С утра пораньше Капон не спеша ковылял по городу, как всегда мечтая сделать жизнь окружающих еще счастливее, чем они заслуживают. При этом старый фармазон с грустью вспоминал за ушедшие годы и невольно хвалил сам себя, гордо расправляя плечи. Да, в наше время только чересчур малоразвитый не может очищать карманы кому хочешь, на всю катушку. Попробовали бы они поработать в условиях предыдущей советской власти…

С такими дельными воспоминаниями Капон полировал тротуар в заданном направлении, пока не уткнулся в офис международного благотворительного фонда имени патера Брауна.

Несмотря на страшную занятость, директор фонда принял одноглазого инвалида Капона, которому тоже хотелось своей пайки международной благотворительности. Капон сидел в шикарном кабинете, попутно изображая из себя самого инвалидистого на свете, находящегося среди ходячих людей исключительно по недоразумению природы, и чуть было не пускал слезу за заботу директора об еще одном страдальце.

Страдалец оккупировал кабинет чуть раньше Капона с его видами на благотворительность и медленно доводил директора до мысли: таким убогим нужно хорошо себе помогать безо всяких напоминаний, лишь бы они не появлялись на свет или, в крайнем случае, в особняке международного благотворительного фонда.

Руководитель этого самого заведения уже пообещал посетителю с видом на кладбище и обратно всё, чего не может Господь Бог. Однако пациенту было этого явно недостаточно. А потому он продолжал наступать на директорские нервы, одновременно доказывая, до чего золотой человек командует заведением. Наверняка будь на месте директора сам международный филантроп патер Браун, ради которого назвали фонд, тот давно бы благословил нудного посетителя по загривку – такой вывод сделал через пару минут Капон.

Тем не менее страдалец продолжал своих речей, способных выбить слезу у каменного мужика, поддерживающего балкон снаружи кабинета.

Капон лишний раз поразился железной выдержке профессионального страдальца за манеру поведения убогих, как в это время директор стал доказывать: его нервы не резиновые до беспредела.

– Хорошо, товарищ, – ровным голосом сказал командир благотворительностью, – мы оплатим обучение вашего внука. Одну минуточку.

Директор вслепую намацал селекторную кнопку и скомандовал:

– Зина, скажи водителю, чтобы отвез товарища Стеблиненко домой на моей машине. Извините, меня еще один посетитель дожидается…

– Спасибо, товарищ директор, – нудным голосом сказал проситель, – пусть он немножко подождет, а то у меня задание от музыкального кружка и студии бальных танцев…

Директор не подавал вида, что он внутренне уже скрипит зубами, а у Капона стали чесаться руки помочь тому, кто положил свою жизнь на алтарь благотворительности.

Капону не пришлось применить полузабытых навыков, оттого как в кабинет вдерся водитель, сумевший в быстрых выражениях уболтать Стеблиненко занять свое временное место в шестисотом «мерседесе».

– Да, гражданин директор, – покачал головой Капон, – вы после каждого рабочего дня месяц в санатории отдыхаете или как?

Директор оттер пот со лба и сказал:

– Это мой долг. Помогать людям, то есть. И вам, если нужно… Только, извиняюсь, чуть позже. Надо сделать пару звонков. Мы же, понимаете, сами зарабатываем на благотворительность, согласно Положению и Уставу.

Директор снова ткнул кнопку, и в кабинет вошла секретарша.

– Зина, вызови ребятишек снизу, – бесцветным голосом сказал директор. – И дай мне возможность нормально поговорить с посетителем. Никаких здравотделов и прочих интернатов. Да, заместителя пригласи тоже. И соедини меня с обществом… Ну, этой артелью инвалидов Абдуллаева.

Зина порхнула из кабинета, и Капон с сочувствием посмотрел на директора, отрывающего куски своего сердца на благотворительные цели.

Хозяин кабинета снял телефонную трубку.

– Абдулла, – поздоровался он более значительным голосом, чем до того выдавал обещания Стеблиненко, – ты когда думаешь за кредит рассчитываться? Что значит два дня? Ах ты… Значит так, погашение у тебя вчерашним днем… Что? А меня волнует? Ты когда просил тебе бабок закачать на покупку сырья, так другой базар был. Короче, Абдулла, у меня благотворительный фонд, а не бесплатная помощь цехам под видом инвалидов, усек? Если бабки завтра не лягут на мой счет, ты сам напираешь на счетчик. Не залупайся, никто на тебя не едет… Это называется бизнес… Нет, во… Неустойка. И мало тебе не покажется, когда ты хочешь иметь меня за фраера. А кого оно харит? Можешь свою пайку из обменных пунктов вытянуть, или пусть тебя общак выручает. Иначе набиваю стрелу и разборы… Тогда тебе счетчик раем проканает… Вот так-то лучше.

– Козел, – охарактеризовал собеседника директор, швырнув трубку на место. – Так что у вас, товарищ… Ой, Капон, посиди молча еще немножко, видишь, кто к нам пришел.

Капон видел это одним глазом даже без директорской подсказки. Посреди кабинета стояли два молодых человека, сильно напоминающих своими габаритами трехстворчатые шкафы отечественного производство.

– Кто к нам пришел? – ласково сказал директор, но шкафы тем не менее стали съеживаться прямо на глазах. – Нет, Капон, ты посмотри, кто к нам пришел, какие люди… Значит так, вы, два придурка в три ряда… Если ко мне еще одна падла просочится без личной команды из отсюдова, так вы у меня вместо того каменного пассажира балкон держать будете. Я зачем вас внизу поставил, чтобы нервы за предел шли, бараны?

– Хозяин, – сказал один из шкафов. – Этот говноед, видать, с вечера где-то заныкался…

– Не иначе, – поддержал его другой.

– Было кино за утро и вечер, – ответил директор, – а вам будет за такие рассказы похоронная симфония. Вы кому полову на уши тянете? Придурки, я забыл за то, что вы еще не знаете. Полюбуйся, Капон, вот она какая наша смена. Куда мы с такими прикатимся? Я в вашем возрасте был гораздо умнее. Ладно, еще раз… Ясно?

– Да, хозяин, – в унисон ответили шкафы.

– Опять, – взревел директор. – Я сделал понт, что ничего не заметил. Я среди вас, малохольных, провел воспитательную работу… Ну, придурки, сколько раз вам говорить – кончайте такое рассказывать здесь. Как надо меня называть?

Один из шкафов пристально рассматривал стенку за спиной директора, зато второй просиял и выпалил:

– Леонид Александрович!

– То-то же, – устало откинулся на спинку кресла директор. – Идите отсюда, и, если еще раз… Вы не в вестибюле бездельничать будете, а отправитесь до команды Гнуса. Долги выколачивать – это как раз по вашей части, долбаки, а не вместе со мной бизнесом заниматься, усекли? Киш, к е… То есть идите работать.

Шкафы дружно растворились за дверью, а вместо них в кабинете оказался сравнительно молодой человек бесцветного вида.

– Значит так, Пряник, ты мой заместитель, – начал руководить им Леонид Александрович. – И тебе, наверное, уже пора что-то думать самому, а не бегать сюда, как на срачку, врубился? Ты что, сам разобраться с банком не можешь? Там же директор из твоей ментовско-комсомольской системы… Значит, всё дорешаешь сам, иначе, бля буду, мне такой зам на хер не надо. И не забудь встретиться с нашими друзьями из… А то доллар пухнет, но пайка им в купонах капает. Катись отсюда, то есть идите работайте, господин Прянишников.

Капон с сочувствием посмотрел на Леонида Александровича.

– Такие вот кадры, – пожаловался ему директор – А что делать, если не с кем работать? Кого не расстреляли, того посадили. Кого не посадили, тот уехал. И вот теперь в этих… Капон, кого суки выбивали? Лучших людей выбивали. А теперь эти гниды позанимали места, и я вынужден работать с такими придурками. Они как чувствовали наше будущее и торопились очистить в нем мест для себя. Ладно… Так чего тебе хочется, Капон? Только учти, я теперь спорю редко. Столько вокруг бизнеса, успевай бабки подбирать. Слышал, ты был долго без дела, Спорщик.

– Да, Боцман. Возраст всё-таки, – пытался оправдаться Капон. – К тому же ты моложе, тебе легче привыкать до того, что фраеров можно вскрывать без опасений сесть в кичу. Не то, что раньше…

– Раньше… – с удовольствием протянул директор благотворительного фонда. – Раньше мы были гораздо моложе… Кстати, ты помнишь за те сережки, Спорщик?

– Или. Чтоб они горели. Тогда мне один мент делал за них вырванные годы.

Директор расхохотался.

– Правильно, а чего б тебе хотелось? Мусора сами губу раскатали на них. Такой был бы подарок от одесских ментов киевскому руководству… Если бы я не проиграл тебе двадцать штук в честном споре.

– Да, двадцать тысяч, – покачал головой Капон. – Те двадцать штук рублей были задороже сегодняшних тридцати тысяч долларов. Но какие сережки, а, Боцман?

– Скажу по секрету, Капон. Как испытанному партнеру. Эти сережки таки да попали в Киев. Более высокому руководству, чем тому, кого ублажали менты. Мы же тоже умеем делать подарки, – скромно заметил директор и со вздохом продолжил: – Какая вещь… Я бы такую с удовольствием приобрел. Но где ее взять, когда сегодня какая-то пятикаратная срань проканывает за исключительную ценность.

Сережки стоили таких воспоминаний, потому что вы хрен увидите нечто подобное в каком-то местном музее или даже в ушах новоявленных мадамов. И выплыли они на свет Божий в те слабозабываемые времена, когда районным судом руководил обком партии, а вовсе не Леонид Александрович.

Капон уже тогда носил не только вставной шнифт на морде, но и кличку Спорщик. Потому что имел манеру забивать пари с подарками природы, наподобие себя, и ни разу не прокатал в честном споре. Если Капон приходил до Витьки Сивки, Боцмана или Стакана, так они безоговорочно забивали с ним лапы. А Капон гнал им примерно так: «Могу замазать на десять штук, что на улице Чижикова в такой-то хате спрятано пару пудов золота у радиаторе». Ребята проверяли эти сведения и лишний раз убеждались: за то, чтобы выиграть у Канона, не может быть речи. А честный спорщик Капон радовался жизни и из-за хронического отсутствия туалетной бумаги повесил в сортире Уголовный кодекс, где такому литературному произведению, между нами говоря, самое место.

Так один раз Капон выиграл у Боцмана двадцать штук уже после того, как наша доблестная милиция взяла одного мерзавца за расхищение социалистического добра в особо крупных размерах. И правильно сделала. Потому что, если не воровать у крупных размерах, что тогда конфисковывать в доход государства, а вернее, его служащих? Пресловутые магазины «Конфискат» только успевали обслуживать из-под полы лучших представителей народа в виде его передового отряда номенклатуры. Причем по ценам, которых из-за чистого символизма в природе не бывает.

В общем, дело обстояло как нельзя ништяк. Одни себе беспокойно молотили бабки, вздрагивая по ночам, пока на них таки не приходила кара за грязные дела. Те самые дела, какими сегодня без шума и пыли занимаются все: от «челноков» до директоров предприятий. Но при этом над их головами уже не висит угроза от литературы, которой Капон нашел достойное место в сортире. Тем более, сейчас трудовых навыков бизнесменов, в былые годы называемых расхитителями социалистической собственности и валютчиками, очень здорово переняли люди, которые тогда стояли на страже морали советского общества и перевоспитывали желающих жить чуть богаче тюрьмами и расстрелами.

В общем, стоило ментам прихватить очередное преступное сообщество, как еще до приговора суда из хат подельников вытягивали всё, что представляет из себя ценность для «Конфиската». И тут же наша замечательная партия вместе с комсомолом, ментами, а также прочими непорочными людьми устанавливали сами себе цены, по которым приобретали уворованное, с понтом по закону, имущество расхитителей. Сами понимаете, после всего этого фигуры адвокатов рассматривались на суде как нудная декорация. Если бы потребовалось, так и бронзовый памятник Пушкину вполне мог намотать срок.

Ага, гражданин Пушкин, карябали клевету «Я помню чудное…»? Молчание – знак согласия. Налицо факт антисоветской агитации и пропаганды. Товарищ адвокат, суд берет в расчет, что памятник уже раскаивается. По этому поводу подсудимый приговаривается не к семи, а всего лишь к пяти годам, естественно, с конфискацией. Так что пускай гражданин Пушкин искупает свою вину, а его постамент, проданный за двенадцать копеек через «Конфискат», украшает дачу секретаря по идеологии. Тем более, что дача уже окружена старинным забором, перетасканным с Фонтана. Нехай теперь постамент Пушкина добавит в ней декору вместе с рыбами, хлещущими водой со ртов на благо народа, как того постоянно требует партия.

Зачем после всего этого говорить за живых людей, которых можно было посадить или расстрелять, чтобы уворованное ими у страны по справедливости и за три копейки досталось ее лучшим сынам прямо из подсобки «Конфиската»?

Слава Богу, сегодня никакого «Конфиската» не требуется вместе с судебной реформой. Это вам не застой, а демократизация. На кой человека заарестовывать, со свидетелями репетировать, дело сшивать, чернуху клеить – на это же месяцы уйдут. Куда демократичнее и быстрее взорвать его к чертовой матери, особенно, когда все вокруг успели выучить лучше таблицы умножения: заказные убийства не раскрываются, даже если известно, к кому переходит дело покойного.

Зато тогда, заказных убийств? Слов таких поганых не было в те годы, за которые вспоминали Капон и Боцман. Просто задержали проклятого расхитителя, который организовал подпольные цеха и заваливал город одеждой. И правильно. Так этому ворюге и надо. На нашем горе решил наживаться, людей одевать. Как же тогда те, кому по должности положено, будут распределять дефицит за наличный расчет?

А на хате этого проклятого расхитителя социалистической собственности было чем поживиться до такой степени, что многие воры рвали на себе волосы: как это менты их успели опередить? И, если внепартийные воры имели манеру делиться с ментами, так о том, чтобы менты поделились с ними, можно было держать карман на всю ширину собственной придурковатости.

Через две недели после ареста проклятый расхититель социалистического добра подцепил какую-то болячку в тюрьме и окочурился, так и не дождавшись справедливого народного суда. И до того тюремная зараза была вредная, что покойника выдали родичам в хорошо себе глухо запаянном гробу, честно предупредив: если кто рискнет вскрыть гроб, так эти смертоносные бациллы в момент придут по его душу.

Кроме прочих цикавых штучек, доставшимся от ворюги в наследство лучшим представителям советской власти, были и сережки. Причем до такой степени интересные, что в Одессе их не сумел оценить ни один ювелир, хотя когда-то наш город славился не только скрипачами и налетчиками, но и самым обширным представительством фирмы Фаберже в Европе.

Ментовское начальство решило от греха подальше отправить эти висячки в Киев под видом экспертизы в подарок. Киев тоже любил щедрые жесты, в сторону Москвы, учитывая, как пылал до прекрасного самый главный мент страны Щелоков. Не хуже своего двоюродного папы Леонида Ильича, с трудом таскавшего на груди пять золотых Геройских звезд. А что у него, кроме этого золота, лежало в загашниках, так этого вряд ли когда-нибудь станет известно. Потому как вся бодяга варилась в те времена, когда наш обком торговал государственными домами, с понтом они кооперативные, и при том не рисковал подцепить такую болячку, которая из-под следствия ведет прямо на кладбище мимо суда.

Вот что значит вовремя делать прививки от ненужных организму микробов, даже под видом каких-то сережек восемнадцатого века.

В тот день, когда Леонид Ильич гундел из телевизора за борьбу с отдельными недостатками, до Боцмана заявляется Спорщик. Капон клацает своей вставной челюстью так же разборчиво, как Брежнев с трибуны съезда за окончательное построение развитого социализма. Боцман понимает: фармазон хочет за что-то поспорить, причем так крупно, что аж волнуется. Зато сам Ледя Боцман, тогда еще Рыжий, не переживает и терпеливо ждет, когда изо рта Спорщика перестанут вылетать слюни и непонятные звуки, а золотой запас в виде челюсти ляжет на свое родное место.

После того, как Капон опрокинул в себя стакан ледяного вина, его вставная челюсть успокоилась, и он почти внятно предложил Боцману пари на двадцать тысяч. И за что спорил этот одноглазый босяк? Он спорил за то, что у одного подполковника милиции эти самые пресловутые сережки будут висеть у семейных трусах от одесского перрона до самого Киева. А чтобы по дороге те брюлики не растворились от чрезмерного подполковничьего напряжения, с ним у вагоне поедут еще два мента, одетые под инженеров перед тринадцатой зарплатой. И Спорщик мажет на двадцать штук, что эти самые сережки будут украшать семейные трусы подполковника, а Боцман отвечает ему: если они таки да зашиты в таком сейфе, то Капон может начинать экономить слюни для подсчета купюр.

Через пару дней Боцман нагло припирается на вокзал и делает из себя страшный вид, с понтом соскучился за этой мамой русских городов – хоть по шпалам маршируй. И лезет у вагон с билетом на кармане, в белой панаме, как у приезжего придурка. Что там было в вагоне, так это покрыто мраком неизвестности. Потому как, хотя бандита Боцмана уже нет на этом свете, а из его сомнительного пепла возродился фирмач Леонид Александрович, но те двое ребят, которые были вместе с ним, тоже живы-здоровы. Более того – один из них продолжает шнырять по Одессе при виде, словно, кроме него, нас некому вывести до очередного светлого будущего. Короче говоря, до Киева доехали подполковничьи трусы у таком замечательном виде, что их можно было штопать исключительно погонами. Потому как Боцман рассудил: произведениям ювелирного искусства место в ушах прекрасной дамы, а не возле ментовских яиц.

Но самое главное же не это. Самое главное, сережки таки да попали в Киев, хотя наши менты сильно обижались, что на их налет пришелся еще чей-то. И нехай они мотали нервы у всего города, как будто эти поганые сережки – последний актив Страны Советов, но Капон таки получил свои двадцать штук в конспиративной обстановке.

С тех пор и Капон, и Боцман старались не видеться, потому что в нашем мире не всё идет гладко, а склероз случается далеко не с теми людьми, на которых ему бы стоило напасть. И лишь теперь, когда времена изменились, нехай даже люди остались прежними, Капон без особого риска приперся в благотворительный фонд к известному филантропу, обвинить которого в какой-то гадости мог только больной на всю голову, мечтающий поскорее вылечиться на полях орошения.