Рассказ номер раз

Белочка

Старик Гасанов не хотел уезжать. Он просыпался на рассвете, когда утро щебетаньем птиц робко объявляло свои права оцепеневшему городу и тихо, стараясь не разбудить жену, одевался. «Абрам, ты скоро?» — спрашивала его жена, не открывая глаз, когда он брался за дверную ручку. «Скоро, Анечка, скоро», — торопливо отвечал старик и более ласковым голосом добавлял: «Белочка, моя маленькая, пошли гулять».

Белочка была пожилым карликовым японским пинчером, откормленным до средней упитанности одесского младенца. Она тут же, радостно повизгивая, подходила к левой ноге Гасанова, старик, тяжело дыша, одевал на тугую шею собачки ошейник с длинным поводком. И они выходили навстречу утру.

По натруженному за вечер тротуару неторопливо шаркала метлой дворник Бондаренко. У стены дома лежал свернутый змеей старенький шланг, покрытый причудливым узором изоленты.

Таких дворников, как Бондаренко в Одессе уже нет. Потому что дворник Бондаренко не просто каждый день подметала улицу перед домом и за его углом; она еще убирала двор. А затем возвращалась на улицу и задавала ей такой душ, о котором не смел мечтать ни один житель этого старого района после десяти часов утра. Когда наступало лето, в это время прекращалась подача воды. Когда приходила зима, вода поступала регулярно, зато снижалась подача газа. Владения дворника Бондаренко были видны даже без очков на носу; со всех сторон за ними по четко очерченной шлангом границе начинались привычные обрывки газет, плевки и остатки винегрета у стен. Дворник Бондаренко, в отличие от коллег, продолжала работать так, словно только вчера вырвалась из колхоза, получив в придачу к метле крохотную шестиметровую комнатку в большом городе. Тридцать лет пролетели ласковым ветром над тротуаром у этого дома совсем незаметно, дворник Бондаренко состарилась и погрузнела. Кто знает, может быть, выйди она замуж, и тротуар далеко не ежедневно получал гораздо меньшую долю внимания. А так вся ее нерастраченная женская ласка досталась давным-давно нечиненному, постаревшему вместе с ней тротуару, и дворник Бондаренко вкладывала в его чистоту столько же энергии, сколько и много-много лет назад, когда он был совсем юным, ровным, не пепельно-серым, а иссиня-черным, гордо заменившим плиты из итальянской лавы.

— Здрастуйтэ, Абрам, — коротко приветствовала Гасанова дворник Бондаренко. Гасанов старомодным движением снимал с головы шляпу и с печальной улыбкой отвечал:

— С добрым утром, Лена.

Эту шляпу Гасанов носил постоянно, боясь, что коварное солнце захватит врасплох его вместе с гипертонией. Дворник Бондаренко прекращала работу и, опираясь натруженными руками на отполированное, как у флага, древко метлы, спрашивала у пинчера:

— Як дела, Белочка?

За тридцать одесских лет дворник Бондаренко разучилась говорить на своем родном языке, так и не научившись объясняться ни на русском, ни на местном диалекте. Но это не имело значения, потому что люди уходящего поколения еще умеют понимать друг друга сердцами. Что касается Белочки, она различала только интонации голосов, и поэтому, радостно поскуливая, прижималась к мощной ноге дворника, поднимая вверх черные, чуть выпуклые глаза, похожие на когда-то традиционные для Одессы маслины.

— Какие дела, Лена, — говорил за Белочку Гасанов, — опять эти блохи…

— А дэ ж ошейнык? — спрашивала дворник Бондаренко и Гасанов с горечью вздыхал. Год назад из Израиля Белочке выслали ошейник. Потому что с ее блохами не могли справиться ни сам Гасанов, ни отвары из трав дворника Бондаренко, ни умелые действия ветеринара Травкина, не говоря о частных визитах лучшего детского врача города Зильберштейна. Зильберштейн уже уехал, блохи остались, а ошейник так и не дошел до Белочки. Вместо него Гасанов получил сообщение таможни о том, что ошейник пропитан каким-то наркотическим веществом и подлежит уничтожению. В том, что ошейник был уничтожен, Гасанов сильно сомневался. И после этого неожиданно для самого себя он прекратил всякое сопротивление, поняв, что все равно уедет. И купит там Белочке ошейник. Хотя ехать ему не хотелось.

— Нету ошейника, Лена, — вздохнув, отвечал старик Гасанов, — и вряд ли здесь когда-нибудь появится такая радость для собак. Тут о людях… а вы хотите собакам… Хотя человек не животное, ко всему привыкает.

— Колы вы уже? — тихо спросила дворник Бондаренко, и старик Гасанов почувствовал, как невидимые холодные иголки стали царапать его руки.

— Скоро, Лена, ой, как скоро, — просевшим голосом ответил старик Гасанов и посмотрел на окрашенные ранним солнцем листья шелковицы. На это дерево он взбирался еще мальчишкой. Далеко за море закатилось его детство, окрашенное фиолетовым соком шелковицы, застывающей несмываемыми пятнами на ребячьих губах и руках, как-то незаметно, и вспомнить-то нечего, кроме войны, прошла молодость, и вот теперь, когда вся жизнь уже осталась где-то за кормой, он почему-то должен уезжать. Откуда-то из недр памяти выплыл белозубый, веснушчатый облик Коти Каравайного, оравшего ему снизу, когда он сидел на еще не окрепшей ветви шелковицы «Абрашка, не жри говно. Скоро обедать будешь». Уже после войны превратившаяся из сопливой девчушки в настоящую барышню Майка Попова рассказывала, что видела в последний раз Котю, когда румыны вели по улице его и других моряков, надежно связанных колючей проволокой. Майка уже давно бабушка, ее внуки лазят на эту шелковицу и мадам Попова ругает их, начисто позабыв, как ее саму мама сгоняла с этого же дерева веником.

Застоявшаяся на одном месте Белочка упруго натягивала поводок, и старик Гасанов шел дальше, к газетному киоску. Единственному газетному киоску в городе, который продолжал открываться в семь часов утра. Как когда-то. Давным-давно. Когда почтальоны набивали пахнущими свежей краской газетами почтовые ящики, разбросанные по парадным, еще до того, как люди выходили на работу.

— Здравствуй, Сашок, — поздоровался с киоскером старик Гасанов.

— Здравствуй, Абраша, — перекинул папироску в уголок рта киоскер. — Как Белочка?

— Блохи, Сашок, — пожаловался старик Гасанов, — думал этот ошейник спасет. Так в Белочкином ошейнике ходит наша таможня.

— Это точно, — согласился киоскер, — я тебе сейчас дам газету, почитай за этих уродов. Свежая заметка. Одна баба при досмотре сняла с себя трусы и повесила их таможеннику на голову между ушей. Сейчас.

Киоскер потянулся к близлежащей пачке газет.

— Где я ее заныкал? — спросил он сам себя. — Точно где-то есть. Сейчас.

Он встал и, сильно припав на одну ногу, шагнул к двери.

— Вот она, на полу запряталась.

«Как мы тогда не поломали ноги?» — подумал старик Гасанов, глядя, как неловко садится на стул протянувший ему газету киоскер Шурка Коробов, постаревший, облысевший, скрипящий примитивным протезом и, в отличие от него, никогда не унывающий.

Как они тогда не поломали ноги, старик Гасанов не понимал до сих пор. Это было много лет назад, когда тридцать молодых ребят в рябчиках, высадившись на рассвете у крутого берега лимана, бесшумно поднялись вверх и взяли в ножи сонную батарею румын. А потом было кукурузное поле, сквозь которое их просочилось только трое, и спелые неубранные початки брызгали в разные стороны, сбиваемые осколками гранат и автоматными очередями. И они втроем, он, Абрам Гасанов, Шурка Коробов и Мотя, как же его фамилия… Мотя с Малой Арнаутской, заняли последнюю линию обороны у обрыва. На троих у них осталось два ножа, покореженная винтовка, четыре гранаты, трофейный автомат с полуопустевшим рожком. Тогда Мотя предложил выпустить по румынам весь боезапас и сделать им цыганочку с вырванными годами в последней рукопашной. И хотя недавнему выпуску Школы юнг пессимисту с детства Гасанову в душе очень не хотелось исполнять последний в жизни номер, он согласно кивнул головой. Но Шурка Коробов… Шурка Коробов был старше их на целых два года, и он зло процедил в сторону краснофлотца, сжавшего побелевшими пальцами искореженную винтовку:

— Мотя, не мелите этих идиотств. На Малой Арнаутской вас ждет мама, а я еще не врезал скрипачку Нельку с третьего этажа. Ребе Абраму тоже так хочется идти в атаку, как досрочно побывать в Валиховском переулке. Слушайте, что я имею вам предложить. Когда румыны подойдут поближе, я выпалю в них все, что осталось в этом трахтамате. И они обязательно лягут кверху жопой. А потом они подымутся снова. И вы кинете у них эти прекрасные овощи. И они снова лягут в той же позе. Но как только вы кинете им все, что у вас есть хорошего, мы тут же прыгнем у низ и поплывем до нашего берега. И вот тогда, Мотя, у нас будет шанс получить свинцовую румынскую конфету. Но, может быть, кто-то и доплывет, если, конечно, не останется на красивых камнях по дороге у низ.

Гасанов и Мотя, тут же передумав героически умирать в последней атаке, мгновенно согласился с этим планом, И когда перед поднявшимися румынами взметнулись желто-черные сполохи разорвавшихся гранат, моряки, дружно взяв в зубы кончики ленточек бесок, прыгнули вниз. Старик Гасанов до сих пор не знает, сколько времени занял этот коллективный полет, когда они, обдираясь до костей, скатились по валунам и кустарникам к ленивой, не по-военному ласковой волне августовского лимана и, не чувствуя боли, поплыли к своему берегу. И лиман дезинфицировал их вмиг загоревшиеся раны, о которых Гасанов тут же забыл, когда мелким горохом легли прямо перед ним фонтанчики автоматной очереди. «Я прямо, как Чапаев», — гордо думал о себе тогда еще молодой, а потому глупый Гасанов, но, если честно, ему совсем не хотелось стопроцентно походить на героя революции. Хотя недавно на их корабле и крутили ролик, в котором Чапаев вовсе не утонул, а выплыл, Гасанову в этом как-то слабо верилось, несмотря на то, что он был комсомольцем. «Разве Сталин допустит, чтобы в меня попали враги?» — задал сам себе беспроигрышный вопрос Гасанов, разгребая упругую воду. Потом он услышал сквозь автоматную пальбу и удары крови по барабанным перепонкам крик, обернувшись, схватил вмиг опустевшими легкими воздух, увидел, как, выпучив глаза, медленно уходит под воду Мотя с Малой Арнаутской. Тогда Гасанов оцепенел и, скорее всего, догнал бы Мотю, потому что его раны внезапно вспыхнули огнем под водой, а руки и ноги перестали слушать бесконечную команду «Вперед, вперед». Да, тогда бы он точно ушел на дно, если не Шурка Коробов. Шурка нырнул, как выдра, худой, мускулистый, с дочерна загоревшим лицом, зло кольнул Гасанова в зад чудом сохранившимся ножом, и скаля ровные, белоснежные зубы, хрипло с перерывами выдохнул: «Не ссы в компот, Абраша, там повар Вася ноги моет».

Так они плыли рядом, а автоматные очереди, несмотря на то, что расстояние увеличивалось, ложились все ближе и ближе, полосовали вокруг них воду и когда Гасанов вдруг неожиданно для самого себя сдался, поняв, что у него уже нет сил, с нашего берега ударила пушка…

«Да, как мы тогда не поломали ноги? — еще раз спросил себя старик Гасанов и почувствовал, будто ему в солнечное сплетение вбили раскаленный гвоздь. — А Сашок так и не встретился с Нелькой-скрипачкой. Нас после госпиталя бросили в Севастополь. А Нелю повесили немцы».

— Что с тобой, Абраша? — спросил Коробов, сжав металлическими зубами мундштук очередной папироски.

— Изжога замучила, — честно признался Гасанов.

— Не бери дурного в голову, уедешь и твоей изжоге будет кадухис на живот, — успокоил его Коробов. — Вон Илюшка Кацман здесь с язвой двадцать лет сидел на кашке, а в Америке жрал соленую селедку на третий день после операции.

— Если честно, Сашок, мне так хочется ехать, как тебе танцевать польку-бабочку, — борясь с изжогой, сказал Га-санов, а потом понял, что ляпнул лишнего. На протезе не сильно разгонишься в польке-бабочке, хотя когда-то Сашка танцевал — будь здоров. Он вернулся с войны на своих двоих, а ногу потерял, когда пытался бежать из Нижнетагильского лагеря в пятьдесят втором, после выстрела так и не понюхавшего войны ворошиловского стрелка из охраны.

— У меня тоже иногда жжет, — не обратил внимание на бестактность Гасанова еще более бестактный Коробов, — моя Манька ноет, чтоб я бросал курить. Но я в этой собачьей будке сижу только, чтоб доставать папиросы. Если брошу курить, какой придурок будет здесь сидеть за эти гроши?

— Наверное, она где-то права, — не согласился с приятелем Гасанов.

— А, ты еще пельку будешь открывать, — озлобился Коробов, — мало мне моей мулатки Маньки. Ты знаешь, что жена моя мулатка? Чтоб мне с носом быть, как это правда: белая женщина с черным ртом. Забодала. Престала без копейки денег — бросай курить. И самое смешное, Абраша, что я таки да решил бросить. А чего не бросить, если нас уже заставляли бросать пить. И постепенно отучают даже жрать. Потаскала она меня в медкооператив, черт его знает как зовут, словом «Шлях до гроба». Не успел зайти — уже семь пейсят содрали. Такими темпами лечить от денег будут — поневоле бросишь. Захожу в кабинет, сидит багровый дядя. В белом халате, сука, как парикмахер. И делает вид улыбки между бровями и кадыком. И никакой истории не пишет. И мне, как пацану дурному, лепит «Как мы себя чувствуем?» Тут у меня жопа не выдержала, регулярно, отвечаю ему, рванул на себя дверь и больше там не показывался. Так что курить я не бросил. А когда ты едешь? — неожиданно закончил киоскер.

— Скоро, Сашок, скоро, — печально ответил старик Гасанов.

— Да, все как в старом анекдоте, — покачал головой Коробов, — «Не знаю, о чем вы говорите, но ехать надо».

— Да не хочу я ехать, — словно выдохнул из себя приступ изжоги старик Гасанов.

— Я знаю, — печально ответил ему весельчак Коробов, — это же горе, что уезжают те, кто целовал камни города в сорок четвертом. А с другой стороны, сотни тысяч людей были бы рады поменяться с тобой местами.

— Ага, — кивнул головой в знак согласия Гасанов, — раньше мне в очереди в молочной кричали с ненавистью «Если тебе чего-то не нравится, ехай в свой Израиль». А теперь это же кричат, только с завистью.

— Ехай, Абрашка, — с деланным весельем успокоил его Коробов, — там ты хоть по-человечески сможешь примерять на себя деревянный бушлат. Нам здесь этого явно не грозит.

— Слушай, Сашок, — неожиданно для самого себя спросил старик Гасанов, — а вот ты бы уехал?

— А кто меня выпустит? — вопросом на вопрос, как и положено одесситу, ответил киоскер. — Нет, Абраша, я бы не уехал. И так все уехали. Должен же кто-то остаться. Ты — совсем другое дело. У тебя все твои давно там. Да что говорить, когда у тебе билеты на кармане…

— Сашок, ну скажи мне, ради Бога, ну почему человек не может нормально жить там, где он родился? — прошептал Гасанов.

— Не строй из себя психа, — успокоил его Коробов, — у тебе еще есть выбор. У других его нет. Отвальная будет?

— Конечно, — машинально ответил старик Гасанов и с ужасом понял, что кроме оставшихся в Одессе соседей и Коробова ему некого звать на отвальную встречу. Все уехали. Кто не уехал — просто умер. Он уже года два не бывал в гостях, и к ним в дом давным-давно не приходили, как бывало когда-то. И они с Аней как-то незаметно перестали отмечать семейные праздники, потому что звать на них стало некого.

Белочка тихо поскуливала у ноги Гасанова.

— Идем, идем, Белочка. Сашок, у тебя нет конверта для заграницы?

— Ты что, с трансформаторной будки посыпался? Это же сейчас большой дефицит, — задумчиво сказал киоскер Коробов, прикуривая очередную папироску. — Стой назад. Вот, возьми из моих личных запасов.

— А зачем тебе эти конверты? — спросил старик Гасанов Коробова.

— Тебе писать, шоб там с тоски раньше времени не отбросил копыта, — буркнул Коробов, — буду за Белочку сообщать.

Если не считать жены, Белочка оставалась последней жизненной привязанностью Гасанова. Он никогда и никому бы не признался, что она стала для него чем-то вроде младшего ребенка. Но Белочку не выпускали, несмотря на то, что Гасанов предлагал купить ей билет, как для человека и за те же деньги. И даже полностью заплатить за то, чтобы ее лишили советского гражданства. Белочка, словно что-то чувствуя, отвернулась от старика Гасанова, который с трудом пригнулся, чтобы ее погладить. Он возвращался домой. Белочка забежала вперед и обвернула поводок вокруг ноги Гасанова. Старик Гасанов повернулся, чтобы высвободить поводок и заметил, как несгибаемый весельчак Коробов вытирал рукой глаза.

Дома Белочка с аппетитом ела куриную грудинку, старик Гасанов с отвращением жевал докторскую колбасу, которую можно было считать колбасой только потому, что она так называлась.

— Аня, — обратился к жене Гасанов, после того, как Белочка уснула, — я не хочу ехать.

Старик Гасанов прекратил эти разговоры в присутствии Белочки давно. Собачка, словно понимала, о чем заходила речь, она начинала прерывисто лаять, а потом отходила в сторону, ложилась мордой к стене. И старик Гасанов решил лишний раз не травмировать психику животного за счет жены.

— Слушай, Абрам, ты мне уже сидишь в печенке, — спокойно ответила его Аня, — ты же не человек, а самый настоящий плач Израиля. Ты здесь вкалывал, как ломовая лошадь всю жизнь и ставил голову, чтобы не помереть с голоду. И теперь мы имеем вдвоем двести сорок рублей пенсии. С такими деньгами не то, что по миру, по помойке ходить нужно. И что, мы делаемся моложе? Завтра тебя прикрутит — так здесь даже лекарств элементарных нет. У нас с тобой осталось восемь тысяч. Когда-то я думала, что мы будем докладывать до пенсии и нам на все хватит, проживи мы до ста лет. А теперь нам этого не хватит даже на похороны. А как люди живут там? Ира уже получила восьмую программу. Возле ее дома небольшой гастроном, так она за два года еще не все из него попробовала. И когда она сдавала анализы, так за ней из больницы присылали машину. Бесплатно. А у нас наших сбережений только и хватит, чтоб до кладбища доехать. Если мы останемся здесь, счастливым будет тот, кто из нас умрет первым. Так что не будь мишигене, не грызи себя и меня. Ты посмотри, кто остался в нашем дворе. Все уехали. Остались пока только мы и Гершфельды. Но они уже полгода в компьютере, тоже уедут…

— Первая посылка Белочке, — резко оборвал супругу старик Гасанов.

— Конечно, конечно, — с радостью согласилась Аня, не представляя себе, кому он может послать вторую посылку, учитывая, что предпоследний год Гасанов ходил на вокзал, как на работу.

За день до того, как замусоленный тепловоз рванул вагон с Гасановыми по направлению к Москве, старик с громадной охапкой цветов побывал на еврейском кладбище. Он не был на этом кладбище давно, и поэтому пытался вспомнить, где лежат его друзья и близкие. Кого-то находил, кого-то нет. И с горечью подумал, что через пару лет на это кладбище уже не будет приходить. Он остановился у семейной могилы Вайштоков. За оградой еще было свободное место. Старик Гасанов вспомнил, как брякнула жена Вайштока, когда он хоронил отца: «Тут и тебе места хватит». Хватит-то хватит, но на этом кладбище Вайштоку не лежать. В самом деле, не станут же его дети тащить сюда из Милуоки. И Гасанов положил букет на могилу старого Вайштока, хотя видел его раз в жизни во время похорон.

Уже на выходе, когда у старика Гасанова осталось несколько цветов, он подошел к громадному памятнику братьев Гранатур. Со старшим Гасанов когда-то дружил. Он умер вскоре после отсидки. На памятнике младшего Гранатура был выбит неизвестный специалистам оружейникам пистолет со словами «За что?». Старик Гасанов вспомнил: каменотесам запретили изображать пистолет Макарова. «За что?» Кто сейчас помнит за что? А он знает — за тридцать тысяч. Тридцать тысяч взяли у младшего Гранатура менты, чтобы зять старшего Гранатура получил два года вместо грозящих ему пятнадцати по нашумевшему в свое время делу Плодовощторга. Но он получил не два года, а двенадцать и младшему Гранатуру это не понравилось. Тогда менты во всем обвинили суку-судью и поехали на машине к одному из них домой, чтобы вернуть деньги. Больше живого Гранатура-младшего никто не видел. Его нашли через месяц на поселке Котовского в какой-то траншее, в трубе с прострелянной головой. За что? За тридцать тысяч. Бывало, убивали и за меньшее.

Старик Гасаиов разделил оставшиеся цветы между старшим и младшим братьями, чьи потомки уже никогда не придут на их могилы, и шаркающей походкой, постаревшей на добрый десяток лет, низко сгибая голову, вышел из ворот.

Вечером он зашел в крохотную комнатушку дворника Бондаренко.

— Я вам буду звонить, Лена. Я вас очень прошу…

— Та що вы, Абрам, хиба вы меня не знаете? Не надо цых речей…

И если бы кто-то заглянул в окно дворницкой тем тихим вечером, он бы увидел, как по комнате дворника Бондаренко мечется, не находя себе места, старая толстая собака, и на нее смотрят, не в силах прикрикнуть, два пожилых человека со слезящимися скорее всего из-за яркого света глазами. Потому что дворник Бондаренко никак не могла достать маленькую лампочку.

Три дня дворник Бондаренко уговаривала Белочку:

— Та з'иж ты что-небудь, бисова дытына…

И тяжелой, морщинистой, давным-давно выработанной, ни за что не похожей на женскую, рукой нежно гладила собаку по голове. Белочка ждала хозяина. Она верила, что он вернется. Так уже было, когда хозяин внезапно исчез. Тогда она жила в его квартире, и та же громадная женщина кормила ее и выводила на улицу. Но теперь Белочку почему-то привел сюда сам хозяин, долго гладил ее, скуля почти по-собачьи, а потом ушел, не обернувшись. Это настораживало.

А дворник Бондаренко ласковым голосом уговаривала Белочку:

— Шоб тебя хвороба забрала, скоро Абраша прыидэ, кушай, Белочка…

На третий день Белочка сдалась. Она встретила дворника Бондаренко ласковым повизгиванием возле опустевшей миски.

— То хорошо, — сказала, повеселев дворник Бондаренко, — зараз шось з'им, и пойдем на вулицу.

Когда они вышли из дверей, Белочка внезапно бросилась по лестнице вверх, к себе домой. Тяжело дыша, дворник Бондаренко поднялась за ней и долго уговаривала у закрытой двери спуститься вниз. Белочка отчетливо слышала запах хозяина и еще какой-то другой, неизвестный. С большим трудом дворнику Бондаренко удалось вывести на улицу.

С того дня, каждое утро дворник Бондаренко начинала со слов:

— Скоро приедет Абраша, Белочка, и все будэ гарно.

А потом они шли на улицу, которую доводила до блеска дворник Бондаренко, Белочка камнем сидела на углу и очень неохотно возвращалась домой. Иногда Белочка бежала к газетному киоску и Коробов, сверкая зубами из окошка, кричал ей:

— Белочка, ну, как дела, и как стоит, и почему печальный вид?

Белочка крутила хвостом, словно намекая, что вопрос не по адресу, а Коробов успокаивал ее:

— Все ништяк, Белочка, скоро приедет Абраша и мы еще выпьем, как когда-то, да, Белочка?

Все изменилось тем утром, когда дворник Бондаренко уже заканчивала уборку. Из подъезда вышел никогда не просыхающий Колюня и осоловевшими глазами уставился на собаку.

— Вже наклюкався, — недовольно констатировала дворник Бондаренко, словно ей когда-то попадался на глаза Колюня не в своем обычном состоянии, а совершенно трезвым.

Колюне стало стыдно. Он решил сделать что-то хорошее.

— Белочка, — нетвердо сказал он, — скоро Абраша приедет.

Белочка довольно взвизгнула и вильнула хвостом.

— Ой, смотри, кто это, — закатил глаза Колюня, — смотри, Белочка, Абраша идет.

И вытянул вперед руку.

Глаза собаки вспыхнули. С радостным лаем она бросилась с места, стараясь найти среди множества ног ноги своего хозяина, которые знала лучше лица. Битых три часа загоняла домой Белочку дворник Бондареико, но собака никак не могла упокоиться. Наконец глаза ее потухли и Белочка безвольно засеменила рядом с дворником Бондаренко.

— Та вин же дурный, — успокаивала Белочку дворник Бондаренко, — а Абраша скоро прыидэ.

Белочка понимала, что это неправда. Она лежала в своем углу и кто знает, о чем могла думать эта старая, толстая собака. Белочка закрыла глаза и тихо посапывала во сне.

А на следующее утро впервые за тридцать лет Бондаренко не вышла на работу. Она так и не увидела, как умерла Белочка. Старость она и у собак старость. Дворник Бондаренко молча зарыла Белочку под густым бульварным кустом, постояла минутку и ушла к себе. В этот день она так и не прикоснулась к метле.

Через неделю позвонил старик Гасанов.

— Как там наша Белочка, Лена? — услышала дворник Бондаренко бодро деланный голос.

— Все добрэ, Абрам, — успокоила она его. — Впорядку…

— Я вам вышлю ошейник от блох. Если ваша совковая таможня его заберет — еще один вышлю. И буду слать до тех пор, пока им не надоест их мерять, — обещал старик Гасанов, а дворник Бондаренко тихо шептала:

— Добрэ, Абрам, добрэ.

В субботу дворник Бондаренко побывала на Староконном рынке. Она купила новый поводок и долго присматривалась к ошейникам.

— Сколько цей? — спросила дворник Бондаренко у молодого парня.

— Три штуки, мамаша, — нехотя ответил он, потому что дворник Бондаренко даже отдаленно не напоминала сармачного покупателя.

— А що так дорого?

— Это специальный ошейник от блох, — процедил сквозь зубы парень и отвернулся.

Дворник Бондаренко купила самый обыкновенный ошейник. А за собакой решила приехать сюда на следующий день. Потому что она еще не знала, собаку какой породы ей завести. Дворник Бондаренко только твердо решила, что ее собака будет небольшой. И она обязательно назовет ее Белочкой.

 

Рассказ номер два

Жена действовала на нервы Баранова с ненавязчивостью бормашины. Минимум два раза за одну ночь. Несмотря на то, что она предпочитала объятия Морфея барановским потугам. Поэтому утро Баранов встречал с воспаленным мозгом при заспанных глазах.

Баранов тупо смотрел на посапывающую супругу и с завистью думал о летаргическом сне Спящей красавицы. Его жена Марина была так похожа на эту принцессу, как нынешний председатель областного совета народных депутатов на бывшего первого секретаря горкома партии: один в один. Молодая и очень красивая, пока не откроет рот. Баранов женился на ней вскоре после того, как наглядно доказал Марине на райкомовском столе, что настоящий коммунист всегда добивается поставленной цели. Даже если цель стоит в неудобной позе. Потом Марина открыла рот и Баранов сразу понял, что ему нужно выбирать между завершением партийной работы и кратковременным посещением ЗАГСа. Девушка наотрез отказалась от поездки на базар в Турцию по комсомольской линии и, чтобы не потерять свою любовь к родному инструкторскому стулу, Баранов предложил ей свою руку и прочие жизненно важные органы в обмен на обещание не мешать ему в дальнейшем проводить в жизнь мудрую политику партии.

Марина открыла свои прекрасные бархатные глаза и Баранов понял, что ему впору закрывать свои.

— Придурок, — обратилась к нему супруга с традиционным утренним приветствием, — ты еще здесь? Господи, с каким идиотом я связалась… Ты украл мою молодость, за серебряную цепочку я помолчу…

Баранов кивал головой с покорностью какаду.

— Он открыл магазин, — продолжала Марина, с привычным отвращением глядя на мужа, — успел сам себе его приватизировать и думает, что на этом все бабки прибегут в эту лавку и будут кричать: «Баранов, а вот и мы». Ты посадил мента у входа и теперь он уносит из магазина больше, чем ты приносишь домой. Нужно быть еще большим идиотом, чем ты, чтобы какой-то рэкет пришел в этот магазин. Хотя большего идиота, чем ты в Одессе точно нет. Если не считать главврача со Слободки, которого такие, как ты, больные на всю голову довели до института Сербского. И этому кретину я отдала свою молодость вместе с доверенностью на вождение папиной машины.

Марина замолчала, чтобы перевести дыхание, и Баранов поспешил вставить свои пять копеек в беседу.

— Я, Мариночка, решил, так сказать, в порядке обмена опытом… Словом, сходить в какой-то магазин, перенять их формы и методы работы…

— …и вызвать на социалистические соревнование в честь открытия фондовой биржи, — продолжила Марина, потягиваясь роскошным телом под тремя одеялами, надежно прикрывающими его от поползновений супруга. — Если у тебя не хватает мозгов, так иди и смотри. Господи, что за идиот… Вон бывший завгоротдело на копченых гусях уже наверное миллион замолотил, а этот пиндос недоделанный решил торговать пластинками, чтоб тебя раздавило вместе с ними. И теперь я вынуждена вместо колготок с рыбками покупать простые. Вчера еле-еле на три пары в кошельке нашла. Самане заметила, как он меня на три пары раскрутил. Вот что, Баранов, дуй на улицу своего бывшего апостола Маркса и поучись, как торговать в магазине всяким говном.

Пользуясь подобревшим тоном супруги, Баранов выскочил на улицу, не получив на этот раз традиционного матюка в спину. От радости он даже не унюхал свежих кошачьих автографов в парадном. Баранов шел по улице поспешно одевающейся в металл Одессы, понимая, что в своей торговой деятельности он допустил большую ошибку. «Надо было решетками торговать, железными дверями, — думал Баранов, — очередь бы стояла, как за водкой. Как в Мавзолей раньше. А с другой стороны, где столько железяк набрать? Раньше было хорошо, снял бы трубку и меня этим металлом фондовым, дефицитным, любой бы завод по маковку завалил с большим удовольствием».

Баранов прошел мимо надписи возле дверей очередного магазина «У нас не дешевле, а у нас лучше» и подумал, что было бы неплохо нечто такое написать у себя. Из всех ключевых фраз, пришедших из недр памяти больше других подходило «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». Баранов уныло мотнул головой и посмотрел на мраморную мемориальную табличку с золотыми буквами: «В этом доме до 1917 года жил академик Павлов». «И как жил!» — было нацарапано завистливой рукой чуть ниже на стене дома. Выстроенные в строгую линию перед мемориальной табличкой мусорные баки источали неповторимый аромат полусгнивших даров полей. Баранов сглотнул слюну. Марина вычитала в какой-то книге, что до полудня есть вредно. По крайней мере, мужчинам. И при фамилии Павлова у Баранова почему-то сработал глотательный рефлекс не хуже, чем у подопытных собак академика. Так, регулярно сплевывая излишки слюны, Баранов добрался до небольшого магазинчика, который был разрекламирован Мариной с утра пораньше. Над дверьми магазинчика, отличающегося от остальных ненарисованной чашкой с ключом, коротко значилось «Аркаша-ша!»

Баранов смотрел на прилавок с умилением. Вот это выбор, не то, что у него. Жевательная резинка соседствовала с косметикой, из-под которой выглядывала россыпь презервативов, кофе в зернах лежал рядом с видеомагнитофоном, со стен свисали кожаные куртки и хрустальные люстры, клетки для попугаев и картины в золоченых рамах. «А импорта-то, Господи, — мысленно перекрестился урожденный атеист Баранов, — словно у нас при Андропове». И вспомнил, как весельчак и балагур Иваненко, брошенный на укрепление райкома из газеты, где благополучно исправился в должности редактора после того, как несанкционированно посетил публичный дом в Дании, придумал считалку. «Нам сегодня приносили колбасу, духи и мыло, перстни, запонки, заколки, куртки, майки и футболки, кроссы, джинсы и ботинки, и веселые картинки, и швейцарские часы, и французские трусы, раз, два, три, четыре, пять, завтра будем вновь считать». Раньше было хорошо, а потом Иваненко, изгнанный из райкома в директора музея за выпивку, пошел в неформалы и стал народным депутатом. Теперь ему стало еще лучше. Наверняка, уже придумал новую считалку. Интересно, как он зарифмует доллары с «мерседесом», а бриллианты со свежеиспеченным особняком?

Баранов еще раз окинул пылающим взором изобилие полок и вспомнил, как во времена развитого социализма он вместе с коммунистом двадцатых годов из Тамбова и компетентным товарищем, работавшим в облсовете по туризму майором, зашел в обычный финский магазин. Ну, Баранова и компетентного товарища этими штучками мира капитала напугать было тяжко, привычка сказалась, а у старого большевика ночью температура поднялась от увиденного. На что Баранов и компетентный товарищ тут же указали в своих отчетах, мол, чтоб больше не травмировать пожилого человека, не хер его впредь пускать в мир каменных джунглей.

Баранов с отвращением вернулся из воспоминаний в сегодняшний день и прислушался к разговору продавца с единственным покупателем, вертевшим в руках рыболовный крючок. Покупатель, как и все приезжие, отличался от продавца прекрасным загаром. Продавец был квадратным, словно славянский шкаф, который не успел продать СП с улицы Бебеля.

— Так вот я вам говорю, шо этот кручок не просто там какой-то кованый, испанский. Он универсальный, любую рыбу взять может. Вы попробуйте зацепистость. Прямо, как у хуны с-под «Лондонской», — с возбуждением рассказывал продавец. — Мой сосед на такой кручок поймал судака на двенадцать кило. Я ему кинул идею: «Напиши в журнал „Рыболоводство“, это же рекорд». Не захотел, он рекорды только на Привозе ставит. Так шо не думайте долго, все равно последний, еще вчера тыща была. Или две.

— Беру, — ответил покупатель, — пойду попробую, как ловится ваша рыба.

— Шо значит пойду? Вот так взял и пошел, — забарабанил в ответ продавец, — вы шо думаете, вы бросите в море этот кручок и рыба выползет на берег с ним у зубах? Не, кручок надо привязывать до лески. И если вы скажете, шо леску надо покупать в рыболовном магазине, так я вам отвечу: ха! Привязать до той лески кручок, это просто его легче сразу выкинуть. Потому шо рыба нашу леску оборвет, особенно если на ней стоит знак качества: сделано руками, ногами, но без головы. Вы посмотрите здесь глазами, только для вас: последняя катушка лески «Дамул». Западная Германия, или теперь просто немецкая, мененная, завяжите среди нее узел и тяните в разные стороны. И если порвете — я вам ее подарю.

Покупатель заинтересовался таким предложением. Он завязал на леске узел и попытался его истребить с яростью революционера из недоразвитой страны, рвущего оковы международного империализма.

— Не отрежьте руки, нечем будет ловить рыбу, — посочувствовал продавец.

Покупатель пыхтел, как чайник, однако леска все равно не поддавалась.

— Можно, я попробую? — несмело предложил Баранов. Продавец победоносно посмотрел на него и учтиво произнес:

— Если клиент, который ее уже берет, не против, то рвите, хотя это не проще, чем купить зелень по сто рублей. Но шоб мне так снилось, это таки-да последняя леска.

Баранов сжал в руках отрезок лески с завязанным узлом и прикрыл глаза. Он собрался с духом, представил себе, что рвет узел своих накопившихся семейных проблем и, скрипнув фарфоровым зубом о настоящий, резко развел руки в сторону. Узел лопнул.

— Ага, — радостно оживился продавец, — есть еще сила в пороховой бочке. Шо вы вылупились на меня, вы смотрите на него. Это же наш знаменитый городской чемпион по штанге. Ему шо узел разорвать, шо вас пополам — без особой разницы.

Баранов никогда не поднимал штангу. Больше того, он возненавидел этот снаряд заочно после того, как два раза в жизни — первый и последний сцепился с Мариной на кухне. Супруга ловко ударила его ногой в пах и Баранов рухнул на пол, в падении почувствовав, что яйца становятся квадратными. «Еще раз полезешь, — заявила Марина добреньким голосом, — таки ты у меня станешь, как штангист на тренировке. Всю жизнь будешь пытаться поднять с третьего подхода к хирургу».

Поэтому со штангистом Баранова объединял только размер живота и тяжкие воспоминания о регулярном питании. В другое время он бы важно заявил продавцу, что не имел бы со спортом ничего общего даже под угрозой физической расправы, но, помня зачем зашел в этот магазин, промолчал. Тем более вражеская леска разрезала кожу на ладони, и Баранов в прямом смысле слова зализывал рану.

— Хорошая леска, — решил покупатель, с жалостью глядя на травмированного чемпиона. — Беру. Сколько с меня?

— Слушайте, я не хочу, шобы потом в городе за меня шла поганая слава, скажу вам честно. Мне не надо, шобы все говорили: Аркаша надурил приезжего, креста на нем нет. Хотя на мне его таки — да никогда не было. Шо вы думаете себе, вот я вам просто отдам товар и честно не предупрежу? Никогда!

— А в чем дело? — испуганно вытаращил глаза покупатель. — Леска не германская, а кооперативная?

— Ни в коем разе, — развел руками продавец, — она самая настоящая. Но я бы был в корне неправ, если бы промолчал за то, шо когда ловишь рыбу, эту самую леску надо привязывать до удочки. Молчите, я знаю, шо это сейчас большой дефицит. Но только не для нашей фирмы. Смотрите здесь, это телескопическое удилище «Санио». Та самая корпорейшн, которая гонит знаменитую аппаратуру, так вы можете себе представить, шо за чудо вместо удочки они выпускают? Это же вам «Санио», а не тот фуфель, который шпарят в гонгонгских сараях специально для наших туристов, потому шо поляки его перестали брать. Если вы скажете, но только честно, шо вы видели у своем городе такую удочку, я вам ее подарю. Или плюну в вашу сторону, потому шо это брехня. И вот теперь, когда у вас есть кручок, леска и удочка, вы можете смело идти до моря и ловить, шо в нем живет.

Покупатель рассмеялся и решительно махнул рукой:

— Гулять так гулять. Беру и удочку.

При этих словах Баранов перестал лизать свою ладонь.

— Очень хорошая удочка, — заметил он, — у меня где-то наподобие есть.

— Вот именно, шо наподобие, но не больше того, — воспалился продавец, — такая снасть и на Западе — это вам не хер собачий, шо тогда говорить за нас? Слушайте, товарищ или господин, зачем вы достали свой бумажник и смотрите на мене? Я понимаю, шо он у вас не такой толстый, как зад у моего налогового инспектора, но тем не менее должен признаться, шо… Короче, вы видите на удочке вот эту самую железячку. Так вот это не просто железячка, а специальное крепление для катушки. Это такая вещь, без которой легче поймать триппер в трамвае, чем здоровую рыбу у море. Только не бледнейте, у нет катушки «Санио». Чтоб я так жил, нет! Зато я имею катушку «Митчел», это вам даже не «Санио». Вы читали, как Хэмингуэй ловил акул, когда на Кубе не было Кастро, зато все было, как у людей? Так не это самое главное. Главное, шо этот Хэм ловил акул на катушку «Митчел». У нас в Черном море, между прочим, тоже акула-катран бегает. Вы и только посмотрите здесь: это фрикционный тормоз, две скорости, как на водяном велосипеде, да шо там говорить… Я молчу за рыбалку, но вы вернетесь до себе домой, если, конечно, не умрете от радости во время ловли в море. Вы вернетесь домой и покажите эту катушку своим друзьям. И вот они точно отбросят копыта от зависти. Потому шо рыбаков в каждом городе, как волос на заднице, а такая катушка будет только у вас. Это же известная английская фирма «Митчел», а не халоймыс «Дельфин» из Киева, на который можно ловить одни неприятности, а не одесскую рыбу.

— А что, в море еще не вся рыба передохла? — не к месту вмешался Баранов, с завистью глядя на катушку «Митчел». Точно такую он мог бы взять по разнорядке два года назад за двадцать пять рублей, но пожмотился, несмотря на то, что на толчке их кидали в четыре раза дороже. Иди знай, сколько эта катушка будет стоить теперь — сотню бы взял. Да что там катушка, чего хочешь нужно было сотнями брать, не прогадал бы.

— Перестаньте этих глупостей! — улыбался одновременно Баранову и своему клиенту продавец, — жизнь вылазила из моря на берег миллион лет, а вы хотите, шобы за семьдесят ее полностью уничтожили. Это даже нам не по силам. Так шо поговорка «На безрыбье и раком станешь» не для Одессы. Просто рыба отошла от берегу и сидит на глубине.

Там меньше гадости льется от наших предприятий и ихних приезжих…

— Гм… — недовольно напомнил о своем присутствии приезжий, — на что это вы намекаете?

— Я ни на шо не намекиваю, а просто стараюсь, шобы вам было хорошо. Вы же все-таки не государственное предприятие, с вас отходов меньше. А шо говорить: товаров не производят, а гадости в море льют — будь здоров. Так не это все-таки главное. Нет, Вы шо, не знаете поговорки: «Рыба ищет, где глубже, а человек — шо плохо лежит»? Знаете шо?.. Нет… Это вам не пойдет… сильно дорого…

— Дорого, — презрительно ухмыльнулся покупатель, — да вы знаете, кем я работаю? Я брокер красноокнянской биржи цветных металлов и вторсырья…

— Скажите пожалуйста, брокер. А на вид — вылитый Петров. Конечно, я дико извиняюсь, брокер — это вам не какой-нибудь директор станции техобслуживания, где ко всем делам еще и зарплату дают. Так вот, господин брокер… Ой, вы знаете, у меня есть один знакомый брокер, который раньше был дилер, по фамилия Дрикер. Рыбак сумасшедший… Так вот, даже у него нет того, шо я вам имею сейчас предложить.

Баранов даже не мог представить: чего не хватает для полного счастья брокеру Дрикеру, и поэтому он вопросительно посмотрел на продавца, несмотря на то, что внимание хозяина магазинчика распространялось теперь исключительно на красноокнянского гостя.

— Так вот, скажу вам, как маме родной, рыбу с берега ловить хреново. Надо идти на глубину. Ну хорошо сказать, идти, пока еще не приватизировали катера пограничников. Дрикер этого только и ждет вместе с бывшим обкомом и теперешней милицией. Зато я вам уже сегодня могу предложить маленький катер с мотором «Судзуки». И скажу вам по секрету, наши пограничники о таком моторе могут только мечтать. Между прочим наши лодочные моторы едут только у перед, как завещали классики марксизмы, а ихние и задним ходом шпилят. Смотрите каталог, где мой палец. И если это чудо вам подходит, я сейчас звоню по телефону прямо из отсюда и через десять минут катер будет впереди дверей моей фирмы. Нет, вы представляете себе, шо будет, когда вы приезжаете до себе домой с таким катером? Это все равно, шо сегодня пройти по Одессе с ананасом. Хотя когда-то этими ананасами рыгали наши нищие…

— У нас-то и ездить на нем негде, — серьезным голосом перебил монолог продавца брокер.

— Подумаешь, ездить негде. И не надо. Вы же нуждаетесь в рекламировании, спонсировании и прочей херне, хотя сами не знаете, зачем оно вам и людям. Ну, возьмите и откройте у себя музей флота — вот и первый экспонат… Только не говорите, шо у вас никогда не было никакого флота, ничего страшного. У нас, между прочим, есть министерство культуры, и никто от этого еще никто не умер. Не хотите музей — подарите катер каракумского детскому дому, это сейчас еще моднее, чем шляться по круизам. Но скажу вам честно, через год этот катер будете стоить дороже, чем тянет сегодня теплоход «Иван Франко» без капитального ремонту. Так шо вы не просто себе будет доставлять удовольствие, но еще и выгодно вложите деньги. Хотя, если это деньги, тогда я граф Дракулер. Между нами говоря, два года назад этот катер, правда, без мотора, стоил дешевле, чем сегодня кило бананов, шоб мне не сойти с этого места. Так шо, звонить?

Приезжий и Баранов одновременно кивнули головами. Продавец снял с полки радиотелефон с ценником и стал быстро нажимать на кнопки, одновременно выспрашивая:

— Это красная красавица «Жигули» ваша? Чудесная машина, не хуже «Вольвы». Кстати, вам «Вольва» не надо?.. Алле, Сэмен, Аркаша на проводе. Будешь ты мне здоровенький, буду я тебе здоровенький, кто же выполнил больничный план? Ой, и не говори, у них на три больницы осталось одна таблетка. Да и то пургена… Но не это главное, хотя гробы подорожали опять. Главное, шоб ты по-быстрому ставил на прицеп этот «Судзуки»… Как просят оставить? Сэмен, ты мне это завяжи, мой клиент должен выйти с фирмы, как с гарему, полностью удовлетворенный. Так шо давай по-быстрому сюда. Да, понял, с мене причитается. Та ты шо, с коня попадал? Он возьмет катер вместе с прыцепом, шо он этот глиссер в зубах по асфальту поволокет? «Жигули» у него. Ну и шо «что?» Я понимаю, шо на прицепе одно колесо от «Мерседеса»… Короче, время деньги, даже если это рубли, дуй суда.

Через пятнадцать минут Баранов уже помогал крепить прицеп к машине приезжего, сменявшего все купюры, привезенные в Одессу, на испанский крючок, английскую катушку, японский катер, удочку и отечественный прицеп. Довольный покупатель перед тем, как уехать, выудил из заднего кармана смятую пятерку и протянул ее Баранову со словами «Спасибо, друг». Баранов машинально взял деньги, повертел их в руках и заметил:

— Когда-то бутылку можно было взять…

— Ну зачем вспоминать за когда-то, — вздохнул продавец, забирая у Баранова купюру, — мы же сейчас живем.

Он вытащил из кармана дешевую жвачку, протянул Баранову и добавил: — Теперь только вот шо можно взять за эти так называемые деньги.

Баранов повертел в руках жвачку и сказал:

— Интересно работаете. Все с крючка началось…

— Какой там кручок, — улыбнулся кончиками губ продавец, — приехал к нам человек отдохнуть на недельку. Вдобавок девочку с собой привез, как будто у нас с этим добром такое же напряжение, как с сахаром. По нынешним временам, значит, пациент при капусте — это даже придурку ясно. А шо ему надо в Одессе? Шобы было солнце и море, хороший стол в ресторане, как при проклятом застое, ну и, конечно, номер с трехспальной кроватью типа «Ленин с нами». И все это у него есть, а дальше? А дальше приключается хохма — у его девочки начались праздники. И он заскочил ко мне купить тампакс. Ну купил, ну и шо? Между нами говоря, эта роскошь по карману только большим бизнесменам. Раз делает такую покупку, значит с бабками у него — будь здоров. Я говорю, пока девочка от тебя отдыхает, получи другое удовольствие. Сходи на рыбалку, это же незабываемое впечатление — споймать рыбу в Одессе. А вы говорите — кручок…