Чалмаев В. (к первой книге)
«ВСЕ, ВСЕ НАСТОЯЩЕЕ, ВЗАПРАВДАШНЕЕ!»
(В художественном мире Василия Смирнова)
Вероятно, первое и самое сильное впечатление, которое неизменно производит роман «Открытие мира»* (первая книга вышла в 1947 г.) замечательного мастера русской прозы Василия Александровича Смирнова, это впечатление удивительной способности художника собирать из драгоценных крупиц, любовно творить свой образ Родины. Образ предельно земной, ощутимый и все‑таки сказочно прекрасный. Собственно, все открытие мира для деревенского мальчика, затем подростка Шурки Соколова, главного героя романа, и его друзей — это изумляющее в каждый миг открытие Родины. Процесс этот, как сладкий сон, бесконечно сложный, не всегда, конечно, идиллический, но вечно увлекательный, неостановимый… Вживание в мир взрослых, узнавание самих себя как частицы этого же мира — сколько ненавязчивых «сюжетов» таится здесь! И какой триумф полнокровной реалистической детали, отнюдь не нарочитой, не щегольской, не выпирающей, как кособоко положенный кирпич из общей кладки, какое пленительное торжество чудесного русского слова в этом неостановимом открытии Родины. Кажется, что дети у Вас. Смирнова без запинки читают бесконечную, внятную им книгу, написанную лепетом весенних ручьев, летними радугами над Волгой, свистом зимних вьюг. Да еще и колоритными говорами жизни, тревогами за хлеб насущный! Трудно забыть, например, одно мгновение из главы «Лето красное»:
_______________
* «Открытие мира» — большое повествование о русской деревне. Под таким названием в издательстве «Детская литература» вышли первая книга, которая предлагается читателю, и третья (1966). Вторая книга — «Весной семнадцатого» (1970). Последняя выпускалась под названием «Красные дни» (1975).
«По горячим камням шоссейки, по всему селу и кривым колеям полевых дорог, на заворотах, в канавах просыпано духовитое сено. Бородой щетинится оно на примятой крапиве и чертополохе, лошадиными хвостами свисает с никлых ветвей, придорожных ив и берез, приклеилось на рябые, испачканные дегтем столбы и перила моста. Возвращаясь с поля, с гумна, мать всегда приносит в волосах травяные шпильки и вычесывает их гребнем, а отец целыми днями, не замечая, ухитряется таскать в усах запутавшуюся былинку.
На бритом, в червонном загаре гуменнике, где сушат сено, земля точно вареньем густо намазана, пахнет сладко, идешь по гумну — слюнки текут во рту. Жаркие амбары и сараи бережно хранят драгоценный клевер, луговую гороховину, мелкое, с прутиками и мхом, лесное разнотравье. Из всех щелей бьет в нос и щекочет хмельной настой, с горчинкой и кислинкой» (Подч. мной. — В. Ч.).
Так и кажется, что деревенские мальчишки как будто решили про себя: «Что толку рассуждать сразу о всем мире, надо прежде всего оглядеться хотя бы в малом уголке его!» И оглядеться они решили домовито, серьезно, хозяйственно.
Так оглядывался еще давний предшественник смышленых деревенских тружеников Вас. Смирнова некрасовский «мужичище». Он ведь твердо помнит в свои шесть лет, что в доме «всего мужиков‑то — отец мой да я». Некрасовская традиция поэтизации детства, даже сурового, отчетливо ощущается в «Открытии мира». И, оглядываясь на всю мужицкую жизнь в канун первой мировой войны, в годы военного лихолетья и сиротства, юные герои Вас. Смирнова передают то отраднейшее чувство, о котором Н. А. Некрасов, земляк Смирнова, сказал:
Все рожь кругом, как степь живая,
Ни замков, ни морей, ни гор…
Спасибо, сторона родная,
За твой врачующий простор!
(«Тишина»)
* * *
Роман «Открытие мира» давно стал, как тот же летний жарко дышащий сенной амбар, хранящий дары лугов и лесов, подлинной энциклопедией жизни северной деревни в канун Октября. Никакой приблизительности, ни следа от пейзажей–анонимов, от номенклатуры видов, когда вообще «шумят деревья», «цветут растения», ни единой скудной выцветающей словесной краски, отмеченной печатью языковой засухи!
Природа непрерывно обрушивает на детей свои откровения, «импровизирует», изменяется, не повторяет себя. И ни на миг не убывает в Шурке, летописце и зрителе, дар удивления вечным трудом полей, лесов и речек, не рвутся тончайшие нити, связывающие эту текучую жизнь народной среды и его развивающееся нравственное чувство. Оставим сенокос, заглянем вместе с тем же Шуркой Соколовым или его дружком Яшкой Петухом в том же июле в прозаический деревенский огород или на поле (в августе или сентябре они уже иные!). И вновь мы встретим подлинное пиршество совершенных в своем звучании, естественных красок и образов. Здесь «доцветает бледно–желтыми и фиолетовыми гроздьями картофель», «выбрасывает синюю тяжелую броню овес», «молодецки распушил ячмень шелковистые усы». А лен? И его не забудет представить — любимца и муку деревенских мамок! — писатель, знающий свою деревенскую вселенную: «На мохнатых, овеянных нежной позолотой тонких стеблях качаются бурые головки льна, похожие на горшочки с крышками».
Немного в современной русской прозе произведений, в которых юный герой, знающий, как нешуточна и сурова жизнь, был бы наделен таким светлым, жизнерадостным восприятием любых частиц неба, полей, лесов, звуков родной речи. Послушная лошадь Лютик, голубой лен, что словно «зажмурился» под вечер, подарки отца, привезенные из Питера («подмоченная головка сахара, обрывок цепи, гвозди, волосатое клетчатое одеяло, «лампасея» в банке, спорок хорькового меха, изъеденный молью»), — все это Шурка умеет понять, связать воедино, оценить как частицу непрерывно текущей, не сдающейся перед натиском внешних бед, ударов жизни.
Это, пожалуй, самое важное и в характере юного героя и во всем художественном мире писателя. Действительно, богатство достовернейших деталей, сочных и невыцветающих красок, неповторимых композиций — встреч и расставаний Шурки с отцом, бед и тревог матери в годы войны, ребячьих походов на Волгу и в лес — ни в коей мере не застылое, не статичное. И не одними вспышками чувств «обжигается» слово, создается в романе чудесный лад фраз, описаний. Рядом с миром природы живет и бурный исторический процесс, чувство Родины юных героев зреет среди взрывов социальной борьбы…
Василий Александрович Смирнов (1905 — 1979) вырос в ярославском селе Синицыно возле города Мышкина в многодетной (он был вторым ребенком среди восьми братьев и сестер) семье крестьянина–питерщика… Это обстоятельство, наряду с грандиозными историческими событиями 1914 1917 гг., всколыхнувшими ярославскую деревню, весьма своеобразно отразилось уже в первых главах «Открытия мира».
…Читатель «Открытия мира» заметит, конечно, что уже в начале повествования оставшийся домовничать с Ваняткой, малолетним братцем, Шурка Соколов вместе с дружком Яшкой Петухом попадает из своего двора не просто на весеннюю улицу. Они попадают на шоссейку, на д о р о г у, уводящую и их помыслы в далекий Питер, куда нужда и безземелье загнали Шуркиного батьку. По этой дороге бредет само горе–злосчастие — то в образе нищих странников, то богомолок с детьми, то рекрутов, гонимых в жадный зев бессмысленной бойни… Эта дорога донесет в село весть о революции. По ней вернется потом без ног с войны и отец Шурки. Шоссейка, символ большой дороги, простора, подчеркивающий громадность России, кочевой зуд в ногах у многих, переливы человеческой массы из края в край — это замечательная находка писателя. Большой мир бросает свой свет на окрестности малой родины, осерьезнивает догадки и прозрения Шурки. Дом у дороги, человеческое гнездо среди стремительно обновляющегося мира, юность, растущая среди грозных событий… Такое соседство создает в художественном мире Вас. Смирнова множество невыдуманных событий, перемен, крайне глубоких духовных драм.
Кто является первым перед детворой, играющей у въезда в село? Писатель словно щадит эту доверчивость детства и начинает серию открытий с юмористического персонажа — с питерского официанта Миши Императора. Он открывает пеструю череду проходящих перед юным героем обитателей родного села и округи. Они проходят со своими печалями и надеждами, вечной борьбой за крохи радости и нередко чудесной поэтической одаренностью. И какая‑то ранняя житейская сообразительность, охватистый умишко делают оценки Шурки и его «портреты» на редкость рельефными, социально определенными. Тот же официант Миша Император, поражающий блеском «самоварного золота» — дешевых колец, запонок, цепочек, — очерчен прежде всего лакейской дешевизной интонаций в описании роскоши «своего» ресторана: «Ламп нет, а свету целый потоп–с. Потому — электрические люстры. На стенах парча, шелк… зеркала… рога заморских быков, картины… Им–пре–са–ри–о, одним словом». А рядом с ним живут со своей правдой Ося Тюкин, знаток речных и лесных тайн, и религиозный Василий Апостол с глазами под густыми бровями, похожими на глубокие затененные колодцы, и лавочник Устин Быков, что ласково воркует в лавке, но способен, поймав ребенка в саду или огороде, набить ему штаны крапивой и «со вздохом» отправить домой…
Вообще портреты людей в сознании Шурки, слепки их душевной и хозяйственной деятельности, определенны и остры: герой стремится не просто видеть, но и изменить мир, оттеснить зло на периферию жизненного процесса. Плохое не просто плохо, но… антиприродно, бездушно, изгоняемо, оно отменимо! Как его отменить и изгнать? На это, правда, нелегко ответить в восемь–девять лет…
Социально–портретная живопись Смирнова превосходна не только благодаря емким, звучным подробностям, редкому его «слуху» на народную речь, но и благодаря обилию действий, движений в самой сердцевине характеров. Нельзя забыть и хорохорящегося питерца, отца Шурки, покручивающего усы, глядя на деревенское простодушие; выразителен портрет матери, человечность которой так подчеркивает «цвет небесный, синий цвет» ее глаз. Игра этого цвета действительно причудлива: то это стынущий «синий холод», то брызжущее «голубое тепло», то «ласкающий взгляд голубых глаз»… А с другой стороны, самый емкий объемный портрет героини создается сценой ее труда. Во время молотьбы на току «каждая кровинка горела и переливалась у нее на бледно–румяном оживленном лице», ее цеп неторопко бил по комлю снопа, чтобы «не оборвать ни одного колоска в мякину», а «из‑под платка у нее непроизвольно и безудержно лился внутренний голубой теплый свет»…
Есть еще одно движение, которое захватывает всех, старых и малых. Вся цепочка усилий, деяний взрослых и детей, элементы их борьбы за счастье семей убеждают Шурку в том, что жизнь на земле немыслима без постоянного труда, что самой земле всегда нужны трудовые руки и работа. Праздность это удел нищих, нездоровых духом людей. Таким труд только труден, тягостен, противен. Задолго до появления «Лада» Василия Белова — этой поэмы о разумности и целесообразности даже в мелочах народного трудового опыта и уклада — Василий Смирнов подчеркнул как важнейший жизненный урок деревенской детворы, что «земля не может ждать, у поля свои сроки и требования, и жизнь в деревне вся подчинена этим срокам и требованиям, и каждый день и час оправданы трудом»*.
_______________
* В. В. Смирнова. Русская зима на переломе. «Москва», No 8, 1965 г.
Может быть, непроходящее очарование всего детства Шурки — с трудами по дому и рыбной ловлей на Волге, с озорством на ярмарке и невзгодами военного сиротства, разделяемого с тем же Яшкой, Катькой Растрепой, — в том, что отрицательный опыт несчастий, горя, бед, обесцвечивающий мир, не заслонил того, что можно назвать положительным историческим опытом, трудовой мудростью народа, неистощимой его волей к победе над злом. И горестно, и бедно живется часто людям северной деревни на своих подзолах и глинах («Наша сторона как раз для горюна — и вымучит и выучит»), то и дело нужда гонит людей в Питер на заработки («Питер — беднякам бока вытер»), но простой человек и в этих условиях ухитряется не просто выжить, но и сделать свою жизнь разумной, полной высокого смысла. И даже нарядной, украшенной и озорством, и шуткой песней и сказкой о таких близких и вероятных чудесах! Такое детство, такой «лад» народной жизни нельзя позабыть.
И невольно задумываешься: ведь ушла в прошлое вся жизнь старой деревни с ее социальной несправедливостью, свинцовыми мерзостями, но и доныне все, что говорит о нравственном здоровье народа, о богатстве его положительного исторического опыта, входившего, конечно, в самосознание детей, не может устареть. Мы, безусловно, иначе трудимся сейчас на земле, чем те пахари, которых так завороженно созерцает маленький пахарь Шурка: «Как колдуны, ходят по полю за лошадьми мужики и будто ищут клады. Нет–нет да и блеснет на солнце серебром лемех или отвал плуга. А может, это и в самом деле плуг выворачивает из земли серебряные рубли?»
Но какая любовь к земле, какая культура экологического сознания жила в них! Мысль о том, что и вся‑то земля и священный дар жизни на ней — это самый великий «клад», врученный человеку, жила невысказанной в этих душах. Она то громко, то тихо звучит во всем повествовании Вас. Смирнова. Этот дар нельзя расточать, подвергать опасности. Иначе оскудеет не только детство. Исчезнет и то, что так необходимо каждому человеку и народу: ощущение прочности и неотменимости своего исторического места на земле, уверенности в счастливом будущем.
Первая книга «Открытия мира» — и это после просветленных сцен сенокоса, рыбной ловли, по–кустодиевски ярких картин ярмарки на тихвинскую — завершается суровой, многое предвещающей сценой: отец уходит на войну, мать ищет поддержки, опоры у того же Шурки. Он утешает мать, обещая со всеми делами по дому успевать: «В школу сбегаю, вернусь, немножко поем — и зачну пахать, молотить… Я умею… — Шурка запнулся, помолчал. — Ну, не умею, так научусь…» Шурка уже сейчас отбирает у матери вожжи, и лошадь сразу почувствовала «твердую руку нового хозяина»…
Да, вновь путь–дорога, предвещающая новые испытания, но и новые открытия. Радость от них часто побеждает тяжесть жизни. Движение по этой дороге к революции, к победе нового уклада — неостановимо. Встреча с героями Василия Смирнова — это пробуждение в каждой душе множества скрытых частиц радости, доверия к жизни, к труженической мудрости родного народа. Такая уж оптимистическая сила заключена в картинах, диалогах, массовых сценах этого романа. Это мастерство, а может быть и волшебство? О нем хочется сказать словами того же Шурки Соколова, нарисовавшего однажды елочку в лесу, запорошенную непогодой, с придавленной снегом веточкой и синими тенями от нее на снегу: «Все, все настоящее, взаправдашнее!»
Кедрина З. (к книге 3,часть 2 — «Весной семнадцатого»)
Василий Александрович Смирнов
Весной Семнадцатого
Роман
Эпопея «Открытие мира»
(книга 3, часть 2)
Роман Василия Александровича Смирнова «Весной Семнадцатого» продолжение задуманной им тетралогии «Открытие мира» (вторая часть третьей книги). Вместе с тем это и новое самостоятельное произведение.
Дело всей жизни художника - роман создан на основе лично пережитого. Выведенный в нем даровитый деревенский паренек Шурка - ровесник писателя, также родившегося на Верхней Волге в знаменательный год первой русской революции. Открытие мира совершается и автором, и его героем как бы параллельно, и это придает повествованию лирическую теплоту. Однако перед нами отнюдь не беллетризованная автобиография В. Смирнова, а написанная уверенной рукой мастера широкая картина народной жизни.
Первая часть третьей книги, опубликованная в «Роман–газете» в 1965 году, изображает русскую деревню в пору, когда уже совершилась Февральская революция, когда переполнилась чаша народного терпения: все гуще шли с фронта «похоронки», появлялись калеки, все туже завязывался узел безысходной крестьянской нужды, все заманчивей простирались перед мужиком запустевшие из‑за нехватки рабочих рук барские земли, все больше распухали на бедняцкой нужде деревенские богатеи - предприимчивые, верткие кулаки.
И вот новое произведение - о весне Семнадцатого, поре позднего ледохода, который, казалось шуркиным односельчанам, никогда и не настанет. Но - «в страстную пятницу, днем, река внезапно пробудилась по–настоящему, очнулась, раскрыла пошире глаза–полыньи, потянулась с хрустом вдоль и поперек, словно расправляя онемелые от долгого зимнего сна грудь и плечи, вокруг на версту сразу затрещало, зашумело, - и как бы в одно мгновение, легко, дружно начался долгожданный ледоход… Волга пошла!»
Необычайно емкое, сильное, идущее от русской народной традиции изображение природы, мощи и красоты родной земли всегда было отличительной особенностью прозы В. Смирнова. Здесь картина ледохода перерастает в исторический символ воспрянувшего народа.
За считанные весенние дни проходит Шуркина деревня через многоголосые споры, составление нескладных «приговоров» о земле - к организации своего Совета под предводительством солдата–фронтовика дяди Роди. А Совет - это и бессчастная батрачка Минодора, и сочувствующий большевикам разумный Никита Аладьин, и озлобленный жестокой нуждой и увечьем безногий Шуркин отец, и затейный выдумщик–чудак пастух Сморчок, впервые записанный в депутатский список под своей настоящей фамилией - Захаров.
В эту весну все сдвигается со своих мест, идет в рост. Совет уже накладывает свою хозяйскую руку на барские пахотные земли и лес. Свергаются старые боги. «А ты… видела, когда он за всех, бог?» - гневно восклицает набожный Василий Апостол, потерявший на войне всех сыновей. «За меня когда?.. Я не помню!» Шурка ощущает себя уже совсем большим; он мужает, когда внемлет смелым речам взрослых, «мужиков».
Бурное течение рисуемой художником жизни определяет и краски его палитры. Мастерски лепя своеобразные характеры крестьян, В. Смирнов все чаще сводит их в собирательный образ - «мужики» - многоголосый, противоречивый, но целостный. Другой подобный образ–коллектив - «мамки», детные крестьянки, всегда теперь присутствующие где‑то рядышком с «мужиками». И третья группа «ребятня» - чутко прислушивается к происходящему. Люди по мере нарастания революционной волны становятся в глазах Шурки народом–богатырем.
В этой обстановке пытливость «ребятни», тяга ее к познанию проявляются как изначальные черты народного интеллекта. Шурка и его сверстники открывают книгу с той же поэтической силой чувства, с какой переживают первую любовь; они ожидают первую выдачу книг в библиотеке как свершение лучшей своей мечты. Выразительно показывает автор поистине чудное мгновенье, когда деревенский подросток, в жизни не знавший ничего прекрасней гармони, впервые слышит рояль.
Духовные наследники Касьяна с Красивой Мечи, тургеневских «Певцов» стоят на пороге величайшего из мировых открытий - Октябрьской революции. В сознании будущих хозяев мира идет переоценка не только социальных, но и нравственных ценностей. Отсюда - сложность и противоречивость процесса самоопределения Шурки и его друзей в формирующейся революционной среде, отсюда - и особая «совестливость» ребят по отношению к людям, стремление к справедливому решению их участи.
Конечно, прав посланный в деревню большевиками старый питерщик: «Лютеет народ. Копит силу.» Но самой лютости этой нет в русском народном характере утверждает своим романом Василий Смирнов. Она возникает лишь как вынужденный ответ на непосильный гнет эксплуататоров. Народ копит силу для борьбы за свободу, человечность, счастье.
Новый жизненный материал «Весны Семнадцатого» определяет и новый стиль романа. Классически ясный, теперь он обретает особую напряженность. «Весна все торопилась, бежала, не оглядываясь…» Мамки сидели на сходке «поднебесные, с дальней слабой зарей на щеках…» Слушая беседу отца с военнопленным Францем о революции, «Шурка тонул и горел… в отрадном жутком пожаре» отцовских глаз, «захлебываясь наслажденьем, замирая, радуясь… и сам светился пламенем, все вокруг поджигая, как отец». И хочется сказать вслед за автором: «Да, нынче весной все было по–новому.» По–новому о весне Семнадцатого написал и Василий Смирнов.
З. КЕДРИНА