они пользовались недоброй славой не только у культурных народов Равнины Дождей, но и у диких племен, обитавших ниже по течению Тобарры.

Нынешние намутцы, однако, влачили довольно жалкое существование. Их конные отряды время от времени совершали набеги на соседние племена, торопливо грабили и убивали непокорных, и вновь укрывались в своих высокогорных ущельях.

Намутцы были разобщены и уже не могли собрать большие силы для новых завоевательных походов. И только смутная память предков — или тех, кого они считали таковыми, — все еще поддерживала в них воинственность и великую гордыню.

Вот из этих-то кочевников-скотоводов Эдарк и набрал несколько сотен всадников в свой отряд. Он обучил и закалил его в трудных горных переходах и многочисленных стычках с аххумами.

А перед тем, как принять предложение князя Руэна, сделал неслыханный шаг: снял с себя обязанности полководца и предложил воинам-намутцам избрать себе такого вождя, которому они могли бы доверить свою жизнь. Намутцы выбрали Эдарка и торжественно поклялись идти с ним до конца всюду, куда бы он ни повел их.

* * *

Хотя Руэн был готов к штурму, все-таки он начался неожиданно.

Прежде всего, вопреки правилам, штурм начался не с возведения штурмовых башен и рытья траншей, и не рано утром, при свете солнца.

Перед самым закатом к воротам Суэ под крики и свист бичей стали приближаться полуголые пленники-данахцы. Их гнали вперед защищенные панцирями и щитами верховые и пешие бессмертные. Одновременно взревели сотни боевых труб, и в этом шуме плохо были слышны вопли пленников, моливших о пощаде.

Пленные тащили огромные вязанки тростника, смоченные в земляной смоле.

Когда первые вязанки полетели к подножию стен, замысел Нгара стал ясен. Князь Руэн, находившийся в сторожевой воротной башне, отдал приказ арбалетчикам и лучникам начать стрельбу.

Но приказ запоздал: плотно сбитые толпы пленников уже не могли повернуть вспять. Подпирая передних, все еще надеясь на спасение, они шли вперед и гора вязанок и трупов угрожающе росла под воротами.

Стемнело. Стрелки на стенах наугад посылали стрелы в кипящую внизу человеческую массу, но добивались немногого, поскольку в общем шуме и толчее гибнущие пленники даже не могли падать под ноги живым.

Князь Руэн заколебался. Он еще мог попытаться открыть ворота и сделать вылазку, чтобы помешать аххумам поджечь тростник.

Но минута была упущена.

Следовавшие за пленными аххумские лучники зажгли стрелы — и ночную тьму прошили сотни огненных нитей.

Тростник буквально взорвался огнем. Столбы пламени поднялись выше стен. Огненные языки лизнули бойницы — и сам князь Руэн упал на руки приближенных с обожженным лицом.

— Гасить огонь! Лить воду! — прокричал князь.

Но рев всепожирающего пламени, слившись с воплями сгоравших заживо пленников, заглушил его голос.

И вот уже затрещали от жара массивные ворота, вода вскипела во рвах. Теперь для того, чтобы погасить пламя, не хватило бы всех вод великой Желтой реки. Данахцы еще слали наугад свои смертоносные железные стрелы, лили воду на внутреннюю сторону ворот, арбалетчики строились перед аркой, чтобы встретить залпом штурмующих. Но тут вновь взревели аххумские трубы и оглушительно стали лопаться раскалившиеся камни стен.

И князь Руэн внезапно понял, что у него остался один-единственный шанс спасти не город — город был обречен — но хотя бы страну.

Прикрывая черное лицо от страшного жара, он сбежал вниз и закричал оруженосцу, следовавшему по пятам:

— Коня!

И когда в общем адском грохоте бесшумно развалились ворота, открыв черную тьму, готовую хлынуть в крепость — князь Руэн, не оборачиваясь, помчался прочь.

* * *

Нгар спокойно наблюдал за движением своих отрядов, сидя в седле.

Он видел, как рухнули ворота и взмахом руки приказал трубам замолчать.

Трубы рявкнули и умолкли. Стал слышен треск огня и вопли горевших людей, и когда огненные ручейки земляной смолы стали гаснуть, Нгар вновь поднял руку.

Прикрытые огромными щитами, черепахи бессмертных поползли к проему в стене. Арбалетчики дали залп. Стрелы пробили передние ряды, но следовавшие позади легковооруженные воины тут же устремились в пролом. Арбалетчики были смяты и победный клич аххумов — «Ушаган! Ушаган!» — раздался внутри городских стен.

Теперь овладение городом было всего лишь вопросом времени.

Железные отряды бессмертных без сопротивления входили в город, и битва шла на улицах.

Смятые, разрозненные данахцы отступали в глубину улиц и садов, еще не зная, что князя Руэна давно уже нет с ними, что аххумы уже открыли и западные ворота и теперь устремлялись в город двумя потоками.

* * *

Нгар въехал в город на рассвете. Он миновал обгоревшую арку ворот и вдоль двух рядов бессмертных проследовал к центру Суэ — к гавани.

Здесь все носило следы последней отчаянной схватки, трупы еще не были убраны, и назойливые отъевшиеся чайки с мерзкими криками кружили над ними.

— Ну, где теперь твой князь Руэн? — спросил Нгар у тысячника Даггара, слезая с коня у ступеней белокаменного дворца, обращенного фасадом к гавани.

— Ты победил, повелитель, — с несвойственным ему смирением ответил Даггар и поклонился.

Нгар повернулся к тем, кто окружал его, обвел взглядом окаменевших в строю бессмертных, чьи панцири темнели вмятинами и пятнами засохшей крови, и громко крикнул:

— Вы слышали? Не я — это мы победили!

— Ушаган! Ушаган! Ушаган! — прогремело над гаванью и городом, и чайки, взметнувшиеся вверх, ответили неистовым гвалтом.

 

НУАННА

Теперь Хируан и еще несколько ученых постоянно бывали во дворце, посвящая Аххага, то с помощью толмача, то на языке Равнины, в известные им тайны нуаннийских жрецов.

То, что узнавал Аххаг, мало что проясняло.

Аххаг стал угрюм и злобен, и даже Крисса, бывало, гнал от себя.

Стража то и дело видела, как Аххаг, в полном одиночестве, бродил по бесчисленным коридорам дворца, прислушивался к чемуто, подолгу замирал на одном месте.

Когда Крисс поинтересовался, что именно угнетает повелителя, Аххаг произнес загадочно:

— Ничего. Это прекрасный дворец, и жаль, что у меня остается мало времени, чтобы как следует изучить его тайны.

Между тем слуги доносили, что Аххаг часто не спит по ночам, из его опочивальни доносятся то бормотанье, то вскрикиванья.

Крисс вызвал личного лекаря царя Багу и приказал ему тщательно обследовать высочайшего пациента.

Лекарь в одну из регулярных встреч с Аххагом попросил позволения послушать его пульс и провести исследование роговицы глаз.

Аххаг грубо ответил, что чувствует себя прекрасно.

Лекарь посоветовал Криссу добавлять в пищу повелителя немного опиума.

Но сделать это было затруднительно: пища готовилась под строжайшим контролем и подсыпать в кушанье порошок не представлялось возможным. Для этого пришлось бы посвятить в тайну десяток-другой слуг и даже рабов.

Впрочем, одного союзника Крисс нашел. Это была царственная супруга Аххага Домелла. Она могла подсыпать сонный порошок в вино, которое супруги пили наедине.

* * *

В одну из ночей из комнаты, где спал наследник, послышались крики и шум. Перепуганная нянька крикнула стражу, сообщили Домелле, и мать прибежала к сыну, успев лишь накинуть на плечи длиннополый киаттский плащ.

Малыш бился в истерике, корчился, заходился в крике, и никакие укачивания, уговоры и другие ухищрения не могли его успокоить.

Домелла прижала его к груди и стала носить по комнате, но не смогла удержать — едва не выронила, няньки подхватили его и снова уложили в колыбель.

Немедленно вызвали лекаря. Багу прибыл, также поднятый с постели. Он приготовил снадобье, но малыш отказывался сосать заткнутую тряпкой склянку.

Тогда применили силу и влили снадобье ему в рот.

Вскоре наследник успокоился и уснул.

Остаток ночи Домелла провела у колыбели и лишь перед рассветом отправилась почивать.

Но на следующую ночь припадок повторился. И после осмотра Багу вынужден был признать, что мальчик заболел.

— Ты знаешь причину? — спросила Домелла.

Багу покачал седой головой.

Тогда Домелла сообщила о болезни сына царю.

Аххаг, казалось, вовсе не был опечален этим известием.

— Позовите Хируана! — велел он и с каким-то странным блеском в глазах взглянул на Домеллу.

* * *

Домелла, царственная супруга Аххага Великого, была неизвестного происхождения; никто не знал даже, откуда, из каких краев она родом.

Она воспитывалась при дворе деда Аххага, царя Каула. Впрочем, царством владения Каула можно было назвать лишь с натяжкой.

Каул, хотя и носил титул царя, управлял лишь одним городом — Аммахаго — и территорией в верхнем течении Алаамбы и в Долине Зеркальных Озер.

Его подданные еще не были аххумами, и назывались каулами — это была одна из ветвей многочисленных аххумских родов, расселившихся на северном побережье Арли, на плато Боффа и в горах Гем.

Аммахаго был небольшим городком на морском берегу, городком, представлявшим собой скопище глинобитных домов.

Каулы занимались скотоводством и земледелием, а еще — разбоем, делая набеги на соседние владения, а то и пиратствуя на море.

Однажды царю Каулу донесли, что к берегу прибило плот, на котором обнаружены двое — умирающий старик и грудной младенец.

Каул поспешил к берегу. Младенец — девочка — хотя и был сильно изможден, но вполне жизнеспособен; когда одна из женщин дала ему грудь, ребенок начал жадно сосать, а после спокойно уснул.

Старик же был очень худ. На нем было длинное одеяние из грубой шерсти, когда-то черное, а теперь выцветшее от солнца и соленых морских брызг. Лицо его, мертвенно бледное, прикрывал капюшон, а поясом служил обрывок веревки.

Старика положили в тень и дали вина. Он ненадолго пришел в себя. Обвел полубезумными глазами склонившихся над ним людей и сказал что-то на незнакомом языке.

Это не был язык Равнины, который жившие у моря каулы достаточно хорошо знали; это не был язык Туманных гор, который знали каулы, жившие у Зеркальных озер. Это был странный, грубоватый, но стройный язык, похожий на воинские команды и отличавшийся особой прелестью.

Поняв, что ответить некому, старик забеспокоился, привстал, и несколько раз повторил одно и то же слово. И когда ему показали мирно спящую девочку, он благодарно кивнул и вновь повторил то же самое странное слово.

Это было слово «Домелла».

Никто так и не узнал, что оно означает. Им стали называть девочку, которую царь Каул приказал воспитывать так, как если бы это была его собственная дочь.

А старик умер, ничего не успев объяснить. Когда с него сняли его странную одежду, на груди обнаружили цепь и висящий на ней знак в виде креста с изображением распятого человека.

А еще на руках старика обнаружили глубокие порезы. Но царь Каул, взглянув на них, воспретил обмывать тело старика и воспретил всем, кто видел его раны, когда-либо упоминать о них. Пришельца похоронили по аххумскому обряду.

А Домелла — темноглазая, с нежно-белой кожей и иссиня-темными волосами, с узкими глазами, приподнятыми наружу — росла и превращалась в истинную красавицу. Никто никогда не видел такого разреза глаз, как у нее, и такой нежной кожи. Она казалась пришельцем совсем из иного мира. Впрочем, так оно и было.

Что же касается остального — то царь Каул унес с собой в могилу тайну того, чем поил старик девочку на протяжении нескольких дней на плоту, носившемуся по океану.

* * *

А потом каулы подчинили себе соседние племена, заняли столицу древнего аххумского государства — Ушаган — и провозгласили сына Каула Ахха Мудрейшим, царем всех племен от Туманных гор до Арли, от Запада до Востока.

Внук Каула Аххаг взял Домеллу в жены и начал великие завоевания, положив начало величайшему государству из всех, когда либо существовавших во Вселенной. И, покорив Алабары и остров Арроль, Арли, Киатту, Южный Намут, Индиару, Наталь, семь таосских королевств и множество иных стран и племен в Равнине Дождей и в Туманных горах, принял титул «царя всех царей».

* * *

Отборная сотня каулов из агемы — тысячи царских телохранителей — несла караульную службу в нуаннийском дворце. Днем и ночью во всех коридорах под настенными светильниками без движения стояли одетые в броню, вооруженные мечами и боевыми топорами стражники огромного роста. Каждые два часа менялись они, но не все одновременно, а по двое, один пост за другим. И каждый из постов находился в поле зрения другого, так, что никто и никогда не смог бы незаметно проникнуть во дворец и пройти по его лабиринту к царским покоям.

Но и верные каулы не могли препятствовать тому, что поднималось из глубин подземелья, из бесчисленных подземных этажей.

Сначала это был просто легкий туман, дымка, от которой теряли резкость огни светильников и блики на панцирях стражников.

Потом к дымке добавились блуждающие огоньки. Эти огоньки обладали таинственной силой, притупляя внимание стражей, а может быть, просто лишая их воли.

Первым, заметившим их, был Крисс из дома Иссов, Крисс, уже несколько ночей после припадка наследника проводивший почти без сна.

Огоньки, мелькнувшие в дальнем конце коридора, подействовали и на Крисса; во всяком случае, сначала он почему-то не придал им никакого значения.

Но потом о таинственном свечении ему донес начальник личной охраны царя Ашуаг.

И вот в одну из ночей Крисс и Ашуаг, прихватив с собой масляные светильники, отправились в обход дворца, чтобы выяснить, наконец, что же тревожит покой царя и его сына.

Начав обход от царских покоев, они обошли все помещения, занятые охраной и многочисленными службами царского двора, прошли по всем охраняемым коридорам и наконец достигли одного из нижних уровней, в котором охрана была усилена.

— Все ли спокойно? — спросил Ашуаг у старшего по караулу.

— Все спокойно, повелитель, — ответил бородатый десятник.

Они обошли четыре поста, стоявших возле входов в подземелье.

Входы были забраны специально устроенными деревянными щитами.

— Никто не открывал эти входы?

— Нет, господин. Нам приказано не касаться их.

— Почему? — поинтересовался Крисс.

— Говорят, что за ними прячутся тени жрецов, господин, — спокойно ответил десятник.

— Это глупые слухи, — сердито сказал Ашуаг. — Неужели каулы верят им?

Десятник слегка замялся и ответил не сразу:

— Мы выполняем приказы и верим тем, кто их отдает.

— Кто же тогда распускает слухи?

— В свободное от службы время о чем только не говорят солдаты, господин…

— Ты умен, — надменно сказал Ашуаг и десятник опустил глаза. — Но, может быть, слухам есть иные причины, кроме безделья?

Не дождавшись ответа, он повернулся к стоявшим поблизости стражникам.

— Эй вы! Давно служите в гвардии?

— Оба шли с войском от самого Ушагана, — вставил десятник.

— Я спрашиваю не у тебя!.. — Ашуаг вновь повернулся к страже.

— Я хочу знать, не слышали ли вы что-нибудь подозрительное или, может быть, видели что-то, чему не придали значение?

Один из каулов поклонился:

— Слышали, господин. Каждый из нас что-нибудь, да слышал. Здесь, возле входов в подземный мир, чего только не услышишь…

— И что же слышал ты?

— Я слышал голос моей матери, господин.

— Что ты городишь? — воскликнул десятник, но замер, повинуясь жесту Ашуага.

— Матери? Твоей собственной матери? Каулки?

— Так, господин.

— А где твоя мать? В Ушагане или, может быть, в Аммахаго?

— Ее нет, господин. Она, названная Доброй, присоединилась к тем, кто ушел навсегда.

— Она умерла? Когда?

— Давно, господин. Почти двадцать лет тому назад. Я был еще несмышленым мальчишкой.

Ашуаг поманил пальцем стражника и тихо сказал:

— Если ты лжешь, тебя накажут. Если говоришь правду, запомни: больше ты никогда и никому не скажешь об этом. Все понял?

— Все, господин.

Тогда Ашуаг и Крисс заняли места в одной из каменных ниш, где было устроено что-то вроде временного караульного помещения, и стали по одному допрашивать всех каулов, дежуривших здесь в этот час.

Десятника отослали, допрос велся с глазу на глаз.

Выяснилось, что практически каждый из стражников слышал голоса давно умерших родных и знакомых. Это открытие так поразило Ашуага, что он решил немедленно допросить всю караульную сотню.

Они поднялись наверх и приступили к делу. Допрос продолжался до самого утра. А спустя несколько часов, когда горячее нуаннийское солнце выбелило исполинские стены дворца, вся сотня была снята с охраны. В спешном порядке каулам приказано было сесть на коней и отправиться на западную границу, на реку Чанд.

Для охраны была призвана сотня бессмертных, которую, впрочем, уже вечером сменила другая сотня.

Исключением были лишь глухонемые личные стражники царя и царицы, оставшиеся на своем месте — и то лишь потому, что их смена неизбежно вызвала бы недовольство и вопросы самого Аххага.

В эти передвижения был посвящен и Ассим, темник, командовавший оставшимися в Нуанне войсками.

В конце концов, чтобы не тасовать бесконечно стражей, увеличивая тем самым круг посвященных, было решено перевести вниз, на охрану подземелий, часть глухонемых телохранителей Аххага, с остальной же стражи взять клятву молчания.

* * *

Хируан, осмотревший маленького Аххага, сказал, что попробует помочь, но в разговоре с Криссом с глазу на глаз лишь покачал головой:

— Я думаю, что дворец — не место для маленького царевича.

Здесь властвуют духи.

— Я это уже слышал от тебя, — сказал Крисс. — Я помню все, что ты говорил нам о вашей религии. О человеческих жертвах подземному богу — пожирателю младенцев, который живет в воде.

Но как мне убедить Аххага покинуть дворец?

— Боюсь, что никто уже не сможет убедить его, — ответил Хируан. — Он стал пленником Хааха. Он жаждет бессмертия.

— Значит, он решил найти Воду Богов, о которой ты говорил?

— Да. И он найдет эту воду. Но вода дарует ему не жизнь, а смерть.

Киаттец побледнел и отшатнулся.

— Что ты болтаешь, старый хитрец?

Хируан молчал, сложив, по обыкновению, руки на груди.

 

ЭДАРК

На несколько дней город был предан разграблению, и дни эти для жителей Суэ стали, казалось, одной сплошной, бесконечной ночью.

И самому Нгару победа ударила в голову не хуже выдержанного данахского вина: Нгар пьянствовал во дворце, не слушая осторожных тысячников. Приходя иногда в себя, он выходил из внутренних покоев и покачиваясь, держась за колонну, мочился на беломраморные ступени.

Тем временем отряд, посланный к Данаху, возвратился с тревожными сведениями: в столице стоит сильное войско, его предводитель, Эдарк, рвется в бой, и лишь приказ князя Руэна удерживает его от выступления.

Впрочем, не сегодня-завтра данахцы выйдут из крепости — у них достаточно сил, чтобы напасть на войско аххумов, утомленное пьянством и развратом.

* * *

Во время одного из пиров Иггар стал похваляться своими победами и храбростью своих воинов. Нгар поймал его на слове:

— Ты справился бы с конницей Эдарка?

— Конечно, если бы, кроме тысячи бессмертных, мне были бы переданы все вспомогательные войска и конница!

— Ты получишь, что просишь. — Нгар находился в том состоянии, когда после нескольких дней пьянства люди перестают пьянеть и не могут протрезветь. — И выйдешь к Данаху, на север. Более того, я передам тебе еще несколько сотен бессмертных из тысяч Даггара и Агара. Но если Эдарк разобьет тебя…

— Повелитель! — вскочил Иггар, расплескав вино. — Прикажи, и я разделаюсь с этим негодяем, возомнившим, будто его сборище можно назвать войском!

— Иггар! — сказал Даггар с укоризной. — Ты хочешь разделить наше войско. Ты можешь погубить его! Разве намутские кочевники разучились воевать? Вспомни, Иггар!

— Я все помню! — Иггар подбоченился под одобрительным взглядом Нгара. — А разве аххумы никогда не побеждали намутцев? Пора смирить их гордость раз и навсегда!

* * *

Войско Иггара вышло на рассвете. Суэ, разграбленный и оскверненный, остался позади. Иггар двинулся по дороге, петлявшей среди холмов и терявшейся в туманной дымке, в которой маячили невысокие Террасовые горы.

Войско выглядело жалко: бессмертные были основательно утомлены несколькими днями, проведенными в Суэ. Иггар в устрашающем трехрогом шлеме, снятом когда-то с отсеченной самим Иггаром головы шестого таосского короля, был сумрачен и молчалив. Он уже раскаивался в своем хвастовстве: об Эдарке и его храбрости и хитрости он знал не понаслышке.

Еще в боях за Алабары Иггару пришлось испытать на себе все коварство Эдарка, и лишь вовремя подоспевшая помощь спасла тогда тысячу Иггара от гибели.

И сейчас, гоня от себя воспоминания, связанные с неистовым Эдарком, Иггар мрачнел все больше и больше.

Вечером, на привале, ему доложили, что не вернулся один из конных отрядов, посланных в поиск.

— Большой отряд?

— Тридцать всадников, господин, — доложил сотник Маган, исполнявший обязанности заместителя Иггара.

— Ты думаешь, они заблудились?

— Думаю, что нелегко заблудиться в этих холмах. Если только скакать несколько часов с завязанными глазами.

Иггар ничего не сказал. Но приказал на ночь усилить караулы.

С рассветом войско снялось и снова двинулось на север.

Снова влево и вправо по ходу движения были посланы в поиск отряды. И к вечеру вновь сообщили, что иные из них не вернулись.

Между тем дорога стала круче и первая цепь Террасовых гор нависла прямо над головами, а за нею поднималась вторая, за которой стоял город-крепость Данах.

Иггар велел строить лагерь по всем правилам — с насыпными валами и укрытиями для стражи, а сам в сопровождении свиты помчался вверх, к перевалу.

Солнце окрасило горы в багровые тона, вот-вот должна была пасть тьма, когда Иггар достиг первого из перевалов и остановил взмыленного коня.

Он внимательно осмотрел местность. Но, сколько ни всматривался, повсюду — и на вершинах, и в наполнявшихся тьмою ложбинах — видел лишь сумрачную дикую красоту, погруженную в вечерний покой.

* * *

Только к полуночи Иггар возвратился в лагерь. На перевале он оставил десяток каулов, а из лагеря велел выслать им в помощь сотню пеших бессмертных.

Специальные дозоры были отправлены и на восток, и на запад.

И хотя, казалось, все было сделано правильно, смутная тревога не оставляла Иггара. Он долго держал совет с сотниками, а когда его оставили в шатре одного, никак не мог уснуть, и ворочался на походной постели из дорогих таосских ковров.

А потом, уже когда на небе стали меркнуть звезды, Иггар, наконец, уснул. И ему снились тревожные сны, в которых он убегал по диким горным ущельям, прыгал через потоки, лез, срываясь, по кручам, и никак не мог убежать от своих собственных страхов. Он разбил себе ноги, прыгая по скользким камням, сломал ногти, цепляясь за скалы, он выдохся и устал, но кто-то темный с коротким алабарским мечом неустанно следовал за ним, и казалось, летел над темной землей.

Закутанный до самых глаз в черный намутский плащ, этот кто-то жаждал его смерти, и, как ни старался Иггар — взмокший, с сердцем, прыгавшим в самой гортани, — он не мог оставить преследователя позади.

Он просыпался и тут же снова проваливался в этот тягостный сон, и снова бежал, и карабкался, и прыгал, и скулил от страха и тьмы. А темный мститель, словно играя с ним, то появлялся, то исчезал, плащ его вздувался от ветра, и отраженный свет невидимых звезд ярко сиял на клинке.

И наконец Иггар понял, что ему не уйти. Он зарычал во сне от бессилия. Он поднял огромный камень и швырнул в мелькнувшую черную тень. Камень канул во тьму беззвучно. Иггар, прижимаясь спиной к жесткому ложу из таосских ковров, вынул кинжал. Он хрипел и стонал, и бился, и пытался выговорить:

— Покажи свою морду, собака! Покажи ее, жалкий и гнусный шакал!

И внезапно тень придвинулась к нему, и упала повязка, и отвратительная волчья пасть дохнула Иггару в лицо запахом крови и ненависти.

— Ты хочешь увидеть меня? Так открой же глаза. Посмотри! — пролаял мститель.

Иггар с трудом выплыл из кошмара, и под сводом шатра, в слабом сиянии светильника, действительно увидел того, кто гнался за ним по пятам все эти дни и ночи.

Короткий меч рассек его открытое горло и легко отделил голову от тела. Голова с широко открывшимися глазами скатилась на ложе. Тело рухнуло на ковер, окрасившийся пенящейся струей.

Последней мыслью Иггара была мысль о том, что он просто еще не проснулся. Надо заставить себя пробудиться. Впереди столько дел… Но было уже слишком поздно. И не могла помочь ему стража: сторожа давно уже были зарезаны бесшумными черными тенями, порожденными самой ночью.

И Иггар просто из одного сна перешел в другой — в тот, в котором не бывает кошмаров.

Никогда.

* * *

А потом лагерь наполнился криками. Воины в черных намутских плащах кривыми саблями рубили еще не проснувшихся, пораженных ужасом бессмертных. Сам Эдарк с факелом в одной руке и с мечом, на который он надел голову Иггара, в другой вышел из шатра и кричал что-то со вздувшимися на шее жилами, и по-волчьи горели его глаза и пена пузырилась на губах, и лицо в красноватом сиянии огня казалось облитым кровью.

* * *

Да, Эдарка недаром прозвали Волком.

Десять турм намутцев от самого Суэ волчьей повадкой крались за войском Иггара. Копыта их коней были обернуты кусками шкур. Днем они отставали от аххумов, прятались в логах и ущельях, а ночью стремительным броском догоняли Иггара.

Утром того несчастного для аххумов дня Эдарк выехал из залитого кровью, заваленного трупами бессмертных лагеря на север, и на том самом перевале, где накануне Иггар остановил загнанного коня, встретил Руэна. Князь вел все свое войско — легкую данахскую конницу, пеших копейщиков и арбалетчиков.

Оба предводителя сошли с коней, церемонно раскланялись и поздравили друг друга с успехом. План удался как нельзя лучше: войско Нгара уменьшилось более, чем на треть, и теперь предстояло добить оставшихся.

— Мы пошлем в Нуанну голову Нгара вот в этом шлеме, — Эдарк указал на трехрогий шлем шестого таосского короля. — И известим Аххага, что гости вели себя неучтиво. Так, князь?

— Безусловно, — Руэн слегка поклонился. — Мы сообщим, что будем рады гостям, обученным вежливости. Вина?

— Вина, — отозвался Эдарк.

Им подали два рога, наполненных легким данахским вином.

Оба поднялись. Они стояли почти на самом гребне горной цепи.

Отсюда можно было обозреть большую часть княжества Данах. В ясные дни, говорят пастухи, отсюда можно увидеть далекое море — южную границу княжества — и островерхие башни Данаха на севере.

— Скажите, Эдарк, каковы ваши планы на будущее? Когда мы с вашей помощью разобьем кровожадных варваров, куда вы направите копыта своей великолепной конницы? Или это секрет? — осведомился князь Руэн, когда вино было пригублено и кубки-рога унесли.

— Это не секрет, князь, и вы знаете, что я желаю одного: освободить из-под власти аххумов мой родной народ. Именно этой цели я посвятил свою жизнь.

Да, князь Руэн знал кое-что о жизни Эдарка, полной странствий и злоключений. Он знал, что Эдарк, рожденный рабом, провел детство на острове Банг, подростком бежал от хозяина в Хуэго, там пристал к шайке морских разбойников и на пиратском корабле плавал по морю Эрвет. Потом, когда каулы захватили столицу Алабар — Махху — и стали вести беспощадную борьбу с пиратами, Эдарк попал в плен и целый год просидел в тюрьме-пещере на острове Ноэт.

Из пещеры его взяли на военное судно гребцом, и еще целый год Эдарк ворочал тяжеленным веслом под кнутом надсмотрщика. Потом он подговорил своих товарищей-гребцов, им удалось бежать, и было это вблизи столицы каулов — Аммахаго.

С горстью товарищей — бывших рабов — Эдарк ушел в горы, начал нападать на караваны и военные отряды аххумов. Уже начались великие походы аххумов, все земли пришли в движение, и все больше беглых рабов собиралось в шайке Эдарка, пока шайка не превратилась в большой боеспособный отряд.

С этим отрядом Эдарк напал на Хатабатму — город на берегу реки Алаамбы, — взял его и сжег. Хатабатма была одним из трех святилищ аххумов. Здесь аххумские жрецы приносили жертвы своим богам, сюда собирались паломники со всех аххумских земель.

Эдарк принес в жертву аххумским богам две тысячи паломников.

После этого за ним началась охота.

О, это были славные дни. Эдарк уходил от погони, внезапно появлялся в тылу неприятеля, беспощадно умерщвлял пленных.

Отряд его разросся до тысячи воинов, многие из которых были обычными разбойниками без чести и совести, жаждущими убивать, насиловать и грабить. Эти люди вовсе не желали умирать за идеи Эдарка. В конце концов они схватили своего вождя и выдали аххумам.

Эдарка в деревянной колодке на шее водили по городам и селам, и вот тут уж натерпелся будущий великий воин издевательств, из которых плевки были, пожалуй, самыми терпимыми.

Отряд бессмертных охранял пленника, и отряд уже устал от бесконечного позорного шествия, от ярости и злобы соплеменников. Наконец Аххаг велел освободить Эдарка от позора; его, полумертвого, привязали к мачте на плоту и пустили в море.

И вскоре все забыли о нем. Аххаг ушел на юг, покоряя семь таосских королевств. В Тао он научился использовать страшные смертоносные боевые колесницы, таосские оружейники одели его гвардию в крепкую железную кольчугу. И там же Аххаг узнал о новом способе боя — фаланге. Но фаланга низкорослых смуглых таосцев была лишь прообразом фаланги настоящей — фаланги бессмертных, которую не мог ни пробить, ни даже смять бешеный напор кавалерии.

И вот, пока Аххаг воевал и учился воевать, готовясь к походу на великую Киатту, — плот, обжигаемый солнцем и соленым ветром, носился по волнам, и измученный, обезображенный побоями, истерзанный морскими ненасытными птицами, умирающий от жажды и безнадежности Эдарк впадал в тяжелое забытье. Но однажды ночью к плоту неслышно подплыл белый корабль, украшенный резьбой и золотом. На плот спрыгнули несколько глухонемых гигантов-каулов, отвязали несчастного от мачты и подняли на корабль. Плот разрубили на несколько кусков и корабль неслышно отправился дальше, с умирающим пленником на борту.

Кто выходил тогда Эдарка, кто поил его разбавленным вином и целебным молоком арлийских кобылиц, кто врачевал его раны и, наконец, поднял его на ноги — не знал никто. Не знал и сам Эдарк, ибо главный его покровитель до поры до времени не показывался ему на глаза, а ухаживали за ним темнокожие рабыни.

В один прекрасный день корабль причалил к пустынной северной оконечности острова Банг и Эдарку было приказано сойти на берег.

Эдарк вплавь добрался до каменистого берега, поднялся на утес и долго-долго провожал глазами сказочный корабль-призрак.

Белый корабль исчез так же таинственно, как и появился. А Эдарк начал войну, которую он называл «один против всех». Он собрал отряд алабарцев, обучил их, посадил на коней, приучил к железной дисциплине, — и уже несколько месяцев спустя сама столица Алабар — Махха — пала перед мстителями. Командовавший аххумским гарнизоном Иггар едва успел бежать на легком баркасе, бросив войско на произвол судьбы.

Целый год шла война на Алабарах. Успех не всегда сопутствовал Эдарку, аххумов было слишком много, а острова слишком малы.

Заслужив прозвище Алабарского Волка, Эдарк внезапно исчез с островов и некоторое время о нем ничего не было слышно.

Вновь он объявился уже на материке, в горах, но мало кто мог узнать в человеке, называвшем себя «Князем Нижнего Намута» — кочевнике в грубошерстном плаще, с золотым полумесяцем у виска — прежнего Алабарского Волка.

* * *

Князь Руэн почтительно произнес:

— Когда последние звери из отряда Нгара будут истреблены, куда вождь намутов направит свой путь?

— Я еще не думал об этом, князь.

— В таком случае еще вопрос: каким способом я смогу отблагодарить вас за помощь в изгнании аххумов?

— О! — Эдарк мрачно улыбнулся. — Ваша благодарность, я полагаю, будет достойной такого великого и щедрого правителя!.. Однако, князь, вы теперь не так богаты, и я понимаю, сколько сил и средств потребуется вам, чтобы восстановить разрушенное войной. Поэтому можете не думать о благодарности.

Потемнело. Грозовые тучи обступили перевал, вдали засверкали молнии. Посвежело.

— Все мои вопросы, как вы понимаете, заданы с умыслом, — продолжил князь. — И объясняются они просто: я хотел бы взять вас и вашу армию к нам на службу. Вы могли бы защитить пределы Данаха от аххумов и от всех других неприятелей, пожелающих напасть на нас.

— Знаю. Я слышал о хуссарабах. Там, далеко на севере, за тысячью горных хребтов, на плато Прерий поднимается новая туча… — Эдарк внезапно поднялся. — Извините, князь, но служба моя вам еще не закончена. Если вам будет угодно, мы продолжим этот разговор, а теперь… Взгляните!

Дальние цепи гор слились с почерневшим небом. На той стороне перевала в скалы падали ослепительные пружинящие копья, там уже грохотало, и с неба обрушивались беспощадные потоки.

— Пора!

Эдарк прыгнул в седло. Руэн последовал его примеру.

Взвыли горны, и через минуту отряды всадников устремились вниз, по дороге к мертвому лагерю аххумов.

Когда они приблизились к лагерю, гроза догнала их.

— Пусть потоп унесет тела этих собак! Пусть они никогда не найдут покоя! — прокричал Эдарк сквозь неистовый ливень.

* * *

Черной стеной обрушился дождь на Суэ и мгновенно все изменилось. Объевшиеся падалью чайки, полуразложившиеся неубранные трупы, хмель, зараза, смрад — все было смыто в несколько минут и под неистовым потоком город вдруг вновь засверкал белоснежным и розовым мрамором, и по горбатым улицам — лестницам покатились, подпрыгивая, сбитые с деревьев огненные апельсины, и желтая упругая айва, и перезревшая раскисшая алыча.

Потоки ревели на улочках, вскипали водовороты, унося в древние подземные дренажные каналы всю грязь, весь пот, всю кровь, все слезы — весь ужас последних дней.

Нгар сидел в огромном холодном зале мраморного дворца. Вокруг него дышали огнем жаровни, но не могли согреть огромного помещения. Нгар забавлялся стрельбой из трофейного арбалета.

Рабы подносили ему железные стрелы, которые он вкладывал в диковинное данахское орудие, при помощи специального рычага и ступенчатого колеса взводил невероятно тугую металлическую струну, — и пускал стрелу в нелепое соломенное чучело в шлеме, установленное в центре зала.

Чучело не шевелилось: стрела прошивала его и звякала о дальнюю стену.

Нгар пытался попасть в шлем. И вот наконец шлем со звоном упал на мозаичный пол. Нгар хлопнул в ладоши, слуга поднес шлем.

Это был добротный киаттский шлем из особого металла, который гнулся, но не ломался, и от которого отскакивали булатные мечи.

Шлем был пробит.

Нгар рассматривал его, когда у входа раздался шум. Гигант Шумаар, в последние дни не отходивший от повелителя и исполнявший роль начальника охраны, ввел промокшего насквозь человека.

— Гонец от Аххага Великого, повелитель! — объявил Шумаар.

Нгар кивнул.

К нему подвели гонца — юношу в каульском плаще, дрожавшего то ли от холода, то ли от перенапряжения бешеной скачки.

— Игрушка зверя, — проворчал Нгар, отбрасывая в сторону арбалет. — Ну? С какими вестями?

Юноша вынул из круглого пенала свиток и с поклоном подал Нгару.

Нгар прочел письмо.

— Здесь нет подписи царя. Что с великим царем?

— Ужасное несчастье, повелитель! — заговорил гонец, испуганно косясь на Шумаара. — Царь Аххаг болен.

— Так болен, что не может подписать приказ?

— Нет, повелитель, не так. Приказ бы он подписал, но… Вот уже несколько дней, как царь исследует дворец жрецов и не обращает внимания на управление войском. Приказ подписан темником Ассимом.

— Это я вижу. Велел ли Ассим передать мне что-либо на словах?

— Только то, что я уже сказал: царь болен.

— Хорошо. Иди. Тебя накормят и дадут отдохнуть. Потом придешь за ответом.

Гонца увели. Нгар еще раз пробежал глазами свиток и велел вызвать тысячников Агара и Даггара.

* * *

— Нам приказано возвращаться в Нуанну, — хмуро сообщил он тысячникам. — Царь Аххаг болен.

— Кем подписан приказ?

— Этим бледным призраком — Ассимом.

После недолгого молчания Даггар произнес:

— Приказы не обсуждаются, господин. Не понимаю, зачем ты вызвал нас.

Нгар привскочил:

— А затем, Даггар, что я не хочу возвращаться! Мы только начали поход, и он пока идет успешно. Почему мы должны прервать хорошо начатое дело?

Тысячники молчали.

— Есть ли известия от Иггара? — уже спокойнее спросил Нгар.

— Нет.

— Так долго? Почему не послали к нему гонцов?

— Посылали, Нгар. Только сегодня утром отправилась полусотня под командой Награ. Известий еще нет.

— А от прежних?

— Никаких, господин.

Нгар помрачнел.

— Подождем до завтра. Я не верю Ассиму и этому юному гонцу.

Шумаар! Где гонец?

— Он только что поел и сейчас спит, господин.

— Когда поспит — допроси. Что происходит в Нуанне? Что он видел по дороге в Суэ?..

Шумаар кивнул и вышел.

— Позволь сказать мне, Нгар. Ты снова затеваешь опасную игру.

Если уж идти на запад — идем. Я пойду за тобой, как за своим командиром, до конца, — проговорил Даггар.

Нгар кивнул и перевел взгляд на Агара.

— Я выполню любой твой приказ, — подтвердил Агар.

— Я благодарю вас за верность. И вот мой приказ: если до утра не случится ничего, что может изменить решение, утром мы выступаем. На запад. В Суэ оставляем гарнизон, колесницы, обоз. Всех — на коней, сколько их хватит. На Запад — и как можно скорее!

* * *

Поздно ночью Нгара разбудил Шумаар. Нгар мгновенно проснулся.

Шумаар, дыша ему в самое ухо, зашептал:

— Предательство, повелитель! Гонец никогда не был в Нуанне! Он подослан Эдарком — сознался в этом сам. Отряды Эдарка стоят в миле от Суэ и готовятся напасть на нас, едва мы покинем крепость.

— Но как же печать Ассима? Почему гонец говорил о Великом Аххаге как о правителе, теряющем рассудок?

— Предательство, — повторил Шумаар. — Мальчишка еще жив. Я пришел за тобой.

* * *

Гонец лежал на каменном полу, запачканном кровью, в дальнем полуподвальном помещении, где Шумаар лично пытал его. Нгар склонился над юношей, Шумаар поднес ближе пылающий факел.

Нгар разжал зубы юноши и влил ему в рот немного хлебной данахской водки.

Гонец очнулся, закашлялся: сгустки крови вылетали из запекшегося рта.

— Ты узнаешь меня, гонец? — спросил Нгар.

— Да. Ты Нгар Непобедимый. Но скоро будешь побежден.

— Кем? Эдарком?

— Да.

— Тебя подослал Эдарк?

— Эдарк.

— Тогда откуда же ты знаешь про Ассима, и самого Аххага Великого?

Гонец закрыл глаза. К щекам его вернулась краска, он задышал спокойней.

— Выпей еще. Шумаар, помоги ему сесть.

Гигант подхватил невесомое тело, приткнул боком к стене. Нгар всунул в руку юноши оловянный стакан с вином.

Стакан выпал, вино разлилось.

— Прости, повелитель, — смиренным басом проговорил Шумаар. — Я нечаянно переломал ему пальцы…

Нгар вновь наполнил стакан, приложил его к губам юноши. Тот выпил. Открыл глаза.

— Ты убьешь меня, Непобедимый?

— Да. Я не могу оставить тебе жизнь… Но если ты скажешь мне все, что знаешь — смерть будет легкой. Клянусь.

— Жаль… Я еще хотел побывать в Киатте… Я побывал во многих городах. Я был в Маххе и Руэго, в Шале и Аммахаго, плавал в Таннаут, меня носили на носилках по улицам Табакки…

Но в Киатте я не был почти три года.

— Откуда ты родом? Из Киатты?

— Из Киатты.

— И давно служишь Эдарку?

— Я не служу Эдарку. Я служу справедливости. И служба моя началась давно — когда аххумы уничтожили мой дом, Дом Хиссов.

Я был тогда мальчиком. Аххумы гнались за мной ночью, по дороге. Я свернул и спрятался в камнях. Они пробежали мимо. Я встал и пошел. Я шел всю ночь, а потом день, а потом еще много — много дней и ночей… Я прятался от всех, и шел, не зная, куда, пока не встретил беженцев-таосцев. Целые толпы шли по дорогам разоренных таосских королевств, я пошел с ними. С ними было голодно, но не страшно. Я выучился их языку, я обгорел на солнце и стал темнокожим, как они… Ты не знаешь, Нгар, как много людей под солнцем проклинают вас, аххумов, как много людей желают вам гибели, как много людей готовы отдать все — даже жизнь — лишь бы отомстить вам!

Нгар отшатнулся.

— Разве я разрушил твой дом, Дом Хиссов? Или Шумаар? Это был какой-то дикий, отбившийся от армии отряд… Мы никогда не вели себя как звери…

Кровавый плевок прервал слишком длинную речь Нгара.

Нгар побледнел.

— Ты хочешь, чтобы Шумаар замучил тебя до смерти? — свистящим голосом спросил он.

Гонец закрыл глаза и покачал головой.

— На, выпей еще. И скажи, что или кто связывает Эдарка с Нуанной?..

Гонец опять покачал головой. Нгар с минуту смотрел на него, потом быстро вышел. Шумаару велел:

— Пытать. Но не убивать.

 

НГАР. НАЧАЛО ПУТИ

Ругань и грохот. Это отец.

В окне — темнота. Вечером, когда солнце заходит, мать всегда становится тихой, задумчивой и печальной. Хахима куда-то уходит — ее никогда не бывает дома, когда приходит отец.

Нгар прижимается к маме. Он слышит, как гулко стучит ее сердце, и тоже начинает бояться.

Нгар уже много знает и понимает. Он знает, что его мать зовут Амра, а отца — Тмаррах, хотя никогда не слышал, чтобы родители звали друг друга по имени. Они вообще редко разговаривали.

Отец чаще кричал, а Амра молчала, и только Хахима иногда звала мать по имени.

Нгар уже многое знает. Он знает, что отец не любит, когда он криком выражает свою радость. Он уже знает, что отец может ударить. Он делает это часто, с тех пор, как вернулся из набега. Тогда несколько десятков мужчин из селения, вооружившись ножами и луками, отправились к побережью, чтобы поступить на пиратский корабль и разжиться деньгами. В их селении становилось все труднее прокормить семью, молодежь уходила в города, и некогда богатый поселок с постоялым двором, почтовой станцией, и даже тюрьмой, превратился в маленькую убогую деревушку. Больше не было спроса на шерсть, торговые люди все реже появлялись в горах, и дороги, бывшие когда-то очень оживленными, захирели, превратившись в тропы. И большая часть домов поселка стояла пустыми, с пустыми дверными проемами: жители, покидая дом, уносили с собой деревянные двери — большую ценность в этих безлесных горах.

Но поход за богатством и славой оказался не слишком удачным.

Корабль, на котором отец вышел в море, затонул, большая часть охотников погибла. Отец несколько месяцев скитался по Алабарам, подрабатывая, где придется, пока однажды не сумел пристроиться на купеческий корабль, за работу доставивший его в Аммахаго. Из Аммахаго к родным горам он шел целых два месяца. В пути окончательно оголодал и оборвался, примкнул было к шайке разбойников, но не поладил с ними и едва остался в живых.

Отец вернулся домой таким же нищим, каким покинул его.

Потом он был надсмотрщиком над государственными рабами на медных рудниках в Хаабе, но недолго — его выгнали за жестокое обращение с рабами. И наконец он стал могильщиком. В небольшом селении у могильщика дел было немного, но работа была не из легких — выдалбливать склепы в каменной стене. Бедных в селении хоронили за счет общины, выплачивая могильщикам жалкие гроши. А богатые, которых было не так много, умирали не часто и не очень охотно.

Труд, достойный раба, окончательно сломил некогда сильного человека. Отец Нгара вместе с другими могильщиками стал неумеренным выпивохой, и чуть не ежедневно возвращался домой навеселе. А когда он бывал навеселе он, чаще всего, злился на весь белый свет.

* * *

Под утро сырой холод пробрал Нгара, он свернулся калачиком, и Амра, не сомкнувшая глаз всю ночь, прилегла рядом, согревая малыша своим телом.

Но едва она задремала, как послышался негромкий звон бубенцов, а потом кто-то осторожно прикоснулся к ее плечу. Амра рывком приподнялась. Над нею стоял юноша в жреческом, цвета индиго, плаще. Глаза его внимательно смотрели на нее.

— Благословенна эпоха Аххумана, — скороговоркой выговорил он ритуальную фразу и спросил: — Это твой сын? — вполголоса спросил он.

— Да.

— Ты одна здесь?

— Да… — Амра вздрогнула и торопливо прибавила: — Мы остались одни, когда наш отец ушел в плаванье.

Жрец молчал.

— Мы пришли поклониться священным огням Аххумана и помолиться об отце…

— Как тебя зовут? — внезапно спросил юноша.

— Ам… — Амра запнулась и тотчас же поправилась: — Хамра. А это мой сын Нагхар.

— Откуда вы пришли?

— Из Аммахаго… Там, на склоне, наш дом…

Жрец присел на корточки, осторожно погладил по головке спящего Нгара.

— Дом на склоне?.. — жрец почему-то покачал головой, потом спросил: — Ты знаешь, где остановиться в Хатуаре?

— Нет, — честно ответила Амра, настороженно поглядывая на жреца. — Мы впервые здесь.

— Я помогу вам. Денег не нужно: при храме Амма есть хороший постоялый двор, где вас накормят и дадут приют на время священного месяца Третьей Луны.

Он поднялся на ноги, маленькие бубенчики, укрепленные на щиколотках, коротко тренькнули.

— Не бойся. Я знаю — трудно женщине быть одной. Идем, ворота уже открылись.

Амра поднялась, взяла на руки Нгара. Солнце еще не поднялось над краем хребта, но призрачный предрассветный свет заливал долину. Лагерь паломников просыпался. Там и сям жидкие струи дыма поднимались в темное небо. Негромко переговаривались люди, иногда слышались короткое мычание быков, ржание лошадей, блеянье овец.

У городских ворот уже стояла вереница паломников. Здесь были люди из разных племен, и Амра с любопытством разглядывала их.

Многие были с семьями, из-под пологов крытых повозок выглядывали детские головки. Увидела Амра и диковинных животных с горбами на спине, — огромные, лохматые, они презрительно глядели на людей большими влажными глазами из-под полуприкрытых век.

Жрец, тренькая колокольцами, повел Амру вперед.

— Стражники спросят твое имя, — сказал он, склонившись к уху Амры. — Отвечай без запинки, не так, как в первый раз.

Амра вздрогнула, быстро взглянула в лицо юноше. Тот улыбнулся краешком рта.

* * *

Хатуара оглушила Амру. Она не могла понять, как люди живут здесь, не путаясь в паутине множества улочек, площадей, переулков. Она не могла понять, как люди не сталкиваются друг с другом в бесконечной толпе, струившейся по мостовым.

Стражники в воротах ничего не спросили у нее, и она беспрепятственно вошла в город. Юный жрец провел ее по горбатым кривым улочкам нижнего города и остановился у входа в верхний, священный город.

Здесь не было стражи, вдоль стены сидели десятки нищих, выпрашивая подаяние, тут же располагались охраняемые коновязи, поскольку в священный город можно было войти только пешком.

* * *

В низком темном бараке Амре указали ее место на глиняном полу, покрытом слоем полусгнившей соломы.

Потом юный служитель Амма привел ее к храмовой трапезной. Она была полна народу, но Амре, как и нескольким другим паломникам, не сумевшим пройти внутрь, вынесли по глиняной миске луковой похлебки, заправленной ячменной мукой.

Нгар с такой жадностью набросился на еду, что Амре стало стыдно. Она заслонила сына от других едоков. Но потом заметила, что среди них много еще более голодных. Старик в рубище хлебал из миски через край, жадно обсасывал намокшие в похлебке усы. Двое подростков, похожие на попрошаек, и вовсе подрались, деля одну миску на двоих.

Ее юный друг ушел, и Амра терялась, не зная, как себя вести в этом чужом мире. Когда Нгар наелся, она быстро проглотила остатки и пошла в трапезную со стороны кухни, чтобы отдать посуду.

— Чего тебе? — спросил полуголый потный евнух, выскочивший навстречу с корзиной луковой шелухи. Голос был пискливым, но властным.

Амра молчала, а евнух вдруг сунул корзину ей в руки:

— На. Это в мастерскую. Ты ведь ищешь работу, да?

— Да. Но…

Евнух отмахнулся:

— Мастерская там.

Амра постояла у входа. Из кухни неслись крики, грохот, тянуло сизым прогорклым дымом. Она положила миску поверх шелухи, подняла корзину и пошла по двору к приземистой постройке. Нгар шлепал ножками рядом, держась за подол.

В помещении, куда вошла Амра, было почти прохладно. Хотя и здесь кипела работа. Два голых раба ногами месили глину в бадье. Мальчишки крутили длинную рукоятку, приводя в движение несколько гончарных кругов, за которыми работали обнаженные до пояса горшечники. Их руки, заляпанные глиной, двигались почти в лад, осторожно и точно.

Амра стояла, озираясь, пока ее не окликнули. Седобородый человек в белесо-синей жреческой рясе, подол которой был подоткнут под пояс так, что видны были загоревшие до черноты худые колени, окликнул ее. Глянул в корзину.

— Это не сюда. Мастерская резчиков там.

Он показал на дверь, потом хмыкнул, оглядев Амру с головы до ног.

— Новенькая? Паломница?.. Ладно. И мальцу найдется работа.

Амра испугалась, что Нгара сейчас же оторвут от нее и заставят делать что-то тяжелое — толочь черепки, например, — и заторопилась в указанном направлении. За дверью было не такое просторное помещение. За длинным столом несколько мужчин долбили, строгали, сверлили и шлифовали деревянные фигурки.

Это были амулеты, изображавшие аххумских богов и богинь, у Амры тоже был такой амулет, но раньше ей не приходило в голову, что производят их обыкновенные люди, резчики по дереву.

Отсюда ее послали в следующую дверь, и только там, среди острых и неприятных запахов, среди чанов с разноцветными жидкостями, какой-то человек с руками, изъеденными кислотой, принял, наконец, ее корзину.

Амра взяла Нгара за руку и пошла назад. Во дворе ее встретил юный жрец, которому она обрадовалась, как родному.

— Вот и хорошо, — сказал он, когда Амра торопливо рассказала ему о своем приключении. — В месяц Трех Лун хватает работы, и многие паломники, у которых нет денег, позавидовали бы тебе.

Я буду приходить иногда. А если понадоблюсь — найдешь меня в храме Амма, повелителя моря, — спросишь Харрума.

* * *

Через несколько дней Амра — или Хамра, как называли ее здесь, — уже освоилась с новой работой. Перед рассветом она приходила на храмовый двор, начинала таскать воду, выносить помои, потом начиналась утренняя трапеза, и Амра помогала разливать похлебку. Маленький Нгар быстро освоился в новой обстановке, побелел, округлился, и уже не ходил неотступно за матерью, хорьком озираясь из-за подола, а самостоятельно осваивал кухню и двор, слегка косолапя, важно ходил среди паломников и собирал грязные миски.

Амра уже умела отличать служителей разных храмов. Жрецы Амма носили ярко-синие одежды и длинные волосы; служители Ахаммы, богини-матери — желтые, волосы они красили, завивали, укладывали в хитроумные прически; служители бога-отца Аххумана одевались в серебро; Матери-Моря Хуаммы — в пурпур;

Отца-Небосвода Аххуама в зеленое; Дочери-Земли Аххи — в бирюзовое.

Кроме этих главных святилищ в верхнем городе располагались десятки других. Трапезная, в которой работала Амра, принадлежала храму Нун — богине Зеркальных озер. Ее служители носили балахоны бледно-синего цвета. Верховный жрец Нун облекался в серебристо-синие одежды, а волосы его и борода были ослепительно белыми. Однажды он пришел в трапезную, увидел Амру и спросил, есть ли у нее дом. Амра ответила, что нет: дом ее сгорел во время пиратского набега. Тогда жрец подозвал Нгара, ласково погладил его по голове, и сказал, что, если Амра хочет, ее сына посвятят светлой богине и со временем он станет служителем. Амра с радостью согласилась, и с тех пор стала с утра отводить Нгара в школу, в которой учились будущие жрецы.

А вскоре и она получила другую работу: ей доверили варить похлебку и выпекать пресные лепешки, когда это требовалось.

Она переселилась из приюта паломников в одну из храмовых келий.

Незаметно прошел месяц, миновали празднества и Хатуара опустела. Амра теперь чаще могла выходить в Нижний город, и вскоре хорошо узнала центральную его часть, без труда находя дорогу к рынку. У нее даже появились знакомые — например, толстая прачка, жившая неподалеку от внутренней стены и приходившая в храм раз в неделю.

Но однажды поздно вечером в ее келье появился сам Пахар — начальник храмовых служб, тот самый, что встретил когда-то Амру в горшечной мастерской. Пахара здесь боялись, за глаза называли Голоногим за его привычку подтыкать рясу под пояс в жаркие дни. Амра тоже его побаивалась, но пока не видела от него ничего плохого.

— Ты хорошо управляешься с делами, — сказал Пахар, оглядывая келью. — Я доволен тобой.

Амра стояла прямо перед ним — келья была совсем крошечной, едва вмещала топчан и маленький стол. На топчане спал Нгар, широко раскинув руки и приоткрыв рот. Пахар хмыкнул:

— Вот и новый слуга великой Нун подрастает… — Он погладил седую, блестевшую в сиянии ночника бороду и вдруг спросил: — Не скажешь ли, почему ты оставила мужа? Я слышал, что ты родом из Аммахаго…

Амра вздрогнула, и поблагодарила богиню за то, что свет ночника так тускл. Впрочем, она стояла к свету спиной, и лицо ее было в тени. Но Пахар был достаточно близко, и Амра сдерживала дыхание, боясь, что тревожный стук сердца может выдать ее.

— Мой муж умер, господин, — выговорила она, опустив глаза. — Он погиб, когда на город напали пираты…

Пахар раздумчиво протянул:

— Что-то я не слышал, чтобы пираты нападали на такие большие города… Впрочем, — он положил руку на плечо Амры, — времена сейчас совсем другие… Значит, у тебя больше никого не было?

— Я сирота, господин.

Амра задрожала: рука жреца налилась тяжестью, напомнив вдруг руку мужа.

 

СУЭ

Даггар и Агар в сопровождении свиты покинули дворец. Дождь лил как из ведра, к тому же дул ветер, и оба полководца вымокли в мгновение ока.

— Нам надо поговорить, Агар, — сказал Даггар. — Прошу тебя, зайдем ко мне.

Агар молча кивнул.

Они подошли к двухэтажному особняку и вошли внутрь.

— Никого не пускать, — приказал Даггар и провел гостя по лестнице на второй этаж. Здесь в теплой комнате, устланной коврами, тысячники присели. Слуга подал вина и исчез, повинуясь жесту.

— Ты много знаешь об Эдарке? — спросил Даггар.

— Достаточно, — ответил осторожный Агар.

— Тогда ты должен понимать, что Иггара и его тысячи больше не существует.

Агар удивленно взглянул на собеседника.

— Иначе мы давно бы уже получили хвастливые донесения о невероятных победах, — уточнил Даггар.

— Ты прав, — кивнул Агар.

— Скажу больше: у меня есть подозрения, что Эдарк приближается к Суэ со всеми силами Данаха. Еще день-два — и нам не выйти из крепости живыми.

Агар молча ждал, слегка склонив крупную собачью голову, на которой белел длинный шрам — подарок таосского полководца Та Синга.

— Нет, не день-два. Меньше. Я думаю, что сегодняшняя ночь — последняя, когда мы еще можем проявить инициативу, незаметно выйти из крепости и принять бой на выгодных для нас условиях.

— Я согласен, Даггар, — проворчал Агар. — Но ты ведь слышал Нгара?

— Я слышал Нгара. И убедился, что нам с ним не по пути.

Даггар прямо взглянул в глаза Агара, но тот лишь слегка отшатнулся, ничем больше не выдав изумления.

— Нгар погубит оставшееся войско.

— Может быть, ты и прав. Ты предлагаешь…

Агар остановился, заставляя Даггара продолжить.

— Да. Ты правильно понял. Сегодня, в последнюю оставшуюся у нас ночь, мы с тобой должны вывести бессмертных из Суэ и возвращаться в Нуанну. Мы пойдем не вдоль побережья, а холмами — там больше вероятность избежать ловушки. В Нуанне неладно, и я верю Ассиму. Нгар бредит Приозерьем, но не там сейчас решается судьба империи.

— Дай мне подумать, Даггар, — Агар расслабил могучие плечи и выпил вина из квадратного данахского кубка. — Речь идет о нарушении приказа. Если мы не выполним приказа Нгара — мы станем преступниками.

— А если мы выполним его — мы станем покойниками. И не только мы — но и наши тысячи, наши верные товарищи, которые верят нам.

— Да, это трудная задача — выбрать из двух зол меньшее…

— Нет, Агар: надо сделать выбор не из двух зол, а между злом и добром.

Порыв ветра ворвался в комнату, надув плотную занавеску.

Вместе с порывом ветра донеслась далекая перекличка часовых.

— Хорошо! — Агар хлопнул себя по коленям. — Согласен. Но как мы сможем выйти из города и вывести войско, не сказав об этом Нгару?

— Об этом не беспокойся, — усмехнулся Даггар. — У восточных ворот стоит полусотня всадников, которыми командует преданный мне Амгу. А в городе сегодня весь караул заменен моими бессмертными.

— О! Ты предусмотрителен, Даггар, — сказал Агар, поднимаясь. — А скажи, что бы ты сделал, если бы я не согласился?

— Ты согласился. Только глупец не понял бы меня…

Даггар ничего больше не добавил, но взгляд его был выразительнее всяких слов. Агар медленно кивнул.

— Тогда последнее. Мы выходим сейчас же?

— Да. Выводи тысячу к восточным воротам. Там я встречу тебя.

Спускаясь по лестнице вниз, Агар помедлил и тихо сказал:

— Интересно, чем сейчас занят Нгар?

— Ломает руки и ноги несчастному мальчику-гонцу. Ищет измену.

Агар вздохнул:

— Он не там ее ищет.

— Не там, — эхом отозвался Даггар.

* * *

Дождь постепенно сходил на нет. Темные колонны глухими переулками и садами двигались по городу, не зажигая факелов.

Казначей Нгара евнух Хагар высунулся в окно и окликнул стражника:

— Эй! Что происходит?

— Ничего, господин.

— Как это — ничего? Ты разве не слышишь — грохочут сапоги?

— Нет, господин, не слышу.

— Погоди… Разве ты из охранной сотни Нгара? Что-то я раньше не видел тебя.

Стражник промолчал. За углом дома негромко переговаривались другие стражники, их длинные тени падали на землю прямо под окном Хагара.

— Подойди-ка поближе! — пропищал повелительно евнух. — Хочу разглядеть твое лицо…

Он не успел разглядеть ни лица стражника, ни лица убийцы, спустившего в этот самый момент курок арбалета. Железная стрела толкнула его в лоб и опрокинула в комнату.

Тотчас же в комнате появились бессмертные Даггара.

Награбленные в городе сокровища — казна войска — спешно выносились во двор и вьючились на лошадей.

* * *

«Измена!» — это тревожное слово влетело в зал и, кажется, шевельнуло языки пламени бесчисленных факелов.

Нгар очнулся от полудремы. Ночь была слишком длинной — и Нгар коротал ее, опустошая большой кувшин с молодым данахским вином.

Нгар хлопнул в ладоши — появился слуга.

— Шумаар не приходил?

— Нет, господин.

Нгар поднялся с ковров и пошел к выходу. Два стражника-истукана неподвижно стояли по обеим сторонам от дверей. Он миновал лестницу, открыл широкие двустворчатые двери.

Темная ночь, наполненная вздохами успокоенных волн, обступила его.

У выхода не было стражи — Нгар понял это не сразу, а когда понял — попятился.

В тишине вздыхало невидимое море. На набережной не горели костры, под колоннадой дворца не слышалось шагов караула.

Тьма таила угрозу.

Это ощущение усилилось, когда тишину нарушило далекое тоскливое ржание — ржание жеребца, потерявшего хозяина.

— Стража! Эй, кто-нибудь!.. — крикнул Нгар в темноту.

И темнота, показалось ему, таинственно шепнула в ответ:

«Эдарк!..» Нгар вздрогнул: ржание послышалось ближе и стало жалобнее. Вот послышался и топот копыт, а следом — рычание и шорох.

Как раз в это мгновение в тучах возник просвет и призрачный свет луны упал на гавань, набережную, ступени дворца. Словно во сне в этом призрачном свете Нгар увидел несущегося во весь опор коня со сбившимся на сторону седлом. Звонко и часто цокали копыта. За конем почти бесшумно неслась свора лохматых аххумских псов, псов-убийц, всегда сопровождавших войска в походах.

Конь пролетел мимо Нгара, но, почувствовав присутствие человека, развернулся и бросился к лестнице. Эта заминка дорого ему стоила: свора догнала его, сразу несколько псов вцепилось в загривок. На мраморные ступени брызнула черная кровь. Конь еще бежал, ломая ноги, вверх по лестнице, туда, где стоял Нгар, но свора, повисшая на нем, не оставляла ему шансов. Конь рухнул в нескольких метрах от Нгара. Псы с яростным визгом накинулись на добычу.

Тучи вновь сдвинулись и свет исчез. Во тьме Нгар увидел мерцающие глаза собак, услышал чавканье и хрипы пожираемой заживо лошади.

— Кто отпустил собак? — дрогнувшим голосом громко спросил Нгар.

Он выхватил из-за пояса кинжал и метнул его в копошащееся месиво под ногами. Взвыл пес, другие ответили рычанием и хриплым отрывистым лаем. Еще чуть-чуть — и псы учуют новую добычу…

Нгар быстро вернулся в зал, приказал кинувшемуся навстречу таосцу:

— Разыскать Шумаара. Немедленно ко мне… Нет, подожди. Я сам.

Вот что. Найди начальника караула. Ты знаешь, что происходит в городе? Кто-то выпустил собак… Да, позови-ка тех двоих, что стоят за дверью.

Таосец исчез и тут же появился вновь с серым от ужаса лицом.

— Повелитель!.. Это не стража! Это мертвые люди!

— Что ты мелешь!

Нгар схватил боевой меч и выбежал из зала. Стражники стояли, как и прежде, только слегка изменились их позы: они привалились спинами к стене и руки их были опущены. Нгар подошел ближе, легко ударил одного мечом плашмя… Закованный в броню бессмертный качнулся и вдруг повалился на каменный пол. Грохот разнесся под каменными сводами.

— Измена… Эдарк… — прошептал Нгар два страшных слова.

Слуга молча повалился перед ним на колени.

— Я ничего не видел, господин! Было много людей, я приносил вам вино. А потом люди куда-то исчезли! Я не виновен, повелитель!

— Я знаю! Встань! — голос Нгара стал лающим. Озираясь, он снял со стены факел.

— Кто еще, кроме тебя, есть во дворце? Где остальные слуги?

— Я не видел их, господин, с тех пор, как вы уединились!

— Ищи! Кто-то же должен остаться! Ищи! Поможешь — вознагражу тебя. Свободой и богатством!

* * *

С мечом и факелом в руках Нгар быстро спустился в подземелье, где он оставил Шумаара.

В комнате лежал гонец с неестественно вывернутыми руками.

Глаза его заплыли и губы опухли. Но он был еще жив.

— Гонец! Как твое имя?

— Ягисс из дома Хиссов, — прошептал юноша.

— Я виноват перед тобой. Прости. Ты меня слышишь? Это говорит Нгар, Нгар Непобедимый! Он просит у тебя прощения — ты слышишь?

— Ягисс из дома Хиссов прощает тебя, Нгар. Но дома Хиссов больше нет…

— Где Шумаар?

— Шумаар? Это тот, кто мучил меня, не давая покоя? Он ушел.

— Давно?

— Как только послышался шум за стеной. Шум и крики. Он выбежал и забыл обо мне.

Нгар приблизил лицо к умирающему.

— Поверь, Ягисс, если бы это было в моей власти — я освободил бы тебя и даровал бы тебе жизнь.

— Никто не может даровать жизнь, — выговорил гонец. — Никто, кроме бога. Но ты можешь освободить меня.

— Хорошо. Я освобождаю тебя.

Нгар поднял меч и ударил им вертикально, сверху вниз, легко пронзив сердце гонца.

* * *

Поднявшись в верхние покои, Нгар застал жалкую кучку перепуганных рабов.

— Это все? Больше во дворце никого нет?

— Нет, господин.

Нгар собрал оружие — мечи и арбалеты, — нашедшееся в покоях, и приказал рабам следовать за ним.

Они вышли в ночь, полную угрозы. Обогнув дворец, Нгар открыл двери конюшни. Здесь стояли боевые колесницы.

— Запрягать умеешь? — спросил он раба и, не дождавшись ответа, принялся за дело сам.

Он запряг четверку лошадей, бросил в колесницу пучок железных стрел, приказал рабам занять место копьеметателя, сам взял вожжи.

С грохотом выкатилась колесница на мощеную улицу. От быстрой езды лепестками раскрывались на колесах смертоносные лезвия — и чем быстрее мчались кони, тем смертоноснее вытягивались лезвия.

Нгар подстегнул лошадей и направил колесницу к восточным воротам.

Погруженный во тьму город остался позади. Колесница проехала в проем ворот и помчалась по прибрежной дороге, уводившей в Нуанну.

Несколько минут бешеной скачки — и впереди послышался мерный шум движущихся войсковых колонн.

— А, так вот как вы выполняете приказы! Трусы! Изменники! — С этим криком Нгар направил колесницу прямо в гущу арьергарда.

— Стреляйте в эту падаль! — приказал он рабам. — Рубите их, режьте на куски! Это не аххумы! Это подлые псы!

Заслышав грохот, конный арьергард рассыпался в стороны и колесница мягко, как в масло, врубилась в толпу пеших бессмертных.

Бег колесницы замедлился, и в яростных воплях, среди взлетающих кусков порубленных тел, Нгар почувствовал, что колесница накреняется. Бешено заржали кони, завизжал раб, придавленный падающей колесницей. Нгар изо всех сил хлестал лошадей, две из которых уже были мертвы, а две другие рвались в стороны, запутывая упряжь.

— Нгар! Нгар! Повелитель!

Нгар обернулся на голос: это был Шумаар.

Из тьмы вынырнула гигантская фигура сотника, яростными ударами меча прокладывавшего себе путь.

Еще мгновенье — и Нгар упал бы, погребенный под разбитой колесницей и под грудами тел, но железные руки Шумаара подхватили его и выдернули из мясорубки.

Еще миг — и Нгар оказался в седле, конь понес его назад, к Суэ, Шумаар мчался рядом и кричал ему в самое ухо:

— Эдарк за холмом! Он уже ударил в голову колонны, а теперь вторым отрядом метит во фланг! Аххумам нет спасения!

— Это не аххумы! — крикнул в ответ Нгар. — Это рабское племя предателей! Пусть они погибнут все — все до одного! А первым — Даггар!

— Об этом позаботится Эдарк, повелитель! Скачи! Верные люди ждут нас у Западных ворот!..

 

ХААХ

По ночам Аххаг теперь часто покидал опочивальню и в сопровождении нуаннийца Анну прогуливался по дворцу. Он запрещал сопровождать себя и не отвечал на расспросы.

Даже Домелле он ничего не рассказывал, и говорил лишь, что близок к разгадке тайны.

Между тем старый лекарь Багу замечал, что государь болен. Он ничего не мог сказать о причинах болезни и о самой болезни.

Аххаг не подпускал лекаря к себе, и, когда у него бывало хорошее настроение, говорил, смеясь, что все болезни вскоре пройдут.

Кроме того Анну приводил во дворец нуаннийских дервишей, они ели и пили, по нескольку дней жили во дворце, и Аххаг запрещал их тревожить.

В одну из ночей Крисс и Ашуаг, заранее предупредив стражу, притаились в галерее неподалеку от царской опочивальни.

Вскоре им донесли, что царь вышел из покоев и отправился в одну из своих таинственных прогулок.

Крисс и Ашуаг, соблюдая меры предосторожности, отправились за повелителем.

Аххаг прошел несколькими коридорами и остановился у развилки.

Он с подозрением оглянулся по сторонам, потом взялся рукой за стену. И исчез.

Крисс и Ашуаг подбежали слишком поздно: стена была невредима.

Зажгли факелы. Крисс долго водил рукой по шероховатым камням, и наконец фокус удался: повинуясь тайному механизму, часть стены провалилась, открывая проход.

Светильник, который нес Аххаг, едва мерцал вдалеке. Ашуаг остался у входа, Крисс отправился следом за царем, крадясь, как дикая киаттская кошка.

Коридор был тесен и вел вниз. Сначала полого, потом появились ступеньки. Крисс следовал за мерцавшим впереди огоньком, опасаясь приближаться и выдать себя. Коридор расширился и постепенно превратился в длинный зал с высоким потолком. Света не стало и Крисс зажег собственный светильник. Из темных ниш вдоль стен на него презрительно глядели каменные изваяния — полулюди-полузвери в передниках-схенти — одеянии нуаннийских жрецов. Крисс медленно шел мимо таинственных изваяний, и они словно выглядывали на свет из своих убежищ, будто звери из нор, и, когда Крисс проходил дальше, снова отступали во тьму.

Потом снова был коридор, уводивший все ниже и ниже.

Но вот раздался скрежет. Видимо, Аххаг открывал какую-то дверь.

Крисс остановился, выжидая, потом снова двинулся вперед.

Перед ним была решетка из толстых проржавевших прутьев. Из тьмы доносился слабый постоянный шум, как если бы где-то в толще каменной кладки журчал ручей.

Крисс попытался сдвинуть решетку — железные петли отчаянно скрипнули. Тогда он капнул на петли масла из светильника — и поздравил себя с успехом: решетка повернулась бесшумно.

Снова путь вниз. Ступени. Впереди замерцал огонек и Крисс погасил светильник.

Поворот и крутая лестница вниз. Крисс выглянул: светильник Аххага стоял на круглой каменной площадке. Самого царя не было видно. Крисс вытянул шею, пытаясь разглядеть нижнее помещение — и в это время железная рука впилась в его плечо.

Крисс вскрикнул, обернулся: позади стоял Аххаг.

— А, киаттская собака! Что ты здесь вынюхиваешь?

Аххаг еще ни разу не позволял себе таких слов по отношению к Криссу, чьи знания и ум он высоко ценил. Крисс ответил:

— Я не собака, великий царь. Я всего лишь верный слуга, который беспокоится о своем господине.

— Разве господин твой болен? — по лицу Аххага блуждала странная ухмылка.

— К сожалению, да.

Аххаг помолчал. Он все еще держал Крисса за плечо, и, кажется, раздумывал, имеет ли смысл продолжать разговор.

— А если господин скажет слуге, что он здоров? — наконец спросил царь.

— Если бы господин видел себя со стороны, он не сказал бы так, — медленно проговорил Крисс.

Аххаг подумал, потом глубоко вздохнул. Он выпустил Крисса, спустился вниз на круглую площадку, где стоял светильник, и пригласил Крисса последовать его примеру.

Крисс спустился. Они оказались на небольшом каменном пятачке.

Стен не было. Из тьмы, окружавшей их, неслось глухое ворчание, и, прислушавшись, Крисс понял, что это шумит заключенная в каменные каналы вода.

— Где мы? — спросил Крисс.

— В гостях у великого жреца Исигды.

— Но ведь Исигда мертв!

— Нет. Он просто принял другое обличье. Ты многого не знаешь, Крисс.

— Так расскажи мне, великий государь! Я всегда стремился к новым знаниям!

— Да, это так, — кивнул Аххаг. — Потерпи. Сейчас ты кое-что увидишь.

Аххаг распахнул плащ, в который был закутан. В его руках появилось маленькое пушистое существо, поскуливавшее и таращившее на свет круглые глаза.

Аххаг дал рассмотреть Криссу, что это был детеныш нуаннийского ручного леопарда — небольшого хищника, которого в Ну-Ане использовали для охоты на диких коз.

Аххаг вытянул из ножен кинжал и, держа маленького леопарда в вытянутой руке, одним движением отсек ему голову. Голова полетела во тьму, закапала кровь.

Аххаг стал бормотать что-то, бессмысленно раскачиваясь, прикрывая глаза.

Крисс вздрогнул: из глубины донеслось ворчание и плеск воды.

Когда плеск усилился, Аххаг бросил вниз обезглавленное тело детеныша.

И сейчас же раздался леденящий душу рев. Там, внизу, из пучин всплыло нечто, и стало реветь и биться, пожирая жертву.

Стало светлее. Таинственный зеленоватый свет поднялся снизу и достиг площадки, сделав невидимым огонек светильника.

Сияние достигло невероятной силы, ослепив Крисса. Он закрыл глаза, а когда решился открыть их — снова было темно и шум внизу затихал.

Некоторое время они сидели молча, глядя друг на друга. Наконец Аххаг спрятал кинжал, вытер окровавленную руку о край плаща и спросил:

— Ты видел?

— Я видел свет, повелитель, — ответил Крисс. — И еще я понял, что внизу, в воде, живет пожиратель леопардов.

— Нет, — повысил голос Аххаг, — ты ничего не понял! Этот пожиратель — один из богов Нуанны, в который вселилась душа последнего жреца, Исигды. Разве ты не слышал его голос?

— Прости, повелитель. Но я слышал лишь рев и шипение, как будто наступил на гигантскую водяную змею…

— Замолчи! — Лицо Аххага перекосилось от гнева. — Если ты оскорбишь Исигду…

Боги Нуанны словно услышали: площадка мелко завибрировала, светильник, подпрыгивая, пополз к краю.

Крисс успел подхватить его, вскочил на ноги и едва не упал.

Из глубин вновь послышался нарастающий шум. Аххаг тоже вскочил, дико озираясь, прижался спиной к каменной спиралевидной лестнице.

Вновь осветилась зеленым светом тьма.

Что-то длинное, белое поднималось снизу, вздымая брызги воды, долетавшие до самой площадки.

— Уйдем отсюда, повелитель! — произнес Крисс, трогая Аххага за руку.

— Нет! Смотри! Ты ведь не верил в нуаннийских богов? Смотри!..

Но Крисс и сам уже не мог отвести взгляда от того, что вырастало снизу. Оно было похоже на червя — гигантского белого слепого червя. Извиваясь кольцами, червь поднялся выше площадки, и то, что могло быть его головой — скользкий чмокающий засасывающий рот — замаячило перед Криссом на расстоянии вытянутой руки.

— Закрой глаза! Иначе он проглотит тебя! — словно издалека донесся до Крисса голос Аххага.

И вслед за тем сильная рука схватила его и толкнула к лестнице. Как во сне, повинуясь какой-то внешней силе, не имея ни желаний, ни воли, Крисс на четвереньках карабкался по лестнице, шел по коридору, и снова поднимался вверх.

Потом он очнулся: Аххаг сильно ударил его по щеке.

Они находились возле железной решетки.

Крисс полулежал на каменном полу, привалясь к стене, а Аххаг сидел возле него на корточках.

— Ты один следил за мной? — тихо спросил Аххаг, пристально вглядываясь в лицо Крисса.

— Нет.

— А кто еще был с тобой?

— Начальник стражи Ашуаг.

— Где он?

— У входа в стену.

Аххаг повернул решетку и молча вышел.

Снова повернулась решетка. Загремела цепь, и Крисс понял, что царь запирает вход, оставляя его одного.

Крисс смотрел, как в колеблющемся мерцании светильника удаляется царь, но не имел желания остановить его. Потом наступила тьма.

Под далекий монотонный плеск воды Крисс задремал, и ему снились бескрайние зеленые поля Киатты, розовые облака и голубые горы.

* * *

Он проснулся от бормотания. Он проспал, кажется, несколько дней, вознаграждая себя за предыдущие бессонные ночи.

Он открыл глаза. Перед ним в смутном зеленоватом свете бродили какие-то люди-призраки в нуаннийских хитонах. Бормотание усилилось.

Крисс с трудом повернул голову и обнаружил, что прикован за руки и за ноги к стене в небольшом углублении вроде алькова.

Рядом с ним, свесив голову на грудь, сидел Ашуаг. Альков был достаточно просторен — здесь было еще несколько мест для узников, но эти места пока пустовали, и громоздкие ржавые цепи валялись на полу, застеленном грязной соломой.

Крисс поднял голову и прислушался. Он различил отдельные слова, произносимые на языке Равнины:

— Остался месяц до дня равноденствия… Ночь станет равной дню, тьма — свету… Настанет время переселений и воскрешений… В эту ночь мы принесем великую жертву… Царь обретет бессмертие… Нуанна — нового великого жреца…

Среди одинаковых фигур, бродивших по залу с низким закопченным сводом, Крисс различил знакомую фигуру: нелепый хитон не мог скрыть могучей фигуры царя.

Крисс снова стал слушать.

— Завоеватели приходили и оставались с нами… Великий жрец Исигда был некогда таосским полководцем Син Тонгом… Син Тонг завоевал Нуанну, поселился во дворце… Прежний жрец, Хавунда, ушел вниз… Хавунда правил сто десять лет… Он пришел из Намута и покорил Нуанну… Исигда правил восемьдесят лет… А еще раньше был Тинуар, он правил Нуанной почти двести лет…

Он тоже был завоевателем… Теперь твоя очередь, Аххаг… Ты принесешь жертвы богу мертвых, семерых самых близких тебе людей, которые отныне становятся твоими врагами… Ты наденешь священное схенти, ты примешь имя великого жреца и будешь править тысячу лет… Свое священное имя ты узнаешь в ночь, равную дню… Сам великий Хаах посвятит тебя…

Голос смолк и раздались мрачные нуаннийские песнопения. Крисс изучал нуаннийский язык, но его знаний было недостаточно, чтобы понять смысл древних жреческих гимнов.

По крайней мере одно было ясно: он, Крисс, будет принесен в жертву кровавому божеству Хааху. Одной жертвы, однако, было мало. Ашуаг тоже станет жертвой. И еще пятеро тех, кто стал теперь врагами царю. Невыразимая печаль заполнила душу Крисса.

Он подумал о Домелле, о наследнике, и о других, кого знал и любил.

Все они станут врагами того, кто получит новое имя в ночь, равную дню.

А потом печаль отдалилась и осталась только усталость. Комната наполнялась дурманящим туманом, фигуры стали размытыми, свет померк. Крисс впал в забытье.

* * *

Ассим поздно вернулся домой — он объезжал расквартированные в Нуанне и ее окрестностях войска. Объезд занял целый день, верховая езда утомила его, и Ассим клевал носом, когда рабы в легком паланкине несли его по городу к царскому дворцу. Небо стремительно темнело и над городом загорались звезды. В сумерках Ассим прибыл во дворец, но Аххаг отказался его принять. Между тем состояние войск внушало опасения, и Ассим лишь подосадовал на странности царя, в последнее время практически не покидавшего дворец.

Ассим приказал отвезти его домой и, откинувшись на подушки, убаюканный плавным покачиванием и перестуком копыт уставших коней охраны, задремал.

Они прибыли к дому, который занимал Ассим, уже в полной темноте.

Охрана спешилась, зажгли факелы. Ассим выбрался из паланкина и уже занес ногу, чтобы шагнуть на ступеньку, когда внезапный шум привлек его внимание.

Какой-то закутанный в плащ оборванец пытался пройти мимо стражи. Его схватили и один из стражников обнажил меч.

— Что там? — недовольно спросил Ассим.

— Нуанниец, по виду — бродяга — домогается видеть тебя, повелитель, — доложил ординарец.

Ассим помедлил.

— Что ему нужно?

— Говорит, что речь идет о жизни и смерти.

Ассим вздрогнул, сделал знак рукой и вошел в дом.

Пока слуги снимали с него доспехи, стража привела нуаннийца.

Нуанниец, все так же пряча лицо, глухо проговорил, что желал бы поговорить с темником наедине.

— Хорошо, — сказал Ассим. — Только тебя обыщут.

Ассим поднялся наверх, в комнату, где он обычно принимал доклады, расположился на невысоком диванчике и приказал впустить незнакомца.

Нуанниец быстро вошел, дождался, когда их оставят наедине, и откинул плащ.

— Хируан? — удивленно воскликнул Ассим.

— Да, господин, это я. Прости, что вынужден был таким образом встретиться с тобой, но дело важное и срочное.

— Говори.

— Прошлой ночью великий царь Аххаг посадил на цепь Крисса и Ашуага.

Ассим привстал.

— На цепь? Что это значит?

— Он приковал их к стене в зале, где всегда содержались те, кого жрецы готовились принести в жертву богу Хааху.

Недоумение в глазах темника сменилось подозрением. О, он никогда не доверял этим хитрым двуличным нуаннийцам, и их кровожадная религия вызывала у него отвращение, смешанное с тайным трепетом.

— Откуда эти сведения? — отрывисто спросил он.

— Мне сказали. Те, кто часто бывает во дворце.

Ассим подумал.

— Ты, наверное, говоришь об оборванцах, которых великий царь привечает, как дорогих гостей?

— Да, господин. Эти оборванцы — хранители. Они тайные жрецы, сохраняющие Знание, когда это необходимо.

— Понимаю. Когда великий жрец исчезает, унося с собой свои тайны, эти оборванцы бродят по городу и сеют смуту.

Хируан слегка поклонился.

— Можно сказать и так. Надо так же иметь в виду — их не видно, пока нет достойной кандидатуры на роль великого жреца. Как только кандидатура появляется — они перестают скрываться.

— Ага! Значит, бунт уже подготовлен! И даже есть некто, кто готовит себя на роль великого жреца!

— Не торопись, господин. Ты еще не знаешь, о ком идет речь.

— Не знаю. Но обязательно узнаю. И все бунтовщики — все до единого — будут сброшены с городской стены на корм шакалам и стервятникам!

Ассим поднял руки, чтобы вызвать стражу. Он уже знал, что делать: надо схватить этого наглого болтуна, донести царю о готовящейся смуте, арестовать всех дервишей и выпытать имена зачинщиков.

— Подожди, господин! — Хируан протестующе поднял руку. — Ты всегда успеешь вызвать воинов и арестовать меня. Ты еще не знаешь главного: опасность грозит не мне, а тебе!

Лицо Ассима вытянулось.

— Что ты несешь, плешивый нуаннийский шакал? Ты забыл, кто из нас господин?

— Следующим великим жрецом станет Аххаг! — свистящим шепотом выговорил Хируан.

Ассим вскочил.

— Не ходи во дворец! Тебя схватят и прикуют к жертвенной стене! Собери верных людей и беги!..

Хируан еще что-то пытался сказать, но ворвавшаяся стража уже заламывала ему руки. Один из воинов ударил старика в зубы и тот замолчал.

— В темницу его! И не спускать с него глаз! — приказал Ассим, тяжело переводя дыхание.

* * *

Как ни был недоверчив Ассим, но слова Хируана все же посеяли в его душе сомнения. Эти сомнения мог развеять только сам великий царь, и Ассим приказал подать коня.

По впавшим в оцепенение кривым улочкам Нуанны кавалькада помчалась к дворцу великих жрецов.

Ассим промчался по мосту и спешился у подножия циклопической лестницы, ведущей во дворец.

Его встретил сотник из хаттов по имени Маан.

— Как здоровье великого царя? — спросил Ассим, и эта ритуальная фраза вдруг обрела зловещий смысл. Ассим понял это и поспешил перевести разговор.

— Второй раз сегодня я пытаюсь встретиться с повелителем. Если и сейчас он не примет меня, я невольно задумаюсь: не случилось ли беды…

— Царь царей, повелитель аххумов Аххаг Великий ждет тебя, темник, — глухо и торжественно проговорил Маан.

Ассим кивнул и отправился во внутренние покои.

Ординарец двинулся было за ним, но стражник-каул преградил ему дорогу.

— В чем дело? — спросил Ассим. Глухонемой стражник молчал.

— В чем дело? — повернулся Ассим к Маану, но тот внезапно выхватил меч. Со всех сторон на Ассима кинулись стражники и он был мгновенно обезоружен.

— Великий царь не любит изменников, — глухо и торжественно изрек Маан. — Ты арестован, Ассим.

— Постой! Это ошибка. Знаешь ли ты, что в Нуанне зреет заговор…

Больше Ассиму не удалось ничего сказать. Маан схватил его за плечи и изо всех сил ударил шлемом в лицо.

Ассим упал, обливаясь кровью и корчась от боли.

 

АМГУ — ДВАЖДЫ БЕССМЕРТНЫЙ

Ночная битва на берегу могла бы закончиться куда печальнее, если бы нападение Эдарка было неожиданным для Даггара.

Хотя аххумы и понесли огромный урон, все же к утру двум разделенным фланговым ударом данахцев отрядам удалось соединиться.

Организованное, упорное сопротивление бессмертных разочаровало князя Руэна, и его конница, понеся значительные потери, отступила на север. Эдарк, оставшись лишь с преданными ему намутцами, на рассвете тоже был вынужден покинуть поле боя.

Это был плохой рассвет для Агара, смертельно раненого железной стрелой.

Едва закончился бой и черная конница скрылась, Даггар велел раскинуть шатер. Лекарь осмотрел Агара и покачал головой: стрела пробила печень и тысячник умирал.

— Я жалею, Даггар, что послушал тебя. Я должен был следовать за Нгаром, и тогда, даже если бы мне пришлось погибнуть, умер бы со спокойной душой, — сказал Агар, когда оба тысячника остались в шатре одни.

— Ты прав и неправ, — возразил Даггар. — Ты прав в том, что позорно чувствовать себя изменником. Ты неправ, что считаешь изменником себя. Нгар — вот виновник всех наших бед.

Восковое лицо Агара исказилось гримасой. Он с трудом вздохнул и прошептал:

— Хорошо, что я принимаю смерть от боевой раны. Это хоть немного искупит мою вину, и там, в небесах, на Лестнице Богов, мне найдется место. Пусть даже на самой нижней ступеньке…

Больше Агар ничего не сказал. Он впал в забытье и забытье это продолжалось долго, очень долго.

Когда беспощадное солнце раскалило белый песок, и даже оводы попрятались от жары, дух Агара покинул землю.

Даггар велел разложить погребальный костер и назвал Агара Искупившим Вину. Это было самым верным названием, и в глубине души Даггар горько подумал, что сам он умрет непрощенным.

Сотни бессмертных выстроились на месте погребения. Многие из них были ранены, некоторые едва не падали от усталости.

Но они знали, что не пришло еще время отдыхать, что враг копит силы для новой атаки, и что траурная церемония — наверное, последняя возможность немного отдохнуть.

* * *

К полудню потрепанное войско приготовилось к броску на восток.

Даггар хотел во что бы то ни стало успеть добраться до ближайшего поселения, где можно было бы укрыться на ночь.

Полтора дневных перехода, отделявшие аххумов от данахского поселка Нокко, нужно было преодолеть до темноты.

Бессмертным предстоял марш-бросок с полным вооружением, чтобы быть готовыми отразить внезапный налет Эдарка.

Сложив на плечи копья, крепко привязав громоздкие щиты к спинам, в тяжелых пластинчатых кольчугах, бессмертные отправились в путь, то и дело переходя с шага на бег.

Пыль вздымалась над колонной, неистово жгло солнце, утомленные чайки кружились над сонным морским простором.

Даггар, спешившись, бежал в колонне, чтобы своим примером подбодрить бессмертных. Вся наличная конница была выдвинута влево, на гребень холма.

После двухчасового марша многие стали валиться с ног.

Даже лошади не выдерживали темпа и Даггар объявил короткий привал.

И, как и следовало ожидать, именно во время привала, когда многие уснули, лежа прямо на песке, на холме показались черные всадники-намутцы.

Надтреснуто взвыли трубы. Бессмертные стали строиться в фалангу. Но предводитель намутцев, остановившись на гребне, помахал рукой и, отказавшись от нападения, лишь следил за судорожной беготней бессмертных.

Постояв несколько минут, намутцы пришпорили коней, развернулись и скрылись.

Скрежеща зубами, Даггар приказал немедленно выступать.

Снова побежала под ногами дорога, снова поднялась пыль над сбившимися с ноги бессмертными.

Снова Даггар побежал в колонне, и потемневшее его лицо, мокрое от пота, выражало только сосредоточенность.

* * *

— Это бег мертвых, — сказал Эдарк, глядя на пыльное марево, поднимавшееся за холмом.

— Хорошо сказано, — ответил князь Руэн. — Однако, боюсь, что и наши силы на исходе. Кони не поспевают за этими мертвыми бегунами.

— Терпение, князь. Теперь мы хозяева положения, и мы расправимся с ними тогда, когда наступит благоприятный момент.

Право выбора этого момента, как вы понимаете, тоже остается за нами.

* * *

Нокко был небольшим рыбацким поселком, основательно разоренным аххумами во время похода к Суэ. Тем не менее в поселке было достаточно места для ночлега, были пища и вода.

Солнце клонилось к горизонту, когда передовой отряд конницы влетел в поселок. Оставшиеся в поселке жители спешно попрятались по домам. Запаленные лошади требовали отдыха, но время отдыхать еще не настало.

Сотник Амгу, командовавший авангардом, велел немедленно собрать все имевшиеся в поселке повозки и соорудить из них что — то вроде защитной стены у въезда.

Часть всадников отправилась выполнять приказ, другая, спешившись и приготовив луки и арбалеты, заняла оборону.

Каменные домики и сады вдоль северной окраины представляли собой удобный рубеж: лучники, оставаясь незаметными, держали под прицелом гребень холма.

Бессмертные приближались. Они уже не могли бежать, и движение колонны было слишком медленным.

Даггар снова сел в седло. Часть бессмертных, защищая колонну, выдвинулась к холмам, держа наготове многометровые копья. Будь Даггар на месте Эдарка, он ударил бы именно сейчас.

Изможденные стремительным переходом бессмертные вряд ли могли выдержать атаку конницы. Правда, победа обошлась бы Эдарку немалой ценой…

Но Эдарк медлил. Бессмертные беспрепятственно вошли в Нокко и перекрыли дорогу позади себя повозками.

* * *

Солнце закатилось, наступала страшная ночь. Даггар предпринял все меры предосторожности, какие только были возможны. И тем не менее положение отряда было крайне уязвимым.

Но не знал Даггар, что в этот самый момент Эдарк, получивший сообщение из Суэ, пересаживает намутцев на свежих коней, и что князь Руэн, оставшись без Эдарка, ни за что не отважится на ночное нападение.

Нокко погрузился в сон. Усиленные посты, выставленные по периметру, менялись каждые полчаса: люди смертельно устали и не могли выдерживать положенное время.

Даггар, потерявший сон от усталости и тревоги, объезжал посты, подбадривал воинов и ожидал рассвета.

А Эдарк между тем стремительно уходил на запад, к разоренному Суэ.

* * *

Наступил рассвет, а нападения не было. Даггар выслал дозоры в холмы, и все они вернулись с сообщением, что данахцев не видно, хотя пепелища и конский помет говорят о том, что враг всю ночь простоял недалеко от поселка.

Даггар был в сомнении. Он созвал большой совет сотников, на котором назначил двух полутысячников — своих заместителей.

Силы Даггара заметно ослабли. Теперь у него было меньше полутора тысяч войск, включая конницу. Эти пятнадцать сотен, конечно, представляли грозную силу, но их было уже недостаточно, чтобы выиграть открытый бой у Эдарка.

На совете было решено, воспользовавшись паузой, продолжить стремительный марш-бросок. До самой границы княжества не было больше крупных поселений, а значит, негде было пополнить запасы пищи и отдохнуть, не прибегая к строительству укрепленного лагеря.

Даггар выслал вперед три сотни воинов, которые должны были подготовить лагерь в полутора дневных переходах.

Но едва бессмертные выступили из Нокко, как дозор сообщил, что на востоке, на расстоянии двух миль, дорогу перекрыло войско данахцев.

— Вперед! — приказал Даггар. — Примем бой. Или прорвемся в Нуанну, или погибнем в этих проклятых холмах.

* * *

Руэн правильно выбрал позицию и расположил войска так, чтобы не дать бессмертным совершить обходной маневр через холмы. В центре, почти на самой дороге, он поставил намутскую конницу, которой командовали два намутских сотника со странными именами Натуссар и Набудассар — оба огромные, чернобородые, беспощадные и к своим воинам, и к врагам. Арбалетчиков выдвинул вперед, они заняли удобную позицию на возвышенности.

Теперь оставалось только ждать.

Солнце поднялось высоко, когда тучи пыли возвестили о приближении Даггара.

Бессмертные приблизились и на виду у Руэна начали строиться в боевые порядки: «черепахи», прикрывавшие лучников — впереди, за ними — цепи фаланги. Всю конницу Даггар поместил на левый фланг. Она должна была смять данахцев у холмов и обойти намутцев, ударив им в тыл.

В раскаленное белесое небо взметнулись черно-белые орлы аххумов. Потом взревели трубы — и «черепахи» пришли в движение.

Такой битвы еще не знало это иссушенное солнцем побережье.

С неистовостью, так долго копившейся, бросились друг на друга тысячи людей. Арбалетчики успели сделать лишь два залпа и были сметены кавалерийской лавой бессмертных. Бой завязался у подножия холма, потом переместился выше. Конница аххумов дралась отчаянно, и стала быстро теснить данахцев, не привыкших к большим сражениям.

Между тем намутцы, прорвавшись сквозь порядки «черепах», бешено ударили в фалангу. Фаланга не выдержала натиска, ряды смешались, и длинные копья стали бесполезным оружием.

Бессмертные отбрасывали их и сражались, прикрываясь своими огромными щитами.

Сам Даггар в легком киаттском шлеме не выдержал напряжения и с отборным отрядом бросился навстречу прорвавшимся черным всадникам.

Стихли горны, над холмами поднялся грохот сражения.

Ослепительно вспыхивали на солнце сабли намутцев, трещали щиты и кольчуги, сухая трава обагрилась кровью.

— Эдарк, Эдарк! — закричал Даггар, пробиваясь сквозь черные щиты. Оказавшись на свободном от сражающихся пространстве, он неожиданно столкнулся с князем Руэном.

— Зачем тебе Эдарк? Может быть, для начала сразишься со мной, варвар?..

Арбалетчики, сопровождавшие князя, подняли свое страшное оружие, но князь взмахом руки остановил их:

— Пусть будет честный бой. Земля Данаха да поможет мне!

Противники разъехались, развернули коней, и устремились друг на друга.

От страшного удара кони присели и более легкий жеребец Даггара едва не опрокинул всадника, тяжело ударившись крупом о землю.

Даггар снова поставил его на ноги. У князя сломалось копье: оно попало в центр двухслойного тяжелого аххумского щита и не смогло пробить его. Даггар, оглушенный ударом, выпустил свое копье, и противники съехались вновь, выхватив мечи.

Они рубились долго и отчаянно. Руэн сбил с головы Даггара шлем, но пробить кольчугу не смог. Даггар, все еще не пришедший в себя, мог лишь парировать удары.

И когда искусный фехтовальщик Руэн выбил из рук Даггара меч, тысячник почувствовал себя побежденным.

Свита Руэна радостными возгласами приветствовала удачный выпад князя. Еще удар, и свита радостно взревела: Даггар выпал из седла.

Бой еще кипел вокруг, еще рвалась во фланг данахцам конница, которой командовал полутысячник Амгу, и бессмертные, истекая кровью, еще выдерживали натиск в центре.

Но усталость и двухкратный перевес противника давали себя знать. Бессмертные медленно отступали к холмам, а конница все больше увязала в рукопашном бою с превосходящими силами данахцев.

Даггар тяжело рухнул на песок. Седые волосы его потемнели от крови. В глазах плыли цветные круги, в тысячу раз усиленные палящим солнцем.

Руэн спешился и подошел к поверженному противнику. Он легонько ткнул острием меча в открытое горло Даггара.

— Дикарь! Ты будешь продолжать бой или предпочитаешь смерть?

Даггар закрыл глаза. Его обступала тошнотворная кровавая бездна. Бездна засасывала его, втягивала в беспамятство, в вечность… Даггар краем сознания понял, что ему нет места на Лестнице Богов. Он идет в высший мир с клеймом предателя, которому во веки веков не будет прощения… И там, в царстве мертвых, он обречен ежедневно вступать в кровавую схватку с Руэном и ежедневно погибать позорной смертью, недостойной полководца.

Кто-то шепнул ему в ухо: «Даггар! Встань! Бессмертные становятся смертными!» И внезапно тысячник всплыл из бездны. Он открыл глаза. Над ним, усмехаясь, в щеголеватом шлеме, с круглым полированным щитом в руке, стоял князь Руэн.

— Да, я дикарь, — прошептал Даггар, приподнимаясь с кровавого песчаного ложа. — И буду драться, как дикарь.

Он зачерпнул пригоршню песка и метнул его в лицо Руэну. Князь вскрикнул и отшатнулся. В следующее мгновенье Даггар бросился на него и вонзил кинжал в подреберье — туда, где был просвет между латами.

Руэн захрипел и опустился на колени.

Смолкло все вокруг. Кажется, даже бой утих и противники опустили окровавленные мечи, ожидая развязки.

— Я говорил о честном бое, — прохрипел Руэн и упал головой вперед, только глухо звякнули латы.

И тотчас же вокруг обоих полководцев поднялась суета. Свита Руэна подняла князя и положила на коня поперек седла.

Даггара, едва державшегося на ногах, поддержал под руки один из сотников.

— Горны. Стяги. Построение, — приказал Даггар чуть слышно. — И коня командиру!

Повинуясь приказу, бессмертные стали строиться цепями, протянувшимися от самого берега до гребня ближайшего холма.

Их оставалось немного — тех, кто еще мог встать в строй с оружием в руках, — но и они представляли собой грозную силу.

Данахцы отхлынули вслед за своим повелителем — конь уносил его с поля боя, за холмы.

Сотник помог Даггару сесть в седло. С глубокой раной на голове, в окровавленной кольчуге, тысячник выехал на пригорок.

Перед ним, замерев, стояли бессмертные — воистину бессмертные, залитые своей и вражеской кровью, — и над ними гордо реяли черно-белые стяги.

Даггар набрал в грудь воздуха, насколько позволяла боль в ребрах, и выдохнул великие, знакомые аххумам слова:

— Мы победили!

И когда воины разом выдохнули в ответ: «Ушаган!» — конь под Даггаром метнулся вбок и внезапно пал на колени.

Тысячник ткнулся щекой в горячий песок и кровавая бездна мгновенно втянула его в свою тошнотворную пасть.

* * *

Спустя немного времени противники — уже без оружия — вновь сошлись на поле боя. На этот раз для того, чтобы подобрать павших товарищей.

В битве погибли почти двести бессмертных и вдвое больше были ранены.

Потери данахцев были еще больше, и противники, не сговариваясь, соблюдали перемирие.

Здесь же, на склоне, аххумы разбили лагерь. По другую сторону холма лагерем встали данахцы.

Вечером, когда спала жара, полутысячник Амгу выехал на гребень в сопровождении двух сотников и толмача. Один из сотников держал древко с приспущенным аххумским стягом.

Им навстречу из лагеря данахцев выехали тоже четверо, и тоже с приспущенным данахским флагом.

Остановившись в полутора десятках шагов друг от друга, парламентеры некоторое время рассматривали друг друга. Потом Амгу тронул коня. То же сделал и великан в намутском плаще. Они съехались.

— Я Амгу, полутысячник бессмертных, — сказал Амгу на языке Равнины. — Я уполномочен тысячником Даггаром вести переговоры.

— Я Натуссар, заместитель Алабарского Волка, военный вождь Черных всадников Намуза.

— Думаю, долгих разговоров не будет, — продолжал Амгу. — Нам нужно время, чтобы проводить души павших в страну, откуда не возвращаются. Мой повелитель считает, что до утра мы не должны обнажать мечей.

— Я вынужден согласиться с тобой, пришелец, — низким басом ответил намутец. — Хотя наши воины и рвутся в бой.

— Завтра, на восходе солнца, мы снова встретимся здесь для дальнейших переговоров.

— И снова я согласен с тобой, — кивнул великан.

Амгу поднял руку ладонью вперед и повернул коня. На мгновение замешкался и обернулся:

— Что князь Руэн?

— Рана тяжела, но не смертельна, — медленно ответил великан.

Амгу больше ничего не сказал и противники разъехались.

* * *

Прошла еще одна ночь. Ночь, наполненная хрипами раненых и умирающих, ночь погребальных костров, для которых пришлось вырубить все кустарники на целую милю вокруг.

Перед рассветом аххумы были подняты и построены в маршевую колонну. Раненых положили в глубокие щиты, щиты — на копья, копья — на плечи.

Колонна выступила бесшумно, и к рассвету бессмертные были уже далеко от места битвы.

Воины бежали так, что не успевшие отдохнуть лошади снова не выдерживали темпа, спотыкались и падали. Их оставляли околевать на дороге, ибо даже о пище заботиться уже не было времени.

Даггар был на коне. Он еще не оправился от вчерашнего боя, и рядом с ним ехали два ординарца, готовые поддержать командира, если это потребуется.

К полудню они оставили позади еще один поселок: данахцы, разинув рты, дивились на тысячу воинов, молча и сосредоточенно бежавших под сжигающим солнцем.

На мосту через реку Чанд их ожидал слабый отряд, состоявший, видимо, из добровольцев. При первом же ударе конницы он позорно бежал, даже не пытаясь вступить в бой.

Никто их не преследовал, и, поднявшись на холм, они глядели на колонну, выкрикивая глупые ругательства.

От реки Чанд до Нуанны оставалось всего около пятидесяти миль.

Бессмертные при благоприятных обстоятельствах могли преодолеть их менее чем за день. Но обстоятельства были против: во второй половине дня арьергард был атакован догнавшей аххумов конницей намутцев.

Между тем местность изменилась и не казалась столь мрачной и пустынной. Дорога то и дело, отдаляясь от берега, разрезала рощи вечнозеленых дубов и кипарисов, холмы отбежали к самому горизонту, а на открывшейся равнине можно было видеть мирно пасущиеся стада и белые домики, утопавшие в зелени. Эта местность, граничившая с Ну-Аном, была самой плодородной частью Данаха.

Достигнув одной из рощ, Даггар приказал строиться в боевые порядки, лучникам — рассредоточиться и залечь на опушке.

Вылетевший из-за поворота разгоряченный погоней отряд намутцев был встречен дружным залпом. Всадники остановились и повернули назад.

Даггар сосредоточил войска на флангах, сходящихся к дороге.

Когда к намутцам подтянулись основные войска, стало ясно, что бессмертные вряд ли выдержат удар. Данахцы преследовали их, подменивая лошадей, и выглядели свежими и бодрыми.

К Даггару подъехал Амгу.

— Мне больно смотреть на наших солдат, — сказал он. — Трое суток без отдыха, почти без пищи… Боюсь, повелитель, нам не удастся пробиться.

— Что же ты предлагаешь? — спросил Даггар, уже понимая, что хочет предложить Амгу.

— Оставить сильный заслон. Всем, кто еще способен идти — уходить.

— Раненые?

Амгу промолчал.

— Арьергард погибнет, — проговорил Даггар. — Слишком дорога цена. Слишком много крови.

— Но иначе погибнут все, — напомнил Амгу.

Даггар взглянул вперед, туда, где темнела и множилась масса данахцев. Потом перевел взгляд на воинов, стоявших вблизи. Где их былая выправка? Где их победы? Где слава? Измятые, исцарапанные щиты. Зазубренные мечи. Едва ли годные для сражения шлемы. Даже гордые аххумские стяги, казалось, обреченно поникли.

Даггар тронул коня, привстал в стременах и надорванно выкрикнул:

— Воины!

Все стихло. Даже птицы умолкли. Даже деревья перестали шелестеть темной листвой.

— Я увел вас из Суэ в надежде сохранить ваши жизни. Я не хотел, чтобы вы погибли в бессмысленном и бесконечном пути к неведомому Приозерью. Но я ошибся.

Он передохнул и продолжил:

— Теперь у нас нет пути назад. Мы должны дойти до Нуанны. Я спрашиваю вас, бессмертные, храбрейшие из храбрейших, побеждавшие в сотнях битв, вас, для которых долг всегда был высшим понятием, выше самой жизни, — кто готов принять здесь последний бой и задержать данахцев, чтобы остальные успели уйти?

Повисло долгое-долгое молчание. И внезапно все пришло в движение. Взметнулись черно-белые стяги, вспугивая птиц, зашевелились воины и грозно засверкали доспехи.

— Приказывай, повелитель! — выступил вперед израненный, едва передвигавшийся сотник из каулов Уббах. — Каулы готовы выполнить приказ!

— Приказывай, повелитель! — отозвались с другой стороны. — Таулоки готовы выполнить приказ!

— Приказывай, повелитель! Атмы с тобой!..

И еще в нескольких местах раздались голоса, называвшие свои племенные имена.

Даггар поднял руку. По щекам его текли слезы.

— У нас мало времени, — глухо сказал он. — Пусть это будут каулы. Пусть они добавят славы к своему славному имени.

Он развернул коня.

— Амгу?

— Я остаюсь, господин.

— Прощай, Амгу. Твое имя — Дважды Бессмертный.

Амгу развернул коня и стал быстро отдавать команды.

— В колонну! Легкораненых — на лошадей! — крикнул Даггар.

Каулы построились. Их было чуть больше сотни.

— Ушаган! — крикнули остающиеся.

— Ушаган! — ответили уходящие.

* * *

Первым приказом Амгу было рубить деревья и устраивать завалы на дороге и по обе стороны от нее. Едва первые стволы упали на дорогу, послышались горны данахцев, готовившихся к атаке.

За первой полосой завалов залегли воины, вооруженные арбалетами и луками. Их было около двадцати, арбалетчики имели по два заряженных арбалета, и несколько воинов готовы были перезаряжать их. Правда, количество железных стрел было ограничено.

Данахцы, предвидя засаду, атаковали пешим строем легковооруженных воинов.

Их щиты железные стрелы прошили насквозь. Арбалетчики сразу же сделали второй залп, а спустя минуту — и третий, уже в спины побежавших данахцев.

Снова послышалось пение горнов. Конница свернула к северу и большой ее отряд стал огибать рощу.

Амгу, оставивший еще двадцать человек на втором рубеже завалов, с оставшимися воинами бросился к дальней опушке.

К счастью, дорога, выбежав из леса, уходила за холм, и бессмертные Даггара успели скрыться до того, как конница данахцев обнаружила их.

— Лучники!

Залп во фланг летящим во весь опор данахцам оказался слишком слабым, но конница стала разворачиваться фронтом к опушке.

Сорок каулов выстроились в двухрядную фалангу. Это все, что могли они противопоставить почти трем сотням всадников.

Кони остановили свой бег, данахцы вглядывались в заросли, почти скрывавшие фалангу.

— Эй, выходите из леса, жалкие трусы! — послышался голос, говоривший на языке Равнины. — Примите честный бой!

Каулы, поднявшие громадные копья, молчали.

— Это заповедный лес, лес князя Руэна! Но мы сожжем его!

— Отходить! — негромко приказал Амгу и фаланга, пятясь, скрылась в глубине леса.

Если бы в этот момент командующий конницей сообразил, что в роще остался лишь арьергард и, оставив попытки уничтожить его, направился по дороге к востоку, данахцы спустя немного времени догнали бы Даггара.

Но командующий, к счастью, рассудил иначе, и конница повернула назад, присоединившись к основному войску.

Амгу возвратился к оставшимся в засаде. Данахцы спешивались: вероятно, князь Руэн — если он был в силах — решил устроить совещание.

Один из каулов, забравшись на дерево, сообщил, что черных плащей намутцев среди расположившихся на привал не видно.

Прошло уже около двух часов. При хорошем темпе движения Даггар должен был пройти одну пятую часть пути.

До заката оставалось еще около трех часов.

* * *

Вскоре данахцы предприняли новую атаку. Они атаковали севернее дороги, пешими силами, причем передние ряды были защищены огромными аххумскими щитами, собранными, видимо, на поле последнего боя.

Амгу приказал отойди за второй ряд поваленных деревьев.

Взвились огненные стрелы, впиваясь в вековые заповедные стволы. Пламя охватило деревья, взметнулось вверх, и, подгоняемое ветром, стало пожирать лес.

Вскоре пришлось оставить второй рубеж — огонь был невыносим.

Но едва каулы стали отходить, как сзади выросли враги. Черные намутские конники оседлали желтую дорогу, а заросли прочесывали тяжеловооруженные данахцы.

— Они обошли нас с юга, вдоль берега моря, — сказал сотник Уббах. Он был ранен стрелой в плечо и, подложив толстую шерстяную накидку, крепко привязал к плечу небольшой круглый данахский щит.

Отступать было некуда: позади огонь с неистовым ревом пожирал прокаленные солнцем деревья, впереди медленно наступали данахцы.

— На дорогу! — приказал Амгу. — Полное построение!

Взметнулись каульские стяги — в черном и белом квадратах разорванный обруч. Ощетиненные копьями и мечами, прикрытые с ног до головы огромными щитами, десяток «черепах» занял круговую оборону.

Амгу и Уббах на конях выехали вперед, на дорогу, встав лицом к лицу к черным всадникам. Впереди намутцев высилась фигура великана Натуссара, с которым накануне Амгу вел переговоры.

— Трусы! — крикнул великан. — Вы оставили поле боя и трусливо бежали!

— А как здоровье князя Руэна? — язвительно спросил Амгу.

— Князь жив и здоров, аххумский пес! — проревел великан.

— Почему же его не видно среди сражающихся?

— А потому, — загремел великан, выходя из терпения, — что среди вас для него нет достойного противника!

— Значит, князь отправился на поиски более достойных, — сказал Амгу. — И путь ему, видимо, предстоит неблизкий.

Великан взревел и пришпорил коня.

Позади Амгу стояла добротная сосна, и именно в ее ствол Амгу предусмотрительно упер древко своего копья. Великан не успел охнуть: конь помчался прочь без седока, а намутец, выкатив глаза, медленно сполз с копья и рухнул спиной на желтую дорогу.

С неистовым воем намутцы ринулись вперед. Дорога здесь была очень узкой, намутцы скучились так, что не могли развернуться, когда черепахи отпрянули в стороны и передние конники прямиком ухнули в огонь.

Жалобно заржали лошади, крики горевших заживо и треск огня слились в оглушительный шум, добавивший сумятицы. Намутцы никак не могли разъехаться, всадники сворачивали с дороги в стороны, и тут же падали под копьями и мечами каулов.

Но вот в бой вступила пехота и стала теснить черепах к жадно поглощавшему расстояние огню. Жар был уже невыносим, Амгу приказал отступать через лес вправо, к берегу моря.

Когда бессмертные вырвались из леса, их встретили данахские цепи, выстроившиеся вдоль самого берега.

Каулы вновь оказались меж двух огней.

Амгу вырвался вперед, и, привстав в стременах, крикнул на гортанном наречии каулов:

— Мы в кольце! Примем последний бой! Строиться в большую черепаху!

Остатки каульской сотни выстроились тремя кольцами. Враги теперь были со всех сторон. Намутская конница, выбравшись из леса, остановилась, наблюдая за последним сражением.

Первые ряды данахцев присели. Позади них стояли арбалетчики.

Множество железных стрел, невидимых в полете, прошило аххумские щиты. Первое кольцо сильно поредело. Каулы перестроились и все три кольца резко уменьшились.

Арбалетчики неторопливо перезарядили оружие.

Еще залп. Новые трупы усеяли прибрежный песок, а кольца сжались сильнее.

В центре колец раненый Амгу стоял спиной к спине Уббаха. Уббах сжал левой рукой меч, правая бессильно висела, и по ней медленно стекала кровь, просачиваясь из-под данахского щита.

И еще залп.

И тогда, когда от каулов осталась лишь небольшая горстка, с воплями бросились вперед данахские копьеносцы.

То, что не довершили железные стрелы — довершали копья. Каулы еще сопротивлялись, еще пытались вступить в единоборство, но их мечи были слишком коротки и слишком затуплены.

— Ушаган! — прошептал Амгу. И когда перед ним вырос улыбающийся во весь рот бородатый данахец, Амгу дотянулся до его рта мечом.

Потом началась свалка. Данахцы лезли к Амгу, пытаясь достать его мечами. Мертвый Уббах, пронзенный копьем, стал словно вторым щитом Амгу, защищавшим его со спины. И Амгу яростно отражал удары, боясь сойти с места, чтобы мертвый Уббах не упал.

Уббах не падал, казалось, дух его решил помедлить, дожидаясь духа Амгу. Ждать оказалось недолго.

Данахское копье пробило щит и с силой ударило в панцирь. Амгу пошатнулся, и тут же что-то невыносимо раскаленное вонзилось ему в шею, и что-то еще ударило по руке, а потом удары стали сыпаться один за другим.

Амгу медленно падал, слишком медленно для мертвого.

Ведь он был дважды бессмертным.

Амгу открыл глаза и хотел поднять меч, чтобы поразить особенно нахального данахца, который, склонившись над полутысячником, пытался стащить с него богатый золотой пояс с кинжалом.

Меч не поднялся, и взглянув, Амгу увидел рядом с собой свою отсеченную руку, сжимавшую рукоять обломанного меча.

Тогда другой рукой Амгу дотянулся до кинжала, вытащил его из ножен и воткнул в живот данахца. Данахец открыл рот и повалился прямо на Амгу.

— Руку и меч!.. — прошептал Амгу, но его никто не услышал, ибо и губы его уже были мертвы.

Невероятным усилием Амгу сбросил с себя труп данахца.

Вокруг него стояли воины и смеялись. Амгу хотел встать — и один из воинов тут же отсек ему ногу громадным данахским топором.

Амгу подтянул другую ногу, ему уже почти удалось приподняться — но топор взметнулся и опустился снова.

Амгу приподнял руку с окровавленным кинжалом, и вдруг увидел, что рука легко отделилась от плеча и отлетела под ноги гогочущим воинам.

И тогда Амгу стал взлетать. Он поднимался все выше и выше, вот уже взору его открылась гора трупов, наваленных вокруг Уббаха, трупы каулов вперемежку с трупами данахцев, и еще он увидел свое разрубленное на части тело, залитое кровью, будто куски свежего мяса, приготовленного для жертвоприношения. Потом он увидел полоску желтого песка и бескрайний синий простор, в котором с криком висели чайки, и еще был горевший лес, и еще — голубая вода, сливавшаяся с ослепительным небом, и бесконечные поля с белыми домиками, утопавшими в садах, и далекие-далекие, в дымке, горы.

А потом Амгу оказался перед темными скользкими ступенями, уводившими вверх, и он пошел по ним, оставляя позади страх, печаль и тревогу, и еще — смутные бормочущие тени, среди которых он то и дело узнавал знакомые лица. «Дальше, дальше» — шептал Иггар белыми губами; «Дальше, дальше» — шептал Агар, закрывавший лицо черными руками; глухонемые каулы, зарезанные по приказу предателя, кивали ему и показывали руками: «Дальше, дальше»; «Дальше, дальше», — отрешенно улыбался Уббах;

«Дальше», — салютовала мертвая сотня, — и Амгу спешил мимо, дальше, не останавливаясь… Он поднимался выше, ступеньки становились светлее и ровнее, ведь эта лестница вела в небо, и вокруг, в розовом свете, он увидел множество улыбающихся лиц, и сам улыбнулся в ответ, и остановился, окруженный душами тех, кто прославил себя великими подвигами. Но кто-то шепнул ему:

«Дальше, дальше». Он удивился, он поднялся уже слишком высоко, так высоко, как не поднимался ни один из знакомых ему доблестных воинов. Но снова услышал: «Иди, иди. Тебя ждут там, на самом наверху». Он удивился, потому, что знал сотни героев, которые были достойнее его. Но шагнул еще выше, как подобает воину, выполняющему приказ.

И он поднялся к сияющему неземным светом белому дворцу. И из розовой дымки появился Верный Аббу и показал ему рукой — туда, иди туда, ты заслужил! Амгу оказался перед невообразимо огромными белыми дверями. И эти белые двери распахнулись беззвучно, и кто-то, сидевший в ослепительном сиянии громадного белого зала, поманил его рукой. А другой, стоявший в почтительной позе у трона, медленно двинулся навстречу Амгу, говоря:

— Ты вернулся домой. Путь был труден, но ты вернулся.

— Кто ты? — тихо спросил Амгу.

— Я Эхгар. Иди. Он ждет тебя.

— Кто?

— Ни слова больше. Ты узнаешь его. Иди.

И когда Амгу подошел к высокому трону, он увидел на троне себя и попятился в испуге.

— Не бойся, Амгу. Я — тот, кто творит мир, хотя меня называют по-разному, и в разных лицах являюсь я душам павших героев.

Меня называют Аххуманом, отцом-прародителем, Повелителем Лестницы, Кормчим Земли-Корабля, богом аххов и даже богом богов. Но сейчас не об этом, Амгу. Тебя назвали Дважды Бессмертным, и тот, кто сделал это, совершил ошибку. Не во власти смертных творить жизнь, и даже я не могу возвратить ее тебе. Тем более, что время сейчас на земле — не мое. Пробили склянки, сменилась вахта, и другой ведет корабль в будущее. И будущее будет другим. Но все же ошибку смертного нужно исправить. Я не смогу дать тебе новое тело, Амгу. Но могу вернуть тебя в твое прежнее. Только так ошибка может быть исправлена, и ты станешь дважды бессмертным. Хотя для этого тебе придется снова пройти через боль и муку. Иди, Амгу, сделай то, что считаешь нужным, а потом возвращайся. Только тогда ты найдешь здесь покой и забвение… Прощай, Амгу, названный так неудачно. И так гордо… Прощай.

* * *

И снова дух Амгу полетел над полем, над залитыми кровью трупами, над хохочущими данахцами, надругавшимися над поверженными воинами.

Нелепый человеческий обрубок — то, что еще оставалось от тела Амгу — шевельнулся. Амгу открыл глаза.

И разом смолк хохот.

Невероятным усилием Амгу перебросил свое изуродованное тело через труп данахца и зубами впился в ногу намутца с секирой.

Намутец вскрикнул, упал и пополз прочь, завывая от ужаса, волоча за собой тело Амгу.

Воины попятились, некоторые упали на четвереньки. Среди воя и ужаса громадный намутец в черном плаще остановил коня, выругался на лающем языке горных племен Намута, спрыгнул на землю и длинной кривой саблей отрубил голову Амгу.

* * *

А потом, когда голова, откатившись в сторону, наконец замерла, громадный намутец снова вскочил в седло, поднял копье, прицелился и вонзил его в окровавленную шею.

Он поднял голову, насаженную на острие, и поскакал мимо ползавших по земле данахцев.

— Вот он, один из бессмертных! Глядите, трусы! Что страшного в нем?.. Глядите! Набудассар приказывает вам — глядите!

Копыта громадного коня взметали фонтаны песка.

Голова Амгу — черная, с выкаченными белками глаз, — казалось, смотрела на данахцев. И улыбалась.

* * *

Намутцы кривыми саблями добили тех раненых, которые смогли выползти из горевшего леса.

Потом оседлали коней. Отдыхать было некогда. Оставив данахцев далеко позади, несколько сотен черных всадников помчались по желтой дороге. Впереди на огромном жеребце скакал намутец гигантского роста, а на копье его криво ухмылялась мертвая голова Амгу.

 

НГАР УБЕГАЮЩИЙ

Почти две сотни конных бессмертных — вот и все, чем мог располагать Нгар. Правда, был еще верный Шумаар, а он один стоил сотни.

Отряд, бросив все, кроме оружия, помчался к Западным воротам.

В темноте у самых ворот стояла большая темная толпа воющих женщин.

— Факела! — приказал Нгар.

Огонь осветил молодых суэтянок, закутанных в скромные темные одеяния.

— Возьми нас с собой, царь! — на ломаном аххумском наречии выкрикнула одна из женщин.

Она подбежала к Нгару и ухватилась за стремя.

— Кто ты такая? — грубо спросил Нгар.

— О, разве ты не помнишь, как я ласкала тебя две ночи? Так ласкала, что ты даже велел наградить меня! — Женщина распахнула плащ и на голой груди Нгар разглядел кровавые рубцы.

— Тебя наградили, чего же ты хочешь еще? — спросил Нгар, криво ухмыльнувшись.

— Возьми нас с собой, возьми с собой! — закричало несколько голосов.

Нгар пожал плечами и тронул коня.

— Нет! Не уезжай! — закричала та, что держалась за стремя.

Одеяние упало с нее, невероятной длины темные волосы расплескались по плечам. — Наши мужчины убьют нас! Они сбросят нас со стен на съедение шакалам!

— А, так вот чего боятся эти грязные шлюхи! — презрительно сказал Нгар Шумаару. И крикнул: — Отпусти стремя! Прочь с дороги, верные дочери рабов!

Женщины завыли в голос, цепляясь за стремена всадников.

— Возьмите нас с собой! Не уезжайте!

— Мы не можем вас взять с собой! За нами будет погоня! Прочь!

— Но как же нам быть?

— Убирайтесь из города! Идите в горы и живите, как дикие звери!

— О, ты не знаешь наших мужчин! Они найдут нас, они не оставят нас в покое! Они забьют камни в наши рты!

Нгар молча размахнулся и хлестнул красавицу плетью. Она выпустила стремя и упала в пыль.

Отбиваясь плетьми, аххумы прорвались к воротам и выехали на дорогу.

Вскоре вопли стихли и темные крепостные стены потонули во тьме. Лишь звезды освещали всадникам путь, и темная дорога стремительно неслась под копытами.

Но вот впереди заблестела гладь широкой реки. Это была Альсунга, и здесь проходила западная граница Данахского княжества.

На переправе могла быть засада, и Нгар свернул на север, в холмы.

Ехать приходилось медленно, и на берег уставшие кони вынесли седоков лишь к самому рассвету.

Всадники спешились для краткого привала. Лошадей пустили пастись в богатой травой пойме.

Вскоре вернулся Шумаар и подсел к костру, у которого в мрачном раздумье сидел Нгар.

— Плохие вести, господин, — сказал Шумаар. — В двух милях отсюда я выехал на дорогу и приложил к ней ухо. Войско. Много, очень много копыт.

— Это Эдарк, — сказал Нгар. — Гасить костры. На север!

По берегу реки пролегала сносная дорога, по ней-то и помчался отряд Нгара.

Когда солнце поднялось уже высоко и кони стали спотыкаться от усталости, впереди показалась деревушка.

Нгар спешился у первого дома, из которого высыпала бесчисленная орава детей.

— Еды, — сказал Нгар. — Мы вас не тронем и уйдем.

Женщина с младенцем на руках вернулась в дом и молча вынесла глиняную миску с несколькими вялеными рыбами.

В деревушке жили небогато, но Нгар выполнил обещание.

Подкрепившись, отряд выехал дальше на север.

Когда деревня скрылась из глаз, Нгар остановил коня.

— Будем переправляться на тот берег.

— Река широка, господин, — безо всякого выражения сказал Шумаар.

— Я вижу это сам, Шумаар. Но мы переплывали Тобарру и Алаамбу. А они тоже широки.

Дав коням немного передохнуть, отряд вошел в воду.

Течение оказалось довольно сильным, вода — холодной. Вдобавок ко всему, когда до берега оставалось уже недалеко, в высоких береговых зарослях появились какие-то странного вида люди.

Нгар слышал о загадочных племенах, обитающих на ничейных землях между княжеством Данах и рекой Нерайной. На старых картах эти земли назывались «Чужие территории». Теперь ему предстояло поближе познакомиться с ними.

* * *

Когда они выбрались на сушу, их не встретил никто. В береговой глине остались следы — слишком маленькие для ног взрослых воинов — но они никуда не вели.

Еще один короткий привал — и снова бросок, на этот раз на юг.

Река исчезла за зарослями, отряд скакал по тропе, поднимавшейся на холмы. Редкие искривленные сосны становились выше и гуще, и вот уже воины ехали через густой бор, в котором было темно и прохладно.

— Разреши мне сказать, повелитель, — обратился Шумаар к Нгару.

— Мне не нравится этот лес. Враг может близко подобраться к нам за деревьями, и мы его не заметим.

— Тропа поднимается выше. На перевале лес станет реже, — ответил Нгар.

Действительно, лес вскоре поредел. Отряд выехал на перевал.

Отсюда были видны изумрудные волны невысоких гор, убегавших на запад, и блестящий серп реки.

Шумаар долго вглядывался в речную излучину, и вдруг поднял плеть:

— Вон они — черные всадники Эдарка!

Нгар, привстав в стременах, вгляделся. Множество лодок и плотов пересекало речную гладь приблизительно в трех милях от перевала. Путь на юг, к морю, был закрыт.

— Проклятье! — сквозь зубы сказал Нгар. — Наши лошади падают от усталости. Нужна вода и много травы. И хотя бы одна спокойная ночь…

Он тронул коня и поехал по тропе, которая вела вниз, дальше на запад.

— Поедем шагом лесными тропами. Выставить охранение, — приказал он на ходу.

* * *

Спуск в долину занял много времени, и солнце уже стояло низко над зелеными горами, когда отряд выбрался на берег неширокой быстрой реки с кристальной водой.

— Привал! — объявил Нгар. — Выслать дозоры вверх и вниз по течению.

Измученных лошадей, наконец, разнуздали и пустили пастись на берегу. В реке воины наловили мелкой рыбы и испекли ее на кострах.

Солнце уже закатилось и Нгар задремал под легким навесом, натянутым на берегу.

Вскоре послышался топот копыт — вернулся один из дозоров.

— Повелитель! — доложил десятник-каул, — мы встретили диких людей!

Люди-звери в шкурах, с дубинами и дротиками, напали на дозорных из засады. К счастью, воины остались невредимы, если не считать нескольких неопасных царапин. Зато им удалось ранить одну из лошадей. Оставив лошадь, дозорные поспешили в лагерь. Уезжая, они видели, как люди-звери набросились на еще живую лошадь и начали пожирать ее, орудуя громадными ножами из камня.

— Подождем тех, что уехали на север, — сказал Нгар. — Здесь оставаться опасно. Если этих дикарей тут много, мы останемся без лошадей.

Прошло еще немного времени, и наконец вернулись воины, посланные на север. Они тоже встретили диких людей, которые, однако, не посмели напасть. Но, если судить по голосам — здешние леса буквально кишат дикарями.

По приказу Нгара вверх по склону был вырублен лес и лагерь обнесен не слишком надежной городьбой. Внутри городьбы разожгли костры, лошадей стреножили, выставили часовых.

Остальным Нгар приказал отдыхать, чтобы завтра с новыми силами продолжить путь на запад.

* * *

Едва звезды зажглись в черном небе, как ближние склоны огласил многоголосый звериный рев. В этом реве не было угрозы, а слышались лишь тоска и отчаяние.

Вскоре, однако, в голосах полулюдей послышались нотки озлобления. Часовые вовремя заметили опасность и выпустили из луков несколько зажженных стрел.

Полузвери, напуганные огнем, отступили под защиту деревьев. До утра они не отваживались нападать, однако их голоса, то приближаясь, то отдаляясь, мешали Нгару спать и казались голосами из потустороннего мира.

* * *

Утро было мирным и ясным. Отдохнувшие лошади легко несли седоков вдоль ручья на север, вверх по течению.

Ручей быстро сошел на нет и отряд снова оказался в глухом и мрачном лесу. Узкая тропа забирала все круче вверх.

К полудню они преодолели еще один перевал. Внизу искрилась ручьями и озерами просторная долина.

— Может быть, здесь живут дикари. А может быть, и другой, еще более опасный враг, — в раздумье сказал Нгар. — Но у нас нет выбора.

* * *

Чем дальше под уклон, тем шире и наезженнее становилась тропа.

Нгар ехал впереди, рядом с ним — Шумаар, остальные воины следовали сзади.

Что-то не нравилось Нгару. Хотя ярко светило солнце и лес, пронизанный его лучами, казался веселым, и даже слышался пересвист мирных птиц, — что-то смутно тревожило темника бессмертных.

Он машинально придержал коня и дал нескольким всадникам обогнать себя. И в следующее мгновение увидел, как всадники вылетели из седел с криками изумления — вылетели, будто сраженные невидимыми копьями.

Еще миг — и сам Нгар почувствовал страшный удар в горло.

Солнце померкло и Нгар рухнул с коня в изумрудные травы.

 

НГАР. НАЧАЛО ПУТИ

…Все произошло очень быстро: сильные руки жреца обняли Амру, приподняли — и швырнули на постель. Она едва сдержала крик, боясь разбудить Нгара, и вытерпела все безропотно.

Но Нгар давно уже не спал. Прикрытый сбившимся одеялом, он молча и серьезно следил за тем, как потный седобородый старик поворачивал мать со спины на живот, с живота снова на спину, слушал его пыхтенье и стоны. Он видел его голый зад и часть спины из-под задранной рясы, — спины, покрытой длинной седой шерстью. Он видел смуглые — и тоже потные — ноги матери, и ее руки, обнимавшие старика за шею…

— Здесь, в Святом городе, мало женщин, — проговорил Пахар, когда все было закончено. — Евнухи и мальчики мне надоели. Я тебя отблагодарю…

Нгар не понял его слов, но подумал, что теперь у него будет много еды и игрушек.

* * *

С тех пор Пахар часто появлялся в келье Амры. Иногда он приносил подарки — сладости и вино. Маленького Нгара взяли в обучение, и теперь он большую часть времени проводил в школе при храме, где был самым юным учеником.

Ему было интересно. Толстый жрец обучал их чтению, заставляя до бесконечности повторять странные звукосочетания. Еще жрец рассказывал о Богах-Строителях, детях Аххумана, и Богах-Разрушителях, детях Намуххи, но Нгар понимал не все, хотя и очень старался. Частенько, выйдя из себя, жрец брал бамбуковую палку, и нещадно лупил учеников, а те выли в голос, изображая страдания. Нгара учитель до поры до времени не бил, и Нгар завидовал мальчикам, которые, получив взбучку, потом весело рассказывали об этом.

Но учение продолжалось недолго, и однажды случилось то, чего так боялась Амра. Пахар прибежал в келью во внеурочное время, вечером, сразу после трапезы. Лицо его было белее бороды.

— Собирайся, Хамра! — вполголоса проговорил он. — Собирайся и немедленно уходи. Я только что был у начальника городской стражи. Он вызвал меня и стал выспрашивать о тебе. Я сказал только то, что знал от тебя. Скажи мне правду, ты была когда-нибудь в Аммахаго?..

— Нет, — испуганно сказала Амра.

— И дом твой не сгорел, и муж не погиб… — Пахар покачал головой. — Тебя схватят и будут пытать. Оказывается, давно уже ищут женщину с ребенком из селения Муттара, что на западном склоне Гемских гор. Объявлена награда тому, кто найдет ее и укажет властям… Эта женщина — ты?

Амра залилась слезами, но Пахар встряхнул ее.

— Ты ведь знаешь законы. После пыток тебя сбросят в пропасть или побьют камнями… Уходи сейчас же, спрячься в Нижнем городе.

Он помог Амре собрать самое необходимое и вышел с ней из ворот храма. Но не успели они сделать и нескольких шагов, как один из нищих, сидевших у стены, вскочил и завопил, показывая на Амру рукой:

— Вот она! Держите ее!

Нищие бросились на Амру. Особенно лютовал калека, выдававший себя за безногого: он несколько раз ударил ее по голове своей деревянной ногой.

Она упала в пыль, обливаясь кровью. Ее подняли. Воины с факелами оттеснили нищих.

— А награда? Как мне получить награду? — кричал тот, что первым узнал Амру.

— Придешь завтра к начальнику храмовой стражи, — ответил десятник.

— Это вовсе не он, а я первым узнал ее! — завопил другой, пораженный слепотой, с бельмами вместо глаз. — Я давно следил за ней!..

— Замолчи! Ты же слепой! Как ты мог ее рассмотреть? — ответил первый.

Они сцепились, к ним присоединились остальные, и уже по спинам товарищей стала гулять деревянная нога.

Амру тем временем потащили в караульню у храма Аххумана; обернувшись, она попыталась разглядеть Пахара, не увидела, и крикнула во тьму:

— Спаси сына!.. Моего сына спаси!

* * *

Нгар все понимал и помнил. Когда его привели в подвал, где содержались убийцы и святотатцы, он не сразу узнал мать. Глаза у нее заплыли, на волосах запеклась кровь. Увидев Нгара, она стала шевелить разбитыми губами, но Нгар ее не услышал. Он смотрел на высокого чернобородого человека в нарядной одежде.

У человека была жуткая, абсолютно голая голова. Голосом, вызывавшим дрожь, он спросил Нгара, узнает ли он эту женщину.

— Это мама, — ответил Нгар.

— А ты знаешь, в чем она обвиняется?

Человек с голым черепом и черной бородой приблизился к Нгару, наклонился. Нгар почувствовал зловонное дыхание и попытался отвернуться, но незнакомец схватил его за ухо.

— Ты помнишь своего отца?

— Помню.

— Ты видел, как эта женщина убила его?

Амра стояла на коленях со связанными впереди руками, позади нее возвышался стражник с дубинкой в руке. Услышав вопрос, Амра подалась вперед:

— Он не видел, он спал!

— Молчать! — прикрикнул чернобородый. — Это тебе не поможет!

Он снова потянул Нгара за ухо:

— Так ты видел, или нет?

Нгар молчал. Набычившись, он глядел вперед и вверх, но не на мать, а на того, кто охранял ее, поигрывая тяжелой дубинкой.

— Отвечай, иначе ты будешь считаться преступником.

— Почему?

— Потому, что не говоришь правду и тем самым пытаешься выгородить мужеубийцу.

Он тряхнул Нгара, да так, что слезы непроизвольно посыпались у него из глаз.

— Отвечай, или мы заставим тебя!

Он кивнул помощнику — высокому худому жрецу в темной одежде, тот приблизился с каким-то инструментом, тускло блестевшим в сиянии светильников.

— Вот это, — чернобородый снова встряхнул Нгара, заставляя смотреть на неведомый инструмент. — Это называется «отворитель правды». Знаешь, для чего он? Его накаляют на огне…

Амра страшно закричала, рванувшись вперед, но стражник был наготове: он повалил ее на каменный пол и ударил дубинкой.

Амра дернулась и замерла.

— Убери ее, — не оборачиваясь приказал чернобородый. — Так вот, мальчик. Скажи мне правду. И тогда, может быть, твоя мать останется с тобой. Скажешь?

Нгар кивнул. Да, он видел, как отец бил мать. Сначала кулаком, потом ногами, потом разбил о ее голову кувшин. Хихима было вступилась, но отлетела от удара в лицо и затихла за очагом.

Нгар не плакал. Он только присел в своей колыбели и глядел, приподняв голову над каменным краем.

Потом отец куда-то ушел. Хихима бросилась к матери, отерла ей лицо уксусом. Амра поднялась с пола и сказала:

— Побудь с Нгаром.

— А ты? — спросила Хихима.

— Я скоро вернусь.

Она вышла. Ее не было долго-долго, и Нгар уснул под убаюкивающее воркование Хахимы.

А потом — проснулся от страшного крика, нет, — рева.

В комнате было темно, и кто-то рычал и катался по полу, и выкрикивал ругательства, и сбивал на пол горшки и чашки.

Нгар заплакал, но его не было слышно. Тогда он вытер слезы и стал ждать, зажав уши руками. Сквозь ладони все равно были слышны грохот и рев, но было уже не так страшно. А когда наконец стало тихо, затеплился масляный светильник и раздался дрожащий голос Хахимы:

— Что ты сделала, женщина?..

* * *

— И что было потом? — спросил чернобородый. Он присел на корточки и сверлил Нгара пронзительным взглядом.

— Потом мама сказала, что мы уезжаем. Мы вышли и пошли по деревне. Было темно и тихо. Потом мы пошли по горам, и через лес. Мама плакала, а после перестала…

— Значит, — задумчиво сказал чернобородый, — ты не видел, как она это сделала… Жаль. Но и этого вполне достаточно. Есть показания твоей бабки. А теперь… — Он обернулся к помощнику, который, стоя за высоким маленьким столиком, что-то чертил тростниковой палочкой. — Ты все записал?.. А теперь и твои, мальчик.

Он повернулся к помощнику.

Нгар потряс его за рясу и спросил:

— А где моя мама?

Чернобородый не слышал, он просматривал записи.

— Где моя мама? — крикнул Нгар.

Жрец удивленно взглянул на него.

— Твоя мать совершила черное дело, за которое строго наказывают, — терпеливо сказал он.

— Но ты же сказал, что я буду с ней!

Жрец ухмыльнулся:

— Разве ты хочешь, чтобы тебя сбросили в пропасть? В страшную, темную пропасть!..

Он отвернулся было, протягивая записи помощнику, и в этот момент Нгар обеими руками вцепился в руку жреца, потянул вниз и вонзил зубы в запястье.

Жрец взвизгнул по-бабьи, стал сначала стряхивать, а потом отрывать Нгара, по ладони его стекала кровь и заливала упавший на пол лист тростниковой бумаги… Помощник кинулся помогать, пытался разжать челюсти Нгара, но не мог. Наконец, Нгара оторвали — с окровавленным ртом, с куском живой плоти в зубах…

— В клетку его! Выставить на солнце! Не давать воды!.. — визжал чернобородый, а потом, взглянув на залитый кровью протокол, внезапно побелел и со стоном рухнул на пол.

Подоспевший стражник схватил Нгара за шею, пригнул… И Нгару стало так больно, что он полетел во тьму.

* * *

Клетка была выставлена у стены, разделявшей Верхний и Нижний город. Стражникам было лень торчать на солнцепеке, охраняя Нгара, и они уходили в тень, оставляя пленника в окружении нищих.

Нищие всласть отдались новому развлечению. Они совали палки в щели между досками. Они мочились в эти щели, приговаривая:

«Пить хочешь, волчонок? Пей!».

Не лучше относились к Нгару и горожане, которым нищие с удовольствием рассказывали о его преступлениях:

— Это тот самый ублюдок, чья мать зарезала мужа, а потом хотела сварить его. А может быть, и сварила, и накормила своего ублюдка мясом его собственного отца — иначе с чего он такой звереныш? Знаете, что он сделал? Он хотел заживо сожрать человека, ревностного слугу справедливости Аххура, который вывел на чистую воду эту тварь в женском подобии!.. Да вот идет сам Аххур, посмотрите на его раны!

Бледный Аххур в своей темно-коричневой рясе с рукой, привязанной к груди, торжественно приближался к клетке, молился с помощью одной руки, обратясь лицом к храму Аххумана, а потом совал в клетку кусок вареной требухи. Затем снова шептал слова молитвы и удалялся, провожаемый возгласами торговок: «Воистину, слуга справедливости! Благородный, добрый человек!» Торговки, конечно, не знали, что требуха была пересоленной, и после еды Нгар испытывал такие жуткие муки жажды, что готов был пить что угодно — лишь бы побольше.

Правда, раз в день стражник давал Нгару воды: отпирал дверцу и ставил в клетку глиняную чашу. Делал это с опаской — боялся, что звереныш мог оттяпать ему пальцы, а то и всю руку.

И совсем уж редко, поздно вечером, когда расползались нищие и клетку при этом охраняли знакомые стражники, к Нгару приходил юный жрец Амма, быстро просовывал в щели хлебцы, сыр или фрукты, лил воду из кувшина — так, чтобы Нгар успел напиться, — и быстро уходил. Иной раз перепадало и от сердобольных горожанок, а то и паломников.

* * *

Сколько времени так продолжалось, он не мог сказать. Он смутно помнил, что его клетку, наконец, перевезли в темницу, в которой он страдал уже не от жары, а от холода.

А потом наконец Нгара вывели на свет. Какие-то полуголые люди надели ему на шею тяжелое кольцо и привязали к высокой арбе.

Арба покатилась, и Нгар побежал следом: его продали в рабство паломнику из Зеркальной долины. Нгар запомнил бесконечную дорогу, и еще — голод, жажду, ругань, пыль, и пот.

Но Нгар вытерпел и эту дорогу, и работу в мастерской кожевенника, и многое другое, пока однажды не убил раба-надсмотрщика. Он вырос, хотя и не знал, сколько ему лет.

Он выхватил у надсмотрщика длинную плеть, захлестнул ему горло и кинулся под ноги. Надсмотрщик упал головой в чан, в котором вымачивались кожи, и захлебнулся.

Тогда его продали снова и снова для исправления посадили в деревянную клетку, в которой он просидел так долго, что успел сменить нескольких хозяев. Он вынес все и не умер. И ему, наконец, повезло: один из деревенских богачей, чтобы спасти своего сыночка от службы, продал Нгара в военный учебный лагерь. Хотя лет Нгару было еще недостаточно, он был рослым и жилистым, и вполне сошел за новобранца. А жизнь в военном лагере была куда лучше, чем жизнь в клетке…

 

МАЛЕНЬКОЕ ПРИОЗЕРЬЕ

Когда Нгар открыл глаза, первое, что он увидел — улыбающееся лицо подростка, почти мальчика, одетого в расшитый золотом костюм неизвестного Нгару покроя, с золотым обручем, перехватывавшим длинные волосы.

Улыбка мальчика стала еще шире, он кивнул, и несколько рук приподняли Нгара так, что он увидел большую солнечную поляну, на которой там и сям возвышались странные деревянные домики, похожие на игрушечные. Со всех сторон на Нгара смотрело множество любопытных детских глаз, некоторые — с испугом, но большинство — с интересом, к которому примешивалась неприязнь.

— Кто ты и где я? — спросил Нгар, чувствуя, что не может пошевелить ни руками, ни ногами.

— Добро пожаловать в страну счастливого детства! — весело произнес мальчик с обручем.

Его слова вызвали одобрительный смех остальных детей.

Мальчик говорил на чистом и правильном языке Гор, не искаженном намутскими и индиарскими варваризмами.

Нгар попытался высвободить руки, невольно застонал от боли и спросил на языке Гор:

— Где мои люди?

— Здесь. Все они надежно связаны и все еще не пришли в себя.

Ты — первый, — ответил мальчик.

— Значит, мы в плену. Так кто же ты, малыш?

— Я не малыш! — улыбка мальчика стала неприятной. — Я — повелитель Маленького Приозерья, я бог маленького народа, и ты должен обращаться ко мне как к царю.

Нгар закрыл глаза, пытаясь осмыслить то, что услышал.

Возможно, он не все правильно понял?

— Маленькое Приозерье? Маленький народ? — переспросил он. И сейчас же витая плетка обожгла его лицо.

— Ты забыл прибавить: «повелитель»!

Нгар застонал от бессилия. Напрягся — но путы были слишком надежны, и, скосив глаза, он увидел, что крепко связан сыромятными ремнями, до черноты стянувшими тело.

— Я не знаю, кто ты, но с такими, как ты, я привык обращаться по-отцовски, — выговорил Нгар. — Тебя надо учить правилам хорошего поведения.

— Благодарю, — маленький повелитель шутливо поклонился. — Но мы не для того ушли из вашего мира, мира больших, чтобы позволять воспитывать себя самозваным отцам.

Он круто повернулся и зашагал прочь. За ним последовала вся свита — дети разного возраста, одетые странно и странно державшие себя.

* * *

Шло время. Дети на поляне на кострах жарили мясо, и его запах приносил Нгару, не евшему жаркого со дня бегства из Суэ, дополнительные страдания. Кроме голода он чувствовал невыносимую жажду. Однако вступать в разговоры с бродившими в отдалении детьми ему не хотелось.

Солнце клонилось к верхушкам деревьев, когда из островерхого деревянного дома вышел маленький повелитель и направился к Нгару.

— Некоторые из твоих товарищей тоже очнулись. Они уверяют, что что ты — великий полководец, — сказал мальчик. — Конечно, среди варваров тоже бывают полководцы, я понимаю. Говорят, ты командовал бессмертными в войске аххумов?

— Да, это так.

Мальчик поколебался.

— Ты, наверное, хочешь пить и есть. Тебя накормят, если ты будешь слушаться и называть меня так, как называют мои подданные.

— Повелителем? — Нгар криво усмехнулся высохшими губами. — Хорошо.

Повелитель снова помедлил.

— Я прикажу развязать тебе ноги, но так, чтобы ты не смог убежать.

Он повернулся к свите и отдал приказ на неизвестном Нгару наречии.

Мальчики кинулись к Нгару. Его проворно подняли на ноги, ослабили путы и подтолкнули вперед. Нгар упал лицом в траву.

Дети расхохотались совсем не детским смехом.

Нгара снова поставили на ноги. Подталкивая в спину какими-то острыми палками, похожими на длинные кинжалы, его подвели к одному из костров. Здесь один из малышей — грязный до того, что казался темнокожим, — поднес ко рту Нгара кусок жаркого, надетый на обгоревший сук.

— Пить! — сказал Нгар.

Другой мальчик-раб налил из странной формы металлического кувшина чашку воды. Нгар сел. Чашку поднесли ему ко рту и Нгар с жадностью опорожнил ее.

— Еще.

Ему снова поднесли чашку. Но третью чашку один из вооруженных кинжалом мальчиков выбил у раба из рук.

— Достаточно!

Снова поднесли жаркое и Нгар с жадностью вцепился в него зубами. Это было восхитительное мясо, напоминавшее Нгару вкус молочных ягнят.

Потом Нгара подвели к трону, стоявшему на крыльце островерхого дома. Трон попал сюда неизвестным путем, ибо явно принадлежал взрослому и был изготовлен искусными взрослыми руками.

Маленький повелитель, сидевший на троне свесив ноги, выглядел нелепо и смешно. Тем не менее вокруг него стояли несколько малышей с опахалами в руках, а под рукой у него сидела девочка лет одиннадцати со светлыми волосами. Маленький повелитель гладил рукой ее волосы и она, закрыв глаза, издавала кошачьи звуки.

— Ну, полководец бессмертных, теперь я хочу, чтобы ты рассказал нам о своих подвигах. Мне нравятся интересные истории.

— Что ты знаешь о подвигах? — спросил Нгар.

— О, кое-что знаю. К нам приходят вести из вашего мира. Да вот недавно приходили данахцы — они искали своих пропавших детей.

Они думали, что дети сбежали к нам, в Маленькое Приозерье.

— Они нашли своих детей?

— Нет, — резко ответил повелитель. — Мои подданные никому не принадлежат, кроме меня. У них нет отцов и матерей. Они приходят сюда из разных мест. Например, я пришел из Приозерья.

Это было очень давно. Мне было здесь хорошо. Здесь хорошо всем детям, потому, что они делают то, чего им не позволяют взрослые. Они не хотят возвращаться в рабство к взрослым.

Произнеся эту длинную речь, повелитель притомился и поманил рукой раба. Раб подал ему вырезанный из горного хрусталя кубок, наполненный красноватой жидкостью. Повелитель отхлебнул и протянул Нгару:

— Хочешь попробовать?

— Нет… — Нгар покачал головой. — Но скажи мне… Ведь дети взрослеют. А у вас нет взрослых…

— Этот вопрос решен неокончательно. Здесь нет никого, старше пятнадцати лет. И не будет.

— Где же они?

— Они ушли, — поскучнев, сообщил повелитель. — Но я хотел послушать твои рассказы, а ты все время сам спрашиваешь меня.

— Что ты хочешь узнать?

— Разные интересные случаи из твоих походов… Кстати, куда это вы так торопились, что не заметили наших ловушек?

— Мы держим путь в Приозерье. За нами была погоня, — с трудом выговорил Нгар.

— В Приозерье? — удивленно воскликнул повелитель. — Неужели ты со своей горсткой воинов хотел завоевать Счастливый Край?

— Моя горстка воинов прошла много миль, моя горстка воинов многого стоит… — сказал Нгар. — Но завоевать Приозерье — задача тех, кто придет следом за нами.

— Аххумы придут в Приозерье? — повелитель откинулся на троне и рассмеялся. — Да знаешь ли ты, что дикарей из-за гор в Приозерье держат в железных клетках и показывают за деньги толпе? Я помню, однажды в горах изловили варвара — кажется, это был твой соплеменник, аххум. Его посадили в клетку и возили по улицам. Он грыз железные прутья! А потом смирился и его кормили с рук, как животное. Он гадил под себя и за горсть сладостей показывал желающим свой красный зад!..

— Замолчи! — воскликнул Нгар.

Но повелитель, подняв голову, хохотал и бил себя по колену ладонью. Нгар сжал зубы и прикрыл глаза.

— Ну хорошо… — повелитель вытер выступившие от смеха слезы.

— Теперь скажи, кто же за вами гнался?

Нгар помедлил.

— Враг. Алабарский Волк.

— Какое странное имя! Наверное, он хороший воин. Лучше тебя, да?

— Замолчи! — снова прохрипел Нгар.

Повелитель вскочил и пустил в ход плетку. Глаза Нгара залила кровь, но боли он не почувствовал.

— Я ничего больше не буду тебе рассказывать, пока не узнаю, что стало с моими людьми.

— Я скажу тебе, — ухмыльнулся повелитель, снова усаживаясь на трон и принимаясь теребить волосы юной прелестницы. — Они сидят в яме. Там, за оградой. Ночью придут те, кто живет на деревьях, и возьмут их.

— И что дальше?

— Их, наверное, съедят, — пожал плечами повелитель. — Мы подкармливаем дикарей, и дикари защищают нашу маленькую страну от нежелательных пришельцев.

Он еще говорил, когда Нгар бросился вперед, пытаясь зубами достать горло маленького повелителя.

Тот, однако, успел вскочить, Нгар промахнулся, упал на трон и разбил себе лицо.

Его схватили за ноги и оттащили.

— В яму его! — взвизгнул повелитель. — Нет, постойте! Сначала мы вырежем его внутренности и у него на глазах скормим собачкам!

Мир перевернулся. Нгара тащили куда-то, а он видел лишь темнеющее небо и первые звезды, загоравшиеся в вышине, и слышал крики и смех маленького народца, потешавшегося над поверженным полководцем бессмертных.

* * *

Его выволокли за высокую деревянную ограду, которая, видимо, ограничивала владения маленького повелителя. Здесь в землю были врыты какие-то столбы и к одному из них привязали Нгара.

Потом все ушли, закрылись ворота, и стало темно.

Через несколько минут послышалось низкое рычание. В полутьме к Нгару приближались какие-то существа — возможно, это были люди-звери, названные маленьким повелителем «собачками».

Нгар крикнул — приземистые тени шарахнулись в стороны. Но прошло еще несколько минут — и тени вновь осмелели. Нгар разглядел горевшие во тьме звериные глаза и похолодел. Он напрягся изо всех сил, пытаясь ослабить путы, но все было напрасно. Что-что, а связывать взрослых эти мальчишки научились.

Звериные голоса, в которых слышались жалобы, угроза, ожесточение, приближались, окружали привязанного к столбу Нгара, и даже его крики не помогали.

Казалось, еще немного — и звери вцепятся в него, и начнут, чавкая, пожирать его живую трепещущую плоть, — но тут что-то произошло. Тени шарахнулись в стороны, Нгар услышал дыхание позади и почувствовал, что путы ослабли. Наконец, он пошевелил руками. Поднял их, превозмогая невыносимую боль, и в слабом сиянии звезд увидел круглое мальчишечье лицо.

— Кто ты? — шепотом спросил Нгар.

— Я Амук, я родился в Огненных горах. Люди-звери похитили меня и моего брата из нашей деревни. Они привели нас сюда и обменяли на два бронзовых топора… Возьмите меня с собой! Я не хочу здесь оставаться!

— Хорошо. Дай мне оружие.

Нгар взял длинный острый клинок.

— Где яма, о которой говорил твой повелитель?

— Я провожу. Она совсем недалеко!

Они двинулись вдоль ограды, белевшей во тьме, и по дороге Амук шепотом рассказал Нгару, что ему вот-вот исполнится четырнадцать, но выглядит он взрослее, и его скоро должны убить.

— Ах, вот куда деваются те, кто взрослеют! — пробормотал Нгар.

— Их не просто убивают, господин! Их съедают!

Нгар вздрогнул.

— Да, съедают, и вытворяют с ними другие страшные вещи! Очень страшные вещи!..

Нгар зажал ему рот ладонью.

— Тише! Ты слышишь?

— Это там, в яме… — прошептал Амук.

Издали, с края леса, доносились яростные крики и звуки борьбы.

Нгар различил голос Шумаара и побежал вперед.

Сначала он увидел скопище лохматых приземистых теней, а потом, когда проложил себе дорогу, неистово орудуя кинжалом, оказался на краю ямы, в которую не заглядывали звезды.

— Вот ремни! — шепнул предусмотрительный Амук, подавая Нгару перерезанные путы.

— Шумаар! — крикнул Нгар. — Хватайся за ремни!

Яма была, к счастью, не очень глубокой, и через секунду Шумаар уже был наверху.

— Повелитель! — воскликнул Шумаар. — Там около тридцати воинов. На нас бросились эти дикие собаки, мы рвали их руками, но бой еще продолжается!..

— Амук! — позвал Нгар. — Ты можешь зажечь огонь?

— Могу, но это опасно…

Нгар сунул ему сухую ветку, отломанную от ближайшего дерева.

Пока Амук высекал огонь, Нгар и Шумаар вытягивали из ямы еще живых воинов.

Вспыхнул огонь. Амук сломал еще несколько веток и подал факел Нгару. Нгар прыгнул с факелом вниз. Визг и дьявольское рычание огласили окрестности. Но вскоре все было кончено. Раненых, окровавленных воинов подняли наверх.

— Где остальные воины?

— В других ямах, господин…

— А наши лошади?

— Их завели внутрь, за ограду…

Отправив Шумаара с Амуком и с частью воинов освобождать пленников, Нгар с остальными бросился к ограде, туда, откуда слышалось ржание лошадей.

* * *

Едва Нгар вскочил в седло и вооружился запасным мечом, хранившимся в притороченных к седлу кожаных ножнах, он почувствовал былую уверенность.

Маленькое Приозерье уже пробудилось от шума. От домика к домику, от костра к костру забегали дети, натягивая маленькие луки и посылая стрелы во всадников.

Нгар пустил коня в галоп, перемахивая через костры, ломая неумело сооруженные хижины. Он остановил коня перед домом маленького повелителя и плечом вынес дверь, не обращая внимания на вцепившихся в него сторожей.

Маленький повелитель сидел на огромном ложе, тараща глаза.

Юная наложница даже не успела выпустить из губ его маленькое мужское достоинство.

— Значит, вот чем мешали заниматься тебе взрослые? И за это ты скармливал их людоедам?..

Нгар взглянул на девочку:

— Брысь!

И когда она, скатившись вниз, заползла под кровать, Нгар одним движением снес голову маленького повелителя с плеч. Голова подскочила и вылетела в открытое окно.

Нгар выбежал из дома и прыгнул в седло. Суетившимся вокруг с криками и плачем детям он крикнул, привстав в стременах:

— Ждите меня здесь! На рассвете я вернусь за вами!

Он пришпорил коня. Конь перемахнул через ограду. Где-то там, во тьме, Шумаар боролся с полчищами людей-зверей.

* * *

К рассвету оставшиеся в живых бессмертные собрались перед большим костром внутри ограды.

Дети сгрудились поодаль у другого костра, и Амук шепотом сообщил Нгару, что многих не хватает.

— Нужно быть осторожным, — сказал Амук, косясь на своих бывших сограждан из-за широкой спины Шумаара, — они злые, особенно телохранители. Они еще могут навредить…

— Не бойся. Мы передохнем и на рассвете уедем отсюда, из вашей счастливой страны, — ответил Шумаар.

Однако отдохнуть им не удалось: послышался тревожный свист, а за ним — топот.

— Черные всадники! — вскричал часовой, дежуривший за оградой лагеря.

Нгар вскочил. Сил было слишком мало, и хотя бессмертные нашли спрятанные детьми оружие, луков и стрел было недостаточно, чтобы держать оборону.

— По коням! — скомандовал Нгар. — Эй вы, счастливые дети! Кто хочет — пусть остается. Черные всадники не обидят вас!

— Господин, господин! — раздался тонкий голосок. — Возьми меня с собой!

К лошади Нгара подбежала девочка, служившая маленькому повелителю забавой.

— Шумаар! — крикнул Нгар.

Гигант подхватил девочку с земли и посадил позади себя, велев держатся за пояс.

Через минуту лагерь опустел. Амук, ехавший с Нгаром, показывал дорогу на запад. Отряд быстро уходил неприметными тропами под черными сводами молчавшего леса.

Когда солнце встало над гребнем поросшей густым лесом горы, отряд был уже далеко. На одном из крутых витков тропы Нгар приостановился. Отсюда как на ладони была видна Страна детей — городьба, скопление хижин, островерхий домик, а дальше — ручьи и озера, тонувшие в тумане, и еще — большие отряды черных всадников. Их было не меньше двух сотен, и наверняка были и другие, скрытые лесом и туманом.

С перевала открылся вид на новую долину, за которой горы становились заметно ниже. Долина и подножия гор поросли редколесьем.

— Здесь нам не спрятаться от Эдарка, если он догонит нас, — сказал Нгар. — Амук, не знаешь ли ты какого-нибудь другого пути?

— Нет, господин. Эти холмы тянутся до самой Нерайны. А за Нерайной начинаются Огненные горы, моя родина.

* * *

Отряд без происшествий спустился в долину. У медлительной речушки сделали привал, и после короткого отдыха вновь выехали на запад.

Нгар выбирал самые неприметные тропки, иногда сворачивал с них, и они ехали, путая следы, по редколесью.

К концу дня они достигли следующего перевала. Теперь перед ними была всхолмленная равнина, постепенно повышавшаяся к северу. Далеко-далеко на юге блестела полоска моря.

Здесь всадникам Эдарка было легче нагнать Нгара и предводитель бессмертных решил взять севернее, где лес был гуще.

И еще один день прошел. Ночь застала их в глухой лощине, заросшей кустарником и гигантским папоротником. По дну лощины струился ручеек.

Стреножив лошадей, воины повалились спать, выставив охранение.

И именно этой ночью передовой отряд Эдарка на свежих конях рыская по плоскогорью, наткнулся на лощину.

Короткая схватка завершилась довольно удачно для аххумов: они успели уйти от погони, потеряв лишь несколько человек.

Но кони уже не могли выдерживать бешеной скачки и, едва крики намутцев затихли вдали, отряд перешел на шаг.

Они медленно двигались по каменистому предгорью, пересекая холодные быстрые ручьи, стараясь держаться в тени скал от умопомрачительного сияния полной луны.

Перед самым рассветом снова сделали привал. Шумаар, выехавший на разведку, приложив ухо к камням, услышал дробный перестук копыт.

— Они преследуют нас, повелитель. Милях в трех — не больше.

Сколько их — я не смог определить.

Нгар огляделся. Перед ними вздымались каменистые кручи, на которые не могли подняться лошади.

— Пусть десять воинов и дети отведут лошадей дальше, за тот выступ скалы. Остальные — со мной. Устроим засаду.

Несколько десятков бессмертных, озаренные неистовым лунным сиянием, стали подниматься вверх, на скалистый уступ. Едва они залегли, как послышался топот копыт, и через несколько минут из тени на свет выехали первые черные всадники.

Нгар подождал, когда побольше намутцев соберется под уступом, а потом подал команду.

Засвистели-запели стрелы и тучей рухнули вниз. Нгар с удовлетворением вслушался в ржание лошадей и испуганные вопли намутцев.

Бессмертные быстро спустились вниз. Намутцев погибло немного, большая часть, по-видимому, отступила, опасаясь новой засады.

Зато воинам удалось поймать нескольких оставшихся без хозяев лошадей и собрать кое-какое оружие: колчаны со стрелами и кривые намутские сабли.

И снова был путь под луной, по серебристым камням. Потом откуда-то повеяло прохладой, еще пол-мили пути — и отряд остановился на круче, под которой, разрезанная лунной струной, темнела водная гладь великой реки Нерайны.

* * *

На рассвете отряд нашел спуск и выбрался на берег. Медленно катилась мимо вода, шумели, набегая на галечник, волны, а другого берега, как ни вглядывался зоркий Шумаар, не было видно.

— Нужны лодки и плоты, — сказал Нгар в раздумье. — Но где их взять в этой безлюдной местности?

— Я знаю! — раздался звонкий голос.

Юная наложница маленького повелителя вышла вперед, теребя край своего полотняного платья, кусками оборванного по подолу.

— Как тебя зовут, девочка? — спросил Нгар. Он словно впервые увидел ее — кукольное лицо и детскую набухшую грудь, и не по-детски длинные худые ноги.

— Я Эйга. Я родилась здесь, на берегу Нерайны. Наш поселок стоял на самом берегу, и мой отец ловил рыбу, а дедушка перевозил на огромной лодке людей на тот берег. Он перевозил лошадей, и овец, и верблюдов. И еще большущих быков. За перевоз он брал деньги и был самым богатым в поселке.

— Где же ваш поселок?

Девочка посмотрела влево и вправо и пожала плечами.

— Я была маленькой. Я не помню…

— Там были горы? Такие, как эти?

— Нет. Берег был высоким, но к воде вели широкие лестницы…

Нгар взглянул на Шумаара.

— Как ты думаешь, где безопаснее в этих местах держать перевоз?

— Я думаю, ближе к морю, повелитель, — прогудел Шумаар.

Нгар кивнул и тронул поводья, поворачивая на юг.

* * *

Эйга не обманула: действительно, через несколько миль пути, когда скалы остались позади, отряд вышел к небольшому поселку.

Только поселок этот был пуст. Обгоревшие остовы домов стояли на высоком берегу, и деревянная лестница, которая вела к воде, тоже наполовину сгорела и обрушилась.

Неважно, какие враги сожгли мирный поселок: был ли это набег диких племен с Территорий, или, может быть, один из отрядов Алабарского Волка. Главное, что внизу, в воде, виднелись полузатопленные плоскодонные лодки.

Бессмертные спустились вниз, лодки вытащили на берег.

Две-три из них, днища которых были просто пробиты, можно было починить, и воины принялись за дело.

Через час лодки были готовы. Большая часть отряда поместилась в двух плоскодонках, остальные вместе с лошадьми погрузились на два сколоченных из негодных лодок и остатков обгоревшей лестницы плота. И когда на высоком берегу показались намутцы, бессмертные были уже вне досягаемости намутских луков.

Река постепенно сносила плоты вниз по течению, гребцы на лодках следовали за ними.

Над темными волнами мирно кружились чайки, противоположный берег приближался, и в прибрежных зарослях не видно было никакой опасности. Вдали поднимались пологие предгорья Огненных гор.

 

ДАГГАР ОТРЕЧЕННЫЙ

Последний мост, отделявший бессмертных от Ну-Ана — старое каменное сооружение, оставшееся от Древних Царств, — был свободен.

Дорога отвернула от моря и теперь впереди можно было различить квадратные поля нуаннийцев с каналами и пальмовыми рощицами.

Выдохшиеся, перешедшие с судорожного бега на шаг бессмертные достигли моста, и Даггар, оставив колонну, вгляделся в тучу пыли, поднятую отрядом: он еще ждал внезапной атаки намутцев.

Но атаки не было. Амгу сделал свое дело, и вражеская конница не смогла догнать бессмертных.

Там, за мостом, стоял сторожевой отряд аххумов, и полусотник, командир отряда, подскакал к Даггару на буланом коне.

Он спешился и замер с поднятой рукой.

— Полусотник Хунаар. Командир отряда пограничной стражи из тысячи Агмара.

— Дай мне коня, Хунаар, — устало сказал Даггар. — И скажи, где мои бессмертные смогут отдохнуть. Они не отдыхали несколько суток.

— В нашем лагере вы сможете отдохнуть. Придется поставить полсотни новых шатров. Разреши мне отдать приказания. Коня я пришлю тебе.

Даггар кивнул.

Запыленные воины брели мимо них. Лица их ожили и скорое окончание страшной дороги вдохнуло новые силы.

Вскоре прибыл воин с оседланной лошадью. Даггар с трудом влез в седло и поскакал через мост к голове отряда.

* * *

Пока темнокожий раб растирал и умащал уставшее тело Даггара, тысячник неторопливо рассказывал Хунаару о гибели войска Нгара. Даггар ничего не утаивал, и лишь собственное предательство представил в другом свете: войско раскололось, Нгар с горсткой безумцев отправились дальше на запад, а Даггар и геройски погибший Агар попытались спасти остатки бессмертных.

Мазь, которую раб втирал в спину и плечи полководца, не только прогоняла усталость, но и действовала успокаивающе. Рассказав о подвиге Амгу, Даггар движением руки отогнал раба.

— Прости, Хунаар. Уже поздно и я хочу отдохнуть. Завтра на рассвете я поскачу в Нуанну. Прикажи разбудить меня до восхода солнца.

Хунаар кивнул и вышел из шатра.

* * *

На рассвете несколько всадников въехали в лагерь, коротко переговорили с часовым и остановились перед шатром Хунаара.

Разговор с Хунааром тоже был короток. Полусотник, едва успев одеться, в сопровождении всадников подошел к шатру Даггара.

— Вставай, тысячник! Солнце встает, пора! — громко сказал Хунаар в полутьму шатра.

Всадники спешились.

— Войди, — кратко приказал один из них Хунаару. Тот безмолвно повиновался.

Через минуту он появился, кивнул, и отошел в сторону.

Едва Даггар появился, как двое крепко схватили его за руки.

— Я посланник Тмаггар. Я привез тебе, тысячник, приказ великого царя Аххага.

Даггар тупо взглянул на золотой герб, украшавший грудь говорившего, перевел взгляд на его лицо.

— Тмаггар? Я не знаю тебя.

— Неважно. Приказ царя царей Аххага Великого предписывает немедленно доставить тебя в Нуанну для отчета и для принятия решения о твоей дальнейшей судьбе.

— Суд тысячников? — спросил Даггар.

— Суд тысячников, может быть, и ожидает тебя, но мне велено лишь доставить тебя в царский дворец.

— Велено самим Аххагом?

— Нет. Тысячником Мааном.

— Я не знаю Маана!

— Тысячник Маан назначен командующим дворцовой стражей и временно исполняет обязанности военного коменданта столицы, — терпеливо пояснил Тмаггар. — Так ты готов повиноваться приказу?

Даггар опустил голову.

Державшие его отступили, но Даггар был обезоружен. Даже кинжал был отобран у него вместе с шитым золотом кожаным поясом командира.

Склонив голову, тысячник молча взобрался в седло подведенного к нему коня. По еще спящему лагерю кавалькада двинулась к воротам. Перед самым постом Даггар приостановил коня и повернулся к ехавшему рядом Тмаггару.

— Ответь, посланник, честно: что происходит в Нуанне?

Тмаггар молчал.

— Где прежний комендант? Кто управляет гарнизоном?

Тмаггар молчал.

— Значит, и там — измена, — проговорил Даггар тихо.

— Ты оскорбляешь посланника! — Тмаггар привстал в стременах.

— Нет, Тмаггар. Я просто хочу знать, что происходит.

— Ты обо всем узнаешь в свое время. Соблюдай воинскую дисциплину, тысячник! Ты знаешь мои права!

— Да, знаю. Ты можешь связать меня, можешь даже убить — никакие неприятности не грозят царскому гонцу. Но те, которых я вел от самого Суэ самым страшным маршем за все годы войны — они еще здесь, Тмаггар. — Голос Даггара вдруг повеселел. — Смотри!

Из шатров выбегали бессмертные, их было гораздо больше, чем пограничной стражи и лагерного гарнизона.

Они указывали на кавалькаду и голоса их становились угрожающими.

Тмаггар изменился в лице. Он снова привстал и громко приказал:

— Вперед!

Кавалькада рванулась к воротам, один из сопровождавших посланника воинов хлестнул плетью коня Даггара. Конь присел и с места взял в галоп — Даггар едва удержался в седле.

— Вперед! Вперед!

Крик Тмаггара растворился в свисте ветра, но Даггар справился с конем и развернул его назад.

— Остановись, тысячник! — прокричал посланник. — Ты нарушаешь приказ самого царя!

— Нет, не царя, а Маана, имя которого неизвестно ни одному боевому командиру!

Даггар поскакал назад к лагерю, из ворот которого уже выносились бессмертные на неоседланных в спешке конях.

Тмаггар поднял руку. Один из всадников молча поднял лук и выпустил стрелу в спину Даггару.

Тысячник упал лицом на шею коню, но удержался в седле. Еще минута — и его окружили бессмертные.

— Вперед! — прохрипел Тмаггар с потемневшим лицом. Всадники пришпорили коней и понеслись по дороге в Нуанну.

Закатывая глаза, изнемогающий от потери крови Даггар прохрипел:

— Догнать… Посланник не должен вернуться…

* * *

…Даггар снова вернулся. Тошнотворная бездна выпустила его, и, открыв глаза, он увидел перед собой горящий светильник.

Какие-то люди двигались вокруг — беззвучно, как во сне, и лица их были скрыты темными сетчатыми покрывалами.

Потом он почувствовал острую боль в спине и снова впал в забытье.

* * *

Когда он опять открыл глаза, светильник горел по-прежнему.

Он повернул голову и увидел двух сотников из своей тысячи.

— Где я? Что со мной? — спросил он едва повиновавшимся ему языком.

— Ты жив, повелитель! Бессмертные с тобой, — ответил сотник Ахханар. — Мы там же, где и были — в лагере пограничной стражи Хунаара. Лагерь охраняется бессмертными, никто не выйдет и не войдет в него без нашего приказа.

Двое с закрытыми лицами приблизились к ложу Даггара.

— Это друзья, — успокоительно продолжал Ахханар. — Они прибыли из Нуанны по приказу Крисса, — так они говорят. Они — великие лекари, повелитель. Если бы не их искусство, ты бы умер уже.

— Крисса? Крисс — предатель… А впрочем… — И тут Даггар вспомнил и попытался оторвать голову от жесткого войлочного подголовника. — Где Тмаггар?

— Тмаггар — цепная собака Маана и тех, кто предал Аххага Великого и стал служить мерзостным богам Нуанны. Собака подохла собачьей смертью. Не беспокойся, повелитель: никто из них не вернется к Маану.

— Вы догнали их и убили? Это было вчера?

— Нет. Это было почти десять дней назад… Но молчи, повелитель: ты еще слаб и должен выполнять все указания посланцев Крисса.

Кто-то приподнял голову Даггара и он ощутил на губах терпкий горячий напиток.

Едва он сделал несколько глотков, как глаза его закрылись сами собой и Даггар погрузился в сон.

* * *

Прошло время, и наконец однажды Даггар очнулся свежим и почти здоровым. Солнце бросало яркий свет в приоткрытый полог шатра.

Перед тысячником, по-нуаннийски скрестив ноги, сидели двое юношей в темных плащах — это и были лекари, исцелившие смертельную рану Даггара. Чем-то они неуловимо напоминали того несчастного гонца, которого Нгар пытал в Суэ.

— Даггар, — негромко говорил один из них. — На тебя возложена великая миссия. Мы все расскажем тебе, но при одном условии — на время ты должен отречься от своего имени.

— Аххум не может отречься от имени! — повысил голос Даггар. — Ты чужеземец и не понимаешь, чего требуешь от меня!

— Я чужеземец, но хорошо понимаю, что означает для аххума, полководца к тому же, его имя. Он может лишиться бессмертия и будет навеки проклят богами. И после смерти душа его не взойдет по лестнице Аххумана, а будет спускаться в бездну Амхуна, — долго-долго, бесконечные века… Но речь о другом, тысячник. Ты назовешься другим именем. Для богов же ты останешься Даггаром. Но Даггаром — Отреченным.

— Никто не может лишить меня имени, — упрямо повторил Даггар.

— Даже если от этого зависит спасение всего аххумского мира?

Великого царя Аххага? Войска? Империи?

Даггар привстал на ложе и пристальнее вгляделся в лица своих собеседников.

— Кто послал вас ко мне?

— Тот, кто имеет права дать тебе новое имя — Отреченный, а потом вновь вернуть прежнее. Тот, кто поможет тебе искупить все грехи, которые сейчас еще чернят твою душу.

— Кто же это? Кто?

— Сначала согласись, что выполнишь все, что тебе скажут.

Клянемся именами всех богов на свете — мы не обманем тебя.

Тот, кто послал нас, знает, что делает.

— Крисс? Нет, он, как и любой другой чужеземец, не имеет права менять мое имя. Это может сделать лишь аххум, старший меня по званию, тот, у кого больше заслуг и выше происхождение.

— Это не Крисс.

— Темник Ассим?

— Выше темника Ассима, Даггар… Ты единственный, кто сейчас находится недалеко от Нуанны и может остановить уже начавшийся распад империи аххумов…

— Скажите мне его имя — и я соглашусь на все. Покажите мне письменный приказ с его печатью. Нет, я хочу увидеть его самого!

— Ты увидишь его.

И лекарь, нагнувшись к самому изголовью, шепнул в ухо Даггара всего одно слово.

 

НГАР БЕСПРИЮТНЫЙ

Горстка бессмертных высадилась на западный берег Нерайны, когда солнце уже закатилось. Берег был низким, но впереди высился береговой уступ, поросший кустарником.

Из плавня, вынесенного на берег речной волной, соорудили подобие шалашей и запалили костер.

Отряд Эдарка должен был находиться далеко-далеко на север, на противоположном берегу. Нгар чувствовал себя в безопасности, однако велел Шумаару выставить часовых наверху.

Ночь прошла спокойно.

Когда рассвело, отряд двинулся вдоль берегового уступа, пока не обнаружилась зигзагообразная тропа, ведущая наверх.

Ничто, кроме плеска речных волн да щебета птиц, не нарушало тишину.

Бессмертные поднялись на уступ и углубились в заросли кустарника, постепенно переходившего в светлый вечнозеленый лес.

А далеко впереди, над лесом, таяли в дымке массивные отроги Огненных гор.

* * *

Дальнейшие злоключения остатков отряда бессмертных под предводительством Нгара изложены Криссом из дома Иссов не в виде хроники, а в виде копии протокола допроса, который вел специально созданный Тайный военный совет. Крисс, труды которого легли в основу этого повествования, воспользовался одним из протоколов (их было несколько) допроса Советом бывшего сотника Шумаара. Шумаар явился в Нуанну спустя некоторое время после кончины Аххага Великого, был арестован и в течение нескольких суток давал показания. Несколько придворных писцов протоколировали допрос. Неизвестно, был ли Крисс в составе Тайного совета, или же присутствовал на нем в качестве доверенного лица царицы Домеллы, или же, наконец, воспользовался готовыми протоколами уже после того, как Шумаар был оправдан и отправлен в войска на Север, где и погиб в стычке с одной из орд «медных котлов», прорвавшейся на Равнину Дождей с северо-запада, через южные перевалы Туманных гор.

Вопросы членов Совета в протоколе не персонифицируются. Крисс не приводит начало допроса, где идет речь о событиях, уже известных читателю, а начинает с того момента, когда отряд Нгара высадился на западном берегу Нерайны.

И последнее. Придворные писцы пользовались особым видом письма — арлийской скорописью, которой владел лишь очень узкий круг образованных людей. Скоропись не отражала живые обороты речи, поэтому нижеприведенный текст содержит множество канцеляризмов и отличается сухостью, хотя Крисс, по-видимому, при расшифровке протоколов вносил в них правку.

* * *

— Сколько человек насчитывал отряд, когда вы высадились на берег?

— Сорок два человека.

— Были ли среди них офицеры?

— Сотник Мхаар, полусотник Унар и два десятника.

— Бессмертные?

— Тридцать четыре бессмертных, двое из них были тяжело ранены и умерли через некоторое время.

— Кто были эти два человека, которых ты не назвал?

— Девочка Эйга из прибрежного поселка и мальчик Амук из племени авров, с Огненных гор.

— Сколько у вас было лошадей?

— Сначала больше сорока, но уже на второй день пути лошади стали падать одна за одной. Мы решили, что они поражены какойто неизвестной нам болезнью. А может быть, их кусали ядовитые насекомые, водившиеся в предгорьях. Однако вскоре выяснилось, что лошади были отравлены: девочка Эйга во время ночлегов давала им дурную траву. Она была застигнута на месте преступления во время третьей или четвертой ночевки.

— Что было дальше?

— Нгар допросил ее. Эйга говорила, что всего лишь играла с лошадьми, что у нее и в мыслях не было, что трава, которую она давала лошадям, ядовита. Нгар не поверил ей и велел напоить отваром этой самой травы.

— И дальше?

— Эйга умерла.

— Что это была за трава?

— Трава, которая растет на западе, я не встречал ее здесь, на Равнине Дождей. Мальчик Амук называл ее «священной», и говорил, что в его племени отваром этой травы поили больных лихорадкой.

— Что было дальше?

— Мы подошли к предгорьям. Пали последние лошади. По горным тропам мы стали подниматься к перевалам.

— И вы еще не догадались, кто был истинным виновником гибели лошадей?

— Нет. Нгар думал, что ошибся, и лошади действительно гибнут от укусов крылатых тварей… Мы поднимались все выше. Еще несколько человек умерли, один сорвался в пропасть, другие, как я думаю, просто не вынесли тягот пути. Нам приходилось все время быть начеку, так как в горах жили дикие племена, которых Амук называл «люди-звери».

— Они нападали на вас?

— Только однажды. Это было ночью, когда по оплошности караульных погасли костры.

— Люди-звери питаются человечиной?

— Да, так говорил Амук — я уже рассказывал об этом.

— Дальше.

— Потом мы достигли одного из перевалов. Но за ним поднимались совершенно неприступные скалистые пики. Они были красноватого цвета, наверное, потому эти горы и назвали Огненными.

— Не только поэтому, Шумаар. Огненные горы отделяют Приозерье — страну наррийцев — от Равнины. И там, в Огненных горах, наррийцы обычно встречали завоевателей, шедших в Приозерье.

Разве ты не слышал о «стреляющих молнией»?

— Слышал, господин. Но не знал, что наррийцы умеют стрелять молнией.

— Хорошо. Продолжай.

— Мы спустились в ущелье, повернули на север, нашли новую тропу и снова стали подниматься на хребет. Это заняло несколько дней. У нас не было еды, и вокруг не видно было никакой дичи. В тех местах нет деревьев, нет даже травы. Мы выкапывали какие-то корешки, собирали яйца горных птиц. Но путь был так труден, что до перевала мы не дошли.

— И что же случилось тогда?

— Мы решили двинуться в обход хребта. Амук говорил, что где-то недалеко, на севере, проживает его народ — авры. Они смогли бы помочь нам.

— Сколько человек оставалось в отряде?

— Вряд ли больше двух десятков.

— Разве вы не соблюдали правил воинской службы?

— К тому времени уже нет. Люди слишком устали, и даже Нгар не пытался требовать от них соблюдения дисциплины.

— Хорошо. Мы еще вернемся к этому моменту. Скажи, почему ты не исполнил приказа и не остался со своим полководцем до конца?

— Я исполнил приказ. Нгар велел мне возвращаться в Нуанну и рассказать обо всем, что я видел.

— К тому моменту вас оставалось только двое? Как это случилось?

— Они ушли. Все, кто еще мог ходить — ушли, господин. Однажды я и темник Нгар проснулись у погасшего костра, в одиночестве, среди голых скал. Над нами парили стервятники, у нас не было ни пищи, ни воды. И тогда, в конце дня, Нгар приказал мне возвращаться.

— Ты можешь приблизительно указать место, где это случилось?

Вот карта.

— Нет, господин. Я не обучен обращению с картами.

— Хорошо. Сколько хребтов вы преодолели?

— Два. А может быть, и три. Я не помню. Я тоже устал.

— А Нгар?

— Нгар устал еще раньше.

— Ты помогал ему идти?

— Да. Я нес его на спине последние несколько дней пути. Потом мы остались одни. Я поднялся на ближайший утес. Это было трудно. Не хватало воздуха. И с утеса я увидел озеро.

— Озеро Нарро?

— Не знаю. Я только увидел далеко-далеко, внизу, в дымке, много воды.

— А может быть, это был Великий Западный Океан?

— Я не знаю. Нгар Непобедимый сказал, что это озеро. И что идти дальше не нужно.

— И ты оставил его?

— Да. Он приказал.

— Он мог идти?

— Не знаю. Я положил его на камни, там, где не было льда. Он приказал мне идти, и я пошел.

— Что он еще сказал?

— Он сказал: Амра, я вернулся к тебе. Так. Но я не понял его.

— Амра? Это имя он говорил тебе раньше?

— Нет. Никогда.

— Сколько дней ты шел до Нерайны?

— Кажется, три недели. Или больше. Я не помню. В пути я заболел. Меня подобрали люди, одетые в звериные шкуры. Они накормили меня и указали дорогу. Я отдохнул и пошел дальше.

Потом стало легче. Я шел под гору. Ел траву и ягоды. Спал на камнях или на деревьях.

— У тебя было оружие?

— Только кинжал.

— А у Нгара?

— У него был кинжал, и еще я оставил ему данахский самострел и три железных стрелы.

— Хорошо. А что стало с этим мальчиком, Амуком?

— Я убил его.

— За что?

— За то, что он оказался лазутчиком проклятого Эдарка…

— Амук сам сказал тебе об этом?

— Нет. Но я видел, как однажды ночью он встречался с человеком в черном плаще. Амук дождался, пока уснет караульный воин, и пошел в лес. Это было в узкой долине, за первым перевалом, когда мы ушли далеко на север. В лесу его ждал черный намутский воин. Когда Амук возвращался, я зарезал его.

— Ты не говорил с ним?

— Говорил. Приставив к его горлу кинжал, я сказал, что лишь он один в нашем отряде знал о свойствах ядовитой травы. Я сказал, что именно он отравил наших лошадей.

— Что он ответил?

— Ничего. Я убил его и вернулся, чтобы проследить за намутцем.

— Ты убил его?

— Я проследил за ним. Он оставил коня на опушке леса. Вскочил в седло и умчался. Больше я не видел его.

— А видели ли вы других намутцев во время похода по Огненным горам?

— Нет.

— Тогда почему же ты говоришь об Эдарке? Разве мало в Намуте воинов, носящих черные плащи?

— Не знаю, господин. Но намутцы гнались за нами от самого Суэ, и я подумал…

* * *

Здесь отрывок из протокола, приведенный Криссом, обрывается.

То, что случилось с Нгаром в действительности, не знает никто.

Решением высшего военного совета Нгар был лишен званий и имени, и отныне народ аххумов должен был забыть о нем. О нем и о трех тысячах бессмертных, навсегда отступивших в бессмертие.

На этом заканчивается описание странствия первого — странствия полководца бессмертных Нгара Непобедимого, потерявшего имя и Родину.

 

СИДЯЩИЕ У РВА

Те, кто сидели на краю света и тьмы, не оборачивались. Они и без того знали, что случилось, и что случится еще. Они ждали, и впереди у них была вечность.

Темные спины истуканов заслоняли свет, поднимавшийся из рва.

Этот свет не был благом; это был эпицентр тьмы, пульсирующая черная дыра, та точка, в которой сходится и к которой неосознанно стремится все сущее.

Они знали, что где-то за их спинами, в великой северной степи, родился вождь, проникший в тайну мироздания. Теперь он будет их рабом, их рукой, которая сметет ненавистный им мир в пылающую бездну, в ров, в котором нет места несправедливости или малейшему нарушению гармонии. Огонь переплавит пространство и время в чистый, как слеза, кристалл. И, может быть, этот кристалл и станет краеугольным камнем нового мира.

 

ТУМАННЫЕ ГОРЫ

Аххуман поднял голову: Намухха приближался. Уже слышны были его грузные шаги, сопровождаемые горными обвалами; уже в просветах туч показалась голова: темное лицо с горящими глазами.

— Ты здесь, брат? — спросил Намухха и тяжело присел на корточки, опираясь рукой на горный склон. Ладонь его скользнула по языку ледника; с шипеньем поднялось облако пара.

Аххуман кивнул.

— Я жду тебя, — подтвердил он. — Жду, потому, что хочу попросить об одолжении. Дать мне еще немного времени.

Намухха расплылся в широкой улыбке.

— Каждый раз, — с притворным вздохом сказал он, — каждый раз, когда приходит время перемен, ты просишь меня об одном и том же. Хотя у тебя было достаточно времени и помощников, — все-таки ты не успеваешь…

Аххуман молчал. Намухха взглянул на восточное побережье, обвел медленным взглядом города, дороги, мосты, — и корабли в море, и бесчисленные живые пылинки, копошащиеся тут и там.

— Ты хорошо поработал, — сказал он с неопределенной улыбкой. — Вон тот город, например… В который уже раз ты отстраиваешь его?..

— Люди хотят жить, — сказал Аххуман.

— Это правда, — кивнул Намухха. — Но они хотят и разрушать.

Эти армии… Ведь это ты их создал. Ты дал людям смертоносные машины, научил их плавить и ковать железо, — и они тотчас же принялись делать мечи. А до этого — вспомни — точно так же они поступали с бронзой. И с медью. И даже с камнем… Прости, брат. Но время твое истекло. Я и так задержался на западе.

— Подожди, — сказал Аххуман. — Взгляни вон туда.

Он указал на север, где в дымке терялась извилистая серебряная нить великой реки Тобарры.

— Ты чувствуешь запах?

— Конечно, — ответил Намухха. — Пахнет пожарами. А что там?..

— Родной для тебя запах… Здесь, на востоке, еще не знают, чем грозит север. А я не успел подготовить их…

— Предоставь это мне, — сказал Намухха насмешливо. — Время строить прошло. Тебя ждут на западе — о, там хватит дел не на одно поколение смертных!..

— Брат, — Аххуман повернулся к Намуххе и посмотрел ему прямо в глаза. — Наш корабль един. Те, кто идут с севера, не пощадят ни строителей, ни воинов. Они чужие и для тебя, и для меня.

Намухха долго вглядывался в расползающийся туман. Кивнул:

— Хорошо, брат. Я посижу здесь. Но недолго. Ты ведь понимаешь, что я не могу вернуться обратно. И времени у тебя очень немного…

* * *

Два бога не смотрели на юг. Но если бы даже и посмотрели — они не смогли бы понять, что темные облака, закрывающие небосвод над Южным морем, — это отражение гигантских спин равнодушно сидящих у рва.

 

ЙЕССАУА

Тридцать больших галер и два десятка мелких вспомогательный судов через несколько дней плавания вдоль побережья Равнины Дождей, а потом вдоль берегов прекрасного острова Айд, вошли в обширную гавань Йессауа.

Вокруг гавани громоздились изумрудные горы и сам город с его сбегающими вниз как ручейки улицами был рассыпан по склонам.

Это был достаточно большой и богатый город, город-купец, стоявших на пересечении морских путей вдоль южного берега Равнины и с юга — от многочисленных островов Архипелага.

Флагманский корабль подошел к причалу. Это был прекрасный двухсотвесельный корабль, с двумя косыми латинскими парусами, с фигурой повелителя вод Амма на носу; острый жезл Амма был направлен вперед и слегка вверх и обит листовым железом.

Корабль был построен на верфи Аммахаго всего два года назад, и белая краска еще светилась на его бортах. Как и положено такому крупному и прекрасному кораблю, он носил имя священной для моряков морской птицы — альбатроса.

В окружении тысячников и ординарцев, в военных алабарских доспехах, под черно-белым аххумским стягом, Гарран сошел на берег. В отдалении уже стояли несколько айдийцев в пышных шелковых одеяниях, в широких круглых шляпах, украшенных безделушками в виде драконов. Это были члены Совета Ста, управлявшего Айдом.

Гарран приблизился и айдийцы церемонно поклонились, мелодично зазвенев дракончиками на шляпах.

На наречии Равнины, звучавшем очень смешно, поскольку айдийцы не выговаривают некоторых звуков, они объяснили, что приветствуют высоких гостей из Аххума, о котором много наслышаны. Они просили всех прибывших на кораблях воинов сойти на берег и проследовать в приготовленные для них покои — очень хорошие, просторные, удобные покои при дворце Совета. В этих покоях часто останавливаются чужеземцы, и ни один из гостей Йессауа еще не остался неудовлетворенным.

Гарран ответил, что в его планы не входит длительный отдых на Айде. Более того, он обязан вручить Совету Ста документ, подписанный самим Великим царем Аххагом. Документ этот настолько важен, что Гарран, флотоводец, советник и приближенный царя, просит немедленно созвать Совет, чтобы айдийские правители могли ознакомиться с ним.

После многочисленных поклонов, сопровождавшихся перезвоном дракончиков, айдийцы удалились. На причале осталась лишь группа легковооруженных воинов-айдийцев в парадном одеянии, без доспехов. Они выстроились вдоль причала и застыли, как статуи.

Гарран хмыкнул, пожал плечами, и вернулся на корабль.

По его команде воины на всех кораблях флотилии, занявшей большую часть причалов, приготовились к бою. Устрашающе зазвенели мечи, засверкали наконечники длинных копий.

Народ, глазевший на корабли с набережной, пришел в волнение.

— Я слышал, повелитель, что жители Архипелага неплохо пользуются мечами, но почти не умеют стрелять из луков, — сказал Гаррану тысячник Атмар.

Гарран сидел на палубе на высоком кресле и с любопытством наблюдал за набережной и городом, который был виден как на ладони.

— Что же ты предлагаешь? — спокойно спросил он. — Вынести луки и дать залп по этим несчастным зевакам?.. Нет, Атмар, мы еще успеем показать островитянам крепость наших луков. Давай пока понаблюдаем, что делается вон там, на горе… Видишь?

Он указал на высокий зеленый холм довольно далеко от берега.

На холме стоял странный дворец, напоминавший скопище разнообразных башенок с круглыми, похожими на айдийские шляпы, крышами.

Ко дворцу бежали люди. Их было немало, и можно было подумать, что Совет Ста внезапно превратился в Совет Пятисот.

Впрочем, Гарран не знал, что в особых случаях созывался Совет Тысячи, решавший наиболее важные, как правило, военные вопросы.

Спустя некоторое время довольно многочисленная процессия вышла из дворца и направилась к гавани.

Звон бубенчиков-драконов послышался в отдалении, и вот на набережной появились те же айдийцы в окружении многочисленных приближенных, одетых с подобающей пышностью.

Они остановились перед причалом и многочисленными поклонами дали знать, что хотят продолжить разговор.

— Сотню воинов на берег. Они пойдут со мной. Атмар, Бархар, Маттах также пойдут со мной. Эхнар — ты остаешься и будь наготове. Если от нас не будет известий, то ровно через две корабельных стражи выступай со всеми силами. И поступай с айдийцами как с врагами Аххума.

Гарран водрузил на голову боевой шлем и сошел на берег.

* * *

В длинном зале, скудно освещенном через узкие потолочные оконца, заседал Совет Тысячи. Впрочем, заседал только Совет ста, для которых были установлены длинные бамбуковые скамьи, — остальные собравшиеся стояли.

Гарран, трое его полководцев, переводчик и несколько личных телохранителей прошли сквозь плотную толпу айдийцев к дальней стене зала, украшенной изображениями крылатого солнца. Здесь, на возвышении, его ожидал седобородый айдиец в белом одеянии из шелка, подпоясанный златотканной лентой.

— Приветствую вас, послы великого царя Аххага, — с поклоном сказал седобородый на певучем языке Айда. — Я, старейшина совета лоцманов, хранитель печати Совета и главный казначей Айда До Баро Ноэ приветствую вас от имени Совета, гильдии лоцманов и гильдии купцов, а также от имени всех айдийцев.

Надеюсь, плавание ваше совершалось благополучно, и царь царей Аххаг Великий находится в добром здравии…

Гарран поклонился в ответ и повернулся к залу. Взгляду его предстало бесчисленное множество бритых голов застывших в полупоклоне айдийцев. Гарран хмыкнул и сказал:

— Царь царей Аххаг здоров. Он прислал меня, своего верного слугу, начальника флота Гаррана, чтобы предложить Айду свое покровительство.

Переводчик перевел, но ответа не последовало.

— Царь Царей Аххаг желает, чтобы остров Айд и прилегающие к нему острова признали свою зависимость от империи аххумов.

И снова молчание в ответ.

Гарран пожал широкими плечами и повернулся к главному лоцману.

— Вот текст договора, который великий царь желал бы заключить с Советом Ста по доброй воле и при взаимном согласии.

Гарран кивнул переводчику, развернувшему свиток. Переводчик начал читать медленно и внятно.

Когда чтение закончилось и ответа вновь не последовало, Гарран уточнил:

— Договор составлен на двух языках и в двух экземплярах. Один из свитков останется на Айде, другой я доставлю своему господину, повелителю аххумов Аххагу Великому.

Он прямо взглянул на старейшину и тот, полуприкрыв глаза вежливо ответил:

— Совет Ста, которому айдийцы доверили вести дела всего острова, который отвечает не только за здоровье айдийцев, но и за сохранность их имущества, за безопасность гаваней и торговых путей, не может совершить ничего, что не пошло бы на пользу Айду. Совет Ста просит время, чтобы обдумать то, что вы нам сообщили, великий мореход Гарран.

У него получилось «*Гхарьянг», что на языке аххумов звучало, как непристойность, и лицо флотоводца потемнело.

— Вам понятен текст договора? — отрывисто спросил он.

— Понятен, — поклонился До Баро Ноэ.

— Сколько времени нужно, чтобы вы успели обсудить его и принять решение?

— Я думаю, если у нас не возникнет разногласий, то на следующее утро…

— Нет, — прервал старика Гарран. — Сегодня до захода солнца вы сообщите мне о своем решении. Я буду ждать на корабле. Мои воины не сойдут на берег до захода, но как только солнце коснется воды, а ответа не будет, — я отдам приказ, который не понравится ни вашим лоцманам, ни вашим купцам…

Гарран развернулся и зашагал к выходу.

 

НУАННА

Крисс лишь по временам выплывал из опиумного тумана, в который его и других пленников Бога тьмы погружали молчаливые жрецы. В редкие минуты, когда чувства возвращались к нему, Крисс видел одно и то же: зеленоватый свет, наполняющий огромный круглый зал, тяжелый плоский жертвенный камень, фигуры нуаннийцев, похожие на тени.

Он понимал, что рядом с ним прикован к стене обессиленный Ашуаг, а еще дальше — бледнолицый красавиц Ассим, который уже не был красавцем, ибо лицо его было обезображено. А дальше, за Ассимом был Хируан, — он тоже был предназначен в жертву.

«Еще трое, — думал Крисс, — Богу мертвых Нуанны нужны еще трое». Эта мысль, однако, не вызывала у него особых эмоций. Он и так уже знал, кто будет пятой и шестой жертвой. Место седьмой пока оставалось вакантным.

Жрецы бормотали что-то о самых дорогих для Аххага людях, — дескать, только такую жертву примет Бог тьмы и одарит царя величайшей властью и бессмертием.

Но кто дорог Аххагу в его теперешнем полубезумном, исступленном состоянии?

Этого Крисс не знал.

Просветы были слишком коротки: один из жрецов бесшумно подносил ему каменную чашу с пряным темным напитком. Крисс покорно выпивал его и погружался в сон, похожий на смерть.

Он знал, что времени осталось немного, но не желал освобождения. Переход в настоящую смерть теперь, после того, как в него столько дней вливали отраву, будет лишь облегчением, освобождением от бремени жизни…

И все-таки беспокойная натура Крисса, его практически убитый мозг продолжал жить своей, невидимой жрецам и неосознаваемой самим Криссом жизнью.

И в один из светлых промежутков он внезапно понял, понял все: седьмое место займет сам Аххаг. «Пройдя через смерть обретешь бессмертие», — кажется, так сказал кто-то из жрецов Хааха.

«Отдашь самое дорогое…».

После собственного ребенка, после любимой жены, после самых преданных друзей — кто человеку дороже всего?.. Он сам.

И тогда Крисс внезапно проснулся.

Свет мерцал в дальних углах зала, но в нише, где были прикованы узники, царила тьма.

Возле жертвенного камня в зеленоватом сиянии, пробивавшемся откуда-то снизу, то ли молились, то ли дремали, покачиваясь, несколько жрецов в нуаннийских балахонах.

Крисс отвернулся к стене, едва не застонав от боли, пронзившей его тело, отвыкшее от движений. Медленно, очень медленно, едва удерживая сознание, готовое соскользнуть в привычное небытие, Крисс дотянулся дрожащей рукой, перехваченной железом, до рта. Он не чувствовал ни руки, ни обожженной дурманом глотки. Но после нескольких мучительных попыток сумел-таки вызвать рвоту.

К счастью, в этот момент загремел цепью кто-то из узников.

Крисс застонал, но жрецы не повернули голов.

Передохнув, Крисс снова вызвал искусственную рвоту. Кажется, его рвало самой тьмой — зловонной, гнилостной, тягучей, как затянувшаяся агония смертельно раненого воина.

Потом он вновь впал в забытье. А когда очнулся, почувствовал такую острую боль во всем теле и в раскалывавшейся на части голове, что застонал протяжно и громко.

К нему придвинулся огонек и появилось бледное лицо жреца, — лицо, лишенное человеческих черт, лишенное какой бы то ни было индивидуальности, — лицо мерзкого чудовищного червя.

Червь постоял над Криссом и пробормотал что-то, что Крисс понял позднее, — когда червь отполз от него и на время оставил в покое.

Он сказал: «Осталось четыре дня… Дохлый, совсем дохлый… Не доживет… Надо, надо дожить…».

Крисс получил новую порцию дурмана, который, кажется, отличался от прежнего. По крайней мере, осушив каменную чашу, Крисс почувствовал облегчение, и не сразу провалился в сон, а как бы закачался на волнах довольно приятного, успокаивающего опьянения.

* * *

С тех пор Крисс время от времени повторял свои попытки пробудиться от дурмана. С каждым разом ему это удавалось все лучше, хотя боль не отпускала и по временам становилась нестерпимой.

Рвота, оседавшая на стене и на грязной подстилке, никого здесь не удивляла: жертвы ходили под себя и смердящие запахи в алькове смерти были привычными.

Минуты, когда Крисс мог размышлять, превратились в часы.

Теперь он многое видел, слышал и понимал. И, более того, мог думать.

По-видимому, понял он, жрецы, опасаясь его преждевременной смерти, стали добавлять в дурманный напиток какие-то особые, известные лишь им одним укрепляющие лекарства.

Как бы там ни было, но Крисс получил возможность думать — а это было главное.

И теперь он уже не сомневался, что пятой жертвой Хааху станет наследник, шестой — прекрасная царица Домелла, а седьмой — сам обезумевший царь, поверивший жрецам, что бессмертие приходит только через смерть.

 

ЙЕССАУА

Еще огненный край солнца не коснулся почерневших зубчатых вершин Айда, как на набережной появилась пышная процессия.

Пестро облаченные носильщики в деревянных сандалиях несли несколько паланкинов, за ними следовала группа членов Совета в своих нелепых шляпах, а уже за ними — толпа зевак, среди которых были и богато одетые купцы и нищие портовые мальчишки.

Гарран ожидал, не сходя на берег. Процессия замедлилась было у причала, затем носильщики опустили паланкины. До Баро Ноэ со свитой ступил на причал, проследовал мимо торжественного караула айдийских воинов и остановился напротив корабля Гаррана. Только тогда флотоводец спустился на причал.

До Баро Ноэ коснулся шляпы — на этот раз она была многоярусной, как таосская пагода, и каждый ярус был украшен золотыми драконами, — и торжественно пригласил Гаррана во дворец Совета для праздничной трапезы.

— Каков ваш ответ на предложенные условия? — спросил Гарран, не обращая внимания на многочисленные поклоны, сопровождаемые перезвоном.

— Совет Ста принимает все условия договора, — сообщил До Баро Ноэ. — Айдийцы будут рады иметь такого покровителя, как великий царь аххумов Аххаг, и готовы в знак уважения послать в Нуанну подарки…

— Нет, казначей. Вы пошлете в Нуанну не подарки, а полновесную дань, точнее, налог, как это делают все подданные Аххага.

Налог будет обычным, как и предусмотрено договором. Сверх того вы снабдите нашу экспедицию всем необходимым для плавания и дадите в провожатые ваших лучших лоцманов, знающих путь на юг.

До Баро Ноэ беспрерывно кивал, вслед за ним кивала свита.

Однако последние слова Гаррана заставили его застыть в полупоклоне.

— Осмелюсь задать вопрос великому начальнику флота: вы собираетесь плыть в Таннаут? — спросил старейшина.

— Да. Вдоль Жемчужных островов.

— В Таннауте сейчас снова неспокойно, — До Баро Ноэ покачал головой. — Да и проливы кишат пиратами, которые разбойничают с разрешения этого варвара — Жемчужного короля.

— Именно поэтому я и прошу лоцманов, старейшина, — сказал Гарран.

Айдийцы снова поклонились.

— Здесь, на Айде, я оставляю гарнизон из пятисот воинов.

Командовать ими будет Атмар.

Атмар шагнул вперед и кивнул айдийцам.

— Позаботьтесь о казарме для них.

Айдийцы пошептались.

— Думаю, о флотоводец, лучшего места, чем дворец Совета, не найти. Там достаточно просторных помещений… Но в чем будет заключаться задача гарнизона?

— Охранять остров и гавани, нести караульную службу, следить за порядком на острове… Впрочем, детали вы вполне сможете обсудить с тысячником Атмаром. Он хороший полководец, прошедший с войском от Аммахаго до Нуанны…

* * *

Гарран со своими приближенными отправился на пир во дворец Совета. В той же самой зале, под крылатым солнцем, изображенным на стене, для гостей были накрыты низкие столы, покрытые драгоценным шелком с вышитыми на нем пейзажами. На столах, среди множества блюд и напитков, были и такие, каких Гарран никогда не видел. Здесь были странные морские животные в раковинах — этих животных полагалось глотать живьем; были огромные желтые хвостатые птицы, запеченные целиком; были невиданные фрукты с волосатой кожурой.

Однако Гарран не торопился есть и пить, он подробно расспрашивал До Баро и другого члена Совета — Ом Эро о предстоящем пути. Он узнал, что Жемчужный король похож на толстого полуголого дикаря с перьями на голове. Король не живет постоянно на одном из принадлежащих ему островов, а плавает между ними на большом корабле, оснащенном несколькими парусами, которыми очень сложно управлять. У короля множество жен и огромное количество детей; вообще в этом смысле жители Жемчужных островов придерживаются свободных нравов, женятся, на ком и когда вздумается, легко прогоняют жен, и жены платят мужьям тем же. Богатства короля состоят в огромных запасах жемчуга, скрытого в прибрежных рифах. Впрочем, на островах жемчуг не ценится, но зато, торгуя им, Жемчужный король создал для себя и для островитян райскую жизнь. Они ни в чем не знают нужды и ни в чем себе не отказывают. Купцы приплывают к главному острову — Барру — со всех концов света и везут то, что потребует Жемчужный король. А ему может прийти в голову все, что угодно — вплоть до головы дракона из Неконги. Драконы эти похожи на громадных ящериц, они живут в болотах Джайи в пятистах милях пути от Айда. И купцы из Хукки — столицы Неконги — действительно привозили королю закатанные в бочки с медом драконьи головы.

Жители островов плохие воины и не любят воевать. Они любят спать и есть. Но у них довольно большой флот, который с ведома короля промышляет разбоем в многочисленных проливах между островами. Поэтому купцы, следующие за жемчугом, предпочитают объединяться в сильные караваны и нанимать для охраны воинственных эль-менцев с побережья Ардаговы.

Еще узнал Гарран, что на Таннауте сейчас идет очередная война между двенадцатью наследными принцами. Причем самому младшему из принцев перевалило за семьдесят. Войны на Таннауте бывают довольно часто, хотя они не отличаются особыми жестокостями и не слишком вредят торговле Таннаута со странами Южного моря.

Таннаут — богатый и большой остров, много больше Айда. Там множество городов, главный из них — Табакка, в котором домов больше, чем жителей в Йессауа. На Таннауте есть несколько огнедышащих гор, и когда они пробуждаются, войны стихают и претенденты на королевский трон заключают мирный договор.

Впрочем, едва стихии успокаиваются, стычки вспыхивают с новой силой.

И многое еще странного и удивительного узнал Гарран из беседы с айдийцами. Но потом некий шипучий напиток, который сначала казался флотоводцу безобидным, ударил ему в голову. И неожиданно для себя Гарран обнаружил, что До Баро и Ом Эро сидят уже далеко от него, а Гаррана окружают прелестные юные айдийки — смуглые, тонкие, с огромными глазами и обнаженными грудями.

Они бесстыдно ласкали флотоводца и шептали ему в оба уха непристойности, которые звучали особенно пикантно на языке Равнины. Краем глаза Гарран заметил, что и его полководцы давно уже не ведут серьезных бесед: айдийки облепили их, как бабочки облепляют цветы.

Гарран не без труда высвободился из объятий девушек и поманил рукой прислужника.

— Что угодно господину?

— Найди моего ординарца Храма. И побыстрее!

Приказ был исполнен и ординарец появился за спиной Гаррана.

Лицо его было помято: Храм тоже принял участие в празднестве.

— Предупреди тысячников, — приказал Гарран склонившемуся к нему Храму. — Нам пора уходить.

Хоть и нелегко было тысячникам прервать празднество, они повиновались, и едва Гарран, поднявшись на ноги, громко поблагодарил хозяев за гостеприимство, тысячники уже спешили к нему.

До Баро и Ом Эро с поклонами выражали удивление спешке гостей и предлагали продолжить пир, обещая еще музыку, танцы обнаженных красавиц из Чена, прогулку по саду фонтанов и прочие чудеса.

— Благодарю, — твердо ответил Гарран. — Мы возвращаемся на корабль. Утром отплываем, и до отплытия мне бы хотелось решить все наши вопросы.

— Разве у нас еще есть нерешенные вопросы? — удивился Ом Эро.

— Запасы воды и продовольствия уже подготовлены и ожидают погрузки. А сопровождать вас будут семь лоцманов-айдийцев, руководить которыми приказано мне.

Атмар шепнул Гаррану:

— Прости, господин, но, может быть, мы еще попируем?..

Гарран молча двинулся к выходу, рассекая толпу беспрерывно кланявшихся айдийцев.

Снаружи дворца стояла мягкая прохладная ночь. Огни горели внизу, в городе, и огнями же сияли бесчисленные башенки дворца. Легкий ветерок был напоен прекрасными ароматами айдийских цветов и пряностей.

У выхода им подали паланкины, но Гарран отказался, заявив, что ему было бы приятнее прогуляться по ночному Йессауа, благо, до гавани не так уж далеко.

— Как будет угодно великому мореходу! — услужливо отозвался Ом Эро.

* * *

По прибытии на корабль Гарран уединился с Атмаром в своей богато обставленной каюте и приказал подать травяного напитка чи-а, хорошо прогонявшего сонливость.

— Слушай внимательно, Атмар. Мне не понравились твои слова. Я хочу, чтобы ты вел себя так, как подобает аххумскому полководцу, хозяину этого острова. Мне не нравится угодливость этих шелковых обезьян. Мне кажется, за ней что-то кроется. Ты должен быть постоянно начеку. Ни одного отступления от воинской дисциплины! Этот остров — тыл нашей экспедиции, а тыл должен быть надежным. Ты понял меня?

— Понял, господин! — хмель уже слетел с Атмара и он вполне осознал серьезность командира. — Ни одного послабления.

Караулы. Железная дисциплина. Законы военного времени.

— Ты правильно понял. А теперь иди и объясни то же самое своим сотникам. Тебе не придется отдыхать в эту ночь — готовь тысячу к высадке на берег. На рассвете придешь ко мне с докладом.

* * *

Флотилия покинула гавань Йессауа рано утром. Не было никаких прощальных церемоний. Атмар вывел своих людей на набережную, которая оказалась слишком мала для такого количества воинов.

Зато на набережной не было айдийцев — к причалам пропустили лишь представителей Совета и лоцманов.

Вскоре высокие зеленые берега Айда отдалились: корабли, ведомые лоцманами, огибали Айд с востока. К вечеру они должны были достичь порта на южном, открытом к морю, берегу Айда. Это был город Чен, и Совет еще накануне послал туда гонцов через горы, чтобы предупредить о прибытии аххумского флота. Из Чена путь лежал на юг, к Жемчужным островам, опасным не только пиратами, но и многочисленными рифами.

* * *

— Земля подобна колеснице, несущейся по краю пропасти, — говорил Ом Эро, когда флотилия уже достаточно отдалилась от опасных мелей и перед кораблем медленно поворачивал свои крутые изумрудные берега остров Айд. — Бешеные кони не могут остановиться, ими некому управлять, и пропасть неба — вверху, и ада — внизу. А мы обречены заниматься своими делами, жить на самом краю света и тьмы, внутри колесницы, которая в любой миг может разлететься на куски или упасть вниз. Мы слишком малы, чтобы думать об этом, наши ничтожные помыслы касаются лишь наших человеческих забот.

Гарран в кресле, вынесенном на палубу, внимательно слушал айдийца, и слова его не казались ему глупыми и смешными.

— Так каким же богам поклоняются айдийцы? — спросил он. — Тем, которые управляют конями и колесницей?

— Нет, ни конями, ни колесницей никто не управляет. Когда-то наши предки верили, что в колеснице сидит повелитель верха и низа, света и тьмы, великий бог Ат Тара Моа. Но потом стало ясно, что Ат Тара Моа нет никакого дела до нашего мира — у него хватает забот в других мирах. Мы поклоняемся Ат Тара Моа, но не просим у него лишнего: пусть только длится бешеный бег коней, пусть колесница не опрокинется. А кроме Ат Тара Моа есть духи, у каждого — свои, которые могут помочь и защитить, но делают это редко и неохотно. Ведь если люди убивают друг друга, значит, и духи-хранители должны принимать сторону одного или другого. Но им не позволено проявлять такие низменные чувства. Они выше наших драк.

— А у них есть имена?

— Конечно. Только ни один айдиец не станет называть имен своих духов. Особенно чужеземцам. Ведь это будет похоже на предательство.

— А у чужеземцев тоже есть духи-хранители? У меня, например? — с интересом спросил Гарран.

— Наверное, есть, — беспечно ответил Ом Эро. — Но если ты не знаешь их сам, я тем более не знаю.

— Так что же это за духи? Откуда они берутся?

— Они живут. Просто живут. В них — память наших предков. Чем крепче память — тем сильнее духи. Поэтому каждый айдиец знает своих предков.

— Всех?

— Тех, о которых стоит помнить.

Они помолчали. Кричали чайки над темно-голубыми волнами.

Повинуясь мерному рокоту барабана, гребцы ворочали огромные весла. Угрюмая фигура Амма на носу корабля поднималась и опускалась в такт рассекаемым волнам.

— Знаешь, что я думаю, Ом Эро? — негромко сказал Гарран. — Я думаю: а что, если попытаться выпрыгнуть из колесницы?

— Ты не первый, мореход, кто думал об этом. Когда-то, давным-давно, когда наш остров, говорят, был частью Равнины Дождей и то место, где мы плывем сейчас, было твердью, герой Нам О Ро хотел выпрыгнуть из колесницы. Он долго наблюдал движение звезд, приливы и отливы, чтобы понять, в какую сторону прыгнуть, чтобы не сорваться в бездну.

— Он прыгнул?

— Да, великий мореход.

— И где же он теперь?

Ом Эро возвел глаза вверх:

— По вечерам он восходит на небе одинокой яркой звездой. Эту звезду так и называют — Нам О Ро…

* * *

— Это красиво, — сказал Гарран, глядя на гаснувшее небо.

Солнце тонуло в море, чайки исчезли, и вода стала быстро темнеть, лишь гребни волн еще светились отраженным гаснущим светом.

— А твой народ, мореход? В каких богов он верит?..

— В бога-строителя Аххумана, — ответил Гарран.

— Расскажи мне о нем.

Гарран встал с кресла. Гребцам пора было отправляться на отдых, барабан рокотал все реже, и вахтенные, встав у бортов, стали перекликаться: «Не спать!» Гарран подошел к борту и, глядя вперед, сказал:

— Я расскажу о силе и слабости, которые люди часто меняют местами, не понимая, что строят лишь сильные, а слабые могут только разрушать… Это рассказ о начале земли.

* * *

…Мать-Море Хуамма и Отец-Небосвод Аххуам однажды взглянули друг на друга. Они посмотрели друг другу в глаза и поняли, что не видели ничего прекраснее. Они полюбили друг друга, и у них родилась Дочь-Земля Ахха.

Когда Земля всплыла из пучины вод и покрылась зеленью, на землю сошли боги. Они жили в лесах и в пещерах, питаясь плодами земли, пили речную воду, и легко проживали отмеренную им бесконечность. И боги были, как дети, и порождали новых детей. И отличались они от животных тем, что совокуплялись лицом к лицу, глядя в глаза друг другу. Ибо смыслом их бытия была Любовь.

Однажды на берегу океана, у изумрудных волн, маленький мальчик построил дом из песка.

К нему подошел его младший брат и разрушил дом.

Мальчик снова построил дом. А брат снова его разрушил.

Первого звали Аххуманом, второго — Намуххой.

Они выросли. Аххуман стал строителем. Он возводил города и дороги, маяки и мосты.

Намухха стал воином. Он разрушал города, он гнал по дорогам богов, обращенных в рабов, сжигал корабли и мосты.

И так продолжалось тысячи лет, но больше так не могло продолжаться. Боги разделились, и сильные пошли за Аххуманом, а слабые — за Намуххой. Воинство Намуххи разрушало все то, что возводил Аххуман, и Земля не смогла вынести бремя ненависти, воцарившейся во вселенной.

И тогда Земля умерла. Сдвинулись горы, и Мать-Море Хуамма взяла назад в утробу свою погибшую дочь Ахху. И заплакал ОтецНебосвод Аххуам, и проклял земных богов.

Но не погиб Аххуман. Он построил огромный корабль, на который взошли боги-строители. Корабль отплыл, когда задвигались горы, изрыгая всепожирающий огонь ненависти, но Намухха и его воины побежали за кораблем, упрашивая Аххумана взять и их с погибающей Аххи.

— Я ведь брат твой! — кричал Намухха, вода скрыла его колени, потом живот, потом грудь, а он все бежал и махал руками. Потом земля ушла из-под ног, и Намухха начал тонуть. Тогда сжалились боги-строители и тоже стали просить Аххумана:

— Возьми их на борт!

— Но ведь они снова начнут разрушать то, что мы строили, и может быть даже, разрушат корабль! — отвечал Аххуман.

— А если они утонут — мы тоже станем подобными им! — возразили боги.

И Аххуман остановил корабль, и поднял на борт тонувшего Намухху. Снова сильные на горе себе пожалели слабых.

Поднявшись на корабль, разрушители были рады спасению, и долгое время казалось, что они позабыли ненавидеть, и стали настолько сильны, что им уже нечему было завидовать.

Тысячу лет корабль плыл по изумрудным волнам Матери-Моря, боги научились ловить рыбу, собирать водоросли, копить дождевую воду. Рождались новые боги, но Аххуман, вылавливая из вод деревья, которые всплыли во множестве с утонувшей Земли, строил и строил, и корабль становился все больше. Он стал так велик, что когда на носу корабля было утро, на корму опускался вечер, и чтобы пройти от борта до борта, надо было спрашивать дорогу.

Потом деревья иссякли, и старые бревна сгнили, и корабль стал оседать и постепенно разваливаться. От него отпадали целые куски; они оставались и, когда корабль уплывал, становились островами. И на каждом из островов вместе с Любовью поселялась и Ненависть, ибо слабые по-прежнему ненавидели сильных и стремились их убивать, чтобы на островах не становилось слишком тесно.

Наконец и сам корабль замер, превратившись в новую землю.

Аххуман начал строить, Намухха стал разрушать. Но, чтобы не допускать прежнего, боги-братья стали править по очереди. С тех пор век Аххумана сменяется веком Намуххи, эпоха созидания — эпохой разрушения, время единения — временем распада.

На корабле, ставшем землей, живут потомки первых богов. Они называют себя людьми, потому что, хоть и помнят о своем родстве с богами, хоть и знают, что в чем-то подобны им, но постоянно путают силу со слабостью, и ненависть почитают так же, как и любовь, и живут на грешном осколке кораблекрушения в ожидании перемен, и век их короток, как полет мотылька.

Слабые всегда разрушают то, что создают сильные.

 

НУАННА

Сотник Матмар, приставленный, согласно приказу Аххага, к дверям опочивальни царицы, распахнул двери и впустил старого лекаря Багу.

Домелла велела нянькам увести малыша в спальню и пригласила лекаря сесть. Старик осторожно примостился на край каменной, покрытой ковром, лавки.

— Сегодня ночью, Багу, ко мне снова приходили они, — сказала царица. Она глядела в окно, забранное решеткой. Окно выходило в маленький каменный дворик, лишенный всякой растительности и больше похожий на темный колодец — таких двориков было много в этом странном дворце.

— Ты говоришь об этих, как ты их называешь, вестниках, царица? — уточнил Багу.

— Да. Я снова не успела их сосчитать.

Багу вздохнул.

— Ты принимаешь на ночь отвар целебных трав, который я тебе принес?

— Да. Три глотка, потом еще два. Как ты велел.

— И сон твой улучшился, верно?

— Да, Багу, я стала засыпать быстро, но по ночам мне чудятся странные вещи. Я вижу каких-то незнакомых людей, которые играют с моим малышом, и я не могу их прогнать. А сегодня ночью вместо них пришли вестники. Они быстро вошли в спальню, и так же быстро вышли. Я вскочила с постели и побежала за ними. В детскую, оттуда — через комнату нянек — сюда, и дальше, за дверь. В коридоре не было охраны — и вестники быстро-быстро пошли прочь. Так быстро, что белые и черные одежды их развевались, как будто от ветра. Я побежала за ними.

Я спрашивала — зачем они приходили? Кого мне нужно бояться? С какой стороны ждать беды? Они уходили не оборачиваясь, и я догнала последнего и даже схватила его за плечо. Я сказала: вы приходили за моим мальчиком? Ему грозит опасность? Скажи же хоть слово или подай знак!.. Вестник обернулся, по губам его скользнула улыбка, — и все. Они исчезли.

Багу снова вздохнул и покачал головой.

— Я думаю, царица, это просто сон. Ничего не значащий сон, — сказал он скрипучим голосом.

— Просто сон? — Домелла повысила голос и повернулась к нему. В глазах ее стояли слезы.

— Плохой сон, — добавил Багу. — Этот дворец плохо действует на здоровье, госпожа моя. Я это чувствую и по себе…

Он потер лоб и вздохнул в третий раз.

— Конечно, ребенку нужны ровесники для игр. И свежий воздух, прогулки…

— О чем ты, Багу! Ты ведь знаешь, что по приказу Аххага нас не выпускают за эти каменные стены! А теперь и к дверям поставили истукана, который всегда спрашивает, куда и зачем я иду!..

— Царь… — Багу посмотрел в каменный потолок, почерневший от многолетней копоти, и пожевал губами. — Великий царь… кхе-гм… мне кажется, что если бы он почаще обращался ко мне, а не к…

Он покосился на дверь и замолчал.

— Да, новые друзья окружают царя, — сказала царица. — Грязные нищие нуаннийцы, из тех, что вечно толкутся у храмов, выклянчивая милостыню. Царь сильно изменился, Багу, и… и он действительно болен.

Домелла отвернулась, пряча слезы. Но Багу и так знал, что она плачет. Она слишком часто плакала теперь. Она, великая царица, перед которой трепетали мужчины, и которой завидовали все женщины мира.

Багу кашлянул.

— Я стал плохо видеть и слышать в последнее время, моя госпожа. Прости. И искусство мое уже не то, что было прежде…

Но я еще сохранил рассудок и память. Я вижу, что происходит во дворце. Я знаю, что об этом шепчутся не только слуги, но и бессмертные, стоящие на мостах в карауле. Верь мне, многие из них готовы умереть за тебя.

Он снова прокашлялся, покосился на дверь и продолжал тихо:

— Если Аххаг допустит меня к себе, я скажу ему, что здоровье царицы и наследника в опасности. Что темные силы этого дворца… Силы, которыми управляют чуждые нам, злобные, мрачные божества…

Он запнулся и Домелла нетерпеливо взмахнула рукой:

— Нет, Багу, не трудись. Аххаг и без тебя знает о каждом моем шаге. Соглядатаев здесь хватает… Он сказал, что Крисс уехал.

А теперь исчез и Ашуаг, и Ассима я больше не вижу. Пропал даже тот нуаннийский мудрец, Хируан… Мы остались с тобой одни, Багу. И никто нам уже не поможет, если только не случится чуда, не вернутся Музаггар, Нгар, и другие…

Она говорила, закрыв лицо руками, и внезапно вздрогнула, услышав свистящий шепот Багу возле самого уха:

— Никто не пропал, никто не уехал, царица. И мы с тобой не одни.

Домелла взглянула на склонившегося к ней Багу. Лицо старика было напряженным, но в глазах не было безумия.

Еще больше понизив голос, Багу зашептал:

— Завтра я свалюсь от неизвестной болезни и не смогу подняться с постели. Ты вызовешь местного врачевателя, нуаннийца Аухарна.

Он ученик Хируана, живет в Нижнем городе, у старого базара.

Скажешь, что слышала о нем от Хируана. Скажешь, что у тебя кровотечение и невыносимые головные боли — они поверят и не смогут отказать. С Аухарном говори откровенно. Он знает…

Багу с неожиданной для него ловкостью отскочил к стене и замер в прежней позе, согнувшись на каменной лавке.

В дверь заглянул Матмар.

— Прости, великая царица, — прогудел он после паузы. — Мне показалось… Все в порядке?

— Да, Матмар, все в порядке, — тихо ответила Домелла. — Мы говорим с Багу о здоровье наследника.

— Прости, госпожа! — повторил Матмар и исчез за дверью.

Багу и Домелла переглянулись. Багу поднял брови, Домелла медленно кивнула.

— Что же касается вестников… Их нужно прогнать. Вели на ночь не гасить свет в опочивальне. Вели служанке сидеть рядом с тобой всю ночь. И вестники не вернутся.

Домелла покачала головой.

— Ведь они приходили и раньше. Первый раз — когда умер мой приемный отец царь Каул. Второй раз… Но все это было давно, давно, на берегу моря Эрвет, в Песочном дворце Аммахаго…

Спасибо, Багу. Я сделаю все, что ты скажешь.

Багу поднялся, прошаркал к царице, поставил на стол склянку с темной густой жидкостью.

— Это опий, царица. Если будет совсем уж плохо — выпей несколько капель. Беды не уйдут, но покажутся преодолимыми…

Впрочем, так ведь оно и есть.

* * *

Начальник канцелярии Аххага Великого писец высшей фадды Рапах закончил опись даров, доставленных послами далекого города Аланго, положил тростниковое перо, свернул свиток и бросил его на стол, в кучу таких же свитков.

Он лучше всех в этом дворце знал, что империя Аххум агонизирует: никому не нужны были донесения, никто не принимал послов и разведчиков, никто не интересовался делами канцелярии.

Он, да еще начальник дворцовых служб Харру давно уже видели, что великий царь забросил все дела. Подперев щеку ладонью, Рапах размышлял об одном и том же: как долго еще продлится агония, и успеет ли он, Рапах, унести ноги, когда все развалится окончательно? И не следует ли уже сейчас позаботиться об отправке в надежное место рабов и всего имущества, которого было немало, и которое в последние недели быстро и неудержимо росло за счет не вносимых в списки разнообразных даров ближних и дальних данников?

Наверное, следует. По правде говоря, часть своих богатств начальник канцелярии давно уже отправил на север, с надежным сопровождением. Наверное, груз уже доставлен в его дом в Ушагане. Следует позаботиться о новой партии. Только отправлять добро теперь нужно не в Ушаган, а в загородный дом на берегу озера Цао.

Если в ближайшее время не случится ничего непредвиденного (а о делах во дворце Рапах узнавал своевременно, иногда даже быстрее тысячника Маана), Рапах, пожалуй, передаст все дела своему заместителю писцу высшей фадды Махуру и тихо исчезнет.

Может быть, его и хватятся, хотя в этой обстановке вряд ли кому-то придет в голову искать пропавшего начальника канцелярии. Тем более, что за последний месяц во дворце пропало бесследно столько людей, что сосчитать их можно, лишь применяя особую арифметическую систему киаттцев.

Кстати, о киаттцах… Рапах криво усмехнулся. Он всегда недолюбливал этого высокоученого хитреца Крисса, втершегося в доверие к Аххагу. Крисс вечно совал свой длинный киаттский нос в дела Рапаха. Он слишком многое знал — и в прямом, и в переносном смысле. Вместе с Криссом исчез его дружок Ягисс, юный пронырливый киаттец, служивший протоколистом при Криссе, когда Крисс выполнял роль переводчика. А потом исчезли и остальные киаттцы — писцы, служители, врачи.

Впрочем, Крисс не был опасен. Он мало интересовался денежными делами царского двора. А вот Ассим… Тот вечно требовал строжайшего учета доходов и расходов, и сам, бывало, проверял составленные Рапахом ведомости. Однажды он даже наказал Махура плетьми за ошибку в ведомости. Хотя, по правде говоря, это была не ошибка… Просто некоторое время в списках воинов, поставленных на довольствие во дворце, числилась сотня, снятая с охранения Ашуагом.

Вот и Ашуаг отправился вслед за первыми двумя. Ашуаг, занимавшийся тайными делами империи, знавший о том, что происходит на дальних и ближних границах, и о том, что будет сегодня на обед у великой царицы, — где он теперь со своими знаниями?

Рапах обеспокоенно огляделся. Тихо было в длинной каменной комнате, заставленной полками, набитыми свитками. Из-за двери в дальнем конце комнаты тоже не доносилось ни звука: там работали переписчики, изготавливая копии документов.

Рапах снова развернул свиток, увидел, что забыл поставить внизу свою подпись и потянулся к тростниковому перу.

И подскочил в испуге от внезапно раздавшегося сзади голоса:

— Писец! Ты здесь?..

Рапах неосторожно задел свитки и они посыпались со стола желто — коричневым дождем.

Перед Рапахом стоял сумрачный Маан, бывший сотник, ставший полным и единственным хозяином во дворце.

— Я здесь, господин! Слушаю тебя, господин! — с излишней готовностью кинулся к нему Рапах.

Маан недобро оглядел оплывшую фигуру писца, стол, рассыпавшиеся свитки.

— Где последнее донесение с данахской границы?

Рапах удивленно поднял брови и бросился к рассыпавшимся свиткам.

— Вот, господин.

Маан взял протянутый свиток, развернул.

— Это старое донесение пограничной стражи! — повысил голос Маан.

Рапах попятился:

— Других не было! Клянусь!

Маан поднял на него тяжелый взгляд.

— Мне не нужны твои клятвы, старик. Мне нужно донесение от Тмаггара, посланного на границу для того, чтобы арестовать изменников.

Рапах не нашел ничего лучшего, как развести пухлыми руками в недоумении. Маан взмахнул свитком — он оказался довольно увесистым, — и несколько раз хлестнул писца по дряблым щекам.

Рапах от неожиданности рухнул на колени. Щеки его покраснели, из глаз брызнули слезы.

— Старый подлый льстец, пачкающий краской телячьи кожи! — загремел тысячник. — Ты забыл, кому служишь? Ты забыл, в каком порядке должны лежать донесения? Ты забыл, за что получаешь деньги, которые стоят дороже тебя самого?..

— Господин… господин… — залепетал Рапах, ползая по полу у ног Маана и судорожно собирая свитки. — Никто не… Уже давно никто не приходит сюда… Никто не спрашивает… Я не знал, кому подавать донесения… Великий царь прогнал меня… Велел не попадаться на глаза… Я исправно записывал все, что надо… Но не знал, кому передавать… Ведь Крисс…

Напрасно он упомянул это имя. Потому что в следующий момент тяжелый солдатский сапог Маана приподнял его снизу, вонзившись в живот. Рапах потерял дар речи и откатился в угол, за стол.

Рука Маана встряхнула его за шиворот, как щенка.

— Все донесения ты обязан сразу же передавать мне, ты понял?

Не в силах выговорить ни слова, с перекошенным от боли лицом, Рапах торопливо закивал.

— Все донесения ты обязан переписывать сам, помня, что все, что касается великого царя — строжайшая государственная тайна!

Рапах закивал.

— Никто ничего не должен знать, никто — кроме меня!..

Рапах кивал и кивал, ничего не видя сквозь слезы и почти ничего не соображая от боли и страха. Через некоторое время он почувствовал, что железная рука Маана отпустила его.

— Вставай! — приказал тысячник.

Рапах, цепляясь за стол, медленно выпрямился.

— Приведи в порядок свои документы. Через час придешь с докладом. Еще вот что. Чем занимаются твои пачкуны там? — Маан кивнул на дверь канцелярии.

— Пере… Переписывают самые важные документы и книги, переведенные с нуаннийского… Это был приказ Аххага.

— Что за книги?

— Сочинения философов… Исторические хроники… Книги по хозяйству…

— Бред, — кратко определил Маан. — Хорошо, пусть переписывают книги. Документы у них отбери, спрячь. Все спрячь и опечатай.

Эту комнату закрой, ключ отдай мне. Когда потребуется, возьмешь его у меня. А теперь — за дело!

Круто развернувшись, Маан вышел. Из комнаты писцов тут же послышался его рык:

— Работать, пачкуны!

И стало тихо.

Потом в комнату заглянул Махур:

— Я нужен, господин?

Рапах схватился за поврежденную поясницу, выпрямился, насколько мог, набрал в грудь воздуха и завизжал:

— Во-о-он!..

 

БАРР

Обогнув с востока остров Айд, к вечеру флотилия вошла в обширную гавань города Чен. В гавани было много кораблей, в основном крутобоких купеческих галер, которые имели вместительные трюмы, — гораздо больше, чем в Йессауа: южная торговля сейчас, по-видимому, была гораздо значительнее северной — с городами Равнины, и причиной тому была длившаяся два года война.

На причале Гаррана уже ждали местные старейшины в многоярусных шляпах с подвесками.

— Скажи им — никаких церемоний и никаких пиров, — обратился Гарран к Ом Эро после первых приветственных поклонов. — Мы переночуем на кораблях и с рассветом двинемся к Барру.

— Как скажешь, мореход, — отозвался лоцман и защебетал на птичьем айдийском языке.

Старейшины покивали в знак согласия. Однако всенепременно захотели отужинать в обществе Гаррана.

— Хорошо, — согласился Гарран. — На «Альбатросе» достаточно места. Пусть поднимаются на борт.

По его приказу на палубе установили кресла и импровизированные столы из перевернутых настилов, положенных на бочонки.

Гости поднялись на корабль и едва уместились за столами. Мало того, на причал прибыли целые делегации от торговых кораблей, стоявших в гавани. Свое почтение Гаррану и Аххагу Великому пытались выразить темнокожие, в тюрбанах, жители далекого неведомого Дина, суровые светловолосые купцы из Тсура, торговые люди со Стеклянных островов, гости из Эль-Мена, и из многих и многих городов и стран, названий которых Гарран и не слышал.

Гарран послал на причал Храма и капитана Хаббаха, которые, при помощи одного из айдийских лоцманов, объяснялись с гостями и принимали подарки.

Впрочем, далеко не все чужестранцы, чьи корабли в этот вечер оказались в Чене, были настроены доброжелательно. Когда спустилась ночь и город и гавань украсились разноцветными, радовавшими глаз огнями, Гаррану донесли, что на один из аххумских кораблей пытались напасть: некие люди подплыли в лодке к борту и принялись осыпать бывших на палубе воинов бранью, плюясь и кривляясь. Тем временем другая лодка незаметно подплыла к другому борту, и с нее корабль попытались поджечь смоляным факелом. Поджигатели были обращены в бегство, пожар предотвращен.

Гарран приказал усилить охрану кораблей и вывести на причалы часть воинов для несения караула.

К полуночи гости были благополучно выпровожены и Гарран, оставшись с тысячниками, велел сняться с якоря до наступления рассвета.

— Мы не будем оставлять в Чене гарнизон. Пусть этот порт будет сохранять видимость вольного города. Мы не должны мешать торговле, и впереди у нас еще много миль пути. Врагов же у нас и без того достаточно, — сказал Гарран, и тысячники признали эти слова мудрыми.

* * *

Остров Барр лежал на юг на расстоянии пятидесяти-шестидесяти миль от Айда. Приблизительно на равном расстоянии от островов лежали скалистые рифы, крайне опасные для мореходов. Флотилия достигла рифов к вечеру и до наступления темноты благодаря искусству Ом Эро и других лоцманов, благополучно их миновали.

Спустилась ночь. Гребни волн заискрились под сиянием ярких южных звезд, усыпавших черное небо. Ом Эро легко ориентировался по звездам и с охотой делился с Гарраном своими познаниями.

Ветер благоприятствовал, почти всю ночь корабли шли под парусами, и гребцы получили передышку.

Уже светало, когда из тьмы вынырнуло десятка два небольших судна, с низкими бортами и парусами из темного шелка, почти незаметного в темноте.

— Пираты! — с тревогой шепнул Ом Эро и дремавший на палубе Гарран мгновенно проснулся.

— Зажечь стрелы! Подать сигнал! — приказал он.

В воздух взлетели десятки горящих стрел, предупреждая остальные корабли флотилии об опасности.

Воины на кораблях дружно взялись за весла и флотилия развернулась к нападавшим. Лучники выстроились вдоль бортов, за барьером из больших аххумских щитов, которые держали щитоносцы.

Но пираты не торопились нападать, и на одном из пиратских кораблей внезапно вспыхнул яркий огонь.

Раздались крики, усиленные раструбом, и Гарран прислушался.

— А знаешь, мореход, — сказал вдруг Ом Эро, — ведь это не пираты. Это, кажется, его величество Ата-Бата-Пули, Жемчужный король островов Патуабу.

* * *

Едва край горячего солнца показался над горизонтом, флотилии пошли на сближение, и вскоре уже Гарран разглядел на палубе странного низкосидящего судна живописную группу людей. На огромной кровати с балдахином, установленной в центре палубы, окруженный многочисленными полуголыми мужчинами и женщинами восседал бочкообразный мужчина. Лицо его, широкое и темное, сверкало на солнце, будто специально смазанное. Длинные черные волосы были уложены в замысловатый пук, украшенный павлиньим пером, а сверху на этот пук была водружена самая настоящая золотая корона с неправдоподобно огромными изумрудами. Корона сидела набекрень, что нимало не смущало ее обладателя. Он приветливо улыбался, махал руками и выкрикивал что-то, выражая, по всей вероятности, крайнюю степень удовольствия.

Вокруг него увивались несколько женщин с декоративными повязочками на бедрах — слегка полноватых, на вкус северян.

Позади короля торчали два совершенно черных и абсолютно голых человека, вооруженных трезубцами.

Корабли еще не успели сблизиться как следует, а король от нетерпения уже привскакивал со своей пышной кровати, покрытой атласными подушками, и кричал в длинный раструб из бамбука:

— Э-а! Э-а!

Что это означало, Гарран не имел понятия. Язык патуабцев не слишком-то развит, сказал Ом Эро. Впрочем, заметил он, король настроен явно дружелюбно.

— Только ничему не удивляйся, — шепнул он Гаррану. — Отнесись к его чудачествам серьезно.

Тем временем корабли приблизились друг к другу, и оба предводителя получили возможность полюбоваться друг другом с расстояния в несколько локтей.

Король кивал и улыбался, взмахивал руками, притопывал ногами, и всем своим видом показывал, что желает познакомиться с Гарраном поближе. Гарран отвесил ему поклон, после чего приказал подвести «Альбатрос» вплотную к плавучей резиденции короля и спустить трап.

Гребцы взялись за весла, и вскоре аххумский флагман сблизился с туземным судном. Гарран в сопровождении свиты прошел по перекинутым сходням.

Король бросился навстречу и, к смущению флотоводца, заключил его в объятия.

— Король Жемчужной страны Патуабу приветствует короля аххумов, — зашептал Ом Эро, переводя выкрики короля. — Он давно желал с тобой познакомиться и, услышав, что ты поблизости, немедленно приказал плыть навстречу. Король очень доволен.

— Передай его величеству, что я польщен, но он принимает меня за другого, поскольку я всего лишь слуга своего короля, — сказал флотоводец.

— Нет, этого я не передам, — ответил айдиец. — Прости, великий мореход, но на их языке есть только одно слово — король. Все остальные — люди или «скоты», то есть, рабы и слуги. Да, еще есть слово, для обозначения женщин. Старых — отдельно, молодых — отдельно…

Гарран поморщился:

— Я понял. Переводи.

— Король просит тебя садиться. Он хочет, чтобы ты стал его гостем.

Гарран присел на край кровати, лицом к лицу с королем. Ом Эро остался стоять, а остальным было предложено присесть прямо на палубу, на атласные подушечки.

— Скажи, что я давно хотел познакомиться с королем. Скажи, что я о нем много слышал.

Король закивал с такой энергией, что затряслись все складки его обширного тела.

— Взаимно, — коротко перевел Ом Эро.

Король говорил, айдиец кивал.

Гарран не вытерпел:

— И это все?

— Нет, мой господин. Сейчас он передает наилучшие пожелания твоей двенадцатой жене. Это формула вежливости.

Гарран поднял брови, но промолчал. Король продолжал говорить, усердно кивая.

— А теперь?

— А теперь двадцать третьей.

— Хорошо. Скажи, когда он закончит.

* * *

Несмотря на внешнюю неказистость, судно Жемчужного короля отличалось надежностью и удобством. Оно было овальной формы и почти целиком состояло из прочной, сшитой из широких досок палубы. В дальнем конце палубы было несколько отверстий, которые, по-видимому, вели в трюм. Там же были мачта, укрепленная вантами и возвышение, на котором стоял кормчий.

Другие корабли были построены иначе. Они были значительно короче и ниже аххумских, зато имели по две мачты и довольно сложную систему косых парусов, позволявшую им развивать значительную скорость и менять курс независимо от направления ветра.

На каждом корабле, по расчету Гаррана, могло уместиться не более, чем пятьдесят человек. Следовательно, подумал он, всех подданных короля на кораблях в несколько раз меньше, чем аххумов. Гарран еще более успокоился, когда разглядел, что у кораблей короля нет носовых таранов, а моряки не носили ничего, кроме набедренных повязок.

Между тем, продолжая беспрерывно говорить, король приступил к угощению.

На палубу вынесли множество разнообразных корзин и керамических сосудов. Все это разложили на огромном ковре.

Гаррану предложили сесть на одну из подушечек рядом с королем.

Вино оказалось отменным, кажется, арлийского происхождения.

Король пил его, как воду и довольно скоро лицо его окончательно расплылось и залоснилось, а корона сползла набок и держалась только благодаря павлиньему перу.

— Ты самый сильный на свете, — переводил Ом Эро; он аккуратно поглощал яства, не забывая о своих обязанностях. — А король самый богатый. На островах Патуабу жемчуга столько, что дневной улов весит больше, чем все жены короля, вместе взятые.

Он говорит, что если бы аххумы и его подданные объединились, вы могли бы покорить Таннаут и даже Нильгуам.

Гарран просто кивал, понимая, что отвечать на эту похвальбу не требуется. Он уже устал от множества слов, от сидения на солнцепеке и лишь выжидал паузы, чтобы завершить визит.

Но тут король вскочил и стукнул себя в широкую обвисшую грудь.

Вид у него был воинственным. Гарран очнулся от своих мыслей:

— Повтори, что он сказал?

— Он сказал, что аххумы — очень хорошие, очень сильные люди.

Настоящие воины. Что ему очень хотелось бы иметь таких воинов в своей армии. Но он еще не встречал человека, который мог бы в единоборстве победить его самого, то есть его жемчужное величество…

Король неожиданно замолчал и уставился на Гаррана. Гарран с беспокойством оглянулся на Ом Эро.

— Его величество вызывает на поединок любого из аххумов, господин мой, — быстро проговорил айдиец и едва не подавился.

— Надеюсь, не меня?

— Не знаю.

Ом Эро справился, наконец, с куском жареной рыбы атта, и что-то спросил у короля.

— Э-а! Уики-каи! — ответил король грозным голосом.

— Он вызывает на бой любого из твоих воинов-силачей. Самого сильного, — сказал айдиец.

— На бой? В чем заключается этот бой?

— Борьба. Король любит бороться.

— Передай ему, что я признаю его превосходство в этом виде единоборства, — осторожно сказал Гарран, косясь на огромную тушу короля. — Если ему будет угодно, я приглашу… Да вот, хотя бы, Эммаха — кормчего моего корабля.

Кормчий, услышав свое имя, поднялся. Это был алабарец огромного роста, с длинными, на редкость мускулистыми руками.

— Король согласен?

Ом Эро выслушал короткий ответ и кивнул.

Тут же, на палубе, противники сошлись под веселое оживление подданных короля. Им такие забавы видеть было не впервой.

Король кинулся на Эммаха. Алабарец уклонился и сделал подножку. Его величество со страшным звуком рухнуло на палубу.

Гарран вскочил, но Ом Эро успокоил его взмахом руки:

— Не торопись, мореход.

Король приподнялся, помотал головой и встал. Эммах взглянул на Гаррана.

— Наступай, — коротко ответил флотоводец.

Эммах прыгнул вперед и его огромный кулак мягко погрузился в живот короля. Однако король остался на ногах. Мало того, он, кажется, даже не почувствовал удара, поскольку в следующее мгновение Эммах уже корчился в страшных объятиях короля.

— Какая странная борьба… — пробормотал Гарран, и тут же увидел, что Эммах безвольно повис в руках короля.

— Он сломал ему ребра!

— Может быть, — спокойно ответил Ом Эро. — Король — настоящий силач.

— Так останови же его, иначе я останусь без кормчего!

Ом Эро громко сказал несколько слов на языке Патуабу, и король как бы нехотя разжал руки. Эммах без чувств повалился на палубу. Его подхватили слуги и принялись вливать в рот вино.

Король подошел к Гаррану.

— Не беспокойся, я ничего ему не повредил. Он скоро придет в себя, — перевел Ом Эро.

Король снова стукнул себя в грудь и радостно захохотал.

— Он самый сильный, — перевел айдиец. — Он спрашивает, кто еще хочет испытать его силу.

Гарран покачал головой, но Ом Эро внезапно сказал:

— Разреши мне, мореход!

— Что? — Гарран повернулся к щуплому лоцману. — Ты хочешь сразиться с ним? А кто поведет мой корабль дальше на юг?

— Я.

Король с беспокойством прислушивался к этому разговору, а потом вдруг махнул рукой и разразился длинной тирадой.

— Что он сказал? — спросил Гарран.

Ом Эро усмехнулся:

— Он не хочет драться со мной. Он говорит, что айдийцы хитры и коварны и не умеют правильно бороться. Он говорит, что мы нехорошие люди.

— Вот как? Вы действительно такие? — удивился Гарран.

— Нет, мореход. Но борьба — часть нашей культуры. Наш вид борьбы называется там-буро-тоа, что означает — «пусть он ударит себя сам». Ты никогда не видел наших поединков? Это красиво.

Король указал на Ом Эро толстым пальцем и гневно прокричал:

— Э, Э-а! Уаки!

Ом Эро побледнел, молча поклонился королю и сказал Гаррану:

— Разреши мне уйти.

Гарран лишь развел руками и кивнул.

Впрочем, аудиенция на этом была закончена, поскольку король прошествовал к своему балдахину и улегся на подушки, а его многочисленные жены или наложницы, что, по-видимому, здесь не имело большой разницы, принялись натирать его тело какими-то бальзамами.

* * *

В скором времени на кораблях Жемчужного короля подняли паруса.

Гарран с изумлением обнаружил, что неповоротливая посудина его величества довольно резво тронулась с места, когда два нелепых, с точки зрения флотоводца, паруса поймали ветер.

Вся эскадра стала быстро удалятся. Гарран мог бы следовать за ней, не отставая, но это потребовало бы чрезмерного напряжения гребцов.

Поэтому флотоводец решил положиться на айдийских лоцманов и не торопясь двинул флот следом за быстро тающими в голубом просторе кораблями Жемчужного короля.

К вечеру на горизонте показались пологие берега острова Барр.

Единственная удобная бухта находилась с южной стороны острова, поэтому аххумскому флоту понадобилось еще несколько часов, чтобы обогнуть остров, пробравшись мимо опаснейших рифов.

Город Литта — столица острова и всего островного Жемчужного королевства — с точки зрения северянина представлял собой широко раскинувшуюся деревню с хижинами-домами на сваях. Лишь несколько зданий на берегу были сделаны из камня или тесаных бревен — иные из них даже в два-три этажа.

При входе в бухту корабли встретили большую парусную лодку с представителями местной портовой власти.

Таможенный чиновник поднялся на борт и на ломаном языке Равнины приветствовал аххумов. Чиновник был одет в некое подобие рубашки чуть выше колен, грудь его украшала алмазная звезда устрашающих размеров, а в немытой курчавой шевелюре торчал золотой кинжал-заколка.

— Его величество Ата-Бата-Пули милостиво разрешает вашим кораблям войти в гавань и занять все свободные причалы. Потом он приглашает ваше величество со свитой на ужин во дворец.

Чиновник кивнул Гаррану, сочтя, видимо, что этого проявления вежливости достаточно. Потом наклонился к Гаррану ближе и, косясь на Ом Эро, проговорил:

— Его величество не хотел бы видеть нашего недруга у себя в гостях. Его величество не любит жителей Айда, которые не умеют благородно вести поединки.

Скрывая улыбку, Гарран поклонился, и, обернувшись к стоявшему позади Эхнару, сказал по-аххумски:

— Эти несчастные создания и не подозревают, что в моей власти стереть их столицу с лица земли… Впрочем, будем вежливы.

Он вновь повернулся к чиновнику, стоявшему на палубе, гордо выпятив грудь и отставив грязную босую ногу.

— Мы благодарим его величество за гостеприимство, но наши обычаи не позволяют нам принять его милостивое приглашение. Мы устали и торопимся. Мы переночуем на кораблях и с рассветом покинем ваш гостеприимный остров. Передайте его величеству нашу горячую благодарность за встречу в море и прекрасный, незабываемый обед. Надеемся, его величество простит нам наш отказ.

Чиновник нахмурился, склонил голову, подумал, и молча спустился в свою лодку.

* * *

Тьма опустилась на остров и океан, и огромные горячие звезды усыпали небо. Город затих, лишь редкие огни горели там и сям, да пристань была освещена светильниками, защищенными от ветра специальными заслонками.

Глубокой ночью, когда даже вахтенных сморил сон, на причалах появились странные тени.

Смуглые лоснящиеся тела замелькали в свете фонарей, и шелестящие голоса понеслись над темной водой.

Почти бесшумно в воду с причалов стали погружаться люди.

Ныряльщики исчезали под водой.

А потом вдруг сразу несколько аххумских кораблей стали странно крениться. Часовые подняли тревогу, но лишь немногие из них успели разбудить спавших: один из кораблей стал быстро погружаться в воду, полуголые воины не успели покинуть корабль, и он быстро нырнул носом в темную бездну. Потом затонул еще один корабль, и еще…

Тем временем множество полуголых дикарей, вооруженных короткими кинжалами, резали ничего не понимавших спросонья воинов. Иные корабли уже были захвачены патуабцами; с плеском летели за борта иссеченные тела аххумов.

Гарран, разбуженный караульным, выбежал из каюты. «Альбатрос» уже отошел от причала; перемигивались сигнальными огнями другие корабли эскадры, раздавались зычные команды гребцам.

Зажглись огни на мачтах, отбиваясь от наседавших дикарей, аххумы одновременно брались за весла, отводя корабли к выходу из гавани. Облепленные со всех сторон легкими лодками, с которых на борта лезли и лезли патуабцы, аххумские суда в темноте сталкивались друг с другом, усиливая неразбериху.

— Боюсь, флотоводец, что на кораблях битва будет проиграна, — заметил Ом Эро, приникнув к самому уху Гаррана, чтобы перекрыть вопли и шум, несшиеся со всех сторон.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Гарран.

— Ловцы жемчуга. Ныряльщики. Они плавают, как рыбы. И даже лучше. Их много, они выплывают из глубин и просверливают днища…

— Просверливают днища?.. — Гарран задохнулся от удивления.

— Кинжалами и особыми раковинами… Смотри!

Ближний корабль внезапно осел. Весла поднялись и тут же исчезли под черной водой. Вопли тонувших, треск ломающихся снастей, — и пучина проглотила один из самых больших кораблей эскадры, на котором было больше трех сотен воинов.

— Выход из гавани перекрыт, — крикнул Эхнар, вглядевшись; горевшие суда уже достаточно хорошо освещали гавань.

— Всем сигнал: к берегу. Высаживаться и атаковать пристань! — приказал Гарран.

Корабли, еще не потерявшие управления, стали разворачиваться бортами к причалам. Повсюду вспыхивали факела и в их свете отряды воинов стали прыгать на причалы, не дожидаясь, пока будут переброшены сходни.

Бой начался на набережной. О правильном построении не могло быть и речи, шла яростная рукопашная схватка. Смуглые курчавые патуабцы перекликались на своем непонятном квакающем языке, втроем-вчетвером набрасывались на одного аххумского воина, и часто достигали цели: многие воины, не успев надеть доспехи, падали, обливаясь кровью.

Гарран во главе большого отряда появился на набережной в тот момент, когда аххумам уже удалось перестроиться и начать атаку по всем правилам военного искусства.

Вспыхнули подожженные кем-то портовые склады — огромные сооружения из громадных бревен.

В треске огня аххумские отряды, все увеличиваясь в числе, выбивали патуабцев с набережной и углублялись в широкие улицы, беспорядочно застроенные хижинами и подобиями двухэтажных свайных домов.

Начиналась резня. Разъяренные воины врывались в хижины и рубили женщин и детей. Крик и вой огласили Литту, залитую кровавыми отсветами пожаров.

* * *

Рассвет наступил в гаснувших отсветах разоренного города.

Часть жителей успела скрыться в пальмовых рощах, подступавших к Литте с севера, часть ушла еще дальше — в глубину острова Барр.

И, наконец, еще одна часть покинула порт на кораблях и лодках.

Поиски самого короля ни к чему не привели: по сведениям, полученным от пленных, король еще с вечера отплыл на своей посудине в сопровождении эскадры в неизвестном направлении.

Потери аххумов были значительны. Десяток кораблей сгорели или затонули, еще несколько были приведены в небоеспособное состояние.

Потери в людях исчислялись сотнями, и Гарран, не проигрывавший до этого ни одного сражения ни в море, ни на суше — в многочисленных схватках за Алабарские острова и остров Арроль, — за одну ночь постарел на несколько лет.

Когда был подсчитан урон, Гарран велел тысяче воинов остаться в Литте и заняться починкой поврежденных и постройкой новых кораблей, — благо, подходящих материалов в портовых складах, которые удалось отстоять от огня, было в избытке. Кроме всего прочего, было захвачено огромное количество жемчуга и других драгоценностей. Часть из них Гарран велел погрузить на оставшиеся суда.

Тысяча, предводительствуемая Маттахом, на окраине разоренной Литты построила хорошо укрепленный лагерь.

А на следующий день сильно поредевшая флотилия Гаррана вышла из Литты на юг, взяв курс на Таннаут.

Аххумам предстоял путь мимо опасных Черных рифов, мимо острова Чанари и атоллов Донна, и других более мелких островов Жемчужного архипелага. Возможно, предупредил Гаррана Ом Эро, именно в тех краях и скрылся сам Жемчужный король, повелитель ловцов жемчуга, хитрый и безжалостный дикарь.

* * *

Казалось, сама природа и таинственные боги Патуабу выступили против Гаррана: при приближении к Черным рифам флотилию настиг шторм.

Ни искусство самого Гаррана и его капитанов, ни опыт Ом Эро не смогли помочь аххумам. Уже при первых порывах яростного ветра корабли были рассеяны, а наступившая ночь и близкие рифы грозили многим из них гибелью.

Шторм бушевал два дня. За это время корабль Гаррана отнесло, по мнению Ом Эро, далеко к западу; возможно, к острову Муллагонг.

Когда выглянуло солнце и успокоившаяся морская гладь предстала перед глазами мореходов, впереди действительно показался остров.

Ом Эро спросил, известно ли Гаррану что-либо о Муллагонге и его жителях. Получив отрицательный ответ, Ом Эро покачал головой:

— Муллагонг — нехорошее место, мореход. Никто, даже пираты, по собственной воле не рискуют посещать его. Там жили люди, которых мои предки называли «народами моря». Много лет назад «народы моря» завоевали все побережье Южного моря. С тех пор, как ты знаешь, это море получило и другое название — Море Слез. Варвары, лишенные всяческих представлений о культуре, сметали города, резали людей, как скот. Мой родной остров пострадал меньше, но и айдийцы много лет передавали из поколения в поколение рассказы о страшном нашествии. «Народы моря» разрушили многие наши города, в том числе и Йессауа.

Почему-то варвары не тронули дворец Совета, но все остальное — каналы, террасовые поля, дороги — было разрушено. Часть айдийцев была уведена в плен… Впрочем, «народы моря» исчезли так же внезапно, как и появились… В те времена воевали бронзовым оружием, но айдийцы могли противопоставить «народам моря» лишь слабые, разрозненные отряды. Та же участь постигла и западное побережье — от устья Нерайны до самой Неконги.

«Народы моря» разрушили великий и богатый город Эль-Мен. Но Эль-Мен был слишком велик и богат: «народы моря» остались в нем и в некоторых более мелких городах Эль-Менского государства. С тех пор, как ты знаешь, эльменцы славятся своей воинственностью и их часто используют многие города и княжества в качестве наемников.

— А что же теперь творится на Муллагонге?

— Не знаю, мой господин. Айд не торгует с Муллагонгом. Может быть, Жемчужный король Ата-Бата-Пули смог бы рассказать нам об этом…

— Не упоминай больше этого имени, лоцман! — повысил голос Гарран. — Вероломство — вот имя этого дикаря. И, если мне представится такая возможность, этот пират и вождь пиратов будет умерщвлен моими собственными руками.

 

НУАННА

Аухарн оказался рослым широкоплечим человеком, совсем не похожем на нуаннийца. Матмар с подозрением косился на него, стоя в дверях, пока врачеватель почтительно отвешивал поклоны Домелле. Домелла — бледная, исхудавшая, кажется, всего за одни сутки, стояла, поддерживаемая старой служанкой Ахмой.

Один глаз врачевателя был скрыт за широкой черной повязкой, а жидкая седая бородка никак не вязалась с загоревшим, мужественным лицом.

— Мы нашли его, где ты велела, царица, — сказал Матмар. — Не знаю, каков он врачеватель, но три аххумских воина едва смогли скрутить ему руки… Он не хотел идти во дворец.

Аухарн взглянул на воина.

— Мы не любим этот дворец, доблестный господин. Откуда я знал, что здесь требуется моя помощь, как врачевателя…

Матмар промолчал и прикрыл дверь, оставив щель.

Домелла присела на ложе, Ахма встала позади.

— Что случилось с госпожой? — спросил Аухарн.

— Меня мучают сильные боли. Здесь. — Домелла показала на живот, и Аухарн смиренно отвел глаза.

— Госпожа едва не истекла кровью, — пояснила Ахма на ломаном языке Равнины. — Всю ночь я меняла повязки. Травы Багу не помогают.

— Прости, госпожа моя, но мне придется… Я лишь пощупаю пульс и осмотрю твой язык. А кроме того, могу ли я взглянуть на… одну из повязок?

Домелла присела на ложе.

— Пусть Матмар закроет дверь! — сказала она слабым голосом. — Врач может осмотреть царицу, но воину не подобает присутствовать при этом.

— Царица… — прогудел в коридоре Матмар. — Я не имею права оставлять тебя наедине с этим подозрительным лекарем…

— Позови своего командира! — вспыхнула Домелла. — Ты будешь наказан!.. Ахма! Немедленно закрой дверь!

Недовольно ворча, Матмар закрыл дверь.

И сейчас же лицо Аухарна преобразилось, что-то смутно знакомое послышалось Домелле в его голосе.

— Ты доверяешь ей? — тихо спросил он на языке Гор и показал глазами на старую служанку.

— Так же, как себе, — удивленно ответила Домелла на том же наречии.

— Говорите по-человечески, — сказала Ахма, поджав губы. — Мне не нравится язык Гор. На нем говорят эти головорезы-намутцы…

Аухарн нахмурился, и заговорил по-аххумски:

— Сегодня одна из последних ночей, когда можно спасти тебя, великая царица, и твоего сына. Скоро свершится жертвоприношение, и царь Аххаг станет Великим жрецом Нуанны…

— О чем ты говоришь? — повысила голос Домелла.

Аухарн покачал головой и прижал палец к губам.

— Не сегодня-завтра в жертву нуаннийскому Змею — безглазому чудовищу Хааху, живущему в подземных озерах, — будут принесены в жертву семеро. По условию, эти семеро должны быть самыми близкими людьми того, кто желает стать Великим Жрецом. Это не выдумка, моя госпожа. Крисс, Ашуаг, Ассим, Хируан — все они томятся в подземелье, их опоили ядовитым зельем, и нуаннийские хранители веры вот-вот вырежут их сердца… Поверь, я знаю, о чем говорю.

— Я не верю тебе. Кто ты? — прошептала Домелла.

— Меня послали твои друзья. Они хотят спасти тебя, потому что Аххага спасти уже невозможно. Великий царь решил купить бессмертие ценой твоей жизни, твоей — и собственного сына.

Пусть выйдет служанка — я покажу тебе свое лицо, и, может быть, ты вспомнишь меня…

Но странный лекарь не успел сорвать с лица повязку: за дверью раздались голоса и раздался требовательный стук в дверь.

Ахма немедленно уложила Домеллу, а Аухарн судорожно схватил ее руку и сделал вид, будто слушает пульс.

Дверь распахнулась. На пороге стоял Маан.

О, это был уже не тот исполнительный сотник, каким его знали когда-то. Грудь его украшал золотой знак темника, хвост из конского волоса — высшее отличие империи, — свисал с левого плеча, с золотого наплечника с черно-белой эмалью.

Он тяжелым взглядом обвел комнату и сказал:

— Ты звала меня, царица?

Домелла слабо вскрикнула, но Ахма проворно загородила ложе своим телом.

— Как ты смеешь, солдат, врываться без разрешения в покои великой царицы? — закричала она пронзительным голосом на диалекте каулов. — Или ты воспитывался в диком племени и не имеешь понятия о чести?.. Кто тебя звал? Войдешь, когда прикажут!..

Но Маана трудно было устыдить такими доводами.

— Молчи, старая ведьма, — рявкнул он так, что Ахма всплеснула руками и присела. — Кто этот человек и что он делает здесь?

Он указал на Аухарна. Матмар, маячивший позади, торопливо проговорил:

— Найден на старом базаре по твоему приказу… Царица больна, а старый Багу…

— Молчать! — оборвал его Маан, даже не обернувшись. — Стражников сюда. Взять его. Сейчас мы узнаем, почему этот нуанниец так похож на аххумского воина! Мы допросим их обоих — этого знахаря и старого притворщика Багу…

Лекарь уже стоял на ногах, а в руке его мелькнул короткий кинжал. Но Маан как будто ждал нападения и успел уклониться.

Кинжал вонзился в горло стоявшего позади Матмара. Сотник с грохотом рухнул на каменный пол и сейчас же из коридора послышались тревожные крики и топот.

Лишь на долю секунды отвлекся Маан, но этой доли хватило мнимому лекарю подскочить к темнику. В следующее мгновение Аухарн изо всей силы ударил Маана головой в лицо.

Маан отшатнулся, запнулся о Матмара и упал на спину.

Аухарн захлопнул дверь и закрыл ее на железную задвижку, которую, видимо, по оплошности оставили с внутренней стороны.

Впрочем, дверь открывалась внутрь и вынести ее вместе со скобой можно было в несколько минут.

— Сюда! — крикнул Аухарн, подхватывая обеих женщин. В следующей комнате тоже была дверь, Аухарн запер ее и подпер тяжелым железным креслом.

Они отступили в последнюю комнату. Здесь столпились испуганные служанки, а на широком ложе сидел полуголый малыш — наследник Аххага — и с интересом наблюдал за происходящим.

Аухарн запер третью дверь, подпер ее дубовыми скамьями, сундуками, и большим деревянным конем-качалкой — игрушкой маленького Аххага.

Потом он с тоской обвел взглядом стены и потолок.

— Отсюда не вырваться…

Повязка слетела с его лица, борода отклеилась и повисла на одной щеке. На лице его и голове обнаружилось несколько красных, еще свежих рубцов. И когда он повернулся к Домелле, та молча взяла его руку.

— Я знаю тебя, бессмертный.

 

МУЛЛАГОНГ

Когда земля стала видна на горизонте, сквозь туман показалось нечто странное — некая вертикаль, скала или колонна, упиравшаяся в небо.

Гарран в недоумении повернулся к Ом Эро. Лицо айдийца было непроницаемо, однако в глазах его можно было прочесть нечто, напоминавшее смятение.

— Я не знаю, мореход… — снизив голос до шепота, сказал айдиец. — Я лишь слышал. Кажется, это сооружение и есть «Глаз Муллагонга», о котором рассказывают бывалые моряки.

— «Глаз»? Что это значит? — Гарран не дождался ответа и вновь стал вглядываться в дымку. Вертикаль росла, обретая очертания.

Стих барабан и гребцы закрепили весла. «Альбатрос» медленно двигался по темной воде, которая светлела и приобретала зеленый цвет по мере приближения к земле. Все, кто был на палубе, облепив борта, во все глаза глядели вперед.

То, что издали могло показаться скалой, причудливо обработанной ветрами, вблизи стало невероятной, невиданной высоты каменной статуей. Хотя вряд ли: в статуе не было ничего человеческого, кроме самого отдаленного сходства с человеческой фигурой. Исполинская горбатая тень упала на палубу и Гарран невольно поежился.

Впереди, на небольшом скалистом островке, возвышался до самого неба каменный исполин. У его изуродованных временем ступней пенились зеленые волны, ветер посвистывал в щелях частично осыпавшейся кладки. Подобие головы было пробито насквозь, оттуда, с самого верха, несся птичий гомон: возможно, там нашли себе приют крылатые морские скитальцы.

— Весла в воду! Поворачивать влево! — раздался зычный голос, прозвучавший неестественно громко: Эхнар вовремя вспомнил о корабле, рисковавшем столкнуться с каменным истуканом. И будто прошло наваждение: над палубой пронесся вздох облегчения, застучал сигнальный барабан и рулевой Эммах отдал короткую команду. Со скрежетом повернулся руль; «Альбатрос» слегка зарылся носом в воду, и начал разворачиваться.

— Это маяк, — сказал Ом Эро. — По крайней мере, ничем другим это не может быть.

— Возможно, — кивнул Гарран. — Я никогда не слышал о подобных маяках. Но я не слышал и о «народах моря».

* * *

Обогнув высокий скалистый мыс, «Альбатрос» вошел в узкую горловину пролива. С обеих сторон над палубой нависали крутые утесы, и крики потревоженных птиц эхом отражались от темных громад.

Несколько взмахов весел — и корабль оказался в гавани.

Светло-зеленая вода искрилась под солнцем. Огромная акватория была спокойной и гладкой, лишь в дальнем ее конце над водой возвышались выбеленные временем ребра кораблей. То, что издалека могло показаться отвесными скалами, на самом деле оказалось руинами грандиозной крепости с вынесенными к самой воде полукруглыми бастионами. Неровные, обвалившиеся зубцы крепостных стен отражались в воде, а дальше, вверх по уступам, громоздилась каменная громада полуразрушенного дворца. Дворец состоял из множества разновеликих зданий, прилепившихся друг к другу, черные провалы окон были разбросаны там и сям в таком беспорядке, словно дворец сооружался безо всякого плана.

Возможно, его строили несколько поколений людей и первоначальный план был забыт или отброшен за ненадобностью.

— Это царский дворец, — вполголоса сказал Ом Эро. — Говорили, что в нем тысячи комнат, и чтобы ходить по ним, нужны были проводники.

Четверо моряков на носу и на корме непрерывно промеряли дно; корабль медленно двигался к берегу — к каменным осыпям, которые некогда, вероятно, служили причалами.

Гарран приказал бросить якоря на некотором расстоянии от берега.

— Полусотню на берег. Неполное вооружение, — скомандовал он Эхнару. Потом кивнул Храму и, когда ординарец приблизился, сказал: — Ты тоже сойдешь. Смотри внимательно. Я не хочу чтобы мы попали в новую ловушку.

Отряд вплавь отправился на берег — легкие алабарские лодки были смыты с корабля во время шторма. Еще одна полусотня, вооруженная дальнобойными луками, заняла места вдоль борта.

Но руины, мрачно смотревшие на свои отражения в воде, оставались безмолвными. Лишь стаи чаек и глупышей, потревоженные людьми, с криками поднялись над бастионами.

* * *

Донесения следовали одно за другим. Казавшийся неприступным с моря дворец оказался почти полностью разрушенным — только поросшие кустарником обломки прятались за стенами крепости, пощаженными временем.

Аххумы разбили несколько шатров прямо на развалинах, на холме, с которого хорошо просматривались окрестности.

Ни людей, ни каких-либо крупных животных, кроме крыс, змей, диких кошек и шакалов, замечено не было.

Гарран решил переночевать на корабле, а утром сойти на берег.

Высыпали звезды, и под тихий шорох волн Гарран, Эхнар, Хаббах и другие приближенные флотоводца слушали рассказы Ом Эро о таинственном острове Муллагонг, о странствиях в лабиринте Стеклянных островов, о таннаутцах и их странных нравах. — …Таннаутцы считают живым все, что приходит и уходит, — негромко говорил Ом Эро, сидя, скрестив ноги, на толстом аххумском ковре. — Например, дождь. Он рождается и умирает, — значит, он живой.

— А приливы и отливы? — спросил кто-то из слушателей.

— О, с морем у таннаутцев особые отношения. Они считают морскую воду живым существом. Это бог, Океан, вездесущий и всесильный. Таннаут — большой остров, но с причудливо изрезанными берегами. Море там повсюду, даже если уходишь от него на расстояние нескольких дней. Стоит взойти на холм — и где-нибудь рядом обязательно увидишь море.

— Если море живое — как же они плавают по нему?

— С молитвой, — улыбнулся рассказчик. — На каждом корабле у них есть особый жрец, который беспрерывно молится и бросает в волны песок. Океан — живой, но глупый: он принимает песок за священную пищу. Ведь его волны лижут песчаные берега Таннаута…

* * *

Шатры разбили на каменистом холме, поросшем колючей травой.

— Ночь прошла спокойно? — спросил Гарран.

— Вполне, — ответил Храм. — Если не считать змей и кошек…

— Что ты имеешь в виду?

— Там, внизу, — Храм указал на камни под ногами, — видимо, остались полуразрушенные подземелья. Там что-то происходит.

Гарран повернулся к Эхнару:

— Придется выслать отряды и как следует прочесать окрестности.

Есть же здесь кто-нибудь, кроме змей, крыс и кошек!

Эхнар отправился выполнять поручение. Сам Гарран в сопровождении Храма решил совершить прогулку к видневшейся за холмами одинокой горе.

В сопровождении двух десятков воинов, вооруженных луками и мечами, отряд перевалил через невысокий гребень холмов, окружавших бухту и оказался на унылой равнине, покрытой низкорослыми деревьями. Кое-где пейзаж оживляли каменные глыбы, истуканами торчавшие здесь и там.

На прокаленных солнцем прогалинах встречались змеи, а там, где деревья были гуще, попадались норы, в которые можно было провалиться по колено.

— Змеиный остров, — сказал Храм. — Там, у берега, больше крыс.

Но что крысы, что змеи…

Вопреки ожиданиям, гора оказалась значительно дальше. Через несколько часов ходьбы под деревьями, практически не дававшими тени, измученные солнцем, аххумы повернули обратно.

Солнце клонилось к закату, когда отряд возвратился в лагерь.

Лагерь был пуст.

 

НУАННА

— Мы готовили побег на сегодняшнюю ночь, — сказал тот, кто называл себя Аухарном. — Два нуаннийца, знакомые с этим дворцом, должны были помочь нам. Тебя, царица, и наследника мы хотели увезти из столицы и спрятать в одном из гарнизонов на данахской границе… Что делать теперь? Я не знаю.

Домелла прикоснулась к руке воина.

— Тысячник Нгара Даггар… Я слышала, что тебя обвинили в измене, Маан послал специальный отряд для того, чтобы арестовать тебя… Теперь я не знаю, что думать.

— Аххаг служит Хааху — мерзкому нуаннийскому божеству. Те, кто послал меня сюда, говорили, что человек, поверивший в Хааха, обречен. Его вера вызывает чудовище из подземелья. Аххаг стал пленником тьмы.

В соседней комнате послышался шум: охрана уже преодолела обе двери. Службу во дворце несли теперь не глухонемые каулы, а соплеменники Маана — хатты. С ними Даггар, происходивший из атмов, не смог бы договориться.

— Прости, моя царица, за то, что я не смог выручить тебя из беды. Я приму бой, и надеюсь, что хатты не тронут тебя — ты и твой сын нужны Аххагу для последней жертвы. Но те, кто хочет спасти тебя — спасут. Прощай.

Даггар двинулся к двери, но Домелла опередила его.

— Зачем тебе умирать сегодня?.. Может быть, тебя еще будут судить, и, значит, еще есть надежда. Агри! Охраняй этого человека!

С подстилки за ложем маленького Аххага поднялся огромный серебристо-белый пес. Он неторопливо подошел к Даггару и сел рядом с ним.

— Они убьют его, — сказал Даггар.

— Но сначала он убьет нескольких хаттов. Агри — боевой пес.

Внезапно шум за дверью стих и раздался голос, властно отдававший приказы. Это был голос Аххага.

— Домелла. Открой дверь. Никому не будет причинено никакого вреда!

Когда дверь открылась, Аххаг Великий не переступил порога. Он сумрачно взглянул на Даггара и охранявшего его пса.

— Тысячник Даггар, предавший своего командира. Ты знаешь, что нужно делать.

Даггар молча опустился на одно колено и склонил голову.

* * *

Рапах, сидя за маленьким столиком, освещенном двумя светильниками, сосредоточенно смотрел прямо перед собой — в чистый лист тростниковой бумаги. Сегодня он исполнял обязанности протоколиста, и это ему было совсем не по вкусу.

Аххаг сидел на своем обычном месте, между двумя гигантами-хаттами, безмолвно застывшими у каменной стены. Чуть ниже Аххага расположился Маан. Лицо его, опухшее и разбитое, не выражало ничего, кроме безмерной преданности.

Больше в зале никого не было.

Стражники ввели Даггара. Он был все в том же нелепом нуаннийском одеянии, иссеченном на спине: Маан сумел-таки отомстить тысячнику, наказав его плетьми за якобы неповиновение и строптивость. Впрочем, Аххаг не обратил на это внимания.

— Сегодня, в присутствии царя царей, повелителя Равнины Дождей, Аххага Великого… — дрожащим голосом начал Рапах и умолк. Протоколист не должен был выполнять роль, которую всегда исполнял кто-нибудь из высших военных руководителей, чаще всего Ашуаг. Но Ашуага не было. Не было и Крисса, и писцов: Маан заявил Рапаху, что дело об измене Даггара столь секретно, что лишние уши не нужны.

Аххаг молчал, и Маан тоже. Рапах, мгновенно взмокший, украдкой вытер лоб и продолжал:

— Слушается дело Даггара, тысячника, военного вождя союза атмов, подчиненного темника Нгара…

— Довольно, — перебил Аххаг. — Все давно уже ясно. Изменники Даггар, Иггар и Агар нарушили присягу, оставили своего командира и повернули войско назад, вопреки приказу. Так, Даггар?

— Великий царь, когда мы стояли в Суэ, и к городу приближался большой отряд неприятелей, к Нгару прибыл гонец из Нуанны. Он привез приказ, подписанный темником Ассимом: немедленно возвращаться в столицу.

— Ассим — предатель! — встрепенулся Маан. И тут же судорожно поклонился Аххагу.

— Неважно. Темник Ассим не имел права приказывать темнику Нгару. Гонец был подослан нашими врагами.

— Этого я не знаю, великий царь, — сказал Даггар. — Письмо было скреплено печатью Ассима и… и твоей собственной, царь.

Не было только подписи.

— Это Крисс! Это он похитил царскую печать! — снова встрепенулся Маан.

Аххаг поднял руку, унизанную перстнями.

— Печать, как видите, при мне.

Рапах, строчивший протокол, замер.

Маан приоткрыл было рот, непонимающе глядя на царя.

— Я не посылал никакого гонца, — Аххаг почему-то вздохнул, посмотрел на свою руку и опустил ее. — Но печатью, конечно, мог кто-то воспользоваться. Не знаю, как.

Он взглянул на Маана.

Маан побледнел и вскочил:

— Великий царь!.. Неужели ты думаешь…

— То, что я думаю, тебя не касается, глупый сотник. Ты ведь не сможешь прочесть грамоту, написанную тайнописью. Тем более, не сможешь ее написать… Даггар, ты читал это письмо?

— Нет, господин.

— А гонец был допрошен?

— Его допрашивал Шумаар, сотник. Я не знаю, что сказал гонец.

По виду, он был похож на киаттца.

— Так я и думал… — Аххаг еще раз вздохнул, взглянул на Даггара исподлобья и сказал: — Я знаю, Даггар, что твой отец верно служил моему отцу. Я помню и то, как ты спас меня на стенах крепости Лувензор, где укрылся последний король Арроля.

Я не хочу твоей смерти… Впрочем, все это уже совершенно не важно…

Аххаг крикнул что-то по-нуаннийски. Из темного прохода появились несколько фигур — странных фигур в нуаннийских одеждах, с капюшонами на головах.

Аххаг кивнул им и снова что-то сказал.

Потом повернулся к Даггару.

— Твою судьбу решит нуаннийский бог. Тебя отведут в нижний мир, и если ты выйдешь оттуда живым, — я прощу тебя. Если нет — что ж, это судьба. Прощай, тысячник. Каково твое последнее имя?

— Отреченный.

Аххаг поднял брови и покачал головой.

— Великий царь, могу ли я задать вопрос? — спросил Даггар.

— Спрашивай.

— Почему меня, аххума, судят не по обычаю наших предков, а по обычаям Нуанны?

Аххаг посмотрел на Даггара и коротко отдал приказ по-нуаннийски.

Сейчас же фигуры в капюшонах окружили тысячника. Он почувствовал на руках железную хватку и оказался в полусогнутом положении.

— Я хотел дать тебе шанс, ничтожный предатель, — голос Аххага налился силой. — Ты мог остаться живым. Но теперь… Теперь я вижу, что ты упорствуешь, что ты, — бросивший своего полководца, обманом попавший во дворец, для чего тебе пришлось нарядиться, как наряжаются уличные актеры, — далек от раскаяния.

— Великий царь! — Даггар тоже повысил голос. — Да, я обманом вошел в этот дворец, но лишь потому, что живым мне сюда, тысячнику бессмертных, войти бы не дали! Твои посланцы хотели убить меня еще там, на границе, и я не дал им сделать этого по одной причине: я вижу, что ты, а значит, и все мы в великой опасности!

— О какой опасности ты говоришь?

— Я говорю о том, что империя, созданная великими трудами и великой кровью, рушится. Нет, не Алабарский волк, и даже не сотни таких, как он, убивают твоих самых преданных слуг, — их убивают вот эти люди в серых балахонах и с серыми лицами!..

Не по твоему ли приказу?

Аххаг вскочил, хватаясь за висевший на поясе короткий меч.

Вскочил и Маан, с ненавистью глядевший на Даггара.

Мгновение — и гнев на лице Аххага уступил место презрению.

— Жалкий, ничтожный предатель… Я знаю, вас много еще затаилось повсюду. Но приходит час расплаты… Никто не уйдет от возмездия. А те, что ушли — уже никогда не вернутся…

Даггар попытался распрямиться, но люди в капюшонах крепко держали его.

— Как? Неужели ты, великий царь Аххума, величайший из героев, специально разделил и послал войска в четыре стороны света?..

Ты хотел, чтобы никто уже не вернулся?..

— Догадайся сам, — сказал Аххаг. — У тебя еще будет время…

Он снова заговорил по-нуаннийски. В комнате появились новые люди в балахонах. Они окружили Даггара, один из них поднес к его рту каменную чашу с тягучей жидкостью. Его заставили сделать несколько глотков. И тут же свет померк в глазах тысячника. Заплясали огоньки светильников, фигура Аххага вытянулась до потолка, а потом вдруг исчезла. Исчезло все, — даже воля. Даггар уронил голову и обмяк. Нуаннийцы потащили его по каменным плитам.

Аххаг повернулся к Маану.

— Ты любишь меня, тысячник?.. Нет, уже темник?..

Маан открыл рот так широко, что в него запросто могла влететь летучая мышь.

— Тогда убей этого жирного казнокрада.

Царь кивнул на Рапаха.

Рапах сполз на пол, и пополз, завывая, на четвереньках. Маан настиг его одним прыжком. Свистнул тонкий киаттский меч.

Голова писца с вытаращенными от ужаса глазами подскочила, как подскакивает детский тряпичный мяч.

Аххаг молча смотрел, как тело писца становится бесформенным, и черная кровь, заполняя щели между плитами, ползет к ногам Маана. Наконец сказал со вздохом:

— Да, ты любишь меня… Но есть подвиг более великий, чем казнить вора…

Маан по-собачьи повел задом. И выдохнул:

— Приказывай, повелитель.

Но Аххаг, казалось, уже забыл о нем. Он снял со стены факел и пошел к темному проходу, туда, где скрылись нуаннийцы. Однако потом обернулся и кивнул Маану.

Маан поспешил за ним, забыв вложить окровавленный меч в ножны.

Аххаг пробормотал что-то. Кажется, он сказал: «Где семь, там и восемь. Какая разница Хааху?..».

* * *

Уже несколько дней к Криссу никто не подходил, даже тот нуанниец, что приносил ему раньше ядовитый отвар. Впрочем, в этом гиблом подземелье время, казалось, остановилось, и человеческий мозг мог легко принять час за день, а сутки — за несколько минут.

Но теперь Крисс мог общаться с Ашуагом. Много времени прошло, пока он сумел достучаться до сознания Ашуага, и еще больше — пока Ашуаг сообразил, что от него требуется. Он тоже вызвал рвоту, и пытался проснуться, но был слишком слаб. Остальные пленники по-прежнему поглощали напиток Хааха и, кажется, были бы только рады, если бы смерть прекратила их мучения.

Крисс уже владел голосом настолько, что мог говорить. Возле него стоял кувшин с водой, и при некотором усилии Крисс мог сделать несколько глотков. Он не думал, что среди жрецов Червя появился предатель; скорее всего, ему, как и другим пленникам, просто не давали умереть до срока.

Он стал рассказывать Ашуагу о своей далекой, погибшей родине, о солнечных перелесках и холмах, которые весной покрывались цветущим алым ковром, о некогда прекрасном и беззаботном городе Оро, красивейшем городе мира.

— Но Оро погиб, погиб, — тихо говорил Крисс. Голова Ашуага свешивалась на грудь, в тусклом свете дальних светильников Крисс не мог определить, слушают ли его. — Столица Киатты погибла до того, как в нее пришли вы, аххумы. Она стала гнить изнутри, когда короли потеряли власть, а править стали те, кто сумел нажить больше золота. Последний король Эрисс уже боялся показаться горожанам на глаза, поскольку его могли подвергнуть унижениям и насмешкам. Он в окружении нескольких старых слуг безвылазно сидел в крепости на горе, изучал старые манускрипты, и писал большой труд по географии.

Потом пришли аххумы и встали под стенами Оро. Аххаг потребовал выдать тысячу кузнецов, тысячу ювелиров и тысячу ткачей. Ведь именно этими ремеслами славилась когда-то моя родина. Царь аххумов дал городу три дня сроку, разбил шатер на прибрежном холме и стал ждать.

Городской совет заседал всю ночь, и наконец решил, что ремесленники будут бросать жребий, и каждый из трех цехов — кузнечный, ювелирный и ткаческий, — путем жребия определит, кто отправится к завоевателям.

И наутро собрались цеховые старейшины, стали метать жребий, но те, на кого падал выбор, отказывались подчиниться.

— У нас есть подмастерья, пусть уходят они! — говорили те, что побогаче.

— У нас нет подмастерьев, почему же мы должны уходить, а вы — оставаться? — говорили те, что победнее.

Подмастерья побросали хозяев и к вечеру в городе начались драки. Убили нескольких мастеров, разграбили десятки домов, в одном из кварталов даже не пожалели дев и детей.

Снова собрался городской совет и постановил: пусть цехи покупают добровольцев из подмастерьев или желающих. Цена за одного — от тысячи золотых ассов и выше. Это были очень большие деньги. Но в городе хватало бродяг и нищих, готовых продаться за такую сумму. Некоторые думали, что сумеют сбежать из аххумского плена, другие передавали деньги родственникам, третьи пустились в кутеж и пьянство. И когда наутро на главной площади перед дворцом совета собрались те, кто должен был уходить, их оказалось едва больше трех сотен. И мастеров среди них не было, вряд ли кто и близко стоял возле кузнечного горна, тигля ювелира или ткацкой рамы.

Поглазеть на них собрались толпы народа, и снова — смех, улюлюканье, безумное веселье…

И снова разброд и драки, и вечером цех пошел на цех, начались пожары.

На третью ночь городской совет послал к королю Эриссу одного из своих членов с вопросом: что делать, как найти мастеров, чтобы уберечь город?

Эрисс выслушал посланника, подумал и сказал:

— Пусть идут добровольцы. Пусть идут только те, кто еще любит эту несчастную страну и этот несчастный город.

Говорят, посланник был сильно обескуражен. Он вернулся в совет и передал слова престарелого короля.

И снова наутро по городским улицам помчались глашатаи. На этот раз они призывали всех, кто любит Родину. И зачитывали указ Совета, в котором говорилось, что семьи добровольцев получат денежную компенсацию, а их дома и имущество останутся в неприкосновенности.

Но напрасно кричали глашатаи. Горожане плевали им вслед, глумились, и спрашивали, во сколько ассов оценивает городской совет их жизни.

— Мы свободные люди! — кричали ремесленники. — Мы не продаемся, и не покинем свои семьи и свое добро!

— Во имя Родины и Оро!.. — кричали глашатаи, но их заглушали свист и улюлюканье.

И вот истекало назначенное Аххагом время. Войска стали выходить к стенам города и строиться в боевые порядки. Со скрипом катились осадные башни и чудовищные деревянные машины для пробивания стен.

В полдень, когда истекали последние минуты срока, царь Аххаг вышел из шатра, глядя на золотые ворота Оро. И вот ворота стали открываться. Но не толпы мастеров со своими семьями, машинами и инструментами показались в воротах, — царь увидел нескольких немощных стариков, один из которых был на коне, а остальные шли пешком. Это был старый Эрисс со своей свитой — слугами, а также близкими друзьями. Король Киатты давно уже обеднел, и его приближенные не могли позволить себе содержать коней.

Король Эрисс подъехал к подножию холма, на котором стоял шатер Аххага. Цепи воинов, окружавшие холм, разомкнулись. Эрисс спешился, снял с седой головы свой драгоценный шлем, и поднес его Аххагу.

Он был стар, Эрисс, и Дом Риссов — королевский дом Киатты — тоже был очень стар. Когда Аххаг принял шлем, Эрисс сказал на языке Равнины:

— Пощади этот город, царь. Пощади этих безумных людей. Они слепы, но это не их вина. Это вина всего Дома Риссов…

Потом он заплакал, глядя на гордого, надменного аххумского царя, опьяненного шумными победами на арлийских полях. Слезы катились из открытых глаз Эрисса, скатывались по черной, изборожденной морщинами щеке, по длинной белой бороде, и падали на сухую киаттскую землю.

Потом он вытащил маленький клинок, украшенный алмазами, — длинную тонкую спицу, называвшуюся «милостью короля», и еще — «клинком милосердия». И вонзил себе в сердце…

А потом войско вошло в город и разграбило его, и множество людей погибло, среди которых были непревзойденные мастера.

Аххаг был слишком молод и горяч, и не терпел неповиновения.

Тысячи мастеров были уведены из Оро в Аххум, золото вывезено.

Аххаг даже приказал переплавить золотые ворота Оро. Их переплавили, но сплав оказался никуда не годным: под позолотой была обыкновенная бронза…

Ашуаг поднял голову. В его глазах мелькнул отраженный свет дальних тусклых светильников.

— Ты, Крисс из Киатты, любил свою Родину… Ты любишь ее и теперь. Почему же ты стал служить Аххагу и нам, аххумам?

— Я любил и люблю свою Родину. Я Крисс. Но не из дома Иссов.

Я из Дома Риссов. Я — младший сын последнего киаттского короля…

Ашуаг смотрел на него молча, и огоньки плясали в его огромных, полуослепших больных глазах.

— Так велел мне отец, — сказал Крисс. — Уходя из крепости к Аххагу, он сказал: сын, ты должен научиться побеждать. А для этого научись любить свою землю… С тех пор я учусь, Ашуаг.

 

МУЛЛАГОНГ

Поиски ничего не дали. Не осталось никаких следов, — казалось, люди просто исчезли, бросив все на полпути — даже самодельный очаг, над которым остывал котел с вареной полбой.

Смеркалось. Гарран приказал возвращаться на корабль.

Ом Эро с тревогой выслушал сообщение и посоветовал не сходить на берег, ожидая развития событий.

— Сильные вооруженные люди не могли пропасть. Они или ушли добровольно, или их уже нет в живых.

Солнце закатилось и глухая тьма, сползшая с высоких берегов, заполнила бухту.

Гарран стоял у борта и вглядывался в черные очертания бастионов. Ни огонька, ни шороха — лишь слабо плескались волны, да тускло сияла у берега живая фосфоресцирующая пыль.

Немой угрозой веяло от этого острова, и Гарран хорошо ее чувствовал.

Глубокой ночью издалека, из-за развалин и цитаделей, донесся душераздирающий многоголосый вопль.

— Это кошки, господин, — вполголоса сказал Храм. — Они вышли на ночную охоту.

— На крыс?

— Или на змей, — покачал головой Ом Эро.

— Ты хочешь сказать, что они пожирают друг друга? — спросил Гарран. — Кошки — крыс, крысы — змей, змеи — кошек?.. Или…

Новые вопли донеслись с темного берега. И среди визга и воя, кажется, раздался человеческий крик — крик ужаса и страдания.

Потом последовал непонятный шум, и снова крик — на этот раз вполне членораздельный, — просьба о помощи.

— Это голос Эхнара! — встрепенулся Гарран. — Факелы! На берег!

Ом Эро тронул Гаррана за плечо:

— Прости, флотоводец. Я думаю, что не нужно сейчас отправляться на берег…

— Аххумский воин не бросит товарища в беде! — резко ответил Гарран.

— Мы не знаем, что там происходит, и кто просит о помощи, — мягко, но настойчиво сказал айдиец. — Прошу тебя…

Гарран нетерпеливо отстранил лоцмана и прыгнул на плот, сооруженный еще утром и принайтовленный к борту корабля.

В свете факелов воины вступили на берег и поднялись по полуразрушенным стенам наверх. Там, во тьме, среди развалин, шум стал явственней. Вопли кошек и шипение змей то и дело перекрывал злобный вой и тявканье шакалов.

Из под ног воинов то и дело выскакивали огромные черные крысы и скрывались среди камней.

Шум становился ближе. И вот уже ярко пылавшие факелы выхватили из темноты площадку, на которой был устроен лагерь.

Аххумы остановились, пораженные невиданным зрелищем. Несколько сот, а может быть, и тысяч кошек с урчанием и воплями волна за волной катились от развалин во тьму. Там, впереди, на гребне холма, их встречали змеи, целые шевелящиеся клубки вбирали в себя наступавших кошек.

Нет, это были не кошки — облезшие, одичавшие звери, одноглазые, бесхвостые, отравленные змеиным ядом, который накапливался из поколения в поколение, — вместе с ненавистью, передававшейся с отравленной кровью.

Где-то вдали лаяли шакалы, ожидавшие окончания схватки. Они, да еще прибрежные крысы, очищали поле боя из ночи в ночь, пожирая павших кошек и перекушенных, разодранных кошачьими когтями змей.

Здесь не было места людям. Если люди еще и были на Муллагонге, — они наверняка влачили самое жалкое существование. Лишь кошки могли быть их друзьями. Но вряд ли были ими.

Огонь пугал лишь крыс — ни кошки, ни змеи не замечали полусотни ярко пылавших факелов.

Воины отступили к бастионам.

На большой круглой площадке одного из бастионов Гарран велел разложить костер. Топлива было мало — низкорослые кривые деревья и кустарники, росшие на развалинах, были уже частично вырублены, а удаляться от берега было бы опасно. Если Эхнар и три десятка воинов еще живы и способны передвигаться — они увидят огонь и рано или поздно дадут о себе знать.

Битва стала стихать. Израненные животные расползались по норам и расщелинам. Шакалы пришли на поле битвы и с чавканьем и грызней стали пожирать добычу.

* * *

Наконец стало светать. Рассвет был серым и пасмурным: за ночь с востока пришли тучи, обложившие небо.

Гарран приказал готовить факелы — он решил обследовать развалины дворца, спустившись в таинственные подземелья.

В прибрежных бастионах было множество входов, которые, однако, никуда не вели, и обследовать их все не хватило бы ни времени, ни сил.

— Бессмысленно искать то, чего мы не знаем, — сказал Гарран. — Нужно либо обследовать весь остров, либо… найти проводника, который помог бы нам проникнуть в подземелья.

— Проводники здесь — только кошки, крысы или змеи, — резко возразил Ом Эро и тут же погасил взгляд. — Прости, флотоводец.

Но лицо Гаррана посветлело.

— Это хорошая мысль, айдийский мудрец! Ты слышал, Храм? Надо проследить за этими тварями — куда уходят они под утро и откуда выходят вечером.

* * *

После нескольких попыток, закончившихся неудачно — темные норы оканчивались тупиками или превращались в слишком узкие для человека ходы, — наконец нашли то, что искали: глубокую пещеру, которая вела вниз, в дворцовые подземелья, — пещеру, которая явно была когда-то помещениями, лестницами, коридорами муллагонгского дворца.

На этот раз Гарран внял советам Ом Эро и остался на берегу, в пещеру отправился сотник Абах с двумя десятками воинов и Храм.

На корабле остались почти сто воинов под командованием Хаббаха. Рулевой Эммах вообще никогда не покидал корабля: таков был обычай, поскольку хороший кормчий стоил сотни гребцов.

Абах не возвратился к середине дня, и донесений от него не поступало. Ом Эро лишь качал головой, и даже Гарран теперь не делал попыток торопить события и отказался от мысли немедленно послать в подземелье подкрепление.

Расселина — вертикальное отверстие в склоне, усыпанном щебнем и поросшем жесткой травой, — вела от берега в глубину острова.

Позади были полуразрушенные, осыпавшиеся остатки каменной кладки из исполинских глыб, еще дальше — остатки крепостной стены, защищавшей некогда город со стороны бухты, а еще дальше, на лазурной глади, мирно дремал корабль, весь — от вершины мачты с аххумским вымпелом и до отверстий нижнего ряда весел, — отражавшийся в спокойной воде.

Небо было безоблачным — изменивший направление ветер снес тучи к горизонту, но вскоре после обеда внезапно потемнело, поднялся ветер. Зловещая тишина повисла над мертвым островом.

Прошло еще несколько часов, и в серой мгле за холмом вновь послышались странные звуки. Сначала казалось, что это вновь выходят на бой жители внутренней области острова — змеи с обитателями погребенных жилищ — кошками. Только на этот раз совершенно явственно послышались человеческие голоса.

День догорел. Тучи закрыли небо от горизонта до горизонта. И с холмов раздались далекие, протяжные крики.

На этот раз сомнений быть не могло: кричали Эхнар и его пропавшие товарищи.

— Запалить факела! Вперед! — Гарран первым бросился на зов.

Два воина с факелами едва поспевали за ним, но Ом Эро оказался проворней: с факелом в одной руке и коротким копьем в другой он догнал флотоводца.

Они выскочили на пологий гребень. Под ногами шуршало: змеи, а может быть, крысы бросались в стороны от пламени факелов.

Впереди мелькнули приземистые фигуры.

— Эхнар?

Тени, казалось, передвигались на четвереньках, их было трудно рассмотреть среди камней.

— Эхнар? — Гарран вырвал факел из рук Ом Эро и поднял высоко над головой.

И тотчас же сквозь тихий смех, похожий на пугающий голос объевшегося шакала, раздался легкий свист.

Ом Эро отреагировал мгновенно. Кажется, у него было кошачье зрение: что-то большое и круглое летело прямо к Гаррану, но лоцман успел выставить копье. Раздался легкий хруст.

Воины уже подбежали к флотоводцу, выставив копья, окружали его.

— Прочь! — страшно прошептал Гарран.

Они расступились и в свете многих факелов показался Ом Эро с искаженным лицом. На его коротком копье с невозвратным наконечником была криво надета посиневшая голова Храма.

И снова раздался тихий нечеловеческий смех, впереди замелькали странные тени, перебегавшие от камня к камню, все ближе к аххумам. И новые головы полетели на выставленные вперед копья.

Абах. Полусотник Хутмар. Голова юного помощника Хаббаха, любимца Гаррана Уахха…

* * *

Приказа не было. Воины просто попятились к берегу. Ом Эро почему-то размахивал факелом и отступал, держа перед собой голову Храма, как будто она была талисманом, способным защитить их всех.

* * *

Они отступали до самых береговых укреплений, там уже пылали зажженные караульными костры и нагромождения камней давали возможность занять прочную оборону.

На корабле тоже услышали сигналы тревоги, там вспыхнули огни и воины выскакивали на верхнюю палубу, готовясь переправиться на берег.

Но тени не отваживались приблизиться к берегу. На гребне во весь рост поднялась фигура и голос Эхнара — голос, искаженный до животного лая, — прокричал:

— Гарран! Ты слышишь меня? Это Эхнар говорит с тобой, бывший тысячник Эхнар, которому надоело воевать!..

— Я слышу тебя, Эхнар, — ответил Гарран.

— Убирайся с этого острова, или мои люди перережут вас, как овец! Я натравлю на вас змей, диких кошек, и крыс, и это будет пострашнее, чем огненные колесницы Последней Богини.

— Я не понимаю тебя, Эхнар. Если ты не помнишь присяги, то я ее помню. Я не могу оставить в беде тебя и твоих людей…

Воины, залегшие в камнях, подняли луки, ожидая лишь знака Гаррана. Они могли стрелять на голос. Но флотоводец не делал знака. Он ожидал ответа.

— Уходите! Я не шучу! — провыл Эхнар.

— Хорошо. Мы уйдем. — Гарран понизил голос, так, что его едва было слышно за треском огня. — Но я хочу знать, за что ты убил своих товарищей. Хочу знать, чего ты хочешь и где остальные тридцать воинов, которые доверили тебе свои жизни…

Несколько секунд было тихо, потом раздался шум и совсем уже близко Эхнар проговорил:

— Прикажи лучникам бросить оружие. Дай слово, что никто не пустит в меня предательскую стрелу…

Гарран поднял руку и отдал приказ. Воины опустили луки и вложили стрелы в трубы колчанов.

Эхнар приблизился. Он был без плаща и без шлема, и даже без знаков воинского различия. Не было ни поножей, ни наручей, а пластинчатый нагрудник был в следах засохшей крови. Кровь была и на волосах. Зато в руках он держал громадную золотую корону в виде перевернутого осьминога, поднявшего щупальца вверх.

Каждое из щупалец заканчивалось огромным изумрудом.

— Ты объяснишь, что случилось, Эхнар? — спросил Гарран.

— Нет… Я объясню лишь одно: я нашел вход в подземные хранилища муллагонгских царей. И объясню, как я это сделал: я поймал кошку и подпалил ее, напитав шерсть смолой. Кошка привела меня ко входу, и мы вошли в лабиринт.

Мы шли очень долго. Мы нашли многое из того, что ни ты, ни даже сам Аххаг не смогли бы купить или отнять силой. Нет, не золото. Это больше, чем золото…

Мы глупцы, что столько лет шли за вами, считая вас полководцами, лучшими из лучших, теми, кто приведет нас к славе и счастью.

Там, внизу, есть все, и я не хочу отсюда уходить. И не хочу ни с кем делиться этим. Видишь эту корону? Это корона муллагонгских царей. Теперь она моя, и, значит, я — царь Муллагонга.

— Ты вытащил ее из усыпальницы? Снял с черепа? Ты — мертвый царь!

— Нет! — Эхнар поднял корону и попытался водрузить на голову.

Но то ли голова оказалась слишком маленькой, то ли корона слишком тяжелой — получалось криво, корона сползала на глаза.

— Ты убил всех, кто шел с тобой? — тихо спросил Гарран. — Тридцать воинов?..

Эхнар кое-как приладил корону и встал, придерживая ее рукой.

— Нет, их убило другое — жадность… Я лишь помог некоторым из них.

— За что ты убил Храма?

— Он хотел отнять у меня то, что я нашел первым.

— О боги аххов и атмов! Что же это?..

— Это… это…

Голос Эхнара пресекся и послышалось шипение. Он силился что-то сказать, открывая рот, но не мог. Корона упала за спину, во тьму. Он схватился руками за горло. Глаза его стали вылезать из орбит. И вдруг из его рта показался тонкий раздвоенный язык, а потом — небольшая змеиная голова. Голова, сверкавшая панцирным покрытием с золотым блеском…

* * *

Взметнулись луки. Воины, умевшие выпускать по десять стрел за то время, пока человек может сосчитать до тридцати, изрешетили Эхнара. Он еще стоял, утыканный стрелами, как соломенная мишень, на которых в военных лагерях обучают лучников, — а потом не то, чтобы рухнул, — плавно осел, исчезнув за камнем, будто канул в бездонную тьму вслед за короной.

Может быть, так оно и было. Но тьма шепнула незнакомым голосом — угрожающим голосом вечности:

— Гарран! Да поглотят тебя ураганы…

Глухой подземный удар потряс остров. И сердце Гаррана ощутило болезненный удар и замерло на мгновенье.

* * *

Когда Гарран уже был на корабле, в сумеречном свете ненастного утра, над развалинами вновь зазвучали голоса, призывавшие на помощь. Вспугнутые чайки закружились над бастионами.

Гарран приказал поднять якоря. Медленно опустились огромные весла и «Альбатрос» начал разворачиваться.

— Подождите нас! Помогите! Мы аххумы! — раздавалось с берега.

На берегу действительно появились воины — без оружия, в прожженных и порванных одеждах, перепачканные нечеловеческой кровью.

— Мы пленники Последней Богини Муллагонга!.. Остановитесь!..

Голоса стали звучать слабее, переходя то ли в шипение, то ли в визг.

Воины стали входить в воду. Они шли по осевшим, сгнившим свайным причалам, теряли опору под ногами, и погружались в воду без звука, без плеска.

Когда Гарран обернулся в последний раз, он увидел лишь черных крыс — большую черную стаю, плывущую от берега с обезумевшими красными глазами.

Крысы тонули и исчезали в темной воде.

На самом высоком бастионе на фоне темных туч возникла гигантская фигура в короне муллагонгского короля, в пурпурном плаще с серебряной каймой.

Кто-то пустил в фигуру стрелу-болт, способную с близкого расстояния пробить броню. Болт прошел сквозь великана, не причинив ему вреда.

Густой голос на наречии Моря, перекрывая вопли обезумевших чаек, пытавшихся ловить тонувших крыс, долетел до корабля:

— Я, король Муллагонга Хаонт, приказываю тебе вернуться. Мне нужен твой корабль. Он доставит меня в последнюю гавань, где я обрету покой…

Гарран не ответил. Гребцы налегли и корабль вошел в горловину пролива.

— Ты вернешься… — пророкотал нечеловечески низкий голос. — Или поглотят тебя ураганы…

Гул, поднимавшийся со дна, заставил корабль содрогнуться.

* * *

Много дней и ночей они плыли на юго-восток. Иногда приходилось грести, хотя гребцов теперь было меньше половины от необходимого числа. Иногда паруса подхватывали слабый ветер.

Корабль двигался, но казалось, стоял: берега Таннаута все не показывались. И высеченное из дерева лицо Амма становилось все мрачнее.

Ом Эро по вечерам наводил на звезды угломерный прибор, что-то подсчитывал, возвращался в каюту Гаррана и долго просиживал над картой, вырезанной на специальном столе.

— Не понимаю, — наконец сказал он однажды. — Мы прошли больше двухсот миль. Таннаут уже должен был бы остаться позади…

— Значит, мы уже в Великом Океане? — спросил Гарран.

— Не может быть… Таннаут — большой остров, очень длинный, вытянутый с севера на юг… Как мы могли пройти мимо?..

— Может быть, ты неправильно высчитал расстояние. Или определил направление.

— Но ведь ты все видишь сам, повелитель! — Ом Эро вскинул вишневые глаза. — Я не обманывал тебя!

— Вижу… Звезды не могут лгать. Эммах проверял твои вычисления. Значит, лжет эта карта!

И он с размаху вонзил в столешницу кинжал с такой силой, что Ом Эро отшатнулся.

* * *

Еще несколько дней пути прошли в томительном ожидании ветра.

Запасы воды были на исходе, и гребцы быстро переутомлялись.

Поднимавшийся по утрам легкий ветерок сразу же гас, едва над волнами поднималось солнце.

В одну из ночей осведомитель шепнул что-то на ухо капитану Хаббаху. Капитан изменился в лице.

Он вошел в каюту Гаррана без стука, жестом руки удалив слугу, склонился над спящим и прошептал страшное слово:

— Гарран! Измена!..

Флотоводец как завороженный приподнялся на ложе.

— Измена, — зашептал Хаббах. Голос его шелестел, язык распух от недостатка влаги. — На нижней палубе начались предательские разговоры. Гребцы говорят, что айдиец увел корабль в открытый океан, которому нет конца. Они говорят, что Эммах обманут: звезды здесь, в море Слез, совсем не те, к которым мы привыкли, здесь другие созвездия, указывающие погибельный путь…

— Сколько этих гребцов?

— Не знаю, господин. Пока разговоры ведутся вполголоса. Трудно сказать, сколько гребцов уже готовы изменить… Но и это еще не все. На корабле развелось множество крыс…

— Разве их было мало? — перебил Гарран.

— Это совсем другие крысы, господин. Они съели наши запасы, они пьют нашу воду и пожирают друг друга. Гребцы с нижней палубы рассказывают, что по ночам крысы даже пытаются напасть на спящих…

Гарран сжал ладонями раскалывавшийся череп.

— Это крысы Муллагонга… Крысы, которых послал за нами вдогонку этот мертвый король Хаонт…

Гарран опустил ноги на пол и стал зашнуровывать сапоги.

— Чего они хотят, эти изменники, известно?..

Полог откинулся и в каюту неслышно вошел айдиец. Он был бледен, и темные глаза светились нездоровым блеском.

— Господин мой! — сказал Ом Эро. — У нас нет другого пути, как только повернуть назад. Я не вижу конца океану, я не знаю, что думать.

— Ты опоздал, айдиец, — проговорил Гарран. — Хаббах! Возьми его под стражу и брось в нижнюю камеру за арсеналом.

— За что, повелитель?.. — вскрикнул Ом Эро и сейчас же был сбит с ног тяжелой рукой Хаббаха.

— Как только рассветет, выстроить всю команду на палубе. Мы поворачиваем обратно.

* * *

Обратный путь занял значительно меньше времени: свежий попутный ветер гнал корабль вперед днем и ночью, и уже на пятую ночь во тьме вспыхнула огненная точка. Она призывно мигала, но ни Гарран, ни Хаббах не смели говорить о ней.

Вот она приблизилась и тонкая светящаяся нить потянулась к уставшему кораблю и уперлась в деревянное лицо Амма.

Слегка штормившее море внезапно успокоилось. Тонкий призрачный луч вел корабль к темной глыбе, выраставшей у горизонта. Это был остров Муллагонг.

Забрезжил рассвет, и светящийся Глаз Муллагонга погас.

«Альбатрос» вошел в сумрачные прибрежные воды.

Прилив легко приподнял корабль и внес его в горловину пролива.

Еще миг — и «Альбатрос» оказался в гавани.

Поднялось солнце. Бастионы и развалины древнего порта были мертвы.

Гарран подозвал Хаббаха.

— Я пойду на остров один.

— Это невозможно, господин!

— Ты не можешь ослушаться моего приказа, Хаббах. Если я не вернусь до темноты, выбирай якорь и плыви на север, к берегам Равнины. Поход будет окончен для тебя…

Гарран, не взяв с собой никакого оружия, кроме украшенного драгоценными камнями киаттского кинжала, бросился в воду и поплыл к берегу.

* * *

Он поднялся на крепостную стену и огляделся. Никого и ничего не было вокруг — лишь камни, сухая трава, да пологие склоны уходившего вверх холма.

Гарран присел на камень и стал ждать.

Его губы шевелились. Он молился богам моря и суши, он молился отцу-прародителю Аххуману и повелителю вод Амму.

Он заклинал их вдохнуть в него смелость, он просил их помочь в его трудном и опасном деле.

Когда солнце поднялось высоко, Гарран отправился в путь. Он вскоре увидел расселину, в которой Храм и другие нашли свою смерть.

Путь в подземелье был извилист и изломан, как молния. Под ногами осыпались камни, с писком разбегались крысы, и зловеще скрипели чешуей какие-то холодные скользкие твари. Гарран не видел их — он шел в темноте, почти на ощупь.

Путь вел все время вниз, иногда делая крутые повороты. Корни трав и кустарников касались по временам его головы, и он вздрагивал, будто от прикосновения самой гибели.

Он не знал, сколько времени продолжался его путь. Он очень устал и несколько раз садился отдыхать.

Он не удивился, когда впереди забрезжил слабый свет и туннель вывел его в просторную пещеру, скупо освещенную через невидимые наружные щели. Значит, на земле еще был день, и верный Хаббах ждет его, своего флотоводца.

Это был склеп. В стенах были ниши, занимавшие все пространство от пола до потолка, а в нишах — множество глиняных сосудов с прахом. Здесь же, у стен, стояли каменные разбитые саркофаги.

Внутри кто-то уже рылся, кости были перемешаны с истлевшими кусками некогда дорогой одежды. В столетней пыли на полу Гарран разглядел отпечатки аххумских сапог. Наверное, здесь проходили Храм и его товарищи.

Гарран прошел весь зал до конца и увидел новую расселину — узкую, созданную природой и временем. Он протиснулся в нее и внезапно потерял опору под ногами.

Он летел вниз в полной тьме, а потом мягко приземлился в какое — то душное, дурно пахнущее облако, смягчившее удар.

Встав на колени, Гарран прокашлялся, подождал, пока осядет труха и пощупал ее руками. Кажется, это было перегнившее зерно — царские запасы, дворцовое хранилище, в котором находили себе пищу множество поколений крыс, летучих мышей и прочей нечисти, обитавшей в глубинах подземелий.

Поднявшись, Гарран двинулся дальше. Хранилище было огромным.

Каменный пол усеивали черепки гигантских кувшинов, хранивших когда-то хлеб и вино. Теперь не было ни того, ни другого: только толстый слой трухи с омерзительным запахом гнили и крысиных испражнений. Гарран оторвал от хитона кусок материи и завязал нос и рот.

Много времени прошло, когда он вышел из хранилища и почувствовал под ногами осклизлые каменные ступени, которые вели вниз.

И еще долго-долго он спускался по лестнице, пробирался какимито переходами, протискивался в щели. Света больше не было; казалось, Гарран спустился в чрево самого острова.

Он присаживался отдохнуть, расшнуровывал солдатские сапоги и разминал сбитые ноги. Потом вставал и продолжал свой путь в непроглядном подземном мраке.

Он не удивился, когда ощутил, что в подземелье стало теплее, а потом где-то впереди засиял зеленоватый мертвящий свет.

Он оказался перед огромным камнем, абсолютно гладким и ребристым, как ограненный чудовищный бриллиант. Из-за камня струилось сияние, и Гарран уперся в камень руками.

Наверное, он очень ослабел, потому что затратил много времени на то, чтобы сдвинуть монолит с места. И тотчас же его ослепил зеленоватый свет, и задрожали каменные своды от нечеловеческого голоса:

— Я знал, что ты придешь, Гарран-мореход… Добро пожаловать в царство Последней Богини!

Гарран, превозмогая боль, приоткрыл глаза. Перед ним, заслоняя вход куда-то, откуда лился яркий свет, стоял великан в королевском шлеме, в пурпурном плаще с серебряной каймой, и в литой бронзовой маске, закрывавшей лицо.

— Хаонт… — прошептал Гарран и едва удержался на ногах. Хаонт поддержал его под локоть: рука, казалось, тоже была сделана из литой бронзы.

— Я проведу тебя в царство мертвых, в царство Последней Богини, — пророкотал тяжкий голос короля. — Но обещай, что выполнишь мою просьбу: возьмешь меня на корабль и доставишь на остров счастливых, райский остров забвения — Нильгуам. Триста долгих лет я ждал этого часа. Триста лет правил крысами и шакалами, и жаждал покоя… Последняя богиня отвергла меня…

— Я доставлю тебя… куда скажешь… — едва ворочая потрескавшимся языком, ощущая вкус крови, выговорил Гарран. — Но и ты обещай мне… вернуть моих товарищей… Тех, за кого я в ответе перед отцом-Аххуманом.

Великан помолчал, потом качнул чудовищной короной-осьминогом.

— Все во власти Последней Богини. Проси у нее. Я здесь лишь пленник…

Он сделал шаг в сторону, оставив Гаррана один на один с ослепительным светом…

* * *

Два мертвых великана в бронзовых шлемах — оба на голову выше Гаррана — встретили его у каменной арки прохода, из которого бил слепящий поток света.

Один из них протянул руку в немом приказе. Гарран развязал и подал ему кусок ткани с лица. Потом протянул руку другой.

Гарран снял и отдал пояс с кинжалом. Потом его заставили снять сапоги. Потом одежду. Потом придирчиво осмотрели его, кивнули и отступили в стороны.

— Иди и не бойся, — прогудел за спиной Хаонт. — Я буду рядом.

И тут же Гарран почувствовал предательский жалящий укол под лопатку, нанесенный, кажется, его же собственным кинжалом.

Гарран застонал, стал падать вперед, на прозрачный пол из зеленоватого стекла. Он не успел почувствовать удара, не успел ощутить твердость и холод стекла. Он умер.

* * *

А потом он открыл глаза. Он лежал лицом вверх, над ним высоковысоко светился зеленоватый прозрачный потолок, сквозь который проникал рассеянный, но яркий свет. А потом что-то волнующее, мягкое коснулось его лица. Это были волосы — прядь завитых иссиня-черных волос, от которых исходил запах божественной женской плоти. Он ощутил прикосновение влажных ласковых губ — к груди, к животу, и сердце его замерло от неземного наслаждения.

Он закрыл глаза, боясь, что сердце вот-вот разорвется от сладости и печали, но прекрасный глубокий голос вернул его к действительности:

— Привет тебе, Гарран-мореход, добровольно пришедший к нам.

Почему ты лежишь, как раб? Взгляни на меня.

Он взглянул и увидел то, что и ожидал увидеть — женщину, каких не бывает и не должно быть на свете. Чернокудрая богиня с белой светящейся кожей стояла над ним и улыбалась.

— Встань. Поприветствуй свою единственную, Первую и Последнюю богиню.

Гарран перевернулся на живот, поднялся на колени и поцеловал ноги, прекрасней которых он не видел. Легкая рука погладила его голову и Гарран ощутил на губах вкус собственных слез. Он знал, что богиню нельзя любить, он знал, что еще жив, и допущен в эти чертоги смерти лишь по счастливой случайности.

— Богиня… — проговорил он.

— Последняя богиня, — легко поправила она, хотя в голосе чувствовалась непререкаемая властность. — Первая и Последняя, мореход.

— Богиня, ты прекрасна…

— Ты не первый, кто говорит мне об этом… Видишь всех этих, стоящих вокруг? Они целыми днями твердят мне, что я прекрасна, что готовы отдать мне самое дорогое… Но, увы, самое дорогое, что у них было, они уже отдали, и теперь мне не интересны. Они и не ведали при жизни, что есть что-то, что в тысячу раз дороже их жалких, ничтожных жизней, в которых было лишь обжорство, пьянство, разврат.

В толпе мужчин — самых разных, юных и пожилых, прекрасных и безобразных, — стоявших в отдалении, пронесся тихий скорбный вздох.

— Что самое дорогое, храбрец? — спросила богиня, повернувшись к толпе. Тот, с кем она встретилась глазами, прошелестел:

— Жизнь…

Чернокудрая богиня повернулась к Гаррану.

— Вот видишь. Ты тоже так думаешь, мореход?

Не дождавшись ответа, она снова обратилась к толпе.

— Так что же самое дорогое на свете? Скажи ты!

И Гарран вдруг увидел Храма — бледного, с неземным, безжизненным взглядом. Храм вскинул голову и прошептал:

— Верность…

Богиня нахмурилась. Она ожидала другого ответа.

— А ты что скажешь?

Мрачный воин с лицом, обезображенным шрамами, лохматый, как пес, ответил, преданно глядя на нее:

— Любовь. Любовь к тебе, богиня…

— Не может быть любви к смерти, глупец! — выкрикнула она. — Уходи! Я не хочу тебя видеть.

Воин жалко затряс кудлатой головой, бормоча: «Нет, только не это… Не прогоняй меня, прекраснейшая, Первая и Последняя…». Он бормотал и уходил спиной вперед, не двигая ни руками, ни ногами — бесшумно и быстро, как бесплотная тень.

Наверное, он и был всего лишь бесплотной тенью — как и остальные, заполнившие этот огромный — до горизонта — зал.

— Смелость! — выкрикнул другой, и богиня рассмеялась.

— Долг!

— Слава!..

— Богатство!..

Богиня смеялась и мановением руки удаляла несчастливцев.

И внезапно где-то рядом прошелестело:

— Жалость…

В наступившей тишине темнокудрая богиня повернулась к Гаррану — взметнулись волосы, как ночной ветер, приоткрыв белоснежные плечи.

— Ты сказал — жалость?

Гарран поднял невесомую руку, вытер запекшийся рот и тихо повторил:

— Да. Милосердие. Сострадание. Жалость. Нет ничего дороже для смертного человека…

Лицо богини потемнело.

— Посмотри сюда. Видишь?

Она показала на группу людей с синими обезображенными лицами.

— Это убийцы. Подлые наемные убийцы, убивавшие невинных из-за угла. Они тоже достойны жалости?..

Гарран молчал.

— А вот эти, запятнавшие себя самыми страшными преступлениями — матереубийцы, — они тоже вызывают у тебя сострадание?.. Но пойдем — в том зале духи женщин, и ты увидишь среди них чудовищ, поедавших собственных младенцев…

— И они тоже, — твердо ответил Гарран и взглянул богине прямо в глаза.

— А знаешь, — богиня наклонила голову набок. — Пожалуй, я оставлю тебя здесь и сделаю своим рабом… Об этом мечтают все мужчины моего царства. Или нет. Я позволю тебе ласкать меня.

Ты будешь моим любовником. Будешь целовать мою грудь и рассказывать мне о жалости и сострадании…

— Прости, Последняя Богиня. Я не смогу этого сделать, — Гарран снова опустился на колени. — Мое сердце принадлежит тем, кому я сострадаю. А ты… Ты, быть может, единственная на свете, кто не нуждается в жалости… Может быть, потому-то ты и богиня…

— Лжец! — Богиня повысила голос, который как волной отшвырнул от них плотную толпу воздыхателей. — Ты говоришь о сострадании, и смеешь судить, кто его достоин, а кто — нет?

Зачем же нужно такое сострадание?.. Ты дважды лжец — ты воин, и немало крови пролил в своих походах. Ради чего? Только ради богатства и славы?.. Так знай, что ты и есть тот единственный, кто не достоин ни жалости, ни сострадания. Прощай!

Она отвернулась, тяжело вздохнул позади мертвый король, и тогда Гарран обнял ноги богини, готовой уйти.

— Да, я лжец и убийца. Мне нравится воевать и управлять кораблями. Да, ради славы отправился я в этот поход, ради того, чтобы потомки помнили обо мне и поклонялись мне, как герою… Но я живой человек, Богиня. Я ошибаюсь. Поднимаюсь и падаю. И все-таки верю, что пока милосердие правит миром — мир не погибнет, как погиб этот несчастный остров, где не умели щадить побежденных.

Гнев погас в глазах богини.

— Ты прав в одном, мореход: ты все еще жив. Напрасно я разрешила привести тебя сюда. Возвращайся. Продолжай свой путь. И жалей не только слабых, но и сильных. Высшее милосердие не делит людей на слабых и сильных, и даже — на живых и на мертвых… Встань.

Гарран поднялся.

— Вот часы. Пока течет песок, ты можешь поискать здесь, в моем царстве, своих павших товарищей и вернуть им жизнь. Но помни, что песок течет так же быстро и неумолимо, как время, а мое царство — царство мертвых — значительно больше вашего мира живых… Если ты не успеешь выйти до того, как истечет отпущенный тебе срок — ты останешься здесь навсегда.

— Богиня! — прогудел из-за спины Гаррана мертвый король. — Ты знаешь, что нет мне места ни в мире мертвых, ни в мире живых.

Отпусти меня…

Богиня пожала одним плечом.

— Гордец и безумец! Ты снова здесь? Наверное, ты готов теперь к любой искупительной жертве?..

Заскрежетали латы: мертвый король покачнулся.

— Неужели мала жертва, богиня? Триста лет отчаяния…

— Я вижу, — нетерпеливо перебила богиня, — что триста лет отчаяния ничему тебя не научили! Ты давно уже мертв. Что тебе еще нужно?

— Покоя… — прогудел король.

— Тогда сними маску и оставайся здесь, в мире теней и вздохов.

— Я не могу ее снять. Это только в твоей власти.

— В моей власти? Наконец-то я слышу разумные слова от последнего короля давно уже мертвой страны! Тогда искупи свою вину. Милосердный мореход поможет тебе…

Она взглянула на Гаррана:

— Ведь ты милосерден? Так сжалься над ним! Убей его, если сможешь!..

* * *

Гарран лихорадочно вглядывался в лица мелькавших перед ним бесплотных людей. Позади громко топал, вздымая серую пыль, мертвый король Муллагонга.

Гарран уже отыскал Храма и Эхнара, который и в смерти оставался безумным, потом Абаха, но песок тек быстро и неумолимо, и уже Хаонт гудел за спиной, что пора возвращаться, иначе можно навечно остаться в царстве Последней Богини.

И вдруг Гарран увидел Хаббаха. У него была огромная рана на животе — кровь вытекла, и рана казалась распустившимся бледным цветком.

— Хаббах? Почему ты здесь, а не на корабле?

— Измена, — мучительно кривя губы ответил капитан. — Воины подняли мятеж. Меня зарезал десятник Хаммух. И Эммаха убили…

Гарран не дослушал и устремился дальше. За ним следовал Хаонт, а за Хаонтом — тени убитых моряков.

Он увидел бледное лицо Ом Эро и увлек его за собой. И кого-то еще, и еще, он уже не различал лиц и бежал к выходу, стараясь вывести как можно больше людей, — уже неважно, кого именно, и за ним устремлялись тени темнокожих невольников из Джайи, и светлобородых наемников из Тсура, и желтолицые соотечественники Ом Эро… А песочная нить в часах, зажатых в его кулаке, стремительно истончалась. И свет вокруг начал меркнуть, и люди, казавшиеся живыми, превращались сначала в безобразные раздутые трупы, а потом в скелеты в истлевших лохмотьях, и смрад гибели и небытия ударил в нос Гаррану.

Последние песчинки скользнули вниз, и тотчас длинная костлявая рука протянулась откуда-то сбоку и вцепилась в часы. Гарран взглянул, не выпуская их: рука принадлежала безобразному существу, полуразложившейся женщине с темными волосами до пола, с провалившимися глазницами и оскалом остатков зубов.

Гарран в страхе схватил часы обеими руками и попытался вывернуть их из когтистой лапы.

— Где выход? Где выход, Хаонт? — крикнул он.

Великан развернул его за плечи и толкнул в спину и в этот самый миг часы взорвались, брызнув стеклом. Страшно заревела богиня за его спиной, и завыли миллионы плененных ею. Из треснувшего потолка зеленым потоком рухнула вода, мгновенно вспенившись, подняла Гаррана и швырнула во тьму.

* * *

Он очнулся, когда его несли по темным туннелям лабиринта к выходу на поверхность. Мертвый король хорошо знал дорогу.

Невидимые призраки с каждым шагом обретали плоть: шаги звучали увереннее, и даже слышались голоса, окликавшие друг друга.

Они выбрались на поверхность, когда кровавый закат залил гавань. Кровь, казалось, была повсюду — на камнях и траве, на тропе, которая вела к берегу.

И «Альбатрос» тоже был залит кровью.

Когда на корабле заметили плот с ожившими мертвецами, медленно двигавшийся по кровавой глади воды, началась паника. Гаррану не пришлось наводить порядок: к тому времени, когда он поднялся на борт, зачинщики мятежа, связанные и уложенные на палубе, покорно ожидали своей участи.

— Они останутся здесь, на острове, — сказал Гарран. — На плот их, к берегу!

Связанные полетели за борт, плот оттолкнули от корабля, а Гарран приказал немедленно выбрать якоря.

Было безветренно, и гребцы взялись за весла. «Альбатрос» медленно развернулся носом к выходу из гавани.

Между тем снизу, из самых глубин ада, послышался нарастающий гул. Кажется, приближалось землетрясение, и вскоре вода в бухте стала закипать и подниматься стеной. Первая и Последняя рвалась на поверхность, вдогонку за беглецами.

— Быстрее, быстрее! — кричал Гарран и сам Хаббах схватился за весло.

Скалы дрожали. Трещина пробежала по крепостной стене и закачался один из бастионов, готовый опрокинуться в кипящую воду.

Волна ударила в берег и повернула обратно. «Альбатрос» оказался на ее гребне, но благодаря искусству Эммаха развернулся и понесся прямо в пролив. Зацепив реями скалу, он снова стал разворачиваться. Затрещало дерево и завопили моряки: весла ломались о камни и калечили гребцов. Несколько мгновений казалось, что корабль, поднятый едва не к вершине утеса, ухнет всем бортом о гранит и рассыплется в щепки. Но бешеные усилия гребцов и кормчего выровняли курс. Корабль проскочил горловину пролива и оказался у ног исполина — маяка, который Ом Эро называл «Глазом Муллагонга».

Гигантская волна пронесла «Альбатрос» мимо островка, на котором стоял маяк. И тут же со стороны гавани донесся глухой глубинный удар.

«Глаз Муллагонга» пошатнулся и стал медленно приседать на одно колено. Громадные камни полетели в воду. С клекотом закружились над маяком обезумевшие морские скитальцы.

Теперь уже все, кто мог, бросились к веслам пострадавшего борта. Кренясь на бок, корабль постепенно стал набирать ход.

Никто не видел гигантскую руку, вынырнувшую из пены. Рука схватилась за ванты. Канаты лопнули, раздался скрежет; зеленая рука хлестнула мертвого короля, в одиночестве стоявшего на палубе, над самой головой Амма-хранителя. Хаонт покачнулся, но устоял. Лишь глубокие борозды остались на позеленевших от времени латах, да на выцветшем плаще появилось несколько разрезов. Рука исчезла, лишь под водой еще виднелись черные кудри, завивавшиеся вместе с кильватерной струей.

Остров удалялся. Небо стремительно темнело и постепенно набирал силу ветер. Первая и Последняя смотрела из вечных глубин на уплывавший корабль.

* * *

Потом она спустилась по ступеням в древний лабиринт и побежала по подводным коридорам. С низких сводов сочилась вода, скелеты рабов-землекопов светились во тьме, указывая путь. Иногда коридор упирался в непроходимое препятствие, созданное землетрясениями. И тогда Богиня переходила на другой ярус — выше или ниже — и продолжала бежать за кораблем.

* * *

Еще несколько ночей на севере клубилось огненное облако, далеко озаряя море. Несколько дней и ночей бушевал крепкий шторм, но ветер был попутным, и гребцы успели отдохнуть от каторжного труда.

Потом установилась спокойная погода, дул попутный ветерок, а Хаонт, завернувшись в плащ, по-прежнему стоял на носу «Альбатроса», глядя бронзовыми глазами в одному ему ведомую даль.

Корабль плыл на юг, к Стеклянным островам.

 

ТАЙНА МЕРТВОГО КОРОЛЯ

Все долгие дни и ночи плавания мертвый король неподвижно стоял на носу, закутанный в плащ с серебряной каймой, в громоздкой тяжелой короне и бронзовой маске.

Однажды ночью, когда Гарран случайно оказался рядом с королем, бронзовая маска заговорила.

Король говорил низким глухим голосом, в котором не было никаких человеческих чувств, — словно то, что он рассказывал, его не касалось.

Четыреста лет назад на острове Муллагонг расцвела великая цивилизация. Четыре города-крепости, четыре столицы — Южная, где правил сам король, Северная, где по традиции правил сын короля, Западная и Восточная, — были построены на его берегах, и все четыре связывали каменные дороги с верстовыми столбами. Склоны гор, поросшие соснами и муллагонгским кедром, давали в изобилии строительный материал, и тысячи муллагонгских судов бороздили просторы Южного моря.

Из далеких походов воины привозили богатую добычу, и жители острова не знали забот. На полях трудились рабы, рабы возводили грандиозные дворцы с сотнями комнат, с водопроводом и бассейнами. День и ночь на верфях строились корабли, и в огромных кузнях с сотнями рабов день и ночь ковалось оружие.

Но рабов было много, слишком много. Иногда их просто убивали, но чаще посылали на неподъемные, ненужные работы. Так, придворный мудрец Заох предложил выкопать туннели под морским дном от острова к покоренным странам: на запад — к Эль-Мену, на север — к Равнине Дождей, на восток — к Жемчужным островам, на юг — к Нильгуаму и Арту.

Рабы спускались в каменоломни и под свист бичей дробили камень, углубляясь все дальше вниз. Заох нарисовал план туннелей и вычислил глубину, на которой они должны были проходить, чтобы морская толща не раздавила их.

Прошло много лет. Сотни тысяч сгинули в подземном мире, умер Заох, и никто уже не знал, куда ведут и где кончаются подземные ходы. Строительство было заброшено, и в шахты бросали преступников, обреченных на смерть.

Но со временем что-то неуловимо стало меняться в государстве, которое прежде казалось незыблемым.

У народа Муллагонга было несколько особо почитаемых богов, но в конце концов победил один культ — культ Первой и Последней Богини. Ее называли так потому, что она была первой, к которой в ужасе обращается любой ребенок, едва войдя в разум: «Нет, только не я! Пусть умирают другие. Отец и мать. Все, все. Но только не я. Ведь я не умру, правда?..». Она же была и последней для любого из смертных, когда его жизненный путь завершался на краю страшной, бесконечной бездны.

Во всех городах стояли ее мрачные святилища, а в столице — огромный храм из многотонных отесанных камней. В этот храм приносили жертвы все жители, начиная с самых юных лет. Богиня смерти принимала дары, но и щедро делилась ими. Муллагонгцы считали, что в своем подземном мире прекрасная Богиня в особой печи переплавляет души умерших. Душ было слишком много — им не нашлось бы места, даже если подземное царство было бы больше самой земли. Из одних душ получался уголь, из других — строительный камень. Из третьих — медь, свинец, олово — все то, чем были так богаты горы Муллагонга. И были очень редкие души: из них Богине удавалось выплавить золото. И были еще более редкие — из них получались самоцветы и алмазы.

Когда Хаонт стал королем, слава Муллагонга уже закатывалась.

Все реже военные отряды, отправлявшиеся за море, возвращались с богатой добычей. Иные и вовсе не возвращались, уходя в подземное царство великой богини.

Хаонт вознамерился возродить былую славу Муллагонга. Он начал большую войну с Таннаутом — огромным богатым островом, где в те времена существовало множество независимых государств.

Война была долгой и жестокой и истощала последние силы Муллагонга. Богатые и кровавые жертвы, приносимые Богине в ее мрачных храмах, уже не помогали воинам: таннаутцы разгромили большой флот, а потом и их корабли стали появляться под стенами муллагонгской столицы.

Потом прилетела весть, что войско таннаутцев взяло штурмом и разграбило Северную столицу Муллагонга. Хаонт собрал всех, кто был способен сражаться, принес Последней Богине великие жертвы, казнив на огромном алтаре храма тысячу рабов, и устремился на север.

Он встретил таннаутцев у развалин Северной столицы. В кровавой битве войско Хаонта было наголову разбито, сам король, с немногочисленной дружиной, едва успел спастись бегством.

Он вернулся в Южную столицу, и как был — на коне, в боевых доспехах, залитых чужой и своей собственной кровью, — въехал под своды храма.

Конь под ним храпел и вставал на дыбы, чуя запах смерти, но король заставил его промчаться под сводами храма к самому алтарю и вскочить на него. Со стены на него смотрело изображение Первой и Последней — огромный барельеф с глазами из цельных алмазов. Прекрасная Богиня бесстрастно взирала на воина, на храпевшего коня, на свиту, в ужасе павшую ниц перед алтарем.

— Я больше не буду молиться тебе, Богиня! — прокричал король, едва удерживаясь на коне, рвавшего поводья. — Ни я, ни мой народ, которому ты приносишь лишь разорение и гибель. Ты Богиня смерти, и лишь смерти желаешь нам всем!

И внезапно камень ожил. Губы Богини открылись, и свет появился в холодных глазах.

— Ты ничтожный червь, Хаонт, — прошептало божество, и от этого потустороннего голоса конь взвился на дыбы. Глаза коня налились кровью, и кровь закапала из разодранной удилами пасти.

— Я — такой же, как ты! — крикнул в ответ Хаонт.

— Ты червь, и будешь наказан за святотатство. Для начала я лишу тебя сына…

Хаонт не совладал со взбесившимся конем, который развернулся в прыжке и вынес всадника из храма.

Тем временем войско таннаутцев разграбило еще один город, где правил сын Хаонта Маррант. Таннаутцы взяли Марранта в плен, жестоко истязали, а потом казнили.

Узнав об этом, Хаонт пришел в храм Последней, бесстрашно взошел на алтарь, и сказал:

— Жена родит мне другого сына. И он будет смелее Марранта, он никогда не сдастся врагу.

Молчала каменная богиня. Хаонт повернулся и зашагал к выходу, будя эхо боевыми сапогами с нашитыми на кожу бронзовыми чешуйками.

Но не успел он приблизиться к выходу, как все тот же темный голос ответил:

— Посмотрю на твое лицо, когда ты и жены лишишься…

Война продолжалась. С отрядом конницы Хаонт метался по всему Муллагонгу, нападая на разрозненные отряды таннаутцев и никого не щадя.

И однажды, вернувшись в столицу, он узнал, что его жена внезапно умерла.

В ту же ночь Хаонт приказал выковать себе бронзовую маску, надел ее, и снова пришел в храм.

— Я найду себе другую жену. Она будет еще красивее, — сказал он, стоя на алтаре. — И тебе не увидеть ни горя, ни печали на моем лице…

— Смотри, — сказала богиня насмешливо, — как бы эта маска не стала твоим лицом.

И маска приросла: Хаонт, как ни пытался, не смог снять ее. Не помогли ни искусные кузнецы, ни врачеватели.

И снова пришел Хаонт в храм.

— Я такой же, как ты, — прохрипел он, потому, что прикипевшая к губам бронза мешала ему говорить. — Ты больше ничего не сможешь сделать со мной. И не увидишь моей печали.

— Посмотрим, — сказала богиня. — Ведь у тебя еще есть подданные и власть.

Хаонт выбежал из святилища и увидел, что город горит: таннаутцы тайно подошли к столице и нашелся предатель, впустивший их в город.

Толпы женщин и детей сбегались к храму, ища защиты у Великой Богини. Часть жителей укрылась в королевском дворце, и там уже кипел бой. Дворец горел, и рушились деревянные перекрытия его многочисленных великолепных покоев.

Таннаутцы рыскали по улицам — низкорослые темнокожие воины с кривыми мечами, с помощью которых даже мальчик мог отсечь голову взрослому мужчине.

Хаонт ринулся в схватку. Казалось, мечи врагов не причиняли ему никакого ущерба, зато меч короля разил направо и налево, и вскоре уже таннаутцы в страхе отступали от неистового воина в бронзовой маске.

Но ничего не мог сделать один против армии. Защищая детей и женщин, Хаонт оборонял вход в святилище, а когда резня в городе поутихла и черный дым от сгоревших развалин закрыл луну и звезды, едва не падавший от усталости король взошел на алтарь.

— Теперь у меня нет ни сына, ни жены, ни подданных, ни родины, — проговорил он из-под маски. — Но разве ты победила? Я все тот же, и нечего тебе больше отнять у меня. Кроме, может быть, жизни, которой я уже не дорожу.

И тогда над толпой перепуганных жителей, укрывшихся в храме, прогремел сатанинский смех Богини.

— Взгляни на себя, гордец!

Хаонт взглянул в отполированный бронзовый щит, услужливо поданный ему кем-то, и отшатнулся: мертвая маска, казалось, ожила, и черты ее исказила гримаса невыносимого страдания.

— Но и это еще не все, — громовым голосом заговорила Богиня, и алмазы в каменных глазницах зажглись ненавистью. — Я не жизнь у тебя отберу, нет! Я отниму у тебя саму смерть. Ты будешь молить о ней целую вечность, и все-таки не умрешь. Потому, что ты давно уже мертв! Ведь тот, кого впереди не ожидает смерть — мертв. Ты — мертвый король мертвой страны, погибшей из-за твоего безумия!..

Хаонт схватился за маску, пытаясь сорвать ее. Из-под маски потекли струйки крови, но бронза накрепко приросла к лицу. И тогда Хаонт снял с головы корону и изо всех сил швырнул в каменное лицо.

Корона зацепилась за камень и осталась висеть на лице изваяния, прижатая к нему силой более могучей, чем могущество самой богини.

— Раньше развалится храм, упадут стены, провалится мир в преисподнюю, — но эта корона будет висеть здесь и давать смертным надежду. И никто и никогда не будет больше гнуться перед тобою, темная Смерть!..

* * *

Прошли века. Развалился храм и поросли травой обрушившиеся стены некогда прекрасного города. Осыпалось каменное лицо богини, выпали алмазы из глазниц, но корона, даже погребенная под завалами, оставалась целой и невредимой.

Безумный тысячник Эхнар отыскал и взял эту корону, тем самым разбудив погребенного глубоко в руинах древнего дворца Мертвого короля.

Вечность закончилась. Мертвый король проснулся.

 

НУАННА

Махур был хитрее Рапаха. Он давно ненавидел своего начальника, всесильного писца, заведовавшего канцелярией с тех пор, как исчез Крисс. Именно он, Махур, составлял донесения и подсовывал Рапаху, зная, что тот все равно не прочтет их, а если и прочтет — не даст им ходу. А кроме того, у Махура было еще несколько козырей. И главный из них — список неучтенного добра, поступившего во дворец лишь по бумагам и не попавшим в царскую сокровищницу. По подсчетам Махура выходило, что Рапах стал самым богатым человеком империи, и это уже не лезло ни в какие ворота.

Махур не пошел к Маану. Он встретился с начальником дворцовых служб Харру и шепнул ему несколько слов.

В тот же день эти слова были переданы Аххагу. И судьба Рапаха оказалась решена.

Теперь Махур сам был начальником канцелярии. О, он был умнее, значительно умнее Рапаха! Ему не нужны были деньги, ему нужна была власть.

Запершись в своей келье, он вычищал пергаменты, доносившие о положении в гарнизонах и в завоеванных странах, и вместо исчезнувшего текста сочинял новый. Все прекрасно обстояло в обширной империи. Жители процветали под властью мудрого и великого Аххага, исправно платили налоги и беспрерывно думали о том, как эти налоги повысить.

В гарнизонах тоже царил полный порядок. Воины занимались подготовкой и рвались в бой.

От Нгара поступали донесения, что его доблестные бессмертные вот-вот покорят Приозерье.

От Гаррана — что все новые южные острова и страны выражают желание вступить в союз с Аххагом, а то и принять его подданство.

Лучше всех дела шли у Берсея: он был уже где-то у южных границ Киатты, и покорил сорок приморских княжеств, не потеряв при этом даже сотни солдат.

Но поскольку, как уже говорилось, Махур был умен, он понимал, что подобные радужные известия могут вызвать подозрения Маана.

Поэтому время от времени Махур сочинял тревожные послания.

Например, о том, что один из кораблей Гаррана затонул, напоровшись на рифы.

Конечно, Маан был малограмотным солдафоном, но шутить с ним было опасно. Поэтому Махур составлял грамоты по всем правилам фадды, доступной для понимания лишь избранных…Бывало, что Махур засиживался за работой далеко заполночь.

Он отпускал писцов — за дверью оставался лишь стражник-хатт, — и не столько работал, сколько предавался мечтам. В келье коптил светильник и копоть плавала под потолком грязным туманом, и в этом тумане Махур видел самые заманчивые картины.

Он видел себя повелителем всей Равнины Дождей. Нет, он не останется в Нуанне, и не станет, как Аххаг, слушать бредни здешних жрецов. Он выстроит новую столицу — на востоке, на высоком берегу, вдали от гнилостных испарений Желтой реки.

Это будет прекрасный город, с правильными радиальными проспектами и многоярусными домами-галереями, с широкими площадями, с великолепными садами, с фонтанами и бассейнами.

Это будет город-сказка, жить в котором люди будут считать великой честью.

Туман в келье сгущался, и Махур не замечал, что образы, которые он видит, рождаются не в его воображении, а всплывают в тумане, — том самом волшебном смертоносном тумане, отравляющем всех, кто живет во дворце.

Махур бредил, полузакрыв глаза, а позади него вставали тени в серых пыльных одеяниях до пят, тени покачивались и нашептывали в уши писца то, что он желал слышать: «Ты будешь великим правителем величайшей державы. Махур Великий, Махур — повелитель звезд… У тебя будут пятьсот жен и наложниц, самых прелестных женщин мира… Они будут ласкать тебя каждую ночь… каждую ночь…».

Почему-то дальше этой сладостно-щемящей картины воображение Махура не шло. Он погружался в экстаз и забывал обо всем на свете.

А напрасно. Потому что однажды тот, кто стоял за его спиной, воплотился во вполне земного человека, закутанного в жреческий плащ. И этот человек, наклонившись к Махуру, тихо приказал:

— Возьми пергамент… Пиши…

Махур, так и не выйдя из транса, послушно придвинул к себе пергамент и окунул в чернильницу тростниковое перо.

— Я, великий царь, повелитель Аххума, Киатты, Тао, Наталя, Нуана и всей Равнины Дождей, Туманных гор и сопредельных стран, Аххаг Первый, названный Великим…

Рука Махура задрожала, он поднял в потолок бессмысленный взгляд.

— В чем дело, писец?

— Титул Великого царя… Он пишется не так…

— Пиши так, как надо. Написал? Дальше. «Беспокоясь за державу, созданную нами и храбрыми воинами объединенных аххумских племен, я объявляю, что нынешнее состояние нашего здоровья не позволяет нам управлять столь обширным государством…» Голос того, кто стоял позади Махура, был строгим, но бесстрастным по отношению к смыслу. Махуру казалось, что с ним говорит сам царь, или, точнее — царь через некоего бесплотного посредника, вроде того голоса, который бывает слышен в подземельях дворца. Махур старательно выводил тайные знаки высшей фадды, почти не вдумываясь в смысл. Но последнее — о том, что управление армией и Нуанной временно передается царице Домелле — дошло до его сознания. Писец остановился во второй раз, но не успел ничего сказать: что-то тяжелое так крепко сдавило его шею, что у него потемнело в глазах. Махур опомнился и торопливо закончил запись.

— Сделай еще две копии. И побыстрее. Да найди пергамент получше!

Махур быстро исполнил поручение.

Таинственный посланник подождал, пока высохнут письмена, приказал:

— Сделай свитки так, как обычно.

Махур понял и свернул пергамент так, как если бы послание было важной государственной бумагой.

— Воск!

Махур запечатал первый свиток. Тотчас же незнакомец забрал его и приложил к воску перстень с печатью. Точно так же он поступил и с другими двумя.

И тут Махур проявил неожиданную резвость. Он внезапно нырнул под каменную столешницу. Дальнейшее произошло еще быстрее: когда незнакомец в сером сунулся следом, было уже поздно.

Махур исчез. В каменном полу темнела кованная железная дверца, наглухо запертая изнутри.

Незнакомец выругался по-алабарски.

* * *

Что-то происходило в Нуанне и окрестных гарнизонах. Это тайное движение, не оформившееся в целенаправленные, ясные действия, пока еще не были замечены во дворце. Неясные донесения агентов Маана оставляли темника равнодушным: он был занят более важными делами.

С северо-запада, по глубокому каньону Алаамбы, двигались орды кочевников, говоривших на неизвестном равнинным народам языке.

Из называли «медными котлами», поскольку пищу — баранину и конину — кочевники варили в огромных медных котлах.

Они миновали стороной земли намутцев и приближались к северным границам Империи.

Маана тревожили эти сообщения и он полагал, что в ближайшее время придется выслать в район каньона сильный отряд.

Беда, однако, была в том, что совет тысячников, который должен был в отсутствие высших командиров руководить войсками, упорно не желал выполнять приказания Маана. Для боевых заслуженных офицеров Маан был выскочкой, придворным холопом, сотником с сомнительным боевым прошлым.

В гарнизонах вокруг столицы было сосредоточено около двенадцати тысяч тяжеловооруженных солдат, и около трех тысяч всадников. Еще восемь тысяч составляли легковооруженные союзники — арлийские пращники и лучники, копейщики-алабарцы, и вспомогательные части, состоявшие в основном из таосцев и представителей мелких племен Равнины.

Совет тысячников состоял из десяти тысячников и пяти полутысячников. Других высших командиров в столице не было.

Гарнизон нес караульную службу у городских ворот, патрулировал улицы Нуанны по ночам, и солдаты постепенно отвыкали от жесткой боевой дисциплины.

Все это прекрасно понимали тысячники, но не спешили собирать совет. А приказы Маана, которые он предпочитал отдавать письменно, выполнялись лишь для вида.

Пятнадцать командиров — членов совета — знали по слухам о болезни Аххага, знали об исчезновении многих людей, которых привыкли видеть в свите царя, и которым привыкли доверять. Но приступить к каким-то действиям лишь на основании слухов они не могли, тем более, что Аххаг не изъявлял желания собрать совет и не появлялся в войсках с тех пор, как поселился во дворце.

* * *

Приближалось время великого жертвоприношения. Крисс почувствовал это по тому, что в зале добавилось светильников, и стражи-жрецы теперь ни на минуту не покидали пленников.

Теперь, когда чувство реальности вернулось к нему, он уже знал, что последней жертвы — Домеллы и наследника — здесь еще нет. Значит, что-то мешало Аххагу. Быть может, друзья Крисса и Хируана, оставшиеся на свободе, пытаются защитить царицу?

Крисс не знал об их планах, но смутная надежда тлела в его истерзанном теле.

Он ни слова не говорил Ашуагу, опасаясь выдать себя жрецам, но мог говорить с ним глазами. И он знал, что кроме Ашуага, от чар жрецов свободен Хируан, умевший защитить свой разум от магии.

Еще один пленник, которого Крисс увидел лишь мельком, был прикован в одной из самых дальних ниш и не подавал признаков жизни. То ли был жестоко избит, то ли усыплен большой дозой магического зелья.

Через какое-то время Ашуаг одними губами назвал имя нового пленника. Это был тысячник Даггар из гвардии Нгара.

Значит, Даггар вернулся. Быть может, он хотел спасти Домеллу, но это ему не удалось. Где его тысяча? Полегла под намутскими саблями?.. Этого Крисс не знал.

Где-то здесь, в толпе серых капюшонов, должен был быть Аххаг.

Вернее, тот, кто еще был Аххагом, ибо душа его уже принадлежала иным силам, иному миру.

* * *

Река Чанд, отделяющая Ну-Ан от княжества Данах, берет начало высоко в Туманных горах и на протяжении трехсот миль, огибая Террасовые горы, струит свои чистые воды на юг, к Морю Слез.

Некогда, когда владения Ну-Ана простирались до самых Огненных гор, через Чанд были перекинуты добротные, сложенные из камней, мосты. С течением времени эти мосты разрушились, ими пользовались в иных местах лишь местные жители. Но на юге, где остался тракт, опоясывавший все побережье Равнины, древний мост хорошо сохранился. Этот мост охранял особый отряд пограничной стражи под командой полусотника Хунаара из тысячи Агмара, расквартированной в Нуанне.

Глубокой ночью на древний мост со стороны Данаха въехали всадники. Это были намутцы на могучих, темной масти, конях.

Копыта коней были обмотаны войлоком, и всадники незамеченными проехали почти до нуаннийского берега. Здесь их заметили.

Пост, давным-давно уже не считавшийся опасным, внезапно был атакован. Стражников было слишком мало — первые же всадники смели их, но один из стражей, раненый, упавший в придорожную канаву, успел подать сигнал. Его труба лишь коротко взвизгнула: шею трубача достала кривая намутская сабля.

Но сигнал был услышан. В лагере Хунаара поднялась тревога.

Вспыхнули огни, воины выбегали из шатров и строились на дороге, перекрывая проход.

Намутцы, уже не скрываясь, черной лавиной обрушились на аххумов, казавшихся жалкой беззащитной кучкой. Бой еще шел отдельными очагами, когда два черных языка намутской конницы обтекли лагерь и устремились к Нуанне.

На сторожевых постах вдоль дороги вспыхивали сигналы тревоги, зарокотали барабаны, предупреждая об опасности.

В гарнизоне, расположенном у Западных городских ворот, трубы сыграли тревогу. Полторы тысячи солдат изготовились к бою и встретили намутцев во всеоружии. Во тьме, на дороге, мощеной камнем, в придорожных садах и полях, расчерченных оросительными каналами, вспыхнуло сражение, которого давно не видели эти места.

Местные жители в панике бежали к городу. Но стража не вовремя заперла ворота, и под стенами началось столпотворение. Лаяли собаки, истошно мычали волы, кричали женщины и дети. Западный край Ну-Ана был плотно заселен, и нападение намутского отряда показалось жителям началом страшной войны.

Запылали нуаннийские деревни. Намутцы, рассеявшись вдоль дороги, жгли и убивали всех подряд. Здесь не было сторожевых постов и войск, а подмога из столицы могла подоспеть лишь к утру.

Настоящий бой кипел лишь на узком участке между залитыми водой крестьянскими полями и берегом моря.

Ночь была невероятно темной, нельзя было отличить воду от тверди, и воины проваливались в заиленные каналы, оступались и падали в грязь, в которой всходили ростки местного злака — острые и твердые побеги, ранившие, как стрелы.

Агмар не знал, сколько намутцев ему противостоит. Он вытянул фронт насколько мог, ослабив глубину фаланги. И фаланга была пробита передовыми отрядами пеших данахцев, защищенных громадными деревянными щитами. Из-за щитов аххумов расстреливали арбалетчики, а в прорыв тут же устремлялись гигантские жеребцы намутцев.

Наконец, тревога докатилась до Нуанны.

Маана нашли во дворце, где он спал у дверей царской опочивальни рядом с застывшими как истуканы стражниками-хаттами.

Едва переводивший дух гонец доложил о внезапной атаке.

— Тысяча Агмара с пограничными отрядами не сдержат натиск намутцев, — торопливо говорил гонец. — Так велел передать тебе Агмар. Он ждет твоего приказа отступить к стенам Нуанны. Он сказал, что не сможет дождаться помощи.

Злой спросонья и потому особенно плохо соображавший Маан торопливо пристегивал к плечу конский хвост и ругался самыми черными хаттскими словами.

— Трусы! — рычал он. — Тысяча храбрецов против кучки горцев!..

Вы только и способны, что пьянствовать в шатрах и заводить детей в окрестных деревнях!..

Ординарец подал ему шлем, Маан грубо вырвал его и бросил на каменный пол.

— Коня к воротам! Где Мтаар? Позовите Мтаара!

Мтаар исполнял обязанности начальника дворцовой стражи. Он догнал Маана уже на ступенях дворца, перед мостиком, обсаженным хилыми пальмами.

— Приказ по гарнизону: тревога. Немедленное выступление! — рявкнул Маан, вскакивая на коня. — Ты, Мтаар, остаешься здесь и головой отвечаешь за царя и царицу. В особенности за царицу, ты понял? Окружить дворец цепями самых надежных войск. Всю конницу — на запад, к Агмару.

Он дал коню шпоры и помчался по мосту, забыв сказать, где искать его самого. Впрочем, он и не собирался подставлять свою голову под намутские сабли. Он мчался к казармам хаттов, расположенным у южных ворот, ведущих в порт.

* * *

Западные ворота были, наконец, открыты. Толпы беженцев смяли отряд стражи и растеклись по ближайшим улицам. Теперь паника началась и в самом городе.

Но немного позднее, когда поток беженцев схлынул, в город походным маршем вошли пять сотен хорошо вооруженных, сохранявших железный порядок воинов с отличительными знаками бессмертных.

Они прошли по улицам, не обращая внимания на суету жителей и отрядов городской стражи, и полукольцом окружили дворец. На мост, перекинутый через ров, вошел офицер со знаком сотника бессмертных на плече.

— Ну, наконец-то! — вскричал Мтаар, бросаясь ему навстречу. — Где вас носило? Маан еще час назад приказал…

— Ты — Мтаар? — спокойно спросил сотник.

— Да! — страх уже прошел и Мтаар самоуверенно подбоченился. — Я назначен Мааном охранять покой царя. Но у меня слишком мало войск…

— Тот ли ты Мтаар, что прославился грабежами, когда служил в войсковом обозе? — перебил сотник.

Лицо Мтаара побагровело. Он вырвал факел из руки стражника и приблизил к лицу сотника.

— Да, я — Мтаар! А кто ты, что смеешь задавать мне такие вопросы?..

Сотник обернулся к воинам, в молчании стоявшим позади.

— Арестовать его. Это один из преступников, который будет предан суду.

— Что? Что ты сказал?..

Воины разоружили Мтаара и скрутили руки за спиной.

Мтаар закричал:

— Хатты! Измена!.. — но тут же получил тупым концом копья в живот и смолк.

Сотник и следовавшие за ним воины поднялись по ступеням и вошли во дворец. Стража была тут же разоружена. Места хаттов занимали бессмертные.

— Да кто же ты наконец? По какому праву? — плачущим голосом спросил Мтаар.

— Я — Ахханар, сотник бессмертных из тысячи Даггара. Где Даггар?

— Я не знаю никакого Даггара!.. Его здесь не было!

Ахханар отвернулся от него и стал подниматься по главной лестнице вслед за воинами, которые хватали набегавших сверху стражников-хаттов, разоружали и связывали их.

— Где покои царицы Домеллы? — спросил Ахханар связанного десятника.

— Я знаю! Я проведу!..

— Веди. Развяжите ему руки. А этого, — Ахханар кивнул на Мтаара, — оставьте здесь, внизу. Малейшая попытка неповиновения — и он должен умереть. Сколько сейчас хаттов во дворце?

— Полторы сотни! — с готовностью отозвался Мтаар.

— Они подчиняются кому-либо, кроме тебя?

— Сотнику Алху. Он неотлучно находится в главном караульном помещении… — залепетал Мтаар.

Ахханар отвернулся от него, кивнул десятнику:

— Ты слышал? Веди.

В караульном помещении уже поднялась тревога, но сам Алх еще не успел как следует проснуться. Он сидел на покрытой ковром скамье и подставлял ноги ординарцу, который надевал ему на ноги поножи и сапоги.

Дверь распахнулась.

— Алх? — спросил высокий сотник бессмертных и, не дождавшись ответа, шагнул к скамье. Алх приподнялся.

— Читать умеешь?

Алх кивнул.

— Читай.

Ахханар развернул пергаментный свиток и подставил к глазам Алха.

— Ты понимаешь, что здесь написано?

— Не все, господин… Здесь написано на языке высших писцов, я понимаю только отдельные знаки.

— Здесь написано, что вся власть мира аххумов с этого дня принадлежит царице Домелле. И еще здесь написано, что царь Аххаг добровольно и сознательно пошел на этот шаг по причине своей болезни. Видишь его печать?

— Вижу.

— Тогда вставай. Отдай приказ всем хаттам не оказывать нам сопротивление. Где Домелла?

Алх проворно вскочил и шагнул к выходу.

* * *

Когда Ахханар вбежал в комнату царицы, комната оказалась пустой. Вещи царицы и служанок были в беспорядке разбросаны по всему помещению, а кроватка наследника опрокинута.

Ахханар побледнел и обернулся к Алху.

— Где царица?

— Не знаю… С вечера она была здесь, и стража у дверей менялась вовремя…

— Нас кто-то опередил… Скажи, ты знаешь, как пройти в главное святилище жрецов? И нет ли здесь, во дворце, тайных выходов наружу?

— Выходы есть, я много слышал о них, но где они… Что касается святилища… Аххаг Великий спускался в подземелья.

Может быть, он уходит туда, о чем ты сказал?..

Ахханар поразмыслил мгновение. Повернулся к выходу.

— Где покои самого Аххага?

— Что ты, сотник! — воскликнул Алх и даже отшатнулся. — Я знаю, где покои, но великий царь не любит… и никто не должен знать…

— Алх! — твердо сказал Ахханар и положил руку ему на плечо. — Ты ведь боевой воин, прошедший весь поход, ты ведь не похож на этих жалких обозников и собирателей трупов?

— Да, вот видишь — у меня знак ветерана, который дает мне право на участок земли под Аммахаго, как милостиво установил Ве…

— Ты получишь свой участок земли! — повысил голос Ахханар. — Но ты еще не знаешь, что царь сошел с ума и хочет убить царицу и собственного сына!

Алх вскинул руки, защищаясь от злых сил.

— Нет, сотник. Я не знаю тебя. Я не верю. Пусть мне скажет об этом мой командир…

— Какого командира тебе нужно? Теперь у всех один командир — Великая царица Домелла!

Алх сглотнул, помедлил, и тихо выдохнул:

— Ушаган!..

* * *

Тихо было над черной гладью великой реки. Вдали, на берегу, вспыхивали и гасли огни, порывы ветра доносили неясный шум, а здесь, на маленькой прогулочной лодке, царили тишина и покой.

Четверо гребцов молча сидели внизу, под высокими резными бортами. В просторной каюте с шелковой крышей были четверо.

Один из них — ребенок — сладко спал на руках толстой няньки, тоже придремывавшей, но изредка бросавшей настороженный взгляд на того, кто сейчас был здесь хозяином.

Правда, рядом была Домелла. Закутанная в темный плащ, она не отличалась сейчас от простой женщины-аххумки. Только когда блики падали на ее лицо, становилось понятно, что это чужеземка.

А высокий страшный воин со шрамами на лице, в странных кожаных штанах, опоясанный почти царским поясом, с копной грязных волос, сидел прямо на полу, поджав ноги и угрюмо глядел в щель полога.

Лодка тихо плыла по течению. Впереди будет Желтый мост Нуаннаха, а дальше берега опустеют и город останется позади.

Устье Желтой реки расширится, потом разобьется на тысячу протоков. Одни из них ведут к порту Аббагу, другие — в непроходимые, заросшие тростником болота. В них, как говорят, обитают страшные чудовища, похожие на водяных червей, а может быть, змей…

Ахма вздохнула и снова украдкой взглянула на незнакомца. С тех пор, как он вывел их из дворца, провел кривыми улочками к речной пристани и усадил в ожидавшую их нарядную лодочку, он не произнес ни слова. Впрочем, он не говорил и там, во дворце.

Ворвавшись в опочивальню, он бросился к Домелле — старая Ахма не успела защитить госпожу своим телом, — наклонился и прорычал, да, прорычал или даже пролаял несколько слов. Ахма подумала, что настал конец и стала решать, начинать ли молиться Аххуману, или попытаться защитить малыша. Но к ее удивлению, царица кивнула, поднялась с ложа, и приказала Ахме поднять с кроватки малыша и собрать самые необходимые вещи.

— Что ты, царица, или разум покинул тебя? — воскликнула Ахма, но Домелла тут же приложила палец к губам, велев молчать.

За этот месяц, проведенный в проклятом дворце, Ахма уже всякого повидала и почти научилась не удивляться. Она исполнила приказание.

Две служанки, оставленные Аххагом Домелле, тоже принялись собирать вещи. Все это время страшный незнакомец, стоявший над ложем царицы, не произнес ни слова. Даже не шелохнулся.

Домелла сама подгоняла служанок и старую Ахму.

А когда они вышли в коридор, Ахма не смогла сдержать вскрика: перед дверью лежали четыре стражника, изрубленные, словно куски мяса. И весь пол был залит их кровью, и только непонятно было, как же можно было так тихо прирезать четверых сильных мужчин, не потревожив при этом ни царицу, ни прочую стражу, которой полно во дворце…

Ахма незаметно вздремнула, клюнув носом, тут же опомнилась и покачала малыша, который, впрочем, мирно спал, разбросав белые — белые, как у мамы, ручки…

А потом они быстро-быстро прошли коридором, незнакомец — впереди. И почему-то никто не поднимал тревоги, никто не пытался им помешать.

Потом незнакомец провалился в пол. Там оказались скользкие ступени. Они спустились по ним к подземной реке. И долго-долго шли ее берегом, пока не оказались перед решеткой.

И тут незнакомец снова удивил Ахму. Он поднял решетку руками, так, будто она ничего не весила.

Они прошли под ней и оказались в каком-то дворике, и тут же вышли на темную улицу, и Домелла коротко приказала служанкам идти к Западным воротам, и с рассветом уйти из города. Пусть попросят убежища в одной из нуаннийских деревень и там переждут несколько дней, потому что в городе им появляться опасно. Кто-нибудь из приспешников Маана может узнать их…

И вот теперь они плыли прочь от суеты и ужаса, от жрецов в балахонах и тюремщиков-хаттов. Прочь. Куда-нибудь… Голова Ахмы поникла. Она уснула, уронив голову на свою мягкую и большую, как подушка, грудь.

* * *

Ее разбудили какие-то голоса, шум, мелькание огней. Ахма привскочила, в страхе прижимая к себе мальчика, который, тоже перепугавшись, закричал спросонья.

— Успокойся, Ахма, — сказала Домелла. — Успокойся и успокой малыша.

— Где мы, госпожа? — спросила Ахма, но Домелла вместо ответа откинула полог и поманила ее на палубу лодки.

Лодка стояла борт о борт с большим военным кораблем. Над бортом светили огни, перекликались голоса на аххумском наречии, а с борта прямо к ногам Домеллы свешивался веревочный трап.

По нему спустился быстрый бородатый воин со знаком тысячника на плече, но без оружия и доспехов.

Он веселыми глазами оглядел женщин и опустился на колени:

— Приветствую тебя, царица Аххума, величайшая из правительниц!

— Кто ты? — спросила Домелла.

— Я Атмар. Тысячник Гаррана-флотоводца. А это мой корабль, выдержавший не одну бурю и возвратившийся из благословеннейших мест. Я буду счастлив принять тебя и твою свиту, — Атмар отвесил почти шутовской поклон стоявшей с разинутым ртом Ахме, — на борту «Пеликана».

Он встал с колен и кивнул. Тотчас по трапу на лодку сноровисто спустились несколько моряков, — утлое прогулочное суденышко так и заплясало на волне, — которые помогли царице и старой служанке подняться по трапу.

Палуба корабля показалась Ахме громадной. А вдоль палубы шеренгами стояли бравые аххумские воины и салютовали своей царице вскинутыми вверх руками.

— Флотилия из восемнадцати судов прибыла в гавань Аббагу сегодня ночью, царица, — объяснял Атмар. — Ее вели я и тысячник Бархар. Бархар привез с Таннаута великолепные дары тамошних принцев…

Он настойчиво приглашал царицу в каюту, где ярко горели огни и был накрыт стол.

— Надеюсь, что мой корабль понравится тебе и, — он обернулся и подмигнул Ахме, — наследнику. — Тем более, что здесь вы будете в полной безопасности. Ведь, как мы узнали, в Нуанне большие беспорядки…

— Об этом после, — прервала его царица и взволнованно обернулась, ища кого-то глазами. — Где он?

— Кто?

— Тот, что вырвал нас из тюрьмы, которой стал нуаннийский дворец и доставил нас сюда по реке?..

Атмар в недоумении развел руками.

— Простите, царица, но это простой солдат… Я даже не знаю его имени. Его послал Крисс, или кто-то из его заместителей…

Надо справиться у Бархара, он лучше знает придворных…

— Чушь! «Простой солдат»! — вдруг громко возмутилась Ахма.

Наследник выскользнул из ее объятий, скользнул на палубу и, сунув палец в нос, задумчиво начал изучать кованые поножи Атмара.

— Простой солдат разве мог проявить такое… такое… — Ахма не нашла слов, пошире развела руками, и продолжала: — Простой солдат разве мог уложить нескольких здоровенных стражников, да так тихо, что и малое дитя не проснулось? И как он обходился с нами? Как благородный человек!..

Тут Ахма остановилась, поняв, что понесла чушь. Просто страшный кудлатый незнакомец все еще стоял у нее перед глазами и занозой сидел в сердце его таинственный образ.

— Ты же не можешь отказать в благородстве аххумскому солдату? — серьезно спросил подошедший к ним смуглый тысячник.

Он низко поклонился Домелле, и так же низко — маленькому Аххагу. Малыш тут же спрятался за необъятной юбкой Ахмы.

— Простой солдат, выполнивший свой долг, только и всего.

Домелла взглянула на Ахму:

— Ладно, Ахма, ты выяснишь это потом. Что касается меня, то я, кажется, даже знаю его имя… Идемте. У нас была тревожная ночь и нужно еще о многом поговорить.

Тысячники поклонились.

* * *

Гавань Аббагу была огромной, в ней могли разместиться одновременно тысячи судов, и когда-то, во дни величия Нуанны, размещались. Теперь гавань была полупустой, и сам городок захирел, сполз с холмов ближе к морю и стал больше походить на крупный поселок.

Аббагу стоял на берегу широкого рукава дельты, практически у самого моря, хотя вода в гавани в часы отлива была пресной, а в прилив — лишь чуть солоноватой на вкус.

Восемнадцать военных судов с изображениями морских чудовищ на носах, с высокими кормами, надстроенными каютами, в строгом порядке стояли на якорях недалеко от причалов. Большая часть команд — несколько тысяч воинов — высадилась на берег, взяв город в кольцо и выставив охранение на всех дорогах, в особенности на северной, которая вела в столицу.

В предутренний час, когда и море, и небо, и зеленые холмы над городом дышали покоем, в адмиральской каюте «Пеликана» Атмар и Бархар рассказывали Домелле о походе. Они ничего не знали о судьбе Гаррана и склонялись к мысли, что его корабль потонул во время страшной бури южнее Жемчужных островов.

Рассказ был живописным и увлекательным, поскольку оба тысячника были наделены даром создавать словами живые картины, но он мог бы продолжаться до бесконечности, между тем как обстановка в столице требовала быстрых и решительных действий,

— Приказывай, царица. У нас почти пять тысяч закаленных, испытанных воинов. Они сокрушат любого врага.

Домелла покачала головой:

— Я не военный человек и не знаю даже, как владеть копьеметалкой… А кроме того, вы должны подчиняться распоряжениям высших чинов. Ну, хотя бы Совета тысячников…

Атмар и Бархар переглянулись.

Затем Атмар вынул из шкатулки, где хранились документы и наиболее ценные вещи, пергаментный свиток и подал царице.

— Прости, великая царица, но разве ты не читала этот приказ?

Домелла развернула пергамент, пробежала его глазами.

— Что это значит?

— Это значит, что ты вольна отдавать войскам любые приказы…

— Но я ничего не знаю об этом! Здесь есть печать царя, но нет его подписи! Разве вы не знаете, что на важнейших документах он ставит собственный знак фадды?

Теперь удивленно переглянулись тысячники.

— Этот приказ был доставлен нам из столицы еще вчера, едва мы сошли на берег… Гонцы имели все полномочия…

— Это подделка, — сказала Домелла. — Я не знаю, кто составлял приказ, но вижу в нем несомненные ошибки.

Она положила свиток на стол.

Несколько минут стояла тишина, затем Атмар взял свиток и бережно спрятал обратно в шкатулку.

— Пусть все так, как ты сказала. Но на этот момент, царица, у нас нет другого документа. Приказывай. Мы пойдем туда, куда ты велишь.

— В таком случае… В таком случае я хочу вернуться в Нуанну и спасти нашего повелителя, моего супруга Аххага Великого. Если его еще можно спасти…

 

ГАРРАН СЧАСТЛИВЫЙ

Много дней и ночей плыл «Альбатрос» на юг, огибая рифы, причаливая к островам, чтобы пополнить запасы воды и продовольствия. Мертвый король не сходил со своего места, все так же угрюмо и молча устремив бронзовые глаза в неведомую даль. Он ждал, но ни о чем не спрашивал.

Между тем на корабле давно уже закончились запасы пищи, а последнюю воду, протухшую в бурдюках, подвешенных в трюме, давали лишь по нескольку глотков в день.

И никто не роптал. Это были уже совсем другие люди.

Никакая сила не могла больше заставить людей сесть к веслам.

Корабль с обвисшими парусами еле полз по ослепительной глади Моря Слез. Лишь несколько человек могли еще двигаться. Они пытались поймать рыбу, подбить морскую птицу, и иногда это удавалось.

Гарран лежал под пологом на палубе. Он ел и пил меньше всех, и с каждым днем слабел все больше и больше.

— Надо выбросить мертвых за борт, — сказали ему.

Он кивнул.

— Надо выбросить за борт тех, кто уже ни на что не способен, и кого уже не спасти. Зачем тратить на них драгоценную воду?.. — сказали ему.

Он кивнул.

— Надо убить мертвого короля. Он — наше проклятье! — сказали ему.

Он кивнул. В расплавленном воздухе плавал меч. Гарран взял его непослушной рукой. Ему помогли подняться. Опираясь на помощников, флотоводец вышел из-под полога. Полуослепшими глазами отыскал темную фигуру на носу корабля и двинулся к ней.

Он едва не падал, и когда меч его уперся в седой зеленый панцирь, он ухватился за рукоять двумя руками.

Так они и стояли: мертвый король, глядящий вперед, и едва живой флотоводец, глядевший в могучую спину.

— Убей его, — прошелестело над ухом. — Убей и освободи и его, и нас.

Гарран разжал губы и попытался пошевелить распухшим, потрескавшимся языком. Он почувствовал вкус крови, но себя так и не услышал.

Чьи-то руки подхватили меч и стали помогать Гаррану. Острие, ослепительно сверкая на солнце, ткнулось в панцирь раз и другой.

Нужна была сила. Нужно было много силы, чтобы пробить такой, даже проеденный временем, металл. Даже плохой металл. Даже мечом из киаттской стали, двадцать лет лежавшей в болоте, вместе с ржавчиной очищаясь от примесей перед тем, как мастер мечей взялся за нее.

Но силы не потребовалось. Меч внезапно провалился и Гарран, не удержавшись, стал падать вперед. С шорохом, а не с грохотом рухнуло то, что было когда-то Хаонтом. Совсем близко перед собой флотоводец увидел свои руки и большую дыру в зеленом металле, и оказалось, что от панциря Хаонта осталась тонкая оболочка, которую можно пробить пальцем.

Доспехи Хаонта рассыпались от удара о палубу. Гарран упал сверху, и истончившаяся бронза рассыпалась, как прах.

Когда флотоводца подняли и поставили на ноги, перед ним на палубе была лишь куча лохмотьев, остатков съеденных кислотой лат и сухих ломких костей.

* * *

В ту же ночь поднялся легкий свежий ветер. Он надул паруса и корабль, сотрясаясь от непривычного усилия, все быстрее и быстрее помчался к югу.

А утром прямо по курсу открылась гряда высоких изумрудных гор…Гарран очнулся, почувствовав, что кто-то пытается напоить его. Холодная струя била его в губы и, сбегая ручейками, щекотала щеки.

Он открыл глаза. Над ним стояла темнокожая молодая женщина в длинной юбке и с открытой грудью. Смеясь, она брызгала в лицо Гаррана водой из большой пустотелой тыквы.

Постепенно душная тьма рассеялась и флотоводец увидел себя лежащим на циновке под крышей из пальмовых листьев. Стен не было, и вокруг гулял свежий прохладный ветерок, и там, в ярчайшей зелени, ходили и смеялись какие-то люди, и Гарран, приподнявшись на локте, сам засмеялся, — по крайней мере, так он хотел бы думать.

Потом ему дали воды. Много воды. В воду было подмешано пальмовое вино, дававшее бодрость. И когда над изголовьем Гаррана появился улыбающийся Ом Эро, Гарран уже мог говорить.

— Мы достигли Стеклянных островов? — спросил он.

— Нет, великий мореход! — Ом Эро повел рукой вокруг. — Мы достигли рая. Это сказочный Нильгуам!..

* * *

Все, что происходило в последующие дни, помнилось Гаррану как один сплошной бесконечный праздник. Казалось, люди здесь рождены лишь для того, чтобы радоваться жизни. Они водили чужестранцев по городу и окрестным лесам, полным шумом водопадов; они кормили их восхитительными волшебными яствами и поили чудодейственными напитками; по вечерам в свете тысяч огней они пели и плясали для них, нарядившись в пестрые яркие одежды и украсив волосы веерами из павлиньих перьев.

Через неделю после прибытия на Нильгуам к Гаррану пришел Хаббах.

— Повелитель! Я прошу твоего разрешения остаться здесь навсегда. Я нашел здесь покой: у меня есть жена и свой дом, и я не хочу терять их.

— Как зовут твою жену? — спросил Гарран.

— Зеора. Ее родители живут рядом, на острове Луэн. Они уже дали свое согласие.

Гарран не стал возражать. Он просил лишь Хаббаха подумать еще.

— Торопиться некуда. Мы еще задержимся здесь. Мне, как и тебе, нравится этот остров.

* * *

Прошла еще неделя, и еще. Праздник все не кончался. Но что-то не давало покоя Гаррану, и однажды он спросил у Ом Эро:

— Ты говорил, что южнее Нильгуама — бескрайний океан. То же самое и на востоке. А на западе?

— Берега Неконги и Хиссы. Джунгли, населенные дикарями. Южнее — полуостров Арт, гористый и малонаселенный. А за полуостровом — огромный залив, на северном берегу которого расположен богатый город, столица княжества Дин… За заливом — еще один полуостров. Оба эти полуострова образуют Южный Полумесяц. Но я там не бывал, и не встречал купцов, побывавших там.

Они сидели в доме, в котором, как и во всех домах Нильгуама, можно было убирать стены. На ночь или в непогоду стены опускались, как занавес. За стенами играли нильгуамские флейты и доносилось пение, время от времени раздавались одобрительные выкрики по-аххумски.

— А дальше к западу?

— Океан.

— Если обогнуть Южный Полумесяц…

— И плыть на север? О, это неизвестный мне Западный Мир. В конце концов, если плыть вдоль берега, можно вернуться в Айд.

Некогда таким плаванием прославился купец из Каффара Раггад.

Он вышел из Каффара и через полтора года вернулся, обогнув всю Землю. Его посчитали лжецом и бросили в тюрьму. В тюрьме он сошел с ума и описывал свои странствия всем, кто хотел слушать. Кое-какие рассказы его потом были записаны и передавались разными историками и географами. Но считается, что доверять рассказам Раггада нельзя.

— Неужели они так лживы?

— Увы. Он пишет, например, о некоем острове Тош, который дважды в год погружается в море, а потом появляется снова. На нем якобы живут люди, которые способны, подобно лягушкам, жить и в воде и на суше. Они питаются рыбой и водорослями, пока остров находится под водой, а когда становится сушей — выращивают невиданные плоды и питаются ими…

— Я хотел бы увидеть этот остров, — сказал Гарран.

Лицо Ом Эро, округлившееся за последнее время так, что глаза почти превратились в щелки, расплылось в лукавой улыбке.

— Я тоже. Правитель Нильгуама обещал помочь, если мы надумаем плыть дальше.

— Нужно починить «Альбатрос». Набрать новую команду, — многие из тех, что приплыли с нами сюда, захотели остаться. Хаббах, Эхнар, даже Храм… Так поплывем?

— Поплывем, мореход!

* * *

Спустя время в Нуанну пришли сообщения, полученные от купцов, плававших в южных водах, о некоем странном корабле, похожем на военное судно, но вооруженное несколькими парусами, с двумя мачтами, одна из которых могла подниматься и опускаться. Один косой, один прямой и топсель на главной мачте позволяли этому довольно неповоротливому судну развивать хорошую скорость и идти при боковом ветре.

Судно было окрашено в белый цвет, а паруса несло розовые — цвета надежды.

Корабль приветствовал встречных купцов поднятием аххумского вымпела, но не делал попыток остановиться.

Он плыл на юго-запад.

* * *

Еще спустя время донесли, что на южной оконечности полуострова Арт — а южнее земли нет, — на высоких скалах, которые мореходы предпочитали обходить стороной, — появился гранитный монолит с надписью на трех языках — аххумском, Равнины и Гор. Надпись гласила: «Гарран, флотоводец империи Аххум, и его верный помощник Ом Эро обогнули этот мыс в 573 году от возвращения Аххумана».

Надпись была видна издалека.

* * *

Глубоко-глубоко под толщей вод и гранита пронесся тяжкий вздох. Первая и Последняя, бежавшая по подводным коридорам, дошла до конца тупика. Здесь, в низком полузатопленном каменном коридоре кончалась фантазия древнего мастера. Вода светилась голубым холодным фосфором, в воде стояла Богиня, так долго бежавшая за уплывавшим на юг кораблем. Она бежала, ошибаясь, путая направления, возвращаясь и снова устремляясь все дальше на юг.

Теперь она достигла предела. Гарран Счастливый уплывал все дальше и дальше, грозно и весело отдавая приказы морякам.

Богиня могла бы взломать многотонную громаду над ней, вырваться на волю — но зачем?..

Живые никогда не возвращаются. А мертвые никуда не уходят.

* * *

— Ты слышал?.. — Гарран повернулся к Ом Эро, который беззаботно разглядывал незнакомые созвездия над головой. Море было спокойным и гладким, вдалеке резвились дельфины, берега не было видно, но он угадывался в темной и немой дали.

— Штиль, мореход, — отозвался Ом Эро.

— Значит, не слышал…

Гарран перегнулся через борт и посмотрел в темную воду. Там, во тьме, что-то было. Бледное прекрасное лицо, светившееся сквозь толщу воды, и черные кудри…

Гарран потряс головой. Айдиец тронул его за плечо.

— Вот это созвездие, — он показал рукой в усыпанное звездами небо, — называется у нас Хи-Ар-Ра, что в переводе на язык Равнины значит «Милость богини»… Нет, «Жалость богини» — так будет точнее. Впрочем, можно перевести и так и этак…

Гарран слушал болтовню Ом Эро, смотрел на звезды, отраженные в воде, и испытывал острую печаль. Прощай, Первая и Последняя.

— Прощай… — шепнула неизвестно откуда взявшаяся ласковая волна.

— Ты что-то сказал, мореход?.. — спросил Ом Эро; не дождался ответа и сказал: — Еще немного — и мы обогнем Южный Полумесяц и выйдем в Западный океан. Я буду первым айдийцем за много столетий, который побывает в этих водах! А впереди еще тысяча островов, неизвестные берега и, может быть, мы достигнем Северного Полумесяца, и опять поплывем на юг, и обогнем всю землю. Начало — это конец, а конец — это начало, говорят у нас.

Жизнь и смерть — одно и то же. Замкнутый круг… Мы вернемся туда, откуда начался путь.

— Да, — негромко сказал Гарран. — Конечно, вернемся.

* * *

И на это сидящие у рва взирали равнодушно. Они видели дальше: они знали, что этот корабль — пылинка, океан — ничтожная лужа; время перетекает из ничего в ничто и уносит и морехода, и корабли, и землю, и океан в последнюю, пылающую бездну.

Они уже забыли, когда в последний раз вставали, ходили, делали что-то; теперь у них не было никаких стремлений. Текущее мимо них время унесло все. И теперь они просто ждали, вооружившись бесконечным терпением.

 

ДОРОГА ЦАРЕЙ

Три турмы всадников в черных намутских накидках мчались по Царской дороге, опоясывающей побережье Равнины Дождей.

Солнце садилось позади них, и длинные тени падали далеко вперед, на мокрую после ливня дорогу. Дорога, окрашенная закатом, казалась облитой кровью.

Всадники только что миновали разоренный, обугленный, еще дымящийся Алькарон. Редкие жители, услышав топот копыт, прятались в развалинах и молча смотрели на всадников, мчавшихся вослед недавно прошедшему здесь войску.

Отряд не задержался в Алькароне. Дорога сворачивала на юг, к побережью, к городу Азамбо. Как и Алькарон, Азамбо принадлежал правителям Каффара, и его могла постичь судьба Алькарона.

Здесь прошел Берсей.

Неубранные трупы в сточных канавах городов и селений, распятия с разбухшими телами казненных, воронье и шакалы отмечали его путь.

Казалось, по Царской дороге прошествовала сама Смерть.

Здесь все было отравлено, и в цветущем еще недавно крае нельзя было отыскать ни глотка свежей воды, ни куска хлеба.

Намутцев, видевших всякое, теперь, после трехдневной скачки по дороге смерти, воротило от мясной пищи: слишком много человеческой плоти увидели их глаза.

Натуссар, мчавшийся впереди на огромном коне, уже не отводил глаза при виде расклеванных трупов, расчлененных вздувшихся тел. Лишь трупы детей и женщин еще вызывали в нем какое-то чувство, и он глухо ворчал на лающем языке намутцев проклятия и мольбы к темным богам Намуна.

* * *

Когда тьма залила равнину до самого горизонта, Натуссар велел свернуть с дороги. На востоке поднималась невысокая холмистая гряда, поросшая диким кустарником. Там, за одним из холмов, всадники спешились, с трудом передвигая уставшие от бесконечной скачки ноги.

Под утро в шатер Натуссара привели гонца, скакавшего в Нуанну.

— Что ты должен был передать своему царю? Письмо? — без предисловий спросил Натуссар.

Гонец отрицательно покачал головой. С него уже был сорван знак неприкосновенности, одежда на плече рассечена и покрыта запекшейся кровью. Гонец был опытным воином, и не собирался торговать своей жизнью.

— Что же? Драгоценности, взятые в городской казне Алькарона?

— Нет, — ответил гонец и прикрыл глаза. — Их слишком много.

— Тогда что? — Натуссар упер руки в колени и слегка наклонился вперед, через очаг, разделявший их.

— Только три слова. Азамбо — красивый город.

Натуссар не шелохнулся, но широкие черные брови его, сросшиеся на переносице, медленно поползли вверх. Он оглянулся на стоявших позади него толмача и стражников — не ослышался ли?

Толмач — старик-нуанниец — утвердительно кивнул головой и сложил руки на груди.

Натуссар перевел взгляд на гонца.

— Углат, развяжи ему руки. Дай пить.

Стражник перерезал кинжалом ремень, до синевы стянувший локти гонца, толкнул его в темя, заставляя сесть — по намутскому обычаю, скрестив ноги. Потом сунул под нос широкую глиняную чашу с водой. Аххум не смог поднять рук — выпил, хватая ртом край чаши и роняя капли на землю.

— Теперь скажи, — продолжил Натуссар. — Я плохо понял тебя. Ты послан самим полководцем Берсеем?

— Нет. Я служу в курьерском отряде при ставке Берсея. Приказы и указания нам отдает сотник Мхар.

— При обыске письма у тебя не найдено. Ты должен был передать донесение на словах?

— Да. Но оно больше похоже на что-то другое.

— Состоящим всего из трех слов?

— Да. Я сказал их уже.

— Азамбо — красивый город?..

Гонец не ответил. Натуссар качнулся в раздумьи.

— Я верю тебе, — наконец проговорил он, и стражники, напрягшиеся в ожидании приказа, беззвучно выдохнули и опустили плечи.

— Если это не шифр, то Берсей… — Натуссар еще подумал, глядя в огонь, потом снова вскинул пронзительные глаза на аххума, понуро смотревшего на свои еще не просохшие после бешеной скачки под ливнем сапоги. — Скажи еще вот что, гонец. У Берсея столько войска, что любой город должен покориться ему без боя.

Зачем же он уничтожил Алькарон?

Гонец мельком взглянул на намутца. Лицо его осунулось.

— Это не Берсей. Аххумы не убийцы. Это сделал кто-то другой.

Натуссар набычился.

— Ты просто гонец, десятник. Что ты можешь знать? Тебе отдают приказы, ты выполняешь их. Аххумы — убийцы.

Он криво усмехнулся, глядя, как гонец, уже готовый полезть на рожон, вдруг сник и опустил погасший взгляд. Потом добавил:

— Я отпущу тебя, храбрый гонец. Скачи, и передай своему царю то, что тебе велено. Можешь еще добавить: бог мертвых выпустил своих мертвецов, чтобы они поедали живых…

* * *

Когда гонца вывели на ночную дорогу, подвели коня и вернули знаки отличия и оружие, гонец отшатнулся. Он знал о намутцах как о самых безжалостных воинах и ожидал, что это — всего лишь насмешка, прихоть дикого и злобного врага.

Но один из намутцев крикнул ему на ломаном языке Равнины:

— Чего ждешь? Скачи! Ты же должен передать что-то своему царю?

И тогда гонец, глубоко вздохнув, словно очнулся. Молча взял меч с перевязью, надел на грудь знак гонца, сел на коня и поскакал вперед, не оборачиваясь.

— Еще передай: Эдарк подарил тебе жизнь! — крикнул вслед намутец и добавил вполголоса: — Если его не убьют по дороге, он доскачет счастливо.

 

АЗАМБО

Прекрасный город из белого камня на зеленом берегу, воспетый поэтами, — Азамбо, — больше не существовал.

Намутцы побывали в стране смерти. Натуссар первым повернул коня, торопясь выбраться из заваленных трупами, заполненных зловонием улиц.

В разрушенном придорожном трактире неподалеку от Азамбо Натуссар продиктовал донесение своему командиру Эдарку.

— Мы возвращаемся, — закончил он, посмотрел на склонившегося над куском пергамента старика-нуаннийца, пожевал губами. — И еще напиши. Азамбо был красивым городом. Так напиши, старик.

Утро следующего дня застало отряд всадников, уходивший на запад полями и перелесками, обходя далеко стороной путь Берсея — бывшую Дорогу Царей.

* * *

Когда войско вышло из разоренного Азамбо, Берсей велел свернуть с дороги и разбить долговременный лагерь. Он не знал, какие варвары прошли незадолго до него по равнине Дождей.

Немногочисленные оставшиеся в живых жители говорили что-то о безжалостных завоевателях и даже упоминали имя командира.

Тысячник, первым услышавший на допросе это имя, велел тут же прекратить допрос, а перепуганных каффарцев запереть в отдельном шатре.

Он явился в шатер Берсея, попросил о разговоре с глазу на глаз и произнес это имя вторично. Берсей отдал приказ: больше этого имени не упоминать, всем слышавшим его на допросах — забыть.

Потому, что это имя было — Берсей.

* * *

Все усилия Берсея догнать катившуюся перед ним орду не увенчались успехом: разведчики доносили, что впереди на много миль — все то же. Трупы, смерть, разрушенные города и деревни.

Следовало изменить маршрут, перестроить порядок войск и двигаться на запад широким фронтом. Возможно, где-то севернее остались нетронутые неведомым врагом поселения, и там дружественные аххумам каффарцы смогли бы рассказать обо всем.

Но пока следовало позаботиться о другом.

Всего несколько дневных переходов отделяли Берсея от Нуанны.

Здесь еще недавно кипела жизнь, и негоже было оставлять в своем тылу дочиста разоренные земли.

Разбив огромный лагерь, окружив его рвом и земляным валом, аххумы — около десяти тысяч воинов-пехотинцев, две тысячи конницы и почти столько же легковооруженной пехоты союзников, обоз и вспомогательные части, — принялись копать могилы вдоль дороги Царей. Могил требовалось много, очень много. Вместо могил получались траншеи. Когда их закапывали, они поднимались вдоль брусчатой дороги почти бесконечными однообразными волнами.

Тогда, чтобы очистить Азамбо, Берсей велел перегородить русло реки Азуары и направить ее воды на город.

Две недели к берегам Азуары свозили камни и землю, копали отводные каналы. И когда вышедшая из берегов Азуара несколькими мощными потоками устремилась в город, Берсей возвратил все войска в лагерь и приказал ждать.

Обо всем этом он составлял подробные донесения и отправлял их в Нуанну. Но шли дни, а ответа не было. Невидимый враг, казалось, был не только далеко впереди, но и позади.

Но пока Берсею было не до врагов. Он отправил отряды на север, в Деф и Крауль — приграничные с Наталем города каффарского государства, и с нетерпением ожидал оттуда известий. Если враг побывал и там, то каффарского княжества больше не существовало. Правда, оставалась еще столица — Каффар, лежавшая в двух днях пути на восток. Но Берсей уже не сомневался, что Каффар, как и Азамбо, тоже лежит в руинах.

 

КАФФАР

Каффар был небольшим, но богатым торговым городом-государством. Со временем власть в Каффаре перешла от старых аристократических родов к богатым торговцам, которые несколько раз в год собирались на Большой Совет, решавший самые важные вопросы государственной жизни. Текущие вопросы решали два соправителя, выбиравшиеся из членов Совета.

Соправители избирались на два года, но выборы происходили ежегодно, так, чтобы в течение двухлетнего срока один из двух соправителей менялся. Это, по мнению каффарцев, служило дополнительной гарантией того, чтобы соправители, сговорившись, не занялись казнокрадством и взяточничеством.

Тем не менее, казнокрадство и взяточничество в Каффаре процветало.

Но воровать было что. Каффарские купцы плавали вдоль всего восточного побережья Серединного Мира, иногда даже проникали и на Запад. Каффарские суда считались наиболее надежными и удобными для фрахта, и каффарские моряки состояли на службе многих правителей Востока. Отчисления за фрахт пополняли каффарскую казну.

Каффарская гавань тоже отличалась удобствами, и лежала она практически посередине путей с севера на юг и с востока на запад в пределах Южного моря.

Со временем к Каффару присоединились другие полисы побережья, а также земледельческие районы севернее. Одно время в Каффарский Союз входили даже такие далекие города, как Ровандар и Куинна, и объединенный флот союзников нанес сокрушительное поражение флоту таннаутского тирана Тамукки в сражении при острове Арроль.

Впрочем, это было очень давно. Но с тех пор Каффар не стал беднее, и за последние двести лет еще ни один вражеский солдат не ступал на территорию каффарцев: они платили деньги, и завоеватели отступали. Каффар благоразумно выслал гонцов к Аххагу еще тогда, когда аххумский царь спускался с южных отрогов Туманных гор на равнину Дождей. И война снова пощадила этот город, который путешественники именовали не иначе, как Жемчужиной Южного моря.

* * *

В Каффар прибыли гонцы из Алькарона и сообщили, что несметное полчище аххумов, по виду — скорее бандитов, чем солдат, — подступило к стенам города. Через день прискакал алькаронский соправитель с жалкой свитой шатавшихся от измождения людей, и сообщил, что Алькарон взят врагом, разрушен, а большая часть жителей даже не уведена в плен, а попросту перебита.

Каффарские соправители немедленно снарядили специальных послов в Нуанну, к Аххагу. Посольства было два — одно отправилось посуху, в обход по северному пути, а другое — морем. Оба посольства были подкреплены богатыми дарами. Что случилось с ними, никто так и не узнал, но оба посольства как в воду канули.

А еще несколько дней спустя в Каффар потянулись беженцы.

Сначала семьями, отдельными разрозненными повозками, а потом вдруг нескончаемым потоком — словно прорвало плотину.

Беженцы рассказывали страшные вещи. Настолько страшные, что магистраты даже издали специальный эдикт о распространении слухов, согласно которому всякие разговоры с беженцами запрещались. Беженцев направляли в срочно разбитые на пустырях и под городскими стенами палаточные лагеря. Там их кормили, оказывали медицинскую помощь, но за пределы лагеря не выпускали.

Но беженцы все прибывали и прибывали. Те, у кого были деньги, вставали на постой к горожанам, остальных сгоняли в палаточные лагеря, но и палаток, и свободных земель внутри города уже не хватало. Тогда соправители распорядились расположить часть беженцев в порту, на лодках и плоскодонных каботажных судах, которых в гавани было достаточно.

И наступила ночь, о которой Каффар будет вспоминать еще много десятилетий спустя.

Из палаток беженцев в глухое безлунное время стали выбираться какие-то люди. Их были не десятки — сотни. В мгновение ока сонная, привыкшая к спокойным дежурствам стража была перерезана. Одновременно во всех лагерях засуетились множество мужчин, которых еще недавно считали беженцами. Несколько отрядов рассыпались по городу, один из них перебил стражу у Западных ворот, опустил мост. И сейчас же новые орды страшных, вооруженных кривыми саблями мужчин, вошла в город.

Спустя немного времени, наконец, была поднята тревога. Но было уже поздно. Дворец Совета был взят неизвестными, охрана перебита, оба соправителя схвачены. Многочисленные разбойники начали резню. Жители в панике метались по улицам, где их настигали клинки убийц. Дома, в которых каффарцы пытались укрыться, брались штурмом. Если штурм не удавался — здания поджигали, и вопли сгоравших заживо наполняли ужасом сердца остававшихся в живых.

Толпа горожан попыталась прорваться в гавань — но с перенаселенных лодок и плоскодонок их встретили те же кривые сабли. И у Восточных ворот стоял заградительный отряд, и спасения не было нигде.

Большой отряд наемников, стоявший гарнизоном в пригороде Каффара, не принимал участия в событиях. Когда несколько членов Совета прибыли в казармы и потребовали немедленно выйти в город, чтобы защитить каффарцев от неведомых убийц, командир наемников лишь усмехнулся и сказал:

— Мы обязались защищать Каффар, а не каффарцев.

Он кивнул воинам, и члены Совета были тут же связаны.

— Отвести их в гарнизонную тюрьму! А там посмотрим, что с ними можно будет сделать.

Один из каффарцев, чернобородый благообразный ростовщик Пириат мгновенно оценил обстановку.

— Командир! У меня есть золото. Не здесь, вернее, не только здесь, в Каффаре. Оно будет твоим… Отпусти нас, а еще лучше — спрячь!

— Золото? Очень хорошо. А что скажут остальные?

— Мы согласны! Мы заплатим любой выкуп!..

Командир кивнул и подтвердил:

— Очень хорошо. Гарнизонная тюрьма — то самое место, где вы сможете отсидеться.

* * *

К утру те, кто сумел убежать — убежали. Больше всего людей покинуло Каффар морем, воспользовавшись сотнями судов, стоявших на рейде. А сам город вымер. Шайки полупьяных от усталости и крови убийц бродили по мертвым улицам, добивая последних. Но к утру и они исчезли.

На рассвете какой-то безумный поднялся на величественную Башню ветров, сооруженную на насыпном острове у входа в гавань. Эта башня славилась искусно сработанным флюгером в виде крылатого дельфина: дельфин, указывая направление ветра, занимал одно из восьми фиксированных положений, и пел. Каждое из направлений имело свою тональность. На этот раз пение крылатого дельфина заглушил отчаянный, тоскливый вой безумца.

И лишь к вечеру, когда опасность окончательно исчезла, из подвалов, с чердаков, из подземелий выползли оставшиеся в живых.

Каффар тоже был когда-то красивым городом.

* * *

Передовой отряд Берсея подошел к Каффару и остановился перед распахнутыми настежь воротами. Из ворот вышла делегация — члены Совета, оставшиеся в живых благодаря тому, что их спрятал в гарнизонной тюрьме командир охранявшего город наемного отряда. Впрочем, отряда уже не было: он еще ночью покинул казармы и спешным маршем ушел на восток по Царской дороге.

* * *

По приказу Берсея отборный отряд конницы устремился вдогонку наемникам с приказом: схватить и доставить командира наемников.

Сам Берсей, сойдя с коня на главной площади Каффара, где солдаты уже убрали трупы, тяжелой поступью пошел по прямому — стрелой — проспекту с еще действующими фонтанами к набережной.

К дороге выходили оставшиеся в живых. Их оказалось не так уж и мало. Множеству людей удалось укрыться в северных подземных зернохранилищах, иные отсиделись в катакомбах, где добывался камень, кто-то пересидел эти страшные сутки в обширной городской канализации.

Берсей вышел к гавани. Свита следовала за ним, соблюдая молчание.

Внезапно путь полководцу преградил растрепанный человек в старом поношенном плаще, с ободранной щекой и пышной седой бородой.

— Ты Берсей? — хрипло спросил он.

Берсей молчал. Он слышал об этом человеке — знаменитом философе Кирре, прославившимся тем, что, имея хороший дом и множество слуг и рабов, предпочитал жить в собственном саду, спать на земле и питаться фруктами из того же сада.

— Ты — убийца детей, — удовлетворенно крякнул Кирр. — Я тебя узнал.

Ординарцы бросились было к философу, но Берсей остановил их взмахом руки.

— Я не убивал никого, — сказал Берсей. — Но я хочу убить тех, кто моим именем опустошает эту прекрасную землю.

Философ покачнулся. Только теперь стало понятно, что он пьян.

Впрочем, это было его обычным состоянием.

— Эти демоны были посланы Каффару в наказание за разврат, изнеженность, скудоумие. Они казнили всех грешников.

— А ты? — спросил Берсей. — Разве у тебя нет никаких грехов?

— Мои грехи, — высокомерно ответил Кирр и подбоченился, — слишком велики. Они так велики, что боги решили оставить меня в живых в назидание потомкам.

Слабеющий вой донесся с моря, от Башни ветров: безумный все еще спорил с ветрами, силясь изменить Судьбу.

— Ты славишься своей мудростью, — сказал полководец, — и своими советами. Я хочу спросить у тебя: как победить врага, если его нельзя ни увидеть, ни услышать, если он появляется и исчезает, как призрак?

— Если враг очень быстр, его можно победить лишь еще большей быстротой, — охотно ответил философ, при этом глядел он на ноги Берсея. — Но победить призрака может лишь другой призрак. — Он перевел взгляд выше. — А разве этот город уничтожили призраки?.. — Тут философ громко икнул. — Много лет назад здесь уже побывали призраки. Тогда Каффар вымер от страшной болезни…

— Ты говоришь разумно, — поморщился Берсей. — Тогда, может быть, ты скажешь мне, кто он, мой враг?

Кирр задумчиво почесал растрепанную бороду.

— Иногда я бываю мудрым. Иногда — справедливым. Но быть и мудрым и справедливым одновременно мне удается лишь тогда, когда я молчу… Если я скажу тебе, что главный твой враг — это ты, я буду мудр, но несправедлив. Если скажу, что враг — тот, кого ты считаешь другом, я буду справедлив, но не мудр.

Поэтому я, c твоего позволения, промолчу.

Кирр демонстративно поднял край хламиды и начал мочиться.

Берсей покачал головой, обернулся к свите и сказал:

— Допросите философа. Накормите. Он видел многое в эту ночь.

Да, и снимите с башни этого беднягу. Он нам уже ничего не расскажет.

* * *

Корабли, вышедшие ночью из гавани, стали возвращаться. Жители Каффара сходили на берег, толклись на набережной, не решаясь входить в город.

Солдаты Берсея помогали им, подхватывали детей, вели под руки женщин.

— Возвращайтесь по домам, — повторяли они слова Берсея. — Надо жить. Вам помогут. Мы не враги вам, мы ваши друзья…

В здании магистрата Берсей выслушивал свидетелей ночной резни.

Все, что он узнавал, наводило его на мысли о тайных врагах, окружавших его. Он не знал, где именно таится враг, кто он — командующий конницей Аррах? Начальник штаба Аххад? Кто-то из тысячников? Из командующих отрядами сопровождения?

Казалось, враги были везде. Крылатая черная смерть незримо парила за спиной Берсея.

Доложили: философ Кирр остался невредимым, потому, что, по обыкновению перепив накануне сладкой абрикосовой водки, уснул в саду, по странной прихоти забравшись в розарий. Убийцам не пришло в голову лезть в колючие кусты. Но все слуги в доме Кирра убиты, убиты также двое его сыновей и несколько учеников, засидевшихся в доме до глубокой ночи.

Доложили: спасся один из магистратов, по имени Ариак. Он в рыбацкой лодке отплыл в море, обогнул мол, и причалил к берегу у рыбацкого поселка. Там не было убийц, но магистрат, вытащив лодку на берег, перевернул ее и много часов просидел под ней, пока не услышал голосов мальчишек. От них он узнал, что убийц в поселке и не было.

Доложили: за городские стены вывезено больше пяти тысяч трупов, но большая часть города, особенно районы ремесленников, еще не очищена.

Доложили: оставшиеся в живых члены Совета собираются на заседание. Организованы отряды спасения из каффарцев.

Доложили: войсковые кухни приступили к раздаче пищи жителям, в западном предместье развернут палаточный лазарет для раненых.

Доложили: в одном из дворов найден труп одного из убийц. Он был убит ножом. Судя по облику, это был намутец, но точно сказать нельзя, поскольку одет он как каффарец. Как нищий каффарец.

Может быть, были и другие убитые среди нападавших, но убийцы унесли их с собой.

Когда ушел очередной свидетель, Берсей приказал:

— Выслать конные отряды, по пять турм каждый, на все дороги, ведущие в Каффар. Перекрыть все пути. Выслать в море суда — на восток и на запад. Вдоль побережья. Задерживать все корабли, проверять. Трем тысячам готовиться к походу. Выступаем через час. Я поведу их сам. Аххад пока остается в Каффаре. Связь только через моих ординарцев.

* * *

Полторы тысячи наемников — по большей части эльменцев — быстрым маршем пройдя по Дороге царей до городка Нодгей, свернули на север, к большой реке Индиаре. Индиара служила восточной границей Каффарского княжества; дальше на восток вдоль побережья располагались мелкие княжества Кэста, Бом, Дилох, а еще дальше — богатый вольный город Ровандар.

Но командир наемников повел войско к Сенгору — городу, стоявшему выше по реке и принадлежавшему одному из таосских владык, платившему дань аххумам.

Глубокой ночью отряд вышел к берегу Индиары и стал лагерем неподалеку от располагавшегося на другом берегу Сенгора.

Это были хорошо обжитые места, здешнее население не пострадало от войны и по-прежнему обрабатывало землю, поделенную маленькими участками между крестьянскими семьями. Войско миновало несколько деревень и разбило палатки на берегу, в роще священных деревьев кейда, где местные жители молились духам деревьев, вод и неба.

Командир велел протрубить отбой и с двумя ординарцами верхом на красивом холеном жеребце поехал к реке.

Мерно шелестела вода, звезды качались в ленивых волнах.

Командир спешился и велел ординарцам ждать его.

Он спустился к самому берегу и застыл, глядя на холодные блики в воде и на далекие редкие огни на другом берегу.

Прошло время и послышался плеск. Из тьмы вынырнула длинная таосская лодка с двумя гребцами и рулевым на корме. Лодка ткнулась носом в берег и фигура в плаще спрыгнула на песок.

— Зажгите фонарь!

Повинуясь приказу, один из гребцов зажег закрытый стеклянный светильник и передал сошедшему на берег. Тот поднял фонарь и несколько мгновений всматривался в лицо спокойно ожидавшего командира-эльменца.

— Вот что велено тебе передать, — сказал незнакомец в черном.

Он подал эльменцу увесистый кожаный кошель и туго скрученный кусок пергамента.

— И больше ничего?

— Больше ничего. Прощай.

Незнакомец столкнул лодку в воду, бесшумно прыгнул через борт.

Весла опустились, и лодка медленно, как призрак, скользнула во тьму.

* * *

Командир эльменцев вернулся в лагерь, вошел в свою палатку и, не снимая панциря и оружия, развернул пергамент. Прочтя его, нахмурился и сунул его в огонь, горевший в трехногой жаровне.

Пока пергамент тлел и скручивался, покрываясь пузырями, командир снял с себя доспехи, военный хитон, знаки различия.

Облачился в шерстяную длинную рубаху, перепоясался коротким мечом. Накинул плащ и крепко затянул завязки. На голову водрузил круглую шапочку, какие носят в здешних местах чиновники.

Вышел из палатки. Страже было велено усилить лагерную охрану, и у костра сидели лишь оба ординарца.

— Коня, — велел командир.

Вскочил на коня и тем же тоном приказал:

— Я вернусь утром. Если не вернусь, Ард знает, что делать.

Конь неспешно пошел к главным воротам. Стража салютовала, узнав командира. Он выехал за ворота и пришпорил коня.

Некоторое время он скакал на юг. Затем свернул на проселочную дорогу, миновал несколько спящих деревень, и повернул на север.

Вскоре он выехал на дорогу, которая вела к берегу Индиары и, вдоль берега, дальше на север — в глубину таосской территории.

* * *

Утро в лагере началось с переполоха. Еще только-только забрезжил свет на востоке, как всадники под аххумским стягом, сметя стражу, ворвались в лагерь. В ход пошли тяжелые копья: выскакивавшие из палаток эльменцы падали, сраженные таранными ударами. Всадники окружили лагерь, кони легко перескакивали наспех насыпанный вал. Теснимые со всех сторон наемники стянулись к центру лагеря, приняв здесь последний бой. Когда солнце поднялось и влажная земля задымилась под горячими лучами, все было кончено. Большая часть наемников была перебита, несколько сотен сдались в плен.

Полутысячник из каулов Раам велел во что бы то ни стало отыскать командира. Один из пленных, ночью стоявший в карауле, рассказал, что командир в странном одеянии то ли таосского гонца, то ли деревенского старосты около полуночи выехал из лагеря и не вернулся.

Раам отрядил две турмы на поиски. До вечера разыскивали беглеца по всем дорогам, у Сенгорской переправы допросили паромщиков и перевозчиков, — но следов беглеца так и не обнаружили.

Пленных эльменцев построили в колонну и повели назад, в сторону Каффара.

* * *

Берсей сделал краткий привал в Нодгее, и снова устремился вперед. Царская дорога вела к побережью у устья Индиары, там поворачивала к северу и напротив Сенгора обрывалась. Здесь была переправа, ходили медлительные плоскодонные паромы, сновало множество лодчонок перевозчиков.

Здесь Берсей снова сделал привал, и здесь же встретил один из отрядов Раама. Узнав новости, он решил дождаться самого Раама, чтобы лично допросить пленных наемников.

* * *

Сотни наемников — одни в желто-зеленых накидках, которые они успели надеть во время ночного боя, другие полуодетые, многие — в располосованной ударами мечей одежде, раненые и избитые — стояли на коленях, сбитые в кучу на широком лугу. Берсей разговаривал с группой старших офицеров. Ничего нового о напавших на Каффар он не узнал.

Один из офицеров, назвавшийся сотником Ардом — седой ветеран с пропитанной кровью повязкой на голове — выступил вперед.

— Разреши говорить мне от имени моих товарищей, полководец, — сказал Ард. — Мы подчинялись приказам нашего командира, но командира нет, и я по старшинству принимаю командование над этими людьми, — он кивнул в сторону наемников.

— О чем ты хочешь говорить? — Берсей покачал головой. — Вы давали клятву народу Каффара защищать его от врагов. И подло бросили беззащитных людей, отдали их в руки банды головорезов.

— Вина наша велика. Мы из Эль-Мена, и знаем правила войны. Мы заслужили наказание.

— Хорошо, — Берсей тяжело опустился на подставленный ординарцем походный ящик с частью воинской казны, документами и печатью. — Скажи мне ты, называющий себя воином и офицером: как в Эль-Мене поступают с клятвопреступниками?

Ард переступил с ноги на ногу, потом поднял голову и взглянул Берсею в глаза.

— Когда-то в Эль-Мене клятвопреступников закапывали живыми в дюны на песчаной косе Киэнт. Их опускали в песок вниз головой. — Ард взглянул на стоявших позади него офицеров. — Но это было давно, во времена, когда Эль-Мен правил всем Юго-Западным побережьем…

— А как поступают сейчас?

Ард снова помялся.

— Ты можешь не поверить, полководец. Сейчас преступников у нас просто приговаривают к смерти.

Он замолчал, и Берсей, почувствовав недосказанность, спросил:

— А дальше?

— Приговоренные умирают.

Берсей помедлил. И внезапно догадался:

— Их НЕ казнят?

— Не казнят. Они умирают сами.

Берсей поднял брови, ожидая объяснений.

— Приговоренные умирают, — повторил тот. — И никого не заботит, как именно.

— Они кончают с собой? — наконец догадался Берсей.

— Можно сказать и так. У нас считается, что тело приговоренного остается без души. А тело без души жить не может.

Берсей отвернулся. Он не знал обычаев эльменцев, он думал о том, кто идет за ним по пятам, словно призрак, кто подкупил командира наемников, и кто превращает эти райские края в ад.

— Я мог бы продать всех вас в рабство, — сказал он наконец. — Но из предателей получаются скверные рабы. Вы вернетесь в Каффар. Граждане Каффара решат вашу судьбу.

Ард медленно пустился на колени перед Берсеем.

— Я Ард, сын Ардаса, великого воина, внук Арданаса, который тоже верой и правдой служил правителю Ровандара, сейчас принимаю решение за тех, кто связан со мной воинской присягой. Мы виновны в измене, мы достойны смерти, и лишь она победит наш стыд. Прошу тебя, полководец аххумов, отпусти нас, чтобы мы могли достойно уйти из этого мира.

Берсей молчал.

Вдали, за полем, по проселку тянулись волы, влекущие нелепые таосские повозки. За спиной Берсея мерно плескались воды Индиары, кричали чайки и ветерок доносил запахи ила и гнили.

Тогда Ард поднялся с колен. Повернулся к офицерам.

— Вы связаны присягой, но осудить вас я не могу. Кто готов выполнить долг вместе со мной?

Все офицеры понуро шагнули вперед.

Ард снова повернулся к Берсею:

— Позволь, полководец?

— Не знаю, о чем ты просишь, — ответил Берсей. — Ты хочешь, чтобы вас сопроводили в Каффар?

— Нам не нужны сопровождающие, ибо на этом пути проводники — сами эльменские боги.

* * *

Солдаты разомкнули кольцо и пленные стали подниматься с колен, выходить на дорогу и строиться. Потом, повинуясь приказу Арда, колонны эльменцев двинулись к берегу.

Раздался мерный рокот военного барабана. Зазвучала унылая песня, прерываемая ритмичными вскриками: эльменцы вполголоса пели что-то, совсем не похожее на военный марш.

Шеренга за шеренгой стали входить в воду и исчезать в мутных волнах.

Ни одна из шеренг не дрогнула, не оступилась.

Кого-то выносило наверх, кто-то инстинктивно бил по воде руками, кто-то хрипел. Но ни один не выплыл.

Пение все продолжалось, хотя и не столь стройное, как вначале.

И бил барабан: барабанщик стоял поодаль, на пригорке. Но было ясно — когда последние шеренги войдут в воду, барабанщик последует за ними. И лишь смерть закончит это дьявольское представление.

А пока они еще шли. Шли, пели, вскрикивали и притопывали ногами, пугая слишком назойливых чаек.

Они шли и шли. И длилось это так долго, что Берсей приказал седлать лошадей и уходить с проклятого места, где души, покинувшие тела, чайками кричали над потревоженными волнами.

* * *

Военный лагерь, выстроенный у Каффара, в несколько дней оброс поселком из шатров и хижин, со своими улицами и переулками.

Берсей не любил эти поселки с их грязью, шумом, вонью, и скрепя сердце мирился с ними: каждое большое войско сопровождало множество необходимых людей. Здесь были не только женщины, а среди них не только проститутки; некоторых воинов, успевших обзавестись в походе семьей, сопровождали повозки с женами и детьми. А кроме жен и проституток, были швеи, прачки, стряпухи; были жены торговцев и оружейников и их дети; были рабы — собственность воинов; были даже старики. Берсея всегда удивляло именно это: он понимал, что без женщин армии не обойтись, он допускал, что в поселках у военных стоянок могут быть и дети. Но откуда брались старики?..

Вот и сейчас, проезжая по поселку к лагерным воротам, Берсей с неодобрением смотрел на старцев, сидевших в тени под дырявыми навесами. Если завтра Берсей прикажет бросить стоянку и выступить в поход, весь этот сброд отстанет. Но как только армия остановится на одно-двухдневный привал — тотчас же рядом с военным городком с его четкой планировкой, чистотой, возвышающим душу порядком, возникнет скопище безобразных лачуг, рваных шатров и палаток, вырастут кучи зловонных отбросов с роями гудящих над ними мух, начнут бегать голопузые сопливые дети, и, как по волшебству, где-нибудь в тени непременно появится группа немощных старцев.

Берсей не любил долгих стоянок.

У ворот лагеря его поджидали Аххад и тысячники со свитой.

Берсей снова поморщился. Он не мог теперь разговаривать с ними, как прежде: в каждом их слове, взгляде, жесте виделось ему змеиное коварство.

Он не верил теперь никому, даже старому Аххаду. Кто знает, какие мысли одолевают его? Кто знает, какие темные страсти таятся в его сердце? Да, он верно служил империи, он был рядом в самые трудные дни, но что, если все эти годы он втайне мечтал об одном — предать Берсея, оклеветать его, занять его место?.. Славы и денег хочется каждому…

Берсей исподлобья смотрел на приближающихся подчиненных.

Впереди шагал Аххад, за ним его ординарец, за ординарцем начальник канцелярии, за ним — тысячники, остававшиеся в лагере.

«Дурные вести», — понял Берсей.

Аххад, всегда такой спокойный и рассудительный, на этот раз был не в себе. Он схватил жеребца Берсея под уздцы и выкрикнул без предисловий:

— Эти дьяволы напали на Деф!

* * *

— Благодарение богам, — докладывал Аххад уже спокойнее, когда они расположились в шатре Берсея, — отряд Карраха подоспел вовремя, и резня была прекращена. Боя они не приняли, отступили из города и ушли в предгорья.

— Их преследовали?

— Конечно, но безуспешно. В тех местах такие густые леса, что убийцы просто растворились в них.

— Каррах здесь?

— Нет, он в Дефе. Здесь его сотник Агг.

— Сотника ко мне. И… вот еще что, Аххад. Я хотел бы поговорить с ним наедине.

Аххад так удивился, что его выцветшие брови переползли едва ли не на макушку.

Берсею не хотелось ничего объяснять. Он устал и был раздражен.

— Как скажешь, темник, — официально сказал Аххад. — Я предупрежу стражу.

Он вышел из шатра напряженной походкой. Берсей откинулся на подушки и прикрыл глаза. Враги. Кругом враги. Друзья в одно мгновение превращаются в недругов. Тот, кого ты любил, прячет за пазухой нож…

Берсей встрепенулся:

— Аммар!

Вбежал ординарец, сотник Аммар. Ему Берсей еще доверял. Ведь Аммар — бывший раб, которого Берсей спас от верной гибели в Лувензоре, на острове работорговцев Арроле. Хотя… Тот, кто был рабом, уже никогда не сможет стать абсолютно свободным.

Аммар, подавшись вперед, ожидал приказаний. Берсей мельком глянул на его щегольскую форму, позолоченные знаки различия, шнурки с золотыми кистями…

— Придет Агг. Я хочу, чтобы нас никто не слышал. Ты понял?

Аммар кивнул.

— Потом пусть придет Аххад.

Аммар снова кивнул, взглядом выразил вопрос: «Все?», еще раз кивнул и исчез.

* * *

К вечеру небо затянули тучи. Иссиня-черные, они закрыли весь небосвод, прижимаясь к притихшей земле. Лишь дальние зарницы полыхали в клубящейся мгле. На Равнину Дождей пришло время циклонов — время затяжных дождей, туманов, серых, бессолнечных дней.

Берсей переговорил с Аггом, молодым сотником-хаттом, близко видевшим неуловимых врагов. Но не враг, растворившийся в лесах, тревожил его — тревожили новые известия. Жители Дефа при приближении аххумов заперли ворота. Жители Крауля, не надеясь на крепость городских укреплений, покинули дома и пытались укрыться в тех же лесах. Из Сенгора потянулись беженцы на восток. Такие же вести пришли из многих других городов восточнее Индиары: жители Равнины со страхом ожидали прихода Берсея. Дьявольский замысел врага был совершенно ясен: имя Берсея проклинали, прихода аххумов ожидали с ужасом, готовились к обороне или уходили.

К ночи разразился дождь. Потоки воды падали с небес, загнав стражу под навесы, залив сторожевые костры.

Берсей, закутавшись в шерстяной плащ, лежал в своем шатре в одиночестве и, разглядывая карту Равнины, искусно нарисованную киаттскими мастерами на пергаменте, мрачно размышлял. Он пытался предугадать следующий шаг невидимого мстителя, и все больше склонялся к мысли, что догадка, мелькнувшая у него во время разговора с Аггом, верна.

Значит, следовало упредить удар, и одновременно разоблачить предателей.

Под шум дождя хорошо думалось. Берсей прикрыл глаза. И ясно увидел, как во тьме, по раскисшим проселкам, мимо спящих деревень и садов, пробираются черные конники. Всхрапывают лошади — пар вырывается из горячих ноздрей и дымятся разгоряченные крупы. Впереди — проводники: аххумская воинская форма скрыта под широкими плащами…

Берсей непроизвольно заскрежетал зубами. И очнулся. Нет, они не посмеют подойти так близко. Кем бы они ни были… Даже если они… Как сказал тот гонец, что не добрался до Нуанны, вернувшись с полдороги? Да, даже если они — мертвецы, выпущенные из подземного мира для того, чтобы поедать живых.

 

НУАННА

Столица встретила Домеллу, как положено — по-императорски.

Воины выстроились цепями вдоль улиц, по которым в колеснице везли Домеллу. Колесница была запряжена четверкой белых коней, впереди шли знаменосцы с императорскими флагами и значками, за ними военный оркестр. Нуаннийцы высыпали на улицы, глазея на невиданное зрелище.

Когда колесница остановилась на площади перед дворцом Великих Жрецов, Домеллу встретили тысячники Совета. Царица взошла на трон, установленный на возвышении.

Площадь замерла. Слепили глаза доспехи вооруженных по полной форме сотен. Лениво колебались стяги тысяч. Все смолкло на несколько протяжных мгновений, и внезапно площадь стали заполнять раскаты троекратного вздоха-вопля: «Ушаган!» Тысячи священных белых голубей взвились в воздух, взметнулись руки в приветствии, тысячники, полукругом стоявшие вокруг трона, упали на одно колено.

Затем трое из них поднялись по ступеням.

— Великая царица! Судьба аххумов сегодня в твоих руках.

Домелла вспыхнула и воскликнула:

— У вас есть царь!

Старший из троих, ветеран, помнивший еще времена царя Каула, покачал головой:

— Мы не знаем, где наш царь. После того, как были разоружены хатты, охранявшие дворец, выяснилось, что вход во внутренние покои закрыт. Царь внутри, но мы не можем попасть туда. Допрос Маана ничего не дал: похоже, он действительно не знает, как попасть в подземелья.

Домелла помедлила мгновение.

— Вечером соберите Совет тысячников. А сейчас давайте закончим с этим нелепым праздником…

Запели трубы, забили барабаны. К подножию трона сотни воинов стали подносить и складывать трофеи. Здесь были знамена и символы с островов Южного моря, привезенные из похода тысячниками Гаррана; здесь были дары из Йессауа, Патуабу, Таннаута — драгоценности, оружие, самоцветы и обработанный жемчуг, золотые сосуды и статуи, драгоценные смолы и масла в огромных запечатанных кувшинах, шитые золотом, украшенные бриллиантами наряды, и многое другое. Груды сокровищ росли на глазах, и пели трубы, и войска, выстроенные на площади, салютовали, потрясая сверкающими щитами.

* * *

Вечером в лагере за городской стеной собрался Совет тысячников. Здесь было четырнадцать человек, командиров тысяч и отдельных вспомогательных отрядов. Темник Маан был исключен из состава Совета.

Они расселись полукругом в командирском шатре, который оказался тесноват. Но царица пожелала провести заседание именно здесь, поскольку не хотела даже входить во дворец жрецов.

— Прежде всего, — сказала она, — нам предстоит избрать темника и его заместителей. Вы лучше знаете друг друга, поэтому предоставляю это сделать вам самим.

— Позволь заметить тебе, царица, что темников не избирают, — возразил старейший тысячник. — Он получает звание по воле богов и царя. Если же мы сейчас начнем выбирать лучшего, мы прогневим богов, а то и погрязнем в раздорах.

— Хорошо, — сказала Домелла. — Но согласен ли ты с тем, что я не смогу руководить войском без верного и надежного военачальника?

— Тогда просто назови его, и пусть он будет командующим над нами, оставаясь тысячником.

Домелла помолчала, глядя на тысячника, стоявшего перед ней.

— Я назову тебя, Хаммар. А заместителей себе ты изберешь сам.

Согласен?..

— Вот что нам нужно решить, — сказал Хаммар, повернувшись к Совету. — Прежде всего: надо найти способ проникнуть во дворец и узнать, что же случилось с Аххагом. А также и с теми, кого, как мы теперь знаем, обманом или силой увели в подземелье. Об этом, — он повернулся к Домелле, — говорил Маан. Он арестовал Даггара, тысячника бессмертных, и рассказал, что где-то внизу есть зал, в котором томятся пленники. Второе. Я предлагаю отправить хаттов на родину, в Аххум. Им надо вернуть оружие и обставить дело так, будто их поход необходим. Среди них — а их больше полутора тысяч — немало настоящих, честных и мужественных воинов. Несправедливо наказывать их бесчестием за грехи Маана и ему подобных. И, наконец, третье. Война продолжается — недавний набег намутцев, которыми, как вы слышали, командует бывший раб алабарец Эдарк, — говорит о том, что рано складывать оружие. Мы окружены врагами. Поражение на Западе. Окончание похода Гаррана в южные моря, которое тоже можно считать поражением. Судьба Нгара и Гаррана неизвестна.

На востоке неведомые враги преследуют Берсея. На севере Музаггар столкнулся с предательским бунтом в Тао и Киатте. А кроме того, с северных границ приходят все более тревожные известия. В долине великой Тобарры началось движение кочевых племен. Эти орды усиливают натиск, и уже пытаются выйти из долины, перевалить через горные хребты и вырваться на Равнину Дождей…

* * *

Поздно ночью в городе началось движение. Войска покидали обжитые казармы. При свете факелов колонны в молчании шагали к городской стене и выходили из города. Иные из них начинали строить военные лагеря невдалеке от Нуанны, другие уходили по дорогам на запад, север и восток.

Вокруг дворца Жрецов тоже двигались отряды.

В эту же ночь особые отряды стражников прочесали город, хватая всех подозрительных нуаннийцев — нищих, странствующих проповедников, бездомных. Их свозили в опустевшие казармы Южного предместья и допрашивали. Тех, кто что-то мог сообщить о дворце, о тайнах нуаннийской веры, сажали под замок.

А рано утром отряды гонцов со знаками неприкосновенности устремились из Нуанны во всех направлениях: гонцы везли грамоты и приказы нового командующего Хаммара.

 

ДОРОГА ЦАРЕЙ

С плаща Аххада, вошедшего в шатер Берсея, ручьями стекала вода. Аххад выглядел утомленным и озабоченным, но Берсей не предложил ему присесть к жаровне и не налил чашу вина, как бывало раньше.

— От каждой тысячи выбери три сотни лучших воинов. С полным вооружением. Проинструктируй сотников — их задача окружить лагерь невидимым заслоном.

Аххад в изумлении взглянул на Берсея. Берсей поднялся на ноги, отвернулся и выбрал из свитков нужный.

— Размножь этот приказ. Вручи его каждому сотнику. Прочесть они его смогут лишь после того, как займут позицию.

— Позицию? О чем ты говоришь? — нетерпеливо начал Аххад.

— Пусть спрячутся в рощах, в ямах, в хижинах земледельцев.

Неважно. Главное, чтобы об этом не узнали враги.

— Темник! В такой дождь ни один враг не решится…

— Перед нами совсем другие враги, — резко перебил Берсей. — Не те, к которым мы привыкли!

Он едва не продолжил фразу, но слово «предательство» обжигало ему язык.

— Сейчас ночь, темник, — сказал Аххад уже спокойнее. — Ты не хочешь посвящать меня во все детали, но подумай о солдатах.

Куда они пойдут из теплых шатров, где смогут укрыться?..

— Пусть лежат в грязи хоть до утра! — Берсей повысил голос и тут же увидел, как померк огонь светильников, а тьма хлынула в глаза. Он слегка качнулся, сделав вид, что потирает лоб. Тьма отступила, но легкая тошнота осталась, и тупая боль в висках зазвенела, будто натягиваемая струна. И еще — в нос вдруг ударил запах провонявшей, отсыревшей попоны.

Берсей откинул голову, перевел дыхание и с трудом произнес:

— Ты получил приказ. Ступай.

Он не видел, что Аххад украдкой взглянул на него и покачал головой.

Когда он, наконец, ушел, Берсей без сил опустился на топчан.

Никто — в том числе и Аххад, — не знал, что Берсея мучает не только неведомый враг. Несколько лет назад, в Арли, где стояли тысячи Берсея, случился первый припадок. Боль пронзила голову, пытаясь вырваться, ломая виски. Берсей тогда был на коне — и свалился с него мешком, потому, что тьма окружила его, проглотив солнце. Всего мгновение висела эта тьма и тут же исчезла — Берсей вновь увидел залитые солнцем холмы и ослепительно синюю полосу моря. Первым к нему успели Аммар и Аххад. Аммар схватил под уздцы лошадь, испуганную падением Берсея, и закричал:

— Лошадь споткнулась! Вот здесь!..

Тогда все обошлось и никто, кроме, может быть, самого Аммара, не понял, что произошло. Берсей тоже быстро забыл об этом случае, но потом тьма и боль пришли к нему у походного костра — уже началась война и Аххаг повел аххумов на юг, в благодатные земли таосцев.

И с тех пор приступы время от времени повторялись, заставляя Берсея быть постоянно настороже. К боли в висках и пелене перед глазами стали добавляться тошнотворные запахи, а потом и что-то вроде видений. Берсей никогда и никому не говорил о них. Он ждал и боялся этих видений, которые, к счастью, случались нечасто.

Когда аххумы покорили весь мир, в Нуанне, славившейся своими лекарями, Берсей втайне от всех нашел одного врачевателя. Это было непросто — устроить встречу с ним наедине, так, чтобы не прознали ни ординарцы, ни Аххад.

Врачеватель выслушал Берсея и попросил позволения ощупать его голову. Долго мял шею, уши, прикладывал ладони к вискам и затылку и замирал на несколько мгновений. Потом сказал на ломаном языке Равнины:

— Я вижу в твоем мозгу темное тело. Оно растет. Его можно вырвать и спасти тебя. Но для этого нужно вскрыть кость.

Берсей выслушал нуаннийца, но не поверил ему. Нуанниец дал ему на прощанье какие-то мази и травы, но Берсей выбросил их в канал, когда возвращался темными переулками к поджидавшей его свите.

Потом, некоторое время спустя, он сделал так, что лекарь-нуанниец был вызван ночью к больному и случайно свалился в тот же самый канал. Без всплеска. И без следа.

* * *

Сжав виски ладонями, Берсей прилег и закрыл глаза. Тяжелый запах конского пота, человеческой мочи и отсыревшего войлока вызывал головокружение. Теперь Берсей уже затруднялся сказать, принес ли этот запах Аххад, или он возник в его больном мозгу. Но так ли, иначе, — Берсей в этот момент ненавидел Аххада. Его озабоченный вид, лысый череп, множество складок на лбу, его отсыревший плащ, его показная забота о солдатах, — все вызывало в душе Берсея мутную волну поднимавшейся ярости.

Он вскочил, зажал нос рукой и ринулся за полог, разделявший шатер. Он надеялся, что его вырвет, и рвота принесет облегчение. Но за пологом, над тазом для умывания стоял Аххад.

Он стоял к Берсею спиной и судорожно пытался натянуть на голову подшлемную шапочку.

Кровавая пелена возникла перед глазами Берсея, и он, не думая, ударил кулаком в шею Аххаду. Аххад обернулся с выражением изумления и тут же стал падать, опрокидывая таз, а следом за Аххадом стал падать Берсей. Он рухнул со звоном, переворачивая посуду, и тут же опомнился.

Здесь не было Аххада.

Колыхнулся полог, заглянул испуганный Аммар.

— Прочь! — зарычал Берсей, поднимаясь на ноги. Потом передумал: — Коня мне! Агеме трубить тревогу!..

* * *

Дождь усилился. Берсей ничего не видел ниже гривы своего коня, лишь слышал тяжелые всхлипывания грязи под копытами. Чуть позади мчались два ординарца, а дальше — четыре сотни телохранителей, «царской стражи» — агемы.

Путь Берсею указывал Агг, скакавший почти рядом, как бы слегка приотстав. Размытая дорога вела на северо-запад, почти параллельно течению Арагемы — реки, в устье которой стоял Каффар.

В сплошном водопаде ливня не было слышно бега четырех сотен коней, и вокруг не было видно ничего, кроме дальних всполохов молний, которым нечего было освещать кроме хлещущих струй.

Река повернула на северо-восток и дорога откачнулась от нее.

Мелькнул одинокий фонарь каффарской почтовой станции и пропал.

Берсея догнал командир агемы низкорослый, широкоплечий Руаб:

— Лошади устали, повелитель! Есть отставшие!..

Берсей не ответил, крепче сжав ногами разгоряченного коня.

Еще раз качнулась дорога, возвращаясь к реке. И тут сквозь приутихший ливень донеслись звуки, которых давно ожидал Берсей — топот далекой конницы.

Берсей осадил коня, крикнул Аггу:

— Назад! Они впереди!

Тяжелая конница, с трудом преодолевая инерцию, стала останавливаться, Берсея окружили ординарцы и командиры отрядов агемы.

— Приготовиться к бою. Они скачут прямо на нас!

Телохранители оттеснили Берсея с дороги. Вдоль нее, спешившись, рядами выстраивались лучники, чуть дальше солдаты стали валить на дорогу деревья, таскать камни с берега реки и какой-то мусор — все, что попадалось под руку.

И в тот самый момент, когда дождь, приутихший было, ударил с новой силой, — свершилось. В грохоте копыт потонули вопли тех, кто попал под стрелы. Темная масса людей и коней, наткнувшись на завал, стала растекаться в стороны, и тут, в грязи, напарывалась на копья. В дальнейшем все происходило в молчании — Берсею даже показалось, что он оглох. Началась всеобщая свалка. Падали кони, летели в грязь всадники, с треском ломались копья, звенели мечи.

Это продолжалось несколько долгих мгновений; вдруг Берсею чтото послышалось в звенящей тьме. Он рванулся было вперед, не смог преодолеть цепь телохранителей и выкрикнул:

— Факела!

Его услышал Аммар, повторил команду. Где-то за краем битвы с шипением зажглись факела, солдаты прикрывали их от дождевых струй щитами, и все равно свет их был слишком тусклым. Но и в этом свете Берсей увидел, с кем сражался на темной дороге. Он привстал на коне, оттолкнул ординарца. Конь понес его к завалу, туда, где еще не затихла битва.

— Трубить отбой!..

С опозданием взревели трубы, и только тогда разлепились темные мокрые фигуры коней и людей, и стало ясно, что аххумы бились с аххумами.

Втянув голову в плечи, Берсей дикими глазами глядел на бывших противников и ничего не понимал. Он ожидал повторения припадка и пригнулся к луке седла, вцепившись в нее правой рукой, — благо, верный Аммар, всегда готовый его поддержать, был рядом.

Вспыхивали все новые факела, и хотя дождь все не унимался, стало почти светло.

Берсей очнулся, когда увидел перед собой Карраха — тысячника, отряд которого сейчас должен был искать намутцев в лесах, севернее Дефа.

Каррах зажимал рукой рану на предплечье, ординарец уже снял с него шлем и длинные темные волосы намокли от дождя.

— Господин! — прохрипел Каррах, пытаясь выпрямиться в седле. — Мы поймали лазутчика. И от него узнали, что намутцы готовят ночную атаку на лагерь. Мы торопились…

Берсей молчал. Он все еще плохо понимал, что происходит. Он видел Карраха, но ему вдруг показалось, что это — призрак, видение из его припадков. Потом он оглянулся, увидел Агга, ординарцев и офицеров. Факела шипели и гасли, но солдаты разжигали новые — их заготовили заранее и в достаточном количестве.

Наконец он пришел в себя.

— Завтра. Утром расскажешь все.

Повернулся к Аммару:

— Пусть займутся ранеными.

* * *

Лазутчик, о котором сказал Каррах, не был намутцем. Его выдавал не только выговор, но и внешний облик — слишком утонченный для грубых разбойников-горцев. После первых же слов Берсей перешел на киаттский язык — и не ошибся. Лазутчик вздрогнул, остатки выдержки покинули его. Взгляд метнулся по сторонам и тихо-тихо он произнес по-киаттски, глядя себе под ноги:

— Полководец, прикажи, чтобы нас оставили одних. Я расскажу тебе все, что знаю и видел.

Берсей уже готов был ответить грубостью, но взглянул на Аххада, напряженно прислушивавшегося к разговору, на верного Аммара, на тысячников, которые тоже могли быть верными, а могли…

Тяжелое слово «предательство» возникло перед его мысленным взором как грозовая туча, которая превращает день в ночь.

— Пусть нас оставят все, кроме писца. Аххад, ты узнаешь обо всем, что скажет этот человек. А сейчас — прости, мы останемся с глазу на глаз.

Аххад не вышел — выскочил из шатра, лысина его горела от унижения.

— Сядь, — сказал Берсей. — Сядь и говори. С самого начала.

Рыжебородый киаттец — кажется, бороду он отращивал специально для того, чтобы сойти за намутца, — осторожно присел напротив Берсея и, не отрывая глаз от узора на ковре, глухим голосом начала:

— Меня зовут Суальт из дома Уальтов. Вся моя семья занималась лекарским искусством, мы жили на берегу озера Малатто, в маленьком зеленом городке. Потом началась война. Вы, аххумы, умели воевать лучше нас. Видишь мои руки? Они не умели убивать. Но когда аххумы пришли, они убили всю мою семью, всех детей, всех стариков. А меня в рабском ошейнике повели на войну, чтобы я лечил раны ваших воинов. Нас было много в войске Аххага. Лекари и писцы, изготовители мечей и шлемов, учителя и даже ученые. Мы не умели воевать, но не хотели делиться с вами нашими знаниями, передававшимися из поколения в поколение… Кое-кто, получив видимость свободы, объединился в тайный союз. Я был среди них, как и многие приближенные великого царя. Мы искали союзника и нашли его.

— Алабарский волк… — сказал Берсей.

— Алабарские волки, — поправил Суальт. — Неужели ты думаешь, полководец, что один Эдарк мог бы с горсткой разбойников остановить армию?..

Берсей закрыл глаза. Покачнулся.

— Вы не остановили армию, — тяжело и раздельно возразил он.

— Мы остановили ее, — не повышая голоса сказал Суальт. — Дальше Нуанны аххумы не прошли. Нгар разгромлен в Данахе.

Гарран, прозванный Счастливым, потерял флот и отправился за своим неведомым аххумским счастьем. Музаггар сейчас на пути в Аххум, но что это за путь? Путь по кровавым следам Аххага…

Суальт метнул взгляд на Берсея. Тот молчал. Лишь взглянул на писца, сидевшего, раскрыв рот: писец был аххумом, и не понимал странной киаттской речи. Значит, Аххад ничего не прочтет…

— Теперь ты скажешь, рыжебородый пес, кто остановил меня? — голос Берсея не был угрожающим, скорее — спокойным и уставшим, как голос измученного бесконечным повторением слогов учителя.

Киаттец поежился под его взглядом.

— Нет, еще не остановил. Но уже задержал. Это не киаттцы, полководец.

И не только разбойники-намутцы… О, это настоящие плотоядные звери, и давно уже мне хотелось оставить их вместе с их предводителями-волками…

— Тогда кто же? Эдарк, а кто еще? Бывшие рабы, которых мы освободили на невольничьих рынках Арроля?

— Ты думаешь, Эдарк один?.. Их много, называющих себя Эдарками. Их много — тех, что крались за аххумской армией как волки. Среди них есть киаттцы, есть арлийцы, таосцы и данахцы.

И в этой армии не только намутцы, полководец. Все народы, которые пролили целые моря крови и слез из-за жестокости Аххага…

Берсей вскочил, и киаттец отшатнулся в испуге.

— Договаривай! — прорычал Берсей. — Значит, и аххумы есть среди них?

Белый как полотно киаттец лишь судорожно кивнул. Рука Берсея сжала его горло.

— Назови имена!

И, повернувшись к перепуганному писцу, рявкнул:

— Прочь из шатра!

Писец исчез.

— Я назову… Я назову всех, кого знаю. Но знаю я немногих… — прохрипел киаттец.

Берсей совсем низко склонился к его рыжей бороде, чтобы не слухом — глазами, по движениям губ, понять и запомнить.

— Главное имя, собака… Назови мне имя главного предателя! — прошептал он.

И когда киаттец беззвучно шевельнул губами, Берсей отпрянул.

Густая вонь гнили ударила его в нос и он, побелев, без сил опустился на ложе.

— Ты лжешь, — наконец выговорил он.

* * *

Когда Аммар вошел в шатер, он увидел бездыханное тело киаттца.

Сам Берсей угрюмо возлежал на ложе.

— Тело вывезти за ворота, закопать… — Берсей поморщился, — Закопать тихо и без свидетелей.

Ближе к ночи небо прояснилось, дождь перестал. Когда взошла луна и лагерь уже спал крепким солдатским сном, в шатер темника был вызван командир агемы, коренастый ветеран Руаб.

— Возьми и прочти, — Берсей протянул командиру клочок пергамента. — Запомнил имена?

— Да.

— Все запомнил?

— Да.

Берсей взял пергамент и бросил его в жаровню.

— Всех этих изменников ты должен арестовать до рассвета. При сопротивлении — убить. Остальных — в гарнизонную темницу до особого распоряжения.

Когда командир вышел, Берсей обхватил голову руками. Припадок давно уже начался, и лишь нечеловеческим напряжением воли Берсей сдерживал себя. Ему казалось, что глаза вот-вот вылезут из орбит, и череп расколется, и тогда в шатре станет темно от тысячи черных птиц.

Но он дождался, пока пергамент не превратился в горсть золы, и только потом слабеющей рукой налил в кубок вина и добавил в него опиума.

Выпил залпом. Стальные клещи, пытавшиеся раздавить голову, ослабили хватку. Берсей задумчиво глядел в жаровню. Уже и пепел пергамента рассыпался, но он все же поворошил остывающие угли.

Список предателей все еще стоял у него перед глазами, хотя глаза и слипались от принятого лекарства. Первым в списке значился Аххад. Проклятый киаттец не назвал его имени. Аххад должен умереть, не только потому, что мог предать, но и потому, что он слишком приметлив, потому, что никто не должен знать, куда идет Берсей.

В сожженном списке не было никого из тех, чьи имена прозвучали. Наоборот: Берсей вписал в него тех, кого не назвал киаттец.

Сон освежит и ободрит, и завтра… завтра… Берсей повалился на ложе как был — в плаще и в сапогах и закрыл глаза. Боль, слава Аххуману, отступила. Завтра мы продолжим наш путь. Пора вырваться из этого заколдованного круга. Только призрак сможет опередить призрака…

* * *

На исходе второй стражи Берсей очнулся и поднялся на ноги.

Прислушался. Все было тихо. Даже Аммар спал, свернувшись клубочком на своей подстилке за пологом.

Берсей натянул сапоги, завернулся в плащ и выскользнул из шатра.

Два стражника, очнувшись от дремы, повернулись к нему. Берсей молча и строго приложил палец к губам. В разорванные тучи выглянула луна и жест Берсея был хорошо понят.

Темник пошел вдоль шатра, обогнул его… Там, у служебной половины, тоже была стража — но стражники крепко спали, присев на корточки и прислонившись к стене.

Пригибаясь, чтобы не попасть в поле зрения караулов у костров, Берсей быстро зашагал к северным воротам лагеря. Они охранялись лучше южных, но ими пользовались значительно реже.

У палаток караульных частей зашевелились: третья стража готовилась сменить вторую. Берсею удалось незамеченным пройти до самых ворот. Здесь он перестал горбиться и открыто вышел на дорогу.

— Стоять! — раздался окрик.

Берсей остановился, подождал, пока три солдата с факелами во главе с начальником караула не подойдут ближе.

Свет факелов упал на его лицо.

— Темник Берсей? — удивленно прошептал офицер.

— Да, — сказал Берсей. — Можешь потрогать меня…

Офицер не двинулся с места. Тогда Берсей приказал:

— Открой ворота.

Офицер повернулся было к страже и вдруг передумал.

— В чем дело? — нетерпеливо спросил Берсей.

— Я не могу этого сделать без приказа тысячника Угра…

— Моего приказа тебе недостаточно?

— Недостаточно, темник. Разве ты не знаешь устава?..

— Сейчас не время уставов. Если ты не подчинишься, я прикажу арестовать тебя и казнить, как изменника…

Берсей замолчал. На дороге послышался топот, и через минуту рядом с Берсеем спрыгнул с коня Аммар.

— Повелитель, я здесь!

Берсей долго, молча смотрел на него. Потом вздохнул.

— Все в порядке, Аммар. — Повернулся к офицеру стражи: — Ты молодец. Я прикажу поощрить тебя. Поступай так и впредь.

Он развернулся и пошел к центру лагеря, к своему шатру.

 

ДОЛИНА ТОБАРРЫ

По всей Великой Голубой Степи пылали костры. Говорили барабаны: глухие удары, то частые, то редкие, неслись от стойбища к стойбищу. Барабаны призывали хуссарабов в поход.

Вся степь пришла в движение. Поднимались многочисленные роды, и движение, начатое несколько месяцев назад, увлекало по дороге на юг все новые и новые орды.

По широкой долине Тобарры, прорезавшей весь материк с севера на юг, скрипели повозки, медленно двигались неисчислимые табуны невысоких северных лошадей; с глухим гулом проносились военные отряды. Селенья, встречавшиеся на пути, предавались огню.

Поток заполнял всю гигантскую долину и растекался в стороны, по многочисленным притокам великой реки.

Рабы — жители Реки, еще недавно бывшие свободными рыболовами и торговцами — брели по берегу, впрягшись в сотни великолепных судов, на которых плыли Великий Богда, его приближенные, а также многочисленный гарем. Десятки судов были нагружены золотом и драгоценностями; на широких плоскодонках стояли грозные камнеметательные машины — их хуссарабы захватили у покоренных годом раньше воинственных жителей Ринрута — самой северной земли материка.

Великий Богда, облаченный в простую одежду пастуха из грубой шерсти, восседал на широком топчане, поджав ноги. Перед ним на полу расстилалась громадная рельефная карта: горные пики, реки и озера, города и даже маленькие вооруженные человечки — все было вылеплено из глины с величайшим искусством мастером Тхи, человеком с неизвестным прошлым, который уже долгое время верой и правдой служил Богде.

Младший брат Богды сидел по правую руку повелителя-каана. Он полузакрыл глаза и слегка покачивался. Из полуоткрытого рта выдавилась слюна и засохла на длинном черном усе.

По ту сторону карты сидели тысячники. Старый многоопытный Шаат — туур, выигравший все сражения, в которых участвовал;

Кангур-Орел, с бритым синеватым черепом и роскошными завитыми усами, спускавшимися на грудь; Ар-Угай, в лисьих шкурах, нахохлившийся, уставившийся на карту; Каран-Гу, родственник Богды, молодой и удачливый полководец, оперевшись одной рукой о колено, другой крутил рыжеватый ус; и, наконец, Верная Собака, человек без имени — побратим Богды, его тень, телохранитель и советник — человек с заплывшими глазами и круглыми, красными лоснящимися щеками.

Кангур-Орел указал камчой с узорчатой рукояткой на карту.

— Отряд Камды здесь. Хумы вышли из крепости ему навстречу, но позорно бежали, отведав наших сабель. Они заперлись в крепости, называемой «Хантур». Камда ждет подкрепления, ему нужны камнеметалки и стенобойные машины.

Он взглянул на Богду. Богда лениво кивнул.

— Другой отряд — под командой Амзы — здесь. Тут горы, и наши лошади не могут пройти. Амза выслал дозоры. Он просит разрешения повернуть на юг, сюда, к озеру, называемому «Бон-Го». Там богатые города и есть хорошие пастбища для наших коней.

Богда помолчал. Потом проговорил лениво:

— Нашим лошадям не хватает травы.

Он неожиданно резво вскочил, подбежал к Кангуру, выхватил камчу. Ткнул в карту.

— Здесь нет травы. И здесь, в этих красных ущельях. Так зачем же мы туда пойдем?

Он внимательно посмотрел на Кангура, потом обвел взглядом остальных.

— Трава есть здесь (он указал на долину Зеркальных Озер), здесь (Приозерье) и здесь (широким взмахом очертил Равнину Дождей). Что говорят лазутчики?

Младший брат Богды открыл заплывшие глаза, кивнул:

— Лазутчики говорят, что хумы воюют на юге. Все войско увязло на Равнине Дождей.

Богда перевел взгляд на карту.

— Значит, нужно идти сюда. Города хумов станут нашей добычей.

А дальше к югу — пастбища Арли, где мы сможем зазимовать.

Он повернулся к Кангуру.

— Ты понял? Ступай и готовь войска. Пять тысяч сабель, камнеметалки и осадные орудия. Сколько тебе нужно времени?

— Три дня! — быстро, не думая ответил Кангур.

— Плохо, очень плохо, — покачал головой Богда. — Хуссарабы быстры, как молния, налетают неожиданно, как ураган, и поражают врага. Но три дня — это мало. Ты плохо считаешь, Кангур!

Верная Собака приподнялся, вопросительно глядя на каана, держа руку на рукояти кинжала.

— Скажи ты, Ар-Угай! — повернулся Богда к одетому в лисьи меха.

— Нужно собрать в кулак все войско, — проговорил Ар-Угай. — Ударить здесь, прорваться на Равнину Дождей. Царь хумов здесь (он показал на скопище игрушечных домов, изображавшее Нуанну), а его войска здесь и здесь. Мы разобьем их поодиночке, а царя хумов в клетке отправим в Тауатту.

— Ты хорошо сказал, — удовлетворенно заметил Богда. Повернулся к карте и камчой смел фигурки аххумских воинов, расположенных под Нуанной и Каффаром. — Ты поведешь войска. А ты — он взглянул на Кангура, — получишь отряд и пойдешь штурмовать перевал, о котором говорил. Перевал шириной в четыре коня.

Тебе хватит трех дней?..

 

ДОРОГА ЦАРЕЙ

И снова, перед рассветом, Берсей вышел из шатра.

Хлестал черный дождь. По периметру лагеря, защищенные навесами, тускло мерцали костры. В водосточных канавах клокотала вода.

Стоявшие на карауле ординарцы, разбуженные Аммаром, по-собачьи встряхнулись и положили руки на рукояти мечей.

Берсей махнул рукой и ординарцы расслабились.

По посыпанным песком и утрамбованным дорожкам Берсей прошел мимо палаток и задержался перед частоколом. Слева и справа красным догорающим пламенем светились костры, возле них, под навесами, дремала стража. Подбежали две огромных собаки, глухо зарычали, и тотчас же отступили, узнав командира.

Берсей плотнее закутался в плащ, выждал, потом быстро взлетел на насыпь, перемахнул через частокол, задержался на мгновение, держась руками за заостренные бревна. И ухнул в переполненный тьмой ров.

В три гребка преодолел ров и вылез на берег.

Потом он долго шел по грязи, через поля и рощи гигантских криптомерий и бамбука.

Впереди грохотала вода: вышедшие из берегов реки и обводные каналы не вмещали многодневные дожди.

Услышав подозрительные звуки, обернулся: на опушке рощи чернели силуэты увязавшихся за ним сторожевых собак.

За собаками наверняка идут телохранители из агемы. И, конечно, Аммар. Верный Аммар, который много, очень много знает.

Когда он вышел на берег реки, которая теперь казалась морем, дождь стал сходить на нет. Черная вода клокотала у самых ног Берсея. Мимо с бешеной скоростью проносились деревья, какие-то обломки, — все, что успела вырвать стихия из мирных обжитых берегов.

Берсей ждал. Он вглядывался в тьму, но не видел никакого знака. Может быть, надо переплыть этот поток? Может быть, сама река — еще дальше?..

Слегка посветлело. Посвежевший ветер стал сгонять тучи, много дней закрывавшие небосвод. Берсей поднял глаза: нет, звезд не видно, но адский водоворот туч, подсвеченный дальними зарницами, завораживал.

Когда он опустил глаза, он увидел силуэт, обведенный сиянием, — всадник, бесшумно несущийся над волнами. Гигантские копыта взрывают воду, пена брызжет на коня и сползает ошметьями неземного света. Конь нес седока прямо на Берсея. Еще несколько огромных прыжков — и Берсей будет смят, раздавлен, вбит в черную грязь… И полководец не выдержал — повернулся и побежал прочь от берега. Он сделал лишь несколько шагов — запнулся и упал лицом в жижу. Когда он, задыхаясь от пережитого страха, поднял голову — всадник, обведенный сиянием, уже удалялся, и из-под копыт летела грязь, сверкавшая, как драгоценности.

Берсей повернул голову. Сквозь гул потока послышались странные всплески и, кажется, голоса. Берсей отер грязь с лица, приподнялся. Теперь он мог разглядеть: что-то выползало из воды на берег. Копошащиеся комочки, кривые, припадающие на одну ногу — полулюди-получудовища.

Тучи расступились и появилась неправдоподобно яркая луна.

Берсей сел, потом поднялся на ноги — все еще дрожавшие.

На берегу, пошатываясь, стояло нечто. Шлем на раздутой черной голове. Одной ноги нет; вместо другой — полуобглоданная кость. Опираясь на меч, существо издало странный клокочущий звук. И тотчас же зашевелились другие, и стали подниматься нелепые фигуры, облепленные грязью, безногие, безрукие, и даже безголовые. Они выстраивались в подобие воинской колонны, издавая клокочущие, свистящие и скрежещущие звуки. Их становилось все больше: все новые чудовища появлялись из вод и присоединялись к стоявшим на берегу. Вот появились барабанщики. Барабаны были порваны, но один уцелел, и разбух, как бочка. Барабанщик с трудом удерживал его в обглоданных до костей руках.

Берсей задрожал и вскрикнул. И тотчас же тот, первый, опиравшийся на меч, стал поворачиваться на звук. Он поворачивался так медленно, что Берсей успел увидеть одну раздувшуюся черную щеку и кость — на месте другой, и черные провалы вместо глаз, и жижу, стекавшую из безгубого рта…

— Ард… — прошептал Берсей, пятясь.

— А-а-а… д-д… — пробулькало существо. — О-о-ве-ли-те…

Ди… ас… Ы… э… о-огли… у-у… е-эть… Ди… ас…

Е-о… т-т… ые… о-одят… ы-ысто…

Всю эту жуткую, исполненную тайного смысла речь, Берсей не понял — он ее просто знал. И пятясь от страшных гостей, он невольно повторял, будто завороженный видом оживших утопленников: «Мертвые ходят быстро… Мертвые ходят быстро…

Мы не могли умереть… Жди нас…».

А потом он упал спиной в поток и темная вода, пахнущая смертью, сомкнулась над ним.

* * *

В проходе стоял Аммар. Он смотрел на Берсея слегка расширенными глазами, но в остальном ничего странного не было.

Мутный рассвет заглядывал в щель полога, жаровня остыла, а Берсей чувствовал себя, по обыкновению, отвратительно — словно он и в самом деле всю ночь месил грязь за несколько миль от лагеря.

Берсей закашлялся, приподымаясь.

— Все исполнено, повелитель. Все схвачены и заперты на гауптвахте.

Берсей потряс головой. Ему было нужно время, чтобы переключиться. Наконец, он поднял голову, вспомнив о списке.

— Аххад?.. — спросил он.

— Он… он бросился на меч, повелитель. Он мертв.

Берсей сел на ложе, потер холодный мокрый лоб. И произнес неожиданно для себя:

— Мертвые ходят быстро.

Аммар сделал едва уловимое движение, но смолчал.

Берсей снова потер лоб, виски… Лекарство еще действовало, но он заставил себя сосредоточиться. Молча долгим взглядом посмотрел на верного ординарца. Понял, что сказано не все.

— Говори.

Аммар переступил с ноги на ногу.

— Аххад сопротивлялся. Пытался позвать на помощь. В лагере есть преданные ему люди… Руаб, командир агемы, заколол его.

Берсей закрыл глаза, представив эту пакостную дождливую ночь, убийц, проникших в шатер Аххада. Наверняка, им пришлось сначала уложить стражу…

— Дальше.

— Умирая, он сказал: «Наш главный враг — Берсей».

Берсей ждал этого, и все-таки вздрогнул.

Мелькнула перед глазами черная кипящая вода и плывущие раздутые мертвецы, и выеденные глаза командира эль-менцев.

Мертвые ходят быстро. Особенно те, которые не смогли умереть.

«Жди нас!» — вой сквозь мокрую тьму.

— Повелитель?..

Берсей тупо взглянул на Аммара.

— Тысячники требуют собрать совет.

Берсей поднялся рывком, удерживая в себе рвущуюся наружу тошноту.

— Совет будет на марше. Всем приготовиться к выступлению. Мы идем на восток.

* * *

Перед шатром стояли тысячники. Все тринадцать — как отметил Берсей. За ними держались полутысячники — командующие вспомогательными отрядами, еще дальше — ординарцы. Воины агемы образовали коридор, сам командир агемы Руаб стоял при входе.

Берсей молча смотрел на угрюмые лица тысячников. Да, все они против него. Все — за Аххада. Берсей чувствовал, как волна ярости захлестывает его измученный разум и кровавая пелена начинает застилать свет.

Он мог бы приказать арестовать их всех, прямо сейчас. Он мог бы даже приказать перебить главных зачинщиков — он знал их; но нет. Не сегодня.

Берсей полуприкрыл глаза, поднял руку, словно защищаясь от света, хотя небо было обложено холодными синеватыми тучами, глубоко вздохнул и сказал:

— Я знаю, чего вы ждете. Объяснений. Они, конечно, последуют.

Но не сейчас. Сейчас мы выступаем.

Он подозвал командира отряда понтонеров и велел ему срочно отправляться на восток, к переполненной Индиаре; к вечеру через нее должен быть перекинут понтонный мост.

Окруженный тысячниками, лица которых выражали недоверие, удивление, — что угодно, кроме презрения или гнева, — Берсей отдавал отрывистые команды. Командиры исчезали один за другим.

Наконец, осталось трое: двое командующих тяжеловооруженными тысячами и заместитель Аххада Баррах.

— Баррах, — проговорил Берсей. — Позаботься о том, чтобы в лагере оставались надежные люди.

Баррах сделал едва уловимое движение, но остался на месте.

— Место Аххада свободно. Теперь ты начальник штаба, — сказал Берсей.

Баррах машинально отсалютовал поднятой рукой, попятился, потом повернулся и трусцой побежал к штабному шатру.

Берсей слегка повернул голову, не спуская глаз с двух оставшихся тысячников. Сейчас же за спиной возник Аммар.

— Руаба! — коротко приказал Берсей. И, когда подскочил начальник агемы, негромко произнес: — Этих двоих взять под стражу. Немедленно. Отвести в мой шатер.

Руаб кивнул воинам, четверо стражников бросились к тысячникам и мгновенно разоружили их.

— Ты пожалеешь об этом, Берсей! — рявкнул гигант Имхаар, начальник охранного отряда.

— Но сначала — ты, — ответил Берсей и отвернулся.

* * *

Дождя не было, но густой туман расползся по равнине. Войсковые колонны, невидимые в тумане, тяжко ползли на восток — головные отряды уже шагали по Царской дороге, а арьергард еще только покидал опустевший лагерь.

На переправе их никто не ждал: лодки и паромы были отведены под защиту береговых укреплений Сенгора. Берсей распорядился полутысяче пехоты и двум сотням легкой кавалерии идти вверх по течению Индиары, там переправиться на восточный берег, спуститься к Сенгору и сбить стражу с укреплений. Сам город, готовый к осаде, запер ворота: сенгорцы были напуганы походом Берсея.

Отряд под командой тысячника Лухара, собирая по пути отдельные рыбацкие лодки, двинулся на север. Берсей велел выслать к стенам Сенгора парламентеров.

На двух лодках парламентеры отправились через реку.

 

НУАННА

Уже несколько дней к узникам никто не подходил. В зале, слабо освященном чадящим светильником, дежурили посменно жрецы в серых балахонах. Они истуканами стояли в центре зала, у огня, а когда силы оставляли их — приседали на корточки.

В наступившей в эти дни тишине Крисс стал различать голоса стен. Ветхие камни их темницы, хранившие столько тайн, казалось, вздыхали и перешептывались. О, они многое видели и помнили, и о многом могли бы рассказать. Но Крисс знал, что камни живут в другом времени, которое течет в тысячи раз медленнее. Если бы он мог синхронизировать человеческое время со временем камней, он смог бы узнать все тайны таинственной и свирепой религии Древней Нуанны.

Пока же, силясь понять неясный гул, исходивший от стен, он развлекался ловлей крыс. И он, и Ашуаг, и Даггар, и другие узники — те, которых Крисс не видел, — время от времени могли лакомиться свежатиной. В охоте на крыс главным было терпение.

Крысы умны и недоверчивы. Они приходят, но не спешат нападать, дожидаясь, пока их жертва окончательно не потеряет способности сопротивляться. И тогда они начинают потихоньку грызть добычу живьем, не слишком усердствуя — чтобы живой пищи хватило надолго. Они грызли кого-то из узников, — из тех, кто не сумел справиться с дурманом жрецов. И время от времени пробегали мимо других. Они останавливались, вглядываясь в ниши, где томились приговоренные к жертвоприношению люди. Нужно было быть готовым к их внезапным визитам. Бывало, что их собиралось до дюжины; присев на хвосты, они терпеливо, не шевелясь, вглядывались в глубину ниши. И тут очень важно было ничем не выдать себя, не дрогнуть, не шевельнуться, не вздохнуть.

Быстрей всей научился этому Даггар. Он часами сидел неподвижно, привалившись к холодной стене и свесив голову. И часами крысы сидели напротив, вытянув хищные морды и замерев.

Потом наступал момент, которого нельзя было пропустить: одна из тварей приподнималась рывком и молниеносно бросалась вперед. Их тактика — куснуть и отскочить снова на безопасное расстояние. Еще немного терпения — и вот уже три-четыре крысы осторожно подбирались к вытянутой ноге узника, или руке, бессильно лежавшей на сгнившей соломе. Требовалось подождать, пока острые зубы не вопьются в израненное тело, и тогда…

Хлоп! Точный, очень сильный, мастерский удар мог оглушить сразу нескольких людоедок. Это была богатая добыча. Даггар время от времени даже делился с другими узниками: Криссу, умевшему выжидать, никак не давался удар; в лучшем случае он мог пришибить лишь одну крысу. В худшем — ни одной: твари были не только живучими, но и прыткими. Их прыжкам мог бы позавидовать кузнечик.

Кроме того, узникам случалось изловить летучих мышей, если они, зазевавшись, влетали в ниши. Но эти зубастые твари сами вечно были голодны, и мяса в них почти не было, а перепончатые крылья были слишком жесткими.

Ашуаг тоже ловил крыс, но ловля эта не доставляла ему удовольствия. Он их не ел. Единственное, что он позволял себе — это воду со стен и белых слепых червей, обитавших в трещинах стен. Он слабел, но не терял ясности мысли.

В один из дней (или, может быть, это была ночь — узники давно уже понятия не имели о сменах дня и ночи) Крисс очнулся от полузабытья. Его тело уловило некую вибрацию — такую далекую, что ощутить ее могли разве что летучие мыши.

Сначала Крисс не придал ей значения. Камни шептались и раньше, и иногда вздрагивали — это было страшно медленное, на многие часы, почти неуловимое движение. Но на этот раз дрожь была быстрой и размеренной.

Крисс приложил ухо к камню. Да, что-то происходило за многометровой толщей исполинских стен. Прошло время. Гул пропал, но через некоторое время появился снова. Он делался все отчетливее. В соседней нише звякнула цепь: Ашуаг тоже проснулся и тоже услышал вибрацию.

Прошло время. И вот в отдаленном гуле стали различимы отдельные звуки.

— О боги Аххума! — прошелестел за стеной голос Ашуага. — Да ведь это работают осадные тараны!

— Что это значит? — беззвучно, почти одними губами спросил Крисс.

— Это значит, что кто-то хочет разбить эти проклятые стены…

Ашуаг снова прислушался, потом вздохнул:

— Но даже наши тараны не смогут разбить эти камни… Нет, надо искать путь снизу, через подземные реки и озера.

— Но ведь их охраняет Хаах! Безгубый червь с алым ртом… — Крисс прислонился к стене, послушал далекие глухие удары. — Я видел его. Нуаннийцы говорят, что мимо Хааха может проплыть только мертвый…

* * *

Жрецы тоже услышали гул. Несколько жрецов прошли мимо ниш с пленниками, пристально вглядываясь в изможденные лица, поднося плошки с фитилями к самым глазам. Они заподозрили что-то. И если вид Ашуага не внушил им подозрений, то Крисс, по-видимому, показался чересчур живым. Изображая беспамятство, Крисс лежал с плотно закрытыми глазами, но когда капля горячего масла упала на его лицо, он шевельнулся и открыл глаза.

Перед ним стоял Аххаг. С длинной бородой, синюшным лицом и безумным взглядом, в нелепом балахоне с капюшоном, — но это был он. Он ткнул пальцем в глаз Криссу и Крисс непроизвольно вскрикнул, вскинув руку.

Бескровные губы Аххага искривились. Он сказал что-то жрецам, Крисса выволокли из ниши, разомкнув цепь.

— Вставай! — повелительно сказал Аххаг по-аххумски.

Крисс шевельнулся. Помогая себе руками, на которых гремели цепи, встал на колени, приподнялся… Его шатнуло и он упал на каменный пол, ободрав щеку.

Жрецы подхватили цепи, пленника протащили через весь зал, мимо алтаря со светильником, и приковали к противоположной стене, но уже стоя. Ноги его подогнулись и Крисс повис на цепях. Один из жрецов приблизился к нему, коротким и широким ножом распорол полусгнившую одежду на груди и сделал два надреза.

Крисс знал, что это значит: ему вскрыли вены, чтобы выпустить кровь. Или чтобы ослабить его, или — умертвить. Крисс поднял голову и посмотрел туда, где в нишах томились остальные пленники. Он заметил блеск глаз Ашуага; увидел сгорбленную фигуру Ассима, а дальше — лежавшего без сил Хируана. В следующей нише томился Даггар, который глядел Криссу в глаза мрачным и сочувствующим взглядом. Еще две ниши были по-прежнему пусты.

Кровь, стекая с подмышечных впадин — густая, почти черная, — капала в подставленное к ногам каменное блюдо. Крисс взглянул на свои ноги — распухшие, почерневшие, покрытые язвами от укусов крыс.

— Потерпи совсем немного, — раздался над ухом голос Аххага. — Уже сегодня ты избавишься от страданий.

 

КАНЬОН АЛААМБЫ

Алаамба, впадавшая в Тобарру, вытекала из широкого каньона с отвесными стенами высотой почти в целую милю. Река прихотливо извивалась по зеленому, поросшему высокой сочной травой и купами деревьев дну каньона; вдоль обоих ее берегов тянулись натоптанные, удобные для лошадей, караванные дороги.

По обеим дорогам с севера двигались облака пыли; тысячи лошадей, конники, многочисленные повозки. Кангур-Орел сидел в седле на вороном коне. Его завитые усы трепал ветер, по сизой голове, прикрытой лишь маленькой войлочной шапочкой, стекал пот.

— К вечеру мы достигнем прохода на восток, — проговорил он. — Так говорят эти хитрые торговцы. Тапай! Пусть сотня скачет вперед, разжигает тысячу костров. Хумы, охраняющие проход, должны знать, что пришли непобедимые, и их много, как звезд на небе.

Разведывательные отряды, посланные заранее, обеспечили безопасность дорог: по обочинам тут и там виднелись пригвожденные к земле кольями тела. Среди них были торговцы в выцветших дорожных плащах, местные скотоводы в диковинных кожаных штанах. Вот впереди показался целый частокол: колья были усажены головами, обезглавленные тела валялись у дороги.

Тут же на корточках сидели несколько воинов. При приближении Кангура они вскочили:

— Хумские лазутчики, — доложил один из солдат. — Не хотели сдаваться. Не хотели говорить.

Кангур спешился, бросив поводья слуге, подошел к командиру хумов: он полулежал-полусидел. Вбитый в землю кол пронзил его затылок. Хум лежал, раскинув руки, кровь под ним уже высохла, но хум был еще жив.

— И он ничего не сказал?.. — Кангур покачал головой. Кивнул слугам. Появился бурдюк с водой. Слуга стал лить воду в лицо пригвожденному хуму.

Хум открыл мутные глаза. Подбежал толмач.

— Спроси, как его зовут и в каком он звании.

Толмач склонился над хумом. Плеснул воды в приоткрывшийся черный рот.

— Его зовут Барха… Их имена непривычны, мой господин, я мог ошибиться. Он сказал, что командует сотней.

— Когда-то и я командовал сотней, — проговорил Кангур.

Склонившись над хумом, оглядел его одежду, ремни, знаки различия. — А где же его сотня?

Толмач перевел. Хум, силясь оторвать затылок, выгнулся, что-то прошептал, и обмяк.

— Он сказал, что скоро мы узнаем, — перевел толмач и попятился.

Кангур плюнул в почерневшее лицо хума, расправил усы.

Вскочил на коня.

— Все хумы — злобные варвары. Но они не помешают нам исполнить повеление Богды-каана, — перейти горы и приблизиться к Сидящим у Рва… — Он повернулся к свите: — Я хочу взглянуть на их коней.

Ему подвели двух коней, оседланных, с высокими луками и железными стременами. Кангур внимательно оглядел их. Толстые, откормленные, неповоротливые клячи, пригодные лишь для тягла.

Они бесполезны в степных стычках, да и в горах уступят легким лошадкам хуссарабов.

— Это не кони, а четырехногая еда, — презрительно сказал он и поскакал вперед.

* * *

Дорогу, соединявшую каньон Алаамбы с побережьем, где стоял город Аммахаго, на перевале седлала крепость — невысокое массивное сооружение с высокими узкими воротами — двумя отесанными каменными плитами, окантованными железом. Поверху шла зубчатая стена, на которой стояли камнеметательные машины.

Дорога к крепости шла крутая, кое-где — со ступенями, вырубленными в скале. Каменные громады утесов зажимали дорогу с обеих сторон, и у подножия крепости она сужалась всего до нескольких локтей — едва три всадника могли проехать по ней рядом.

Крепость защищала полусотня пограничной стражи под командой сотника Дхара — старого, покалеченного в боях командира. Он хромал на обе ноги и не мог бы быстро бегать, но в его нынешней должности бегать не приходилось. Весь гарнизон размещался в пристройках к крепости. Дозорные дежурили на стене крепости и на окрестных утесах, к которым вели извилистые тропы.

Когда солнце закатилось за едва различимые на западе массивные хребты Туманных гор, дозорные услышали шум. Внизу, на дне каньона, появилось войско. Его не было видно — внизу царил уже полный мрак, но судя по шуму, варваров было очень много.

А потом внизу стали загораться костры. Дхар, по тропинке поднявшись на ближайший утес, с беспокойством вглядывался вниз. Костров становилось все больше и больше. Он досчитал до трех сотен и остановился. Даже если возле каждого костра отдыхали всего по три воина — это уже была тысяча. Со дна поднимался все тот же шум большого лагеря: ржание коней, удары степных барабанов, пронзительные лающие голоса.

Дхар воевал сорок лет и кое-что слышал о хуссарабах, хотя и ни разу не сталкивался с ними. Судя по тому, что он знал, главной силой их войска была кавалерия; у каждого хуссараба было несколько лошадей на замену. В походах они питались кониной и кобыльим молоком. Они избегали рукопашных поединков, зато отлично владели луками и саблями. В последнем донесении разведчиков говорилось, что к крепости идет отряд человека по прозвищу Орел — одного из полководцев каана. Орел бесстрашен и жесток. Приказы каана — это веления бога. Если Орлу приказали взять перевал на Аммахаго — он рано или поздно возьмет его, не считаясь ни с какими потерями.

— Великий Аххуман! — вполголоса сказал один из стражников. — Я насчитал уже четыреста костров!.. Если у каждого костра — десяток воинов, они забьют дорогу трупами и по трупам поднимутся на стену!

Дхар молча толкнул говорившего в бок.

— Они не поднимутся. Думай только так, и не иначе…

Спустившись в крепость, Дхар тут же отдал распоряжения усилить все дозоры — в том числе и промежуточные, стоявшие в укрытиях по обе стороны дороги. Увеличить запас стрел, дротиков, легких копий.

Две высоких скалы по обе стороны крепости имели секрет: они до половины были расколоты на малые камни. По особой команде воины могли столкнуть эти камни вниз, на дорогу, создав непроходимую преграду. Команды, отвечавшие за эту операцию, Дхар также велел усилить.

Потом он поднялся на стену и стал ждать. Он приказал спать всем, свободным от дежурств, хотя втайне и предполагал, что штурм может начаться ночью. Поэтому воины отдыхали в полной амуниции, а рабы, согнанные с окрестных гор и долин, продолжали трудиться в оружейной, готовя новые стрелы и обтесывая каменные снаряды для метательных машин.

Поздно ночью, когда количество костров на дне каньона приблизилось к тысяче, и их огни растеклись вправо и влево, насколько хватало глаз, и стало казаться, что сам Млечный Путь опрокинулся на землю, — Дхар составил донесение и отправил гонца в Аммахаго. Он предупреждал о невиданном нашествии, просил срочной помощи и еще просил быть готовым к тому, что Твердыня Рахма (так, по имени одного из горных аххумских богов называлась крепость) может пасть под натиском неведомых пришельцев. После этого он снова поднялся на стену, приготовившись не смыкать глаз всю ночь.

* * *

Ночью штурм не состоялся. Лишь отряд лазутчиков прокрался по дороге к крепости, но был остановлен и сбит дозорами.

А на рассвете каньон огласили вопли и дробные звуки барабанов.

— Они уходят! — доложил дозорный Дхару; на лице его отражалась плохо скрываемая радость. — Сворачивают свои палатки из шкур, седлают коней… Барабаны говорят о продолжении похода!

Дхар помрачнел. Он не понимал, чем вызвано это решение Орла, но догадывался, что тут скрыт подвох. Либо войско двинется дальше на юг, к каскадам Алаамбы с тем, чтобы прорваться в Долину Зеркальных озер, либо попытается атаковать другие горные проходы, которые ведут к побережью. И то и другое казалось ему сомнительным. Конечно, другие проходы не выглядят столь неприступно, как этот, но и укреплены они значительно лучше, и охраняют их не ветераны и инвалиды, а боеспособные тысячи; в Долине Зеркальных озер тоже идет подготовка, и там сосредотачиваются главные силы войск, расквартированных в Аххуме. Кроме того, на подходе отряды Музаггара — пятнадцать тысяч пехоты и кавалерии.

Дхар приказал зажечь сигнальные огни, сообщая следующим пограничным постам о передвижении варваров. Одновременно он думал о том, что степняки имеют обыкновение действовать хитростью и коварством там, где бессилен грубый натиск. И еще он подумал, что отряд Кангура-Орла — лишь малая часть орды каана; тысячи всадников еще находятся далеко на севере, в долине Тобарры; возможно, другие отряды двинулись на восток, чтобы обойти главные хребты Туманных гор с запада, пересечь плато Боффа и ударить на Аххум с юго-востока, через земли намутцев. Такого удара не ожидает никто…

Много лет назад в военном лагере Дхара — молодого воина — обучали на камнеметателя. Он хорошо знал устройство этих грозных машин, умел наводить их на цель, умел связывать морскими узлами разорванные ремни и канаты… И сейчас, взглянув вниз, на суетившуюся орду, он вдруг испытал искушение использовать все четыре машины и обстрелять дно каньона.

Конечно, расстояние было великовато, конечно, ущерб будет небольшим. Но, может быть, это собьет с хуссарабов их степную спесь. Дхар задумался: есть ли в войске каана камнеметалки?

Наверное, есть: ведь каан уже взял приступом несколько городов в долине Тобарры. Некоторые из них были настоящими крепостями, как, например, Днай, Эмель, Хариам, Багбарту. И, конечно же, Вайаспарра. Тогда камнеметалками их не напугаешь, а вот снаряды будут потрачены напрасно. И все же…

Дхар обернулся, подал знак десятникам, обслуживавшим катапульты. Две тяжелые машины были установлены так, чтобы под навесной огонь попадала дорога к крепости. Теперь их следовало выдвинуть вперед, к самой кромке стены, чтобы снаряды падали на дно каньона.

Солдаты убрали тормозные колодки; заскрипели массивные железные оси; камнеметалки поползли вперед.

— Скорее! — рявкнул Дхар. — Самые большие снаряды!

Машины закрепили, рычаги по команде оттянули до упора, вложили в них увесистые грубо обработанные камни.

— Огонь!

Катапульты выстрелили одновременно, подпрыгнув от усилия. С воем взлетели камни и, описав дугу, понеслись вниз. Прицел был взят неточно: оба снаряда упали в воду.

Второй залп, нацеленный круче, оказался удачным. Один из камней попал в повозку — она подпрыгнула, опрокинув лошадей и людей, рассыпалась в воздухе. Грохот удара донесся снизу запоздавшей звуковой волной.

— Еще залп. Огонь!

Дхар видел, как степняки, бестолково суетясь, бросились в разные стороны, уходя из зоны обстрела.

Катапульты довернули в стороны. Еще залп.

Дальнейший обстрел не имел смысла. Отсюда, с высоты, трудно было определить нанесенный ущерб; дозорные доложили, что несколько лошадей бьются в агонии, убитых людей не видно.

Дхар распорядился откатить машины на прежнее место.

* * *

Некоторое время спустя на дороге появились хуссарабские послы.

Впереди шагал кривоногий воин, державший что-то вроде штандарта с золотым кругом, изображавшим плоское узкоглазое лицо — должно быть, лицо самого Богды, Богды-Солнца. Следом семенил старик-толмач, выкрикивавший что-то тонким голосом. За стариком шестеро полуголых рабов несли богато одетого хуссараба: он восседал в кресле, установленном на носилках.

Рабы задыхались, поднимаясь в гору, и при этом еще ухитряясь держать кресло горизонтально. Толмач выкрикивал:

— Великий посол Гурук-Богатырь будет говорить с Хумом! Великий посол самого каана будет говорить с Хумом!..

Аххумские воины из боковых секретов выглядывали из-за камней.

Гурук-богатырь зорко посматривал на них сквозь щелки заплывших глаз.

Дхар покачал наполовину седой головой: посол примечал сторожевые посты и считал солдат.

Взобравшись на площадку перед последним подъемом, Гурук сделал знак остановиться.

Толмач выкрикнул:

— Сотник, называющий себя Дхаром! Гурук-богатырь будет говорить с тобой! Выходи, не бойся!

Дхар пожал плечами, как бы говоря: «Чего же мне бояться?» и велел приоткрыть ворота. Рабы между тем опустили носилки, Гурук пошевелил ногами, обутыми в мягкие, тонкой выделки, сапоги. Дхар вышел из крепости в сопровождении двух солдат.

Спустился на несколько шагов и остановился.

— О чем он хочет говорить?

— Об условиях сдачи.

— Мы не собираемся сдаваться.

— Тогда Гурук-богатырь казнит тебя, проткнув твой затылок деревянным колом! А твои люди будут закопаны в землю живыми!

— Скажи ему: он напрасно поднимался. Мы не собираемся впускать хуссарабов в крепость.

Гурук выслушал переводчика, покачал круглой головой. Щелкнул пальцами. Сейчас же толмач поднял ящичек, стоявший на носилках и приблизился к Дхару.

— Гурук добр, аххум. Это он дарит тебе.

Дхар принял ларец, не зная, что с ним делать.

— Открой, открой, — поклонился толмач.

Дхар открыл. Ларец выпал из его рук. Из него вылетела отрезанная голова сотника Бархи и покатилась вниз по дороге, скаля зубы.

 

ДОРОГА ЦАРЕЙ

Когда вторая лодка с парламентерами, осыпаемая градом стрел и камней, была потоплена, Берсей приказал сниматься с привала и выступать на юг. Он направил отряд под командой Карраха в Каффар с приказом собрать все сколько-нибудь пригодные для плавания корабли в каффарской гавани и перегнать их в Нодгей — маленький городок в эстуарии Индиары. Замысел был прост: Лухар атакует сенгорцев с севера, Берсей, переправившись в Кэсту, поспешит ударить с юга. Мятежный город будет взят штурмом и примерно наказан.

Дорога в Нодгей была сносной: отвернув от разлившейся реки, она вела через возвышенность, поросшую пальмовыми рощами.

Напуганные жители редких деревушек прятались по домам, лишь дети да лениво жующие буйволы, стоя на обочинах, встречали войско.

Благодарение небу, не было дождя.

* * *

Кораблей, приведенных Каррахом в Нодгей, было маловато.

Загрузив их полностью, так, что многим воинам пришлось сидеть на корточках, а то и стоять на палубе рядами, Берсей переправился через эстуарий в небольшие порты Кэсту, Бом и Дилох. Была глубокая ночь, когда корабли выгрузили большую часть армии и отплыли в Нодгей, чтобы вторым рейсом перевезти оставшихся. Не дожидаясь их, Берсей выступил к Сенгору. Дорога здесь была значительно хуже, низкие берега были затоплены и солдаты брели чуть ли не по колено в воде. К утру снова пошел дождь, и измученное войско на рассвете прямо перед собой увидела крепостные валы города. Ворота были заперты, на стенах дежурила угрюмая стража, дымились котлы со смолой — приготовления были нешуточные.

Отведя войско на более-менее сухое место, Берсей приказал разбивать лагерь. Он ждал сообщения от Лухара, а пока, закрывшись в наскоро раскинутой палатке, созвал тысячников.

— Среди нас есть предатели, — мрачно сообщил он, хотя тысячники прекрасно знали положение дел. — Кто они? Я не знаю.

Имхаар? Я отослал его в Нуанну. Аххад? Он убит. Пленная киаттская собака назвала несколько имен, тем позорнее, что все они принадлежат аххумам…

— А если пленная киаттская собака назвала лучших из лучших, чтобы ослабить армию? — спросил Руаб.

Берсей быстро взглянул на Руаба. Нет, командир агемы слишком бесхитростен…

— Я думал об этом. Его пытали, все, кого он назвал, были и остаются под подозрением. Но не это меня тревожит…

Берсей бросил на ковер свиток.

— Это очередной приказ из Нуанны. Уже долгое время приказы подписывает тысячник Хаммар, назначенный темником, и… царица Домелла. Я не верю этим приказам, тем более, что они требуют, чтобы войско возвращалось в Нуанну. Это невозможный приказ:

Аххаг Великий никогда не отдал бы его.

— Что все это значит? — спросил угрюмый Аррах. — Я знаю Хаммара. Это испытанный воин…

— Я тоже знаю Хаммара, — отрезал Берсей. — Но его приказы неграмотны. Мы посланы Аххагом на восток, мы должны пройти все побережье равнины Дождей, выйти в Арли и затем — в Ушаган.

Нужно узнать, что происходит в Нуанне на самом деле. Гонцов либо перехватывают, либо заставляют приносить ложные вести. Я хочу, чтобы кто-то из вас — из вас, на которых еще не пала тень подозрения в предательстве, — отправился в Нуанну и увидел все своими глазами. Ехать придется быстро, и без охранных грамот. И так же быстро вернуться. Лучше всего — морем.

— Под чужим именем? — уточнил Руаб.

— Под именем обычного гонца… Вас здесь одиннадцать. Кто?

Тысячники молчали. Плотный, неповоротливый тугодум Харр медленно проговорил:

— Выбери сам, темник. Ты знаешь, кто из нас уже под подозрением — хоть мне и тяжело это слышать, — а кто — нет.

Выбери сам.

Берсей опустил голову.

— Хорошо. Я выберу троих. Они отправятся в Нуанну, каждый — своим путем и со своим, отдельным донесением. Я сам вызову их и поговорю с каждым по отдельности… А теперь — отдых. В полдень мы начинаем осаду Сенгора.

* * *

Промозглое сырое утро наступило позже обычного: тяжелые низкие тучи не давали пробиться дневному свету.

Сенгор был укреплен, но не был крепостью: стены его были сделаны из дерева и защищены земляным валом. Сенгорцы жили переправой через полноводную Индиару, соединяя стыки Царской дороги. Часть населения обслуживала паромы и лодки, другая жила торговлей, извозом, обслуживанием путников: в Сенгоре было множество гостиниц и постоялых дворов, громадные конюшни, судоверфи, но часть жителей владела участками земли, рощами финиковых пальм. К северо-востоку от города на много миль тянулись девственные тропические леса, поставлявшие отличную древесину; дома здесь строили из глиняных кирпичей, часто необожженных. В городе процветало горшечное ремесло.

В общем и целом город был небогатым. Одно время он входил в состав одного из таосских государств, потом попал под влияние Каффара. Управлял городом совет жрецов, исповедовавших обожествление рек и растений, а председательствовал в совете князь, имевший титул «Владетеля».

Воинственностью сенгорцы не отличались, но славились упорством и мстительностью, заставив, в конце концов, всех более сильных соседей уважать себя.

Вот этот-то город и стоял теперь на пути Берсея, который обязан был наказать его за строптивость и вернуть империи.

Берсей не был сторонником лишнего кровопролития. Он вновь выслал к воротам города парламентеров с предложением сдаться и решить все вопросы мирно. Однако парламентеров не впустили в город; сенгорцы велели передать Берсею, что не желают повторить судьбу каффарцев.

— Бессмысленный и глупый штурм, который не принесет нам славы, — сказал Берсей на военном совете. — Измором сенгорцев не возьмешь: у них есть река, по которой они всегда смогут подвозить продовольствие; в крайнем случае, будут питаться рыбой и черепахами. Я не вижу иной возможности, кроме как взять город приступом.

* * *

В тот же день начали валить лес. Бревна цепляли веревками и под дождем, по грязи, волокли их к лагерю. Здесь, вблизи восточных ворот, начали возводить осадную башню и защитные стены для установки баллист и катапульт.

После обеда, когда дождь слегка утих, сенгорцы сделали вылазку, но были отбиты с большими потерями: тяжелая кавалерия гнала их чуть не до самых ворот, боевые кони втаптывали в грязь сенгорских копьеносцев.

Тем временем Берсей составил три донесения в Нуанну. Никто не видел, кто и когда уехал из лагеря, увозя донесения.

К вечеру люди валились от усталости. Берсей отправил гонца в Кэсту, где сосредоточились каффарские суда, и приказал войти в устье Индиары с тем, чтобы блокировать Сенгор со стороны реки.

 

НУАННА

Стены больше не говорили с Криссом. Он умирал, отдавая себе в этом отчет. Сознание гасло медленно, вместе с каплями едва-едва сочившейся крови. Руки его почти вывернулись из суставов, ноги не держали обвисшее тело. Все, что он знал и помнил — все это угасало вместе с ним. Вскоре с чавкающим звуком белое чудовище всосет его. Там будет тьма и, наверное, уже не будет больно.

К нему подходили жрецы с одинаковыми белыми лицами, чем-то похожими на ужасный лик Хааха. Заглядывали в гаснущие глаза. И исчезали.

— Скоро, скоро… — шептали белые бескровные губы.

* * *

Закутанная в темный плащ Домелла стояла у стены, пробитой таранами. Там, за стеной, была тьма, а во тьме — новая стена, сложенная все из тех же гигантских неподъемных плит. Хаммар докладывал:

— Вот план коридоров и помещений, которые уже обследованы. По всему получается, что за той, следующей стеной ничего нет.

Измерения показывают, что в толще стен не может быть достаточно вместительных помещений…

— Ошибка направления, — сказал нуанниец Тхен, инженер, руководивший работами.

— Следовало начать не с первого этажа и не со второго, — мрачно ответил Хаммар. — Хотя… тут нет этажей. Есть переплетенные друг с другом ярусы… Аххуман бы побрал этих строителей.

— Откуда же тогда?

— С подземной реки.

Тхен поежился.

— Никто не отважится лезть в пасть к самому Хааху. Никто из тех, что пускались в плавание в подземной реке, не выплыл оттуда…

— Выплыл, — сказала Домелла. — Я была там. И я, и моя служанка. Нас провели по подземелью, по тайным ходам, мы сели в лодку и поплыли по черной воде.

— А где же ваш провожатый, царица? — с поклоном спросил Тхен.

Домелла качнула головой. Далеко позади, в скупо освещенном коридоре, раздался грохот: там отряд солдат расширял проход для большого стенобойного орудия. Домелла повернулась и в сопровождении телохранителей неспешно пошла к выходу.

— Может быть, — в раздумье проговорил Тхен, — провожатым был один из великих жрецов, — тех, что обитают в Последнем Убежище, охраняемом Хаахом…

— Может быть… — угрюмо согласился Хаммар, но тут же вскинул голову: — Не болтай лишнего, нуанниец!

Он заглянул в пролом, подозвал десятника и приказал обследовать этот последний коридор, спиралью уходивший вверх.

Тхен молча стоял у стены и бесстрастным лицом. Он прикрыл глаза и сложил руки на груди. Хаммар взглянул на него: или Тхен ничего не знает, или он знает все. Хаммар выругался сквозь зубы. Он ненавидел нуаннийцев и ненавидел их лисьи повадки. Он жаждал разрушить этот дворец, похожий на гигантский лабиринт, вытащить за хвост неведомого нуаннийского бога и зажарить его на огромном вертеле, длиной, может быть, в целую милю.

* * *

Снова заработали тараны и специально изготовленные стенобойные орудия, позволявшие пробивать стены в узких коридорах.

…Стенобойка замерла, но грохот почему-то не прекратился.

Десятник внезапно попятился, прикрывая собой Домеллу.

Телохранители шагнули вперед. И в этот момент стена перед ними двинулась с места. Она упала в тот момент, когда телохранители оттолкнули царицу назад; гигантские камни рухнули на солдат, взметнулась пыль, с ревом вырвавшийся воздух разом погасил все факела. Кто-то, погребенный под камнями, хрипел и кричал.

Оглушенную Домеллу подхватили сильные руки и потащили куда-то вбок, во вновь открывшийся в противоположной стене коридор.

Бег. Толчки. Удары о неровные выступы стен. Потом стало тихо.

Домелла почувствовала под ногами надежный каменный пол.

Вспыхнул светильник, больно резанувший по глазам. Перед царицей, держа ее за локти, стоял сам Аххаг в нелепом нуаннийском хитоне.

— Вот и ты, — сказал он свистящим шепотом. — Наконец-то. Все готово, и сейчас все будет кончено…

Он отодвинулся, опустил руки, отбросил с головы капюшон. Лицо его было спокойным, почти умиротворенным.

— Я долго ждал тебя, дочь урагана. Ты думала, что, предавая Аххум, спасаешь сына?..

— Не Аххум, нет, — ответила она, взглянув ему прямо в глаза. — Если и предала — так только то, что заслуживает гибели. А гибель — это ты.

Аххаг улыбнулся.

— Нет, не мели свой бабский вздор. Ты предательница и заслуживаешь смерти. Я провожу тебя в пасть Хааха.

— Меня. Но не моего сына.

— Ты думаешь?.. — Аххаг расхохотался. — Нуанна — это не город, не государство. Это другой, совсем другой мир. Она сама позаботится о нашем сыне. Ему не вырваться из коридоров Времен.

На лице Домеллы отразился испуг.

— Я давно знал, что ты плетешь гнусный заговор за моей спиной.

Ты подчинила себе войска. Ты готовила переворот, ты хотела, чтобы погибло дело всей моей жизни. Возможно, ты не знала, по своей бабской глупости, что это повлечет гибель всего остального: империи, народа, мира, наконец. И сына.

— Я не отдам тебе сына!

— Да? Думаешь, его спасет тот, кто уже однажды помог тебе выбраться из дворца?.. Где же он, твой спаситель? Где этот раб, назвавший себя Волком, забыв, что на волков есть охотники и капканы?..

Во тьме вспыхнул второй огонек. Печальный густой голос произнес:

— Я здесь. И это не твой сын, великий царь…

 

КАНЬОН АЛААМБЫ

Это был не штурм. Это и не могло быть штурмом: несколько хуссарабов, вооруженных луками, стали подниматься по зигзагообразной дороге, прячась за выступами стен и валунами.

Когда первый из них оказался в зоне обстрела, его тут же сразила стрела. Укрытые в хорошо оборудованных точках вдоль дороги, аххумские лучники прицельно расстреливали поднимавшихся перебежками хуссарабов.

Снизу появлялись все новые и новые воины. Теперь уже трудно было вести прицельный огонь, стрелы отскакивали от круглых, обитых железом щитов. К тому же часть хуссарабов тоже нашла укрытия среди камней и их стрелы стали выбивать аххумских лучников, стоило им лишь показаться над валунами.

Эта вялая дуэль дуэль продолжалась недолго. Толпа нападавших стала густой и стремительной. Дхар только теперь понял, что это и есть давно ожидаемый штурм.

Хуссарабы не жалели ни стрел, ни воинов. Когда им удалось захватить первую площадку, раздался жуткий, почти звериный визг — и нападавшие лавиной хлынули наверх.

Стрелы со стен еще не могли их достигнуть. Баллисты дали несколько залпов, но новые трупы не остановили людской поток, а, кажется, лишь придали ему сил.

— Перекрыть дорогу! — приказал Дхар.

С тяжким треском раскололись скалы; многотонные камни обрушились прямо на атакующий и на несколько минут дорогу до самого дна каньона заволокло пылью. Дхар вытер пот со лба и перевел дыхание. Короткое затишье — и вдруг раздался удвоенный, нет, удесятеренный визг и вой, полный ярости и свободный от всего человеческого.

— Баллисты! Луки! Камни!.. — выкрикнул Дхар, поднял собственный лук и пустил стрелу прямо в облако пыли, поднимавшееся снизу. Облако ответило дождем стрел. Непонятно, с какой скоростью стреляли кочевники; это казалось чудом. Пока аххум выпускал одну стрелу, хуссараб умудрялся выпустить три — и все с прицельной точностью. Стрелы их были тяжелее, и даже с такого расстояния поражали защитников, стоявших у бойниц.

Перекрывая вопли хуссарабов, тяжко заухали катапульты. Пыль, застлавшая теперь всю дорогу до самой верхней площадки, не давала возможности разглядеть, куда падали увесистые снаряды.

Судя по тому, что вопли не смолкали, и каменный дождь не смог остановить нападавших.

Дхар, жалея снаряды, велел прекратить стрельбу. И тотчас же стало тихо. Ветер сгонял пыль с дороги в сторону, на почти отвесные стены каньона. На дороге высился завал из камней и трупов, а на гребне завала на коне гарцевала фигура хуссараба.

Дхар плюнул и потянулся за луком. Но всадник оказался проворнее: мгновенье — и он исчез за завалом.

Дхар внезапно понял, что последует сейчас: хуссарабы — безумцы, но их безумие ведет к победе.

— Открыть заслонки, слить воду! — выкрикнул он, боясь не успеть.

Он успел: когда первые всадники, перемахнув через завалы, устремились вверх, на них обрушился целый водопад. Специальные заслонки в мгновение ока опорожнили громадный резервуар с дождевой водой, вырубленный в скалах.

На несколько секунд дорога превратилась в бурлящий, ревущий поток. Камни, люди, лошади — все это покатилось вниз и рухнуло на дно каньона, смешав ряды готовых к атаке всадников.

Дхар опустился на каменный выступ внутри стены, служивший подставкой для стрелков. Взглянул на свои большие узловатые руки: они ходили ходуном.

— Сколько мы потеряли? — хрипло спросил он.

— Девять убиты, вдвое больше — ранены, — ответил полусотник Таммах. — Почти все — тяжело: их стрелы…

— Знаю, — Дхар поднял сломанную хуссарабскую стрелу, наконечник которой был способен дробить кости.

— Наша крепость считалась неприступной… — он покачал седой головой. — Чего же не предусмотрели мы?..

— Я думаю, — сказал Таммах, — они сейчас начнут жечь наши катапульты.

Дхар внимательно посмотрел вниз, на устоявший под натиском воды каменный завал, находившийся приблизительно на полпути от дна каньона до крепостных ворот. За завалом чувствовалось движение, подозвал командира катапульт и приказал сменить прицел:

— Нужно, чтобы снаряды ложились позади завала.

Потом снова повернулся к Таммаху:

— Интересно, есть ли у них камнеметалки?..

И словно в ответ из-за завала взвились огненные шары, оставлявшие за собой черные хвосты дыма.

— Зажигательные снаряды! — ахнул Таммах.

— Приготовить щиты, крючья, песок! — приказал Дхар.

Глиняные шары, наполненные горящей смолой, пролетели над головами аххумов и разбились далеко позади стены. Один из них разбился на крутом склоне — огненный язык лизнул голый камень.

Второй упал на крышу навеса, под которым рабы обтесывали каменные ядра. На крыше скопилось множество гуано и оно вспыхнуло ядовито-зеленым пламенем. Сланец, из которого была сложена крыша, начал раскаляться и лопаться от жара.

Перепуганные рабы выскакивали наружу.

Взлетели еще два снаряда, их траектория теперь была круче: черный дым зазмеился в ослепительно синем небе.

— Приготовиться… — Дхар обернулся на командиров, кивком подозвал десятника Урра, командовавшего отрядом разведчиков. — Где-то на скалах сидит наводчик. Поднимись на смотровые площадки, найди его…

На этот раз один из снарядов разбился у ворот крепости. Смола горела, застилая черным дымом площадку перед крепостью, дым поднимался вверх, застилая глаза защитникам. Второй упал прямо под ноги Дхару, но двое солдат тут же засыпали его песком; от разлетевшихся осколков загорелась одежда на одном из катапультеров.

Наконец-то ответили аххумские камнеметалки. Одна из них накрыла цель: из-за завала послышались отдаленные вопли и взметнулся дым.

— Баллисты на прямую наводку. Бить по завалу бревнами с наконечниками!

Но баллисты не успели сделать ни одного выстрела.

Зажигательный снаряд попал прямо в раму одной из машин; рама перекосилась и вспыхнула; часть смолы попала на солдат расчета. Все — и Дхар в их числе — бросились помогать несчастным, отдирая от тел одежду и куски кожаной амуниции.

Таммах кинулся к уцелевшей баллисте, помогая расчету зарядить машину.

Но два новых зажигательных снаряда разметали их. Таммах упал, покатился по плитам, пытаясь сбить с себя огонь. Черный дым заволок площадку, в дыму метались люди-факелы, слышались вопли, заглушавшие команды, отдаваемые командиром катапульт.

Тем временем снизу началась атака. Тремя колоннами, чтобы не мешать друг другу, пешие хуссарабы, вооруженные луками и саблями, устремились вверх. Воины тащили раздвижные лестницы и длинные крючья. Колонны двигались молча, с невероятной скоростью, и Дхар, вытерев слезящиеся глаза, отдал последний приказ:

— Всем к стене!

Засвистели стрелы. Колонны штурмующих, похожие на потоки муравьев, на мгновенье редели, затем снова смыкались.

Обернувшись, Дхар подозвал самого юного безусого катапультера, недавно прибывшего из военных лагерей.

— Возьми самую выносливую лошадь. Скачи что есть сил в Аммахаго. Скажи: Дхар не виноват, что не удержал крепость.

Скажи еще, что через день, самое большее — через два хуссарабы будут у стен Аммахаго. Скажи, что за стенами не отсидеться.

Самое лучшее — оставить город, отплыть на острова и в Ушаган… Все запомнил? Если по дороге встретишь подкрепление — поверни его назад. Крепости они не спасут, а на равнине врага не задержат. Скачи же!..

Дхар взялся за рукоять топора, и вышел из-за каменного зубца крепостной стены.

 

НУАННА

Аххаг долгим взглядом посмотрел на того, кого называли Алабарским Волком, потом кивнул во тьму, откуда тотчас же выступила толпа жрецов с мечами и копьями.

Он ничего не сказал, повернулся, и двинулся в пролом.

Эдарку связали руки за спиной. Подталкивая копьями, пленников повели вслед за Аххагом. Царь шел быстро, не останавливаясь, не обращая внимания на вопли за стенами, на звуки новых ударов стенобойных машин. Дорога шла по узким извилистым коридорам, по лестницам, ступеньки которых скрывались в воде, через громадные залы.

Было непонятно, поднимались ли они, или опускались: бесчисленное множество лестниц, иные из которых спиралью тянулись вдоль стен, то вверх, то вниз, полностью лишали чувства ориентации.

Потом стало трудно дышать. Снизу поднимались ядовитые голубоватые испарения; свет светильников тускнел и отдалялся, но Аххаг ни на мгновенье не замедлял шаг.

Наконец, они вошли в гигантский круглый зал. В центре его, вокруг большого плоского алтаря, кружились в замедленном гипнотическом танце жрецы. У одной из стен, на цепях, висел изможденный человек с бородой, пробитой обильной сединой.

Домелла вгляделась в его лицо и прикрыла губы рукой, удерживая возглас удивления. В узнике она узнала Крисса.

Ее грубо толкнули к другой стене. Жрецы с молотами в руках сноровисто надели ей на руки железные обручи и заклепали их.

Эдарк не давал рук: его сбили с ног, насильно влили в рот тягучей коричневой жижи, а потом, почти бесчувственного, тоже приковали к стене.

Аххаг подошел к Домелле. Откинул капюшон. Лицо его было серьезным, и скорее печальным, чем безумным.

— Выпей! — приказал он и поднес к ее лицу каменную чашу с коричневым зельем. — Не бойся, это не яд.

Домелла взглянула на него с вызовом:

— Это не я, а ты боишься, великий царь. И боишься ты одного — жить, потому, что в конце жизни любого из нас ожидает гибель.

Аххаг молча ждал продолжения.

— Ты трус, повелитель вселенной! Тебя страшит доля смертного, и ты решил предать всех, бросить армию, страну и народ, изменить делу, которому служил твой отец. Значит, ты предал и отца!.. — Домелла перевела дух, ожидая вспышки гнева, но Аххаг был по-прежнему невозмутимо серьезен. — И вся эта религия, построенная на лжи, — лишь удобная ширма, за которой ты спрятал свой единственный страх, — свое ничтожество.

Бессмертие? Тебе обеспечили его твои собственные солдаты, когда завоевали для тебя весь мир. А теперь — теперь ты обретешь не бессмертие, а забвение!..

Аххаг не проронил ни слова. Его лицо стало отдаляться — напиток подействовал, и Домелла внезапно поняла, что ее засасывает, кружа, мокрая красная бездна.

— Забвение… Тысячелетний покой… Что может быть прекраснее? — донесся до нее приглушенный голос, но это не был голос Аххага. Потому что голос Аххага заговорил после — не заговорил — выкрикнул гневные, грязные слова, наименее оскорбительными из которых были «шлюха» и «подстилка грязного раба».

— Прекраснее забвения — мужество. Мужество, с которым вступаешь в каждый день своей жизни, встречая его, как последний. Ибо придет и последний… Раб — это ты, Аххаг. Ты раб собственной трусости…

Этот шепот, долетевший откуда-то сбоку, сквозь красную пелену, был последним, что услышала Домелла. Потом свет померк и раздался чудовищный вопль — вопль боли и страдания, вопль чудовищного голода и чудовищного вожделения — голос самого Хааха.

 

ИНДИАРА

Лухар был молодым воином, нынешняя кампания была первой в его жизни. Но, тщеславный и честолюбивый, он не упускал ни единой возможности, чтобы проявить себя. Он начал войну в Арли рядовым пехотинцем. Отличившись в нескольких стычках, получил звание десятника. Во время войны на островах временно заместил убитого в бою сотника — и остался им. Затем его карьера замедлилась. Лишь в Киатте он получил звание тысячника, а кроме того, понял, что солдатский труд в пехоте опасен и сулит мало славы.

Он попросился в команду понтонеров и вскоре стал начальником одного из отрядов, самостоятельно наводя мосты, организуя переправы во время стремительного броска Аххага через Тао.

Наконец, звание полутысячника и не слишком опасная работа его отчасти удовлетворили…До вечера его довольно большой отряд месил грязь вдоль берега широко разлившейся Индиары. Прибрежные селения были затоплены, жители ушли, бросив имущество и лодки. Лухар подбирал лодки, рассаживал в них людей, и эта флотилия, то и дело застревая в затопленных зарослях, выгребая против течения, с трудом волочилась вслед за пехотой.

Вечером Лухар приказал разжечь костры и вытянуть лодки на берег. По уверениям проводников, здесь было достаточно удобное место для переправы: река сужалась, поворачивая к востоку, противоположный берег был высоким и сухим, а кроме того, там располагались рыбацкие деревни, где можно было запастись провиантом и отдохнуть.

Ночь надвинулась вместе с туманом. Звуки гасли, костры едва мерцали сквозь холодную мглу.

Лухар поужинал вместе с солдатами, проверил охранение, и лег, завернувшись в плащ, в обозной повозке.

Среди ночи его разбудил десятник из охранения.

— На реке огни, господин! — прошептал он.

Лухар вывернул голову из-под отсыревшего плаща. Черная вода беззвучно и медленно шевелила огоньки, цепочкой растянувшиеся от противоположного, невидимого берега. Казалось, по воде плывут маленькие бумажные фонарики, которые пускают в реках таосцы в дни поминовения предков.

Лухар сполз с повозки. На берегу, присев на корточки, сидели стражники и шепотом переговаривались.

— Мы погасили костер. Ничего не видно… Огни над самой водой, — прошептал десятник.

— Разбуди сотников. Тмарра ко мне.

— Тмарр не спит, господин. Он поднимает своих лучников…

Лухар кивнул. Обернулся, махнул рукой ординарцу и пошел к ближайшей лодке. Шестеро гигантов — личных телохранителей — столкнули лодку в воду, сели за весла. Двое взяли шесты. Лодка двинулась вдоль полузатопленных деревьев. Лухар поднялся во весь рост, вглядываясь в далекие огни. Они двигались, покачиваясь на медлительных волнах. Двигались наперерез течению.

— К берегу! — быстро скомандовал Лухар и пригнулся. Над лодкой тонко пропела стрела.

* * *

Пока лучники, заняв оборону вдоль берега, обстреливали никак не желавшие тонуть огоньки, пока лагерь просыпался и люди бестолково суетились, не понимая, чего от них добиваются командиры, которые, впрочем, и сами плохо это понимали, люди в черных плащах перерезали стражу, охранявшую лагерь с тыла. Но кто-то из стражников успел поднять тревогу.

Тяжелая кавалерия намутцев ворвалась в лагерь. Кое-где командиры успели организовать оборону, опрокинув повозки с мостовым снаряжением; остальные в панике заметались меж двух огней — с берега и с реки.

Лухар с кучкой воинов бросился на прорыв вдоль воды к северу — и едва избежал смерти, почти наткнувшись на шедших в атаку пеших врагов. Развернувшись, он повторил попытку, бросившись к югу — но и там уже шел бой.

Оставалось последнее.

— Передать всем: пробиваться к лодкам, бросать возы, плыть на восточный берег!

Во тьме трудно было понять, что творилось в воде: целая флотилия невидимых плотов, приближавшаяся к берегу, беспрерывно обстреливала из луков и пращей метавшихся по берегу людей; лодки, переполненные солдатами, тяжело кренясь, пытались уйти из-под обстрела и застревали в зарослях.

С треском столкнулись две лодки; люди стали падать за борт; лодка опрокинулась. Неслышно подкравшийся враг на плоту запалил факел и неспешно расстрелял команду уцелевшей лодки.

Потом в ход пошли весла и багры: ими топили тех, кто еще барахтался на поверхности.

На берегу загорелись повозки. В кровавых отсветах продолжались последние схватки: нападавшие добивали оборонявшихся.

Дико ржали кони, которых сотник-кавалерист загнал в воду и пытался уплыть, держась за гривы. Метко пущенный камень разбил ему голову.

* * *

Битва закончилась скоротечно; но долго еще на берегу то тут, то там вспыхивали ожесточенные схватки. Потом победители, запалив множество факелов, прочесали прибрежные заросли, добивая раненых.

До рассвета Лухар провисел над водой, спрятавшись в пышную крону пандануса. Он не чувствовал ни рук ни ног; он окоченел от холода; его не пугали змеи и какие-то скользкие холодные твари, ползавшие по нему. Он не чувствовал ничего, кроме страха и отчаяния, а к рассвету перестал чувствовать и страх.

Когда все затихло, и первые лучи бледного солнца прорвались сквозь туманное марево, Лухар начал постепенно шевелиться, разминая руки и ноги. Он взобрался повыше, раздвинул кинжаловидные листья, огляделся. Позади была вода; противоположный берег был так далеко, что казался тонкой нитью. Впереди он видел поле битвы с полусожженными или разбитыми повозками и трупами солдат; на колесе опрокинутой повозки сидел нахохлившийся стервятник.

Было тихо. Лухар переполз на другую вершину пандануса, сполз в воду и в два гребка доплыл до берега. Выполз на руках, волоча за собой непослушные ноги. Отдохнул, набираясь сил от разгоравшегося солнца, поднялся и побрел вперед, обходя трупы или перешагивая через них. Кто-то услышал его и застонал.

Лухар быстро огляделся, потом склонился над залитым кровью человеком в рассеченном аххумском шлеме. Стащил шлем. Это был молодой десятник; кажется, Лухар запомнил его лицо. Десятник скривил обескровленные синие губы:

— Меня убил Эдарк. Я видел Эдарка…

Лухар покачал головой:

— Нет. Потому, что Эдарк — это мы: ты и я.

Десятник сделал серьезное лицо и кивнул:

— Да. Теперь я знаю… Дай мне воды!

Лухар разогнулся. Поискал глазами вокруг, увидел походную фляжку, вынул ее из чехла на поясе почти разрубленного надвое солдата. Вытащил деревянную пробку, глотнул сам, потом напоил десятника.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Так же, как и тебя, — ответил тот и вздохнул, закрывая глаза. — Теперь нас всех назовут одинаково, и мы никогда не вернемся домой.

— Я отомщу за тебя, Безымянный. — Лухар поднял его меч, вложил в свои ножны. — А теперь я должен идти.

* * *

В ближней роще он поймал потерявшего хозяина коня, вскочил в седло, и поехал по следам, оставленным на размытой дороге всадниками Намута.

 

СЕНГОР

Еще несколько недель назад Берсей не задумываясь приступил бы к штурму Сенгора; теперь сил на одновременный штурм с разных сторон уже не хватало.

Прошел еще один день. Строительство двух осадных башен подходило к концу. Охотники, подъезжавшие к земляной насыпи, обменивались с защитниками выстрелами из луков. В стороне, на холмах, солдаты штурмовали насыпные валы, имитирующие защитные сооружения города, саперы готовили зажигательные снаряды и откапывали траншеи, по которым штурмующие пойдут к городским стенам.

Вечером состоялся последний военный совет, назначивший штурм на раннее утро следующего дня. В штурме должны были участвовать все камнеметалки, часть которых установили на судах, стоявших на реке.

Рано утром Берсей выслал к главным воротам города послов с предложением о почетной сдаче. Послы были впущены в город, но переговоры не состоялись. Послов вывели на Рыбную площадь, раздели донага, высекли сыромятными плетьми и отпустили.

— Улицы узкие. Много деревянных домов в два и в три этажа, жители одеты небогато. Много вооруженных людей, но это не воины, а простые жители, — доложили смущенные послы.

— Вас могли ввести в заблуждение, — хмуро отозвался Берсей. — Что еще?

— А еще… Запах рыбы. Там все провоняло вяленой, соленой, жареной рыбой и рыбными отбросами… И еще кошки — круглые, с отвисшими животами…

Берсей машинально поднял руку к виску и закрыл глаза. Послы испуганно замолкли.

— Запах рыбы… — повторил темник сквозь зубы и отвернулся.

Спустя полчаса Берсей подал сигнал к атаке.

* * *

Это был правильный — и скучный штурм. Катапульты подожгли город. Башни подкатили к воротам и тараны, защищенные деревом и железной обшивкой, стали методично долбить в них. С башен перекинули лестницы на стену. Тем временем атакующая пехота, без потерь приблизившаяся к валу, по штурмовым самбукам полезла вверх.

Берсей взглянул, как развиваются события и — близился полдень — удалился в шатер.

Но не успел он приступить к еде, как вокруг внезапно потемнело; погода резко испортилась, с громом и молниями надвинулись тучи и хлынул ливень. Мгновенно все вокруг потонуло в потоках воды. Видимость упала до нескольких метров, самбуки съехали с вала, ставшего вдруг скользким, как масло; солдаты падали со стен и съезжали во рвы. Офицеры поднимали их и вновь гнали на вал; солдаты карабкались, помогая себе кинжалами, дротиками, мечами.

Берсей вышел из шатра; нахохлившись, всматривался в то, что творилось под стенами. Штурм явно захлебывался, — причем в буквальном смысле.

Где-то вдали грохотал гром, дождь усиливался, и наконец Берсея окружила сплошная молочно-белая стена. Нет, не белая: она начала розоветь, и внезапно стала кроваво-красной. Берсей отступил к шатру, с ужасом взглянул на свои руки, с которых стекала кровь, на ноги, погрузившиеся в кровавую пену до щиколоток.

Он схватил себя за голову, закрыл глаза и застонал от боли, страха и отвращения.

Аммар оказался рядом. Он легонько тронул Берсея за локоть и вставил в ладонь склянку; Берсей глотнул — это была смесь крепкого вина с опием.

Тотчас же кровавые потоки исчезли; вокруг снова была белая стена отвесно падавшей с неба воды. Стена раздвинулась; далеко разбрасывая вокруг себя мокрые комья, к шатру подлетела лошадь. Копыта разъехались и лошадь едва не упала — всадник вовремя соскочил с нее. Это был Баррах.

— Темник! Вели прекратить штурм!

Берсей непонимающе взглянул на него.

— Осадные башни залиты водой. Таранные бревна плавают. Люди не могут закрепиться на валу. Лошади ломают ноги. Дождь погасил пожары, катапульты не могут стрелять. Один из наших кораблей, заперших гавань, потонул…

Баррах перевел дух. Берсей молча смотрел ему прямо в глаза.

— Так считаю не только я… — упавшим голосом закончил Баррах.

— Надо отложить штурм.

Он стоял совсем близко, чтобы перекричать шум дождя. Берсей схватил его за плечи, легонько встряхнул.

— Первый, кто ворвется на улицы города, — раздельно проговорил Берсей, — получит все почести триумфатора и долю в добыче, — независимо от того, кто это будет: офицер, солдат, или последний обозный возничий.

Он выпустил Барраха и произнес уже спокойней:

— Оттянуть две штурмующие тысячи на отдых. Ввести тысячи Угра.

Больше штурмовых лестниц с крючьями! Вгрызайтесь в вал, рубите ворота топорами… Сенгорцы думают, что силы неба на их стороне. Может быть, и так. А на нашей стороне — просто сила.

Баррах отступил и сейчас же пропал за стеной дождя. Откуда-то выскочил невысокий, вымокший до нитки Угр. Он отсалютовал, натянул на голову шлем и исчез. Потом появились тысячники, штурмовавшие стены. Но их опередил Руаб.

— Разреши вступить в бой, командир! — крикнул он. — Я только что объехал город — на северной стене лишь редкая стража, и та прячется от дождя. Агема рвется в бой!

— Агема неприкосновенна, — буркнул Берсей. — Возьми пять сотен из резерва Угра. У тебя получится, Руаб.

 

КРЕПОСТЬ РАХМА

Растянутый на деревянной раме будто баран, которого будут резать, Дхар одним заплывшим глазом смотрел на приготовления хуссарабов. Много часов мимо него шли пешие воины в остроконечных шапках и разрезанных сзади халатах, вели под уздцы лошадей, толкали двухколесные повозки; армия хуссарабов поднималась со дна каньона. От толпы разило лошадиным потом, мочой, прогорклым салом. Двор крепости, еще недавно чисто выметенный, являвший собой образец воинского порядка, был теперь похож на давно не убиравшийся хлев.

Войско проходило через крепость, спускалось вниз, на пологий восточный склон гор Гем, где был разбит лагерь. Оттуда доносилось ржание лошадей и поднимались дымки костров.

Рама была слишком мала, к тому же хуссарабы, экономя на веревках, привязали Дхара сухожилиями. Они впивались в посиневшие, вздувшиеся ноги и руки; кожа вот-вот грозила разойтись и брызнуть кровью. Над узлами сухожилий вились изумрудные мухи; мухи облепили разбитые губы Дхара и едва открывавшийся глаз. Вторым глазом, плохо видевшим и раньше, после тяжелого ранения много лет назад, Дхар больше не видел.

Его растолкал кривоногий воин с надменным плоским лицом.

Пролаял что-то на своем диком наречии и отошел. Вечерело. Мух стало больше, и вони прибавилось. Дхар с трудом повернул голову, оглядев широкий двор.

Хуссарабы готовили пир.

В углу, связанные попарно, стояли пленники-аххумы.

Посреди двора горели костры. На высоких подушках восседал воин с суровым лицом, орлиным профилем, и длинными редкими косицами усов. Вокруг него стояла целая толпа то ли придворных, то ли просто подчиненных. Среди них Дхар узнал Гурука и старого толмача-переводчика.

Толмач отделился от толпы, подошел к Дхару.

— Ты видишь перед собой самого Кангура-Орла, — сказал он на языке Равнины. — Это могучий воин. Он хочет даровать тебе жизнь.

Дхар промолчал. Кангур что-то крикнул гортанно. Толмач перевел:

— Ты храбрый воин. Но хуссарабы гораздо храбрее.

Дхар повернул голову, взглянул на пленников и спросил:

— А что будет с ними?

— Их посадят на кол, а может быть, скормят великому Богу-Огню, — толмач посмотрел на Дхара как на пустое место; отошел на два шага в сторону, ближе к боковой стене, присел, подобрав полы стеганого халата, и начал мочиться.

Дхар прикрыл глаз. Он не обдумывал ответа — ответ он знал заранее. Он думал о том, можно ли еще сделать что-то для Аммахаго, обреченного на гибель, для тысяч солдат там, за перевалом, не знающих, с каким противником им предстоит встретиться.

— Передай Кангуру, — проговорил он, заметив выжидающее лицо толмача прямо над собой, — что мне не нужна жизнь, за которую нужно платить не только позором, но и предательством.

Толмач пожал плечами, повернулся к Кангуру и выкрикнул короткую фразу.

Кангур разгладил редкие усы, поднялся с подушек. Потом стремительно бросился к пленникам. В руке его взлетела сабля.

Описала полукруг, и головы двух пленников вдруг подпрыгнули и отлетели к стене.

Кангур, весь в пятнах свежей крови, быстро повернулся к Дхару.

— Великий Кангур-Орел спрашивает, сумеешь ли ты сделать так же?

— Скажи ему: я — не палач.

Кангур выслушал ответ, подбоченился и захохотал. Вслед за ним захохотала толпа приближенных.

— Ты не палач, — говорит Кангур-Орел, — бесстрастно доложил переводчик. — Ты свинья. Все аххумы — свиньи. Вы не мужчины!..

Кангур наклонился и взглянул Дхару прямо в лицо. И плюнул в уцелевший глаз.

— Хуссарабы непобедимы! Они пришли сюда и будут здесь жить — в этих горах. Ваши города станут их пастбищами, ваши дочери — наложницами. Хуссарабы дойдут до пределов мира, ибо таков приказ их небесного отца!..

Раму, на которой был распят Дхар, подняли, перенесли в центр двора и опустили в костер. Умирая, Дхар видел, как хуссарабы принялись рубить головы пленникам своими длинными кривыми саблями. Он успел подумать о том, что у сабли есть преимущество перед мечом — удар требует меньших усилий благодаря кривизне клинка…

Потом он почувствовал, что свет входит в него, разрывая ткани, и, ослепленный, провалился в бездну.

 

СЕНГОР

Когда солдаты под командой Руаба преодолели стену и ворвались в город, битва была окончена. Над воротами замаячили белые флаги. Затем створки открылись.

Берсей ехал по Царской дороге, но не на восток, а на запад — к воротам. Впереди него, расчищая путь, солдаты спешно убирали с дороги повозки, одна из осадных башен была просто повержена в грязь. Воины строились вдоль дороги у въезда в город, нестройными криками приветствуя полководца.

Берсей не отвечал на приветствия. Он думал о том, что город надо пощадить, что его отложение от Аххума было временным, а предательство сенгорцы должны были возместить. Скажем, передав все доходы от переправы аххумам. Снабдив армию припасами и лошадьми. Выдав зачинщиков, среди которых наверняка есть люди Эдарка — или одного из них.

Нахохлившись под поредевшим, но все еще сильным дождем, Берсей вместе с тысячниками въехал в ворота. Его встретили две шеренги солдат, протянувшиеся через всю довольно большую площадь; в конце этой шеренги виднелись пешие сенгорцы, среди которых выделялись нарядно одетые люди. На мокрой подушке пурпурного бархата лежал ключ от городских ворот, — подушку держал коренастый седобородый сенгорец. Берсей глядел на них, пытаясь определить, кто из них носит титул сенгорского князя, и в этот момент сбоку на всю кавалькаду посыпались стрелы. В первое мгновение Берсей подумал, что это — хитро продуманная ловушка. В следующий момент на него упал Аммар; защищая своим телом, прижал его к гриве. Лошадь поднялась на дыбы и стала заваливаться, но сбоку поспешил на помощь Аррах: его жеребец грудью налетел на падающую лошадь; Аммар соскочил с нее и потащил за собой Берсея.

Между тем обстрел прекратился. Прикрывая Берсея щитами, Аммар, тысячники, телохранители почти силой потащили его назад, к воротам. Створки между тем начали закрываться. Еще несколько мгновений — и командиры оказались бы отрезанными от основного войска…

Но кто-то отдал команду, и между створок успели вкатить армейскую повозку. Тяжко заскрежетали огромные петли; створки остановились.

Наверху, на приворотных башнях, завязалась борьба. Солдаты на площади, ощетинившись копьями, стали отступать к воротам.

На них никто не нападал; казалось, сенгорцы, высыпавшие на площадь, были удивлены не меньше аххумов.

Шум борьбы наверху быстро стих. С башен было сброшено несколько тел; других пленили. Берсей дождался, когда привели пленных. Но сколько ни вглядывался в их лица — знакомых не узнавал. Казалось, это были обычные горожане, рыбаки или лодочники, разве что вооруженные луками.

Князь Сенгора, наконец, получил возможность приблизиться к Берсею. Это был высокий светлобородый красавец, одетый в парадный мундир, в червленой кирасе. Он поклонился и сказал:

— Приветствую тебя, Берсей, о котором мы много слышали… — он сбился, поскольку понял, что его слова могут быть истолкованы двояко. — Прости за это неожиданное нападение. Мы были бы счастливы, если бы ты счел его за недоразумение… В знак нашей искренности накажи виновных по своему усмотрению…

Говоря эту витиеватую речь он, кажется, гордился и даже восхищался собой.

Он повернулся к пленным и произнес короткую гневную речь на языке Реки. Один из пленных дерзко ответил — и получил удар мечом плашмя, по лицу. Удар едва не лишил смельчака глаза; по щеке потекла струйка крови.

Берсей хмуро наблюдал всю эту сцену. Потом спросил:

— Кто ты?

Князь Сенгора повернул к нему изумленное лицо.

— Я — владетель этого города, Тайр Одиннадцатый из рода Тайров — Королей…

— Почему ты не отдал мне свой меч и не разоружил свою свиту?

— Я… По обычаю Тайров, мы не отдаем своего оружия, оно священно и передается из поколения в поколение…

— Ты — предатель. Тот самый, — сказал Берсей.

— Разве я… — промямлил Тайр, и умолк; воины отняли у него меч и передали Берсею. Берсей разглядел тонкий клинок; струи дождя плясали на синих разводах, змеившихся по стальному полотну. Потом с неожиданной силой ударил им о булыжную мостовую. Клинок высек искры. Берсей кивнул и отдал меч Аммару. Снова взглянул на Тайра, который уже потерял свой бравый вид, но все еще сохранял горделивую позу, слегка выставив одну ногу вперед.

— Ты подписал договор с Аххумом. Ты обещал вечную дружбу и помощь, а взамен получал возможность по-прежнему править городом, собирая налоги с паромщиков и лодочников, и богатеть, не владея ничем: ни лодками, ни мостами, ни даже веслами. И вот ты показал, чего стоит твое слово… Ты — предатель, — с удовлетворением повторил Берсей. — Вздернуть его на воротах!

Мельком глянул на пленных:

— Этих — тоже.

* * *

Войска входили в город в ворота, проходя под неподвижно висящими телами. С полусапожек Тайра на шлемы солдат капала дождевая вода с запахом мочи.

* * *

Три тысячника, получив секретные послания в Нуанну и личные указания Берсея, отправились в путь.

Первый из них, не таясь, отправился по Царской дороге в сопровождении небольшого отряда.

Второй приехал в Кэсту, нанял каботажную лодку и поплыл в столицу, держась зеленых берегов Равнины Дождей.

Третий свернул с дороги Царей на север, в ближайшей роще сделал привал, приказал десяти воинам ожидать его и исчез.

А ночью из рощи к костру подползли убийцы.

* * *

Теперь, после вероломного нападения, судьба Сенгора была решена. Берсей помнил, как расправился Аххаг с вольным городом Робаном, стоявшим на границе между Арли и Киаттой. Робан дал клятву верности, но потом, когда войска осадили Оро, переметнулся на сторону противника. Робанцы вырезали аххумский гарнизон, состоявший из ветеранов и солдат-нестроевиков. Взяв город штурмом, Аххаг приказал умертвить всех стариков и старух, женщин и детей продать в рабство на невольничьих рынках Арроля, а мужчин направить на работы в каменоломни.

Опустевший город был заселен выходцами из Санты и Альдаметты.

Берсей не принял ключа. Он вскочил в седло и проехал через весь город к набережной. Там, глядя на речную воду, кипевшую под дождем, он отдал короткие распоряжения.

Охранные сотни начали прочесывать городские кварталы, следом за ними шли квартирьеры. Экзекуция была отложена на завтра.

Берсей с отрядом выехал из северных ворот и остановился на ночь в рыбацком поселке, в обыкновенной бедняцкой хижине. Он не желал видеть того, что начнется утром. Он хотел одного — укрыться от посторонних глаз, глотнуть лекарства и забыться сном.

Но прибыл дозор, отправленный в поиск на север. Разведчики доложили, что на берегу Индиары обнаружены следы большого лагеря. Разведчики нашли лодку в ближайшем селении, переправились на правый берег и увидели множество трупов.

Согласно подсчетам, практически весь отряд Лухара погиб.

Самого Лухара найти не удалось ни среди мертвых, ни среди раненых; возможно, враг — кто бы он ни был — пленил и увел тысячника.

Следы вели на юг и пропадали вблизи Царской Дороги.

Берсей велел оставить его одного. В хижине было две комнатки.

В одной из них горел очаг с дымоходом, выложенным вдоль стен.

Все вещи прежних хозяев вынесли; глинобитный пол застелили коврами, устроили лежанку; теперь, сидя на ней, Берсей молча глядел в догоравший очаг.

Оконце, на которое набегали струи дождя, дребезжало от ветра.

В хижине было прохладно и Берсей кутался в простое солдатское одеяло. За стеной негромко переговаривался с кем-то верный Аммар. Берсей догадывался: Аммар велел разыскать в Сенгоре лучшего лекаря. Возможно, лекарь уже прибыл. Аммар должен был предпринять меры предосторожности, так что лекаря вряд ли могли увидеть тысячники. Впрочем, тысячники, включая Руаба, остались в городе. Кто — в заботе о ночлеге для солдат, кто — в предвкушении богатой добычи. Здешние богачи сотни лет копили деньги, получаемые с переправы. Наверняка богатства в Сенгоре не меньше, чем в Каффаре, только оно не бьет в глаза показной роскошью.

— Ничтожный городок… Ничтожные людишки… — Берсей поежился.

Ему действительно нездоровилось. Запах гнилой рыбы преследовал его уже несколько дней. Здесь, в хижине, Аммар все опрыскал таосскими благовониями, но застарелая вонь все равно давала о себе знать.

Разрушить этот городишко. Истребить жителей. Заселить развалины пришлыми, более надежными людьми, ничего не смыслящими ни в реках, ни в перевозах… Или нет — построить, наконец, мост. Это было бы действительно великим деянием, которое оставило бы имя Берсея в веках…

Сейчас же имя Берсея означает одно — смерть. И, кто знает, не назовут ли его через тысячу лет Берсеем-Убийцей, Берсеем, Несущим Тьму? И развалится мост, и река изменит русло — а имя Берсея останется вечным проклятием…

— Аммар! — крикнул Берсей. Пусть зовет своего рыбного лекаря…

 

АМАЙВА

Весь день и часть ночи Лухар крался за шедшим на юг войском. В темноте он потерял ориентиры, стоило лишь намутцам отвернуть от реки. Кажется, под копытами коня была дорога — размокший, разбитый проселок. Вскоре конь стал оступаться, его ноги разъезжались по грязи. Лухар бросил коня и побежал. Войско передвигалось стремительно — Лухар бежал изо всех сил, лишь время от времени делая остановки, чтобы перевести дух.

Ближе к рассвету дождь сошел на нет. Дорога спускалась в широкую котловину, в центре которой было огромное озеро.

Намутцы обогнули его, и наконец впереди показался поселок.

Точнее, это был военный лагерь, давно и хорошо обжитый.

Скопище палаток и хижин, никак не огороженное, со своими улицами и переулками.

Остановившись на пригорке, в роще бамбука, Лухар следил, как конница сотня за сотней втягивается в поселок. Их встречали криками, задымили костры, залаяли собаки.

Вскоре совсем рассветет, Лухара могут заметить дозорные. Он нарубил мечом бамбука, и наверху, в самой гуще бледных стволов, соорудил что-то вроде лежанки. Отсюда он видел край лагеря и дорогу; но большую часть пространства занимала гигантская чаша озера, название которого — Амайва — Лухар встречал на военных картах. Вытянувшись в своем зеленом гнезде, Лухар закрыл глаза, и сейчас же увидел тьму и хлещущие струи дождя, охваченные огнем повозки, тени людей, метавшихся в поисках спасения. Лухар застонал и провалился.

* * *

Он очнулся. Шумел дождь, в его убежище было сумрачно и сыро.

Лухар взглянул на поселок. Подернутый пеленой дождя, поселок мирно дремал; даже собаки не лаяли. Видимо, враги отдыхали после бессонной ночи.

Лухар сполз по стволу вниз. Ноги его дрожали, все мышцы болели после многочасового бега.

Он осторожно двинулся к краю рощи. Оставляя в стороне дорогу, перевалил через холм и оказался перед ложбиной, поросшей густым лесом, скрывавшим, быть может, болото. Лухар, стуча зубами от холода, огляделся, пытаясь определить направление.

Лагерь аххумов должен был находиться на юго-востоке, ложбина же тянулась с востока на запад.

Лухар крепче стянул пояс, закрепил ножны с мечом на спине, и начал спускаться в ложбину.

* * *

Когда Лухара ввели в шатер Харра, командовавшего оставшимся в лагере гарнизоном, Харр не узнал его. Изможденный человек, с ног до головы залепленный грязью, в изорванной форме, без шлема и даже без знака тысячника, едва держался на ногах и не мог говорить. Его усадили к жаровне, закутали в плащ, поднесли чашу с подогретым неразбавленным солдатским вином. И только когда он выпил и заговорил — Харр признал его.

— Тебе нужен отдых. Уже вечер, отложим дело до рассвета, — сказал Харр, выслушав Лухара.

— Нет, — покачал головой Лухар. — Этой ночью они могут опередить нас и напасть на лагерь…

Харр подумал, хмуро кивнул, и вышел из палатки, чтобы отдать приказания.

* * *

Лухар не мог сидеть в седле — для него запрягли легкую двухколесную повозку, в которой он полулежа ехал до самой ложбины, заросшей непроходимым мангровым лесом. Отсюда его понесли на носилках.

Харр разбил отряд на три части, поставив перед каждой определенную задачу. Ни отдыхать после марша, ни совещаться времени не было. Поселок должен быть окружен к рассвету и атакован с двух сторон. Третий отряд должен был оседлать дорогу на опушке бамбуковой рощи. Отрезать намутцев от берега озера и не дать им спастись на лодках должен был первый отряд.

Дождя не было. Бледный месяц озарял окрестности и отражался в спокойной озерной воде.

Сторожевые посты были уничтожены еще до полного выдвижения войска. А потом начался почти бесшумный приступ.

Солдатам было приказано не щадить никого, кроме командиров; их по возможности брать в плен.

* * *

Когда наступил рассвет, все было закончено. Поселка на берегу озера больше не существовало.

 

СЕНГОР

Утро занялось сырое, но без дождя. В городе началось.

Берсей спал мало и тревожно; шум окончательно пробудил его.

Вошел Аммар с докладом, но Берсей не стал его слушать.

Примчался Баррах с отчетом, но Берсей выслушал его вполуха: он не хотел знать, сколько сенгорцев было сожжено живьем, сколько утоплено в Индиаре, сколько женщин и детей будет отправлено в Каффар.

Потом к нему прорвалась делегация сенгорцев. Берсей был вынужден выйти к ним и даже выслушать. Слезы, кровь, униженные просьбы, запоздалые клятвы. Старик-бородач, один из самых богатых сенгорцев, ползал у ног Берсея и пытался целовать его сапоги. Берсей оттолкнул его, глянул на Аммара:

— Зачем они здесь? Разве я велел их пустить?..

И вернулся в хижину. Он знал, что сделают сейчас с этим стариком. Но хотел забыть обо всем.

Он думал о вчерашнем лекаре. Это был странный юноша, в обычной одежде сенгорцев, босоногий, но в высокой конусовидной шляпе.

Юноша, вопреки ожиданию Берсея, не стал предлагать чудодейственных эликсиров. Вместо этого он попросил разрешения встать за спиной Берсея. Под пристальным наблюдением Аммара он стал скрести над головой Берсея двумя оловянными ложками и что — то бормотать.

Берсей велел запереть юношу в одной из хижин, напоить и накормить.

Как ни странно, после этого лечения стало легче. Боль не ушла, но как бы притупилась. Красная влага перед глазами рассосалась; лишь слева остался розоватый лоскут, который не мешал Берсею смотреть.

Утром тоже не было привычной уже тошноты. И хотя и полного здоровья Берсей не ощущал, — было легче. Чувства притупились, и ушла тревога.

Когда послов-сенгорцев увели, Берсей снова велел позвать лекаря.

Юноша явился.

— Лечи! — приказал Берсей, усаживаясь, как накануне, спиной к нему.

Послышались шорох, потом удар и сдавленный крик. Берсей обернулся: лекарь лежал на полу, прижатый коленом Аммара. Тут же валялись два небольших ножа, выточенных из ложек.

Аммар не рассчитал или действительно хотел убить лекаря; юноша закатил глаза и забился в агонии.

Берсей подобрал одну из ложек. Он где-то уже видел такие.

Подумал. Но не смог вспомнить. Оловянные, из дрянного металла.

Их легко можно было заточить с помощью камня. Но лекарь постарался: ножи оказались достаточно острыми.

— Убери его, — сказал Берсей Аммару. — Если он еще дышит — сохрани ему жизнь.

* * *

Потом над Сенгором повис многоголосый вопль. Это выводили из города женщин и детей, предназначенных для продажи. Берсей вышел на берег реки. Было жарко, он сбросил накидку, оставшись в простой длинной рубахе с поясом.

— Почему они так кричат? — проговорил он, как бы рассуждая сам с собой. — Может быть, с ними плохо обращаются?

Он повернулся к Аммару:

— Их полосуют кнутами? Отнимают младенцев?

— Нет, повелитель… — растерянно пробормотал Аммар. — Прикажешь посмотреть?

Берсей не ответил. Он присел к самой воде. Река затопила часть поселка; в воде плавал мусор. Берсей разглядел тряпичную куколку, плававшую легко, как поплавок. Тряпки были намотаны на кусок шпажника, нарисованная углем смешная рожица наполовину смылась водой.

Со стороны города показался всадник, несшийся во весь опор. Он подлетел к выбежавшим навстречу телохранителям Берсея, спешился, и бегом устремился к берегу.

— Темник! Тысячник Харр приветствует тебя! — он торопливо отдал честь и протянул каменный футляр.

Берсей отвинтил герметичную крышку, вытащил короткий свиток.

Он читал, но лицо его ничего не выражало. Взглянул на нарочного.

— Ты сотник? Ты получишь награду и будешь первым в резерве на перевод в полутысячники…

Он отвернулся и, кажется, забыл о донесении. Он снова смотрел на куклу, которую волна подогнала к самому берегу. Кукла улыбалась ему половиной нарисованного рта.

* * *

Вернувшись в хижину, Берсей спросил:

— Тот лекарь еще жив?

— Отлеживается под охраной, — ответил Аммар.

— Хорошо. Выведи его из поселка. Дай ему нашу охранную грамоту и коня. И отпусти… Да, еще вот что. Я должен наградить его.

Передай ему этот кошель.

Берсей кивнул на кожаный кошель, лежавший на столе.

Аммар выслушал приказание молча. Молча поклонился и двинулся к выходу.

— Это еще не все, — остановил его Берсей. — Перед этим сделай еще вот что: разыщи и позови Руаба. Разговор без свидетелей.

Аммар снова поклонился, ничем не выдав удивления и исчез.

Руаб явился сразу же, не заставив себя ждать. Значит, он не был занят дележом награбленного, и не предавался садистским утехам, топя горожан.

— От Харра получено известие: ему удалось полностью разгромить банду намутцев, одну из тех, что преследовала нас все это время, — сказал Берсей.

— Ушаган! — широкое лицо начальника агемы расплылось в улыбке.

— Лухар, чей отряд был разбит две ночи назад, выследил намутцев, скрывавшихся на берегу озера Амайва. Почему-то наши разведчики не знали об этом гнезде… Или знали, Руаб?

Берсей в упор взглянул на Руаба. Тысячник побледнел и открыл было рот, но Берсей поднял руку.

— Нет, я ни в чем не подозреваю тебя. Речь о другом. В честь великой победы Харра я решил помиловать этот город.

Руаб снова открыл рот — но уже от удивления.

— Повелитель… — выговорил он, — невольников уже грузят на корабли, часть из них отплыла в Каффар… Многие жители убиты, в том числе весь их городской совет — их утопили прямо на пристани, связав одной веревкой…

— Не надо экономить на веревках, — задумчиво проговорил Берсей. — Значит, требуется вернуть корабли, выпустить всех, вывести из города войска, кроме необходимых охранных отрядов…

Руаб молчал.

— Ты справишься, не так ли?.. Предупреди Барраха. Понимаю, что дело необычное, но и повод необычен. Намутцы пролили столько крови, что она запятнала и нас.

Руаб подумал и поклонился.

— Хорошо, что ты понял, Руаб. Вот приказ с моей печатью. Это убедит всех сомневающихся. После того, как приказ будет оглашен, все, замеченные с имуществом сенгорцев в руках, будут считаться мародерами.

Берсей повернулся к окну, сложил руки за спиной. Руаб ждал, догадываясь, что это еще не все.

— Возьми две… нет, три сотни агемы. Я хочу, чтобы порядок в городе был наведен как можно скорее.

Руаб шаркнул подошвой и кивнул.

Внезапно Берсей сделал едва уловимое бесшумное движение и оказался совсем рядом. Прямо перед собой Руаб увидел воспаленные глаза темника и плохо выбритую кожу — седые щетинки торчали вокруг губ. Губы зашевелились и Руаб напряг слух, чтобы расслышать слова Берсея:

— Еще вот что. Аммар. Он знает слишком, слишком много. Нужно сделать так, чтобы он исчез. Навсегда. Приказ о его переводе в Нуанну. Список погибших при штурме… Ты понял меня?

Руаб моргнул.

Берсей отодвинулся и тихо приказал:

— Теперь иди.

* * *

Аммар появился, когда Берсей сидел за накрытым столом. Обычно еду и питье командиру Аммар подавал сам.

— Ты пришел сказать о лекаре? — спросил Берсей.

— Да, повелитель… — Аммар сглотнул, что-то почувствовав. — Я сделал все. Он теперь далеко.

Берсей прожевал ложку невкусной солдатской каши. Кивнул.

— Я догадываюсь, где.

Аммар переступил с ноги на ногу.

— Я не виноват, повелитель. Он уже не дышал, когда я вошел к нему…

Берсей проглотил следующую ложку. Махнул рукой. Аммар перехватил его взгляд и понял, что Берсей подумал: «Лекарь еще дышал».

— Я не виноват… Ведь он сделал ножи… Он хотел убить тебя…

— Да. И никто не слышал, как он всю ночь точил ложки о порог… Иди, Аммар. Разыщи родственников этого юноши — если они живы, — и вручи деньги им.

Он снова принялся за еду. Когда Аммар вышел, он отодвинул тарелку, поднялся, взял со стола каменный футляр с донесением от Харра. Открыл его. Из футляра криво — одной половиной — улыбалась смешная сенгорская кукла. Тряпичная кукла — отрада нищеты.

* * *

Вечером прибыли послы из Ровандара — следующего крупного города на восток по Царской дороге.

— Они не одни, — доложил ординарец. — С ними — целый караван подарков…

— Хорошо, — сказал Берсей. — По крайней мере в Ровандаре не прольется напрасная кровь…

 

КАНЗАР

Ровандар стоял на Царской Дороге; от него дорога уже поворачивала на север. В трех дневных переходах от Ровандара был последний крупный город — Куинна; за Куинной начинались земли Киатты.

Ровандар и Куинна — и поход Берсея можно было считать законченным.

* * *

Ночью он снова оказался на берегу реки, под холодным секущим дождем. Он не знал, следуют ли за ним Руаб, телохранители, ординарцы — по крайней мере, он их не видел.

Он вошел в темную воду и закричал.

Вода разомкнулась. Показалась одна темная фигура, за ней другая. Их было все больше, и это были не эльменцы, закованные в доспехи. Связанные попарно, они выходили из вод и медленно брели к берегу.

Когда они приблизились, Берсей вдруг с ужасом разглядел, что у каждого изо рта торчит рыбья голова; головы таращили глаза и шевелили жабрами…

Берсей пятился, с трудом сохраняя равновесие, не в силах оторвать взгляда от разевающихся рыбьих ртов…Он очнулся. Он был мокрым, и в ужасе подумал, что и в самом деле ходил по воде и мок под дождем. Он ощупал одежду и с облегчением перевел дух. Он был мокрым от пота, хотя в хижине было холодно: печь давно остыла. Берсей сдержал стон.

Голова раскалывалась, в мозгу, отуманенном болью и лекарством, пульсировало одно слово: «Канзар».

Именно это слово пытались выговорить рыбы.

* * *

Утром Берсей приказал собрать тысячников на военный совет.

А через несколько часов из Сенгора на север выступила агема.

Ею предводительствовал сам Берсей.

Остальное войско под командой Карраха двинулось по Царской дороге на Ровандар.

* * *

Канзар стоял на берегу Индиары, на сотню миль севернее Сенгора. Когда-то это был большой город, столица единого Тао.

Но с тех пор прошли века. Тао разделился на семь небольших королевств, постоянно воевавших друг с другом, а Канзар, несколько раз переходивший из рук в руки, переживший немало захватчиков, в конце концов тихо умер.

Сейчас это был культовый центр Тао. Среди деревьев, на полянах стояли, лежали и сидели тысячи каменных изваяний. От совсем маленьких, едва возвышавшихся над травой, до гигантских — выше самых высоких деревьев. Одни из них насчитывали несколько десятков лет, другие стояли здесь тысячелетия. Возле каждого бога и божка, под миниатюрным навесом, дымились курильницы, распространявшие сладко-приторные запахи сандала. Таосские боги — предки таосцев — охраняли уснувший город. Небольшое население обслуживало паломников, но большая часть города лежала в запустении: взломав мостовую, выросли пальмы, в обветшавших каменных громадах зданий обитали лишь обезьяны да летучие мыши, да еще — полусумасшедшие аскеты-отшельники.

Аххумского гарнизона в Канзаре не было: в священный город, по соглашению с таосскими правителями, вход вооруженным аххумам был запрещен.

Берсей разбил лагерь неподалеку от города, на открытом месте, недалеко от берега Индиары.

* * *

…Но даже досюда доносился тошнотворный запах сандалового дерева. Дождя не было, слабый ветерок гулял над рекой. Берсей в сопровождении Руаба и полусотни воинов — все без оружия — отправился в Канзар.

Они въехали в город с юга, дорогой, по которой никто не ездил.

Они ехали вдоль развалин, обросших пышной зеленью, медленным шагом, никого не встречая на пути. Только птичий гомон да вопли обезьян сопровождали их. Миновали полуразрушенную древнюю арку, украшенную рельефными изображениями, пересекли площадь, на которой стояло несколько шалашей; в шалашах, на голых камнях, лежали длиннобородые худые аскеты. Они не обращали внимания на кавалькаду. В центре площади у разрушенного фонтана Берсей остановился.

Прошло немного времени — и на противоположном конце площади показались всадники. Они были в длинных плащах, под которыми, возможно, прятали оружие. Воины агемы, повинуясь жесту Руаба, ближе придвинулись к темнику.

Плащеносцы подъехали к фонтану и тоже замерли. Наконец, один из них сказал голосом, который узнали многие:

— Я знал, что ты придешь, Берсей.

Берсей поднял руку, потер висок и глаз, словно пытаясь стереть розовый лоскут, мешавший ему смотреть.

— А я знал, что ты жив, Аххад.

Руаб вздрогнул так, что под ним заплясала лошадь.

— Я знаю даже, кто помог тебе спастись и бежать, несмотря на мой приказ…

— Ты не можешь приказывать! — крикнул Аххад. — Ты отстранен от командования!..

— Никто не может меня отстранить от командования, кроме великого царя. Он приказал мне идти на восток, и я пойду. Еще я знаю, Аххад, какие доносы ты слал на меня в Нуанну. Ты изменник, Аххад.

— Я выполняю приказ царицы! А ты… ты болен, Берсей! Ты обезумел, и твои больные глаза повсюду видят изменников!..

Берсей склонил голову и мрачно произнес:

— Да, они видят изменников. Ты предал родину, старый солдат…

Я должен казнить тебя… Хочешь честный поединок? Тогда ты узнаешь, больны ли мои глаза.

Аххад помолчал. Потом поднял руку. И сейчас же всадники, окружавшие его, выхватили из-под плащей намутские сабли-полумесяцы.

Телохранители мгновенно окружили Берсея плотным кольцом, Руаб развернул его коня и ударил плеткой. Конь понес Берсея, который едва удержался в седле, и это спасло ему жизнь.

Безоружные воины агемы направили коней навстречу смерти. Они пытались уклониться от сабель, кто-то сползал с седла, кто-то спрыгивал с коня на ходу. Кони грудью налетали друг на друга, Руабу удалось завладеть саблей намутца и он бросился к Аххаду, но не дотянулся.

Вся схватка продолжалась недолго — Берсей успел остановить коня на краю площади. Он повернулся. Прямо на него летел Аххад, и из его глотки вырывался не крик, а нечленораздельный, нечеловеческий визг:

— Сме-ерть… те-елю-у!..

* * *

«Теперь мне незачем скрывать свою болезнь», — подумал Берсей, глядя на стремительно приближавшегося Аххада. Еще мгновение — и боль исчезнет, уйдет окончательно. Он даже успел почувствовать облегчение от этой мысли, и еще от того, что великое бремя будет с него снято одним движением изогнутого клинка.

Но когда конь Аххада едва не налетел на него и Аххад натянул поводья, разворачиваясь, уже привстав для удара, Берсей внезапно увидел на расстоянии вытянутой руки налитый кровью глаз коня. Не раздумывая, подчиняясь мгновенному импульсу, Берсей быстро и сильно ударил кулаком в этот глаз. Перстень с печаткой открылся в последний момент, выпуская короткое жало; брызнула кровь, конь отшатнулся и встал на дыбы, закричав смертельно раненым зверем. Еще мгновение. Клинок сверкнул совсем рядом с лицом Берсея и ушел в сторону. Коня занесло и Аххад в изумлении широко открыл глаза.

Еще мгновение. Конь упал на бок, со всего размаху придавив ногу Аххада. Хрустнули кости. Конь забил копытами, и вскоре ему удалось подняться. С окровавленной морды брызгала красная пена. Аххад лежал на древних камнях Канзара с неестественно изогнутой, расплющенной ногой. Лицо его было белым. Он приподнялся на локте и непонимающе глядел то на свою ногу, то на Берсея.

Берсей огляделся. У фонтана последние воины агемы пытались дорого продать свою жизнь. Берсей соскочил с седла, молча поднял длинный, изящный, слегка изогнутый клинок, машинально подивившись его легкости и удобству. Снова вскочил в седло и помчался к фонтану.

Теперь он чувствовал только ярость. Ярость поднималась из сердца, душила его, жгучая, кровавого цвета ярость заливала глаза.

Он с легкостью расправился с первым же всадником, второго, занятого добиванием раненого аххума, рубанул по шее (голова мгновенно свесилась на грудь, на миг обнажились кости и жилы), и только третий сумел оказать ему какое-то — очень недолгое — сопротивление.

Берсей бился остервенело, но сосредоточенно. Клинок стал продолжением его руки. В эти минуты темник словно помолодел на тридцать лет, и все болезни, страхи, сомнения оставили его, — нет, не оставили, а наоборот, придали сил и ненависти.

Вскоре все намутцы осознали опасность. Часть из них бросилась к Аххаду, часть попыталась окружить Берсея. Между тем Берсей был уже не один. На намутских лошадях и с намутскими саблями к нему примкнули телохранители.

Еще несколько ожесточенных, но скоротечных схваток — и намутцы отступили. Тело Аххада они положили на потерявшего всадника коня. Не слишком торопясь, темные плащи направили коней в проулок — туда, откуда они появились на площади.

Берсей спешился. В груде тел он начал искать Руаба. И внезапно заметил что-то, что до сей поры ускользало от его сознания.

Он распорол накидку одного из поверженных намутцев, разрезал ремни нагрудника и кожаный жилет. Потом резко выпрямился:

— Мы воюем с женщинами?..

* * *

— Соберите всех раненых… И вот эту — тоже. Кажется, она еще жива.

 

НУАННА

Аххаг покинул жертвенный зал. Жрецы Хааха ни о чем его не спрашивали — лишь склоняли головы, когда он проходил мимо.

Маленький жрец — Хранитель лабиринта — вывел его точно в назначенное место. Оставалось лишь сдвинуть каменную плиту — и открывался выход в город.

Аххаг взял два меча — один длинный, аххумский повесил себе за спину, второй — укороченный арлийский акинак — закрепил на поясе слева, слегка сдвинув назад. Долгополый нуаннийский плащ с капюшоном почти скрывал оба меча. На голову царь надел железный обруч, который мог уберечь от несильного удара, на обе руки — перстни алабарских воров: железные «восьмерки» с отточенными гранями, обращенными наружу.

Он вышел во тьму нуаннийской ночи. Оглянулся. Плита с легким шорохом встала на место. Он остался один.

* * *

Через минуту из темноты вынырнула лодка. Она причалила и Аххаг перепрыгнул через борт. Гребец-нуанниец взялся за весло.

Вода была спокойной и непроницаемой. В ней отражались подсвеченные луной облака и цепочка сторожевых огней на крепостных стенах. Сам город был погружен во тьму.

Аххаг ничего не говорил, ни о чем не спрашивал; нуанниец знал, что делать. Через некоторое время они приблизились к другому берегу, обширному пустырю, на котором некогда стояли дома, а сейчас разросся дикий лесок.

Навстречу Аххагу из тени выступил человек, одетый как бедный крестьянин. Он сразу же заговорил:

— Лагерь находится на северо-востоке. Это ставка нового командующего Хаммара. Там, рядом с шатром Хаммара, разбит другой шатер. В нем ты найдешь своего сына.

— Не называй волчонка моим сыном, — сквозь зубы проговорил Аххаг. — Как подобраться к лагерю?

— В селении Маптах нас ждут. Там мы переоденемся и получим следующие инструкции.

— Хорошо, — кивнул Аххаг. — Как тебя зовут?

— Ассуан. А тебя я стану называть Тумом. Ты — глухонемой.

* * *

Несколько сотен воинов, столпившись у дворца жрецов, колотили ножнами в щиты и требовали Хаммара.

Хаммар появился бледный, как полотно. Он был ранен осколками камня, кровь запеклась в седине.

— Царицу! — выдохнула толпа. — Покажи нам царицу!..

— Она во дворце, — одними губами выговорил Хаммар.

Шум начал стихать и через минуту над площадью повисла пронзительная тишина.

— Царица во дворце! — выкрикнул Хаммар.

И снова тишина. Лишь со звоном кружили мухи над головой Хаммара.

Наконец из толпы вышел угрюмый сотник и сказал:

— Мы пойдем за ней.

Хаммар оглянулся на прятавшего глаза Тхена, на других, вышедших наружу вместе с ним. Потом махнул рукой:

— Идите.

* * *

Тхен склонился к самому уху Хаммара, с опаской глядя на проходивших мимо воинов:

— Не смею советовать повелителю… Но, зная нравы жрецов…

— Говори, — устало приказал Хаммар.

— Они украли ца… — он осекся, снова взглянул на поток воинов, исчезавших под широкой аркой входа во дворец. — Госпожу. Теперь они попытаются украсть последнего человека из царского рода… Наследника…

Хаммар непонимающе взглянул в лицо Тхену. Вскочил и крикнул:

— Коня!

* * *

Ахма, сидя в тени шатра и наблюдая за маленьким Аххагом, игравшим в песок, задремала. Аххаг штурмовал крепость, которую искусно вылепил для него из песка и глины сотник Ахханар.

Сотник был теперь постоянно с наследником, не отходя от него ни на шаг — таков был приказ Хаммара. Крепость была гигантской, в половину человеческого роста, с бойницами и угловыми башнями, воротами, и даже фигурками защитников.

Солдатики Аххага, сделанные из обожженной глины, были сильнее защитников крепости: от их ударов вражеские солдаты рассыпались. Сейчас они карабкались по приставным лестницам на стены. Падали и очень натурально умирали. Аххаг приказывал отнести их в тыл.

Песок и глину привезли в лагерь специально для игры. Здесь, между двух палаток — командирской и царской — был детский уголок. Остальная часть лагеря, как обычно, сохраняла идеальный порядок: выстроенные по линейке палатки, хорошо утрамбованный плац, посыпанные песком прямые дорожки.

В этот предзакатный час в лагере было пустынно и тихо. Часть солдат несла службу в городе, часть еще не вернулась с полевых занятий. Сонная стража, которой не позволялось сидеть, прогуливалась у ворот и по гребню насыпного вала.

Солнце в предзакатный час жгло немилосердно. Голова Ахмы клонилась все ниже. Сидевшие позади командирского шатра стражники давно и откровенно спали, свесив головы между колен.

— Совсем стара ты стала, Ахма! — раздался чей-то знакомый голос.

Ахма встрепенулась и вполголоса запела колыбельную, которую пела когда-то еще над колыбелью Аххага Великого. И вдруг проснулась. Совсем близко были горящие глаза царя. Ахма приоткрыла рот, но его тут же закрыла сухая ладонь.

— Молчи, Ахма, молчи…

Ахма хотела согласно кивнуть, но что-то взорвалось в ее груди и боль пронизала все тело. Ахма закатила глаза и ничком повалилась в песок. Аххаг разогнулся, вытер акинак полой плаща, сунул за пояс. Почуяв кровь, всхрапнула лошадь — это была обыкновенная крестьянская рабочая лошадь, не привыкшая к запаху битвы. Аххаг бесшумно взлетел на нее и через мгновение уже был возле сына: выронив глиняного полководца, мальчик глядел на отца снизу вверх удивленными глазами. Аххаг молча нагнулся, одной рукой сгреб его и усадил впереди.

Он развернул лошадь, но подоспевший Ахханар схватился за поводья.

— Прочь! — прошипел Аххаг.

— Стража! — крикнул Ахханар. — Тревога!..

Левой рукой Аххаг перехватил ребенка, правой выхватил из-за спины меч и лицо Ахханара развалилось на две половины.

— Прочь! — крикнул Аххаг бежавшей со всех сторон страже. — Или вы не узнали своего царя, черви?

Лошадь сделала круг вокруг шатров, выскочила на центральную дорожку лагеря. Кто-то из стражников попытался натянуть лук, но меч Аххага оказался быстрее — стражник упал с почти отсеченной рукой.

Аххаг пришпорил лошадь. Впереди, у ворот, столпились воины.

Они показывали на летящего к ним во весь опор всадника, что-то крича. Вот, повинуясь приказу, они подняли копья, целясь прямо в грудь Аххагу.

Когда до сверкающих, в локоть длиной, наконечников копий оставалось несколько прыжков, Аххаг внезапно натянул поводья и повернул в сторону. Лошадь почти встала на дыбы, покачнулась, разворачиваясь, но устояла и бешеным галопом помчалась по окружной дорожке. Стражники бестолково заметались на валу.

Аххаг достиг пологого пандуса и вскочил на вал. Здесь он замешкался на минуту.

— Аххаг! — раздался крик совсем рядом. — Аххаг вернулся!..

Аххаг повернулся на крик. Трое-четверо солдат с обнаженными мечами внезапно пали на одно колено. Сотник с широким красным лицом, выкатив глаза, заученно рявкнул:

— Ушаган!

— Ушаган!.. — нестройно отозвались с вала и из лагеря.

Аххаг криво усмехнулся и изо всех сил ударил лошадь мечом плашмя. Лошадь заржала и прыгнула. Это был прыжок, достойный царского коня: единым махом она покрыла широкий вал, почти перелетела через ров и брюхом рухнула на его край — передние копыта оказались на земле, а задние повисли над вонючей водой, стоявшей на дне рва.

В последние мгновения Аххаг сумел выбросить вперед ребенка, и оттолкнулся коленями от лошади за долю секунды до того, как она сорвалась в ров.

Не оглядываясь, не чувствуя боли от удара, Аххаг вскочил, поднял ребенка и побежал прямо к тутовой роще, отделявшей лагерь от ближней нуаннийской деревни.

Он не знал, преследуют ли его. Он прижимал мальчишку к груди, чувствуя под ладонью трепетавшее по-птичьи сердце, и бежал так, как не бегал никогда в жизни. Из рощи послышался крик.

Тотчас же навстречу Аххагу из-за деревьев выскочили два всадника. Один из них слетел с коня и, пригибаясь, бросился назад. Другой помог Аххагу сесть в седло, перехватил мальчика.

Через несколько секунд они скрылись в роще.

* * *

Когда две кавалерийских турмы окружили деревню, беглецов в ней уже не было. Всадники, спешившись, ходили по дворам, заглядывали в хижины, тыкали короткими кавалерийскими копьями в снопы рисовой соломы.

Потом перепуганных нуаннийцев стали выгонять из домов и гнать на деревенскую площадь. Но расспросы жителей с помощью толмача ничего не дали.

Командовавший отрядом полутысячник Даррах велел схватить старосту деревни. На врытом посреди площади столбе, на котором вывешивались объявления — длинные разноцветные ленты со значками, похожими на паучков, — Даррах велел повесить старосту.

* * *

А некоторое время спустя в воротах аххумского лагеря на веревках болтались с десяток солдат, и среди них — краснолицый сотник, первым крикнувший «Ушаган!».

 

КАНЗАР

— Руаб?

— Я здесь, повелитель…

Было темно, лишь в полуоткинутый полог глядели мутные звезды.

— Значит, ты жив, Руаб…

— Я только потерял сознание, когда меня сбили с коня. Ударился головой о мостовую.

Голос Руаба доносился сквозь сотни других голосов. Берсей напряженно вслушивался, уже не понимая, кто они, о чем говорят.

— Разреши тебя спросить, повелитель, — Руаб ниже склонил голову. Теперь Берсей разглядел его смутный силуэт: Руаб сидел на скрещенных ногах на ковре, у ложа Берсея.

— Спрашивай.

— Зачем ты поехал в Канзар?

Берсей протянул руку, коснулся лица Руаба. Давно не бритая щетина уколола пальцы.

— Было два списка, Руаб… Пленный киаттец назвал предателями тех, кому я верил, самых преданных и лучших. И тогда я составил другой список — в него вошли те, кого киаттец не назвал. Ты был прав: он хотел, чтобы я казнил своих последних друзей. Так мне казалось…

Берсей помолчал.

— Скажи честно, Руаб: где Аммар?

Руаб молчал, и молчание тянулось так долго, что Берсею показалось, что он прослушал ответ: голоса зазвучали в ушах с новой силой — голоса тех, кого он так или иначе потерял в этом несчастном походе.

— Я… Прости, повелитель… Я отпустил его.

Руаб тяжело вздохнул и повесил голову.

— Мои люди перевезли его на западный берег Индиары, а сами вернулись. И теперь я не знаю, где Аммар. Он тоже… предатель?

— Да. — Берсей поморщился. — Он — точно.

— А Каррах?

— Не знаю. Киаттец назвал его.

— И Аррах, и Имхаар, и другие?

— Не знаю. Я должен был справиться со всем этим… Но теперь… Эта женщина, которая умерла — кто она? Она похожа на жителя гор. Но жители гор не пускают своих жен на войну…

— Я слыхал, что в горах есть совсем дикие племена, повелитель.

У них женщины — воины, а мужчины готовят обед…

Берсей закрыл глаза. Нет, конечно же, нет. Эта женщина — из свиты Домеллы, ее телохранительница. У царицы была своя собственная агема — женщины, которых учили сражаться. Никто не принимал их всерьез, никто не замечал их — тем более, что царица под страхом смерти запретила мужчинам искать их ласки.

Они появлялись то тут, то там. Исчезали надолго. Никто даже не знал, сколько их: турма, три турмы, а может быть, и гораздо больше…

— Значит, ты хочешь знать, зачем я поехал в Канзар?..

Руаб вздрогнул.

— Каррах, Харр, Угр и другие сейчас на пути в Ровандар.

Киаттец пытался уверить меня, что они — предатели. А вот Аммара он не назвал. Не назвал и тебя, Руаб.

Руаб поднял голову.

— Ты проиграл, Руаб. Я увел тебя в Канзар, чтобы спасти войско, чтобы спасти Ровандар…

Раздался негромкий смех. Руаб смеялся, задрав голову.

— Ты болен, повелитель! — давясь от смеха, сказал Руаб. — Болен и бессилен. Хочешь, я докажу тебе это?

Он перехватил руку Берсея, сжимавшую кинжал. Хватка Руаба была железной: пальцы Берсея онемели, кинжал беззвучно упал на ковер.

— Зажгите свет! — прохрипел Берсей. — Я умираю!..

* * *

Свет вспыхнул. Но это был не свет факелов, с которыми в шатер вбежали караульные. Что-то лопнуло в голове Берсея, и в зеленоватом сиянии он увидел у своего изголовья всех тех, кого считал мертвыми — десятки мертвецов толпились над ним, толкались, вытягивали шеи, чтобы взглянуть на него.

— Он сошел с ума… Наш полководец обезумел. Ему уже ничем не поможешь, — шептали голоса.

«Это не я обезумел, это вы безумны!» — хотел выкрикнуть Берсей, но не смог даже пошевелить губами, как будто их больше не было.

Не стало не только губ, но и рук и ног. Ему показалось на миг, что он тоже умер, и лишь бессмертная душа еще пытается глядеть на мир сквозь помутневшие хрусталики мертвых глаз.

А может быть, так оно и было?

Он попытался вздохнуть и не смог.

* * *

Утром в шатер вошли сотники агемы. Они молча глядели на темное, застывшее лицо Берсея. Руаб тоже был здесь. Глаза его были широко открыты, и он время от времени смаргивал: по щекам скатывались слезинки.

Потом Берсей увидел над собой незнакомые лица. Чужие руки стали приподнимать его веки, ощупывать грудь и голову. Это были лекари — три лекаря агемы и два канзарца, которых, видимо, разыскал и привел Руаб.

— Он умер, — сказал кто-то.

— Молчи! У него теплое тело. Значит, он еще жив.

* * *

Потом надолго стало темно. Берсей спал, а может быть, ему просто прикрыли лицо.

Наконец в шатре появились рабыни со светильниками. Одна была старухой, но две другие молодые, и в душе Берсея шевельнулось смутное воспоминание. Он очень давно не видел и не ласкал женщин, и испытал нечто вроде сожаления. Впрочем, теперь было все равно.

Они раздели его. Им пришлось ворочать его грузное тело, сгибать руки, — но они справились, не особенно потревожив его.

В шатре запахло благовониями. Берсей догадался: его обмоют, потом намажут этой вонючей мазью, которую так любят жрецы всех стран и народов; все это означает одно — он умер.

* * *

«Я быстро умер», — подумал он.

«Ты еще не умер», — немедленно отозвался чей-то голос.

«Но ведь они обмывают меня для погребения».

«Смертные часто ошибаются. А кроме того, твоя смерть сейчас выгодна слишком многим. Это подходящий момент: для одних — чтобы прославить тебя как полководца, не проигравшего ни одной битвы, а для других — предать твое имя вечному проклятию».

Поколебавшись, Берсей спросил:

«Кто ты?» Ответа не было. Берсей сквозь полуприкрытые веки наблюдал за рабынями; они скребли его тело какими-то скребками, как будто он был лошадью; поливали водой со щелоком, и скребли снова.

«Все равно, даже если я еще не умер, — сказал он. — Все равно мне больше нет здесь места. Куда мне теперь идти?» Ответа снова не было. Берсей подождал и вздохнул:

«Значит, некуда».

* * *

Потом в шатер вошли Руаб и два седых канзарца. Даже не вслушиваясь в их разговор, Берсей знал, кто они.

Бальзамировщики, которым велено приготовить тело Берсея к долгому путешествию.

Под наблюдением двух стражников канзарцы принялись за дело.

Когда большой нож в виде завитка погрузился в живот Берсея и вскрыл его от грудины до лобка, один из стражников отвернулся.

Другой продолжал хмуро и сосредоточенно наблюдать за действиями канзарцев. Толку от его наблюдений было мало: он ничего не смыслил в набивке чучел. Если бы Берсей еще владел губами, он улыбнулся бы собственной шутке.

Пока один, открыв рот Берсея, ковырялся там маленьким круглым ножом, другой, глубоко засунув руки под грудину, отделил пищевод; он принялся наматывать пищевод, желудок и кишки на вертел. «Трудная работа», — сочувственно подумал Берсей.

Что-то заскреблось у него в небе; это второй чучельщик сунул пальцы под черепную коробку. «Ну, хорошо. Допустим, без желудка или кишок я еще смогу как-то жить. Но без мозга?..» Что-то продолжало шуршать и скрестись в его голове. Что-то рвалось с хрустом; голова подпрыгивала и билась затылком о запачканный кровью и сукровицей ковер. Тот, что копался в черепной коробке, издал восклицание. Второй склонился ближе, и вот они уже вдвоем что-то рассматривали — что-то, что было извлечено из головы. Странно, но Берсей не потерял способности думать. И продолжал наблюдать и размышлять, пока канзарские мясники продолжали разделывать его труп.

* * *

Его обернули в мокрый тяжелый саван и оставили. Рабыни принялись убирать в шатре. Руаб лишь заглянул, но не вошел и даже не взглянул на то, что еще недавно звалось «Берсеем».

Прошло еще время. В шатер внесли длинный ящик из сандала. Тело Берсея подняли и переложили в него. Шесть воинов подняли ящик и вынесли из шатра.

Ярко сияло солнце, ни единой тучи не было на темном, глубокого синего цвета, небосклоне. Ящик водрузили на катафалк — траурно убранную колесницу.

Потом началось прощание агемы. Воины в полном вооружении под хриплый вой гигантских труб шли мимо катафалка, отдавая честь.

Когда траурный марш закончился, ящик прикрыли пурпурным покрывалом и катафалк тронулся.

День за днем, ночь за ночью двигалась скорбная процессия.

Рядом с катафалком шел Руаб с непокрытой головой. Время от времени делались краткие привалы. Сменялись факельщики и почетный караул. Затем движение возобновлялось.

«Снимите покрывало! — просил Берсей, надеясь, что кто-нибудь все же услышит его потусторонний голос. — Дайте взглянуть на эту страну!» Оттуда, из бездны, он видел прошлое и будущее, знал судьбы всех, кто еще был жив, но не видел лишь одного: земного света.

* * *

Агема вошла в Сенгор. Ярко светило солнце, тысячи горожан высыпали на улицу встречать траурную процессию. Тогда Берсей почувствовал, что может оставить свою оболочку, лежавшую в темном, пропитанном приторным запахом сандала, ящике. Он увидел город, в котором не было войны. Он видел горожан, которые искренне скорбели о его смерти. Он вспомнил, что пощадил этот город и пожалел лишь о том, что рядом с ним, в его ящике, не лежит та промокшая, пахнувшая тиной и бедой, тряпичная детская куколка.

Процессия оставила Сенгор.

И Каффар встречал своего спасителя в молчании и скорби. Город уже оправлялся после погрома, его гавань вновь была открыта для кораблей со всего света, и с Башни Ветров по-прежнему свистел флюгер, так что даже слепые могли знать направление ветра.

На сороковой день агема вошла в Азамбо.

Берсей уже не был привязан к катафалку. Он устал следовать за ним и постоянно отвлекался от земного. И все же Азамбо он рассмотрел. Да, это был не тот город, о котором слагали легенды, и все-таки Азамбо жил. На набережной вновь появились фланирующие без дела богатые отдыхающие, а в гавани стояли прекрасные корабли, не предназначенные для торговли или войны.

И тогда Берсей сказал себе: «Все. Больше мне здесь незачем быть. Я видел, что хотел. Теперь я хочу покоя».

И он поднялся над белым Азамбо, над зелеными рощами и полями, над изумрудной гладью Южного моря, и поднимался все выше и выше, прямо в ослепительную, переполненную светом лазурь, — поднимался, пока не слился со светом.

* * *

Сидящие у рва не оборачивались. Они знали, что все пройдет.

Что такова их цель — внимательно следить за всем, что приходит и уходит; за всем, что падает и сгорает во рву, в вечном пламени Бездны.

Тьма переходит в свет. Тьма — это свет. Но смертные слепы.

 

ДОЛИНА ТОБАРРЫ

Богда-каан, опираясь на плечи двух бритоголовых рабов, поднялся, кряхтя. Его большой живот колыхался. Глубоко вздохнув, Богда мелкими шагами направился к выходу из шатра.

Невольники поддерживали его под руки. Синие черепа блестели отраженным светом очага.

Выйдя из шатра, Богда хлопнул в ладоши; из тьмы вынырнули еще несколько рабов. Они подхватили каана с двух сторон, бережно подняли и понесли. Каан поплыл на руках, глядя из-под опущенных век прямо перед собой. Сторожа у костров вскакивали и немедленно падали ниц; Богда не обращал на них внимания. Он думал о том, что ему уже трудно ходить. Еще немного — и он сможет только сидеть, поджав ноги — как Те, что у Рва.

Его пронесли через весь огромный спящий лагерь — мимо палаток и костров, телег и загонов для скота; по мере того, как удалялся свет тысяч костров, приближались звезды. Сначала каан видел лишь несколько самых ярких — голубой Екте, темно-желтый Мухам; Горсть Алмазов — созвездие, видимое всегда и везде; потом рядом с ними стали проявляться звезды поменьше; и вот уже белой пылью зажглось все небо.

Дохнула прохлада; впереди была река — огромная, бесконечная, и загадочная, как Цель.

Пока одни рабы расстилали ковер и усаживали на него Богду, другие споро выкопали вокруг него полукругом траншею; в нее уложили связки хвороста, плитки прессованного кизяка и подожгли.

Богда снова длинно вздохнул. Рабы отступили во тьму, каан остался один на один с ночью, звездами, и огненным рвом.

С вечностью.

Он прикрыл глаза, наблюдая сквозь веки мельтешение языков пламени. Он слушал шепот реки — глухой вековечный шум; он знал — это бежит само Время.

Теперь он был подобен Сидящим у Рва. И через несколько минут покоя его дух приблизился — насколько это было возможно — к духу исполинов, чьи спины всегда во тьме, а лица — на свету, пляшущем желто-алом свету огня, горящего в бездне.

«Пора», — подумал каан.

Тотчас же он услышал, как из тьмы приблизились рабы. Все они были из одного племени с кааном, из племени баадар; более того, все они приходились ему какими-то родственниками. И потому-то они понимали его без слов. Им не нужно было что-то объяснять или подсказывать. Они не предугадывали желания каана, — они знали их. Ведь это были и их желания тоже.

Одного из рабов двое схватили за руки, быстро согнули, заставив опуститься на колени. Каан почувствовал, что в его правой руке оказался ножик — простой охотничий нож, пригодный и для смертельного удара, и для обработки шкур. Рукоять из кости, отполированной за долгие годы; лезвие потемнело и стало неровным от бесчисленных заточек.

Каан, наконец, открыл глаза. Прямо перед собой он увидел запрокинутую голову раба; глаза его выкатились от страха, но в глубине этих глаз каан с удовлетворением заметил все тот же огонек — у них было одно, общее желание. Он кивнул, один из рабов, держась за волосы, круче запрокинул голову жертве. Каан пересилил собственный живот, дотянулся ножом и аккуратно чиркнул по выгнутому углом горлу.

Кровь, конвульсии, хрип — все это было интересно, но не имело никакого отношения к делу.

Когда жертва утихла, рабы оттащили ее ко рву и бросили в огонь. Повернулись, почти вопросительно взглянули на каана, и тут же, точно получили приказ, стали подбрасывать в огонь плитки кизяка.

Запахло человечиной. Каан поморщился и сделал движение, будто собирался отодвинуться от рва. Но лишь собирался; рабы, стоявшие за спиной, не шелохнулись. И это было хорошо.

Мир сползает в ров. Но слишком медленно. Сидящие у рва недовольны. Надо помочь миру. Каан кивнул и с удовлетворением почмокал губами. Да.

Хуссарабы пришли, чтобы подталкивать мир. Глупые хумы думают, что каану нужны их женщины, их города, их сокровища, или завоеванные ими страны. Конечно, золото нужно — чтобы купить народы, когда их некогда или не хочется завоевывать. Конечно, нужны и женщины — чтобы рожать новых воинов. Но это не главное, нет.

Хумы не знают, куда идет каан. Это знают лишь Те, кто сидит у Рва. И сейчас они, пожалуй, довольны.

 

ДОРОГА АХХАГА

Перевалив невысокие горы Рут, дорога вползла в долину Арары.

Здесь, на северных границах Наталя, был лишь один город, служивший пограничным форпостом — город прокаженных. С незапамятных лет сюда отправляли прокаженных из южных областей; здесь они жили, рожали и растили новых прокаженных и умирали. Когда-то в долине жили земледельцы, потом они ушли; вся местность стала принадлежать прокаженным. Дорога вела в обход города, но многодневные дожди размыли все слои глины, песка и щебня, а камень, которым вымостили дорогу, растащили местные жители.

Остановившись на пригорке, Музаггар глядел в долину, в которой клубился туман. Городские здания, больше похожие на развалины, призраками маячили в тумане. Музаггар жевал ус и молчал, и молчали тысячники, остановившие коней позади него.

Музаггар думал, что, пока авангард достигнет противоположного края долины, арьергард только начнет спускаться в нее. Тысячи повозок, десятки тысяч коней, бесчисленные рабы — они связывали по рукам и ногам. Поход триумфатора больше походил на возвращение разбитой, униженной толпы, которую уже трудно было назвать армией.

Обернувшись, Музаггар кивнул молодому сотнику-штабисту. Тот протянул ему карту, развернув пергаментный лист. Музаггар лишь мельком взглянул на нее — он ее выучил до мельчайших деталей.

Он просто надеялся на чудо: возможно, карта все же подскажет выход.

Строителя этой дороги следовало повесить.

Музаггар повернулся к свите.

— Нельзя спускаться в долину, — тут же подал голос тысячник Марх, любимец Музаггара, командовавший двумя тысячами бессмертных.

Марх умел читать мысли старого темника, и он был преданным воином, но в готовности своей услужить редко умел давать хорошие советы.

— Мы спустимся, повелитель, — сказал командир агемы Чеа — единственный арлиец, дослужившийся до тысячника. — Прокаженные всегда уступают дорогу и не приближаются к мирным путникам.

Иначе их давно бы уже перебили или изгнали дальше на север, в горы.

Музаггар кивнул. Надо выслать вперед отряды, оповестить прокаженных и выставить охрану возле города и селений…

Музаггар обернулся:

— Мы заночуем здесь. Передать по колонне. Разбить временный лагерь.

* * *

Утро началось с отвратительного известия: Третья Кейтская тысяча взбунтовалась и отказывается спускаться в долину.

Музаггар, уперев руки в колени, ожидал тысячника Ахдада.

Тысячник явился и доложил, что взбунтовалась не вся тысяча — четыре сотни смешанного состава, заводилы — десятники родом из Кейта, а под началом у них больше половины составляют ветераны, выслужившие свой срок.

— Да, — кивнул Музаггар. — Их понять можно: они боятся, что не дойдут до Кейта и не получат земли… Ты говорил с ними?

— Бунтовщики отделились, и сейчас стоят под охраной. Шумят и спорят, надеясь, что к ним присоединятся другие.

— И это верно, — Музаггар потер подбородок. — В других тысячах тоже полно ветеранов, которые боятся даже простуды… А что они предлагают?

— Обойти долину с востока, там есть старая дорога.

— Есть дорога… По крайней мере, была, когда мы шли на Нуанну. Лишний крюк в несколько дневных переходов — они знают об этом?

— Знают, повелитель. Я говорил им.

— Ты дурак, Ахдад, — сказал Музаггар. — У тебя есть дети?

— Есть… Хотя… Но будут…

— Дурак, — повторил Музаггар. — И дети твои вырастут дураками.

Марх, стоявший рядом с темником, захохотал. Музаггар снова потер подбородок и поморщился:

— Ты напрасно смеешься, Марх. Именно тебе придется скакать в Третью тысячу и разубедить ветеранов. Ты ведь знаешь, что должен им сообщить?

— Знаю, повелитель. Что они могут и не вернуться домой.

Музаггар кивнул.

— Иди. А ты, Ахдад, поедешь с ним. И если к тому часу, когда горны протрубят поход, твои ветераны не вернутся в строй, ты будешь наказан.

Музаггар вызвал ординарцев, которые облачили его в крепчайший панцирный доспех из тонкой киаттской стали. Поверх панциря Музаггар надел парадный палюдамент, под которым доспеха было не видно.

Он вышел из шатра, огляделся. Войска уже выстроились, издалека доносился протяжный напев трубы, скрипели колеса бесчисленных повозок, среди которых большая часть была предназначена для бездорожья — это были одноосные колымаги с громадными цельными колесами.

Музаггар сел на коня, привстал и подал знак. Передние шеренги тронулись. Медленно-медленно стало сокращаться тело бесконечной змеи, от головы к хвосту, звено за звеном.

Дорога вела мимо города прокаженных; полуразрушенные стены виднелись справа. На стенах толпилось множество людей, глазевших на невиданное зрелище.

Музаггар пересел в свою рессорную повозку. В ней почти не чувствовалась тряска, а старые кости полководца давно уже страдали от верховой езды. Никакой опасности не было.

Прокаженные прятались, и Музаггар привычно задремал под плавное покачивание. Его разбудил неожиданный шум: повозку догонял Марх на взмыленном коне.

— Что такое? — Музаггар привстал, и возчик натянул вожжи.

— Они ушли! — выкрикнул Марх, подлетев. — Кейтская тысяча, и с ними еще несколько сотен ветеранов из других тысяч… Ахдад отправился с ними. И…

— И?.. — поднял брови Музаггар.

— Взгляни туда, повелитель.

Темник поднялся, откинув верхний полог и обернулся назад.

Колонна вдали, там, где начинался спуск в долину, окуталась пылью. Шума не было слышно, но было видно, как слепяще вспыхивали мечи.

Музаггар выругался; ординарец — тот самый раб из Каффара, что когда-то спас темника от предательского удара женщины-грау — подвел боевого коня. Кряхтя, Музаггар перелез в седло, не заботясь о том, что в глазах солдат это выглядит недостойно.

Махнул рукой Чеа — продолжать движение! — и в сопровождении свиты поскакал назад.

На подъеме лошади перешли на шаг. Музаггар вглядывался вперед; битва уже стихла; на обочине валялись несколько разбитых повозок, суетились возчики и рабы, подбирая разваленный скарб.

Вот и Ахдад.

— Они ушли! — лицо Ахдада кривилось, из рассеченной щеки сочилась кровь, быстро сворачиваясь на солнце; под подбородок стекала сукровица.

— Кто поднял на тебя руку? — помрачнев, спросил Музаггар.

— Сотник Аббар. Я знал его много лет, он воевал со мной в Арли и на Арроле.

— Где он?

Ахдад показал рукой на восток.

— Сколько их?

— Семь. Может быть, восемь сотен. За ними увязались женщины.

Несколько повозок. Рабы-носильщики и оруженосцы…

— А Марх?

— Не знаю, повелитель.

— Не знаешь?.. Он ушел с ними?..

Музаггар повернулся к ординарцу:

— Чеа сюда. Всю агему. И быстрее — пусть догоняют меня по восточной дороге!

И, пришпорив коня, помчался на юго-восток, прямо через холмы, поросшие редким кустарником.

* * *

Он догнал ушедшую тысячу, проскакал вдоль запыленной, скученной — безо всякого порядка — толпы, и остановил взмыленного коня прямо перед колонной. К нему подлетел Марх, зашептал, склонившись через седло:

— Они обезумели, повелитель! Тебе опасно говорить с ними!

Музаггар ответил гневно, сквозь зубы:

— Ты не выполнил приказ, Марх.

— Я пошел с ними, надеясь уговорить их по дороге…

— Молчи! Ты пошел с ними, потому, что боишься прокаженных.

И, повернувшись к передним рядам, рявкнул:

— Трусы!

Шедшие впереди остановились. Среди них были сотники, один из которых, высокий седовласый Аббар, выступил вперед. Он ничего не говорил, лишь губа его с презрением оттопырилась.

Музаггар ткнул в него рукой, на которой болталась плетка:

— Ты. Ветеран. Бравый вояка. Подойди.

Аббар шагнул вперед.

— Ближе, сотник!

Аббар сделал еще несколько шагов и остановился, исподлобья глядя на Музаггара снизу вверх.

— Ты слышал мой приказ?

Аббар молчал. Капли пота ползли по черному от загара лицу, оставляя грязные полоски.

— Ты предатель, Аббар!

Быстрым движением Музаггар выхватил из-за пояса топорик и с размаху ударил Аббара по голове. Раздался хруст. Лицо Аббара мгновенно побелело. На нетвердых ногах он сделал два шага назад, и вдруг, закатив глаза, опрокинулся. Взметнулась пыль.

Сотник остался лежать с топориком, торчавшим в голове; седина на глазах напитывалась кровью. И тут же из толпы вылетел тяжелый двухметровый дротик. Бросок был неожиданным, но не очень удачным: дротик ударил Музаггара в бок, скользнул по панцирю и отлетел в сторону. Музаггар покачнулся, ординарец подскочил к нему, готовясь поддержать, но Музаггар остановил его жестом.

Мрачно оглядел стоявшую перед ним толпу.

— Попробуй еще раз, Бхар.

И толпа внезапно раздвинулась, раздалась в стороны, оставив Бхара в одиночестве прямо перед Музаггаром. Бхар повертел головой по сторонам, взглянул на темника, и повалился на колени. Зарылся лицом в пыль.

Музаггар отвернулся. Он знал, что сейчас произойдет. Он — повелитель. Любой будет рад казнить солдата, поднявшего руку на полководца. Казнить — и искупить вину.

Подождал, пока стихнет возня. Снова повернулся: тело Бхара уже оттащили на обочину.

— Ну? Вы и теперь хотите идти в обход?

И тут он увидел его — полутысячника Ибба. Ибб вышел из-за спин стоявших впереди офицеров и направился прямо к Музаггару. Он шел не спеша, и вид имел спокойный и даже безмятежный. Все, кто видел Ибба безмятежным, знал — нет в этот миг человека страшнее. Коротко заржал конь под темником, переступил с ноги на ногу, выгнул шею: Музаггар натянул поводья, пытаясь удержать коня. И тогда конь слегка попятился.

Музаггар крепче ухватил поводья, конь развернулся боком к подошедшему Иббу. Косил глазом.

Ибб сказал:

— Мы пойдем за тобой, куда ты прикажешь. Если мы не пошли в долину — значит, были причины. Взгляни на них, Музаггар.

Музаггар поднял голову, вглядываясь в ряды стоявших перед ним солдат, которых — почти всех — он знал. Он увидел черные от солнца лица, изборожденные морщинами. Он увидел белые шрамы и усталые глаза. Всего несколько мгновений глядел он, но этого оказалось достаточно. Он сам был стар, и сам жаждал покоя, хотя и не признавался в этом никому — даже себе.

— Вы должны вернуться в строй, Ибб.

Ибб помолчал. Конь под Музаггаром слегка приплясывал, и Музаггару было трудно сохранять невозмутимость.

— Вы должны вернуться в строй! — выкрикнул Музаггар голосом, каким, бывало, приказывал фаланге изготовиться к бою — хриплым, сильным, властным.

Ибб сказал:

— Иначе ты прикажешь убить всех нас?..

— Дисциплина… — севшим голосом ответил Музаггар. — Дисциплина — вот то, что отличает солдат от банды убийц.

— Дисциплина… — повторил Ибб. — А мне казалось — любовь к Отечеству.

— Солдатская любовь к Отечеству — это верность долгу! — повысил голос Музаггар.

— Разве мы не выполнили свой долг? — спросил Ибб.

И в этот момент раздался топот копыт: из-за холма летел ординарец. Еще издалека он прокричал:

— Повелитель! Прокаженные напали на колонну!..

 

ОРТАИБ

Уже несколько дней луна, всходившая над плато Боффа, была красной. Днем на севере, над долиной Алаамбы, поднималось пыльное марево. Оно приближалось, и казалось, тьма движется с севера, погружая цветущую долину в полумрак.

Ортаиб — древняя аххумская крепость, защищавшая путь в долину Зеркальных озер, пережила многое. Сотни лет назад ее штурмовали орды кочевников-харсов; потом было нашествие намутцев; потом под ее стенами появлялись дикие воинства горцев. Но с тех пор миновало много времени. Аххум отодвинул северные границы далеко от Ортаиба, и крепость превращалась в торговый поселок на великом пути с Севера на Юг. Древние стены еще могли показаться неприступными; высокие четырехугольные башни, выдвинутые вперед, могли внушить почтение и страх диким племенам, но не было уже рва, не было предмостных укреплений.

Каххур, наместник Ортаиба, верил, что стены еще способны защитить город. В его распоряжении была полная тысяча солдат, недалеко от Ортаиба располагался учебный лагерь, в котором воинскую науку постигали новобранцы; всего, вместе с городской стражей, Каххур имел под своим началом до трех тысяч. А в последний месяц он ежедневно устраивал полевые занятия для горожан и окрестных земледельцев, набрав из них несколько полных сотен.

От Ортаиба до Хатабатмы, стоявшей южнее, было два дневных перехода по отличной дороге. От Хатабатмы до озера Нуэр — самого северного из Зеркальных озер — один переход.

Каххур посылал в Хатабатму, наместнику Уггаму, просьбы о подкреплении. Уггам отвечал, что не может оставить Хатабатму без войск, и в свою очередь просил помощи у Ахтага, наместника Ушагана.

Между тем в Ортаиб стали прибывать беженцы. Они рассказывали, что орда хуссарабов, задержавшаяся в каньоне Алаамбы, двинулась к югу. Варвары никого не щадят. Они могут пройти мимо поселка, ограбив дома подчистую и никого не тронув. А могут и беспощадно вырезать жителей, сжечь дома, перебить даже скот.

— Их много? — спрашивал Каххур.

— Сотни, — говорили одни.

— Тысячи, — говорили другие.

— Тьмы, — отвечали третьи.

Каххур отправился в Хатабатму.

— Если мы объединим все силы и встретим хуссарабов в долине к северу от Ортаиба, мы сможем их остановить, — сказал он.

На совете, кроме Уггама и тысячника Уррага, командовавшего войсками в Северном округе долины Зеркальных озер, присутствовали два тысячника из Хатуары, верховный жрец Хатуары и начальник пограничной стражи.

— Мы остановим тех, кто идет долиной, — возразил Уггам. — Но, по сведениям лазутчиков, хуссарабы идут и с северо-запада, через плато. Что, если они ударят нам в тыл? Мы не можем оставить Хатабатму без прикрытия.

Все посмотрели на Уррага. Однорукий Урраг происходил из царского рода. Руку он потерял не в бою, а на охоте: его укусила змея, рука стала гнить, и жрецы-врачеватели отпилили ее по локоть, опасаясь, что яд начнет подниматься выше.

Урраг прикреплял к култышке деревянную руку, которая выглядела, как настоящая; с помощью специального зажима он мог держать ею короткий меч, плетку, а в случае надобности — щит. Мало кто знал, как Урраг потерял руку; он предпочитал, чтобы окружающие думали, будто он пострадал в бою.

— Если у меня будут три тысячи фалангистов, две тысячи легковооруженных воинов и тысяча кавалеристов, — сказал Урраг, — я встретил бы хуссов в самом узком месте долины… — Он дотянулся до карты, лежавшей на столе и ткнул в нее пальцем, — здесь, в двенадцати милях от Ортаиба… И остановил бы варваров.

— Их не так-то просто остановить, — осторожно заметил Уггам. — Они неистовы в атаках, не жалеют ни людей, ни лошадей… И к тому же, их много, очень много. Десять. Может быть, пятнадцать тысяч. И все — на конях.

— Они варвары, — не согласился Урраг. — Они не знают тактики.

Их маневр — ураганный напор. Предоставьте им возможность как следует разогнаться — и выкопайте большую яму…

— Ты говоришь об обрывистом береге Алаамбы? — быстро спросил Уггам и взглянул на карту. — Да, в этом месте, у селения Сабарра, берег обрывист. С запада — крутой склон плато, с востока — река и скалы. Ширина долины — почти три мили…

— Мы должны запросить Ушаган, — сказал Каххур. — Нужно предусмотреть и неудачу…

— Тогда можно будет свалить ее на Ахтага, — кивнул Урраг. — Это правильно, но займет время. Я сегодня же пошлю нарочного к Ахтагу. Через два дня…

— Боюсь, у нас нет и двух дней, — Каххур хмурился. — Они стремительны. Не прошло и двух недель, как они вошли в каньон Алаамбы… Они движутся со скоростью ветра.

— Мы можем начать и без разрешения Ахтага. Он не одобрит промедления… — подал голос жрец Маттуахаг; все знали, что он, кроме своих прямых обязанностей, выполнял и другие. Что бы ни происходило, он докладывал в Ушаган, и жреческая эстафета работала беспрерывно и быстро.

Сидевшие за столом переглянулись, и Каххур не смог скрыть радости:

— Значит, решено. Нам остается уточнить время и порядок выступления…

* * *

Каххур устраивал смотр войскам и ополченцам, когда ему доложили, что прибыли хуссарабские послы.

Каххур удивился.

— Ну, что ж… Я встречу их здесь.

Смотр проходил между крепостными стенами и земляным валом, насыпанным в последние дни.

Оставив солдат в строю под палящим солнцем, он развернул коня и ждал, когда из-за вала появятся послы; он жалел, что одет не по-военному: украшенный перьями шлем из шлифованной стали и меч на боку очень пригодились бы сейчас.

Он ожидал увидеть пышную варварскую процессию, а увидел степную повозку, в которой ехал толстый, одетый в стеганый теплый кафтан человек. На голове у него была высокая шапка из собачьего меха. Он полулежал на мягких войлочных кошмах; повозку сопровождали несколько воинов-хуссарабов.

Повозка подъехала и остановилась. Толстый человек молча глядел на Каххура. Каххур подождал, переглянулся со своими тысячниками, пожал плечами.

Посол, наконец, приподнял свой тугой живот; привстав на руках, начал оглядывать томившихся в строю солдат. Удовлетворенно кивнул и повернулся к Каххуру.

— Ты — начальник этого города? — спросил он на ломаном языке гор. — Как твое имя?

— Я — наместник Ортаиба Каххур, — ответил Каххур на том же языке. — А кто ты?

— Я посол великого Богды-каана, повелителя вселенной, хозяина всех земель к югу от Голубых Степей. У меня нет ног: я потерял их в бою, восемь лет назад, в Волчьем урочище, когда Угай-богатырь воевал со стойбищем аманов.

Каххур кивнул, перевел взгляд, и только теперь понял, почему посол сидел так странно. Ног не было совсем.

— С чем же ты пришел в Ортаиб, в землю, принадлежащую великой Империи аххумов?

— Я хочу посмотреть, надо ли брать тебя, начальника, и твой город, в наше подданство.

Каххур пожал плечами:

— Я не понимаю тебя.

— Великий Богда еще не решил, как поступать с хумами, — пояснил посол. — Среди хумов есть великие воины, их он мог бы сделать своими рабами. Но, как я вижу, здесь совсем нет великих воинов.

Лицо Каххура стало наливаться кровью.

— Хочешь сразиться со мной? — угрожающе спросил он.

— Нет, не хочу, — отозвался посол. — Я даю тебе один день.

Завтра, перед закатом солнца, мы выслушаем твой ответ. Если ты не примешь наши условия, ты и твой город будут наказаны.

— И какие же это условия?..

Посол завозился, вытащил пергаментный, истертый и грязный с изнанки свиток.

— Условия обычные. Вот они.

Он подал свиток одному из всадников. Тот принял почтительно, спешился, проворно подбежал к Каххуру и подал свиток.

Каххур помедлил мгновенье, потом внезапно и сильно пнул ногой, целясь в лицо хуссараба, но не попал.

— Собаки! Грязные варвары!.. — зарычал он по-аххумски, наступая конем на воина. — Взять их!.. Нет… Дай мне меч!

Он повернулся, ища глазами ординарца.

— Я сказал — меч!..

И, не дождавшись, наклонился, вырвал свиток из рук отскочившего хуссараба, подлетел к повозке:

— Условия?.. Я забью тебе эти условия в глотку!

Он плюнул на свиток, хлестнул им посла по лицу и швырнул его в повозку.

Посол мигнул, взял свиток, спрятал его на груди.

— Если ты откажешься принять наши условия, — невозмутимо сказал он, — мы возьмем твой город и накажем его.

* * *

Командиры окружили Каххура.

— Опомнись! — вполголоса сказал Арху, командир гарнизона, — Ты хотел зарубить посла, безногого!..

Каххур выругался.

— Это не посол, а шут. Ты слышал, что он сказал?..

— Слышал. Но мы должны выиграть время… Урраг подойдет лишь завтра утром. Отпусти посла, Каххур.

Каххур снова выругался, вытер взмокший лоб и махнул рукой.

Стража, окружившая хуссарабов, опустила оружие. Посол кивнул:

— Я вернусь завтра, перед закатом.

Хлопнул в ладоши. Повозка развернулась.

* * *

Лагерь посольства стоял недалеко, на берегу Алаамбы; две сотни коней, сотня всадников, пол-сотни рабов. Для посла был раскинут роскошный островерхий шатер с развевающимся штандартом на спице; воины расположились на голой земле.

Запалили костры, подвесили над кострами медные котлы.

Дорога на север пролегала неподалеку от берега, и по ней весь остаток дня двигались войска; Каххур отправлял их на север, как бы говоря: мы не боимся вас, смотрите, считайте. В своей ставке, вынесенной за город, Каххур говорил:

— Один аххумский пехотинец стоит трех пеших хуссарабов.

— Но хуссарабы не воюют пешком, — осторожно возражал Арху.

— Хорошо. Тогда один аххумский всадник стоит двух конных хуссарабов!

Глубокой ночью, когда посольский лагерь затих, высокие травы шевельнулись. Стоявшие на страже хуссарабы слишком поздно заметили опасность: из травы поднялись аххумы, вооруженные короткими мечами. Стража успела поднять шум, хуссарабы проснулись, но было поздно. Отряд, ворвавшийся в лагерь, изрубил почти всех; несколько воинов сумело скрыться, пользуясь темнотой и суматохой; а кроме того, был оставлен в живых безногий посол.

Когда посла втащили в шатер, Арху вскочил с потемневшим лицом.

Хуссараб, перевязанный веревками, с заткнутым ртом, обрубком лежал на ковре, кося налитыми кровью глазами.

Любимчик Каххура сотник Этмах отдал честь окровавленной рукой:

— Мы вырезали весь отряд! Только трое или четверо спрятались в прибрежных зарослях. До утра их найдут…

— Что? — вскричал Арху, разворачиваясь к Каххуру. — Ты приказал напасть на посольство?..

— Да! — с вызовом, еще сохраняя на лице ухмылку, ответил Каххур.

— И не сказал об этом мне?

— Зачем? — Каххур пожал плечами. — Это совсем небольшое дело.

К тому же есть такое понятие — военная тайна. На войне, знаешь ли, очень важно бывает хранить тайну не только от врагов, но и от друзей…

— Ты дурак, Каххур! — рявкнул Арху и повернулся к Этмаху. — А ты… Почему ты явился, если еще живы свидетели твоего преступления?.. Ты должен был вырезать всех!..

Этмах потоптался на месте.

— Всего несколько хуссарабов… Их найдут до утра… Должно быть, спрятались в кустах…

Побагровевший Каххур, наконец, вновь обрел дар речи:

— Я мог бы наказать и тебя, Арху… как наказал этого заносчивого калеку…

— Замолчи! — Арху задрожал от ярости. — Ты даже не знаешь, что послов нельзя убивать!..

— Разве его убили?..

— Вот что, Каххур… Я воин, а не ты; мне доверена защита Ортаиба и жизни наших солдат. Я запрещаю тебе командовать и немедля отдам приказ, что будет наказан всякий воин, который послушается приказа гражданского чиновника, а не своего командира. А ты, — он повернулся к Этмаху, — ты будешь разжалован в рядовые, если к утру не отыщешь оставшихся в живых. Понял меня? Беги!

— Я… я… — Каххур привстал на ложе; багровые щеки дрожали, и грудь ходила ходуном. — Я прикажу разорвать тебя колесницами!

— Ты можешь приказать это сделать своим писцам и стражникам, а не моим колесничим, — Арху махнул рукой. — Стража!

Вбежали двое солдат. Он приказал завязать послу глаза и отвезти его в город, в гарнизонную тюрьму.

— Утром он под охраной должен быть отправлен в Хатабатму…

Успокойся, Каххур. Ты еще не понимаешь, какие беды накликал на город. А может быть, и на Империю…

Каххур поднялся, хлопнул в ладоши, и, когда появился ординарец, сказал, указав на Арху:

— Этого человека не пускать в мой шатер. Я возвращаюсь в Ортаиб. Мне нужно написать донесение в Хатуару. И, кстати, допросить посла… Коня мне, ты слышал?..

* * *

Урраг привел почти пять тысяч пехотинцев, две тысячи всадников и несколько тысяч ополченцев — в основном крестьян и ремесленников из Долины Зеркальных озер. После короткого отдыха войско выступило из Ортаиба дальше на север, к селению Сабарра.

Урраг прискакал в селение с авангардом, тут же собрал тысячников и показал план будущей битвы, искусно нарисованный штабными писарями.

— Лучников мы разместим вдоль долины… Таким образом они начнут обстреливать хуссарабскую конницу еще до начала сражения. Фаланга займет центр. Вся тяжелая конница — на правом фланге, легкая — перед фалангой и слева… Фаланге придется выдержать первый удар, а потом, отступив и раздавшись в стороны, образовать проход. Легкая конница и часть фалангистов с легковооруженными сотнями изобразят бегство.

Хуссарабы втянутся в преследование, но впереди у них — обрыв… И, когда они повернут назад, ударит правый фланг и отрежет варварам путь к отступлению.

* * *

Хрипло взревели трубы и войска начали строиться.

Большой отряд хуссарабов, по сведениям лазутчиков — до полутора тысяч сабель — приближался.

— Всего полторы? — удивился Арху. — Где же остальные?

— Это, видимо, передовой отряд… Остальные отстали. Ведь они тащат с собой все свое добро — так они привыкли жить, кочуя по своим степям… — ответил Урраг, садясь в седло. — Мы сохраним фалангу для отражения атаки основного отряда. Пусть лучники займут позицию, а я сам поведу конницу.

И все стихло. А потом земля задрожала и раздался дикий хуссарабский вой. Лавина конницы показалась вдали, приближаясь с невероятной быстротой.

Арху с беспокойством, приподнявшись в седле, смотрел, как лучники изготовились к стрельбе, присев на одно колено. Урраг скакал между лучниками и рядами конницы, подняв руку, что означало «полная готовность».

Хуссарабы появились из облаков пыли, и внезапно стали разворачиваться к правому флангу. Лучники сделали залп, но тут же в ответ взлетела туча стрел: хуссарабы стреляли на скаку.

Стрелы посыпались на аххумскую конницу, выбивая всадников, раня лошадей. В передних рядах возникла сумятица и Арху потерял из виду Уррага. Тем временем кочевники смяли шеренги лучников и с саблями наголо атаковали конницу, не успевшую тронуться с места. Засверкали клинки, часть фланга подалась назад, другая пришла в движение, наваливаясь на хуссарабов сбоку.

С сильно заколотившимся сердцем Арху оглянулся на своих тысячников, ожидавших приказаний, и решил, что нужно помочь коннице. Но помощь оказалась излишней: хуссарабы после недолгой стычки, оставив на поле боя немногих убитых, стали разворачиваться с явным намерением отступать. Наконец-то Арху увидел Уррага: с высоко поднятым мечом, в окружении знаменосцев и ординарцев, он кинулся вдогонку за хуссарабами.

Весь фланг пришел в движение и, охватывая кочевников полукругом, начал преследование. Хуссарабы бежали с той же скоростью, как и атаковали. Аххумская конница стала отставать, и вскоре клубы пыли скрыли отдалявшуюся массу войска.

* * *

Арху прислушивался к отодвигавшемуся шуму битвы и начинал испытывать беспокойство.

Повернувшись, он подозвал двух тысячников, остававшихся в его распоряжении. Один из них, командир тяжелой конницы, одновременно был и заместителем Арху.

— Скажи, Хаммун, сколько у нас колесниц и повозок?

— Всего? Думаю, три сотни…

— Сделай вот что. Собери их все и двумя линиями перекрой ущелье вон там, — Арху указал вперед. — Ничего, если между повозками образуются проходы. Пусть возчики будут наготове, чтобы по сигналу открывать их и закрывать.

Хаммун приподнял брови.

— Ты думаешь, это ловушка? — он кивнул в сторону удалявшегося войска.

Арху пожал плечами.

— Сделай это быстро, Хаммун!

* * *

Все повозки, прибывшие с войском, потянулись к передней линии.

Поднялся грохот, заклубилась пыль. Сквозь грохот нельзя было уже расслышать, что делается впереди. Но вот показались несколько всадников. Один из них был ординарцем Уррага; кони неслись во весь опор.

Арху выехал им навстречу, ординарец закричал еще издалека:

— Урраг погиб! Туча хуссарабов опрокинула нашу конницу! Вскоре они будут здесь!..

Арху изменился в лице, хрипло приказал сотнику:

— Скачи к Хаммуну, передай, что слышал. Лучников — к повозкам!

Изготовиться к бою!

Часть боевых колесниц и разнообразных повозок уже выстраивалась впереди, перекрывая ущелье. Лучники торопились занять позиции, и все-таки не успели: из-за дальнего поворота ущелья показалась темная масса быстро приближавшейся орды.

Арху подал знак тяжелой пехоте, все еще стоявшей в ожидании в линейном построении, перестроиться по сотням и выдвинуться к повозкам. Ясно сознавая, что приказ запоздал, он повернул коня и поскакал к повозкам.

Возчики изо всех сил нахлестывали лошадей; несколько телег перевернулись, вывалив на землю пучки дротиков и тяжелых цельнометаллических метательных копий, части разобранных катапульт и баллист.

Арху успел подумать, что и дротики, и копьеметалки сейчас очень могли бы пригодиться — а потом волна грохота и яростных криков оглушила его. Нестройный залп лучников, казалось, нисколько не повредил несшимся во весь опор хуссарабам. Первая линия повозок была смята и опрокинута. Подтянувшаяся пехота пыталась организовать сопротивление, но не смогла устоять перед стремительным натиском. На опрокинутых возах второй линии завязалась рукопашная, но большая часть наступавших миновала оборонительные линии и теперь широким полукругом разворачивалась ко второй и третьей линии стоявших в шахматном порядке пехотинцев.

Первый и второй ряды успели дать залп копьями и дротиками; несколько копий достигли цели, другие, согнувшись, застряли в кожаных щитах и панцирях хуссарабов. Кони поднимались на дыбы, топча солдат; оставшиеся шеренги дрогнули и побежали. Вторая линия настигла третью; пыль заволокла долину.

Арху грудь о грудь налетел на хуссарабского сотника — узкоглазого, с редкими усами, с собачьей головой на шлеме. От удара кони присели, Арху отбил хуссарабскую саблю раз и другой, развернулся для замаха — и почувствовал внезапное облегчение. Еще не понимая, что это значит, он попытался отбить новый удар и вдруг обнаружил, что у него нет руки. Арху автоматически отбился маленьким щитом, укрепленным на левой руке, и как завороженный уставился на белые кости, торчавшие из ярко-розового мяса предплечья. Он уже не смотрел на хуссараба, не видел, как тот медленно, со вкусом развернулся, чтобы было удобнее, взмахнул не бывало длинной, почти в рост человека, лишь слегка изогнутой саблей; Арху неотрывно смотрел на кости и мясо, которое внезапно набрякло черным — и густой кровавый фонтан ударил ему в лицо.

Сабля, или, скорее, палаш сотника упал сверху и сбоку; ухо Арху словно облили кипятком. Он удивился еще больше, запоздало поднял щит, — и внезапно мешком свалился в кровавую пыль.

Тем временем остатки аххумов бежали с поля боя. Часть конницы и пехоты угодила в собственную ловушку: хуссарабы гнали их до самого обрыва и смели вниз; другая часть пыталась уйти по дороге к Ортаибу, но кочевники оказались проворнее. То, что происходило, можно было назвать мясорубкой.

Лишь несколько десятков аххумов сумели спастись бегством по дороге на юг; возле самых ворот Ортаиба к ним присоединились отряды легкой пехоты, бывшие в засаде на стенах ущелья.

Они едва успели укрыться за воротами: передовые отряды преследовавшей их хуссарабской конницы едва не ворвались в город.

Они гарцевали под стенами до полудня, а в самое пекло к городу подтянулось почти все войско и стало разбивать шатры.

* * *

Раненный в голову и руку Хаммун с надворотной башни смотрел вниз. Все поле перед городом и едва ли не до горизонта занял кипящий лагерь хуссарабов.

Всего около часа потребовалось им для того, чтобы разбить шатры; бритоголовые воины под присмотром командиров с собачьими головами и плетками в руках сноровисто свинтили части десятков метательных орудий. Под прикрытием больших щитов из навешенных в несколько слоев сырых овечьих шкур, катапульты были придвинуты к стенам.

Хаммун вывел к бойницам всех, кто мог стрелять. Но стрелы не могли ни пробить шкуры, ни даже поджечь их. И вскоре катапульты выдали первый залп. Хаммун невольно присел, когда рядом с ним на площадку упало что-то круглое и с глухим стуком подкатилось к его ногам. Он перевел взгляд вниз и вздрогнул: открыв черный рот с выбитыми зубами, на него вытекшими глазами смотрела голова Арху.

 

ХАТАБАТМА

Уггам, наместник округа, вышел из темницы, кивнул двум стражникам и быстро прошел в свой кабинет. Он крикнул писца и продиктовал письмо в Хатуару, верховному жрецу Храма Краеугольного камня. Письмо скрепил своей печатью, свиток запечатал и вызвал курьера:

— Срочно в Хатуару. Дождешься ответа.

Потом, оставшись в одиночестве, Уггам вышел на балкончик. Это был особый балкон на башенке дворца наместников; его не было видно снизу, зато сам Уггам мог спокойно наблюдать за жизнью всего города, ярусами располагавшегося внизу. Полукружья улиц террасами спускались к Алаамбе, закованной в каменные набережные. Уггам мог заглядывать во дворы частных домов и общественных зданий; лишь многочисленные монастыри, построенные как крепости, были недоступны его взору. Бывало, на этом балконе Уггам просиживал часами, следя за тем, что происходит на улицах и во дворах. Первоначально его осведомленности пугались; потом привыкли. Уггам подозревал, что кто-то из челяди или даже стражей выболтал секрет балкона; пусть. Все равно он знает больше, чем они думают.

Он просидел на балконе, поедая сладкие вяленые финики и запивая кислым легким вином из своих виноградников. Наконец, увидел въехавшую во двор запыленную черную повозку жреца Маттуахага и четверых конных вооруженных воинов-монахов.

Уггам поднялся с подушки и вошел в кабинет. Сел за низкий стол, ожидая доклада.

Слуга доложил; Маттуахаг вошел, поздоровался; ему принесли воду, он вымыл руки и вытер краем серебристой мантии с кантом из голубой парчи.

Затем, усевшись, жрец пристально посмотрел на Уггама.

— Попробую догадаться, о чем ты хочешь сказать. Об этом пленном безногом после.

Уггам промолчал, и жрец спросил:

— Ты допросил его?

— Да.

— Его, конечно же, пытали…

Уггам как-то странно взглянул на Маттуахага.

— Нет. Он… перегрыз себе вены. Зубами, на обеих руках.

Сейчас он умирает.

— Я хотел бы взглянуть на него, — жрец порывисто поднялся.

Уггам пожал плечами, как бы говоря: «Ты мне не веришь?», — и тоже поднялся.

В темнице было светло: Уггам приказал открыть ставни, закрывавшие окошко под самым потолком. Хуссараб лежал на подстилке, руки его были перевязаны и прикованы к стене.

Бледное, почти белое, несмотря на загар, лицо оставалось бесстрастным.

Маттуахаг быстро спросил что-то — на наречии, которое Уггам не знал. Пленник не отозвался. Жрец сказал еще несколько слов и тронул хуссараба за плечо.

Пленник открыл глаза, взглянул на жреца, потом медленно облизал пересохшие губы и вытолкнул изо рта несколько слов.

— Ему нужно дать воды. Много воды. Иначе он умрет, — сказал Маттуахаг.

Уггам снова пожал плечами.

— Ему лили воду в рот. Он выплевывал.

Они вышли из темницы.

— Так о чем же сообщил тебе… посол?

Уггам жестом предложил жрецу сесть, прошелся мимо него.

— Не так важно, что сказал посол. Важно, что мы должны готовиться к худшему.

— Что ты имеешь в виду? — насупился жрец. — Ортаиб запирает вход в Долину. Здесь у тебя достаточно войска…

— У меня совсем мало войска. И лучшая тысяча уже пала под Сабаррой.

Уггам помолчал и тоже сел.

— Святилища аххумов в опасности, — продолжал он. — Я приказал начать эвакуацию государственного архива и сокровищницы.

Этой ночью первый караван отправится на юг и дальше, в Ушаган.

Я хочу, Маттуахаг, чтобы ты отдал такой же приказ храмам.

Маттуахаг несколько мгновений смотрел на Уггама, потом откинулся на спинку деревянного кресла.

— Ты не в своем уме!

Уггам вспыхнул:

— Я знаю, что выгляжу сумасшедшим. Но я узнал кое-что, что и тебе будет полезно знать. Хуссарабы прошли тысячу миль по долине Тобарры, они заняли все северо-восточное побережье и ни разу не потерпели поражения. Их цель — пройти до южного края земли. Ты знаешь, где он, этот край?.. Я тоже не знаю. Знают только их боги. А их боги похожи на кочевников в бескрайней степи — кочевников, которые доскакали до пропасти и присели у края. Они просто сидят и смотрят, как все мы, «живущие однажды», падаем в ров…

— Это сказал тебе несчастный человеческий обрубок, который прикован в твоем каземате? — Маттуахаг искривил побледневшие губы в подобие улыбки. — Ахтаг выслал помощь. С юго-запада на подходе армия Музаггара. Варвары сильны там, где не получают отпора.

Уггам нетерпеливо махнул рукой.

— Твердыня Рахма, которую мы считали неприступной, рухнула в один день. Неужели ты думаешь, что Ортаиб устоит? Устоит Хатабатма, в которой слишком много жрецов и слишком мало воинов?.. Посол сказал мне немного. Но достаточно. Он сказал, что наша вера, — впрочем, как и любая другая, — придумана слабыми людьми для утешения слабых. Любая вера слепа, он сказал. Поэтому у хуссарабов нет веры. Есть лишь запреты: нельзя мочиться в огонь, нельзя плевать в воду, нельзя убивать деревья.

Маттуахаг поерзал в кресле.

— Мы — созидатели, а не разрушители. Жрецы не умеют воевать, но способны, в случае надобности, держать оборону. Стены Хатабатмы крепки. Каждый монастырь способен выдержать долговременную осаду. Я прикажу жрецам вооружиться. Если, конечно, ты откроешь государственные оружейни…

— Пока мы будем обороняться, орда обойдет нас с востока.

Маттуахаг пристально взглянул на Уггама и поднялся рывком.

— Ты ведешь предательские разговоры, Уггам. Эвакуация? Это невозможно! Здесь, в долине, и в окрестных горах несколько сотен святилищ. При каждом — монастырь, сокровищница, тысячи рабов. Как перевезти все это?

— Тогда придется бросить все. Единственное, что мы можем сделать сейчас — это выстроить новую линию обороны у истока Алаамбы из озера Нун. Я уже приказал Нахху выступать…

— И это в то время, когда Ортаиб, может быть, истекает кровью? — повысил голос Маттуахаг. — Нет, Уггам, ты потерял голову от страха. Я немедленно сообщу обо всем в Ушаган. И еще — о том, что твои подчиненные обманом захватили хуссарабского посла, и ты пытал его вопреки обычаям и установлениям аххумов!

Уггам тоже поднялся. Он побледнел и дрожал, но голос его оставался спокойным:

— Я открою оружейни. Каждый монастырь будет обеспечен мечами.

Но приказ об эвакуации не отменю.

* * *

Поздним вечером из Хатабатмы по дороге на юг выехал большой обоз с конным сопровождением. В двух повозках ехала семья Уггама — жена, трое детей, служанки. Еще несколько возов были заполнены домашним скарбом.

Уггам не вышел их провожать. С отрядом телохранителей он еще засветло выехал в военный лагерь на севере. Туда прибывали все новые новобранцы из окрестных деревень.

Затем Уггам вызвал двух, оставшихся в его распоряжении, тысячников. И долго говорил с ними, запершись в своем кабинете.

Когда ушли и тысячники — уже была ночь, и белая луна заглянула на балкон наместника, — Уггам увидел, как в дверь без стука, в своей крадущейся манере, вошел Хуараго. Ему одному разрешалось входить сюда без доклада.

Он осторожно приблизился и тихо скользнул в то самое кресло, в котором несколько часов назад сидел жрец Камня. Оглянулся, немного поерзал, и наконец замер, глядя немигающим взглядом прямо в глаза Уггама. Уггам, по обыкновению, отвел глаза: никто не мог вынести пронзительный, и в то же время удивительно ясный взгляд светлоглазого уроженца Арроля.

— С северо-запада приходят совсем дурные вести, — чуть слышным голосом, заставляя прислушиваться, прошелестел Хуараго. — Мне доложили, что орда, сосредоточившаяся у Аммахаго, уже приступила к осаде. В городе паника, стены защищают солдаты-калеки и ополченцы. Между тем через перевал прибывают новые подкрепления. Ведет их, по слухам, Верная Собака — побратим Богды и, как говорят, «младший каан».

— А что Ахтаг?

— Ахтаг стягивает войска к Кейту. Аммахаго, похоже, обречен.

Уггам вздрогнул, мельком глянул на почтительно согнувшегося Хуараго. И снова испытал неприятное чувство. Он знал, что скрывается за этой внешней почтительностью, тихим голосом, и пронзительным взглядом.

— Ладно. Что еще?

— Еще ты спрашивал, повелитель, о предателях. Я просил дать мне время. Теперь я могу ответить. Предателей много, мой повелитель, но самые крупные — на виду.

Уггам снова бросил взгляд на Хуараго, который кивал, улыбаясь одной из самых мерзких своих ухмылок. Подумал. Хуараго ждал вопроса. Это тоже было в его манере — он заставлял спрашивать.

— На виду? О ком ты?..

— Мне не хочется говорить, повелитель. Хотя я-то прекрасно понимаю людей. Каждый из нас в глубине души предатель. Даже матери. Ведь они предают собственных детей, когда отнимают их от груди…

Хуараго тихо, но внятно рассмеялся, испытывая явное удовольствие от своего сравнения.

— А ведь ребенок так доверчив; ведь он был уверен, что счастье будет длиться вечно…

Уггам мгновенно вспомнил собственных детей и его передернуло от отвращения. Он хлопнул рукой по столу:

— Говори!

Хуараго замолк, выдержал долгую паузу, в течение которой все так же пристально, не мигая, глядел на Уггама, и наконец шевельнулся:

— Я не смею… — И тут же, как бы спохватившись, добавил: — Есть чувства, которые нельзя оскорблять.

— Чувства матери к своему ребенку? — не без сарказма произнес Уггам.

— Нет… Чувства живущих только однажды к тем, кто живет вечно.

— О чем ты? — в недоумении спросил Уггам.

Хуараго стал очень серьезным.

— О нет, я не о бессмертных богах. Хотя и они предают… Я о тех, кто служит нашим бессмертным богам… Вспомни сам их имена.

Уггам вскочил. Он вспомнил.

— Неужели… Маттуахаг?

Хуараго смотрел ясным, всепонимающим взором.

— Но зачем? Почему?

— А зачем люди вообще становятся предателями? Есть множество причин. Богатство или почести. Власть. Женщины. Жизнь, наконец… Хуссарабы, если ты слышал, как правило, с уважением относятся ко всем богам. Они не разрушают церквей и не трогают монахов — без особой необходимости.

Уггам потер лоб.

— Совсем недавно… здесь… Маттуахаг говорил, что монахи могут быть воинами. Он даже просил мечи, и я отдал приказ снабдить монастыри оружием…

Хуараго покачал головой.

— Все правильно. И еще, видимо, он обвинял в предательстве тебя.

Уггам вздрогнул.

— Ты знаешь? Ты подслушивал?..

— О, нет. Но предатели всегда так поступают: обвиняя первыми, они дают понять, что сами в предательстве не замешаны.

Обычная, и очень действенная уловка. Ведь ты испугался, повелитель?..

Уггам постоял, опершись о стол обеими руками. Затем подошел к выходу на балкон. Луна спряталась; белел край неподвижной цепи облаков. Внизу, в городе, в узких улочках царила тьма. Жители не зажигали света по приказу Уггама.

— Я отменю приказ и верну мечи в оружейни, — сказал Уггам.

— Поздно, — возразил Хуараго. — Проезжая по городу, я видел груженые подводы. Да и потом… Что толку? Монахи вряд ли понимают, что души их уже проданы. Хуссарабы прорвутся, и монахи не смогут ни помочь орде, ни помешать…

Мельком взглянув на согбенную фигуру Хуараго, Уггам сказал, слегка повысив голос:

— Предатели все равно должны быть наказаны. Я вызову сюда Маттуахага и закую в цепи. Пусть говорит с этим пленным послом весь остаток своей жизни.

В глазах Хуараго вспыхнул интерес:

— Посол еще жив?

— Не знаю. По-моему, да…

— Прости, повелитель, но ведь это — наш шанс. Хуссарабы берегут своих послов и ради спасения их жизней, бывает, отменяют сражения… Так было в долине Тобарры, на севере, когда орда обтекла маленький городок Вайаспарру, отказавшись от штурма. Жители взяли в заложники хуссарабских послов и пригрозили казнить их… Впрочем, несколько месяцев спустя Вайаспарра была взята и разрушена до основания.

— О чем ты? — Уггам шагнул к Хуараго. — Ты хочешь сказать, что я ради спасения своей жизни…

— О, еще раз прости! Ты неправильно понял меня. Я хочу сказать, что могло бы быть хуже. Пусть здравствует посол — как дополнительный козырь в борьбе с ордой. Пусть Маттуахаг через странствующих монахов-отщепенцев сносится с кааном; ты можешь воспользоваться этим каналом и сделать так, чтобы хуссарабы не узнали ничего важного, а получали ложные известия. Например, что войск у тебя гораздо больше, чем есть на самом деле. Это позволит выиграть время… Что же касается предательства… У тебя всегда есть возможность отдать приказ — и мои люди отправят предателя на другой борт земли, в объятия Намуххи…

 

НУАННА

Траурная процессия вошла в Нуанну по Царской дороге, с востока. На протяжении последних нескольких миль вдоль дороги стояло охранение; солдаты выстроились и на улицах Нуанны, и когда катафалк с гробом проезжал мимо, они салютовали поднятыми щитами.

Позади охранения толпились нуаннийцы. Они показывали пальцами на ехавшего перед катафалком начальника агемы. У него была черная повязка вокруг обнаженной головы, и черный конский хвост за плечом, и плащ с черной каймой. Нуаннийские женщины приподымали покрывала с голов, мальчишки шныряли в толпе, водонос, несмотря на торжественность момента, продолжал кричать, предлагая воду, пронзительно и протяжно.

На площади перед дворцом жрецов оцепление стояло в несколько рядов, и все-таки с трудом сдерживало многотысячную толпу.

Зрелище было в новинку — аххумы еще никогда не устраивали столь пышных похорон.

Катафалк остановился в центре площади, неподалеку от помоста, на котором стояли тысячники — члены Совета с Хаммаром во главе. Зарокотали барабаны в тревожной, скатывавшейся вниз, дроби.

К помосту воины агемы в траурных накидках стали складывать вражеские штандарты, флаги, драгоценное вооружение, захваченное в боях.

Затем взревели трубы. Агема выстроилась в каре вокруг катафалка и помоста. Четыре оруженосца взошли на катафалк, подняли гроб и перенесли на помост.

Тысячники обнажили головы. Гроб снова подняли и понесли вокруг площади. Каждая сотня, мимо которой проносили тело полководца, салютовала. Осипшие глотки выкрикивали:

— Ушаган!

Гроб совершал круг почета, и конца ему не было видно.

* * *

Громко заплакал ребенок.

Домелла вздрогнула, как от удара, и очнулась. Обвела глазами круглый зал. У алтаря по-прежнему бродили жрецы-нуаннийцы. Но сквозь сумрачное пение слышались и другие звуки, нарушавшие мрачную гармонию. Глухой рокот, удары, и даже отдаленный, неясный гул голосов.

В походках жрецов чувствовалась некоторая суетливость.

— Ты очнулась, царица? — Домелла вздрогнула от раздавшегося совсем рядом человеческого — почти забытого — голоса. В полутьме разглядела смутно знакомое лицо. Белый лоб, горящие глаза, черная с седыми подусниками борода.

— Я Крисс. Крисс, которого ты, может быть, еще помнишь.

Домелла хотела кивнуть, и обнаружила на шее тяжелый железный ошейник. Звякнула цепь.

— Все здесь, кроме Аххага и твоего сына.

Домелла выглянула из своей ниши, натянув цепь. Следом за Криссом был Ашуаг, дальше — Хируан. В некоторых нишах были по два узника — но слишком слабый свет коптилок не позволял их рассмотреть.

Она вспомнила.

— Аххаг отправился за сыном. И не вернулся, — шепнул Крисс. — А между тем, время жертвоприношения наступило. Они ждут. И…

Слышишь?.. Кажется, кто-то пытается продолбить эти стены.

Домелла кивнула. Нахлынула боль и потемнело в глазах.

— Царица! — голос Ашуага, который пытался выглянуть из своей норы. — Скажи, где полководцы? Где Нгар?

— Погиб в Огненных горах, — Домелла, наконец, разжала запекшиеся губы.

— Где Гарран?

— Он не вернулся. Говорят, он решил обогнуть всю землю.

— А Берсей?

— Берсей умер. Погиб в Канзаре.

— Кто же командует сейчас войсками?

— Темник Хаммар.

— Т-с-с! Они идут…

Жрецы, суетившиеся у алтаря, повернулись в сторону узников. От алтаря теперь исходило слабое свечение, делая фигуры жрецов в балахонах огромными и зловещими.

Сразу несколько из них приблизились к узникам. Они прошли вдоль всех ниш. Остановились. Домелла подняла голову, когда один из жрецов приблизил к ее лицу факел.

— Ты… — сказал он на языке Равнины. — Наверное, ты. Кто-то должен стать Великим Жрецом на следующую вечность. Имя и бессмертие даст Хаах. Больше некогда ждать.

— Она женщина, — тускло сказал другой.

— Она самая главная, — возразил первый. — Тот, называвший себя царем, уже не вернется. А если вернется — когда мы отправимся в Глубины, мы возьмем его с собой.

* * *

Домелла подняла глаза, откинула движением головы мокрую прядь волос. В зеленоватом свете она разглядела Аххага. Он держал за руку сына. Мальчик стоял с закрытыми глазами, понурившись; он, кажется, упал бы, если бы не рука царя.

Домелла инстинктивно протянула руки — и какая-то сила швырнула ее назад, в мокрую стену.

Домелла закричала — и внезапно увидела, что нет ни Аххага, ни ее сына — это все те же серые капюшоны, все те же безжизненные лица.

Крепкие руки приподняли Домеллу. Чаша с густым напитком оказалась возле губ. Ее заставили сделать несколько глотков.

Через мгновение она смогла подняться на ноги. Капюшоны разомкнули цепи и повели Домеллу к центру зала.

Теперь это был не зал — Домелла с удивлением увидела голубое небо и снежные пики гор, изумрудные долины и рощи, прорезанные серебряными нитями рек.

— Час перевоплощений, — прошептал кто-то над самым ухом.

Жрецы раздевали ее. Руки скользили по самым сокровенным местам, и снова ей послышался голос Аххага:

— Ты по-прежнему прекрасна, дитя заката… Мы так и не узнаем, кто ты, откуда пришла…

Потом сияние стало ярче и резче. Она увидела знакомых людей — они изменились, но были по-прежнему добры и верны ей. Даггар, ради нее потерявший имя. Крисс, ученый безумец. Ашуаг, служака и добряк. Красавец Ассим — он был влюблен в нее, и готов был исполнить любое ее желание. Старик-нуанниец — он-то здесь зачем?.. И, наконец, по-волчьи заросший до самых глаз бывший раб и воитель Эдарк. И снова ей показалось, что она видит маленького Аххага. Вот он, малыш — прижался головкой к самому низу ее живота. Он иногда так играл, подсмотрев забавы взрослых: обнимал ее за бедра, целовал в них и кричал: «Ты сладкая, мама!»

Вокруг шли капюшоны, треща трещотками и тонкими голосами выводя неземной красоты мелодию. А рядом, у ног узников, открывалась бездна.

Сначала это был алтарь, круглый и плоский, с огнем в самом центре. Потом камень пришел в движение; углубление стало кружиться и опускаться, голубой огонь вытягивался в струну, камень казался мягким, податливым и упругим; вот с чавканьем открылось отверстие. Домелла не отрывала от него глаз, следила, как оно растет, пожирая, всасывая в себя камень алтаря, и внезапно поняла, что это мокрый алчущий рот. Рот некоего божества, пожирающего пространство и время, неотвратимый, неостановимый. Когда камни пола тронулись под ее босыми ступнями, Домелла не удивилась. Она уже готова была шагнуть внутрь кроваво-алого чудовищного рта, но что-то задерживало ее снаружи. А! — поняла она, — Жрецы еще не допели песню. Она прислушалась и внезапно стала различать и понимать слова, хотя была уверена, что это слова чужого, незнакомого ей языка. Она не могла бы перевести эти слова буквально, но смысл их был ей понятен. Чтобы перевоплотиться — нужно покончить с прежней плотью. Чтобы жить — нужно умереть. Аххага больше не будет. Все прежнее останется здесь, снаружи, в человеческом мире — войны, империя, слезы и кровь. Она, очищенная от скверны этого мира, переходит в текучее состояние, где время и пространство — единое целое, где звук и свет — одно и то же, и непроизнесенное слово важнее, чем законченное дело.

Потом раздался грохот. Что-то вмешивалось в гармонию, что-то не давало свершиться чуду. Рот в обрамлении влажных алых лепестков внезапно искривился, судорожно сжался, потом лепестки набрякли багровым и синим — и раздался нечеловеческий вой боли и разочарования.

Кто-то — уже земной — отшвырнул Домеллу от алтаря. Она упала на каменный пол и почувствовала, что не может подняться. Не было боли, но были слабость и тошнота, и кровавое пятно расползалось из-под ладоней. Часть светильников погасла. Руки дрогнули и она упала щекой на пол, залитый липкой тьмой.

* * *

— Мальчишка очнулся, — сказал Ассуан.

Аххаг сдвинул капюшон на затылок, мрачно обернулся. Маленький Аххаг заворочался под куском парусины; появились его испуганные глаза. Аххаг наклонился к нему, приподнял его голову:

— Знаешь меня?

Мальчик молчал.

— Я — Аххаг. Теперь узнаешь?

Испуг сменился удивлением и малыш пролепетал:

— Папа?

Аххаг ответил ему долгим сумрачным взглядом. Кивнул.

— Мы плывем в город. Скоро стемнеет. Нас никто не должен узнать — солдатам отдан приказ схватить нас с тобой и убить…

Понимаешь меня?

Младший Аххаг судорожно кивнул.

— Поэтому: ни слова без разрешения. Молчи, о чем бы тебя ни спрашивали. Гляди на меня. Если нас схватят — мы пропали.

Малыш снова кивнул.

— Хорошо, — сказал Аххаг. — Теперь скажи: хочешь есть?

Мальчик подумал, и снова кивнул.

Аххаг поднял со дна лодки узел, порылся в нем, достал лепешку из соленого творога и фляжку с водой.

— Ешь. Пей. Потом тебе лучше уснуть.

Лодка стояла среди тысяч подобных ей лодок в акватории Западного порта. Мимо неспешно катились темные воды Желтой реки. Солнце садилось за холмы.

— Нам тоже не мешает подкрепиться… Грести придется долго.

— Ешь. Я не хочу, — сумрачно ответил Аххаг и отвернулся. В его глазах светились отблески солнца, плавившегося в воде.

* * *

Солнце закатилось. Перистые облака еще светились закатом, и тысячи длинных нуаннийских лодок спешили к причалам, бороздя широкий эстуарий Желтой реки.

Лодка без труда миновала заграждение из бонов, которыми стража каждый вечер перекрывала вход в город; внутри городских стен оба — и Ассуан и Аххаг — налегли на весла.

Течение здесь было быстрым, но по обе стороны реки в глубину берега отходили отводные каналы, в которых, как правило, лодки находили пристанище, служа многим плавучим домом: построить дом на воде было проще и дешевле, чем дом на суше. Тысячи лодок и лодчонок с разнообразными хижинами, навесами со стенами из циновок, а то и двухэтажными палубными надстройками, тянулись вдоль низких илистых берегов. Люди здесь рождались, жили и умирали; по вечерам над лодками поднимались струи дыма от топившихся очагов, слышались крики детей и лай собак; по утрам эти плавучие кварталы оглашало петушиное пение.

В один из таких каналов и свернул Ассуан. По большей части каналы эти были проточными, представляя собой сеть водных проспектов, улиц и переулков.

Ассуан, казалось, хорошо знал этот район и уверенно правил, подгребая веслом; ткнувшись в берег в небольшом закоулке между плавучими домами и дощатым причалом, лодка замерла. Ассуан кивнул:

— Теперь можно передохнуть.

— Я не устал, — хрипло ответил Аххаг.

— Ты устал, повелитель, — возразил Ассуан, назвав Аххага аххумским титулом. — Надо отдохнуть, потому, что впереди у нас самая трудная часть пути.

— Я не устал, — повторил Аххаг. Ассуан неуверенно пожал плечами и выбрался из лодки.

— Мы пойдем пешком? — спросил Аххаг.

— Мы могли бы проплыть большую часть пути. Но тогда нужно ждать, когда наступит третья стража и охрана на реке начнет сменяться…

— Разве нельзя вернуться тем же путем, каким я вышел из дворца?

Ассуан вздохнул:

— Это один из секретов жрецов. Выйти из дворца можно разными путями. Войти — только одним…

 

СТАВКА ХАММАРА

Совет тысячников закончился заполночь. Все было сказано — и ничего не решено. Хаммар вышел из шатра, в сопровождении двух сотников-телохранителей прошел через весь спящий лагерь и поднялся на вал. Вал теперь мог выдержать любую осаду: после похищения наследника по приказу Хаммара его нарастили вверх и в глубину, выстроили башни и укрепили склоны.

Дул сильный южный ветер. Впереди была темная земля, и казалось, что ветер порождала сама эта тьма — враждебная, чужая, неведомая, как чудовищные нуаннийские боги.

А над Хаммаром звенели холодные звезды.

— Орда хуссарабов прорвалась через перевалы, штурмом взяла Аммахаго и катится к Ушагану. Где десять тысяч Берсея? Почему нет известий? Где двадцать тысяч Музаггара?..

На эти вопросы, десять раз заданные тысячниками, Хаммар так и не нашел ответа.

Он знал, что империя гибнет. Знал, что медлить нельзя, знал, что нужно уходить из Нуанны — назад, в страну гор и моря, и там или защитить святыни, или лечь бездыханным. Камнем — на камни…

И все же он медлил. Он не мог бросить на произвол судьбы Аххага и царицу Домеллу, Аххаггида Безымянного, темников, канувших в бесконечном лабиринте Дворца Жрецов.

Боги-братья не простят ему этого. Они спросят его: Хаммар, что сделал ты, чтобы остановить волну безумия? Где ты был, когда чудовища похищали твоих повелителей, тех, кому ты клялся в верности? Почему ты не разрушил дворец до основания?..

Запахнувшись, чтобы ветер не продувал до костей, уткнувшись носом и подбородком в мягкие складки плаща, Хаммар думал.

А может быть, просто одна эпоха сменилась другой? Может быть, все то, что случилось — это признаки того, что Аххуман ушел к другим берегам? Может быть, все это делается с ведома Намуххи, призванного разрушать старое?.. И, может быть, смертные просто еще не знают об этом?

Хаммар тоже не знал. Он искал хоть какого-то тайного знака, указания богов, и не мог найти. Его сны можно было толковать двояко. Пространные объяснения жрецов-прорицателей были туманны и неопределенны, и не давали ответа на главный вопрос.

Какой нынче век? У какого бога просить помощи и удачи?..

Позади Хаммара чуть слышно дышал огромный спящий лагерь. Здесь — все его войско. Худшие из лучших — ибо ушли бессмертные фаланги Нгара, ушли моряки и лучники Гаррана, ушли всадники и копьеносцы Берсея, ушли ветераны Музаггара.

А те, что остались — спят…

Хаммар вздрогнул, поднял голову. Ему почудилось, что небо озарилось вспышкой — ярко белый шар приподнялся на юго-востоке, там, где лежала так и не покоренная Нуанна, — потом стал желтым, потом красным, синим, и наконец исчез, растворившись во тьме.

Хаммар взглянул на телохранителей. Они, как завороженные, неотрывно глядели в сторону Нуанны.

«Вот он, знак!» — Хаммар расправил плечи, которые согнули заботы последних недель, вдохнул полной грудью сырого холодного ветра и с внезапной радостью понял: сменилась эпоха.

Облака, двигавшиеся с юга, погасили все звезды. Стало совсем темно.

Он быстро повернулся и торопливо пошел к шатру. Телохранители запоздали и догнали его бегом.

С тревогой заглядывали Хаммару в лицо. Хаммар улыбался. Теперь он знал, какое время пришло: время разрушать.

* * *

Вернувшись в шатер, Хаммар велел разбудить начальника конницы, командира агемы и начальника штаба.

— Вывести две тысячи из лагеря. Перекрыть все входы и выходы из Нуанны, никого не выпускать. Остальным тысячам быть готовым к походу. В лагере останется тысяча Буррага и обслуга.

Выступаем немедленно. Тризна начнется к закату луны.

 

НУАННА

Сначала мальчишка шел сам. Через час, когда начала меняться стража, они пересекли почти весь старый город и вышли к каналу. К тому времени Аххаггид уже валился с ног от усталости, и Аххаг, чертыхнувшись, взял его на руки. Положил кулем на плечо. Мальчик обнял его шею, пристроился поудобнее и задремал.

Ассуан указал вниз, на темную воду.

— Отсюда придется идти по каналу. Здесь у берега есть тайный путь — тропа, скрытая водой.

Ассуан перешагнул через невысокий каменный парапет, схватившись за него руками, скользнул вниз. Раздался шлепок и Ассуан позвал:

— Спускайся!

Аххаг шепнул малышу:

— Держись крепче…

С кошачьей ловкостью он перемахнул через парапет, повис на руках.

— Прыгай, я здесь! — совсем рядом послышался голос Ассуана.

Аххаг оказался почти по пояс в непроницаемо черной воде. Под ногами он ощутил надежный каменный выступ, достаточно широкий, чтобы можно было идти, не рискуя свалиться в глубину канала.

— Т-с-с! — шепнул Ассуан в самое ухо Аххага. — Над водой слышен каждый звук. Мы должны пройти мимо усиленных постов и стражи.

И они побрели по воде, раздвигая ее так, словно она состояла из хрустальных колокольчиков, связанных в цепочки.

Вверху посветлело; это горели костры ночной стражи. Время от времени раздавались странные звуки — ночной канал кишел живностью; Аххаг ощущал иногда, как ему в ноги тычутся какие-то животные, или рыбы; однажды на них налетела водяная крыса, испуганно фыркнула и поплыла прочь, чертя по воде светящийся зигзаг.

Миновали два обводных канала, и наконец приблизились к третьему — последнему, кольцом окружавшему дворец жрецов.

Здесь, на площади, было множество солдат. Горели факела, слышалась перекличка часовых; Аххаг знал, что на площади стоит катафалк с телом Берсея, что для него готовится пышная церемония и уже, вероятно, сложена пирамида, предназначенная для погребального сожжения. Аххаг подумал о Берсее, когда-то бывшим едва ли не любимцем царя, но не испытал никаких чувств.

Да, он был. Теперь его нет. Это удел всех живших и еще не живших. Жизнь — переход из ничего в ничто. Для всех — но не для Аххага.

Ассуан остановился, тронул его за плечо. Приложил палец к губам. Выразительно взглянул на мальчишку.

Аххаг склонил голову и Ассуан, прижав губы к самому уху, прошептал:

— Сейчас мы выйдем из канала, — там, под мостом. И пойдем к дворцу. Сначала ты. Хаах поможет тебе. Я следом. Но мальчишка…

Ассуан помедлил и выдохнул:

— Не лучше ли оставить его здесь?

Аххаг молча оттолкнул Ассуана — раздался плеск — крепче прижал к себе Аххаггида левой рукой и шепнул:

— Веди.

Тропа пересекла канал как раз под мостом. Аххаг нащупал ногой подводную ступень и шагнул вверх.

Ассуан уже поднялся и, присев, отжимал воду с плаща, умудряясь при этом не издавать ни единого звука.

Аххаг последовал его примеру; Аххаггид, присев на корточки и прижав руки к груди, дрожал от холода.

* * *

Внезапно где-то наверху, на площади, заунывно захрипели трубы.

Послышалось шарканье тысяч ног, цокот копыт, крики-приказы.

Аххаг и Ассуан переглянулись.

— Нужно выглянуть… — Ассуан поднялся, цепляясь руками за зеленые от времени и воды опоры и распорки моста, полез вверх.

Его долго не было. Аххаг ждал, сидя на корточках напротив сына — точно в такой же позе. Дрожь мальчика стала передаваться и ему.

Потом он расслышал хорошо знакомые звуки: скрип громадных колес, щелканье кнутов, шарканье сотен ног. Он понял: к дворцу стягивали тяжелые осадные орудия.

Аххаг поднял голову: перед ним бесшумно вырос Ассуан.

— Идем! — шепнул он. — Сейчас мы сможем проскользнуть незамеченными, и не придется никому отводить глаза…

— Стража у входа, — сказал Аххаг. — Верные каулы, которые знают и меня, и его, — он кивнул в сторону Аххаггида.

Мальчик поднял голову. В его больших глазах плавали блики отраженных водой факелов.

Ассуан наклонился ниже и прошептал одними губами:

— Я дам ему сонного зелья. Мальчишка уснет и мы сможем нести его, завернув в узел. — Ассуан вопросительно посмотрел на Аххага, не дождался ответа. — Ведь он будет главной жертвой, повелитель. Так не все ли равно…

Аххаг молча ткнул его кулаком в переносицу. Боевые печатки раскрыли глаза Ассуана так, как он никогда не смог бы раскрыть сам: казалось, вместо двух глаз у него теперь один, двойной.

Ассуан с запозданием вскрикнул, отшатнулся, закрыв лицо руками. Черная кровь брызнула у него между пальцев. Он осел на скользкий, обросший водорослями камень.

Аххаг брезгливо посмотрел на него.

— Я сам выбираю жертвы, раб! — свистяще сказал он.

Поманил Аххаггида пальцем. Еще раз взглянул на скулящий темный комок, скорчившийся у кромки воды, плюнул на него и протянул сыну руку.

— Идем. Осталось совсем немного…

* * *

Не таясь, не скрываясь, он поднялся на мост.

По узкому мосту тяжко двигались повозки. Впереди, на площади перед дворцом, солдаты споро возводили осадные орудия. Они работали полуголыми, тела блестели в свете многочисленных костров и факелов.

Четыре стражника охраняли мост. Они стояли, опершись на копья, переговаривались. Вот один поднял голову. Вгляделся в шедших по мосту мужчину и мальчика. И снова вступил в разговор.

Аххаг, держа сына за руку, прошел мимо них, глядя прямо перед собой. Он вышел на площадь, и уже почти затерялся среди множества снующих людей, когда сзади раздался окрик:

— Эй ты, с мальчишкой!

Аххаг остановился, медленно повернулся.

Молодой стражник шагнул от костра.

— У тебя есть пропуск?

— Конечно, — мрачно сказал Аххаг. Он не выпустил руку сына, но другая рука его приподнялась, готовая в любой момент выхватить из-за спины меч. Акинак он мог бы достать быстрее — и метнуть его в случае необходимости. Но правая рука была занята.

— Покажи! — приказал молодой десятник.

Аххаг молча расшнуровал плащ на груди. Под плащом сверкнул нашитый на кожаный панцирь золотой круг. В круге над острой вершиной плыл, раскинув крылья, аххумский орел.

Десятник вгляделся, вытаращил глаза и даже присел, чтобы получше разглядеть никогда не виданный им знак царской власти.

Тихо ойкнул. Поднял взгляд и непонимающе посмотрел в лицо Аххага.

— Кто ты? — спросил он.

— Разве ты не знаешь, кто носит этот знак?

Десятник приоткрыл рот. И уже рука его потянулась вперед и вверх для салюта, а колени стали подгибаться, но тут от костра подошел еще один стражник. Это был седоусый ветеран-третьелинейщик: таких ставят в третью линию боевого построения; эта линия выбьет из седел прорвавшихся сквозь первые линии всадников, остановит бегущих новобранцев из первой линии, спасет любое положение и взломает вражескую оборону, даже если при этом поляжет вся, до единого человека.

И тогда командир, выигравший время, введет резерв и по телам павших трехлинейщиков пройдет к победе…

Ветеран был рядовым, но молодой десятник с готовностью вытянулся перед ним.

— Кто этот человек и куда он идет? — спросил седоусый.

— Не знаю. Но у него на груди… — десятник перешел на шепот, — царский орел.

Седоусый повернулся к Аххагу, вгляделся. Долгое, томительное мгновение переводил взгляд с золотой пайцзы на темнобородое худощавое лицо.

Аххаг незаметно высвободил правую руку — не без труда, мальчишка держался крепко — и стал приподнимать ее, пряча в складку плаща. Он уже ощутил под пальцами рукоять акинака, уже напрягся, готовый в любую минуту выхватить оба меча и двойным ударом дотянуться до обоих. Но тут ветеран вскинул руку и повернулся к десятнику:

— Это царь. Наш повелитель. Разве ты не видишь?

Затем он молча поклонился Аххагу, повернулся и не спеша вернулся к костру. Десятник, оглядываясь, последовал за ним.

Аххагу что-то распирало грудь, и он вдруг понял, что вздохнул когда-то давно — минуту, две назад, — и забыл выдохнуть. Он выдохнул. Снова взял сына за руку.

— Идем.

Путь к входной лестнице занял немного времени: площадь была забита солдатами, мулами, телегами. В толчее никто не обратил на них внимания.

По лестнице тоже шли солдаты: они несли внутрь дворца связки тростника, тюки рисовой соломы, пучки хвороста. Аххаг мельком глянул на них и уже хотел было присоединиться к носильщикам, уже поднял мальчишку на руки…

И вдруг увидел ее — деву-воительницу. Матхумма, начальница отряда телохранителей царицы Домеллы. Закованная в латы на киаттский манер, Матхумма стояла на лестнице со своими девами-воительницами и неотрывно глядела на Аххага.

Аххаг стиснул зубы, отвел взгляд, двинулся было по лестнице, но Матхумма преградила ему дорогу.

— Вот тот, из-за которого случились все несчастья царицы, — негромко произнесла она. Взгляд ее был холоден, как сталь. — Из-за которого пали лучшие в бессмысленных битвах в Данахе и Каффаре. И здесь, в Нуанне. Похититель детей. Враг аххумов…

Аххаг задрожал, быстро прижался ртом к уху сына:

— Беги назад. Ты понял? Беги к костру стражников, скажи седоусому, что ты сирота, и я встретил тебя случайно. И еще скажи: пусть помнит присягу. Беги!..

Он оттолкнул от себя мальчишку, развернулся, и успел встретить акинаком удар Матхуммы. Акинак выпал из его руки, но другой рукой он уже достал аххумский двуручный меч и отбил им второй удар.

Матхумма завизжала; ей на помощь бросились девы-воительницы.

Закипел настоящий бой, зазвенела сталь, пролилась кровь. Аххаг отступил на площадь, вскочил на подводу, к нему подоспели солдаты, бросившие работу. Озверевшие девы рубили всех подряд.

Уже Аххаг с трудом парировал удары, уже получил несколько ран — а Матхумма с рычанием и визгом атаковала его, не зная ни жалости, ни усталости.

Вся площадь перед дворцом пришла в движение. Ярость, почти безумная жажда крови охватила всех. Бились и один на один, налетали и по нескольку на одного. Полуголые солдаты — кто с мечом, кто с топором, кто просто с факелом, а то и колом — не на жизнь а на смерть схватились с агемой Домеллы. Через мост бежала подмога — успевшие вооружиться пехотинцы. Из дворца, в свою очередь, выбежала еще одна сотня дев-воительниц.

Всего агема царицы насчитывала три сотни. Но Домелла никогда не держала ее при себе. Да и сама Матхумма презирала дворцовую службу. Будучи абсолютно свободной и самостоятельной, она водила свою агему в атаки в Киатте и в Тао, уходила в глубокий поиск вдоль границ Нуана, приводила пленных, с триумфом бросала к трону трофеи и исчезала опять.

Она подчинялась лишь самой царице да еще, пожалуй, Аххагу.

Впрочем, Аххаг никогда не относился к ним серьезно, считая их помешавшимися дурнушками, а их походы, схватки и трофеи — детскими играми.

Теперь он понял, как ошибался. Меч Матхуммы не знал усталости. И хотя Аххаг довольно легко отбивал ее удары, но силы его таяли. Сделав неверный шаг, он упал с подводы, ударился спиной и головой о камень. И не успел подняться, когда увидел занесенный над ним меч.

Он попробовал перекатиться, но не успел. Меч взрыл складки плаща и достал незащищенную шею. Удар был скользящим, и Аххаг смог подняться, но кровь, пульсируя, стала уходить через вскрытые жилы.

Матхумма яростно захохотала.

— Смотрите на своего повелителя! Он так хотел быть бессмертным. А сейчас истекает кровью как неправильно охолощенный боров!..

И снова захохотала:

— Боров! Бессмертный холощеный бо!..

Договорить она не успела. Аххаг не целясь метнул меч и заткнул ей глотку. Улыбка Матхуммы сделалась шире, потекла кровь; глаза ее стали выкатываться из орбит, но она еще попыталась вытянуть меч изо рта, хватаясь руками за отточенную сталь, не жалея пальцев, на которых обнажались кости. Наконец, повалилась лицом вперед. Меч рукоятью ткнулся в камень, Матхумма замерла на секунду — и повалилась набок. Острие меча, приподняв смоляные волосы, торчало у нее из затылка.

* * *

Сквозь визг, вой, мельтешение разгоряченных схваткой тел, Аххаг двинулся к лестнице. Кто-то пытался его остановить, на ступенях сотник-каул узнал его и отсалютовал; чьи-то руки начали перевязывать ему шею; ничего не видя, не слыша Аххаг поднялся по лестнице и вошел во дворец, оставляя за собой кровавый след.

 

ДОЛИНА ТОБАРРЫ

Богда сидел на возвышении в своей новой ставке — у слияния Тобарры и Алаамбы — и смотрел на проходивших мимо воинов.

У ног Богды стоял Ар-Угай в богатой меховой накидке и шапке с тремя лисьими хвостами.

Воины шли по десяткам, ведя в поводу лошадей. Богда, казалось, не смотрел на них — уже несколько часов длился смотр, и глаза его устали от слепящего солнца.

Но внезапно он приподнял руку. Воины замерли, Ар-Угай повернулся к каану, ловя каждый жест. Богда неторопливо ткнул пальцем в шеренгу. Тотчас первая шеренга раздвинулась, и из второй вышел тот, на кого указал каан.

Ар-Угай сейчас же сбежал вниз, к воину. Отдал короткую команду. Невысокий воин, судя по цвету ленточек и нашивок, украшавших одежду, оружие и сбрую — хуссараб из Махамбетты, первого года службы, из тысячи Баага, — развязал дорожный мешок, вынул и разложил на земле его содержимое.

Ар-Угай окинул выложенные вещи мгновенным оценивающим взглядом, и чуть-чуть повернулся в сторону каана.

Богда длинно вздохнул:

— А иголка? Есть у него иголка?

Ар-Угай глянул на посеревшее лицо воина, потом отступил на шаг. К ним тут же подлетели десятник и сотник, а издалека летел тысячник Бааг.

— Ты проверял своих воинов? — угрюмо спросил Ар-Угай десятника.

— Проверял!

— А ты? — Ар-Угай взглянул на сотника.

Сотник промолчал. Ар-Угай дождался Баага и процедил:

— Накажи обоих. Но не сейчас.

Богда кивнул, и когда воин вернулся в шеренгу, спросил:

— А проверял ли ты, Ар-Угай, своих людей — тех, с кем пойдешь в атаку против сильного врага — города «Уч-Чаган»?

— Проверял, великий каан, — быстро ответил Ар-Угай.

— Плохо проверял… — Богда задумчиво посмотрел вдаль, на синие горы, обрамлявшие широкую долину великой реки. — Иголка — пустяк, но у хорошего воина нет пустяков. Без иголки как починишь обувь? А с дыркой на пятке как побежишь на врага?..

Стоявший позади каана Верная Собака сделал легкое, едва уловимое движение, но каан, кажется, не заметил его. Он покачал головой:

— Смотр продолжать. Завтра проверишь сам, Ар-Угай, всех — каждого воина из двух своих тем. А ты… — он качнул головой в сторону Верной Собаки, — ты тоже отправишься в этот поход.

Нет, командовать будет Ар-Угай. Ты будешь помогать. — Каан помолчал, снова устремляя взгляд на синюю гряду на горизонте.

— А знаешь, почему?.. Ты самый храбрый воин, Верная Собака. Ты умеешь водить войско в атаку. Ты не устаешь в походах, и всегда настороже. Но ты не думаешь, что воины устают. Ты не заботишься о людях. Поэтому ты не можешь быть полководцем.

Зато пригодишься полководцу, когда он растеряется в пылу битвы…

Каан махнул рукой. Шеренги снова двинулись.

* * *

На следующий день две тьмы Ар-Угая выступили на юг. Они скакали старой торговой дорогой вдоль берега Алаамбы, а навстречу им двигались охраняемые колонны.

Вереницы рабов — каменотесы, плотники, стеклодувы, кузнецы — тянулись на север, вздымая пыль. На повозках, под навесами, везли рабынь для хуссарабских гаремов.

Два этих потока почти касались друг друга.

 

ДОРОГА АХХАГА

Дожди размыли дорогу, сместив и перекосив камни; идти по ней было трудно, ехать — невозможно.

Музаггар с трудом удерживался в седле. Ноги его предательски дрожали от усталости, рука лежала на луке, едва удерживая поводья.

К тому же снова шел дождь.

Пелена дождя скрыла окрестности; пропали маячившие несколько дней на горизонте гигантские заснеженные пики Туманных гор; пропали скудные рощи по обеим сторонам дороги; все реже из пелены появлялись кособокие хижины нищих селений; жители не выходили из домов, лишь дети пробегали вдоль колонны, прикрывшись попонами. Эти дети, с головами прикрытые попонами, были похожи на маленьких старичков. Иногда Музаггар ловил на себе их любопытные веселые взгляды.

Нельзя было доверять этой веселости. Горцы резали отставших солдат, нападали на отряды охранения. Бесшумно, в темноте, вдруг сдвигались нависшие над дорогой глыбы — и огромные осыпи хоронили под собой и людей, и повозки.

В одну из отвратительных ночей к повозке Музаггара — он спал в крытой повозке, как простой воин, — прискакал вестник.

Музаггар взглянул на него — и отшатнулся. Торопливо пригласил всадника внутрь, где горел ночник. Подозвал ординарца:

— Найди Чеа и Марха. Вокруг повозки усилить караул… Но так, чтобы караул тоже ничего не слышал.

Когда в фургон забрались Чеа и Марх, Музаггар плотно закрыл вход. Здесь уже сидел человек с обветренным, изможденным лицом. Ночник хорошо освещал внутренность повозки — ковры и подушки, золотую посуду; над ночником столбом стояла туча мошек.

Все сели, сгрудившись вокруг ночника, едва не касаясь лбами друг друга.

— Говори, — кивнул Музаггар.

— Девять дней назад пал Кейт, — глухо проговорил тот.

Никто не шевельнулся. Потом Марх взглянул на Музаггара.

— Кто он?

— Тысячник Эттаах, один из трех командиров-хранителей.

— Ты знаешь его?

— Я знаю всех трех… Лишь темники знают их в лицо. Дай свою половину священного знака!

Эттаах расстегнул пряжку плаща, под которым были доспехи простого воина, развязал шнурок, освобождая грудь от стальных пластин и снял с шеи разломанный надвое царский знак — двухцветного орла, у которого не хватало черного крыла.

Музаггар неторопливо расстегнул воротник войлочной куртки и сделал то же самое. Взял оба знака и соединил. Орел с черным и белым эмалевыми крыльями сверкнул в свете ночника.

— Теперь говори, — сказал Музаггар.

— Когда хуссарабы штурмом взяли Аммахаго, их передовые отряды уже были возле Кейта. Одновременно пришли вести из Долины Зеркальных Озер. Там пал Ортаиб и орда появилась под стенами Хатабатмы…

— Ты лжешь! — проскрипел зубами Марх. Музаггар поднял руку, и Эттаах продолжал:

— Ахтаг слишком поздно понял, что нужно просить помощи. Он выделил три отряда и отправил на юг. Один из них отправился по киаттской дороге, навстречу Берсею; другой свернул в Тао, на Канзар; третий устремился по этой дороге… Нас было три сотни. Мы мчались день и ночь, подменивая лошадей. Но после Одаранты дороги не стало. Мы воспользовались горными тропами, но проводники завели нас в ловушку. В одном из ущелий на нас напали намутцы. Часть отряда осталась прикрывать отход, а я с несколькими телохранителями поскакал дальше. Мы не отдыхали, не останавливались даже, чтобы перекусить. Лошади падали от усталости. В двух днях отсюда, на берегу горной реки, я оставил их, взяв лошадей. Когда пала моя лошадь, я пересел на другую. Потом на третью… Вчера в горном селении я узнал, что армия Музаггара неподалеку. Я купил у горцев свежую лошадь, отдав целое состояние…

— А Ушаган?..

— К Ушагану приближалась орда, которой командует Ар-Угай.

Хуссарабский полководец, не ведающий жалости. С ним и цепной пес каана — Верная Собака. Сейчас они, скорее всего, штурмуют Ушаган. Другая орда — под командой Камды — обходит Аххум с запада, через плоскогорье. Третья — Кангура — опустошает Зеркальную долину…

— Ахтаг в Ушагане?

— Он отправил из города царскую сокровищницу на кораблях на остров Арроль, в Лувензор. Он также хотел приказать мирным жителям покинуть город, но побоялся паники, к тому же хуссарабы движутся слишком быстро. У них нет пехоты, зато у каждого всадника по нескольку лошадей.

Несколько мгновений длилось тягостное молчание, потом Марх шевельнулся:

— Я не верю ему, повелитель. Пусть покажет ярлык с печатью и подписью Ахтага.

Музаггар покачал головой:

— Хранителям не нужны ярлыки. Все, что нужно, они держат в голове.

— Что же нам теперь делать? — спросил Чеа.

— Торопиться. Спасти то, что еще можно спасти, — сказал Эттаах. — Я проведу армию самой короткой дорогой.

В повозке внезапно стало жарко и душно. Четверо мужчин обливались потом, и Музаггар поторопился:

— Чеа, Марх, — поднимайте свои тысячи. Мы выступим сразу же, как только люди проснутся и поедят. Обоз и охранение поведет Ахдад.

Марх откинул полог — и пронзительная свежесть вместе с ослепительным светом ворвалась внутрь повозки. Пока они совещались, выпал снег; сверкающее под луной белоснежное покрывало накрыло всю землю. Здесь, в горах, снег не был в диковинку.

Музаггар ступил на снег, поежился. Снег накрыл палатки; фыркали замерзшие лошади; черные тени часовых замерли у редких костров; белые дымы поднимались прямо вверх, в черное звездное небо.

— А я-то думал, — проворчал Музаггар, — что война закончилась…

* * *

Поднятые по тревоге, тысячи выстроились под черным небом, на белом снегу. Люди дрожали от холодного ветра. Музаггар проехал вдоль линии, подбадривая их. Потом, заметив в строю Ибба, подозвал Чеа:

— Объяви по подразделениям, что ветераны, как и больные и раненые, должны остаться.

Чеа удивился, но промолчал. Тысячники объявили приказ сотникам, сотники — воинам. По рядам прошло слабое движение.

Никто не вышел из строя, угрюмо стоявшего на уже подтаявшем, затоптанном снегу, в черных лужах.

Музаггар отдал Ахдаду, остававшемуся с обозом, последние распоряжения.

Когда луна переместилась и скрылась за невидимым в темноте горным хребтом, войско в молчании вышло из лагеря.

 

ХАТАБАТМА

…Крепостные укрепления делили Хатабатму на три неравных части. Как и в Хатуаре, здесь были Нижний и Верхний город, но стоявшие отдельно, двумя примыкавшими друг к другу прямоугольниками, с одной общей стеной. Между Верхним и Нижним находилась цитадель Аххумана, окруженная собственной стеной с циклопическими башнями.

Гул мощных, неравномерных ударов катился от внешней стены.

Каменный пол во дворце слегка вибрировал; удары отдавались и во дворце, и во дворе, и на узких мощеных улочках Цитадели.

День и ночь в стены Цитадели били тараны.

Две недели хуссарабы штурмовали Хатабатму. Согнав тысячи рабов и пленных, они выстроили защитные валы и осадные башни.

Подвели к стенам крытые переходы и установили в них тараны.

Время от времени защитникам удавалось поджечь эти переходы, разрушить их громадными камнями, но хуссарабские пращники, метавшие с осадных башен свинцовые яйца, вскоре пристрелялись так хорошо, что могли прицельно сбить защитника со стены.

Нижний город был взят, и теперь хуссарабы начали так же методично пробивать внутреннюю стену Верхнего города и примыкавшей к нему крепости Аххумана, внутри которой располагался дворец наместника.

Уггам со своего балкона теперь видел верхушки осадных башен.

В первые дни осады он делал вылазки и разрушал или поджигал башни. Но с потерей Нижнего города это стало невозможно.

Правда, внизу, в подземельях, вовсю кипела работа. Копали новый подземный ход — за пределы внешних городских стен.

Землю и камни выносили во внутренний двор дворца — они шли на наращивание стен в высоту и в толщину.

Уггам ждал. Не сегодня-завтра ход будет выведен за гору Аххор.

И тогда…

Он вышел в коридор, прошел до узенькой — так, что можно было идти лишь боком — лестницы и поднялся на последний этаж.

Здесь, в маленьком каменном мешке с узким окошком теперь содержался хуссарабский посол.

Уггам кивнул стражнику, вошел в келью. Ему навстречу поднялся бледнолицый Карсей — личный лекарь наместника.

— Он спит, — вполголоса доложил лекарь. — Спит со вчерашнего дня, когда мы насильно влили в него опийной настойки…

Уггам шагнул к послу, лежавшему на узком каменном ложе, застеленном периной. Руки посла были подняты и, перехваченные мягким ремнем, подтянуты к потолку. Карсей посторонился. Уггам постоял, глядя в безмятежное широкое лицо с синими кругами в глазных впадинах.

Внезапно посол открыл глаза. Взгляд его был осмысленным, и Уггам с минуту пытался прочесть его.

— Что ты хочешь? — наконец спросил он на языке Равнины.

— Говори на своем языке, — слегка коверкая слова, сказал посол по-аххумски.

— Хорошо, — согласился Уггам и повторил: — Что ты хочешь?

— Опустите мне руки.

Уггам взглянул на Карсея. Лекарь принялся развязывать узлы: с каждым узлом ремень опускался ниже, и наконец руки легли послу на грудь.

— Хочешь пить? Есть?.. — спросил Уггам.

Посол молчал. Потом вдруг расплылся в широкой улыбке.

— Я слысу. Я все слысу! — проговорил он и облизал потрескавшиеся губы.

Уггам обвел непонимающим взглядом комнату, прислушался… и тут до него дошло.

— Да. Это бьют тараны.

— Стена упадет, — удовлетворенно проговорил посол. — Как в Багбарту. А до этого — в Данабатте.

— Я никогда не слышал о Данабатте, — Уггам мельком взглянул на лекаря и тот, кивнув, удалился, прикрыв за собой дверь.

— Ты много не слысал, воздь хумов. Данабатта стояла на пути каана, и там правил его брат, Хугда. Стены построили северные хуссарабы, из черного камня, который крепче железа. Тараны били сто дней, пока сдвинули несколько камней. И тогда я со своей тьмой ворвался в город.

— И что было потом?

— Всех убили. Хугду, тысячу его воинов и триста зен закопали зывыми…

— Триста жен закопали живьем?

— Да, — посол прикрыл глаза и снова улыбнулся. — Остальных топили в реке. Били палками по головам — их было много, не видно воды… Прислось здать, пока река унесет их. Тогда топили других. И так — много-много дней.

— Как тебя зовут? — спросил Уггам, помрачнев.

Хуссараб взглянул на Уггама и промолчал.

— У тебя есть брат?

— Три брата. Три сестры.

— А если каан прикажет утопить их?

Посол скосил на Уггама черные угольки глаз.

— Не надо приказа. Я сам утоплю их, если будет нузно каану.

Уггам кивнул.

— Я так и думал…

Открыл дверь. Поманил пальцем Карсея, шепнул в ухо:

— Покорми его. Силой, если будет нужно. И напои опием. Я пришлю Таруаха — он принесет еды и поможет. Возможно, уже этой ночью…

Он не договорил: после очередного удара раздался отдаленный грохот, пол задрожал под ногами.

Уггам бросился вниз по лестнице.

* * *

Уггам повернул голову. Голова нестерпимо болела и что-то жгло лицо, и сверлило там, где должен был быть глаз.

Было темно. Уггам приподнялся; на ноги что-то давило, он пощупал рукой: камни и земля. Опустил руку ниже — и наткнулся на могучее тело в помятом панцире. Это был Таруах, верный слуга и ординарец.

Помогая себе руками, Уггам освободил ноги и поднялся.

Наверное, была ночь. Он густо сплюнул сладковатой пылью, вытянув руки, двинулся вперед.

Стена. Пустота. И снова стена.

Уггам вгляделся, но тьма стояла вокруг так плотно, словно голову ему обернули кожами.

Он прошел по проходу на дрожащих от слабости ногах. Стена повернула вправо — и он двинулся вправо. Почувствовав дуновение свежего воздуха, взмок от напряжения и присел, чтобы не упасть. Под ногами была лужа. Может быть, дождь просочился сюда, в подземелье. Уггам закрыл глаза, а когда открыл — увидел в луже звезду. Она одиноко мерцала в черной тьме, и Уггам вдруг догадался: поднял голову — вверху было небо.

Перевернувшись на живот, он пополз куда-то вбок и вверх.

Ободрал руки об обломки каменной стены, и, достигнув чего-то теплого и твердого, закрыл глаза. Впрочем, он мог закрыть лишь один глаз.

Прошло много времени, пока он очнулся и перевернулся на спину.

Звездное небо. Зубцы укреплений. Он находился во дворе собственного дворца, и теперь вспомнил, как оказался в подземелье: когда хуссарабы ворвались в пролом последней, внутренней стены, он и Таруах, тащивший на спине человеческий обрубок — хуссарабского посла — стали спускаться вниз. К тому времени защитников во дворце почти не оставалось. Сам Уггам получил несколько ран и стрелу, выбившую глаз.

Они спускались все глубже, миновали клети, в которых хранились запасы вина и зерна. Хуссарабы подожгли дворец; едкий удушливый дым проник в подземелье. Они не успели добраться до подземного хода. Перекрытия дворца рухнули, пробив подвальный этаж. Хуссарабы проникли в подземелье, и здесь состоялась последняя схватка, которую Уггам помнил смутно. Кажется, он не сумел отразить удар палицей, которой орудовал гигант-хуссараб. Этот удар — последнее, что помнил Уггам. Почему-то его не вытащили наверх вместе с послом…

Впрочем, посол был чуть жив, и, может быть, погиб в этой последней схватке. Или, может быть, Таруах успел прирезать его — вонючий, гадостный обрубок…

А может быть, битва еще продолжается где-то на улицах города?

Уггам прислушался, но услышал лишь собственное прерывистое дыхание. Потом вдруг услышал шорох и пересвистывание. Он приподнял голову: по двору, меж раскиданных трупов и опрокинутых повозок, шныряли огромные крысы с горящими глазами. Уггам застонал и снова потерял сознание.

* * *

Было утро. В синем небе, над зубцами стены, тускло светилась ущербная луна. Ветерок обдувал лицо Уггама и шелестел обрывками полусгоревших свитков из разоренного архива дворца.

Уггам подполз к лежавшему навзничь воину с огромной зияющей раной на затылке. Отстегнул от пояса глиняную флягу, отпил — это было превосходное вино из монастырских виноградников.

Уггам взглянул на воина: Харрух, десятник из охранной сотни.

Харрух знал толк в вине.

Уггам поднялся на ноги со второй попытки. Пошатываясь, побрел к выгоревшему проему ворот.

Здесь, у ворот, тоже лежали воины и женщина — старуха-служанка. Уггам подумал, стоя над ней. Потом нагнулся, вытянул из-под черного платья белую рубаху. Поискал взглядом — и увидел кинжал. Надрезал ткань, оторвал полоску. Кое-как обвязал ею лицо, прикрыв саднящую рану там, где должен был быть левый глаз. Кинжал сунул за пояс, вооружился обломанным древком копья и, опираясь на него, вышел со двора.

В городе царила небывалая тишина. Кое-где в прозрачное небо поднимались ручейки дыма. Уггам прошел по пустой улице и увидел колодец. У колодца сидела седая женщина в разорванной одежде.

— Где хуссарабы? — спросил Уггам.

Старуха молчала.

— Ты знаешь меня? — снова спросил Уггам.

Старуха открыла рот и замычала. Во рту шевелился запекшийся обрубок языка.

* * *

Выгоревшие изнутри здания, потрескавшиеся от жара камни, вздувшиеся трупы на мостовой… Уггам шел мимо, обходя трупы и опрокинутые повозки. Время от времени он останавливался, чтобы перевести дыхание и оглядеться: ему чудилось, что за ним следят чьи-то внимательные глаза. Может быть, кто-то из уцелевших жителей прятался в развалинах?

Он дошел до монастыря Двух Эпох, вспомнив, что хуссарабы уважают жрецов. Но увидел нескольких звездочетов, повешенных в узких оконных проемах. Звездочеты были едва ли не самыми мирными из священнослужителей. Они занимались только математикой и астрономией, вычисляя циклы, когда одна эпоха сменяет другую, когда приходит время созидать и время разрушать. Они ошиблись, полагая, что эпоха Аххумана в самом разгаре. Эпоха закончилась…

Ветерок донес тошнотворный запах разложения. Уггам повернулся и торопливо зашагал прочь, постукивая обломком копья об уцелевшие камни мостовой. Часть камней осажденные успели использовать для камнеметалок.

Через пролом в стене он вышел в Нижний город. Здесь тоже повсюду валялись неубранные трупы, а запах тления был сильней.

Уггам достал фляжку, допил остаток вина. Бросил фляжку; она раскололась.

Когда он поднял голову, он увидел трех всадников-хуссарабов.

Они не спеша ехали прямо к нему. Уггам с тоской огляделся: вокруг глухие глинобитные стены, узкая улочка, по которой не убежать…

Он снова повернулся к воинам. Подумал, что можно попытаться перелезть через стену, в один из маленьких внутренних двориков, и, если повезет, затеряться в лабиринте скученных построек Нижнего города…

Ловко брошенный аркан захлестнул горло. Уггам выронил свой посох.

Всадник натянул повод, разворачивая коня, и Уггам стал быстробыстро перебирать ногами. Но не успел за конем: внезапно мир перевернулся и он со всего размаху ударился оземь.

* * *

Это новое пробуждение было наполнено еще большей болью, чем первые два. Сквозь кровавую пелену Уггам пытался разглядеть окружающее. Темные фигуры плыли над ним; казалось, что это парят гигантские черные стервятники.

— Правитель Уггам! — произнес четкий голос, и Уггам, ценой невероятного напряжения, сумел разглядеть говорившего.

— Ты оказал сопротивление хуссарабам, пытал и мучил нашего посла. В назидание ты будешь казнен особым способом: тебе раздавят голову.

Уггам закрыл единственный глаз. Он не хотел ничего видеть и слышать, но кто-то плеснул ему в лицо воды.

— Смотри, смотри, бывший правитель! Смотри на эти доски: между ними будет зажата твоя голова. Вот эти винты начнут медленно вращаться, и доски будут сближаться, покуда череп не станет трескаться, как яйцо. Но это будет происходить очень, очень медленно…

Уггам слегка приподнял голову. Руки и ноги его были привязаны к деревянному решетчатому помосту. А над помостом стоял Хуараго и улыбался своей самой мерзкой ухмылкой.

— Ты слышишь меня, бывший правитель Хатабатмы и всей Долины Зеркальных Озер? — спросил Хуараго, приблизив лицо так, что Уггам мог бы достать его плевком.

Уггам с трудом шевельнул разбитыми губами:

— Слышу, бывший доносчик Хуараго…

Хуараго улыбнулся шире.

— Хатабатма будет разрушена до основания. Сейчас хуссарабы приступили к штурму Хатуары. Все кончено, бывший правитель — для империи, да и для тебя. Хотя ты и пытался вывезти посла…

Уггам снова закрыл глаз.

— Хорошо, что он погиб, — прошептал Уггам.

— Он жив, — отозвался Хуараго. — Я спас его, вытащив из подземелья.

— Ты… Ты хуже, чем Маттуахаг.

— Нет, лучше. Я жив, а Маттуахагу конец. Как и тебе. Прощай, Уггам.

 

ХАТУАРА

В храме Аххумана шла неурочная молитва — монахи уже несколько часов подряд, стоя на коленях у главного алтаря, возносили богу-строителю молитвы о спасении. Сам Маттуахаг велел начать эту бесконечную службу, когда первые хуссарабы появились под стенами Хатуары.

Над Верхним городом, казалось, стоял многоголосый шепот: молились и в храме Амма, и в храме Хуаммы, и в десятках других храмов. Во дворах не было видно ни единой живой души. Даже служители, евнухи и рабы примкнули к монахам.

В Нижнем городе было шумно от десятков тысяч беженцев: они стеклись сюда со всей северной части Зеркальной долины. Воинов среди них было немного, по большей части это были старики, женщины и дети. Они забили все постоялые дворы, рядами лежали прямо на узких улочках, головами к стенам. Многие были больны.

Их обходили монахи-врачеватели. Лили воду в горящие рты из узкогорлых кувшинов.

Маттуахаг в сопровождении двух настоятелей ехал в закрытой повозке. Выехав из Верхнего города, Маттуахаг украдкой выглянул в занавешенное окошко и удивился, что у стены не было нищих: обычно они сидели здесь числом в несколько десятков.

Один из сопровождавших — настоятель храма Аххи — тихо сказал:

— Безногие разбежались. Слепые попрятались. Глухонемые разнесли дурные вести…

Маттуахаг покосился на него, но промолчал.

Перед повозкой шла процессия: монахи звенели бубенцами, привязанными к щиколоткам, били колотушками в миниатюрные бубны. Один держал над собой святой знак в виде Кирки Аххумана; еще несколько монахов, положив на плечи жерди, несли сундуки с дарами.

Маттуахаг отправился на переговоры с хуссарабами, осадившими город.

С надворотных башен уже трубили в горны и кричали зычными голосами стражники, предупреждая о посольстве.

Процессия остановилась перед воротами. Стражники снова прокричали о посольстве, и Маттуахаг, приоткрыв дверцу повозки, приказал отпереть калитку в воротах.

Их ожидали. Небольшой конный отряд хуссарабов в мохнатых шапках с позолоченными рогами — телохранители Кангура — стоял в ложбине, на полпути между крепостными стенами и хуссарабским лагерем. Процессия двинулась к ним, и через минуту всадники окружили их. Так — под конвоем — Маттуахаг въехал в огороженный земляным валом лагерь.

Здесь ему приказали выйти из повозки. Косясь по сторонам, Маттуахаг спрыгнул на землю, потоптался. Потом обратился к хуссарабу, который казался одетым богаче других:

— Веди меня к Кангуру-Орлу!

Он сказал это на языке Гор, повторил на языке Равнины. И приосанился, ожидая ответа.

Хуссараб внезапно поднял плеть — и Маттуахаг взвизгнул от обжигающей боли: плеть едва не задела ему глаз. Настоятели попятились назад, к повозке; один из них упал. Хуссарабы захохотали — весело, искренне, широко разевая рты.

— Я — верховный жрец, правитель святой Хатуары, Маттуахаг! — прорычал Маттуахаг, пошатываясь от боли и звона в голове. — Я должен увидеть Кангура!

— Кангур-богатырь занят, — процедил сквозь зубы другой всадник на чистейшем аххумском наречии. — Он чистит лошадь.

— Он… Что?..

— Чистит свою боевую лошадь, — повторил хуссараб. — Ты будешь ждать здесь. Твоих монахов отведут в палатку.

Маттуахаг в недоумении огляделся. Поймал такие же недоуменные взгляды жрецов. И решил уточнить:

— Может быть, ты не понял? Мы хотим говорить с полководцем Кангуром. У нас есть предложения…

Но тут хуссараб снова поднял плеть и Маттуахаг замолк.

Все, что происходило дальше, казалось ему похожим на сон. На очень дурной сон.

Монахов и настоятелей погнали куда-то в глубину лагеря самым постыдным образом, чуть ли не бегом. Самому Маттуахагу запретили двигаться с места. Он даже не решился присесть, хотя ноги едва держали его, и рана на лице кровоточила.

Солнце пекло, но Маттуахаг не мог прикрыть голову; хотелось пить, но он терпел. Он решил, что терпение сейчас — его главное оружие. Пусть знают варвары, что такое сила духа верховного жреца.

Но время шло. Стражники, отпустив коней, сели неподалеку в кружок и завыли. Наверное, этот вой был их песней — долгой, заунывной, то угрожающей, то жалобной.

В голове Маттуахага мутилось. Солнце, жажда, воющие голоса — все смешалось, и хотелось лишь упасть и закрыть глаза.

Солнце уже клонилось к западному хребту, когда сильные руки встряхнули Маттуахага и бросили в пыль. Он приподнял голову, в кровавом мареве разглядел жуткое лицо с синим лоснящимся черепом и развевающимися по ветру усами.

— Кангур! — прохрипел жрец на языке Равнины. — Пощади!..

— А ты пощадил посла великого каана? — спросил Кангур.

Маттуахаг поерзал, приподнимая на руках свое отяжелевшее, будто налившееся свинцом тело.

— Я не трогал посла… Его пытал Уггам, правитель Хатабатмы…

Когда я был там, посол был еще жив…

Кангур постоял, потом плюнул; плевок попал в лицо Маттуахага.

— Приведите монахов! — распорядился он.

Вокруг уже собирались воины. Плотная толпа низкорослых, кривоногих степняков окружила их, и Маттуахаг, валяясь перед ними в пыли, заплакал от бессилия.

Привели монахов. Кангуру принесли седло и положили на землю.

Он сел в него боком, как в креслице.

— Смотрите и запоминайте, — сказал Кангур аххумам.

По его знаку воины схватили Маттуахага, подняли, согнули и задрали рясу. Поднесли заточенный деревянный кол. И, внезапно все поняв, Маттуахаг закричал протяжно и страшно.

Кангур грозно глянул на воинов; один из них тут же заткнул жрецу рот горстью земли. Маттуахаг поперхнулся и выкатил глаза; от чудовищной боли тело его вытянулось, ноги забили по земле. Но его крепко держали четверо, а двое тем временем толчками всаживали кол.

— Смотрите, смотрите внимательно! — Кангур пристально смотрел на сбившихся в кучку монахов. — Так поступают с теми, кто нарушает клятвы и убивает послов.

Кол с Маттуахагом приподняли и закрепили камнями, накидав их под самые ноги жреца. По колу стекал кал пополам с кровью.

Лицо Маттуахага было синим, глаза выскакивали из орбит; рот его был перехвачен сыромятным ремнем.

— Хуссарабы уважают монахов, — сказал Кангур-Орел. — Идите в свой город и скажите, чтобы открыли ворота. Иначе мы сломаем стены, а те, кто останется в живых, пожалеют, что не умерли раньше.

 

ДОРОГА ЦАРЕЙ

Каррах торопился. Он уже оставил позади большую часть тяжеловооруженной пехоты, собрал всех лошадей, каких только смог собрать в этой части Равнины, и продвигался вперед, делая по два дневных перехода за сутки.

Он не принял боя в Ярбе, где один из таосских правителей решил выйти из-под власти Аххума, и не только запер ворота города, но еще и вывел в поле целую армию; он промчался мимо взбунтовавшейся Куинны; не тронул Зуриат; и даже пощадил маленькое селение Кассу, жители которого перерезали собственный скот, лишь бы он не достался аххумам.

Но на берегу Лезуары, на границе Киатты, его стремительный марш затормозился. Дорога вела через мост в киаттский город Аларгет; но мост был разрушен, а попытка починить его закончилась тем, что аларгетцы расстреляли инженерный отряд из дальнобойных луков.

Пленный киаттец рассказал, что взбунтовалась вся Киатта; аххумский гарнизон в Оро перебит.

— Они надеются, что им помогут хуссарабы? — вспылил Каррах. — Глупцы! Разве они не понимают, что хуссарабы — наш общий враг?..

Не останавливаясь перед Аларгетом, Каррах повернул свою конницу на юго-восток, и двинулся вдоль Лезуары в сторону моря. Каждый шаг в сторону от цели вызывал в нем бешенство.

— Проклятые киаттские собаки! Я вернусь сюда, когда будет время, и, клянусь, оставлю от этого города одно пепелище!..

Остановившись лагерем неподалеку от Аларгета, Каррах приказал ночью захватить плацдарм на другом берегу реки.

— Переправа будет трудной, — сказал Харр. — Не лучше ли подождать Угра? Он должен был посадить свою пехоту на корабли в Альванале. Можно послать дозоры и повернуть корабли в устье Лезуары…

— Мы не можем ждать! — крикнул Каррах. — Сколько миль до Ушагана?..

Харр промолчал.

* * *

Десять турм отправились вплавь перед рассветом. Воины оставили на берегу тяжелое вооружение и поплыли рядом с конями. Лошади всхрапывали; в ночной тиши звуки разносились далеко над рекой.

К счастью, тучи скрыли луну и звезды, и в густой тьме плеск волн был обманчив — то казался слишком близким, то слишком далеким.

Инженерные части готовили к переправе понтоны. Они работали вслепую, так как Каррах запретил разжигать огонь.

Тьма царила и в лагере. Каррах, в окружении тысячников, ожидал на берегу, у самой кромки воды. Волны время от времени лизали его сапоги. Каррах стоял неподвижно, вслушиваясь в удаляющийся плеск и напряженно всматриваясь в темноту.

Внезапно где-то в поселке истошно завопили кошки. Лухар, стоявший рядом с Каррахом, вполголоса выругался и двинулся было с места.

— Куда ты? — спросил Каррах.

— Прикажу заткнуть кошачьи глотки.

— Нет. Пусть.

И Каррах снова замер.

* * *

На противоположном — киаттском — берегу, почти напротив того места, где стоял Каррах, на корточках сидел Аркасс из дома Кассов.

Берег здесь был тоже невысоким, но крутым. Слушая плеск, Аркасс повернулся и шепнул:

— Приготовьте бревна.

Позади него заметались послушные тени, почти беззвучно перекатывая бревна по жердям, обернутым войлоком.

Плеск становился все громче, и теперь уже были слышны не только храпы уставших лошадей, но даже дыхание пловцов.

Потом заскрипел песок под ногами и копытами. Аркасс крикнул:

— Отпускай!

И тотчас же с грохотом покатились вниз бревна, сбивая с ног лошадей, подминая людей. Темный берег огласился воплями. И тогда Аркасс отдал следующий приказ:

— Поджигай!

На берегу запылала цепь костров, и из-за стены огня в выходивших на берег аххумов посыпались стрелы и дротики.

* * *

— Лодку мне! — крикнул Каррах и, не дожидаясь, побежал к ближайшей лодке, приготовленной для переправы. Прыгнул, гребцы взмахнули веслами. Следом за Каррахом воины тоже кинулись к лодкам.

— Лучников вперед! — скомандовал Лухар и тоже прыгнул в лодку.

На киаттском берегу шла настоящая бойня. Первые ряды кавалерии были смяты, отброшены в воду. Но части всадников удалось высадиться левее и правее ловушки, с копьями наперевес они кинулись к кострам. Но копыта коней вязли в песке, к тому же здесь и там в темноте были натянуты сети, в которых кони путались и падали.

Харр, получивший контузию бревном и рану дротиком, тем не менее, ринулся в атаку — туда, где под штандартом стоял киаттский полководец. Но едва лошадь вынесла его на кручу, как в незащищенную панцирем грудь Харра вонзилось сразу несколько стрел. Харра выбило из седла, он перелетел через круп лошади и со всего размаху ударился спиной о землю.

Отдельных всадников, сумевших добраться до линии костров, окружали пешие киаттские ополченцы. Копий у них было мало, зато были самодельные рогатины, багры, серпы и топоры. Схватки были короткими: всадников стаскивали на землю и добивали лежачих.

* * *

Каррах появился на берегу и, перепрыгивая через трупы, с мечом в руках бросился в атаку.

Бой, начавшийся для киаттцев так успешно, начал затягиваться.

Аркасс отдал еще несколько команд. И вынул меч — старый добрый киаттский меч, несколько лет пролежавший в тайнике, но не потерявший ни блеска, ни остроты. И вовремя: снизу на него налетел бородатый аххумский офицер. Аркасс успел сделать лишь один выпад — и упал, оглушенный сокрушительным ударом тяжелым мечом. Меч попал в шлем, но не пробил его.

* * *

Небольшой отряд аххумов во главе с Каррахом пробился до линии костров, а потом стал теснить центр киаттского ополчения.

Вскоре они уже оказались в более выгодной позиции, поскольку свет был за их спинами. Бешеный напор и многолетняя выучка стали брать верх; киаттцы сперва пятились, а потом и побежали.

Для бегства очень пригодились повозки, на которых подвозились бревна, сети и топливо для костров.

* * *

Аркасс дождался, когда утих шум битвы. Потом перевернулся на живот и пополз в сторону от догоравших костров. Там были аххумы; внизу, на берегу, загорались новые костры и факела.

Аркасс полз все быстрее, не обращая внимания на стоны раненых, огибая опрокинутые повозки.

В высокой траве он, наконец, поднялся на ноги. И пошел в сторону рощи, где можно было передохнуть…Лишь к утру он пришел в Аларгет. Аххумов здесь не было, и Аркасс, уже не скрываясь и не боясь, пошел прямо к городским воротам. Стражник узнал его и после коротких переговоров впустил в город.

Спустя еще немного времени, когда край горизонта, затянутый тучами, слегка побледнел, Аркасс на коне в сопровождении двух ополченцев, выехал из Аларгета и помчался проселочными дорогами на северо-восток, к Оро.

* * *

Каррах не тронул Аларгет. Утром его конные отряды вернулись на дорогу Царей и, переходя с шага на рысь, устремились на север.

 

НУАННА

Сражение у стен дворца жрецов прекратилось так же внезапно, как и началось. Охранная сотня, подтянувшаяся с площади, разоружила оставшихся амазонок.

Ночь была на исходе, когда на площади в окружении телохранителей появился Хаммар. Он был одет в траур, растрепанные седые волосы в свете факелов сияли ореолом.

По знаку Хаммара факелоносцы подожгли громадную кучу хвороста, на вершине которой покоился гроб с телом Берсея. Затем те же факелоносцы перешли по мосту к дворцу и стали поджигать хворост, сваленный у стен дворца.

Со скрипом и скрежетом натянулись канаты метательных машин.

Машины были пристреляны заранее.

Солдат оттянули от стен. Хаммар махнул рукой — и площадь вздрогнула от залпа сотен катапульт.

Взметнулись черные хвосты дыма от горящих дротиков и зажигательных снарядов.

Второй залп. И третий.

Дворец потонул в черном дыму и копоти.

Загрохотали тараны, установленные в нескольких местах, казавшихся наиболее уязвимыми.

Вся центральная часть Нуанны озарилась кровавыми отблесками огня. Часть жителей высыпала на плоские крыши. Под ними, по темным улочкам, почти бесшумно передвигались солдатские колонны.

Сам Хаммар не покинул седла. Когда пламя погребального костра взметнулось до неба и вспыхнул гроб с телом Берсея, Хаммар немного отступил в дальний конец площади.

— Во дворце слышны крики, повелитель! — доложили Хаммару.

— Так и должно быть, — спокойно ответил темник.

— Слышны крики аххумов…

— Демоны умеют притворяться, — сказал темник.

Наконец тараны пробили стены сразу в нескольких местах. Хаммар велел внести туда хвороста и поджечь дворец изнутри.

Луна побледнела и скрылась. Ночь постепенно уходила — но в городе уже было светло от разлившегося моря огня.

* * *

Когда дворец занялся и внутри, конь под Хаммаром внезапно шатнулся, словно потеряв равновесие. Так оно и было: вся площадь внезапно пришла в движение; часть ее приподнялась, другая опустилась; погребальный костер, войска, катапульты — все стало накреняться, почти сползая в бездну.

— Здесь становится опасно, повелитель! — крикнул начальник агемы.

Но, удержав плясавшего коня, крепче стиснув его ногами, Хаммар молчал.

— От жара лопаются канаты. Катапульты горят!

— Отведите людей от дворца. Остальное пусть горит, — ответил Хаммар. Лицо его, облитое белыми сполохами огня, оставалось спокойным.

Только когда гроб Берсея лопнул, осыпав Хаммара и его свиту каскадом искр, темник приподнялся в седле:

— Пора. На площади остается оцепление. Остальные уходят.

И, повернувшись, поскакал прочь.

* * *

В глубинах дворца царили тишина и тьма. Внутри внешней стены по лестнице, неправильной спиралью огибавшей дворец и спускавшейся в подземелье, следовали люди в серых дервишеских плащах с капюшонами. Лестница была узкой — человек мог идти по ней только боком.

Тот, что шел впереди, нес светильник и связку больших, позеленевших от времени ключей. Время от времени, когда лестница упиралась в проржавевшие решетчатые двери, он открывал их; ждал, пока процессия пройдет мимо, потом аккуратно запирал двери и снова возвращался в голову колонны.

Но и сюда стала просачиваться сизая мгла. Люди в капюшонах ускорили шаг. Еще несколько гигантских поворотов.

Далеко-далеко вверху раздался приглушенный удар. Пламя светильников заколебалось, дрожь пробежала по стенам. Тонкий, еле слышимый звук догнал колонну; это был то ли визг, то ли вой — а может быть, скрип и скрежет сдвинувшихся с места камней тысячелетней кладки.

Тот, что шел впереди, перешел на легкий бег. Еще двери.

Поворот. Гигантские осклизлые ступени лестницы стали еще круче. Вой не отставал, он догонял их, становясь все тоньше, все пронзительней. И все явственней и без того спертый воздух наполнялся удушливым сизым туманом.

Наконец, они оказались в низком коридоре со сводами, поседевшими от сырости. Коридор уперся в глухую стену. Тот, что шагал первым, поднял руку.

Капюшоны остановились. Длинногорлые сосуды пошли по рукам: каждый делал несколько глотков.

Вой догнал их и здесь: на такой пронзительной ноте, что казалось, в уши закололи иголками.

Тем временем предводитель ощупал стену тупика и тронул рукой один из камней. Раздался свист, и из-под стены в коридор стала просачиваться вода. Еще одно движение — и вода уже хлынула потоком. Капюшоны, замерев, ждали. Вода поднялась до колен, до плеч; еще чуть-чуть — и нараставший поток смыл бы их, унеся назад, к началу пути. Но тут открылся низкий — в четверть человеческого роста — выход. Снимая с себя ставшие обременительными и ненужными плащи, жрецы погружались в воду и головой и один за другим вплывали в узкий проход. Несколько десятков метров под водой — и наконец они выплыли из-под самой стены дворца, в канал.

Во тьме, по большей части под водой, они доплыли до поперечного канала и свернули в сторону реки.

Они выбрались на откос набережной. И легли, почти касаясь ногами воды, глубоко дыша. Сырой воздух с привкусом гари со свистом выходил из легких. Казалось, работают не легкие, а кузнечные мехи.

Наконец, они поднялись, собираясь в тесный кружок.

— У нас только один день. Мы должны найти мальчишку. Вечером, в час восхода луны, встретимся здесь же, — сказал старший. — Пусть каждый найдет себе одежду и выберет роль. Медлить нельзя.

* * *

Покачиваясь от слабости, теряя остатки сил, Аххаг не дошел — почти дополз до алтаря.

Вокруг алтарного камня, в полутьме — чадящие коптилки на стенах почти догорели — темнели скорченные фигуры. Вытянутые руки, искаженные гримасами лица — Аххаг не смотрел на них; он искал Домеллу.

Но царицы не было среди застывших в разнообразных позах пленников.

Аххаг опустился прямо на пол, прислонившись спиной к алтарю.

Кое-как перевязанная рана все еще сочилась — он чувствовал, как намокла рубаха под доспехами. Запах собственной крови был ему противен. Но, повернув голову, он вдруг ощутил прилив тошноты; из открытого рта застывшего рядом Даггара несло мышиным пометом.

Впрочем, все равно. Ушли те, кто мог провести церемонию.

Пленников они отдали Хааху, но Хаах не успел воспользоваться жертвой: окно в преисподнюю закрылось слишком быстро. Теперь, чтобы вызвать само божество — а не одну из его бесчисленных ипостасей — надо ждать целый год. Спрятаться во дворце?..

Аххаг окинул взглядом стены. Он знал, что дворец представляет собой несколько цилиндров, один в другом; цилиндры соединены бесчисленными переходами; в стенах каждого есть тайные лестницы, спиралью сбегающие в подземелье, в самые нижние воды, где обитают чудовища. Да, он мог бы затеряться в этом каменном лабиринте. Переждать год. Но где будет взять новые жертвы?..

Аххаг закрыл глаза и поплыл. Ему показалось, что он, маленький мальчик, купается в изумрудном Кейтском заливе. Он ныряет, раздвигая руками багряные водоросли, отталкивает полупрозрачных, но упругих на ощупь медуз, опускается к самому дну, кажется, протяни только руку — и вот они, раковины, в которых таятся жемчужные зернышки; но ему опять не хватает дыхания, самую малость. И он летит кверху, к теплу и свету, и чувствует, что его ногу вот-вот схватит осьминог — ненасытное чудовище, которое, говорят, живет здесь, под камнями, в ожидании жертвы. Оно опутывает ноги ныряльщиков, а потом, говорят, облепляет его чем-то, похожим на слизь. Но это очень прочная слизь, изрезанная синими и красными прожилками.

Говорят, кто-то видел, как бьется в этом мешке несчастливый ловец жемчуга, бьется, покуда есть силы; а потом осьминог начинает медленно переваривать его, еще живого, потому, что этот мешок — осьминожий желудок…

Аххаг вздрогнул и приподнялся. Ему показалось, чей-то голос зовет его. Он прислушался. Где-то внизу, за толщей стен, еще грохотали тараны. Слабый запах гари проникал и сюда, и гул далекого огня тоже был слышен…

— Аххаг!..

Аххаг рывком приподнялся, едва не теряя сознание. Это был голос Домеллы.

— Успокойся, — сказал ему ласковый голос; теплая нежная рука коснулась лба. — Ляг вот сюда, на камень. Он теплый. Здесь тебе станет легко…

Он повернул голову и увидел ее. Она стояла на алтаре, обнаженная, со своим странным амулетом, лежавшим между маленьких сферических грудей.

Она поманила его рукой. Он поднялся на камень, потянулся к ней — но она чуть-чуть отдалилась.

— Где наш сын? — спросила она, когда он подполз к центру алтаря.

— Там… Я оставил его у солдат.

— Почему же ты не привел его сюда? — Домелла покачала головой (иссиня-черный водопад волос не шелохнулся), присела и опустила руки на плечи Аххагу. Повинуясь ее усилию, он лег; прямо перед глазами закачался таинственный амулет, а черные волосы коснулись его головы и защекотали ухо.

— Ребенок должен быть здесь, вместе с нами. Мы — одно тело, одна жизнь, одно счастье. И одна боль…

Голова его кружилась все больше и больше. Он вдруг ощутил, что от камня исходит жар. Что-то зашевелилось внизу, в глубине алтаря. Что-то затягивало его, лаская; он ощущал что-то влажное, мягкое, нежное; кажется, это были губы Домеллы. Он закрыл глаза и потянулся к ней своими губами, но камень под ним вдруг задрожал и начал проваливаться.

Аххаг вскрикнул и широко раскинул руки, пытаясь удержаться, но не смог. Его засасывало, как в воронку. Чудовищный осьминог, содрогаясь в конвульсиях предвкушения, обволакивал его своим мягким, как слизь, желудком, и тащил, тащил вниз, в глубину, в царство вечной тьмы и вечного покоя…

Слизь была ледяной — и ледяным ужас, внезапно окативший Аххага. И он, как когда-то в детстве, неистово рванулся, силясь сорвать с себя подвижные ледяные покровы. Во тьме он схватился не на живот, а на смерть с неведомым. В этот миг ему не нужны были ни свет, ни тепло, ни даже воздух; он превратился в сгусток энергии, порожденной отчаяньем. И после томительных мгновений почувствовал облегчение: ему удалось порвать невидимые сети.

А потом он понял, что стоит по пояс в воде, и что-то с плеском удаляется от него, пронзительно, надрывно крича, — нет, не крича, а воя.

Потом он увидел огонек. По темной воде плыла коптилка, каким-то чудом удержавшая огонек после падения в воду. Аххаг схватил ее дрожащей рукой. Огляделся. Коридор с низким сводом.

Темная вода с еле ощутимым течением. Он не знал, где он, и как здесь оказался. Он дрожал от холода и внезапно накатившей усталости. Ему хотелось лечь в эту воду и отдаться неторопливому течению.

Что-то белое показалось из глубины подземелья. Аххаг повыше поднял светильник. Сделал шаг в сторону и прислонился плечом к стене, чтобы не упасть на ватных ногах.

Оно приближалось. И вскоре Аххаг понял, что это: совсем неглубоко, почти у самой поверхности, плыло тело Домеллы.

Прекрасное, неземное тело; невыносимо белая кожа, казалось, светилась, только свет этот был холодным и мертвым.

Домелла подплыла ближе. Аххаг теперь видел ее во всех подробностях — каждую светящуюся складку, каждый волосок; у Домеллы были маленькие руки и ноги; и теперь она напоминала ребенка, утонувшего в омуте. Не хватало только упавших в воду листьев, зеленой тины и белых кувшинок…

Он опустил руку в воду и коснулся струящихся черных волос.

— Домелла!.. — прошептал он, наклоняясь над ней.

И внезапно она открыла глаза.

— Я с тобой, — сказали ее мертвые губы. — Мы снова вместе, мой повелитель…

Ему показалось, он услышал ее голос. Но нет, — она медленно проплывала мимо. И глаза ее были закрыты, и губы не шевелились.

И тогда, подняв лицо к черному своду, он дико и страшно завыл.

А когда снова глянул вниз — Домелла медленно поднималась из воды. Глаза были по-прежнему закрыты, черные волосы облепили белоснежное тело. Но губы ее шевелились.

— Домелла! — вскрикнул Аххаг.

И только тут заметил, что она не стояла на дне — она плыла.

При этом ноги ее вытянулись и превратились в белый фосфоресцирующий зигзаг, убегавший далеко во тьму.

— Нет, не Домелла. Амагда. Воплощение Хааха на следующее тысячелетие, — выговорила она мертвыми губами. — Ты будешь служить мне?

Аххаг дрогнул и почувствовал, что ноги его подгибаются, и сам он погружается в воду…

— Ступай и приведи ко мне сына! — сказала Домелла.

* * *

В течение всего дня продолжались пожары. Большую часть из них погасил начавшийся к ночи ливень.

Дворец жрецов казался белым в слабом свете костров — солдаты все еще держали оцепление площади — от клубящегося сырого дыма, ползшего из окон, с крыши — и стекавшего вниз под тяжестью ливня.

В белом тумане к дворцу пробирались тени. Они входили во дворец через главный, никем уже не охраняемый вход, и замирали в каменных углублениях.

Их было восемь. Трое из них волокли с собой узлы. Двое привели детей — перепуганных, дрожавших от страха мальчишек лет четырех-пяти.

Старший из жрецов — он тоже был с мальчиком, хорошо одетым, розовощеким, который беспрестанно тер глаза и едва слышно всхлипывал, — оглядел собравшихся.

— Троих нет. Но нельзя больше ждать. Идем.

Они, уже не прячась, поднялись по парадной лестнице и заспешили в глубины дворца.

* * *

Крисс тащил на себе Ашуага. Впрочем, «тащил» — это было слишком сильно сказано. Крисс то волок его, ухватившись за подмышки, то полз, положив ноги Ашуага себе на плечи.

Поминутно отдыхая, задыхаясь и всхлипывая, он упорно продвигался вперед и вперед — не зная, куда, поскольку вокруг царила тьма.

Он догадывался, что нужно найти выход из тайного лабиринта в толще стен; он даже знал, что именно должен искать — решетки, тупики-обманки со скрытыми поворотными механизмами… Но где их искать?

Темнота, в конце концов, давно уже стала привычной. Он не видел дневного света почти два месяца — может быть, больше, может быть, меньше. Он даже начал забывать, каков он, этот свет.

Сейчас он уже не думал о свете; все его желания сосредоточились на этом большом, неподвижном, непомерно тяжелом теле. Тысячник Ашуаг. Начальник дворцовой стражи, некогда приветивший Крисса, позволивший ему пользоваться царской библиотекой, наконец, выдвинувший его сначала в переводчики, потом — в личные секретари Аххага Великого. Мало того, Ашуаг закрывал глаза на то, что соплеменники Крисса из Киатты находили при царском дворе и работу, и уважение.

Страна желтых листьев, Киатта, слишком далеко. Крисс не был в Оро полтора года, и успел отвыкнуть от киаттской речи, киаттских обычаев и киаттской пищи. Но память об отце горела в его сердце, и не только не гасла, — с каждым днем разгоралась.

Но потом Аххаг обезумел. Потом было нелепое, непонятное заключение, и медленное умирание, в котором уже нет страха близящегося конца.

И все-таки Криссу удалось выжить — и даже помочь Ашуагу. И неужели сейчас он позволит ему погибнуть? Бросит его здесь, в этом каменном склепе?..

И все же, придется оставить его.

Крисс долго-долго отдыхал, прислонившись к холодной стене.

Потом положил руку на лоб Ашуага. Лоб был таким же холодным, как и стена. Крисс нагнулся, прижался ухом к груди. Прошла целая вечность, пока он сумел расслышать слабый, далекий двойной удар.

Крисс выпрямился. Держась правой рукой за стену, двинулся вперед.

Он решил, что сможет идти, если понадобится, несколько часов.

И, так или иначе, найдет хоть какой-нибудь выход…

* * *

Крисс напился, собирая в ладони капель с потолка. Набрав пригоршню воды, плеснул в лицо и на шею, за шиворот. Стало немного легче. Он снова уперся правой рукой в стену, и побрел дальше.

Ему казалось, что он не идет — плывет. Тьма сгустилась; он раздвигал ее, как жидкость. Она сопротивлялась, и ему приходилось делать усилия, чтобы проложить себе дорогу. Он не видел ни ног, ни рук; и ему вдруг показалось, что у него их давно уже нет. Вместо рук и ног — плавники и присоски. И он плывет во тьме, по дну, под непредставимой толщей воды. Он — житель дна.

Он уже не думал о том, где идет. Ему было все равно — опускался он или поднимался, лестница под ногами-присосками или ровный камень.

Когда он крепко-крепко зажмуривался, то видел белесые пятна. И ничего, кроме пятен. Может быть, все то, что было с ним раньше, на самом деле — лишь сон. Даже не сон — смутные образы, брезжащие в сознании как зримые отражения скрытых желаний; почти мечты; почти воспоминания об идеальном.

Воспоминания большой безмолвной рыбы, плывущей сейчас в беспредельной тьме.

Впрочем, весь мир — тьма и холод, и камни внизу, сбоку, вверху…

Крисс внезапно ударился головой о резко понизившийся потолок, упал, а когда через мгновенье опомнился, понял, что окончание путешествия близко.

Слабый свет… Нет, слабый намек на свет… И очертания то ли выхода… То ли входа…

* * *

А Хаммар, не останавливаясь, выехал из Южных ворот; за ним следовала часть личной агемы и несколько отрядов самых верных военачальников.

Они поскакали на восток, по Царской дороге, но вскоре свернули на юг, к Аббагу. Была уже глубокая ночь, когда Хаммар велел сделать привал. Пока солдаты натягивали шатры, Хаммар, поднявшись на пригорок, глядел на Нуанну. Оттуда, с северо-запада, поднимались белые столбы дыма, подсвеченные багровым заревом.

Аммарах, сын Хаммара, подошел к нему.

— Прости, отец… Но я хотел бы знать, куда мы едем и что будет с теми, кто остался в лагере под Нуанной?

— Ты получил приказ, сын? — мрачно спросил Хаммар.

— Да. Я должен следовать за агемой со своей тысячей.

— Ну, так следуй и не задавай вопросов.

— Но марш оказался таким неожиданным… Мои люди не успели как следует отдохнуть и собраться…

— Это твоя вина.

— Согласен, отец. Но…

— Сейчас я не отец, а темник! — рявкнул Хаммар. — Позаботься, чтобы твои люди успели отдохнуть!

Аммарах потоптался и, отдав честь, ушел. Хаммар покосился на его фигуру, исчезавшую в темноте. Когда-нибудь он поймет, что я спас ему жизнь, — подумал Хаммар. Когда-нибудь. Он снова взглянул на зарево. Жаль, что ему не удалось полностью спалить этот проклятый город. Дотла. И провести борозду среди руин…

Впрочем, это сделают за него другие — те, что идут позади.

 

УШАГАН

Ар-Угай выехал на холм. Вдали, на горизонте, там, где зеленые холмы сливалась с темно-голубым морем, сияли на солнце золотые крыши Ушагана.

Ар-Угай взглянул на кучку людей, одетых в аххумскую военную форму, лишь без знаков различия и без мечей; их сторожили два раба Ар-Угая — огромные, толстые, неуклюжие, на таких же огромных, как они сами, неповоротливых конях.

Аххумы во все глаза глядели на город. Одни — с вожделением, другие — с ненавистью, третьи — с отвращением. Лишь печали не было в их глазах.

Ар-Угай с удовлетворением кивнул. Подозвал толмача:

— Скажи им: это их город. Пусть идут в город. Пусть прикажут открыть ворота.

Толмач быстро начал переводить. Аххумы повернулись к Ар-Угаю.

Потом высокий, пожилой аххум, судя по сохранившимся нашивкам — начальник кавалерии — ответил:

— Нас убьют в городе.

Ар-Угай хмыкнул, качнул косматой шапкой:

— Скажи им: их убьют и здесь. И еще скажи — если ворота не откроют сегодня вечером — утром я прикажу казнить всех пленных. Их головы полетят через городские стены с первым залпом штурмовых катапульт.

И Ар-Угай улыбнулся, наслаждаясь тем эффектом, который произвели его слова.

— Я не пойду, — вдруг сказал пожилой, глядя прямо в глаза хуссараба.

— Кто ты? — спросил Ар-Угай, усмехнувшись.

— Я Арраг, тысячник Берсея, под моим началом было полторы тысячи легкой кавалерии…

— Бывший тысячник, — прервал его Ар-Угай. — Бывший тысячник, потом предатель, а сейчас — раб великого каана.

Арраг судорожно сглотнул и промолчал. Потом спешился, взглянул на своих товарищей.

— Раб и предатель не может сидеть в седле, ему надлежит ходить пешком… — И обратился к Ар-Угаю: — Разреши, я пойду один.

Хуссараб пожал плечами:

— Иди. Если тебя не послушают и не откроют ворота, все эти люди, — он кивком указал на аххумов, — будут убиты.

Арраг молча пошел по дороге в сторону города.

* * *

Арраг подошел ко рву, окружавшему город и стал ждать. Прошло несколько томительных минут, в течение которых воины с надворотных башен высовывали головы, разглядывая его. Арраг молча ждал.

Наконец заскрипел подъемный механизм, и первые отсекающие ворота приподнялись. В узком проходе между выдвинутыми вперед стенами показался всадник.

Он подъехал к самому краю рва и крикнул:

— Кто ты?

— Арраг. Бывший тысячник Берсея.

— Чего ты хочешь?

— Говорить с Ахтагом.

Конь под седоком от нетерпения перебирал ногами. Прошла еще минута, и наконец всадник ответил:

— Ахтаг не будет говорить с предателем.

— Тогда… Тогда убейте меня! — Арраг отстегнул ремни, перетягивавшие грудь, отбросил их вместе с поясом. Потом рванул воротник на груди.

Всадник обернулся и отдал команду. Щелкнула тетива, и стрела ударила Аррага в грудь. Он повалился на спину. Но через какоето время поднялся и, пошатываясь, снова встал на краю рва.

Вторая стрела попала в горло. Он схватился за нее обеими руками, немеющие губы выговорили:

— Ушаган!..

Потом тело Аррага обмякло и мешком повалилось головой в ров.

Зловонная жижа на дне чавкнула.

* * *

— Пленных вперед! — набычившись, рявкнул Ар-Угай.

Засвистели бичи. Двумя плотно сбитыми колоннами людей повели к городу. В растерзанной, судорожно сокращавшейся под ударами бичей толпе не слышны были ни рыдания, ни проклятий. Даже дети не плакали…На стенах города лучники подняли луки.

— Не стрелять! — раздалась команда.

Поднимая клубы пыли, колонны подошли к самому рву.

— Стрелять по хуссарабам!

Нестройно запели стрелы. Хуссарабы частью нырнули в толпу, прикрываясь пленными, частью выставили щиты. Лишь немногие стрелы достигли цели.

Масса людей, растекаясь вдоль рва, какое-то мгновение балансировала на краю. Но сзади напирали — и передние ряды вдруг посыпались вниз.

На этот раз многоголосый вой достиг стен. Кричали дети и женщины. Потом закричали мужчины.

— Стреляйте! Чего вы ждете? — истошно завопил кто-то в толпе.

— Огонь! — испуганно скомандовали на стенах. — Огонь по живым!..

* * *

— Мы завалим этот ров, — с удовлетворением заметил Ар-Угай. Он сидел на ковре, постеленном на камни. Над ним возвышался разоренный монастырь с пустыми глазницами окон. Монастырь стоял на возвышенности, в полумиле от Ушагана. Здесь, в пригородном монастырском поселке, расположилась хуссарабская ставка.

Верная Собака, сидевший напротив Ар-Угая, одобрительно чмокнул толстыми губами.

— Надо скорей штурмовать, — сказал он. — Пока у хумов не прошел испуг. Мы прорвались бы к стенам без лишних хлопот, и поднялись на них по лестницам.

— Нет, Верная Собака, — возразил Ар-Угай. — Ты слышал приказ каана? Я должен беречь людей. Живой хуссараб стоит дорого, очень дорого — дороже, чем эта стена… Ночью мы пойдем на штурм. Но не отсюда, со стороны ворот. Здесь нас ждут. Мы атакуем со стороны моря, через гавань. Наши корабли уже стоят наготове.

И снова Верная Собака одобрительно почмокал.

— Кто поведет воинов на ночной штурм?

— Ты, — сказал Ар-Угай. И повторил с удовольствием: — Ты.

Поскольку нет храбрее воина во всем нашем войске. Так сказал мудрый каан.

Верная Собака снова почмокал — на этот раз с долей неуверенности. И кивнул.

— Да. Мы возьмем их врасплох. Ты хороший стратег, Ар-Угай.

 

ДОРОГА АХХАГА

Этот путь казался бесконечным. Музаггар уже не мог сидеть в седле и лекарь Туа, перебрав сильными пальцами его позвонки, покачал головой:

— Косточки сдвинулись. Тебе нужен покой, повелитель.

Музаггар криво усмехнулся. Туа угадал. Покоя требовало не только тело Музаггара, но и душа. Он слишком долго воевал.

Слишком долго сидел в седле…

Днем солнце припекало. По ночам выпадал снег, а в ущельях дул пронзительный ветер. Они поднялись слишком высоко — так высоко, что Музаггар начал задыхаться. Приступы удушья будили его по ночам, и после он уже не мог заснуть, ворочаясь на ложе, пытаясь поудобнее пристроить свои измученные кости.

Эттаах был недоволен: ему казалось, что войско движется слишком медленно. Марх тоже был недоволен — ему казалось, что Эттаах хочет завести войско в ловушку. Марх то и дело посылал вперед разведывательные отряды, и иной раз, не утерпев, отправлялся с ними.

И другие командиры тоже были недовольны. Они расстались со своими богатствами, которые следовали где-то далеко на юге, в бесконечном обозе.

Чеа занялся новобранцами: по пути армия набирала воинов из жителей гор; в этой местности жили племена, родственные аххумам. Хотя их язык был мало похож на тот, на котором говорили в Ушагане, все же это был почти понятный язык.

Чеа устраивал учения каждый вечер, едва войско останавливалось на привал. Он гонял новобранцев до изнеможения, заставлял сражаться на деревянных мечах, владеть копьем, слушать и выполнять команды. Горцы, не приученные к дисциплине, роптали, время от времени устраивали побеги, но их по большей части ловили и наказывали, как и положено, плетьми. Впрочем, Марх советовал Чеа не переусердствовать: изнуренные упражнениями, непривычной жизнью, слишком быстрым маршем горцы в случае опасности представляли бы собой никудышное войско.

Зато они легче других переносили горный климат. Не вздрагивали от грохота далеких обвалов и не приседали в испуге, когда внезапно начинала трястись земля.

По ночам они часто пели. Заунывно, растягивая слова так, что их невозможно было понять. И еще — они любили хвалиться друг перед другом полученными знаками различия, натирали до блеска бронзовые бляхи, а те, кто стал обладателями настоящих солдатских мечей, ходили, гордо задрав головы.

Дети, а не солдаты, — думал Чеа, глядя на них.

Потом, наконец, дорога начала спускаться. Ночи становились все теплее, горные склоны стали зелеными. Музаггар с облегчением приказал сделать суточный привал — дать отдохнуть людям и накормить лошадей.

* * *

К вечеру, когда солнце уже готовилось скатиться за горные вершины и тени людей выросли, став похожими на деревья, над ближней кручей показалось несколько всадников.

Первым их заметил Чеа. Он бросил взгляд на лагерь: на этот раз не был вырыт ров и не насыпан вал; палатки расположились не по порядку, даже шатер Музаггара стоял не в центре, а почти на краю лагеря, над ручьем, возле нескольких искривленных от ветра сосен.

Чеа покачал головой и велел найти начальника караула. Его нашли — он купался в ручье.

Чеа велел немедленно усилить дозоры и отправить конные отряды вверх и вниз по долине. Потом отправился к шатру командира.

Музаггар сидел возле шатра, опустив ноги в деревянную бадью с горячей водой. На ногах клубились узлы синих вен, из-за раздувшихся суставов казалось, что ноги неестественно искривлены. Возле бадьи хлопотал Туа, подливая воды и подкладывая пучки распаренной целебной травы.

— Одолела ломота, — совсем по-стариковски сказал Музаггар. — Скоро совсем обезножу…

Он взглянул на Чеа, заметил его озабоченность:

— Что еще случилось плохого?

— Пока ничего, — покачал головой Чеа. — Просто мне показалось, что вот там были чужие всадники…

Он показал рукой — и замолк. Музаггар проследил за его взглядом. Вытянул шею, приложил руку ко лбу. Потом встал в бадье. Через минуту сел:

— Ничего не вижу. Солнце слепит. Может быть, тебе показалось?

Мы уже почти дома…

— Дома хозяйничают враги, — возразил Чеа.

Музаггар вытер покрасневшие глаза. Вздохнул, посидел с минуту, потом ногой с внезапной злобой оттолкнул Туа:

— Хватит! Дай полотенце.

Кряхтя, вытер ноги, обул войлочные туфли, которые надевал, только когда оставался один. Косо взглянул на Чеа.

— Усилил стражу?

— Усилил.

— Выслал дозор?

— Выслал, повелитель.

Подставив руки, Музаггар подождал, пока ординарец надевал теплую безрукавку.

— Ну, тогда чего же ты хочешь еще?

Чеа глубоко вздохнул.

— Немедленно выступать.

Музаггар открыл рот и забыл его закрыть.

— Лошади отдохнули, люди — тоже. Нас ждут в Ушагане, повелитель. А до него еще…

— Знаю сам! — оборвал его Музаггар. Обвел взглядом холмы и горы, махнул рукой. — Хорошо. Вызови Эттааха. И сворачивай лагерь.

* * *

Утро было сырым и холодным. Плотный, зябкий туман опустился на горы, и в тумане потонули зеленые склоны, деревья и дорога, петлявшая между холмами.

Из тумана выплыла черная фигура всадника. Чеа подскакал к повозке Музаггара. Темник выглянул, кутаясь в верблюжье одеяло.

— Впереди Одаранта, — сказал Чеа. И добавил: — Привал на берегу?

Музаггар неохотно кивнул и снова спрятался в повозке.

Внутри он улегся, пробормотал:

— Одаранта. Таиль. И Туайза. Осталось всего три реки… — вздохнул, устраиваясь поудобней, и, когда повозка снова тронулась, задремал под мерное покачивание.

* * *

Но подремать не удалось: повозка внезапно остановилась, заглянул Чеа:

— Повелитель! Дозор привел послов.

— Каких еще послов?.. — Музаггар завозился, приподнялся. Ему пригрезились три белокурых девушки, с которыми он только что приготовился купаться в мраморной купальне у себя дома, в Ушагане. Девушки уже разделись и, дурачась, стаскивали с него штаны.

Возле повозки горел костер, приподнимая молочные волны тумана.

У костра стояли военачальники, а по другую сторону костра на корточках сидели четверо чернобородых намутцев.

Ординарец подставил трехступенчатую лесенку и Музаггар, морщась, спустился на землю.

— Сотник Абтар захватил их, когда они поили коней, — сказал Чеа.

Музаггар перевел взгляд на молодцеватого сотника. низ — В четверти мили отсюда, на берегу Одаранты, мой отряд заметил костер… — начал было сотник, но Музаггар махнул рукой:

— Достаточно, — повернулся к Чеа. — С ними уже говорили?

— Нет, повелитель.

— Почему же ты назвал их послами?

— Они сказали так.

Ординарец подставил скамейку и Музаггар сел. Послов подвели к нему. Это были опытные воины, в типичном намутском одеянии, с кривыми саблями на боках. Старший из них поклонился и заговорил на языке гор:

— Меня зовут Ахтабалар. Мы с северного берега озера Бонго, из Города Пещер. Мы шли в Ушаган, пробираясь тайными перевалами.

Намутец замолк и Музаггар был вынужден спросить:

— Зачем?

— Города Пещер больше нет. Большая армия «медных котлов», называющих себя хуссами, напала на наш народ. Мы проиграли два сражения, заперлись в городе, но они захватили его штурмом, многих убили, других заставили служить себе. Намутцы — хорошие воины, хуссы взяли их в свое войско.

— Если бы вы были такими хорошими воинами, вы не позволили бы хуссам поработить свой народ, — сказал Музаггар. И поднял руку, предупреждая возражения. — Впрочем, я знаю, что вы умеете воевать. Кто ведет хуссов?

— Некто, называющий себя Камдой.

— Сколько тысяч у него?

— Две тьмы.

— Это не так уж много. Разве у вас меньше сабель?

Посол набычился и прохрипел:

— Перед первым сражением, в Железных горах, у нас было четыре тьмы…

Музаггар смягчился:

— Я не хотел обидеть твой народ, Ахта… как там дальше?

Прости, мне трудно выговаривать ваши имена. Я знаю, как сильны хуссарабы… — Он хотел добавить: «Но не знаю, чем же они так сильны», — но оборвал себя и после паузы спросил:

— Где сейчас армия Камды?

— После того, как они разорили долину озера Бонго, они отправились на юго-восток, через Большие Туманные перевалы.

— Значит, в Аххум?

— Да. К Зеркальным озерам.

— Где же сейчас Камда?

— Не знаю. Мы шли Южными воротами. Пять дней назад Камда был еще высоко в горах.

— Так… Значит, он уже мог выйти к Озерам, в тыл нашим войскам, обороняющим долину с севера… — Музаггар взглянул на Чеа и Эттааха. — Чего же Верхний Намут хочет теперь?

— Намут ищет вашей дружбы и помощи.

Музаггар криво усмехнулся. Значит, хуссы сильны. Слишком сильны, если заставили дьявольски гордых намутцев, извечных врагов Аххума, просить у него помощи.

Это было лишним, но все же Музаггар не утерпел:

— Может быть, вы уже забыли, как разоряли аххумские города и селенья? Как уводили в рабство наших детей?.. Мы — не забыли.

Лицо Ахтабалара стало красно-кирпичным, хотя и от природы не отличалось белизной.

— Со мной шестьсот сабель. В Намуте собирается еще одно войско — десять, а может быть, пятнадцать тысяч. Все они готовы служить Аххуму. Больше того — мы согласны и впредь поставлять войска империи, и уплачивать ежегодную дань. Мы даже согласимся на то, чтобы аххумские гарнизоны вошли в наши горные крепости.

Музаггар поднял брови, снова переглянулся со своими военачальниками.

— Ты согласен служить под моим началом? — наконец спросил он.

— Да, — Ахтабалар упорно отводил взгляд.

— И принесешь клятву верности черно-белому орлу?

— Да.

— Тогда тебе придется выполнять все требования воинской дисциплины.

— Мы согласны, — снова подтвердил намутец, глядя в землю.

— Что ж… Зови сюда своих всадников. Я хочу взглянуть на них.

 

КИАТТА

Всю Киатту закрыли плотные темные облака. Они неслись по небу со страшной скоростью, чуть ли не обгоняя птиц. Ветер бил в высокие стрельчатые окна, громыхал водосточными желобами под крышей.

Фрисс стоял у окна и молча глядел вниз, на петляющую по склону холма дорогу, на островерхие крыши домов и узкие улочки далеко внизу. Дорога была обсажена серебристыми ивами — ветер гнул их, выворачивая листву наизнанку, так что деревья становились почти белыми.

На дороге показалась группа всадников. Впереди скакал Аркасс.

Фрисс повернулся к человеку, сидевшему в кресле у стола:

— Аркасс сейчас будет здесь.

— Хочешь, чтобы я ушел? — спросил человек в кресле.

— Наверное так будет лучше… — не слишком уверенно произнес Фрисс. — К тому же из той комнаты ты услышишь все.

Человек кивнул, подошел к стене, и скрылся за тяжелой портьерой.

Аркасс не вошел, а вбежал. И тут же упал на колени:

— Прости, великий государь! Я только что потерял войско.

— Что? — вскочил усевшийся было Фрисс.

— Вчера ночью мы устроили засаду аххумам. На берегу Лезуары.

Все началось, как и было предусмотрено планом. Мы поджидали.

Аххумы начали переправу и попали в ловушку. Казалось, победа уже у нас в руках…

— Где сейчас Каррах? — спросил Фрисс, побледнев.

— Я не знаю… Я поскакал в Оро, чтобы предупредить тебя.

Пятьдесят миль почти без передышки…

Фрисс бросил испуганный взгляд за окно.

— Нет, государь, — заторопился Аркасс. — Они далеко. Мы многих убили, и битва шла долго. Скорее всего, аххумы сейчас зализывают раны в Малакотте. Или поблизости. Скорее всего…

— Скорее всего, — перебил Фрисс, — тебя нужно повесить.

— Помилуй!.. — вскричал Аркасс, снова бросаясь на колени.

За портьерой раздался какой-то звук. Фрисс опомнился.

— Прочь отсюда. Нет, погоди: неужели погибло все войско? Все три тысячи всадников?

— Нет, не все… Но я опередил их…

— Понятно. Ты струсил и побежал первым… Стража!

Когда в комнату, громыхая железными доспехами, вбежали стражники, Фрисс приказал:

— Этого человека отвести в каземат. Охранять.

Он подошел к Аркассу, отвесил ему звучную оплеуху и отнял кинжал в золотых ножнах.

Когда Аркасса увели, из-за портьеры снова появился собеседник.

— Вот оно, искусство киаттских воинов, — усмехнулся он. — Что теперь? Звать на помощь каана?

— Нет!.. Впрочем… Прежде всего, надо закрыть городские ворота…

— Прежде всего, хотелось бы узнать подробности сражения.

Боюсь, Аркасс сказал не все, да он не все и знает.

— Тогда… Я прикажу послать лазутчиков.

— Лазутчики посланы, — сказал собеседник. — И я жду их.

Фрисс удивленно поморщился.

— Я попрошу тебя, Альтусс, впредь сообщать мне о своих действиях…

— А я попрошу тебя, Фрисс, — в тон ему ответил Альтусс, — не забывать, кто возвел тебя на королевский престол!

Альтусс подошел к Фриссу вплотную.

— У тебя на спине клеймо каршара. Ты — раб, Фрисс. Я нашел тебя в стойбище Чаан-Тура, я выкупил тебя у этого тупого жирного хуссараба, привел к Ар-Угаю и добился, чтобы он тебя выслушал.

По широкому лицу Фрисса пошли багровые пятна.

— Угай-туур помог мне вернуть то, что принадлежит мне по праву…

— По праву? — Альтусс покачал головой. — Насколько мне известно, старик Эрисс завещал трон младшему сыну.

Фрисс втянул голову в плечи, сжал кулаки.

— Если бы не я, — продолжал Альтусс, — ты по-прежнему пас бы овец Чаан-Тура. В лучшем случае. Потому, что в худшем тебя бы убили — ты был слишком ленивым, тупым, никуда не годным рабом…

Фрисс вздрогнул, как от удара, вскинул руку, но Альтусс, не дрогнув, смотрел ему прямо в глаза. И Фрисс понял… Убить.

Только так. Но не сейчас. Еще не время…

— Чего ты хочешь? — выдавил из себя Фрисс.

— Я хочу, чтобы ты не забывал о клейме. Ты — раб, а не король.

И вечно останешься рабом. Тупым, никчемным рабом. Ты по-прежнему служишь каану. И, как я вижу, служишь плохо…

Фрисс потянулся к кинжалу на поясе. Грудь его ходила ходуном.

Альтусс внезапно улыбнулся.

— Не бойся. Никто ничего не узнает. Просто королевская мантия иногда бывает слишком тяжелой. И за нее приходится платить…

Фрисс молчал. Теперь лицо его из красного стало почти белым.

— Помни, Фрисс: один неверный шаг, и ты снова окажешься в Голубой степи. Возле вонючего казана. Будешь собирать объедки и спать в овечьем загоне…

— Довольно! Я не желаю тебя слушать, Альтусс. Я — король!

Стоит мне приказать…

Альтусс ухмыльнулся и вкрадчиво сказал:

— И еще ты заточил в каземат родную мать. А старшего брата объявил сумасшедшим.

— Он и есть сумасшедший! — ответил Фрисс не слишком уверенно.

Он отодвинулся от Альтусса, нащупал позади кресло и сел.

Перевел дух.

— Не спорю… Хотя, кажется, он производил впечатление нормального человека — до того, как попал тебе в лапы…

Впрочем, это ваше семейное дело. Но не забывай: у тебя есть еще один брат.

— Он вряд ли вернется. В Нуанне творится такое, что немудрено потеряться.

— Ах, как верно ты сказал! А ты позаботился о том, чтобы он потерялся наверняка?

— О чем ты? — Фрисс насторожился.

— Ну, скажем, о несчастном случае. Только нужно было послать человека, чтобы этот несчастный случай произошел наверняка…

Фрисс подумал. Противоречивые чувства отражались на его широком, обрамленном выбритой на щеках бородкой лице.

— Да… Я подумаю об этом.

Собеседник издал нечто, похожее на смех — впрочем, Фрисс сделал вид, что не заметил его.

— Не трудись. Я уже подумал обо всем. Верные люди уже в Нуанне, и они наготове.

— Кто они?

— Киаттцы, конечно. Золото каана творит чудеса…

Фрисс передернул плечами.

— Не все киаттцы так же продажны, как ты…

— Или как ты, ваше величество… Что же касается Карраха…

Его нужно задержать. Ар-Угай выслал отряд, он будет здесь через два-три дня.

— У меня нет войска, — выдавил Фрисс. — Как я задержу почти целую тьму конницы?

— Есть много путей. Например, заставить Карраха штурмовать Оро.

Фрисс поднял голову, помедлил:

— Хорошо. Мне надо подумать…

* * *

В каземате было полутемно, но она, королева Арисса, не нуждалась в свете: ее ослепили палачи Аххага, когда аххумы вошли в Оро. Аххаг приказал найти и убить всех трех сыновей короля Эрисса. Но сыновья исчезли; о старшем говорили, что он давным-давно покинул дом и, будучи чудаком и поэтом, скитается где-то, лишь время от времени посылая весточки о себе. Средний сын ушел в плаванье с купеческим кораблем в далекий Ринрут. Но корабль был захвачен пиратами, и средний сын то ли погиб, то ли был продан в рабство. Младший же сын был неотлучно с матерью, занимался науками, и, по всей видимости, сбежал из королевской крепости Рисс-Та-Оро как раз в тот момент, когда аххумские войска входили в город.

Аххаг объявил награду за поимку сыновей короля. Поиски продолжались несколько месяцев, но ни к чему не привели.

Впрочем, Аххаг рассчитывал, что рано или поздно они вернутся в крепость, — к матери-королеве.

Вместе с королевой-матерью была ослеплена ее служанка, старуха, жившая в Рисс-Та-Оро с незапамятных времен.

Арисса услышала звон ключа и приподнялась с лежанки, с которой редко поднималась в последнее время: неизвестная болезнь раздула ее ноги. Старая служанка Каласса, сидевшая на скамеечке у лежанки, тоже повернулась на звук.

— Добрый день, Фрисс, — сказала Арисса дрогнувшим голосом. — Как твое здоровье, сынок?

— Прекрасно, — ответил Фрисс и подошел к лежанке. Недовольно повел носом: от матери пахло затхлостью, мочой и чем-то еще; все вместе было, наверное, запахом немощной старости. — Лучше расскажи мне о своем здоровье.

— Не знаю, сын. Ноги пухнут и болят. А лекарь, которого ты прислал, говорит, что надо отнять их совсем.

— Неужели так плохо? Ты ведь еще позавчера… — или это было вчера? — вставала и ходила.

— Да, с помощью палки. Но палку у меня отняла стража.

Фрисс поморщился.

— Я прикажу, чтобы палку вернули. Тебе нужно еще что-нибудь?

— Спасибо, Фрисс. У меня все есть. Кроме глаз…

Она, как обычно, заплакала. Каласса угрюмо стала вытирать ей слезы.

— Хватит плакать, — сказал Фрисс. — Слезами не поможешь делу и глаз не вернешь. Когда мы победим аххумов, я пришлю тебе самых лучших лекарей, каких только смогу отыскать.

— Нет, — качнула головой Арисса. — Всех лучших аххумы увели с собой.

В дальнем, совсем темном углу на соломенной подстилке завозился Ибрисс. Это был толстый пятидесятилетний мужчина с длинными черными волосами, давно немытыми и свалявшимися, в рваной одежде простолюдина.

— Фрисс пришел? — спросил он. — Фрисс. Здравствуй, брат!

Он поднялся и подковылял к Фриссу, глядя на него безмятежно, и, из-за невысокого роста, снизу вверх.

— Вино, которое ты принес вчера, было очень хорошим, — безмятежно сказал он. — Я хорошо выспался.

Фрисс слегка отодвинулся: от Ибрисса тоже нехорошо пахло.

— Я принесу еще, — сказал он.

— Дело не в вине, — живо отозвался Ибрисс. — Почему ты больше не пускаешь меня в библиотеку?

— Потому, что в последний раз ты разорвал несколько книг.

Очень дорогих книг.

— Там была написана неправда, — сказал Ибрисс. — Это манускрипты по географии. А я знаю географию. Знаешь, где я был? В Тсуре. Я даже плавал по Тобарре. Я много путешествовал, Фрисс.

— Знаю, — отозвался Фрисс.

— И, кстати, почему ты не пускаешь меня в город? Я люблю ходить.

— Потому, что ты болен.

— Болен? А, да. У меня не все в порядке с головой. Я помню, ты говорил. Да, наверное, не в порядке. Но прогулка была бы мне полезной…

— Хорошо, — сделав над собой усилие, сказал Фрисс. — Я распоряжусь. Тебе дадут книги. И выпустят на прогулку. Но только не надолго… Видишь ли… В последний раз, когда тебя выпускали…

— Ровно тридцать четыре дня назад, — уточнил Ибрисс с прежней безмятежностью.

— А? Да… Так вот, стражники доложили, что ты вышел на площадь и собрал толпу.

— Я читал им свои последние стихи, — Ибрисс приосанился. — Это хорошие стихи, людям нравится. И еще рассказывал о своих странствиях. Люди всегда собираются послушать…

— Они собрались послушать сумасшедшего! — рявкнул Фрисс, не в силах больше сдерживаться. — О чем ты рассказывал? О том, как я был пленником каана?

— И об этом — тоже…

Фрисс отвесил Ибриссу такую пощечину, что тот пошатнулся. Из носа у него пошла кровь, он испуганно стал вытирать ее.

— Если ты еще раз хоть кому-нибудь скажешь хоть слово обо мне… — начал он угрожающе.

— Не бей его, Фрисс! — королева снова приподнялась, с беспокойством прислушиваясь. — Он не сделал тебе ничего плохого!

— А хорошего? Что он сделал мне хорошего? — Фрисс повернулся к матери. — Да и ты тоже. Вы связали меня по рукам и ногам!..

— Прости, если это так. Мы ведь стараемся не мешать тебе, Фрисс…

— Плохо стараетесь.

— Что ж, нам остается только умереть. Может быть, тогда мы совсем перестанем тебе мешать…

Она снова заплакала, а Фрисс сжал кулаки и едва не зарычал от бешенства.

Он повернулся к дверям, но расслышал бормотанье Калассы:

— Придет Крисс — он добрый и справедливый. Он по праву должен занять киаттский трон. И тогда…

Фрисс подскочил к Калассе, ударом кулака свалил ее на пол и пнул ногой. Каласса согнулась и захрипела.

— Уходи, Фрисс! Ты совсем обезумел! — закричала Арисса.

Фрисс наклонился к Калассе:

— Тебе, старая ведьма, я прикажу вырвать не только глаза, но и язык. Никакого Крисса больше нет. И он никогда не придет!..

Выйдя из каземата, спросил стражника:

— Сколько раз в день их кормят?

— Три, ваше величество!

— С сегодняшнего дня кормить два раза в день. Полнота им вредит.

 

НУАННА

Верховный жрец Амагда в сером балахоне с капюшоном, почти скрывавшим лицо, одного за другим осмотрел и ощупал мальчишек, лежавших на соломенной подстилке.

— Среди них нет Аххаггида. Вы не исполнили приказ.

Жрецы безмолвно стояли у стены, на которой чадили светильники.

Амагда откинул капюшон. Черная маска скрывала его лицо целиком, почти сливаясь с черными, как смоль, волосами.

— Но теперь уже слишком поздно. Мы должны уйти.

— Во дворце остались люди, — напомнил один из жрецов. — Не те, что пробивали стены, а те, что должны быть принесены в жертву.

— Я знаю. Оставим их Хааху… Как и этих мальчишек.

Амагда взглянул на них: уложенные рядышком, они казались мертвыми. Зелье, которым их напоили, погрузило их в подобие смертного покоя.

— Но мы не можем… — возразил было жрец.

— Вы, — перебил его Амагда. — Вы не можете. Поэтому и останетесь здесь до тех пор, пока Хаах жаждет… Надо сделать вот что: затопить нижние этажи. То воплощение Хааха, которое живет в воде, найдет дорогу. Мальчишек унесите вниз.

— Но жертвоприношение прервано, — снова сказал жрец.

Амагда повернул голову к нему.

— Что же ты предлагаешь?

— Довести его до конца. Вызвать водное воплощение Хааха.

Отдать ему этих, — он кивнул на детей, — и тех, что ходят внизу.

— Закончить труднее, чем начать, — медленно сказал Амагда. — Но главная жертва не принесена… Хорошо. Я оставляю вас здесь, чтобы вы завершили это жертвоприношение. А я выйду на свет. Надо найти мальчишку.

* * *

Потом послышались голоса. Крисс уже слышал здесь голоса — много раз: и тогда, когда умирал на своей подстилке, готовясь к жертвоприношению, и позже, когда искал выхода из бесконечного лабиринта. Эти голоса ничего не значили, и ничего нового они не скажут. Крисс даже не открыл глаз, когда голоса приблизились, и стало слышно, о чем они говорят, аххумские солдаты. Да, простые аххумские солдаты, каулы-ветераны…

Солдаты?..

Крисс открыл было рот, чтобы ответить. Но ответа не вышло. Он пролепетал лишь несколько слов — так ему показалось — да и то по-киаттски. На самом деле он лишь захрипел и замолк. Потом его стало укачивать, и долго-долго качало, так долго, что он уснул, как, бывало, засыпал в качавшейся зыбке в доме Риссов, в родном своем доме на высоком холме, посреди прекраснейшего из городов, Киа-та-Оро…

Крисс почувствовал свет на лице. Свет, какого он не видел давным-давно. Потом его снова стало укачивать, и он опять провалился в забытье.

* * *

Аххаг был еще жив. Он с удивлением понял это, и что-то вроде надежды затеплилось в его душе. Он вспомнил обещание, данное ему там, внизу, во чреве лабиринта, где Хаах получает жертвы и благодарит тех, кто эти жертвы приносит.

Может быть, все, что было после — сон? Может быть, великое жертвоприношение состоялось, и Аххаг все-таки стал бессмертным?..

Он поднялся по ступеням из воды, в которую погрузился было, отдавшись спокойному, вечному течению. Он понял, что надо сделать: вернуться. Но не к алтарю. И не вниз, к одному из выходов в воды священной реки.

Он шагнул раз и другой. Шаги получались неуверенными, ноги дрожали, и голова кружилась. Но рана на горле больше не кровоточила, и Аххаг все увереннее зашагал по коридорам, приближаясь к центру дворца и одновременно опускаясь все ниже — туда, где он впервые познакомился с водным воплощением Бога, где он разговаривал с ним и даже однажды побывал там с Криссом.

* * *

— Дальше я не пойду! — сказал мальчик. Голос его дрожал, в глазах стояли слезы, а губы прыгали.

Аттарх, солдат-третьелинейщик, нагнулся, вглядываясь ему в лицо.

— Мы должны идти, малыш, — надтреснутым от жажды и усталости голосом сказал он. — Мы должны успеть спрятаться до рассвета, иначе они снова захотят тебя схватить…

— Я — Аххаггид! Я — Аххаг Безымянный, я не заслужил еще другого военного имени! — мальчик выкрикнул это и внезапно выхватил у Аттарха кинжал из висевших на поясе ножен. Он выставил кинжал вперед; благородный клинок сверкнул голубым.

— Да, ты Аххаггид, — кивнул Аттарх, торопливо озираясь по сторонам; они находились в Старом городе, в узких закоулках, по которым и днем мало кто ходил; далеко-далеко неистово горланил петух, перепутавший утро и вечер; пахло пожарами, и белым дымком затянуло небо. — И тебя хотят поймать и убить. Я должен спрятать тебя.

— Отведи меня в ставку, — неожиданно твердым голосом сказал мальчик и швыркнул носом. — Хаммар защитит меня от убийц.

Аттарх покачал седой головой:

— Хаммара нет. Он ушел и увел все войско. Мы догоним его… когда-нибудь, а сейчас мы должны спрятаться.

Он помолчал, тревожно озираясь.

— Пойдем, — повторил почти ласково. — Я знаю одно место — там, среди каналов. Там в плавучей хижине живет одна добрая женщина. Она мне почти жена. У нее тебя никто и никогда не найдет.

Малыш стрельнул коротким, насупленным взглядом. Опустил кинжал.

— Я устал, — сказал он.

Аттарх мягко разжал его пальцы, взял кинжал и спрятал в ножны.

— Я понесу тебя.

Он поднял Аххаггида на руки, и в этот момент перед ним как изпод земли возникла странная фигура. Схенти вместо штанов, накидка с капюшоном, как у нуаннийского монаха, и воинская рубаха с латами под накидкой.

— Здравствуй, Аттарх… Не узнаешь своего командира?

Аттарх вгляделся… Мальчишка выскользнул у него из рук и, оказавшись на земле, спрятался за его ногу.

— Маан… Тысячник Маан? — Аттарх попытался отдать честь, но тут же опустил поднятую было руку.

— Опасная прогулка, — покачал головой Маан. — Вдвоем… С царевичем… по чужому городу.

Он шутливо поклонился Аххаггиду:

— Малыш! Ты достоин другого обращения. Я прикажу нести тебя на носилках.

— Нет, Маан, — Аттарх взял наследника за руку. — Я не могу отдать тебе мальчика.

Маан усмехнулся:

— Даже если я прикажу?..

Он обернулся, и сейчас же из переулков появилось несколько человек; они были одеты по-нуаннийски, но клинки в руках и выправка выдавали в них солдат.

— Возьмите их обоих. Старого можете прирезать и спустить в канал. А царевич… О! Он послужит нам ключиком к любым дверям!

* * *

Хаммар глядел в огонь. Напротив него, хорошо освещаемый пламенем очага, сидел его сын Аммарах.

— Мы насовсем уходим из Нуанны, отец? — спросил Аммарах.

Хаммар промолчал, потом, оторвав взгляд от очага, вздохнул:

— О такой ли старости я мечтал, сын?.. Я думал, что проведу остаток дней в тепле и неге, а ты, моя кровь, будешь заботиться обо мне… Но вот мы в конце пути. И что же?..

Хаммар покачал головой.

— Почему мы уходим, отец? — настойчиво повторил Аммарах.

— Ты слишком молод, — сказал Хаммар. — Ты думаешь, что мы на вершине, а мы — во рву. Да, во рву, откуда нет выхода…

Аммарах непонимающе глядел на него. Хаммар снова вздохнул:

— Да, сегодня, перед тем, как свершилась тризна по Берсею, ко мне привели послов. Тайных, секретных послов. Я даже не знаю, как они оказались здесь… — Хаммар вытащил из-за пазухи небольшой кусок пергамента, в пятнах, захватанный не одним десятком рук. Протянул его Аммараху. — Вот. Они вручили мне это послание.

Аммарах взял письмо, развернул, пробежал неровные столбцы выцветшего иератического текста: письмо было написано на «народном» языке Гор.

— Что это?.. Нам предлагают стать данниками? Воинами вспомогательных отрядов степняков? Водить на водопой их лошадей и свежевать баранов?..

— Именно, — Хаммар кивнул, взял пергамент, свернул и снова сунул за пазуху. — Это, как сказали послы, обычное предложение хуссарабов. Условия — символическая фигура; это письмо они передают всякий раз, когда приходят впервые. Если последует согласие — возможно, все обойдется, хуссарабы возьмут дань и пленников и уйдут. Может быть даже, все обойдется еще легче: пришлют своих численников и надолго исчезнут. А если последует отказ — будет война.

— Что ты говоришь? — Аммарах привскочил. — Грязные, вонючие степняки осмеливаются диктовать тебе свои условия, написанные на старом куске пергамента…

— Я знаю, что говорю! — оборвал его Хаммар. — Этот грязный кусок пергамента уже побывал в руках наместника Ортаиба Каххура, наместника Хатабатмы Уггама и правителя Ушагана, Ахтага. Они швырнули пергамент под ноги послам. Ахтаг, как они говорят, даже растоптал его. Что сталось с этими городами, знаешь?..

Аммарах отшатнулся и побледнел:

— Неужели… Ушаган пал?

Хаммар снова сгорбился. Помедлил:

— Не знаю. Вестей нет давным-давно. Обоз Музаггара погиб, в Долине Зеркальных Озер хозяйничают хуссарабы… Из Хатуары, из храма Встречи, вывезли священные статуи двух богов и отправили куда-то на север, в дикие хуссарабские степи…

Аммарах вскочил:

— Я не понимаю тебя, отец! Враг — в сердце Аххума!..

Хаммар тоже поднялся:

— Да. Враг в сердце Аххума. Враг и здесь, Аммарах. Под знамена степняков переходят целые отряды. Мы должны уходить. Но не на север, как ты думаешь, нет — для новой войны у нас уже просто не хватит сил. На юг. Я распорядился загрузить корабли в Азамбо, — казна, архивы, сокровища — будут спасены. Армию тоже надо спасти — то, что еще возможно…

Аммарах выкрикнул в гневе:

— Сюда! Все сюда! Предательство!.. — и получил удар в лоб увесистым жезлом военачальника.

Он отшатнулся, брызнула кровь; в шатер вбежали ординарец и стражники.

— Обезоружить его! — крикнул Хаммар, указав жезлом на сына. — Связать и кинуть в повозку. Он обезумел!..

— Отец! Ты предатель! Предатель!.. — кричал Аммарах, вырываясь; трое отборных воина агемы едва удерживали его.

— Замолчи! — рявкнул Хаммар. — Замолчи, или я велю заткнуть тебе рот!..

Он кивнул стражникам; на голову Аммараха накинули его собственный плащ и связали узлом. Аммарах еще выкрикивал что-то, но все глуше и глуше. Его почти вынесли из шатра.

 

ТУМАННЫЕ ГОРЫ

Два брата сделали шаг и другой. На миг их плечи соприкоснулись.

— Взгляни туда, брат, — Намухха показал на восточный берег, залитый дымом пожарищ. Бесконечными вереницами по дорогам, от одних пепелищ к другим передвигались толпы людей. Беженцы и дезертиры, воинские отряды, еще осененные гордыми черно-белыми стягами; стада овец; бесчисленные повозки, запряженные быками, мулами и ослами. Дым то заволакивал их, то, сносимый ветрами, вновь приоткрывал.

— Я вижу, — сказал Аххуман. — Они боятся, брат. Что поделать, они — дети выживших.

— Все мы — дети выживших, — немедленно отозвался Намухха. — Но то, что творится сейчас… Мне это не нравится, брат. Куда они бегут?..

— Им страшно не само грядущее, — страшно ожидание грядущего.

Они не могут ждать — и потому убегают. Ты же знаешь. Ужас впитан ими с молоком матерей, но они не чувствуют его. Ужас таится, переползая из поколения в поколение, оставаясь незаметным. А потом, в один прекрасный день, ни с того ни с сего он просыпается… Это память их предков о тебе, брат. Но беда в том, что сами они не хотят помнить о пережитых бедствиях, не хотят — и не помнят. А значит, ничему и не учатся.

Намухха выслушал все серьезно. Подтвердил:

— В нас тоже дремлет ужас отца.

Братья одновременно вздохнули и сделали еще шаг. И обернулись.

— Прощай, брат.

— Прощай. Ты ведь чувствуешь то же, что и я?

Намухха кивнул.

— Ужас?

Намухха помедлил. Потом снова кивнул.

И они пошли каждый своей дорогой, один — на запад, другой — на восток. И каждый нес в сердце новую, еще незнакомую боль.

 

КИАТТА

Гонец, прискакавший в лагерь Карраха, был совсем мальчишкой, и уже только поэтому не вызывал доверия. Он сказал, что гарнизон в Оро заперт в городской ратуше; мятежные киаттцы ее несколько раз штурмовали, но безуспешно. В конце концов решили взять измором. Ратуша окружена тройным кольцом мятежников. Никто не знает, сколько там аххумских воинов; никто не знает, есть ли у них запасы воды и пищи. В первые дни аххумы делали вылазки, но теперь, видимо, у них уже не хватает сил. Первоначально в Оро находилась аххумская тысяча, — полная тысяча, со вспомогательными отрядами, да еще арлийские полки. Когда пришли тревожные вести из Ушагана, полутысяча отправилась на на помощь. Значит, в лучшем случае, в Оро оставалось около тысячи солдат — аххумов и арлийцев. Потом мятежники подняли бунт. Были уличные бои, но трупы никто не считал. Но все равно оставшийся гарнизон еще достаточно многочисленен.

— Кто ты? — спросил Каррах.

— Я служил писцом в канцелярии Хуара, начальника гарнизона, — не моргнув, ответил юнец.

— Сколько тебе лет?

— Шестнадцать.

Гонца допросили еще раз, и он ни разу не сбился. Кроме того, были получены сведения из Гинды, отчасти подтверждавшие слова гонца: действительно, власть в Оро захватил внезапно объявившийся Фрисс из дома Риссов, королевского дома Киатты.

Кроме того, в Оро находится еще один королевич, сын Эрисса Ибрисс. Говорят, Фрисс нашел его где-то на севере, возвращаясь из плена. А в плену он был в Тауатте и, говорят, служил рабом у кого-то из тамошних хуссарабских каанов.

Когда войско, после привала, двинулось в поход, Каррах, ехавший впереди, внезапно решил:

— Нет. Мы не пойдем в Оро.

Лухар, ехавший рядом, удивленно вскинул брови.

— У нас нет времени, — объяснил Каррах. — И потом: кто поручится, что это не ловушка?..

* * *

Фрисс стоял у окна в башне — самой высокой точки Оро — и мрачно наблюдал, как клубится пыль по Царской дороге. Отсюда были видны городские стены, поля и рощи, и даже Гинда — поселок в одном переходе от Оро.

Аххумских стягов отсюда не было видно, и все войско казалось тонкой змеящейся лентой, медленно приближающейся к Оро и готовившейся обогнуть город широкой петлей.

Фрисс видел, как аххумы свернули с дороги и двинулись на север, по проселкам, обходя город с запада.

Фрисс вышел за дверь и спустился по бесконечной винтовой лестнице в королевские покои. Но перед самыми дверьми передумал и пошел вниз, в казематы.

Мать встретила его обычными охами и причитаниями. Ибрисс сидел на своей подстилке и что-то увлеченно писал; на коленях он держал книгу из королевской библиотеки, а в руке — самодельное тростниковое перышко, сделанное из соломинки. Чернилами ему служила какая-то мутно-багряная жидкость, налитая в глиняный стакан.

Фрисс подошел к нему и вырвал книгу. Взглянул: манускрипт был исписан: Ибрисс ухитрился писать между строк мельчайшим бисерным почерком.

— Что это? — спросил он, не веря своим глазам.

— Я считаю.

Ибрисс скромно потупился, потом развел руками:

— Прости, брат, но мне так хотелось сосчитать, сколько воинов потребуется, чтобы окружить кольцом Оро. Оказалось, не так много. Если они возьмутся за руки…

Фрисс молча разглядывал мельчайшие значки, похожие на упрощенные буквы.

— Ты ведь не велел давать мне пергамента и чернил…

— Ты испортил книгу! — сказал Фрисс угрожающе.

Ибрисс отшатнулся, закрыл лицо рукой и опрокинул стакан.

Жидкость растеклась по полу.

— И где взял ты чернила?

— Это совсем просто. Корки хлеба надо истереть в порошок, добавить воды и долго настаивать, прибавляя мочу. Лучше всего самую едкую — я попросил, и стражник принес мне немного свиной мочи…

Фрисс уже развернулся, чтобы ударить его книгой наотмашь, но внезапно передумал.

— Я не знаю, кто принес тебе мочи — наверное, среди стражников тоже встречаются сумасшедшие… Но скажи мне, сколько же воинов нужно, чтобы они обхватили Оро вокруг?

— Семь тысяч четыреста двадцать один… Им, понимаешь ли, придется встать на лодки, или, лучше, на плоты, чтобы обхватить город со стороны моря…

Фрисс покачал головой:

— Ну, допустим… А как ты считаешь?

Ибрисс сделал хитрое лицо:

— О! Я сам выдумал цифры. Похожие я видел там, на севере, в устье Тобарры… Там живут странные люди, которые приплыли на больших кораблях из-за моря; они молятся вот такому знаку — смотри…

Ибрисс быстро макнул палец в лужу на полу и изобразил вытянутый крест.

— Ты бывал в устье Тобарры? — отрывисто спросил Фрисс.

— Конечно. Ведь я рассказывал тебе, что долго путешествовал. Я плавал по Тобарре и гостил в Тауатте у одного хуссараба, которого звали Ар-Угай, Лисья Шапка. Он…

Фрисс вытаращил глаза. И прошипел:

— Замолчи!

Повернулся и пошел к выходу, но остановился на полпути:

— Ибрисс… Хочешь снова отправиться в путешествие?

Ибрисс вскинул голову, насторожился.

— А разве ты позволишь мне это?

— Конечно. Почему бы и нет?

— Но ведь я — сумасшедший…

— Мы все — сумасшедшие. Весь наш род сумасшедший… Слушай.

Там, за городской стеной, идет сильное войско. Придумай, как остановить его.

— И после этого я пойду, куда захочу? — насторожился Ибрисс.

— Да. Ты пойдешь, куда хочешь.

— Оставь его в покое! — крикнула Арисса. — Ибрисс! Никуда не ходи!

— Почему? — Ибрисс поднялся и выпрямился. — У меня затекают и пухнут ноги. Мне надо ходить… Брат! Я остановлю войско, если только это не хуссарабы.

— Аххумы.

Ибрисс улыбнулся и кивнул:

— Я знаю по-аххумски. Я долго жил в Цао. Я готов, брат.

* * *

Стражники в недоумении открыли ворота внутреннего двора; они даже видели, что братья, которые еще недавно казались смертельными врагами, обнялись.

— Помни, Ибрисс: остановишь войско, задержишь его на день или два — и ступай, куда хочешь. Можешь пойти на юг и обойти всю Равнину Дождей…

— О нет, — ухмыльнулся Ибрисс. Он был крайне доволен происходящим и преисполнен собственной важности. — Я не пойду на юг. Я пойду на север.

Он поманил Фрисса грязным толстым пальцем:

— Скажу тебе по секрету: на юге и пролегает тот самый ров, который стерегут Сидящие у Рва. Поэтому тот, кто хочет спасти свою жизнь, должен идти на север.

Фрисс вымученно кивнул. Спросил через силу:

— Откуда ты знаешь о Сидящих у Рва?

Ибрисс еще шире улыбнулся, постучал себя по голове:

— Здесь хранится все, что я видел или слышал за долгие годы…

Я впервые вышел отсюда пятого дня месяца Красной Звезды тридцать шесть лет назад. С тех пор я прошел… погоди, на языке пришельцев это будет один миллион миль. И я помню каждую милю, пройденную этими ногами.

Он взглянул на свои толстые ноги, обтянутые рваными штанами до колен, на старые-престарые сандалии, перевязанные тесемками.

— Хорошо, — сказал Фрисс. — Ступай.

— Прощай, брат! — Ибрисс закрыл глаза, подставив бледное лицо солнечным лучам. — Я пошел.

Он пересек линию ворот, обернулся и сказал:

— Ведь, если я не вернусь, потеря будет небольшая?..

— Иди! — рявкнул, побагровев, Фрисс.

 

ДОЛИНА ТОБАРРЫ

Богда уже несколько дней чувствовал себя отвратительно. Его не радовали хорошие известия с юга, отчеты о взятых крепостях, разбитых армиях и богатой добыче. Некоторое время он не мог понять, что с ним; сначала его мучил живот; лекарь дал ему слабительного, и, хоть это и помогло, Богда-каан решил, что лучше все-таки отрубить лекарю голову. Он вызвал младшую жену; но ее ласки показались ему лживыми и оттого противными; он вызвал старшую — верную Аиз. Старуха посоветовала развлечься охотой, — Богда прогнал и ее.

Уже несколько ночей он не получал знаков. И это, пожалуй, было главным.

Он выезжал далеко в поле, которое в здешних местах совсем не походило на родную Голубую Степь; он приказывал выкапывать ров, и бросал в огонь жертвы. И долго прислушивался, сидя у рва и глядя поверх огня в черные отроги, заслонявшие небо.

Нет, он не слышал их; казалось, они разгневались на него за что-то.

Однажды Богда велел устроить Великое Жертвоприношение; были зарезаны сотни овец, быков и даже лошадей; брошены в огонь знатные пленники-аххумы; но Сидевшие у Рва не отозвались.

А потом Богде стало совсем худо. Он лежал в кибитке, которая непрерывно передвигалась по кругу, — от качки ему, кажется, становилось легче, — и неподвижно смотрел прямо перед собой, теряя связь уже не только в теми, кто послал его, но даже и с окружающим миром.

Время от времени в кибитку заглядывали его полководцы. Они докладывали о новых победах и ожидали приказа. Богда лишь вращал глазами, даже не делая попыток что-то сказать: языка он больше не чувствовал. Иной раз находило просветление: он стонал, к нему склонялись рабы, жены, родственники; ему приподнимали голову и вливали в рот несколько капель кумыса; но и целительный напиток не помогал; мало того, Богда, бывало, не мог проглотить его, и кумыс выливался изо рта, пузырясь на губах.

В одну из ночей, когда поднявшийся ветер дико завывал между повозками, надувал крытые повозки, отчего они приподнимались, едва не отрывая колеса от земли, когда сквозило во все щели и светильник то и дело гас, Богда внезапно открыл глаза.

Он вспомнил. В последний раз, когда он встречался с богами, они произнесли слово, которое он не понял тогда. Потом это слово однажды мелькнуло в донесении с юга. Не очень трудное слово, означавшее чье-то имя. Теперь, в вое ветра, Богда вдруг вспомнил его.

Теперь требовалось собрать военачальников и заставить и их вспомнить и понять это простое, непонятное, перекатывающееся во рту камешком слово. Но как это сделать?

Богда забеспокоился. Он вращал глазами, стонал и кряхтел; ему даже удалось приоткрыть рот, но выговорить то, что он хотел, не получалось. Он терял сознание, погружаясь в пучину; приходя в себя ждал, когда возле него вновь появятся смутно знакомые лица и снова пытался произнести одно и то же. Он приходил в неистовство от того, что они не понимают его. Он пытался плюнуть в очередного лекаря, которого подвели к нему; и наконец, добился-таки своего. Когда кто-то (кажется, это был один из полководцев — он уже не помнил, кто именно, помнил лишь, что имя было связано с его шапкой) произнес:

«курул», — Богда с благодарностью прикрыл глаза. И не почувствовал онемевшей щекой, как по ней скатилась слеза.

— Курул. Надо собирать великий курул! — сказал Ар-Угай.

Он только что вернулся из похода в Ушаган; он привез богатые дары и самое главное — черно-белого эмалевого орла на щите; этот щит висел в тронном зале ушаганского дворца. Часть войска осталась в Аххуме, на плоскогорьях южнее Ушагана; во время курула походы прерывались и все высшие военачальники возвращались в ставку.

Здесь были Кангур-Орел, Каран-Гу, Амза, Шаат-Тур, Арадуй. Не хватало лишь Камды, да старшего брата каана, сидевшего в Тауатте. Но и за ними уже послано. Великий курул изберет нового каана и решит, продолжать ли Южный поход.

 

ДОРОГА АХХАГА

На перевале дул пронизывающий ветер — пробирал до костей, хотя Камда и был одет в стеганый кафтан, а сверху — в овчинный полушубок.

Он стоял в стороне от тропы, глядя, как войско тянется мимо черных валунов и припорошенных снегом склонов, слушая, как хрустит снег под ногами спешенных воинов.

Далеко внизу, в дымке, зеленела широкая долина. Там было тепло, там росли деревья и звенели ручьи. Но дойти до этой долины было нелегко. Проводники говорили, что понадобится два дня, чтобы спуститься по прихотливо петлявшей тропе.

Там, внизу, Камду ожидала последняя схватка. Аххумские войска, спешившие на помощь Ушагану, измотанные бесконечным маршем, станут легкой добычей. Они не знают, что Камда уже несколько дней следит за ними, что лазутчики пересчитали все войско, вычислили дальнейший путь. Они не знают, что Камда обгонит их горными тропами и встретит на берегу Одаранты — той самой реки, которая далеко на востоке отделяет Киатту от Равнины Дождей.

Последняя битва — и отдых в благодатных предгорьях, а потом, уже не торопясь, можно будет двинуться на юг, к теплому морю и богатым городам.

* * *

Музаггар в глубине души был доволен, что разлившаяся Одаранта задержала войско. В горах таяли ледники, и река превратилась в бешеный поток, через который нельзя было навести переправу.

Выше по течению, должен был быть древний каменный мост.

Высланный вперед отряд еще не вернулся, и Музаггар наслаждался затянувшимся привалом. Чеа отправился с отрядом; это хорошо — в последнее время Музаггару было неприятно его вечно озабоченное и хмурое лицо. Марх устроил новые учения — на этот раз с намутцами. Намутцы не желали подчиняться командам, каждый раз требуя подтверждения приказам.

Взглянув, как намутцы, в очередной раз нарушив строй, кучками бросились на пехоту, не дожидаясь команды, Музаггар покачал головой. Плохое войско, никуда не годное войско. Он вызвал Марха:

— Перестань мучить этих дикарей. Они будут завязывать бой, а кроме того, из них получится неплохой резерв.

* * *

Еще двое суток потребовалось, чтобы отыскать наконец мост и подтянуться к нему. Мост оказался узким сооружением, пролеты которого были устроены из бревен и были небезопасны для перехода. Музаггар решил провести ночь здесь же, у моста, а наутро приступить к переправе, которая займет, по всей видимости, целый день.

Но наутро его разбудил сигнал тревоги.

Музаггар поднялся с кряхтеньем, едва разогнув спину; однако то, что он увидел, сразу привело его в чувство. Сквозь мутные полосы тумана на противоположном берегу в полной готовности стояло войско. Черное, несметное войско; клубы пара поднимались над шеренгами всадников; черные пластинчатые доспехи тускло сияли в лучах неохотно выкатывавшегося из-за невидимых гор солнца.

Это была тяжелая кавалерия хуссарабов.

* * *

Камда повернулся: к нему торопился Курансуур, и лицо его выражало тревогу. Значит, случилось что-то очень важное, настолько, что всегда невозмутимый Курансуур даже не жалел коня, нахлестывая его камчой.

Камда поднял руку, давая знак тысячникам, что время битвы еще не наступило. Развернул коня навстречу Курансууру. Курансуур доложил, задыхаясь:

— Гонец каана найден на перевале, там, где мы были два дня назад. Он полумертв от ожогов снега. Передал: в ставке каана собирается великий курул.

Камда напрягся:

— Где гонец?

— Его везут сюда, мне передали эстафетой.

— Веди, — коротко приказал Камда и хлестнул коня. Не ожидавший удара могучий жеребец коротко заржал, и с места пустился в галоп.

* * *

Пока аххумы выстраивали линии вдоль берегов, устанавливали камнеметалки, отводили резервы, хуссарабы все так же неподвижно стояли напротив, на расстоянии полета стрелы. Они не делали попыток захватить мост, не стреляли, и даже не завязывали словесной перепалки, как бывает перед схваткой.

Просто молча стояли, и рассеивающийся туман открывал их во всем великолепии.

Это были вовсе не варвары, как думали многие аххумы. Это были воины, в надежном и красивом защитном вооружении, в шлемах с волосяными хвостами, с разноцветными нашивками, разграничивавшими сотни и десятки.

Туман отлетал полосами и клочьями; командиры приказали выдвинуться вперед лучникам, но тетивы ослабли от сырости. Для дротиков расстояние были слишком большим.

Тогда Музаггар велел просто ждать. И сам первым с кряхтеньем опустился на барабан, поставленный на взгорок сразу за первой линией.

В просветы сонно выглянуло солнце, и густой пар повалил от реки; но тучи тотчас же снова затянули просветы, небо потемнело и опустилось, и прилегло на землю — вновь сгустившимся туманом.

И, будто все это происходило во сне, Музаггар зачарованным взглядом следил за тем, как в уплотняющихся полосах тумана тают зыбкие блики на шлемах неподвижных хуссарабов; потом туман скрыл и их самих.

Они потонули в белесом полумраке.

Когда спустя некоторое время вновь выглянуло солнце и туман едва не подпрыгнул ввысь, прянув от земли — противоположный берег был пуст. Хуссарабы исчезли.

 

УШАГАН

Город, казалось, затаился; только что кипел бой у восточной стены и в гавани, только что отряды невиданных воинов в мохнатых шапках и шлемах с пучками волос на шишаках неслись по городу, — и внезапно стало тихо.

Тишина продолжалась долго. Не кричали даже петухи, не блеяли козы. В этом городе никогда еще прежде не бывало такой тишины.

Давно наступило утро, а тишина продолжалась, и могло показаться, что в городе действительно не осталось ни одного живого существа.

В гавани тоже было тихо. Даже чайки, напировавшись вдосталь, молчали. По набережной ходили женщины, поднимая мертвых и раненых. Мертвых несли в тень, складывая рядами под стенами портовых складов, раненых поили водой и грузили на повозки, запряженные ослами и быками — все лошади в городе давно уже были реквизированы армией.

— Вот еще один живой, — сказала монашка в серебристо-белом одеянии; две рабыни склонились над хуссарабом, у которого в груди торчал наконечник стрелы.

Рабыни подняли его и положили на простые крестьянские дроги, рядом с ранеными аххумскими воинами. Ослик прядал ушами, отгоняя мух, перебирал ногами; возчик — старый крестьянин с черным от солнца лицом легонько стегнул осла простой крестьянской веревкой из конопли, заменявшей вожжи.

Дроги тронулись. Выехали из гавани на широкий проспект — говорили, что он самый широкий в мире; по этому проспекту некогда проходили многотысячные процессии, обочины были заполнены народом, гремел военный оркестр. Сейчас проспект, по которому могла пройти шеренгой сотня всадников, был абсолютно пуст. Солнце раскаляло отшлифованные до блеска камни мостовой; ветерок шевелил волосы убитых, лежавших там и сям. Прямо посреди проспекта гуляли павлины, выпущенные из царских садов; они вертели глупыми куриными головами, постукивали лапками по камням, клевали мертвых в глаза и губы.

Возчик объезжал мертвых. Впрочем, здесь их было мало; большая часть защитников полегла на стене, у городских ворот, разбитых тараном, и в гавани. На улицах конные отряды хуссарабов настигали и убивали редких беглецов.

На телеге раздался стон. Возчик, не оборачиваясь, сказал:

— Терпи!

Испугался собственного голоса в мертвой тишине и продолжил тихо:

— Терпи. Ехать недолго. Моя старуха сама послала меня.

Хуссарабы ушли, сказала она, там раненые. Надо помочь им.

Выходим — может быть, нам будет награда. А старуха у меня ворожбу знает. Когда у меня вскочил пузырь под мышкой, она давала мне травы и шептала заклинания. Старуха у меня вообще-то хорошая. Только дура. Ну, так вот. Когда она велела ехать за ранеными, я сказал ей: старуха! О какой ты награде талдычишь? Наградой нам будет вот что: хуссарабская плеть между глаз. Так я сказал. Но поехал. Многие поехали из нашей деревни. Город совсем близко, мы возим сюда на рынок козью шерсть и молоко. Молоко в больших глиняных баклагах — даже не успевает согреться, остается холодным, свежим. Молоко мы ставим в земляной погреб — оно может стоять там день, и два, и не скисает, потому что старуха сажает в него жаб… Тьфу!

Телега свернула с главного проспекта и возчик обернулся, чтобы посмотреть, слушают ли его. Его слушал могучий хуссараб с бритой головой. Шапка его сползла от тряски и, видно, упала по дороге. Синяя голова сверкала на солнце, как баклажан.

Хуссараб сквозь заплывшие веки внимательно смотрел на возчика.

Шевельнулся, напрягся… В груди заклокотало.

— Это кого же мне положили? — сказал возчик угрюмо и покачал головой. — Не миновать беды…

Он снова взглянул на хуссараба. Тот прикрыл глаза.

— А знатный, видать, не простой… — возчик опасливо оглядел дородную фигуру, закованную в вороненую сталь. — Может, и вправду будет награда? От каана, или от царских слуг. Нам-то какая разница? Гляди, — как близнецы!

Рядом с хуссарабом лежал аххум — и тоже, судя по всему, не простой. Сотник, а то и выше бери. Вон позолоченные ножны, и царский орел на груди… Помрет — продадим ножны и орла, — подумал старик. И то польза.

И стегнул задумавшегося осла веревкой.

* * *

Ахтаг, наместник Ушагана, очнулся от тряски. Выплыл из кровавого тумана, разжал слипшиеся веки. Он лежал на телеге, и вокруг был какой-то сад. Может быть, это сады Аххумана?..

Телега тряслась и скрипела. Маячила согбенная фигура возчика впереди; фигура то попадала в тень от густой листвы, то снова оказывалась на солнце.

Говорят, героев, взошедших по лестнице в небо, везут на золотых колесницах перед троном Аххумана; это последний парад.

И после этого герой отправляется в вечные сады, где белые слуги богов поят их соком небесных плодов; от этого герой забывает пережитые горести и страдания…

Ахтаг застонал и снова очнулся. Нет, он еще жив. И возчик — это не ангел, а старый крестьянин, провонявший кислой шерстью и дымом очага; и золотая колесница — простая деревенская телега.

— Пить! — неожиданно для себя простонал Ахтаг.

Они уже выехали за городские стены, и возчик, обернувшись, сказал на смешном деревенском диалекте:

— Смотри-ка — и этот очнулся! Крепкий попался. Потерпи.

Осталось совсем недолго — видишь, мой глупый осел уже чувствует дом, — как припустил!..

* * *

Потом телега вкатилась во двор. Возчик, ругаясь, позвал старуху, отвесил по подзатыльнику двум малорослым сыновьям; пришел, прихрамывая, старый раб. Ахтаг почувствовал, что его поднимают и несут куда-то в тень, прохладу. Потом на губы ему полилась струя воды.

Потом его раздевала и мыла старуха-рабыня, и кто-то строгим голосом сказал:

— Думаю, он скоро поправится, потому, что рана совсем не опасна. Ты помнишь, сосед, четыре года назад твой мерин издох?

Он упал, запнувшись, на дороге и переломал ноги. Я сказал тебе: нет, этот жить не будет. Да и что: мерин был старый, как ты. Но издох от переломов. А этот, я тебе говорю — будет.

Сейчас мы ему промоем рану ослиной мочой — это первое средство…

Больше Ахтаг ничего не слышал, потому что почувствовал острую боль в боку, там, где печень: кажется, этот тупой деревенский костоправ не только промыл его рану мочой, но и попытался прижечь раскаленной подковой.

 

КИАТТА

Авангард ехал шагом, рассыпным строем, когда на дороге перед ним внезапно появился толстый человек с трясущимся лицом.

Он просто стоял, скрестив руки на груди, хотя руки плясали от страха, и это было понятно каждому — тем более, тысячнику Лухару.

Лухар остановил коня на расстоянии нескольких шагов, но человек не сдвинулся с места.

— Кто ты? — спросил Лухар, движением руки остановив окружавших его солдат.

— Человек… — голос был неестественно напряжен, но незнакомец все-таки справился с собой. — Да, просто человек.

— И чего же ты хочешь, человек? — Лухар оглядел его с головы до ног.

— Я хочу… — он умолк, вращая глазами и кривя губы, и внезапно выкрикнул: — Я хочу остановить твое войско!

С этими словами он почти не целясь метнул в Лухара стилет. Все же бросок был неожиданным, хотя и неточным: Лухар едва не остался без глаза, уклонившись каким-то чудом; стилет ожог ему висок.

А незнакомец уже бежал во все лопатки в сторону крепостных стен Оро, видневшихся справа, за рощей благородных дубов. Он бежал, странно прижимая руки к бокам, выставив грудь вперед, откинув голову; так бегают скороходы на состязаниях.

Его догнали только в роще, причем всадникам пришлось спешиться.

Бегун едва ли сильно уступал в скорости лошадям, но в роще был довольно густой подлесок, и он замедлил бег.

Когда его схватили, Лухар уже подъехал к опушке и велел сообщить Карраху о странном бегуне.

Лухар вылез из седла, сел на пригорок под дубом, широко раскинувшим ветви. Лекарь хотел осмотреть его рану, но Лухар отмахнулся, лишь позволил вытереть кровь. Беглеца подвели к нему, причем двое держали его под локти, а еще четверо держались сбоку и позади. Кроме того, два телохранителя встали по бокам от Лухара, готовые к неожиданностям.

— Обыскали? — спросил Лухар.

Воин подал ему тряпицу, в которую было что-то завернуто. Но не оружие.

Лухар развернул. Кусочки пергамента, испещренные бисерным почерком.

— Что это? — Лухар оглянулся в недоумении.

— Это стихи. И еще — ноты, — сказал подъехавший Каррах.

Лухар поднял брови, а Каррах, взяв листки и с любопытством разглядывая их, пояснил:

— Нотами в Киатте умеют записывать музыку. Это сложное искусство, поверь мне.

От удивления Лухар забыл о субординации и спросил:

— Откуда ты знаешь?

Каррах улыбнулся, но не ответил. Присел рядом с Лухаром и обратился к пленнику:

— Ты — бродячий певец?

Тот неожиданно приосанился:

— Да. И очень известный!

— В Киатте?

— Нет! Меня слышали жители Ринрута и Таннета! Мне рукоплескали в Нарронии!

— В Нарронии? В Приозерье? — Каррах удивился, потом пожал плечами и сказал Лухару по-аххумски:

— По-видимому, сумасшедший. Но интересный сумасшедший… — и снова обратился к пленнику: — Как твое имя?

— Мое имя знают слишком многие! — заявил певец; его спесь была смешна, учитывая заломленные назад руки и пригнутую голову. — Я не хочу, чтобы оно произносилось здесь.

— Откуда ты знаешь аххумскую речь?

— Хм! Я знаю и хуссарабскую речь!

Лицо Карраха потемнело. Он кивнул ординарцу:

— Приведи сюда киаттских пленников.

Пленников привели — четверых знатных жителей Гинды, захваченных в качестве заложников. Они были закованы в ошейники, как рабы, и скованы одной цепью.

— Вы знаете этого человека? — спросил у них Каррах. — Кто он?

Пожилой киаттец сказал:

— Не вижу смысла скрывать. Это Ибрисс. Старший сын короля Эрисса. Непутевый, как говорят, сын. Бродяга, и помешанный к тому же. Он еще в детстве убежал из дома и вроде бы обошел весь мир. Возвращался ненадолго, отъедался и отсыпался, и снова уходил. Дромоман.

— Ясно, — Каррах поднялся. — Покажите мне этот стилет.

Ему подали стилет. Каррах повертел его в руках и внезапно спросил у Ибрисса:

— Так тебя подослал Фрисс?

Ибрисс промолчал. Каррах, не дождавшись ответа, сказал:

— Хорошо. Можешь спеть нам напоследок.

Ибрисс исподлобья глянул на него.

— Я не буду петь варварам.

— Дело твое, — сказал Каррах, садясь в седло. — Повесить его на этом дубе!

* * *

Пока не слишком привычные к ремеслу палача воины прилаживали веревку к ветке дуба, завязывали петлю и искали, на что бы поставить Ибрисса, тот пребывал в полуобморочном состоянии.

Бормотал нечленораздельно, глядел прямо перед собой, втягивал голову в плечи. Но как только дело дошло до петли, он вдруг словно проснулся.

— Фрисс запер меня в темнице, — сказал он осмысленным голосом. — Меня и королеву-мать…

Один из воинов остановился, другой сказал:

— Не слушай его. Он сумасшедший.

— Да, я сумасшедший, — так сказал Фрисс. Но он обещал мне свободу, если я задержу войско… Скажи, — обратился он вдруг к державшему его солдату, — Скажи, ты не знаешь, где сейчас мой брат Крисс?

Солдат оглянулся на десятника, командовавшего казнью. Десятник хотел отмахнуться, но передумал. Поставил ногу на положенное на землю запасное седло, предназначенное для казни:

— Какое тебе дело до Крисса? Он верно служил нашему царю…

Ибрисс сделал хитрое лицо:

— Да, Крисс очень умный. Самый умный из нас троих. Гораздо, гораздо умнее Фрисса!

Десятник неопределенно хмыкнул и сказал молодому солдату:

— Что стоишь? Позови-ка сотника, а еще лучше — кого-нибудь из штабных.

Каррах вскоре вернулся — для этого ему пришлось вновь остановить колонну и он был очень недоволен задержкой.

— Ну, так что же ты знаешь про Крисса? — спросил Каррах, удерживая разгоряченного скачкой коня.

— Крисс? Крисс — мой младший брат. Каласса сказала, вот придет Крисс, и прогонит Фрисса, и выпустит нас из темницы.

Каррах молча смотрел сверху вниз на Ибрисса. Наконец медленно проговорил:

— Колодку ему на шею — и на одну цепь с киаттцами!.. Кто-то очень хочет, чтобы мы штурмовали Оро.

Повернулся к ординарцу:

— И, кажется, мы его будем штурмовать… Объявить привал.

Тысячников ко мне!

 

ДОЛИНА ТОБАРРЫ

Тишина висела над тысячами шатров, раскинутых у слияния Тобарры и Алаамбы. Стада отвели дальше по долине, чтобы блеянье и мычание не нарушали великого молчания.

Ибо Богда умер.

Об этом сообщил военачальникам Ар-Угай, который просидел всю ночь у изголовья каана, пытаясь понять и расслышать последнюю волю Богды.

Ар-Угай вышел из шатра перед самым рассветом. Подошел к костру, вокруг которого сидели военачальники. Они ничего не спросили, и он ничего не сказал.

Посидел у огня, глядя в язычки пламени, прыгавшие вверх, и исчезавшие в черном небе, на котором тускло сияла Горсть Алмазов.

А потом он велел рабам отнести его за пределы лагеря, в поле — туда, где ночами великий каан говорил с Сидящими у Рва.

Ар-Угай тоже велел выкопать ров, и сжечь в нем жертвенных ягнят.

Когда он вернулся, горная цепь на востоке проступила во тьме, а вершины на западе стали розовыми. Он сел в круг и сказал:

— У великого каана не было сыновей. Все время рождались дочери. Как поступали с ними?

— Их убивали! — проблеял младший брат Богды Угда, счастливо хлопая глазами. Он только что выпил перебродившего кумыса и был счастлив. Как обычно в счастливые моменты, он пустил слюну, и подбородок блестел; впрочем, все лицо его лоснилось и было красным — от света костра.

— Да, их убивали, — сказал Ар-Угай, покосившись на Угду. — Сажали на диких кобылиц. Бросали в Тобарру. Или под ноги мчавшимся коням. Но одну из них украли те белые люди, что живут на острове в устье Тобарры.

— Те, что молятся двум перекрещенным палкам, — сказал Шаат-туур. — Говорят, они приплыли когда-то с запада, и поселились на острове. Сначала они ходили по стойбищам, обращая в свою веру хуссарабов. Но потом великий Богда решил, что вера их вредна. Монахов стали ловить и сажать на кол — и они спрятались в своем каменном доме на острове.

— Ты многое помнишь, Шаат-туур, — кивнул Ар-Угай. — Ты самый старый из нас. А не помнишь ли ты, что было дальше с дочерью великого каана?

— Нет, Ар-Угай. Туда был послан отряд Урзы-шара. Он осадил монастырь и держал осаду много дней и ночей. А потом направил воды Тобарры на остров. Вода подмыла стену, стена рухнула.

Воины ворвались в монастырь и многих убили. А почему ты спрашиваешь?

Вместо ответа Ар-Угай обернулся к шатру каана и крикнул:

— Аиз!

Старая Аиз будто ждала: сейчас же выбежала из шатра, вытирая покрасневшие от слез впалые глаза.

— Подойди сюда, Аиз. Расскажи нам о своей дочке, которую украли белые монахи.

Аиз вошла в круг, сложила руки под обвислой грудью и сказала:

— Наша дочь Айгуз уплыла. Так мне сказал потом Урза, когда вернулся из похода. Перед тем, как наши воины ворвались в монастырь, кто-то из них взял нашу крошку и бежал с острова на плоту. Плот унесло далеко в море, и с тех пор никто не видел его.

— Ты слышал об этом, Шаат-туур? — спросил Ар-Угай.

Шаат-туур погладил длинную редкую бороду.

— Я кое-что слышал, да.

— Что ты хочешь сказать, Ар-Угай? — набычился Камда. — Что Айгуз жива?

Темники, как по команде, зацокали языками и закачали головами.

Лишь Кангур-Орел не двинулся:

— Ар-Угай прав. Айгуз жива. Давным-давно в Аххуме служит нам человек по имени Хуар-Раго. Он рассказал мне, что двадцать четыре года назад в городе Кей-ту выловили плот. На нем нашли умирающего монаха и девочку-сосунка.

Темники заволновались.

— Эту девочку аххумский царь взял себе в дочери. Она выросла и стала женой Аххага-царя — того, который завоевал Равнину.

— А великий Богда знал об этом? — спросил Камда.

— Знал, — ответил Ар-Угай. — И я тоже знал.

Темники загомонили все разом, но Камда перекрыл шум:

— Как ее зовут?

— Монахи назвали ее Домел-Ла, что означало «маленькая госпожа». Сейчас она в Нуанне — том городе, где аххумы остановили войска.

Аиз ушла, и курул продолжался. Темники продолжали сидеть у костра, то переговариваясь, то надолго умолкая. Вокруг было по — прежнему тихо, казалось, что весь лагерь опустел, хотя это было не так.

Наконец Ар-Угай встал, подошел к Угде, и опустился перед ним на колени. Угда, сладко спавший, свесив голову на пухлую грудь, проснулся и в недоумении захлопал глазами.

— Теперь, по закону Тамды, ты — наш великий каан!

Все темники сделали то же самое — пали ниц к ногам Угды, который испуганно втянул голову в плечи.

— Ты наш каан, и будешь править нами. С нашей помощью, — добавил Ар-Угай, поднимаясь с колен. — Но войска поведет дочь Богды Айгуз, ибо такова воля тех, кто повелевает всеми нами…

Ты согласен, великий каан?

Угда повертел головой, одышливо сопя. Почмокал, сунув палец в рот. И наконец кивнул.

Но внезапно вскочил Кангур, и лицо его было темным от гнева.

— Не бывало в степи, чтобы войско в поход вела женщина! — сказал он. — Не бывало в степи, чтобы великий каан не владел собой!..

— Не бывало, — согласно кивнул Ар-Угай. — Но будет.

Щелкнула тетива. Железный арбалетный болт прошел сквозь Кангура, как сквозь мишень из тростника. Кангур еще стоял, изумленно открыв рот, и длинные витые усы его полоскал поднявшийся ветерок, а все уже оборачивались, глядя на Верную Собаку, державшего в руках арбалет, и на плотный ряд воинов, поднявшихся из темной травы и окруживших курул со всех сторон.

Кангур опустился на землю так же внезапно, как и вскочил.

Только рука его, вытянувшись, почти достала костра, и задымилась меховая опушка рукава, и запахло горелым мясом.

— Неплохая игрушка, стреляющая железом, — сказал Ар-Угай. — Я привез эти штуки, называемые «самострелы», из Ушагана… — он повернулся в воинам:

— Уберите его, — и кивнул на Кангура.

Воины вышли из тьмы, вошли в круг света, и за ноги оттащили тело Кангура.

— Кто еще несогласен с курулом? — спросил Ар-Угай, обведя взглядом темников. Они молчали, понурив головы. Верная Собака встал рядом с Ар-Угаем, и его ухмылка не предвещала несогласному ничего хорошего.

— Я сам поеду в Нуанну, найду Айгуз и привезу ее вам. А пока я не вернусь, вы будете исполнять приказы каана… И Верной Собаки.

Он присел на корточки напротив Угды и строго сказал:

— Ты — великий каан!

— Я — великий каан… — повторил Угда, и вдруг улыбнулся. Но в следующее мгновенье его лицо снова приняло озабоченное выражение:

— А как же Богда?..

— Ты дурак! — торжественно и медленно сказал Ар-Угай. — Но великому каану можно быть глупым. Так?

Он повернулся к темникам. Темники с готовностью закивали.

 

НУАННА

В городе было непривычно многолюдно: давно уже в Нуанне не было такого столпотворения на улицах, в последнее время жители вообще старались пореже выходить из дому, и даже во все времена оживленный Старый базар затихал.

Но когда аххумы стали покидать город, его улицы ожили.

Неприметный дервиш в обычном одеянии неторопливо шествовал по улицам. Время от времени останавливался: на углу — возле нищего, на другом — возле водоноса, на третьем — вместе с небольшой толпой, глазеющей на ручных обезьян.

Дервиш был маленького роста даже по нуаннийским меркам, слишком тщедушным — даже для бродячего аскета.

Могло бы показаться, что он передвигается по городу беспорядочно; на самом деле, он просто получал нужные сведения и шел к своей цели.

Цель привела его к восточной окраине, застроенной двух- и трехэтажными домами. В этих домах, которые лепились друг к другу и вытягивались вверх сами собой, обитали те, у кого не было возможности жить своим домом. Они покупали небольшой участок плоской крыши и выстраивали на нем что-то вроде домика с окошком. К этому домику прилеплялись другие, а их крыши, в свою очередь, начинали служить тем, кто еще беднее. На крышах третьего этажа тоже обитали люди — но уже не в глинобитных стенах; здесь можно было возвести лишь подобие шалашей из тростника, обмазанного глиной.

Разнообразные лестницы лепились к стенам домов; каждый из жильцов стремился обзавестись собственной лестницей, поскольку за пользование общей требовалось платить. Лестницы были крытыми и открытыми, с перильцами и без, из сырцового кирпича, из того же тростника, а то и веревочные. Иные же из верхних жильцов и вовсе обходились без лестницы, спускаясь и поднимаясь с помощью веревки, или даже дерева, специально с этой целью выращенного впритык к дому; впрочем, поскольку такие деревья грозили со временем обрушить все строение, нижние жильцы, как правило, стремились выкупить дерево у хозяев и спилить его.

В этот нелепый квартал пришел дервиш, и, поскольку улиц здесь тоже не было — их заменяли проходы между домами, вдоль домов и вокруг домов, — остановился в тупичке. Он простоял недолго.

Вскоре сверху была спущена веревка, по ней соскользнул нуанниец и кивком головы велел дервишу следовать за собой.

Они пошли почти той же дорогой, как будто путая следы между домами; день начал клонится к вечеру, когда они добрались до канала, забитого стоявшими на приколе жилыми плоскодонками.

Здесь провожатый велел подождать, вычислил одному ему известным путем нужную лодку и зашагал с борта на борт, с лодки на лодку, мимо лачуг, перешагивая иной раз через лежавших на палубах, у входов в лачуги, древних старцев, не обращая внимания на стайки орущей малышни, которые пускались за ними в погоню, отчего лодки начинали приплясывать.

Наконец они вошли в тростниковую хижину. Здесь их встретил полуголый воин с мечом на поясе; на ковре, скрестив ноги, сидел Маан.

— Я привел тебе того, кому нужен мальчишка, — сказал провожатый.

Маан кивнул стражнику и тот вышел вместе с провожатым. Маан вглядывался в дервиша; в хижине было полутемно, а дервиш по-прежнему прикрывал лицо.

— Садись, — сказал Маан на языке Равнины. — Ты — один из жрецов?

Дервиш кивнул.

— Тебе нужен мальчишка?

Дервиш снова кивнул.

— И что же ты дашь мне за него?

— Это зависит от того, чего ты хочешь, — свистящим шепотом сказал дервиш.

Маан ухмыльнулся.

— Эликсир вечной жизни. С гарантией. И золото, которое тоже творит чудеса.

— Это все?

Маан придвинулся ближе, пытаясь заглянуть дервишу под капюшон:

— Конечно, нет. Еще мне нужен корабль с командой. И тебя — в заложники. Ты отплывешь вместе с нами, а в Море Слез мы расстанемся на одном из островов…

— Ты много хочешь… — еще тише проронил дервиш. — Корабль и золото мы найдем для тебя. И один из жрецов-хранителей поплывет вместе с тобой. Но эликсир… Его просто не существует.

Маан изменился в лице. Его рука потянулась к мечу, лежавшему у стены, но он сдержался.

— Ты лжешь, — наконец сказал он. — Я сам видел, как ваши жрецы пьют какую-то гадость, и потом могут не спать и не есть несколько суток.

— Могут, — согласился дервиш. — А потом умирают.

Маан озадаченно взглянул на него. Подумал.

— Но как же великий жрец? Разве он не бессмертен?

Дервиш как будто вздрогнул, но вместо ответа спросил ровным — и по-прежнему еле слышным — голосом:

— Скажи, когда и где тебя должен ждать корабль. И сколько мер золота погрузить в его трюм.

— Сегодня в полночь, в Маларгу. У причала — в этом поселке только один причал.

— А мальчишка? Где он сейчас?

— Здесь, недалеко. Я приведу мальчишку к причалу. Его отпустят, как только предпоследний из нас взойдет на корабль.

А нас достаточно, чтобы справиться с полусотней воинов — учти это…

— Хорошо.

Жрец хотел подняться, но Маан крепко схватил его за руку:

— Ты не ответил на мой вопрос!

— Ты тоже! — жрец попытался вскочить и вырвать руку, но у Маана была железная хватка.

— Знакомый голос, знакомая рука! — Маан широко улыбнулся и рывком сдернул капюшон. — Ведь я тебя знаю, нуаннийский обман…

Он осекся и мгновенно ослабил хватку. Дервиш вырвался и вскочил, из-под капюшона освобожденным потоком хлынул иссиня — черный поток волос. На Маана глянула страшная маска из черной кожи.

— Домелла?.. — вскричал Маан.

— Амагда, — поправила она и толкнула Маана в лоб мраморной рукой. Маан закатил глаза и упал навзничь.

За стеной раздался вскрик и в лачугу вбежал провожатый, пряча под полой окровавленный кинжал.

— Разбуди его, — велела Амагда.

Маан поднялся, глядя прямо перед собой застывшим взглядом.

— Веди! — приказала ему Амагда.

Маан твердо шагнул к выходу.

Они вышли втроем; Маан остановился у борта и замахал рукой; вскоре одна из плавучих хижин, стоявших у другого края канала, сдвинулась с места; на палубе забегали полуголые люди — слишком крепкие и слишком светлокожие для нуаннийцев.

Когда лодка подплыла и солдаты подтянули ее баграми, Маан рявкнул:

— Мальчишка!

Из хижины появился воин, державший на руках куклу; но это была не кукла — стонавший мальчик с кровоподтеком в половину лица, со связанными и распухшими от узлов ногами.

Маан молча протянул руки, взял мальчика и повернулся к Амагде, все еще глядя в пространство.

— Возьми, — сказала Амагда сопровождавшему ее жрецу. — Где лодка? Полнолуние еще длится. Но надо спешить.

* * *

Дворец явственно содрогался, как будто был живым существом, — а может быть, он и был живым: тысячелетним каменным монстром, для которого столетие — краткий миг.

Дождь погасил пламя снаружи, но внутри, в верхних покоях, он еще дожирал остатки древнего убранства, а выгоревшие до черноты коридоры были дотуга набиты смертельным для всего живого дымом.

Аххаг пробрался до потайного входа в стене. Спустился по лестницам, добрался до края бездны и обессиленно опустился на каменный пол в углу, под лестницей; камень был теплым, почти горячим, и из бездны, кажется, поднимался пар.

Опустив голову между колен, Аххаг замер, сберегая остатки сил.

Он знал — даже у бессмертных силы рано или поздно кончаются.

Прошло время, и вот на лестнице раздались шаги. Аххаг поднял голову. Он знал, кто это идет, и знал, зачем. Он взглянул в темную пасть бездны — почувствовал идущий оттуда смрад и чудовищное, почти осязаемое Вожделение.

Лестница осветилась мерцающими огоньками: жрецы спускались для последней жертвы, и впереди шла Амагда с застывшими глазами; капюшон был полуоторван, и ее смоляные волосы выбились наружу, почти сливаясь с маской.

Позади нее шел жрец; на руках он нес завернутого в серую ткань малыша.

Вот процессия спустилась на нижнюю площадку и окружила черный квадрат; из бездны донесся чуть слышный, режущий сердце писк, Казалось, пищал младенец — изголодавшийся, умирающий от жажды и неведомой муки. Жрецы подняли светильники; Амагде помогли снять маску и она протянула руки над бездной, вызывая то, что пряталось внизу.

Аххаг закрыл глаза. Он и так знал, что сейчас произойдет. Но шло время, писк сделался слышнее и еще жалобнее; однако это не был голос Хааха.

Аххаг заставил себя очнуться. И увидел Его: бледный тонкий жгут приподнимался над провалом, тянулся вверх и вбок — к распростертым рукам Амагды — и не мог, опадая вниз.

Он жаждал — но умирал.

Амагда обернулась к жрецу, взяла завернутого мальчишку (мелькнули две избитые в кровь маленьких ножки) — и протянула Хааху.

Белый жгут вынырнул из тьмы, открыл сморщенный ротик и запищал протяжно и страшно. Напрягаясь, содрогаясь в конвульсиях, он дотянулся до Жертвы — и в это мгновенье Аххаг рванулся вперед.

Он оттолкнул Амагду так, что упала не только она, но и несколько жрецов; сама Амагда отлетела в дальний угол, выронив свой сверток. Аххаггид внезапно очнулся, завозился в серых складках хитона, высунул наружу головку. Он не плакал, изуродованное, распухшее лицо ничего не выражало, и только один — не заплывший — глаз открылся широко-широко.

— Отец! — пролепетал он.

Аххаг не обернулся, но успел кивнуть — до того, как жгут внезапно оказался в его руках и потащил его вниз.

— Остановите его! — закричала Амагда внезапно, но было поздно.

Аххаг упал на колени, сполз к самому краю, не выпуская из рук бледную химерическую нить, которая пищала и бешено билась, то ли пытаясь вырваться, то ли опутать Аххага.

Потом раздался грохот: где-то вверху стали рушиться перекрытия. Заколебалось пламя светильников, один из жрецов крикнул почти торжествующе:

— Последняя жертва принесена!

Остальные жрецы, едва удерживаясь на ногах, хором затянули молитву, но грохот падающих камней заглушил их.

Бездна вспыхнула кровавым отблеском, и все погрузилось во тьму.

Домелла на ощупь нашла Аххаггида, крепко прижала к груди, и завыла, пытаясь прикрыть его своим телом — от падавших сверху обломков, от тьмы и от проснувшегося внезапно в душе всепожирающего Ужаса.

* * *

Над дворцом стояло плотное белое облако; на фоне молочного дыма стены дворца казались почти черными. Из проломов в стенах вытекала вода, и сам дворец медленно6 почти незаметно для глаза, оседал.

Толпы нуаннийцев, собравшись по краю площади, смотрели, как дрожит и тонет Царский холм. Обводные каналы выходили из берегов, и вода начинала просачиваться между камнями, которыми была замощена площадь.

Но из дворца еще выходили какие-то люди. Темные от копоти, иные с оружием, иные без. Они перебирались по мостам на площадь, а мосты на глазах сжимались, выгибали спины — и начинали трескаться.

Воины несли носилки. Длинной призрачной вереницей они пересекли площадь, бредя по неуклонно наступавшей воде. Толпа охнула и побежала в переулки. Потому, что в тот самый миг, когда вереница воинов дошла до края площади, дворец с пронзительным стоном и скрежетом начал накреняться, заваливаться набок, как смертельно раненый человек.

Теперь уже не было холма, и дворец стал оседать прямо в воду.

Вздыбилась волна; она побежала по каналам, все дальше и дальше, захватывая постепенно всю неисчислимую сеть каналов, арыков, проток.

Грохот прокатился по всем улицам и переулкам великого города; волна добежала до Желтой реки и сдвинула лодки, выплескиваясь на набережные и берега. Вторая волна была гораздо сильнее: вода вздулась, лодки-хижины стало выбрасывать на берег, и вой теперь уже заполнил весь город — от края до края.

А навстречу бегущим водам и людям, вздымая тучи брызг, в сторону дворца летели всадники в иссиня-черных пластинчатых панцирях, в шлемах с меховой опушкой. И они тоже казались призраками, летевшими навстречу собственной гибели.

* * *

Крисс открыл глаза. Он плыл над толпой, которая вопила и бесновалась; одни бежали мимо, обгоняя его, другие падали на колени, рвали с себя одежду, рыдали и расцарапывали лица.

Мимо промчался отряд конных желтолицых всадников. Крисс где-то уже видел их. Где? В преисподней?..

Он закрыл глаза. Он не хотел больше видеть.

Ничего.

Никогда.

* * *

…Спустя долгую-долгую ночь, уже на рассвете, из раскрытых и оставленных стражей Северных ворот выехала большая группа всадников. Отъехав до третьего верстового камня по Дороге Аххага, на пригорке, группа остановилась.

Женщина на коне повернулась назад. Отсюда город был виден как на ладони — но он был так огромен, что южная часть тонула во тьме за горизонтом. Солнце еще не взошло, и серый свет залил громадное скопище бесформенных домов и домиков внутри циклопической стены; полуразрушенный дворец жрецов высился над домами черной накренившейся глыбой, готовой, казалось, вот-вот упасть и покатиться, вдавливая в землю глину и тех, кто прятался в ней.

На коне перед Айгуз, в специально устроенном маленьком седельце, сидел Аххаггид Безымянный — в маленькой шапке с лисьими хвостами, с почерневшей щекой, но с блестевшими от любопытства глазами.

— Мама, мы уезжаем навсегда? — спросил он.

— Да, сын, — ответила Айгуз. — Ты рад?

— У меня болит голова, — ответил малыш, надув губы. — Я устал и хочу спать. И еще… Очень неудобно сидеть. Высоко. И седло очень твердое…

— Я знаю, — сказала она. — Но ты должен привыкать. Ты — повелитель; а повелители не ходят пешком.

— Я знаю… — мальчик вздохнул. — А куда мы едем?

— Далеко… Через горы. В Голубые степи. Говорят, они очень красивы, особенно весной. В степи расцветают красные цветы — много красных цветов. Красные — на голубом… А сейчас в степи как раз весна.

— Красные — на голубом… — повторил малыш. Он посмотрел на город и вдруг длинно сплюнул на дорогу. Повернулся к Айгуэ:

— Это такая примета — чтобы вернуться.

Айгуз непонимающе качнула головой.

— Ведь это мой город, — пояснил малыш важно. — Я-то знаю, кому он подарил бессмертие.

Айгуз снова качнула головой:

— Он?..

— Он. Тот, что сидит во рву.

Внезапно на северо-западе, в непостижимой дали, стали видны громадные заснеженные вершины; свет невидимого еще солнца вырисовал их в темном небе, окрасив в нежно-розовый цвет.

Айгуз вздрогнула, и вздрогнул Ар-Угай, будто его ударили камчой.

Потому, что это были не горы. Это были Сидящие у Рва. Они, наконец, обернулись, обернулись впервые, оторвавшись от созерцания вечно пылающей бездны.

 

УШАГАН

Они лежали рядом — два непримиримых врага — на одинаковых соломенных тюфяках. Сквозь прорехи в крыше сарая падали солнечные струны и по временам кололи им глаза. За ними ухаживали хозяйские сыновья, и старуха-рабыня, и еще одна смешливая девчушка — она жила по-соседству.

Хуссараб, тысячник Ар-Угая из урочища Махамбетта, поправлялся быстрее Ахтага. Он уже садился иногда, и сам ел полбу и пил воду из глиняного кувшина; Ахтага кормили и поили, причем один из сыновей или рабыня держали ему голову.

Ахтаг иногда проваливался в забытье, а иногда, особенно по ночам, когда в прорехи заглядывали звезды, приходил в себя, ощущая невыносимую боль в боку, и другую, еще невыносимее — в сердце.

Он ненавидел храпевшего рядом могучего хуссараба, и негодовал на этих глупых крестьян, которые лечат его и ухаживают за ним так же, как за Ахтагом — царским наместником Ушагана. Если бы у него были силы — он бы перерезал хуссарабу горло. Но сил не было, и, едва попробовав шевельнуться, Ахтаг снова проваливался в забытье.

А однажды его разбудил смех. Открыв глаза, он увидел, что соседская девчушка сидит рядом с хуссарабом, и хохочет над лошадкой, сплетенной из длинного пучка перекрученной соломы: лошадка под рукой хуссараба плясала, вставала на дыбы, и призывно ржала, зовя жеребца.

Ахтагу ударило в голову, и он сумел выговорить — нет, выплюнуть! — одно только слово:

— Враг!

Девочка, сидевшая к нему спиной, подпрыгнула от неожиданности и обернулась.

Ахтаг, выгнувшись от боли, выговорил:

— Он враг!..

Она всплеснула руками, засмеялась чему-то и убежала. А через несколько мгновений в сарай заглянул старик-хозяин.

Он недоверчиво глядел на Ахтага, потом крикнул кому-то во дворе:

— Чего стоишь? Беги за костоправом!.. Очнулся, слава Аххуману!..

* * *

Ночью хуссараб не спал, ворочал своим тяжелым телом, пугая мышей. Ахтаг тоже не спал, до крови закусывая губу, чтобы не застонать от боли: костоправ снова прижигал ему рану, мазал каким-то жалящим снадобьем, от которого весь бок пылал.

— Эта звезда по-нашему называется Екте, — внезапно проговорил хуссараб на почти чистом аххумском языке.

Ахтаг лежал, не шевелясь. Потом взглянул нехотя на звезду, заглядывавшую в щель. Это была не звезда, а планета — слеза матери-Хуаммы.

— Если ты… — с трудом выговорил он, поскольку эта наука — говорить — все еще не давалась ему, — если ты тронешь девочку хотя бы пальцем…

Хуссараб повернул к нему голову. Подождал.

— Я мог бы излить в тебя мое семя, если бы захотел, — сказал он. Подумал, и добавил: — Но не хочу.

И снова замолчал.

Ахтаг молча проглотил слезу, а хуссарабский тысячник сказал, будто обращаясь к самому себе:

— «Екте» — значит, «нет слез».

* * *

— Великий каан приказал смести с лица земли все живое. Так велели ему боги, — рассказывал хуссараб.

Прошло несколько дней, и хотя Ахтаг начал постепенно поправляться, он больше предпочитал молчать.

— Боги сидят у рва. Во рву сгорает все живое. Они ждут и торопят нас… Но я думал раньше и думаю теперь: когда мы победим, на нас поднимутся другие, и сметут нас. А потом и их постигнет та же участь… Я не знаю. Кончается ли все рвом?

Люди жили раньше и будут жить позже. Они идут, как волны.

Волна за волной. Если так — екте. Не может быть слез.

— Удел богов — дорога. Как и людей. Живет тот, кто в пути… — прошептал Ахтаг, и, подумав, добавил с неожиданной яростью: — Мы завалим этот ров, завалим собственными телами. И погасим огонь — если понадобится, зальем его своей кровью.

— Кровью? — хуссараб вздохнул. — Разве ты не знаешь? Кровь человеческая горюча. Так же горюча, как «кровь земли» — та вонючая черная смола, которая течет из земли у нас в Голубой степи…

* * *

— Назови мне их имена, — попросил Ахтаг однажды ночью.

Хуссарабский тысячник прервал нудную песню, которую он напевал вполголоса и с удивлением взглянул на Ахтага.

Глаза Ахтага горели в лунных стрелах, пробивавших кровлю. Он полулежал, опершись на одну руку; другая рука оставалась за спиной — он все еще не мог шевелить ею, не потревожив перевязанный бок.

— Чьи имена? — спросил хуссараб.

— Имена Сидящих у Рва, — раздельно сказал Ахтаг.

Хуссараб пожал могучими плечами.

— Зачем?

Ахтаг продолжал глядеть на него горящим взглядом.

— Это и есть самое важное. Узнав имена, я узнаю их тайну.

Хуссараб длинно и сладко зевнул, почесал голову, которая уже стала обрастать седоватой колючкой:

— Нет имен у Тех, Кто сидит у Рва…

И тогда мгновенно взлетела рука, которую Ахтаг прятал за спиной, и кинжал вонзился хуссарабу прямо в ямочку под горлом.

Хуссараб дернулся, захрипел, широко открыл глаза.

Ахтаг навалился на него всем телом, погружая кинжал все глубже и своим весом удерживая хуссараба. Длинные мускулистые руки тысячника обхватили Ахтага, сжав железными клещами.

Потом хватка ослабла. Он выгнулся и замер. Ахтаг внезапно почувствовал, как запульсировала в боку открывшаяся рана, обжигающая боль пронзила его от затылка до кончиков пальцев.

Ахтаг вскрикнул, из последних сил пытаясь оттолкнуться от хуссараба, или отодвинуть его — сделать хоть что-нибудь, чтобы умереть — если ему суждено было умереть — не в объятиях врага.

И не смог.

* * *

Двумя колоннами с юга в город вошли войска.

Впереди, вслед за отрядом агемы, как и положено, ехали командиры, и самым первым — Каррах. Рядом, в открытой повозке, везли Музаггара — старик совсем не мог двигаться из-за распухших суставов. Под его голову подложили седло темника — и Музаггар глядел вокруг больными глазами, не в силах вытереть старческих слез.

Потом стройными рядами следовала агема бессмертных, а за агемой вели толпу пленных. Большая часть из них была босиком, и все — в ошейниках, скованные цепью. На каждой цепи, как бусины — пленные из разных стран. Так было положено во все времена. Даже в эти.

На отдельной цепи вели киаттцев. Два брата шли рядом, но Ибрисс — впереди. Он с веселым любопытством оглядывался вокруг и, полуоборачиваясь, кричал брату, чтобы перекрыть бряцанье оков:

— Ушаган, Фрисс! Единственный город, где я ни разу не был…

Ты подумай! Вот я побывал и здесь. Теперь можно и умереть.

* * *

В тронном зале Ушаганского дворца все было готово к церемонии.

Царица ожидала, стоя возле трона. Она была облачена в царскую мантию, но без короны и скипетра. Корону держали два жреца, служители Двух Храмов, по одному с каждой стороны трона — над головой Аххага Второго.

Царица стояла справа от трона. Слева стоял Ар-Угай, — на той же ступеньке.

Сначала царю будут присягать темники, затем — тысячники. Потом будет пир.

Еще через несколько дней царь примет присягу всего остального войска — на параде, на самой широкой и самой главной улице мира.

А потом он велит приготовить жертвенных ягнят и отвезти его в степь — чтобы говорить со звездами.

 

НУАННА (АББАГУ)

На несколько дней город-порт Аббагу, стоящий у входа в устье Желтой реки, обрел прежний свой вид: гавань была забита кораблями, улицы — людьми.

Хаммар сделал в Аббагу короткую остановку, загружая провизией все корабли, какие ему удалось собрать за столь короткий срок.

Хаммар смотрел на причал, забитый солдатами: полуголые, обливаясь потом, они сновали по сходням, нагруженные, как муравьи.

Рядом с ним, опустив плечи, стоял сын, которого, впрочем, ненавязчиво сторожили несколько вооруженных воинов.

— Мы плывем в Эль-Мен, — сказал Хаммар. — Твоя воля выбрать — остаться с отцом или… с остатками армии, — тем сбродом, который сейчас, я думаю, предается грабежу и разгулу в окрестностях Нуанны.

— Хуссарабы дойдут до Эль-Мена, — сказал Аммарах.

Хаммар гневно взглянул на него:

— Дойдут! Но сначала им придется пройти через Данах, Чужие Территории, переправиться через Неррайну, перейти Огненные горы… А потом — встретиться с эльменцами, которые умеют воевать.

— Да, умеют, — криво усмехнулся Аммарах. — Не то, что мы…

Хаммар ударил его наотмашь — Аммарах отшатнулся, на его щеке остался красный отпечаток.

— Мы не в Аххуме, — тяжело дыша, сказал Хаммар. — Там я смог бы остановить орду. А здесь, в Нуанне, коварной и подлой, я чувствую себя в ловушке… Это родина предателей. Она сделала предателем и тебя.

— Не меня, а тебя, отец, — упрямо сказал Аммарах и поднял руку, чтобы защититься от нового удара. Но Хаммар только сплюнул.

— Как хочешь. Оставайся. И жди хуссарабов. Может быть, выпросишь у них пощады…

* * *

Он поднялся на корабль одним из последних — впрочем, в Аббагу еще оставалось немало войск, которым было приказано во что бы то ни стало задержать хуссарабов, если они появятся.

Стоя на корме, Хаммар неотрывно глядел на берег — туда, где стоял его сын.

Он знал, что сына скоро убьют. Он сам отдал такой приказ своему рабу, отпущенному на свободу. Раб сейчас стоял позади Аммараха. Он был рад свободе, и знал, что за свободу придется платить.

Когда в Аббагу придут хуссарабы — им придется потрудиться, чтобы узнать, куда отплыл Хаммар и его войско. Ведь никто, кроме Аммараха, не знает про Эль-Мен.

А Аммарах уже ничего не сможет сказать.

Впрочем, почему именно Эль-Мен? Есть города, лежащие еще дальше к югу. Юн, Манадо, Хукка и Баганпур… Еще дальше — влажная, душная Неконга.

Беги. Если есть, куда…

Хаммар все глядел на все уменьшавшуюся фигуру сына и внезапно подумал, что незачем было приказывать рабу тайно убить Аммараха. Аммарах не выдаст. Или все-таки выдаст?..

Хаммар потряс головой, избавляясь от секундной слабости. Все правильно. Боги решили за него. Наступил новый век — век Намуххи. Просто мало кто еще знает об этом. Люди предпочитают думать, что все идет хорошо. И убивают тех, кто несогласен с этим.

Так было и будет. Хаммар прикрыл глаза от солнечного блеска, залившего мир. Пенились волны. Кричали чайки. Слишком много света для его уставших, многое повидавших глаз. Сила в том, чтобы знать… но не думать.

Конечно же, он ошибался.

* * *

…И на этом, мой терпеливый читатель, я заканчиваю свой такой долгий и грозящий стать бесконечным рассказ, и прошу лишь простить меня за то, что не сумел рассказать обо всем, что помню и знаю о древних временах Пайана, о созидании и разрушении, о соединении и распаде, о силе и слабости, о прошлом и будущем.

Надеюсь, что не очень утомил тебя; впрочем, я устал и сам за долгие годы, которые понадобились мне на создание этой эпопеи.

Еще ничего не закончено, но ведь так бывает всегда: конец и начало сходятся, и в этом смысле все бесконечно.

Даже жизнь смертного человека.

22 октября 2000 года.

Географическая справка

Пайан — островное государство в Тихом океане, расположенное между 35 градусом с. ш. и экватором; расстояние от самой северной точки — мыса Альмайя — до самой южной — мыса Бизантин около 3 тыс. 790 км; в широтном направлении в самом широком месте остров достигает почти 700 км. Вместе с прилегающими 52 архипелагами общая площадь — 2048 тыс. кв. км. Пайан — федеративное государство; во главе исп. власти стоит президент, высший законодательный орган — сенат. В административном отношении делится на 25 штатов, две территории и столичный округ. Население — 180 млн. чел. (оценка 1998 г.) Госуд. языки — английский, французский, испанский, арабский; русселаре. Столица — Бабилония (осн. в 1849 на месте древнего поселения наталийцев).

Открытие острова европейцами произошло в 1600 году (экспедиция Мигеля Санты), до этого отдельные части острова считались архипелагом; первые европейские поселения появляются после 1628 года; колонизация происходила одновременно с разных направлений и независимо друг от друга. Западный Берег (нынешняя территория штата Новая Эллада) первыми начали осваивать испанцы (Робла, Этранхерос, Лос-Фуэгос), прибрежную часть Равнины Дождей — англичане (фактории Ост-Индской компании), северо-восток (Вильмомбль, Монтанье) — французы; север — русские и (несколько позже) немцы. Кроме того, в отдельных частях острова возникали голландские, японские, арабские, индийские и китайские поселения. Проникновение в глубину острова началось в конце 17-го века. В 1801 году территории Равнины Дождей объединились в Конфедерацию; в 1816 к ним присоединились французские и русские поселения. В 1833, после недолгой, но кровопролитной войны, в состав нового государства вошли испаноязычные земли. Этот год считается годом образования Федерации Пайан.

В течение первой половины 19-го века остров был практически объединен. Начался бурный экономический рост, хотя и на фоне постоянной политической нестабильности. К концу века Пайан стал среднеразвитым государством рыночного типа. Тогда же возникают первые противоречия с Японией, предъявлявшей территориальные претензии, что привело к пятилетней войне (1899–1904). Пайанский флот потерпел поражение в ряде морских сражений, но на суше японский корпус вторжения был прижат к морю в районе севернее Инрайора и капитулировал.

Пайан участвовал в Первой и Второй мировой войнах на стороне Антанты и антигитлеровской коалиции. В послевоенные годы после длительного периода экономической стабильности наступил политический кризис, связанный с «мятежом генералов» (см.). В 62-64-м и в 71-73-м годах на территории Пайана бушевали гражданские войны, приведшие в 1972-м году к атомной бомбардировке города Жоэ, совершенной мятежниками (генерал Даллард — см.). Мятежники были разбиты, генералы предстали перед трибуналом, четверо были казнены.

С 1975 по 1978 годы у власти стояла ПАЛЕРА (Партия левых радикалов), осуществившая ряд экономических и политических реформ. В 1979 впервые после гражданских войн состоялись всеобщие президентские выборы.

Последующие 20 лет характеризуются относительной политической стабильностью, ростом экономики и внешнеторгового оборота;

Пайан — член «Пакта Четырех» (Япония, Австралия, Новая Зеландия), который выступает за мирное разрешение международных конфликтов.

Послесловие Мне, как историку, было любопытно прочесть еще одну версию возвышения и гибели Аххумского государства эпохи Аххаггидов, — того отрезка истории Древнего мира Пайана, который в научной литературе принято называть эпохой Второго (или Последнего) Царства. Хотя, естественно, версию, изложенную художником, а следовательно, во многом отличающуюся от общепринятых исторических концепций.

Как известно, первые европейцы, появившиеся в Пайане в конце 16-го столетия, застали малонаселенный, но чрезвычайно разнообразный в географическом, климатическом и этнографическом плане материк (будем придерживаться общеупотребительной терминологии, хотя безусловно известно, что Пайан — остров, лишь не намного превосходящий размерами другие крупные острова региона, такие, как Новая Гвинея или Калимантан), материк, на всем пространстве которого не встречалось сколько-нибудь заметных, выдающихся в культурном отношении сообществ (за исключением некоторых островов).

Действительно, в начале новой эры в Пайане возникла уникальная древняя цивилизация. Известно, что на протяжении почти шести столетий на материке возникали, расцветали и гибли в результате жесточайших войн государства, сравнимые по своим достижениям с крупнейшими цивилизациями древнего мира Земли.

Однако следов этих цивилизаций, увы, практически не осталось.

Многолетние усилия ученых, тем не менее, пролили некоторый свет на Древний мир Пайана, исключительно ценными были находки, сделанные в упомянутых автором аххумских святилищах, находящихся в труднодоступных горных местностях Центрального Пайана и потому уцелевшие во время многочисленных войн и нашествий. Благодаря изысканиям великих историков конца прошлого — начала нынешнего веков мы многое узнали об истории древних царств — Аххума, Тао, Киатты, Приозерья (Нарронии), Намута, Данаха и многих других. Несомненно, находка доктором Фишером так называемого «наследия Крисса» в 1923 году при раскопках древней Хатуары и святилища у озера Цао явилась переломным моментом в изучении истории древнего мира.

«Наследие» включает в себя сотни разрозненных, частично испорченных документов, написанных на разных языках, выполненных на различных материалах. В результате многолетних исследований было установлено, что «наследие» включает в себя архивы нескольких древних государств, главным образом, Аххумских Царств. Среди разнообразных документов, дворцовых записей, донесений, писем, религиозных текстов были найдены и упомянутые автором романа «Хроники», часть которых, действительно, принадлежит перу историка и ученого, летописца Аххага Крисса из Киатты. Труды Крисса удалось расшифровать почти полностью, чего не скажешь о целых массивах документов, посвященных эпохам Первого и Последнего Царств.

Работа исследователей все еще продолжается, но в целом в общих чертах картина достаточно известна. В Пайане, изолированном от остального мира, в начале нашей эры возникло несколько культурных сообществ, сильно разнящихся между собой. Одни из них, как, например, островные и прибрежные государства бассейна Южного моря, далеко опередили другие, расположенные на территориях современных штатов Аххум, Намут, Индиара.

Другие вступали на путь исторического развития значительно позднее, третьи (Наррония, Нильгуамское государство) и вовсе предпочитали жить изолированно даже от своих ближайших соседей.

К сожалению, повторюсь, у современных ученых все еще слишком мало археологических данных. Практически ничего не дали раскопки на острове Муллагонг (с которого, согласно версии, изложенной в романе, вышли так называемые «народы моря», нашествие которых положило конец пайанской эпохе бронзы), следы древней Нуанны исчезли в глубинах моря после многочисленных войн и природных катаклизмов. Наиболее плодотворными оказались археологические изыскания в районах озера Бонго (Древний Намут) и аххумских городов-святилищ (Хатуара, Хатабатма, А(О)ртаиб, Цао и др.), раскопки на острове Арроль. Многочисленные данные содержат переводы хорошо сохранившихся клинописных документов с островов Таннаут и Айд.

Впрочем, что касается Айда, то документы, относящиеся к описываемой эпохе, все еще не расшифрованы, так как написаны слоговым письмом, а нынешние жители острова отнюдь не являются прямыми наследниками древней айдийской культуры.

Все эти основные источники для современного исследователя дают не вполне ясную картину, что и дает повод для многочисленных исторических и псевдоисторических романов, по большей части вполне фантастических. Так, нам неизвестно, использовали ли жители древнего Данаха такое орудие, как арбалет (в Европе он был известен со времен Древней Греции, но в нынешнем понимании появился гораздо позднее, в эпоху раннего Средневековья).

Совершенно произвольно трактует автор и нашествие хуссарабов, безосновательно, на наш взгляд, приписывая им черты, сходные с монголами эпохи Чингисхана. Хуссарабы действительно являются одной из ветвей северной монголоидной расы, но даже в антропологическом отношении они, тем не менее, сильно отличаются от жителей степей Центральной Азии (более высокий рост, менее выдающиеся скулы, отсутствие следов эпидермиса и т. д.). Письменных источников хуссарабы практически не оставили, а устные предания, все еще бытующие у отдельных хуссарабских племен, дают скорее фантастическую, нежели фактическую картину Великого переселения, — того нашествия, которое поглотило Аххум, Равнину Дождей и острова Южного моря на рубеже 13–14 веков нашей эры. Кроме того, есть некоторые, не слишком, впрочем, определенные данные, что вслед за разрушительным нашествием хуссарабов по Пайану прокатилась еще одна волна — куда более страшная. Возможно даже, таких волн было несколько. Но этот вопрос уже выходит за рамки романа и, соответственно6 нашего комментария.

Наиболее достоверной следует считать, таким образом, лишь первую часть романа, в которой хотя и содержится предостаточно чересчур вольных толкований, выдумок, авторских измышлений, тем не менее основная канва событий изложена согласно «Наследию Крисса», бывшего, как мы уже упоминали, придворным летописцем Аххага. Вторая часть остается целиком на совести автора: хотя о походе Гаррана на юг и есть некоторые сведения в архивах озера Бонго, но детали практически отсутствуют. А третью часть и вовсе следует признать художественным вымыслом от начала и до конца. При этом, насколько нам известно, автор изучал историю в университете Санты, а затем преподавал ее некоторое время в Оранжерском университете, — тем более странно, что в основу третьей части он положил не документ (пусть даже и дворцовую хронику), а миф — известную «Песнь о полководце и его тени», впервые записанную и опубликованную в конце 18 столетия.

Четвертую часть романа, как и первую, также можно считать, в основном, достоверной. Хотя детали хуссарабского нашествия, по — видимому, снова взяты автором с потолка. Впрочем, здесь видна рука профессионала, изучавшего тактику и стратегию древнего военного дела. Действительно, хуссарабы вступали в бой колоннами, при этом, пока одна колонна связывала противника в ближнем бою, оставшиеся две (иногда более — до четырех) совершали фланговые обходы. Указания на это есть в «Списке погибших городов», обнаруженном в монастыре Встречи Богов-Братьев у озера Бонго. Вооружение и внешний вид хуссарабов также более-менее соответствуют известным историческим данным. Но и в четвертой части романа автор не смог удержаться от домыслов и создания так называемой «интриги». Впрочем, это, увы, непременный атрибут любого увлекательного чтения, а то, что роман действительно получился увлекательным — сомнений у нас (как и у большинства читателей) нет.

Впрочем, загадок в истории Пайана действительно хватает.

Непонятно, например, как мог Магеллан проплыть мимо Пайана, или как экспедиция Торреса в 1606 году, дважды наткнувшаяся на новую обширную землю (полуострова Роджерия и Арт — «Южный Полумесяц» Пайана), посчитала ее скоплением рифов, укрытых грозовыми облаками…

Подводя итог этому краткому резюме, хочется сказать, что романы, подобные тому, который читатель только что прочел, безусловно вызовут (и уже вызвали) новую волну интереса к нашей общей истории, и уже одно это следует признать положительным. Исследования продолжаются, не так давно начаты подводные работы у острова Муллагонг и вблизи Маларгу — в прибрежной зоне, где, возможно, под слоями нанесенного Желтой рекой ила таятся древние сооружения Нуанны. Таким образом, пусть не покажется это странным, но только будущее сможет дать нам ответы на загадки прошлого.

Заинтересованного читателя я отсылаю к подробному списку научной и научно-популярной литературы, посвященной древней истории Пайана (в настоящем издании список опущен. — Прим. издателя).